Хрусталина
Леонид Раин
|
Форма: Пьеса
Жанр: Драматургия Объём: 8381 строк Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
ХРУСТАЛИНА Кто опекает смертных души, кто накрывает их крылом, После счастливого удушья, подаренного бытиём? Загадка вечных откровений, потусторонних миражей? Или лукавства – бренный гений, рождённый бурею страстей? Пролог. Дьявол и змий искуситель. Край земли. Слетевший, на огромный чёрный валун дьявол, обращается к выползшему из-под камня змею. Ласкаешь брюхом хлад горы? Стратег людских мучений… Иль выполз из глухой норы, на поиск приключений? Давно не видел я твой торс, всё чаще, хвост облезлый, Как ты рискнул, покинуть шурф, миссионер болезный? Змий протяжно застонал. Дьявол Вновь заскулил, греха пастух, поэзией острожной, Из века в век терзаешь слух, одной и той же ложью… Воспоминаньями живёшь, терзаемый надеждой? Нет…, в кущи ты не попадёшь, с грешным клеймом мятежным. Князь тьмы лишь, волен заходить в Эдем, желанным гостем, Ведь он властитель дол земных…, что стали в горле костью… Что делать, получил кусок, вселенского наследства, Когда придёт венцу итог, лишь вечности известно… 2 Змей, скользя мощным, пластичным телом по гладкому валуну, навис, сверкающим в лучах солнца столбом, над головой дьявола, и протяжно зашипел. Дьявол недовольно отмахнувшись. Довольно, усмири-ка прыть, ну право, сколько можно? Не стану Бога я просить за твой хребет острожный. Смешно и глупо подвергать, свой статус Его гневу, Ради чего, на счёт мне брать, мозгов твоих химеру? И без библейских упырей, проблем в раю без счёта, А провокатора страстей, я б сам, загнал в болото. Твоим стараниям в раю, обязан я изгнаньем, Веками их последствий гнёт, влачу, как наказанье… От грешников отбоя нет, в аду, нехватка места, Чем шире злое бытие, тем злее вонь инцеста, Библейских, лживых миражей, что я во мгле стреножил, Христос же, расплескав елей, раскол лишь преумножил. Кручусь, как белка в колесе, да белке что, безмозглой, Как и вонючему ужу, в норе его промозглой… Одна забота, ублажить разросшееся брюхо, Да под косу не угодить, прижимистой старухе. На мне, ответственности груз, за ход грехопаденья, На Богом проклятой земле…, змей – первое из звеньев, Цепочки вероломных чад, на гибельном просторе, Ты ж, априори всех легенд, герой, презревший горе! Отвлёк меня своим нытьём, от гениальной мысли, О чём я размышлял тайком, до слёз твоей корысти? Змей гнусавым голосом. О чём ты можешь размышлять? Лишь о венце бессмертья! А мой удел в бессмертии – гнёт, бесправного забвенья… За что, в изгоя превращён, властитель райских прерий? Низвергнут Отчею рукой, в предел вонючих терний? За то, что отворил глаза, клопам, лишённым чувства. Любовью, одарив глупцов, пал жертвой безрассудства? 3 А кто мне, кстати, нашептал, что Бог намерен людям, Открыть все тайны бытия, в конце благих прелюдий? Мол, есть у змея чудный шанс, в Эдеме утвердиться, Предвосхитив, любовь Творца, вскрыть Еве, нег границы? Не сам ли, славный Люцифер, князь вероломной ночи, Меня на древо заманив, предложил план порочный? А я, проникся волшебством, вселенского деянья, Финал же, скорбью превзошёл, души моей страданья! Так передай Творцу теперь, скорбь пожилого змея, Быть может, сжалится Отец, вернёт святого зверя? Он – мироздания венец, во благе, и в проклятьях, Лишь мановение перста, и снова я в объятьях, Желанных райских площадей, влекущих нежным светом, Без исключенья всех существ, рождённых божьим ветром. Дьявол. Ещё и дьявола приплёл, к своим лихим победам, Я пошутил тогда с тобой, как с милым мне соседом. А ты и вправду нашептал, безмозглой побрякушке, О благостных плодах любви, на дерева макушке. Не стану я, клянусь луной, ходатаем пред Богом! Тем более в свершённых Им, сомнительных делах, Иль ты забыл, что адский князь, и сам из тех чертогов, Летел, с отчаяньем борясь, на проклятых ветрах? Нашёл заступника, окстись! Возрадуйся свободе! Открывшейся огнём любви, в развратнице природе. Змей, издав протяжный тоскливый стон. О чём ты змею говоришь? В моих годах свобода, Кружится, как осенний лист, в превратностях погоды! От вездесущих сквозняков, нет старику спасенья, А злобная возня и треск, земного сотрясенья?! Что на краю земли сейчас, страдальцу нет покоя, Что в глубине норы сырой, одно сплошное горе… Забыл, когда мышат глотал, гнетёт болезнь желудка, А ты, свободу мне воздал, иль вновь проникся шуткой? Горох глотаю сотый век, привык…, но часто пучит, Вот и сегодня в животе, котёл бурлит гремучий. 4 Дьявол, подозрительно посмотрев на змея. А я гадаю, мозг распух, откуда вонь исходит? Знать ты пускаешь скверный дух, что мой уют изводит? Дышать возле тебя дружок, и вправду невозможно, Послушай, отползи в кювет, нос пощади вельможный. Да вглубь норы не уползай, ты, как-никак советник, Моей светлейшей головы…, хотя, и нудный скептик… Я прилетел на край земли, не ради развлеченья, Но для изгнанья суеты, душевного томленья. Усталость гонит бунтаря, от жара преисподней, От доли лютого царя, планеты беспородной. Дьявол, ловко спрыгнув с валуна, отошёл от змея на несколько шагов, и заложив руки за спину, пристально посмотрел на озадаченного советника. Я Люцифер – несущий свет! Во мраке мирозданья, Лелею равновесья бред, меж злом и покаяньем, Величья, созданного Им, сползающего блудом, В загон к наперсникам моим, проклявшим Божье чудо… Я, в этом промысле батрак, Он – занят созерцаньем, Моих губительных атак, на осквернённое сознанье… На осквернённое тобой, в Эдема колыбели, Воздавшей гордецам – покой, любовной канители. Несовершенство налицо, нет смысла в продолжении, Посредством смертного греха, вбивать в них просветленье. Господь, и вправду оптимист, Ему б, моё старанье, Давно бы, хаоса каприз, стал тварям наказаньем… Но всё же, есть бесспорный смысл, в их постепенном крахе, Господь двуногих сотворил, и держит подлых в страхе, Дабы упрочить свою мощь – как исключительную Сущность, Единого венца, для всех! Свою то, помнишь участь? Змей там – банальный инструмент, в трудах святейших, Бога, И должен, чахнуть в сонме бед, у смертного порога, Пока последний из людей, не канет, корчась в бездну, Которую, пожрёт мой свет, верша по чуду тризну. Пока же, чувственный театр, ласкает Чудотворца, И поднебесный храм Его, парит меж мглой и солнцем, 5 Я не могу тебе помочь, в земном раю, дружище, Ведь ты легенда, как и я, мы – остов их жилища. А посему, мне надлежит, делить с Творцом тревогу, Людишки, с тягою ко лжи, лечь не дают в берлогу, Порой завидую твоим отшельничьим забавам. Хотя сей воли едкий дым, не очень мне, по нраву… С тобой, я славу разделил – магистра искушений, В одном лице наш страстный пыл, теперь венец их терний. И на твоей главе сейчас, царят рога крутые, Рогами льстят, лжецы тебе, глаза ж…, и впрямь свиные. Змий, дьявол, нынче всё одно, я, приобрёл окраску, Универсальнейшего зла – судьбы земного царства… Только представь, масштаб страстей, накрывших мою землю! Вернее нашу, так честней…, ведь ты дал волю стеблю… Ну ладно, будет о глобальном, стратегия не твой конёк, Обсудим ход горизонтальный, в земном скрещении дорог. Подскажешь, если что напутал, чёрт, в откровениях Творцу, И без того, сарказмом выстлан, мой путь по райскому дворцу. Что на краях земли творится? В том нет, секретов для тебя? Что люди, перешли границы вторженья, в бытие огня? Проникли вглубь живой планеты, терзая, странницы покров, Хотя, трагедия не в этом – апокалипсиса стихов… Беда в азарте, что дарует, безумцу мой сакральный дух, Страдаю я, как потерявший контроль над овцами, пастух. Их предприимчивость пугает, чертей, последние века, Пред адом на земле, бледнеет, и Данте, жуткая строка. Змей, грустно вздохнув. Копают подлые траншеи, вглубь искалеченной земли, Впиваясь жалами стальными, в сосуды нефтяной петли. Особенно меня пугает, племён восточных аппетит, Безумство разум там являет, в земной вторгаясь, монолит. Во чреве, оставляя раны, а на краю пустынный гнёт, Испепеливший панибратством, природы девственный полёт. Ты прав, на счёт людских стараний, нет пользы, лишь глобальный вред, Несут господние страдальцы, в астрала благостный рассвет. 