Опыты на себе. Роман. Часть 2. Год одуванчиков.

Никита Янев

Форма: Роман
Жанр: Экспериментальная проза
Объём: 22167 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Содержание.
1. Элегии.
2. Год одуванчиков.
3. Богослов.
4. Улитка.
5. Свет и лары.
6. Полый герой.
7. Опыты на себе.
8. Дневник Вени Атикина 1989-1995 годов.
9. 2000.
10.Соловки.
11.Мелитополь.
12.Дезоксирибонуклеиновая кислота.
13.Не страшно.
14.Мама.
15.Телевизор, дочка и разведчицкое задание.
16.Попрощаться с Платоном Каратаевым.

1989-2003.

ГОД ОДУВАНЧИКОВ.

МОСКОВСКИЕ ЭЛЕГИИ.

ПЕРВАЯ МОСКОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ.

Не оставляйте раскрытыми книги,
Так явно крадут они тени и краски,
От пыльного кресла оставили только каркас,
Цвета затушёваны пасмурным бархатом грусти.
И вот фотографии вянут как блёклые листья,
За голые ветви цепляются небо и птицы,
И тянутся пальцы, и судорги их угловаты.
Медузное скользкое небо, не воздух, а чьё-то распятье,
Дома в пожелтевших коробках от старых ботинок
Топорщатся светом из окон, что сумерки.
Только зрачки, забелённые дымом.
В такой драпировке из листьев, сметённых в охапки,
Зажжённых, чадящих едва, равнодушных,
Я книгой стою посреди умирающей ночи.
Я только её содержанье, а вот переплёт весь,
Косой, запрокинутый, сном потревоженный мир
В меня опускается словно размытая птица.
И больно, и сладко, и медленный страх в бисеринках
Круглящихся глаз, и как будто не я составитель,
А кто-то другой не могучий, не Бог, а другой.
Кружится, кружится и падает сердце в ладони,
Агоний, агоний, агоний
Стремится настигнуть, достичь и добиться
Прощальная каждая буква.
И площади, скверы, дворцы, перекрёстки, бульвары
Ложатся под гомон плебейского моря восторга,
И что-то несётся на кончике сдавленном спазма,
Забытая книга, ларец, рукоделье, ухватец.
И всё растворяется в пене бескрайнего дела,
Так память справляет глухие поминки по хлебу,
Любви, отлученью и долгой молитве.
И первый снежок порошит раскалённые веки рассвета,
Уверуй, уверуй, уверуй, твердит истончённое тело,
Синюшный развод вокруг белого моря белков,
Косые саженные тени в морщинках покоя.
И всё это вдруг отлучается птицей с подбитым крылом,
И медленно плавно сходясь где-то в точке вселенной
Бьёт розовый клок, и из крови вздымается солнце.

ВТОРАЯ МОСКОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ.