6 Такое чудо испоганить, равно, что плюнуть во Творца, Как терпит Он, смотря веками, на безрассудство гордеца? Отдать жемчужину вселенной, на откуп стае смертных блох, Светлейших ангелов рассорить, в раю, начав переполох. Мудрейшего из всех животных, обречь на тернии невзгод, Воздав, за преданную службу, гороха скудный огород… И впрямь, стратегия великих, для змия – каверзный вопрос, Одно мне ясно, Вседержитель, всё ж уязвим, хоть и колосс. Разве возможны в абсолюте всех истин, что хранит Господь, В неповторимом совершенстве, что славит Он, принизив плоть, Такие грубые издержки, порочащие Светлый храм? Иль, для гармонии насмешки, и наш Господь, Господь лишь нам? Дьявол, крякнув от удовольствия. Ну, ты загнул, червяк навозный, не зря всё ж, Он тебя поверг, Вместе с пороком первородным, на этот проклятущий брег. Ну, как ты с мыслями такими, переползать собрался в рай? Иль хочешь, чтобы вновь твой гений, разбился о скалистый край? Чистейший еретик, безбожник, удел твой аутодафе*, Союзник мой, ты лишь до срока, в святой божественной войне. Дружить с разумным можно, против, кого-либо, за свой предел, Но, победив, альянс низложить, вбив, в сердце дружбы – чёрный кол. Творец не терпит двоевластья, если он истинный Творец! Проклятье злое, иль распятье, несёт логический венец, Его сподвижникам лукавым, познавшим грязное бельё, Поскольку, властелин лишь в белом, несёт величие своё! Иначе, грош цена гордыне, что мнишь ты, Сущего рукой, Ты сущность обретёшь в помине, отвратной бездны роковой. Прослыв, кровавым интриганом, убийцей, бездарей святых, С личиною безгрешной славы, поющей лицемерный стих. А что касается людишек, в смертельной пляске на земле, Наследственность, увы, не скроешь, в покрытом плесенью белье. Да и без них, в Святейшем круге, довольно попранных кнутом, Его божественного чуда, ты, я…, весь чёрный легион. Змей заискивающе. 7 Понятны мне твои заботы, видна и скрытая борьба, Но змей, помощник никудышный, любого над землёй царя. Да я, и не стремлюсь в объятья, вселенской, властной суеты, Любые мне милы догматы, для воплощения мечты, Дарующей, покой сакральный, цветущих райских берегов… С поэзией астральных таен, в шелках бриллиантовых ковров… Дьявол, снисходительно хмыкнув. Ты, либо побеждён маразмом, либо пытаешь мой психоз, Или лукавишь, с постоянством, бредовым, в сём ты виртуоз… Как бы то ни было, мой гений, прощает глупость червяка, Ту, что двуногий счёл за мудрость, найдя в ней – смерти берега. Бессмысленность их прозябанья, мою осмысленность гнетёт, Тотальная потеря веры, лишает дьявола забот. Нет прежней творческой услады, мельчает смертного душа, Исчезла чувственная драма, похабная лютует ржа. Ты не поверишь, я тоскую, по древнегреческим векам, По многоликости Психеи, воздвигшей откровенья храм, Всепоглощающих пороков, чистейшей, чувственной игры, Воспевшей истинную славу, испепеляющей мечты… Мечты божественного взлёта, в фаворе вожделенных грёз, К вершинам вечного сознанья, лишённого греховных слёз. Прекрасных помыслов потоки, стихи, дурманящие кровь, Стекались к алтарю победы, где божеством была – любовь! Иллюзия, грешного мира, в проклятии нашедшем смерть, Несущая в перстах сатира, порока сладостную плеть, А жертвы пресловутой феи, рассудку, воле вопреки, Испив, нектар грехопаденья, подняв реальность на штыки! Спешили вожделенно к счастью, под лживой поволокой снов, Но отрезвлялись, вняв сознанью, моих бесхитростных основ. Язычество лишь украшало, лукавством опьянённый мир, В греховном вихре карнавала, блистал величьем славный пир, Любвеобильного пожара, моих кармических идей, От неги шёлка до забрала, был миг, но миг каких страстей?! Троянская война – вершина! Моих блистательных трудов, Полубогами осенил я, аида величавый кров! Их лики и сегодня бродят, в астральных, зыбких покровах, Не все, но лучшие из лучших, там славят венценосный прах. 8 Прекрасная звезда Елены, скользящая в аида мгле, Ценнее тысяч греховодниц, бесстрастной дьявольской душе. Царь Менелай сейчас бичует, матроны скорбные века, Зло униженья деву гложет, и с ней прибудет навсегда. А вот Парис, исчез в пространстве, вселенской, беспросветной мглы, Ахилл теперь его упрямству – кнут вечный, с дланью лютой мзды. Змей хитро ухмыльнувшись, еле слышно крякнул. Я знаю, что в аду Елена, и Менелай над кралей бдит, Но слух прошёл, что царь спартанский, над девой вовсе не кружит, Ко мне шишиги залетали, из параллельной суеты, Забавной сказкой ублажали, я хохотал, тряслись холмы… Болтали, мол, звезда вернулась, к забавным подвигам земным, Ничуть за честь не беспокоясь, под опекунством неземным… Врут, пересмешницы лесные, что взять с них? Подлый бабий род. Я знаю, что Лилит для князя, милей, чем весь порочный сброд. Во всей вселенной, нет красавиц, превыше царственной Лолит, И даже блеск моих племянниц…, она сиянием затмит… Дьявол, выпучив глаза от изумления. На что ты, подлый намекаешь? Плетёшь интриги за спиной? Шишиги князя поминали, досужей, бабьей болтовней? Нет…, это явная издёвка, над князем адской суеты, Утратил видно я сноровку, в объятьях призрачной мечты… Дьявол, запахнув чёрный плащ, шагнул на край утёса и взглянул вниз, на возлежащую зелёным океаном, бескрайнюю равнину. Крамола движется на тьму, слепя аид рассветом, Вновь, заблистал в моём тылу, ведьмак лихим стилетом? Знаком я, с подлой суетой, раскольничьего братства, Как видно сытости покой, вновь породил злорадство… Хотя не разберёшь теперь, где в царстве фронт, где тыл… Ты, истинно меня дружок…, нет, крайне удивил… Крах начинается с белья, о том мы рассуждали, Забыв, что сами внесены в Господние скрижали. Но с этим бедствием смешным, я издревле борюсь, Одним и тем же, простеньким, излюбленным приёмом. Пред ним, и бес, и жрец святой, с провидческим апломбом, 9 Мечтают в тайне об одном, когда я вновь возьмусь, За их душонки мерзкие, изрытые пороком, Уснувшие, в любви благой пред разбитным пророком, Забывшие, что есть межа, меж истиной и правдой, И что их ждёт, во тьме чумной, за смрадною оградой. Давно я не захаживал, к лесным шишигам в гости, Что ж, повод исключительный, проведать клику злости. Свободомыслия налёт, стереть перстом нетленным, Дабы, возлюбленный народ, стал истинно смиренным! А что касается Елены, и прочих грешников земных, Всех, кто визжит в клыках геенны, и кто читает божий стих, В смиреной позе прибывая, трясясь, пред всяким алтарём, Ещё живым, с рожденья края, но мёртвым, пред его огнём, Я – для того судья навеки, отец, любовник, и палач, Я – финиш в грешной эстафете, и старт лихих его задач. Так было, есть и будет вечно! Елена ж, чувственный фрагмент, Моей фантазии античной, пик, романтических побед… Флюиды чёрной ностальгии, при становлении на крыло, Великой дьявольской твердыни, влетевшей, в Сущности, окно. И мне лишь, никому другому на вечных временных кругах, Казнить и воскрешать крамолу, в реальных, и могильных снах. Неведом никому из смертных, и адом попранных червей, Путь повелителя вселенной, что терпит свет, во тьме своей. Земля с людьми, тому примером, не так ли, древний лицедей? Ты, в памяти хранишь змеиной, все вехи доблести моей? От сотворенья Богом мира, и до сегодняшней поры, Ты можешь, мне назвать твердыню, не преисполненную тьмы? Империю благого света, с венцом любого из богов, Придуманного человеком, под гнётом дьявольских оков? Не назовёшь! Ибо их пепел, витает в адской западне, Цивилизованность и дикость, в едином огненном котле! Путь человека к совершенству, всегда один имеет край, Смерть, в жуткой боли, иль в блаженстве, с надеждой на беспечный рай… Я, не лишаю его права, с надеждой множить божий клан, Напротив, я поощряю, священных ликов балаган. Не сотвори себе кумира, кумиры вторят в унисон, Друг в друге, славя мою силу, как преисподней Рубикон. 10 В догматах праведной скрижали, присущей всем мирским богам, Таится кладезь вдохновенья – угоды дьявольским страстям… Змей, заискивающе потупив глаза. Я понимаю, мир ничтожен, пред вечным оком сатаны, И всякий бог, тобой низложен, в пределах вечной суеты. Так стоит ли терзать сознанье, беспутной болтовнёй шишиг? Клеймить жестоким наказаньем, их необузданный язык? Таков уж, бабий нрав скандальный, дух сплетен, им Творцом вменён, Каким вот? Право опасаюсь, судить, я в догмах не силён… Но то, что Ева им праматерь, в том, никаких сомнений нет, Её блудливостью фатальной, повержен мой авторитет! Ведь полагают, змий лукавый, создание Божье искусил, Ложь! Я ей, на глаза попался, когда Господь свой суд вершил! Я, ленно ползал средь настурций, вдыхая, райский аромат, Когда бесстыжая вливала, в Господни уши, лживый яд! И вот, я в каменных пампасах, вместо настурций – чрева дух, Отравленный гнилым горохом, дурманящий твой царский нюх. Хотя, не только твой, в округе, за сотню миль, не сыщешь тли… Зато горох, растёт отменный, на этом краешке земли… Один, отверженный жестоко, священной волей божества, Тоскую по родным просторам, и лаврам мудрого скопца… Прошу нижайше, не усердствуй, при избиении шишиг, Не то, я вовсе одичаю, безумством, осквернив свой лик. Да, вот ещё, пока прозренье на память змея снизошло. Великой тайны откровенье, уж больно жжёт моё нутро… Не гневайся, властитель мира, на ересь древнего ужа, Что скрыта в просьбе переспелой, надеждой трепетной дыша… Ведь вхож, в Господний храм бесспорно, хозяин беспросветной тьмы, Иначе б, между днём и ночью, пал штрих, невидимой черты? Замолви слово за страдальца, поверженного клеветой, Беспутницы благого царства, рождённою, Его рукой. О компенсации ущерба, я Сущему не заикнусь, Вернувшись в райские просторы, в чудесных кущах растворюсь. Дьявол, посмотрев на змея снисходительно. 11 Ну, как не внять столь кроткой просьбе, по сути – собственному Я, Любовь моя всегда таилась, в анналах Сущего Нуля, Не важно, на земле иль в небе, живёт её тлетворный дух, Он – вечен, значит ты в сём деле, ползучий – вечности пастух. Как? Внёс я долю оптимизма, в твои хитрющие мозги? Стряхни, издержки фатализма – болезнь греховной западни. Гнёт всех исчадий преисподней, что ждут под дьявольской стопой, Похода к новым измереньям, ещё не вскрытых сатаной. Воздам я, смертным и бессмертным, свободы страстной эликсир, Замешанный на возрождении, идей, под тезисом – кумир… Не забывая о лечении, противных суете заноз, В подбрюшье дьявольских владений, с людьми обретших симбиоз. Заразой светлого влиянья, увы, мой храм не обойдён, Особенно, тлетворным знаньем, мир ведьм лукавых наделён. Ты прав, здесь Евы дар изводит, чертей достойнейших, орду, Суть материнства, светлой властью, их тащит, словно за узду, К слащавой музыке причастия, зловещей воле вопреки, Вливая, гнёт благого счастья, в порочный шквал – гнедой реки. Но, это будни мирозданья, рутина царства сатаны, И евхаристии лукавство, лишь тусклый блик Его звезды… Меня, он крайне не тревожит, напротив, в Еве есть свой прок, Рожденье смертных, как не странно, Мой множит, не Его, чертог. Хотя, движенье светлых истин, довлеет догмой над землёй, Но, превзойти идей корысти, не в силах, ставленник святой. Его демарш библейских толков, лишь расчленил основу дня, Разбив, на тысячу осколков, скрижаль благого бытия. Мои глашатаи попроще, Христа немеркнущей звезды, Их колыбель не в райской роще, она в сознании суеты, Изгнанника садов Эдема, она его – реальный крест, Гнетущий, злым великолепьем, приора, чувственный протест. Змей, зажмурившись от удовольствия. Предстал Эдем перед глазами, в туманах розовой зари, Полянки с чудными цветами, журчанье ласковой реки… Как не крути, всё ж, мелодичен, враждебный, но прелестный сад, Возможно, я слегка циничен, пред силой сотворившей ад, Но всё-таки, мой хвост облезлый, уютней чувствует себя, Средь обольстительных настурций, в покоях светлого царя. 12 Опять же, при слиянии ночи, и дня, на проклятой земле, Для смертных – истина пророчеств, а для меня – тоска во мгле, Межзвёздной глубины сознанья, в пыли вселенских миражей, Влекомых гениальной дланью, к поделке новых семи дней. Нет, всё ж логичнее поверь мне, под древом жизни ожидать, Страстей земного катаклизма, чем в жутком хаосе страдать. И без того я натерпелся, от разношёрстности святой, С Творца седого начиная, кончая страстною женой… Твоей, что смотришь с удивленьем? Лилит, бесчинств – апологет! Над совершенством измываться, ей равных в нашем царстве нет! Перед царицей безусловной, трепещет, благостный рассвет. Оскалу львицы разъярённой, подобен лик – мессии бед! Для смертных, алчущих порока, смерч буйной девы объясним, Но для меня – посланца рока, такой подход, невыносим! Змей, ощерив пасть, продемонстрировал дьяволу, торчащий, кривым осколком, единственный желтоватый зуб. С последней вылазкой надменной, сюда, на краешек земли, Твоей красавицы вселенской, я потерял свои клыки! Один единственный остался, как я, пред Господом явлюсь? Позор! Избит, своим же братством, что с мглою стало? Я, дивлюсь! Не говорю, о преклонении пред мощью древнего ума, С элементарным уваженьем, творится жуткая беда, В твоих дворцовых коридорах, средь приближённых к трону лиц… Что взять тогда с шишиг болотных, далёких, от святых зарниц? Да ладно б, диспут был идейный, я, ради истины готов, Не только с бивнями расстаться, могу чихнуть, на райский кров! Нет…, посерьёзнее причина, довлела над моим хребтом, Безумной ревности пучина, повергла в жуть, змеиный дом. Скользнуть я попытался в норку, но угодил в её капкан… Твоя прелестница являла, не бурю – шквальный ураган! Весь сонм, от сотворенья мира, и до сегодняшней поры, И смертных и бессмертных фурий, всей греховодной суеты, Вменила мне, в людской манере, отождествляя с сатаной. Удобно, гнев на князя бездны, вершить над древнею змеёй… Мне ль инструменту в ваших играх, судить о рангах и венцах, Змей призван сетовать о рае, да о потерянных зубах. Но, много нового услышал, о подвигах твоих лихих, И впрямь, то лишь богам под силу, величьем – подлинно святых! 13 Да – Ева подлинное чудо, предтече всех грешных начал, Я в первенце её строптивом, твой чёрный гений прочитал. А далее, не вижу смысла, гадать о вечности мечтах, Пусть люди, логику постигнут, вновь растворившись в небесах. Дьявол усмехнувшись. Довольно славить панихиду, по блохам крохотной земли, Дано немерено им силы, пред Сущностью вершить грехи. Пускай, богов перебирая, предвидя искупленья край, Душе истерзанной пороком, пророчат пресловутый рай. Но нам с тобой, быть в авангарде, людских исканий надлежит, Я – лидер славной кавалькады, ты хвост её грешных орбит. А хвост, и это очевидно, как правило, покрыт дерьмом, Глава же, есть венец величья, не важно, в статусе каком. Сам знаешь, глядя на личину, порой восторга не снести, А до хвоста дойдёшь, там глина, да вонь греховного пути. Хоть взять прекрасную Елену, ведь даже я – властитель тьмы, Пройдя, от сотворенья мира, сквозь пыль веков, до сей черты, Такого пиршества не ведал, величья смертной красоты, И столь жестокого паденья, с великолепья, высоты… Склоню я пред Творцом, костлявое колено, В сём, гений дьявола Господь предвосхитил… Ваять гармонию из призрачного тлена, Предел – космогонических мерил… Но пренебречь не мог я, мастерским твореньем, И не внести в мечту, свой радикальный штрих? Представ, пред вечностью, ужасным откровеньем, Испепелил огнём, и мёртвых, и живых! Насколько лик девичий был прекрасен, Насколько совершенна плоть в любви, Настолько ход царицы был ужасен, Настолько смерти шарм, украсил лик земли. Елена принесла в мои объятья, созвездие античных удальцов, В моей копилке, вечного проклятья – элита смертоносных кузнецов. Любовью, озарив греховную стремнину, венец бесчестия, в секиру превратив, Рубцом кровавым, эллинов лавину, прожёг богини, сладостный призыв. 14 Троянская резня, бесценна для меня, языческая кровь лилась рекою, Я десять лет, ласкал безумие червя, влекомого смертельною игрою, Затем отдал, жемчужную твердыню, на растерзанье ядовитым псам, И пала Троя в прах, прокляв свою богиню, на радость, лицемерным небесам… А милое дитя, что люди прославляют, как эталон возвышенной любви, По-прежнему, изяществом блистает, но лишь в объятьях дьявольской руки. Господь, увы, не терпит совершенства, любовь в перстах его, заложница греха, С того и херувим, не знающий кокетства, у древа жизни в каждом мнит врага. Истеблишмент вселенского сознанья, отправленный Творцом на гибельную твердь, Что был, что есть, и тот, что в ожидании, изведать справедливейшую плеть, Весь цвет – исполненный гордыни, в любви нашедший собственный уют, Перед моим челом, свои сгибает спины, в удел им от Творца, мой, сатанинский кнут! Тот, бесконечен строй, от древа фараонов, до нынешних, безмозглых крикунов, Плюющих, на призыв богоугодных гномов, презревших власть языческих богов. И я их обласкал отеческой любовью, хотя прелестницы в аду, отдельная строка, Смягчаю, как могу, их укоризну вдовью, свой гений, облачив, в ветвистые рога. Ты хорошо знаком с гармонией вселенной, вручившей мне могущества бразды, И видел мощь рогов, материи нетленной, украсившей властителя черты. Тяжёл их груз, в естественном обличье, рога не актуальны и в миру, Да и в раю, столь грозное величье, в шок повергает, светлую чету. А посему теперь, я в скромном одеянии курирую сообщество людей, Благо в аду портных приличная компания, но дорог мне один – крамольник Моисей. Всё ж мастера они, в пошивочном искусстве, что удивляться – избранный народ… Вот кто избрал, как есть страдал безумьем, они твердят Господь, но Бог – не идиот! Змей, одобрительно крякнув. Ну, так и есть, бессовестно наврали. Шишиги впрямь, сомнительный народ… Я всё о дамской, чувственной печали, в еврейском омуте, не ведом змею брод. Да, честно говоря, мне малоинтересен, твоих воспитанников смертных хоровод, Волнуют змея чёрные повесы, что издревле, наш прославляют род. Душа трепещет в родственной печали, давно ль ты был, в ведьмовской