Такого не было ещё, отныне взглядом
Следи и между строчек узнавай
Портреты на покинутых страницах.
И рукоположеньем будет вечер,
Учитель и внимательнейший друг,
Всё понимая, не приемлет фальши,
Налипшей на изгибы ложных жестов.
Предметен, угловат и невесом,
Сольётся с первым поиском свободы.
И будешь мучиться, как в этих стенах гулких,
В раскатах сумерек над стынущим теплом
Огромного и мёртвого как город
Немого отражения в зрачках
Не ждущих и не ищущих надежды,
А просто отдыхающих душой
Среди скупого шлёпанья по лужам.
Собаки, континенты, корабли,
Все одиноки, все забыты в ночи,
Все ищут мира, но покоя нет,
Так долго ждавшим и не будет им покоя.
Когда б несовпадение судеб
Не сделалось причиной роковою
Глухого отлучения людей
От первого вдыханья до кончины
От жеста верности. Когда слова бессильны
И в них ты придыханье узнаёшь,
Не смерти, нет, в старухе этой с болью
Не отзывается спокойствие минут.
Сама мелодия так вечна, так красива,
Что и теперь таит в себе удар,
Удар и боль на первом недвиженье.
Но человек не раб, и как тогда красив он,
Какая страшная гармония беды
Разлита на мертвеющем лице.
И человек не Бог, пока ещё не Бог,
Ты знаешь, ты таишь в себе причину,
Не удивляйся, только ты постиг.
И вывод твой оплачен униженьем,
Годами каторги от самого себя,
Бесцельностью пространства взгляду с места.
Тогда все вместе, вобраны в слова,
Встают предвестники грядущего единства,
Деревья, и цветы, и души городов.
Тяжёлые, костлявые колени
Устало опускаются на грудь
Тебе, тебе, вот тяжесть, вот свобода.
Ты не готов, ты плачешь, этих слёз
Простится слабость, подними глаза,
Склонилось всё над телом твоим хрупким.
Шершавою ладонью ветер вымыл
Твоё лицо, роса созвучна слёзам,
Роса и пот наперсники движенья.
И слёз твоих субстанция грешна,
Но грех ведь поровну принят землёй и небом
И пережит как страшная гроза.
И пальцами дождя притиснут, пригнан
Живой к живому, и трава, и птица,
Название которым узнаёшь
В какой-то древней пожелтевшей книге,
Похожей на старение листвы
В густой чересполосице лесного
Благоговенья перед узнаваньем.
И что же переполненность предела
Ближайшей мерой кажется теперь
В безмолвном переходе формы в форму.

ТРЕТЬЯ МОСКОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ.

Всё было сказано, теперь остались ночи
И их я расставляю ровно год.
Они стихи, а так же лабиринты,
Открывшие в произнесенье слов
Такие страшные и тайные начала,
Что впору умереть от их родства.
Но кто-то дальше, дальше кто-то любит
И кто-то прорывается тайком
Через горячие свалявшиеся речи,
Через прочитанные книги, сквозь страницы,
Сквозь радиотрансляции и реже
Сквозь голоса оставленных надежд.
Тот человек бесспорно сумасшедший,
Ко мне, теперь убитому насквозь,
Тянуть свои распахнутые руки,
Ронять их на оставленность предметов,
Бессмертно охраняющих меня.
Я так привык казаться одиноким
И уходить всё дальше от начала,
Которого ни с кем делить не смею.
У одиночества не спрашивают смысла,
Оно само есть смысл такого свойства,
Что длится бесконечно в отчужденье.
Как ты смешон, когда пытаясь значить
Всё то же, что другие, так фальшиво
Набрасываешь на себя одежды,
Что день стремится стать скорее ночью.
Но не смеются и тогда не знача
Почти что ничего для их улыбок,
Ты всё же замечаешь, потемнела
На лиственнице хвоя в старом парке.
И ветер на тебя озлился нынче,
Всё норовит, то форточками грохнуть,
То тюль запутать всё назло тебе.
То просто выглянешь с балкона и заметишь,
Что день, покрытый солнечной истомой
Весь в улицу ушёл, по оживленью
Понять нельзя насколько он наивен.
Сегодня очередь под окнами чуть больше,
Чем, кажется, вчера, а впрочем, кто же
Пересчитать берётся, сад напротив
И ясли во дворе внушают мысли
Тяжёлые и светлые, единства
В них нет давно, как и ни в чём на свете.
И мне не странно вдруг себе признаться,
Что, кажется, друзей я нахожу
Тогда, когда не думаю об этом.
Покой такая близость обещает,
Мне без покоя не прожить и дня.
Вы помните, что было с тем поэтом,
Которого измученное тело
Вошло по «Реквиему», грустно и светло.
Нелепость распускает лепестки
Во всём, что тайно ждёт плодотворенья,
Когда душа больна и нечутка.
Наверное становятся поэтом
В налитой тёмным воздухом природе
Теперь, когда не больно видеть.
Когда рубцы все все вобраны и впиты
Одной большой нерастворённой болью
И отодвинуты дарующей рукой.
И вечно молодое нежно хочет
Свои новорождения осмыслить
Сей кажущейся мертвенностью слов.
Что ж, предъяви тогда свои услуги,
Но не забудь, откуда ты пришёл.