западне? Племянница моя и внучка не в опале? Отеческой любви, присущей сатане… Дьявол удивлённо хмыкнув Ну, ты хитёр – бесовское отродье…, а я то думаю, что пакостник темнит, В елейном и лукавом предисловии? Шишиг приплёл, Елену…, паразит… 15 Твоя племянница в сём списке, исключенье, Она, моей влюблённости – звезда! Единственное, чудное затменье, Где счастья мне открылись берега… Не говоря уже о дочке веселушке, Во всей вселенной краше нет дитя… Разумница, рогалик на макушке, Всё лучшее впитала от меня… Дьявол, смахнув со щеки скатившуюся слезу. До слёз довёл, мерзавец длиннохвостый, Разбередил душевную тоску, Нахлынула печаль истомою морозной, Пронзая холодом сакральную мечту… Давно я не бывал, в её глухих владеньях, Душа зовёт, а крылья прочь несут. Гордыня властвует, величием надменным, Но всё ж, любви порыв, срывает бремя пут. Да, власть любви масштабом непомерна, Я не о той любви, что Еве ты открыл, Я о всевластной музыке вселенной, В которой нет следа, логических мерил. Она легка, игрива, беззаботна, Нет у неё в перстах, ни мирры, ни меча, Она, пред всякой догмой непокорна, Поскольку догмы суть – секира палача. Не важно, светлых миражей, иль чёрного потока, Начало в них живёт, а стало быть, конец, Не проклята она, и не умыта Богом, Она всему и вся, есть – подлинный венец! Лишь избранным дано, в сём чуде раствориться, Надеюсь, понял ты, о ком я говорю? Но, следуя стезёй богов, пришлось с мечтой проститься, Поскольку я несу в себе, иных страстей зарю… Нет, худа без добра, так говорят людишки? Когда играет Господин, их скверною судьбой… Роднят ведь наш альянс дела, а не благие книжки, Рождённые незримою звездой… 16 Дьявол расхохотавшись, мельком взглянул на низкое, тяжёлое небо. Змей, вторя хозяину, еле слышно захихикал. Дьявол. Нет для меня роднее чад, чем смертный раб лукавый, Пусть лицемерен гад, но чтит мои уставы… Мерзавец, памяти вождя, воздал головоломку, От Каина, начав разбег, вершишь свою издёвку… Свой в мире передел во всём, и даже во вселенной, Но к ягодке любовь моя, останется нетленной! Всенепременно снизойду, к её пенатам скромным, На дочку чудную взгляну, согрев крылом свободным. Одна наследница растёт, моих трудов великих, Хоть и богат приплод, от пассий многоликих… К её копытцам возложу, всю прелесть адской бездны, Когда устав сойду, в твой мир безделья, пресный, Передохнуть от суеты, властительной забавы. Пусть молодёжь стяжает блеск – вселенской, чёрной славы. Змей хитро ухмыляясь. Если наведаешься к ним, в чём я почти уверен, К змеиной просьбе снизойди, пустяшной, в самом деле… От страждущего дядюшки, ей передай посланье, Отчаяньем вскормлённое, постыдное рыданье… Дела заботят, молодых, беспамятством снедая, За близких, старых и больных, душевно не страдают, Поглощены борьбой, детьми, благополучьем мнимым, Связавшись с подлыми людьми, презрели мир ранимый, Безмолвных, жалких стариков, живущих лишь надеждой, Чтоб их пустынный кров, не стал могилой снежной… 17 Дьявол Опять подлец завёл свою шарманку, Если о кущах райских, так прощай, Вконец разъел мозгов святых изнанку, Мне твой родной, обетованный рай. А если, что серьёзней пакостного воя, Так не томи, а то и впрямь пора, Войти мне в западню протухшего покоя, На берегах светлейшего царя. Ёщё и к ягодке намерен я спуститься, Как не крути, назрела в ней нужда, В земле нужна, мне сила лютой жрицы, Людские в бездну направлять стада. По адским тропам неисповедимым, К возмездию грешного бытия, Влекущего их мир неумолимо, В священный склеп, астрального нуля… Змей встрепенувшись Нет, нет, о садике ни слова, Насущность злая тяготит меня, Хочу, чтоб ягодка здесь появилась снова, И боль сняла, что гложет бунтаря. С желудком распря, измотала силы, Беда в сыром горохе, иль в тоске…? Племянница всегда мятежника лечила, От хвори в брюхе, да и в голове… Скажи мол, жду её участия немедля, Пусть внемлет, слёзной просьбе старика, Проявит к дяде каплю уваженья, Спасёт от жутких коликов бока. И оградит от злобных посягательств, Твоей не в меру ласковой жены, Если ты сам, не в состоянии сладить, С наместницей чарующей луны. 18 Дьявол, округлив глаза. Ну, надо же, апологет облезлый, погрязший сутью в гибельном чаду, От горестей, бессовестно скабрезных, в соплях я, непременно изойду. Нашёл посыльного, бездельник? Вменил мне разгребать бардак? Своих крамольных откровений…, так я давно, святейшей лжи батрак! Шепнул два слова вертихвостке, а сколько породил забот, Их похотливым отголоском? Кто же сейчас вершит их ход? Ещё с претензией к проворству, царя вселенской суеты. А может Фаусту на полку, мне поместить твои мечты? Давно он просит с умиленьем, змеи – достойный экземпляр, Бутыль избавит от томленья, и твой, и мой – душевный жар. Спасу и гвардию лихую, от лекций царственной змеи, А ей, уют организую, в раю спиртовой западни… Змей взвизгнув. Чем гнев твой вызван не пойму? И ты, на мне срываешь злобу, На необузданную мглу, бесславно рвущуюся к Богу? Не надо мне ни райских грёз, ни мерзких нег бутылки, Прошу, избавь лишь от заноз, Лилит, ревнивой пытки! Кто защитит мои бока, как ураган нагрянет? Мгновенье, здесь твоя звезда, а через миг растает… Страдал за Еву до сих пор, теперь всплыла Елена, Тяжёл для старца приговор, что жнёт – твоя измена. Дьявол вздохнув. Вот раскудахтался, остынь, не ровен час взорвёшься… С таким оружием внутри, с Лилит не разберёшься? Здесь без утечки, грудь моя, попала в плен удушья, А если вырвется фосген, освободив подбрюшье? Воображенью не объять, эффект такой атаки… Тебе бы людям продавать, напалм, для лютой драки. Такому бизнесу клянусь, не испытать банкротства, Смерть впрок иметь в грешной земле – основа превосходства, Над соплеменником своим, из племени Адама. Ты ж, вдохновитель сих мерил, творец его дурмана … 19 Мнит праведник себя борцом, с подлейшим из народов, Кровавым изводя серпом, суть собственной породы. Пред ликом истинных богов, в жестокой круговерти, Он насаждает жизнь мечом, восславив щедрость смерти. Смешался вечный свет любви, с истомой тризны чёрной, А мы лишь пользуем плоды, петли сей обречённой… Вот где масштаб моих забот, пусть он не так обширен, Как галактический оплот, всей дьявольской твердыни, Что делать, прихоть не моя, жизнь сталкивать со смертью, Но я присутствую везде, где свет играет с тенью. А что клубок твоих проблем? Игра с банальной скукой! Не ценишь счастья своего, сравнив веселье с мукой. Чем я могу помочь змее, в беде её запечной? В карман бездонный посадить, печали бесконечной? Согласен ты, болтаться в нём, до светопреставленья? Фантомов, изводя нытьём, беззубого шипенья? Змей истерично Нет! Я хочу лишь одного, чтоб ты воззвал к рассудку! И не сводил, реалий гнёт, в банальнейшую шутку… Пришли племянницу сюда, не просьбой, но приказом, Пусть защитит бока мои, от ревностной заразы. Дьявол, плюнув с досады в землю. Ты видно сам сошел с ума, меня ж, призвал к рассудку. Лилит мне всё-таки жена, царица бездны жуткой! Лишь дьявол – вечный господин, ланит великой жрицы, Не смеет более никто, дышать, близ нег царицы! Я провоцировать не стану, изнанку истинной любви, Для уморительной забавы, пусть даже, редкостной змеи. Страсть жён моих, огнём пылает, любвеобильных куражей, А посему и ревность злая, не знает здравых рубежей! Была уже меж ними стычка, и знает змей её итог, Так жаждешь гибели царицы? Гнилой чешуйчатый стручок! Сержусь я на Лилит немного, но это вовсе не предлог, Бросать её на растерзанье, твоих беспочвенных тревог. Насилу я разнял соперниц, в тот раз, на лунной стороне, 20 Вернее вырвал стон Лилиты, надрывно таящий в руке, Твоей племянницы любимой, и бывшей дьявольской жены, Бескомпромиссной, лютой Сциллы – оплота ревностной вражды! Мне, безусловно, льстят интриги, отчаянных ревнивых жён, И сплетни, что плодят шишиги, для дьявола сладчайший звон. Приятен чёрту дух тщеславья, всей многогранностью страстей, А взгляд пустого созерцанья, пусть тешит благостных царей. Пусть, заунывно вымогая, у смертных сладкий дифирамб, С бахвальством лживым прославляют, бесполой благодати штамп. Ведь что вменил незримый пастырь, клопам отторгнутой земли, Гнёт терний, смерть, да суд в прихожей, своей пустынной западни, Для продолженья песнопений, начавшихся во тьме земной, В церквях и храмах осветлённых, Его стоической звездой. Смешней абсурда не придумать, любя неведомо кого, Его ж, проклятье, прославляя, стремиться в райское окно. А я, не требую от смертных, ни восхвалений, ни любви, Они стяжают мою щедрость в амбарах вечной суеты, Хуля, с надменным лицемерьем, друг в друге пакостный порок, Но пожирающие с рвеньем, запретный дьявольский пирог. В котором смешана палитра, всех дивных красок бытия, Где истинно живёт молитва, людского чувственного – Я! Любовь и ревность безраздельно, там властвуют в грешной душе, Равно, как в нашем измерении, но лишь, в бессмертном кураже. А посему я всем прощаю, ревнивых красок круговерть, Во всех любовных начинаньях, сам в них, стараясь преуспеть. В одном лишь гнев мой беспредельный, не терпит блудного труда, В корысти властного броженья, я не терплю любовных па… Любовь, прикованная к власти, пророчит цвет иных страстей, Я восхищён её ненастьем, но лишь в амбициях людей. В моём же вечном царстве тлена, для властолюбцев места нет, Поэтому Лилиты статус, вне поражений и побед. Любовь спасает, дерзость Сциллы, от лютой дьявольской руки, Что делать, локоны Лилиты, терзают ревности клыки… Я в этом противостоянии, не в силах что-то изменить, Люблю я Сциллу, но Лилита, должна царицей ада быть. И Сцилла это понимает, но так велик накал страстей… Я, вынужден смотреть сквозь пальцы, на гнев племянницы твоей… 21 Политика мой друг толкает, на жертвы дьявольскую мощь. Господь, приходится мне тестем, Лилит ведь, громовержцу дочь. Пусть сляпанная Им из глины, но всё ж, творенье Сущих рук, И впрямь здесь станешь фаталистом, коль светлый Бог, мне лепит слуг. Апломб Лилит перед Адамом, повергнул в шок беспечный рай, И с лицемерною бравадой, истёк грехом в аида край. Но свет мой, всё ж в раю остался, любовь – великий симбиоз, Всего вселенского пространства, от звёзд, до адовых заноз. Лилит же в длани беса козырь, пусть не любимый, но святой. И я, с присущим мне сарказмом, буду хранить её покой. А ты, что подлый предлагаешь, призвать их гнев на край земли, Для жесточайших откровений, в пыли астральной пустоты? Нет, доля Сциллы жить в изгнании, вдали от царственных орбит, Моей избранницы скандальной, всём вижу я – ревнивиц быт. Но нет причины для отчаянья, у змея, в дьявольской игре, Проник я в суть твоих страданий, в сей благовонной западне, К тому же, ты мой друг старинный, да, что там друг – апологет! Всей этой нечисти надменной, забывшей блеск твоих побед… Я донесу желанье мэтра, в пределы колдовского дна, На крыльях родственного ветра, ведь ты – подспудный сатана, Людских пророческих памфлетов, так греющих тщеславный рай, Придавший благостным куплетам – зловещий сатанинский лай. Лишь одного не обещаю, приказом Сцилле досаждать, Признаться честно, сам пасую, её величье раздражать… Ведь сколько злых, похабных сплетен, моей любимой душу рвут? А я, бессилен в оправданьях, что бред сей, вороги плетут… Да я и сам порой не верю, что страстный блеск моей звезды, Слепящей буйством светотени, спалил, влюблённости мосты. Злой гений перевоплощенья, оплот сакраментальных грёз, Певец свободы опьяненной, хранитель чувственности слёз…, Смешно сказать, лишился рвений, влюблённых в первородный грех. Увы, но уязвим и гений, во мгле божественных утех… В сей парадокс, не верит Сцилла, и венценосная Лилит, Я понимаю, тень сомненья, секирой дьявольской висит, Над силою моей мятежной, в союзе с грозной красотой, Кто б, не хотел постичь безбрежность, моей истомы колдовской? Сколько со времени Адама, сквозь тень мою, прошло цариц? 22 И смертной сути, и бессмертной, не счесть прекрасных тел и лиц! Но дух мой верности и долга, в соблазнах всякой красоты, Стоит незыблемой твердыней, во славу избранной жены! Змей восторженно. О да! Кому же, как не змею, знать искренность души твоей?! Что в адской мгле, что в злом Эдеме, ты был образчиком идей, Супружеского постоянства, средь братства ангелов святых, И пал сражённый их лукавством, в сад терний, горестей земных. Дьявол удовлетворённо. Ну вот, совсем иная песня, мне слышится из уст змеи, Всё ж, мудрость вечная на месте, знать, живы древние мозги. Когда встаёт необходимость…, для вездесущего хвоста, Сменить святейшую немилость, на милость чёрного кнута… Об этом Сцилле и поведай, охолони ревнивый пыл, Своей красотки переспелой, то ей в любви прибавит сил. Она прибудет ненадолго, к чему вам родственный скандал? Мир смертных, ждёт уловок ведьмы, о том тебе я толковал. Нет горше чувства расставанья, пусть даже на короткий срок, Но всё ж, оставим лобызанья, претит мне слякотный итог. Теперь прощай, спущусь в пустыню, осмыслить каверзность пути, Земного жизненного круга, гнетущего мои мозги… Дьявол, взмахнув полой чёрного плаща, в одно мгновение исчез. Змей Слетела в бездну доминанта, моей стоической борьбы, С бесполой сутью мирозданья, поправшей, венценосность мглы. За что жестоко поплатилась, но продолжает лить елей, Бессмысленного утопизма, на мир, где правит лицедей. Безумство – смертному отрада, воспламеняющая кровь, Порочных красок клоунада, с прекрасным именем – любовь! Я подарил любви дыханье, в истоме страсти роковой, Богоподобному созданию, презревшему благой покой. Печать его несовершенства, вот ключ к истокам бытия, Где правит музыка блаженства, доступная слепому – Я. 23 Сквозь мрак и кровь грехопаденья, не видя истины причал, Избитый плетью униженья, в борьбе осознанных начал, Пред оком неизбежной смерти, всем Сущим догмам вопреки, Идёт он жаждою гонимый, к брегам единственной реки, Не досягаемой вершинам, двух ипостасей бытия, Но протекающей сквозь душу, их горделивого дитя. Любовь – вот сила созиданья, перед которой меркнет свет, Перед которой мгла ничтожна, в могуществе своих побед. Лишь воля истинного чувства, превыше всяческих границ, Пространство, время, черти, боги, всё прах, в лучах её зарниц! Лишь человек в смертельном беге, способен навести мосты, Меж бездной адского удушья, и благом райской наготы, Найти в палитре буйных красок, то, что не видит абсолют, Гармонию любви без правды, и лжи, ему вменённых пут. Душа людская источает, броженье чуждых величин, Суть категорий исключая, рождает тысячи личин, Влекомых лабиринтом страсти, с улыбкой дьявольской в глазах, И благочестием лукавым, на окровавленных устах, К вершинам чувственного взлёта, иль в бездну тризны роковой, На плахе Бога поминая, на троне, мглы победный вой. Театр абсурда впечатляет, игрой божественных цветов. Порочность, славой осеняя, святую веру мглой грехов, Превозмогая гнёт реалий, и страх могильной пустоты, Стремится червь к фантому счастья, к мерцанью призрачной звезды, Что вечность нарекла – любовью, венцом божественной мечты… Во истину безмерна щедрость, царицы, льющей страсти зной, Но, безгранична и жестокость, кровавой павшая слезой, На мир греховного разврата, что принял правила игры, Безоговорочной утраты – богами проклятой души. Довольно мудрствовать в пустыне, хотя, мне искренне плевать, На то, как борются святыни, за смертных – вечную печать. Пора и о себе подумать, поглубже в норку заползти… Ведь я не заяц, след свой путать, а гнев Лилит, уже в пути. 24 Сцена 2. Дьявол, ведьма. Глухое лесное урочище, посреди обширного топкого болота. Добротная деревянная изба, скрывающая под черепичной крышей, некоронованную царицу нечестивого мира – ведьму Сциллу. С порывом внезапно налетевшего на заимку урагана, на высоком крыльце вышеупомянутого дома, возникает эфемерная фигура дьявола. Двери, перед князем тьмы со скрипом отворяются, и он, неторопливо входит внутрь отшельничьего жилища. Дьявол Не ждёшь гостей, лесная попрыгунья? Петельный скрип не радует тебя? Похорошела, в творческих раздумьях, отшельничьи угодья возлюбя… Ведьма, коротко взглянув на дьявола, продолжала равнодушно перебирать разложенные на массивном дубовом столе, причудливой формы корешки. Дьявол А ты, как будто отдалилась, от суетливых будней тьмы? Иль ада гнев, попал в немилость, к любимой жрице сатаны? Неслышен шаг твой на планете, народ мой ересью объят, Шишиг, гнусавое отрепье, на трон льёт словоблудья яд… Они ведь под твоим началом, несут подсчёт людским грехам? Иль скверной сей, обогащаясь, впитали сами мерзкий срам? Слегка я озабочен действом, твоей властительной руки, В астральном мраке королевства, и долах проклятой земли… Ведьма, не отрываясь от своего занятия. И я, познала дух приправы, для вечной славы сатаны, С чего начать не знаю право, с шишиг, иль с князя вечной тьмы… Увы, сомнительным зловоньем, несёт от подвигов твоих, Не слишком ли проникся дьявол, усладой прихотей людских? Шишиги может и болтливы, но их молва стяжает бред, Не только в грешной болотине, земных раскольничьих побед… Но и в просторах величавых, аида пламенной звезды, Несущей, свет грешной забавы, и людям, и исчадьям тьмы. 25 Не ты ли, истинный поборник, свобод несущих бремя зла? Свободомыслие мой милый, и есть – безмерная хула… Богов, на том и этом свете, чем выше трон, тем вонь сильней, От венценосного предмета – глагола истинных идей… Дьявол Вновь завела свою шарманку, всю слякоть в кучу