ЧЕТВЁРТАЯ МОСКОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ.

Этот воск догорел, он оплавился в долгие ночи,
Шевельнулась, погасла, оплавившись, нить фитиля,
И какая-то мысль, пусть неверная, нужная очень
Осветила на миг книжный шкаф, лампу, угол стола.
Можно пальцем размять воск, согретый и мягкий как вата,
Можно долго ещё ощущать в этих пальцах тепло,
Так же наша душа в чьих-то пальцах тепла и распята,
Так же светит кому-то неярко, но всё же светло.
Может лучше не знать, для кого предназначен гореть ты,
А вслепую светить, освещая лицо и стену,
Проходящего мимо, тень города, угол кареты,
Уплывающей в ночь, уносящей в себе новизну,
Так знакомого мне перекрёстка, квартала, подъезда,
Электрички метро и автобусов возле метро,
Вдоль дороги деревьев, а время отъезда,
Как и время приезда заучено, затвержено.
Только несколько строк для оставшихся радостей жизни,
Очень много покажется, счёты труднее всего,
Впрочем, это не месть и не горькая корчь укоризны,
Это долго горевший, погасший в мгновение год.
Это воск на стекле, не остывший и медленной каплей
Вдруг напомнивший мне прошлогодний, осенний, грибной
В подмосковном лесу дождь, журавль или цапля
Деревянным крылом охраняли колодец лесной.
Желто-красный огонь с тонким запахом преющих листьев
И замшелых стволов мне напомнился только теперь,
Вот такие же были осенние светлые мысли,
Мол, потери все сделаны, больше не будет потерь.

ПЯТАЯ МОСКОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ.

Огромный холод, пепельные звёзды,
Ещё, застывшая и мёртвая от ночи,
Как фотография безжизненная, площадь.
Лотки, ларьки, витрины магазинов,
Решётки ярмарки, фанерные домишки,
Покойный лист в квадратной чёрной луже,
Обнажена от листьев ветка клёна,
Глухая осень, капли на плаще.
Здесь хорошо, и слава Богу, помнить
Никто не должен, разве бытиё
Не превратило время в мертвеца,
В густой, тягучий отпечаток места,
Которого и не было в помине.
Никто ведь не докажет, что он был,
Тот мальчик с голубым сияньем неба
В нетронутых смятением зрачках.
Те листья пали, кисти тех акаций
Не барабанят в тёмное стекло.
Они укрыли дом с макушкой, время
Неумолимо, но не в этом дело,
А в ускользаньи, впрочем, ничего
Уже не сделаешь. Песочные часы
Есть памятник трамваям и столовым,
Кинотеатрам, баням, съездам бонз.
Неточно заведённый механизм,
Как колосс с перебитыми ногами
Обрушивает небо на предмет
Сухого подражания природе.
Но человек и люди просят Бога
Продлить страдание. Да не приходит смерть!
О, Геркулес, каменотёс пространства,
О, дядя Вася, кочегар котельной,
О, Цой с гитарой, мальчик Хой с виной
На кончике лица, о, дядя Мастодонт,
Работник министерства, дюжий малый,
Наивный хам, больной подагрой Сытин,
В прокисшей комнате кочующий Гамлет,
К вам не приходит смерть, та лучшая из женщин,
Которою дано вам насладиться,
Сперва измучившись, как записал поэт.
Когда его застала в час владенья
Прозрачным словом женщина конца,
Он так устал, и быть всё время сильным
Не значит ли открыть ворота смерти.
Крыло не выдержит любого ветра с моря,
А он хотел любого и когда
Запахло гарью и большие птицы
Несли в долину чести и любви
Глухой порыв неугомонной крови,
Он был растерян, ибо влага крови
Уже опустошала и влекла
Такие искажённые черты
В портрет пространства, сдавленного болью,
Что люди умирали от вины.
И кровь смешалась с кровью, каждый видел
Осколок неба с каплею зари,
И ничего, и дым, и скрежет смерти.
Прошло сто лет, а может быть не сто,
Земля зарубцевалась, место раны
Обожжено петлёй или огнём,
Затянуто ромашками и дёрном.
И вот в одной квартире городской
Больной поэт кончает оду горю.
За шторой солнце, снег и воздух жизни
К которому привык он до того,
Что умирать не хочется, но люди
Его оставили, ведь людям нужен свет.
А он склоняется к ночной прохладной мысли,
Что красота, душа, лицо, одежда,
Особенно одежда, только звук
Перед его прозрачным тонким словом.
Действительность пред ним обнажена,
Как женщина любимая, и что-то
Почудилось ему в прожекторах
Холодного и медленного света.