собрала, Прикрыла смертными, изнанку, интрижек ревностного зла? Прекрасно знаешь, что плевать мне, на подлый, разношёрстный сброд, Богов, людей, и прочих тварей, ползущих в адский огород. Свобода ваша безгранична, тем, и могуч мой вечный трон, Венец же этого величья – вне, видимых тобой икон! Тем более шишиг горбатых, безмозглых пленниц болтовни… Не забывайте, что ни свято, ничто! Пред властью сатаны. Ведьма Тогда к чему твои упрёки, и рассуждений гневный жар? Как может ревность беспокоить, владыки статус…, или дар? Чей злой иконостас превыше, всех! Вечность славящих богов, И догмой не категоричен, даря мощь музыки, не слов. Но не божественным кумирам, познавшим вечности пути, А чадам проклятого мира, гниющим в мрачном забытьи. Я полагаю, догадался, властитель чёрных рубежей, О чём глаголет ему ведьмы, убогой, чувственный ручей? С рожденья, гвардия из смертных, взята на службу сатаной, Ведь не случайно гений бездны, так увлечён людской душой? Как впрочем, и его извечный, противоборец в небесах, Что ищут боги всуе грешной, обретшей истину в гробах? Какая тайна беспокоит, властителей цветной межи, Что блещет проклятой землёю, в астрале хладной пустоты? В чём, нерушимая дилемма, двух ипостасей бытия? Любовь, у Сущего в прислуге, иль боги служат ей кляня, Гармонии вселенской чудо, им неподвластную мечту, Ожившую в душе Адама, любви познавшем высоту? Не глупо ль, абсолюту света, как и владыке чёрной мглы, От смертных требовать их души, с нектаром подлинной любви? Знать абсолют ваш однобокий, не абсолют, а лживый бред, 26 Лишённый сути мирозданья – короны чувственных побед! В декларативности вы Боги, в сём не прибавить, не отнять, Особо, визави твой, светлый, усердно сеет благодать… Да проку мало от усилий, хотя, не мне о том судить, Иной подвластна я стихии, вам над которой не парить! С людьми, общаясь, мы невольно, вникаем в таинство души, Их доутробного сознанья, что спит под негой госпожи, Недосягаемой двум безднам, делящим во вселенной власть, Но чтимую и мглой и светом, как высшей сути ипостась! Поэтому твоя похабность, в тобой придуманной любви, Во мне мегеру пробуждает, являя острые клыки! Шишиги, видите ли, что-то, там из аида принесли… Да от любви твоей – икота, живёт с рождения земли! Авторитет его запятнан…, да он распутством подлым жив! Куда там толмачам библейским, регалиям беса супротив. Ты ж…, воплощение разврата! С каких позиций не возьми, От фальши подлинного злата, до похотливых нег любви. От светлых горизонтов рая, до Стикса мрачных берегов, Не отыскать похабней славы, что блещет круг твоих рогов! Явился, чёртов благодетель, любвеобильный жар излив, Сошёл в болотную обитель, мечту мою предвосхитив… Ждала я чёрного мессию, давясь слезою, что скрывать, Ухват же, почернел от горя, ища спины бесовской стать. Я не Лилит, искать не стану, в пространстве жертвенных овец, Дабы, срывая зло измены, бесславный не познать конец. Я – Сцилла, жуть плебейской масти, без царских, голубых кровей, Со свойственной мне явной страстью, прорежу шерсть твоих бровей! А как поймаю эту стерву, из божьей глиняной трухи, Срублю поганую макушку до шеи, и сожгу мозги… К чему тебе, Лилит верхушка? Ведь снизу, дьявольский восторг? Я прелестей не стану трогать, люби княжны – срамной чертог… Змей дядя мне родной, ты помнишь? Иль в сладких бденьях позабыл? Я не позволю всякой твари, сбивать на нём свой гневный пыл! Ты, защитить не в состоянии, форпост грешного бытия? Так я, с присущим мне стараньем, возьму заботу на себя. 27 Дьявол, сверкнув глазами. Довольно! Сотрясать хоромы, безмозглой бабьей болтовнёй. Сюда я прибыл не для ссоры, но отчий обрести покой, В общении с любимой дочкой. Ухват, пожалуй, подождёт… И боле не дерзи титану, я прост, но всё ж, не идиот. Вот где истоки вольнодумства, свои скрывают родники, Здесь, подлых домыслов искусство, снабжает ядом языки… Периферийное злорадство, давно мне беспокоит слух, Раскольники святого царства, свободы ощутили дух? У смертных переняли моду, величье изнутри взрывать, Власть, обряжая в козью морду, народ на смуту подвигать?! В тылу моих святых владений, в дремучих девственных лесах, Бунтарские блуждают тени, крамолу сея в головах… Но я вам не царёк замшелый, и не продажный президент, Я головы не отрубаю, они, мой славят винегрет, Которым потчую бесполых, слащавых ангелов любви, Чтоб знали вечности изнанку, вне своей праздной западни! Ведьма невозмутимо. Откроешь царскую охоту, на племя беззащитных ведьм? Не далеко и ты от смертных ушёл, в решении властных тем… Повесели небесных пташек, свирепым смерчем на земле, Испепелив своих монашек, в угоду светлой стороне… Здесь у тебя огромный опыт, прожжённый пламенем веков, От жертв, языческой когорты, до католических костров. Но самый всё ж, неоценимый, всем прочим истинный венец, Смешенье социума, в, …измы, в них скрыт для всех богов конец! Вот одного понять не в силах, моя дурная голова, С чего ваш мужний род спесивый, творя похабные дела, Страсть похотливую лелея, блуд, затащив на пьедестал, Срам сводит, к проискам Психеи, в борьбе божественных начал? Как может похоть Клеопатры, так растревожить твой покой, Что отворил ты, ада бездну, в которой канул Рим былой? Иль взять прекрасную Елену? Ты вновь к ней обратил чело? Кто нынче платит за измену? Где Троя, что падёт на дно, Пещер кровавого аида, пред грозным троном сатаны? Неужто кончатся на ведьмах, старанья призрачной луны? 28 Дьявол, плюнув в пол. Воистину дурное племя, с рожденья, без моих хлопот, Всё сводится у них к измене, иль мужней, иль наоборот… С меня довольно препираний, взгляну на дочку и прощай, Если б, не милая пампушка, плевал бы я, на твой сарай… Ведьма, всплеснув руками. Ну, надо ж, о пампушке вспомнил, воскресла отчая любовь? Я восхищаюсь твоей злостью, что полнит голубую кровь, Но чтоб там чувственность плутала…, пожалуй, слишком для царя, Пространства, жуткого оскала, с бесстрастной маской палача. Сколько веков с тех пор минуло, как ты дитя в руках держал? Или в пылу трудов великих, счёт милым деткам потерял? Нет…, чую неспроста явился, дурным огнём горит твой глаз, Естественным огнём горнила, без романтических прикрас… Дьявол. Ну, хорошо, проблема власти, возникла на краю земли, Всплыла извечная дилемма, куда и как червям ползти… Вновь на удушливом Востоке, узрели вольности звезду, Трещат славянские остроги, теряя адскую узду. Есть в голове моей задумка, но без тебя не совладать, С мечтою светлого рассудка, познать Христову благодать. Нужна отменная сноровка, и силы чувственной дурман, Дабы искусством кривотолка, враждою расколоть славян. Лишь ты способна без надрыва, и мощи дьявольских атак, Вернуть узду моим сатирам, и воскресить забвенья мрак. Сценарий прежний не подходит, да и повтор не мой конёк… А как, червей оставить в коме, вливая в них безличья сок? Труда большого не составит твоей премудрой голове, Ведь смертный дух её дурманит, ревнивой страстью к сатане… Любовь – универсальный ключик, к незримым таинствам борьбы, Как светлой тли, с коварной ночью, так мгле с разливами зари. 29 Масштабность противостояния, людского рода во земле, И Богу, и исчадьям ада, сейчас противна, и во сне. Поэтому я уповаю, на лёгкий, тонкий ход игры, С мистическою поволокой, ниспавшей в шаткие миры. Святой же музыке конфессий, всей, что лелеет благодать, Надо воздать свободу действий, и без нужды не осквернять. Уверен, церковь нам поможет, людей до бездны довести, Грехи, в смирении преумножив, в аду – бессмертье обрести. Ведьма Заманчивая перспектива…, но Сцилла отошла от дел. Отныне здесь моя Пальмира, мечтаний, и любви предел… Довольно я, во тьме кружила, и свет ваш, гнилостью смердит, Что там, что здесь, вранья личина, лицо ж – могилы лабиринт. Куда ведут его дороги, мне, честно говоря, плевать, Готова я принять в итоге, любых пределов благодать. Сейчас меня одно тревожит, судьба прелестного дитя, Красавицей конечно в маму, а вредным норовом в тебя. Устала я от злых энергий, что кипятят шалуньи кровь, Перебрала миллион стратегий, чтоб пробудить в душе любовь, Нет, в голове одни забавы…, замужество – нелепый фарс, Да и в сообществе лукавом, не видит жениха мой глаз. Как на подбор все – идиоты, пообмельчала ныне чернь, Плясать лишь могут до икоты, а делом заниматься лень… Найди толкового бесёнка, в конце концов, ты ей отец, Иль ты ходок иного толка? По большей части, средь овец? Дьявол Нет, мне с тобой общаться вредно, здоровье можно подорвать, Инфаркт ударит непременно, коль пытку дальше продолжать. От неприязни к абсолюту, до глупой ревностной брехни… Последний раз предупреждаю, со мной так боле не шути. Для дочери преград не будет, нигде, ни в чём и никогда, А зять любой проворным станет, узнав, причём здесь сатана. Не нравится мне настроенье твоё, к предложенной игре, Рискуешь знатным положеньем, присущим, бывшей, но жене, Великого стратега бездны, не знающего слова нет, Ведь глупостью не отличалась, ты в прежнем зареве побед…? 