ШЕСТАЯ МОСКОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ.

И я всё видел, я просил и помнил,
Я так запоминал, что было больно,
Большие крики, сдавленные жесты,
Улыбки и слова на перекрёстках.
Я жил, выдыхал живое горе,
Хватая землю слабыми глазами,
Словами опрокидывая небо,
Я поразил заезжих музыкантов
Своею непричастностью беде.
А вас носили вихри дней враждебных,
Вас как бумагу в ссору превращали
Удары поднебесного хлыста,
И я был с вами, но я не был с вами.
Что делать, удивление беды
Должно вместиться в каждое движенье
Любви, добра, ненависти и страха.
Ведь кто-то должен узнавать любовь
И кто-то должен быть наивным, кто-то
И не заметил, как он стал бедой.
Ложатся, пусть не знают, но ложатся
На плечи, на движения, на жесты,
Предметы знанья, пересуды черни.
Кто узнаёт, кто нет, не в этом дело,
Приблизиться не с каждым удавалось,
Но чем ты дальше от него, тем ближе
Твоё незнанье мира к божеству.
Не выжженное колосится поле,
Все смотрят, что же будет дальше,
Все на минуту замерли и видят,
Что поля нет, а есть тростник, плывущий
Куда-то в небо, голубое странным
Свечением. Но для кого, для правды,
Так много удивлялись наши руки?
Я не поверю, знаю, что в буквальном
Прикосновенье нет живого чувства,
А если есть, то верно, не для многих.
Иль это сговор? Но как редко, право,
Он посягает душу созиданьем
Из крошечных оттенков мира в мире.
И чтобы музыка, и чтобы дождь и ветер,
И чтобы солнце, и красивой книги
Распахнуты страницы, ветер, солнце.
Смеющиеся люди, пепел волн.
Агатово-солёные страницы
Огромного как море мирозданья,
Как вовремя оно свободу дарит,
Раздавленному голосом рассудка
Больному телу, жаждущему жизни.
Лазоревым, зелёным, синим, жёлтым
Я упивался, полня неизбежность,
И в каждом шаге узнавал себя.
Так и теперь, из-под пера выходят
Небывшего правдивые страницы,
И это как незнанье для свободы,
И это как восторг прыжка над бездной,
И это как восторг, цветенье красок.
Да это расцветанье, это правда,
Единственно, что есть у человека,
Что лепит из него природы фокус
Из моря, из земли, зелёных листьев,
До музыки, до слова, до победы.
А после человек непостигаем
И он есть птица, гордая, большая,
Пронизанная солнцем и свободой,
Летящая сквозь время и планеты,
Сквозь фиолетовый чернильный мрамор жизни.
Куда? Начать опять сначала? В нежность?
Как перед смертью вдруг приходит знанье,
Так мы увидим после горя небо
Движеньем нерастраченной любви.

СЕДЬМАЯ МОСКОВСКАЯ ЭЛЕГИЯ.

И отрывать у небытья значенья,
Копить слова, как небо копит звёзды,
Как плод в саду накапливает влагу
Всем телом жизни, что сочна и ярка,
Она внутри него, его творит снаружи.
И узнавать, и узнаванье будет
Зачерпнуто в колодцах бытия
Пригоршнями, глотками, задыхаясь.
Но успоковши глубокое волненье,
Как воздух пьются, и земля, и небо,
И отчуждённая волнением вода
Глухого понимания природы
Всего того, что мы зовём мгновеньем.
Ты ненавидел лишние тона,
Но ты поймёшь, что только в них ты полон,
И ты не находил себя в пространстве
Слепого задыхания простором.
Но ведь не ты, а небо катит волны,
Которыми упьётся всё живое
И ты не обессудь, в его глазах
Ты только человек один, и только.
И что, что знаки кровного родства
Тебя обескураживают в мире,
Где быть живым есть быть живущим болью
Для понимания, а говорить слова,
Привычка и ненужная, быть может.
Когда тебя ударят, отвечать
Не сможешь ты и чтобы не ударить
Наговоришь ещё так много слов,
Что ты один не будешь верен миру.
И будешь рваться от людей туда,
Где только тишина и размышленье
Тебя спасут от сумасшедшей мысли,
Что ты здесь лишний, потому что нет
Ответа на проклятые вопросы,
Повешенные в небе мертвецами
И нет ответа на твои призывы.
Но разве так с людьми не посылает
Тебе вся жизнь всю жизнь без измененья,
И разве не в саду ты бродишь жизни,
И разве не прекрасен этот сад
В минуту совпадения ударов
Его сердец с твоим, прикосновенье
Неуловимо и полно как боль.
Ты чувствуешь дыхание вселенной,
И сразу на губах, когда целует
Тебя любимая, ты отдаёшь ей возглас
Принятия всего сполна навеки.

СВОБОДНОЕ ПЕРЕЛОЖЕНИЕ ИЗ ДЖОНА ДОННА.

Мой брат, уже нет сил, обожжены ладони,
Не отыскать в ночи зелёную звезду
С длиной паденья в жизнь. Пойти за нею, чтобы
С ребёнком малым, помнящим ростки
Той человеческой привязанности, место
Корой в каждом сердце есть, понять
Где прячется минувшее, когда
Его нет в нас, чем дышат наши братья,
Когда ложатся в землю на покой.
И кто, скажи, рассёк ступени ночи
Мечом рассвета, дьявол или Бог,
И кто бы прежде закричал от боли
Из них, чем закричали мы?
В тревожном океане мирозданья
Услышать пение русалок научи,
И выдержать, и отдалить от зренья
Ту форму близорукого родства,
Что меж людьми случайно, и презренье
Вложи в минуты клеветы друзей
В уста похолодевшие рассудка.
И помоги узнать, как ветер переносит
Движенья чистых душ от тела к телу,
И научи понять, не потому ль так светел
Взгляд лёгких облаков, несущихся куда-то,
Что наши души эти облака.
Когда бы ты, рождён для странных зрелищ,
Был глубиной невидимого взят,
Взгляни оттуда, разве не для сна,
Прекрасного как явь и сильного как небо,
Из пепла бы ты снова возродился.
Пропутешествуй десять тысяч лет
Огромных и ночей печальных
До белоснежной меты в волосах.
Тогда потом вернёшься и расскажешь,
Что значат чудеса, что говорят
Они душе болезненной и юной,
Которые из них тебя пленили.
Теперь, когда не встретил ты того,
Чего искал за обнажённым телом,
Ты поклянёшься, что нигде на свете
Нет женщины, которую б любили
За красоту и верность небеса
Едино. Ты нашёл её? Дай знать.
Ты сам творил отчаянье, я думал
С покорною улыбкой на устах,
Что путешествие окончено, я думал,
Теперь иль никогда. И если б, вдруг,
Тень от тебя за дверью пролегла,
Принял на свой порог тебя не раньше,
Чем ты узнал единственное имя.
А впрочем, я не верю и теперь.
Нашёл её? Писать письмо мне станешь
И прежде, чем я место то найду,
Та женщина с двумя или тремя
Другими будет. Слишком долго эта
Мне длилась пытка с примененьем силы.
А впрочем, я не волен выбирать
Меж тем и этим, дотянуться, прежде,
Чем я приду к двум или трём другим.
Во сколько б лет мой путь не лёг. Идём.

ВЕНЯ АТИКИН. ОДА.

Первое вступление.

И я её куда-то потерял.
Торопишься забыть себя и вечер,
Глаза листают дни, которых нет,
И фразы в них согреты ожиданьем,
И как в страницах яркие оттенки
Домыслятся, так сохраняет вечер
За мною право быть свободным в деле,
Которое единственно по праву
Своим могу назвать, отображенье
Непрожитого в каплях чистых слов.
Их лишь намёки в жизни кормят зренье
Своею музыкальной правдой, сочной
Как подлинное. В подлинном всегда
Найдётся место для тебя и мира.
Что это, сладость угощенья или
Изящной формы, полой изнутри
Потребность заполнения. Собою.
Своими красками раскрашивая жизнь,
Тем самым отстраняясь от неё,
Простанство наполняя странным чудом,
Уродцами минутных вдохновений,
Прекрасными мгновение (в природе
Есть божьи твари, чьё рожденье сразу
Подсказывает смерть, ту смерть, которой
Им незачем бояться, ибо время
Для них заходит с собственною жизнью).

Второе вступление.

И созерцанье есть сосуд, в который
За отдалёнными подобьями ты входишь.
Как влага сквозь прозрачное стекло,
Как складки ткани с девичьей груди,
Стремится твоё зренье сквозь теперь
Встающие предметов и событий
Прямые отголоски, тени, лица
Туда, где всё молчанье и покой,
И понимание встающее словами.
Никто не знает, сколько этих форм,
И потому хрустальные картины
И изумрудные колонны бытия,
В твоих глазах невольно отражаясь,
Находят преждевременный приют,
В грядущее в тебе преображаясь
Твоей тоской по неком божестве,
Что должно бы тебя облечь как тканью
Своей блаженной обнажённой плотью
И выплеснуть потом как торжество
Ближайшее и верное до солнца.
И написать о ком-нибудь, украсть
Всё то, о чём писал ты у него.
Кто б ни были здесь строчки, зависть, лесть
Или простое подражанье жизни.
Но вдруг они предстанут человеком
И не таким, о ком писал сбиваясь,
Вымарывая пальцы в синий цвет,
А неким отголоском тех портретов,
Которые дремучие мужья
Впервые овладевшие ударом
Прилежно высекали в камне, став
На колени в странном упоенье,
Выхватывая искрами кремня
Своё предчувствие грядущего пробела.

Третье вступление.

И ты отрыл систему тех колодцев,
В которых укрывался от безумий
Сжигания себя на площадях.
И ты писал портреты одиночеств,
Но окуная кисти в кровь твою
Мучительные тайны мастерства
Тебя творили как свою картину.
И был ли ты прекрасен, я не знаю,
Ты был не лжив, как всякая работа.
То вдруг хотел сгореть в огне измены,
Обугленные крылья мостовых
Тебе предсказывали будущие строки
За две страницы до огромной темы.

Тема.

Под звуки флейт серебряных и лютней
Войду я в этот город, потому что
Так получилось, я один, я странен.
Все смотрят из домов, все смотрят, жалко,
Что мы не вместе, я иду за правдой
Под звуки флейт серебряных и лютней.
Мне очень жаль, мой опыт мало значит,
Вино в бокале, женщина в улыбке
И несколько страничек в дневнике.
Под звуки флейт серебряных и лютней
Меня мутит досада, слишком много
Морали среди голых стен и мало
Живых, прикосновений, жадных жизнью
Под звуки флейт серебряных и лютней.
И я иду сквозь города молчанье,
И я иду на свет звезды зелёной,
И я иду. И потому я лёгок
И светел. Потому что всё моё
Со мною у меня, в глазах лишь пепел
По звуки флейт серебряных и лютней.
И волосы, которые так любят
Все женщины раздетою рукой
Ласкать, когда легки и грациозны
Все женщины, когда пришла любовь
Под звуки флейт серебряных и лютней.

1989.

© Никита Янев, 2011
Дата публикации: 18.01.2011 18:02:20
Просмотров: 2033

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.