30 Да…, не осталось под луною, достойнейшего воронья… Плевать вам, на дела с землёю, важней досужая возня, На прелых родовых болотах, между полётами на Гарц, Где похоть славя, в гнусных одах, терзают дьявольский матрац… Ведьма Довольно, рассыпать проклятья, на тружениц гнилых болот, На кряже Гарца веселится, гламуром опьяненный – сброд! Первостатейные поганки, из дьявольских элитных сфер, А верховодит той гулянкой, богиня – царственных манер. Любовь, великого стратега, звезда порочности впотьмах, Чьё пресловутое величье, гнездится на его рогах… Нет, ересь не моих фантазий, на этот раз в твоих ушах, И не лукавая бравада, шишиг на земляных краях, То россказни твоей пампушки, влюблённой в элитарный клуб, Пустоголовых побрякушек, бесчестья оседлавших круп. Дьявол Что слышу я, моя принцесса, летает с ведьмами на Гарц? А ты, с досужим умиленьем, живописуешь мне – эрзац, Достойнейшего воспитанья, осколка дьявольской души? Воистину, предел мечтаний, в болотной зиждется глуши… Нет, есть и моему терпенью, вполне логический конец, Вы скоро наяву узрите, всех своих подвигов венец! Неслыханное вероломство, дочь – гения вселенской мглы, Подобно беспородной шлюхе, чертей таскает за хвосты?! Ведьма Да уж, твой нрав без компромиссов…, зачем же, в крайности впадать? Дитя немного оступилось, но не настолько, чтоб карать… Со шлюхой перегнул ты палку, флирт есть, а как ему не быть? В меня красою и смекалкой…, в болоте, клад сей утаить? Куражится над подлым родом, слегка, не более того, В одном беда, с упырьим сбродом, связалась, видно мне назло. Укор не слушает, перечит, все наставления в штыки, В тебя гордынею – упряма! Одни лишь прелести мои… 31 Её кровавые забавы, мне опостылели давно, С неё забот? Укусит – бросит, а я, берись за помело. Пристроить надо ведь болезных, пока силёнки обретут, А карантин, процесс серьёзный, да и тяжёл над ними труд… Всех обеспечила соседей, в другие сплавила края, Штук десять по болоту бродят, так что поделаешь? Родня… Ведьма, посмотрев в окошко Вон, сбились стайкой за сараем, ты испугал гнедым крылом, Коль выползет, какой мерзавец, оставь, не изводи огнём. Когда шалунья прилетает, играет с голытьбой в бейсбол, Игра какая-то дурная, луг превратили в суходол. Терплю, единственный ребёнок, пускай резвится на лугах, Вдыхает аромат свободы, пока грядёт фантазий крах… Так мимолётно это время, девичьих беззаботных грёз, И оглянуться не успеешь, как пред тобой, семейный воз. Взглянуть поближе не желаешь, на дочки, творческий порыв? Моим талантом обладает, врачуя чувственный нарыв… Сама приделала им рожки, и поросячьи пятачки, Один, играет на гармошке, скуля, похабные стишки. Похоже, лапотник с востока, славянский шелест на устах, В его земле твои тревоги, стенают в золотых гробах? Известны мне твои проблемы, и чаянья давно видны, И новый ставленник замшелый, знаком, средь грешной суеты. Живёт с молоденькой красоткой, на древних кельтских островах? А может быть, её ты жаждешь, погреть на адовых мехах? Дьявол Да, та девица мне нужна, она и есть ядро программы, И воплотить ты в ней должна, всю мощь – земной любовной драмы. Но не в классической канве, животворящего влеченья, А фанатичной суете, слепого властного кипенья! Её удел – занозой быть в кривых славянских коридорах, Блистать не мумией в гробу, но жрицей в царственных раздорах. Муж, тоже нужен мне живьём, пусть без мозгов, но в позе статной, И ревность может быть кнутом, в людской политике превратной… 32 Я навещу его мозги, до твоего, в сей склеп прибытья, Надеюсь, старческий маразм, не стёр греховные событья, Недавних подвигов лихих, на ниве обречённой битвы, Бездушных слитков золотых, с духовным бременем молитвы… Висит ещё одна проблема, на грозных дьявольских рогах, Помимо той, что ты узрела, блуждая в ревностных страстях. Твой дядюшка – великий кормчий, трухлявой лодки бытия, Племянницу просил проведать, своё страдальческое – я. Как видно перебрал гороха, раздулся, что воздушный шар. А атмосфера круг героя – Эдема царственный нектар… Перетащи его величье, сюда, в бейсбольные поля, А мерзких упырей убогих, в обетованные края, Курортных прелестей аида, под гнёт заботливых чертей, Моё пусть творчество оценят, в полёте творческих идей. Прекрасно знаешь, не терплю я, вампиров подлую орду, Тем паче, дочери общаться с дерьмом, позволить не могу. А блажь её, я сам спроважу, без слёз, соплей, и сладкой лжи, Надеюсь и тебя уважу, избавив, от пустой возни. Пожалуй, всё, пора на волю, жду с нетерпением побед, Три дня тебе на то, три ночи, а дале, мой над ними свет. Да не забудь о старом змее, сначала он, потом дела, В конце концов, он есть основа, всего, что дарит людям мгла. Дьявол, обратившись чёрным смерчем, со свистом вылетел в открытое окно. Ведьма Лесть самому себе и вправду, смешна, пред дьявольским челом. Его порочность безупречна, священной мощью в нём самом, Как абсолюта – Сущих истин, в фаворе гибельной мечты, Летящей сквозь разливы света, злой волей вечной суеты. В него повадками принцесса, в сём, корень ревности моей, И он о том прекрасно знает, но, выше склоки – лицедей… Не опускается величье, до бреда дерзостей земных, Но жёстко требует от стада, чтить, вечности священной стих. 33 Что ж делать мне, с потешным войском? И, что он взъелся на клопов? Как, отправлять такую прелесть, в клоаку адских берегов? Вот ещё право наказанье, метаться между двух огней, Гнев, погружая в состраданье, души истерзанной своей… О дочери мерзавец помнит, не надавал бы тумаков… Хотя пускай, гордыню сломит, коль матери не слышит слов. И с женихом проблем не будет, для дьявола, здесь нет хлопот, Все измерения во власти его губительных забот. К весне и свадьбу отыграем, а там, жди бабка бесенят, Не всё ж, возиться с упырями, родных понянчить бы внучат… В мечтаньях ведьма преуспела…, до малых внуков далеко, А вот с младенцем престарелым, мне будет, ой как нелегко… Вновь потравил надел с горохом, бесславный образ сатаны, Надо лететь к болезным вздохам, его зловонной стороны. Но, не захочет ведь упрямец, в мой перебраться огород, Нет для него гороха слаще, что на краю земли растёт. Здесь змею, всё не так, не этак, нет нор, сырые сквозняки… Самый капризный, вечный предок, из тех, что ведьме так близки. Лилит ёщё приноровилась, на нём дурной настрой срывать, Мне, досаждая, пристрастилась, дантистом, к старцу залетать. Нет, надо забирать страдальца, к тому же, Сам отмашку дал, И глупо право нарываться, за долг пред дядей, на скандал. Сцена 3 Библейский змей и ведьма. Сцилла опускается на чёрный валун, на котором, не так давно восседал дьявол. Ведьма Ну, где ты, местный повелитель, гроза гороховых полей? В прямом и переносном смысле. И громовержец и халдей, В одном лице, поскольку больше, никто не выживет в чаду, Твоих властительных амбиций, полезных разве что в аду. Дышать и вправду невозможно, бесспорно – дьявольский размах! Бессмертным в этой мгле острожной, быть может, только стылый прах… Вылась, библейский вдохновитель, забытых Богом площадей, Греховной сути отравитель, и света, благостных идей… 34 Змей выползая из-под валуна. Неужто ты, моя принцесса?! Услышала страдальца стон? Иль мне воздать хвалу прогрессу, в договорённости сторон? Летать ты быстро наловчилась, коль здесь с подачи сатаны, Час, как умчалась его милость, в пространствие твоей страны. Надеюсь, погостишь с недельку, в моём отверженном краю? Подлечишь старую пыхтелку, разрубишь, немощи петлю? Передавившую мне чрево, пред окончанием хвоста, Срамно и молвить где заело, но муки, тягостней стыда… Ведьма, прикрыв нос фартуком. Да ты, совсем рехнулся старый? Нет…, твой курорт не для меня. Пред ним, аида меркнет слава, в чаду священного огня… Я не достойна царской чести, гостить в столь благостном краю, Пяти минут для ведьмы хватит, чтоб разрубить твою петлю. Змей Смеётесь вы над дряхлым змеем, а мне так, вовсе не смешно… Так обращаться с вечным зверем, для Бога, – разве не грешно? А эта дьявольская штучка, что обзывается Лолит, Столько хлопот мне доставляет…, не ведьма – чистый паразит… Лишь Сциллушка моя отрада, с тобой одной мне здесь светло, Ты, принесла какой отравы, чтоб влить в змеиное нутро? Не то, терпенье на исходе, от жутких коликов в хвосте, До головы их гнёт доходит, боль, сея, даже в чешуе… Ведьма, спустившись с валуна. Нет края ведьминым мытарствам, с величьем связь, одно – мигрень… Пасть открывай, волью лекарство, наброшу на хворобу лень. Сказала ведь, не объедайся, сырым гороховым стручком, Так ты, воздав заём упрямству, враз, годовой извёл прокорм! Не слушаешь моих советов…, ты ж – змей премудрый, не осёл, Нет…, вновь нарушив все запреты, пыхтишь, что адовый котёл… Не врачевать я прилетела, твой вечно вспученный живот, Забрать мне велено дракона, в пределы ведьминских широт. Твой новый образ распорядился, да я, не против и сама, Чтоб змий, с пустынею простился, и ползал средь родного зла. 35 Не вздумай спрятаться под камень, и уговоров ожидать, Я не намерена впустую, туда, сюда, сквозь вонь летать. Болезнь я только усыпила, не обольщайся наперёд, Так что с капризностью ленивой, не сговорится твой живот. В покое на моей делянке, здоровье будешь поправлять, И кстати, внучку повидаешь, не видел сколько?! Срам сказать… Змей вздохнув. В твоих руках победы знамя, как скажешь, так тому и быть, Вот только сползаю под камень, в запас горошку захватить. Путь дальний ждёт нас, и тяжёлый, я без запасов никуда, И у тебя с горохом туго, не любишь ты над ним труда… Ведьма жёстко Нет! Никаких переползаний, хитришь со жрицей суеты? Потом и адскими клещами тебя не вытянуть с норы… Гороха у меня в достатке, ты аппетит свой успокой. Зря навела на хворь острастку, ведь – первый лжец передо мной! Змей недовольно Вновь домыслы благого рая, я слышу из родимых уст! Ну, как ты можешь дорогая, костей змеиных слыша хруст, Так унижать моё величье, вняв, клевете библейских слов, Тебе, по должности противных, порочащих наш общий кров… Что ж, мученик пустынных терний, привык к невзгодам бытия, Опровергает он – смиреньем, догматы смертного червя! Не знающего ни секиры, ни блага Сущих рубежей, Но восхваляющего бездну, игрою – глупости своей… Ведьма смягчившись Ну, что ты право разворчался? Летишь ведь в гости, не на брань. Или ещё не настрадался, отшельничью шлифуя грань? Я понимаю, здесь твой остров, пусть отчуждённый, но родной, Так нет проблем, подлечишь хвостик, и я верну тебя домой. 36 Змей удовлетворённо хмыкнув Так значит, сам к тебе явился? Пространную здесь речь держал… На ведьм лукавых больно злился, испепелить всех обещал. Взгляд, был решимостью пронизан, осуществит, несдобровать… Но нам с тобою злых сюрпризов, я думаю, не стоит ждать? На нашу ветвь лишь дифирамбы, красноречиво изливал, Трагедией вселенской драмы, роман с тобою называл. А дочку вспомнив, прослезился, отбросив пафосность тирад… И я, рыданьем разразился, презрев, свой мужественный хлад. Дочь объявил – звездой престола, весь мир к копытцам ей бросал, На завтра, будто похороны свои наметил – так блистал… Ведьма вздохнув Довольно, попусту трепаться, и вправду, суть у вас одна. Пред многоликостью порочной, смешна шишиги болтовня… Давай-ка, обойми мне пояс, да крепче подожми кольцо, Не вздумай, над землёй разверзнуть, своё тлетворное нутро. Не дело, без нужды тревожить, земных пигмеев суету, Держись, грехов людских заложник, я набираю высоту. * * * 37 Часть 1 Сцена 1 Старинный особняк викторианской эпохи. Дряхлый старик, восседая на диване с восторженно поднятой головой. Разумно ли под старость начинать, Любовную игру – страданий и печали? И с безрассудством воскрешать, Шелка, духи, ажурные вуали? От наваждений нет спасенья…, чу? Да…, ветерок слетел, на зябкую свечу, Она вошла походкой не земною, Ступая по ковру волшебницей благою… Чудесный миг…, остановись мгновенье… Я опьянён мечтой, продлись же опьяненье. Любовь воспламеняет дух, мне хочется взлететь, Ум потеряв, от страстных грёз, безропотно сгореть! Мятежным чувством, напрочь одурманен… Иль дурью старческой, мой разум затуманен? В таких годах, не то чтобы летать, Без доблестной клюки, и остов не поднять… Молодая женщина, подкравшись сзади, к глуховатому старику, ласково прикрыла ладонями, его сверкающие глаза. Вот и попался в лапки мне, зайчонок несмышлёный, И с кем ты, в мягкой полутьме, беседуешь мой друг? Не музу ль прячешь, в складках штор, проказник неуёмный, Пока жена, юлой кружит, в чаду житейских вьюг? Старик Диана, что ты сочиняешь? Супруг твой – кладезь чистоты! Восторгом я счастливым упиваясь, вдыхаю флёр пленительной мечты… Диана, перебивая мужа Ты знаешь, где была сегодня, твоя любимая жена? В экстравагантной преисподней, меня туда Мадлен свела! Ты не поверишь, я общалась, с колдуньей истинных кровей, Она сняла с меня усталость, надеюсь до скончания дней! 38 Надежду, поселив и веру, на исполнение мечты, Поющую в лучах астральных, моей сияющей звезды… Старик Какой ещё звезды Диана? Ступаешь ты, в капкан обмана… Экстравагантной преисподней…, связавшись, с тлёй простонародной? Диана Ну что ты право пупсик злишься? Ведь я стараюсь для тебя, Иль, гадкая клюка-возница, царю желаннее меня? Я пошутила про колдунью, гаданье ближе ей к устам, Она не уличная лгунья, и возрастом к твоим годам. Слуга добрейшего начала, здесь никаких сомнений нет, Лелеять мужа наказала, ну, этот ни к чему совет… Ты мною без того обласкан, заботой нежной, не земной, Её провидческое бденье, лишь подтвердит жены настрой, Вернёт, твою мужскую силу, воспламенит азарт любви, Что ожидает нас мой милый, в грядущем жизненном пути. Восторг, супружеского счастья, двух белокрылых голубков, Повергнет, наконец-то бремя, моих страдальческих оков… Старик насупившись Вновь, скрип заезженной шарманки, энтузиазм твой просто слеп! Очередная шарлатанка, спровадить хочет графа в склеп! Не понимаешь, что им надо? Да…, безусловно, счастья свет… Но не в сиянии, нашей страсти, а в блеске золотых монет! Диана Да как ты можешь так вульгарно, на добродетель нападать?! Святую помощь чудотворцев, в наживе алчной обвинять? Уж кто, нас обобрал до нитки, так, то – твои профессора! Светила – меркантильной пытки, без состраданья и стыда! Мало того, ещё и женщин, ты умудрялся нанимать, Что не профессор, так кокетка, лет двадцати, как то понять? Иль, в современной медицине, ценз возрастной на докторов? Табу, на практику мужскую, в лечении разбитных самцов? 39 Известен мне ваш брат лукавый, сокрывшийся от глаз жены…, Лишь нос уловит, дух слащавый, в миг, с чресел падают штаны! И вот, исчадье выползает, покинув лицемерный пост, Исчезла мина ледяная, облезлый распушился хвост…, Блистая, похотливой страстью, слюной порочною давясь, Пронзает жертву лживым счастьем, в её объятьях растворяясь, Забыв, в животной эйфории, о долге, и благой жене, Семейное добро транжирит, стремясь к похабной новизне! Старик, заткнув уши, и стуча ногами по полу О, Боже милостивый хватит! Довольно мучить разум мой! Твой муж мечтал не о скандале, но в нежности искал покой! Ох, стрекоза, твоё жужжанье, пронзает старику мозги… Немыслимое наказанье – любовной ревности клыки. Строптивая моя шалунья, ты злишь и радуешь меня… И что за воля поселила, в сей блеск, столь глупого огня? Но эта страстность по душе мне, пугает лишь, досужий гнев, На миссию мою мужскую, являющую – страсти нерв! Да Бог судья, мужьям не верным, но твой-то агнец, вне греха! Хвосты, какие? Эйфории? Диана, я дышу едва… Нет даже почвы для талантов, что так живописуешь ты, В одном лишь, зайчик твой талантлив, в обожествлении красоты! На большее я не способен, и не болезнь тому виной, Но благородство царской крови, что мне дарована судьбой. Высоконравственность амбиций, вот графа – оголённый нерв, Взращенный доблестью традиций, что славит, мой знамённый лев! Любимая, разлука вечность длилась, а мы с тобой, о всяких пустяках, Миг без тебя – бессмысленности милость, уныние, цветущее впотьмах. Приму я всё для достиженья цели, ведь цель – любовь и музыка мечты! Уверен, мы придём, к супружеской постели, как не был бы далек, я от твоей звезды… Хотел тут, без тебя, дойти до туалета, исчезла вдруг проклятая клюка, Трагикомедия бездарного сюжета, и пропасть его скорби глубока… 40 Но, разум мудреца – не плоть, он изощрён и светел! И я решил, мученья претерпев, дождаться нег жены. Она, под ангельский напев, мощь угнетённых чресел, Перенесёт волшебницей благой, в край бренной суеты. Диана, сделав умилённое личико, помогла мужу подняться с дивана, и они медленно направились в туалетную комнату. Диана. Истосковался в западне, мой кролик ненаглядный, Ты, свет в окне моём, печали безотрадной… Все мысли о тебе, все чаянья, надежды, Всё на алтарь любовных грёз, воистину мятежных. Ну, вот и долетели мы, до двери вожделенной, За стеночку держась, садись на трон, в веках нетленный. Пока ты усладишь его, своим мирским величьем, Я посох царский отыщу, в хоромах экзотичных. Верну в железные перста, уверенность монаршую, Не то, страдать мечтам моим, под королевской блажью… Секунда милый, и жена, взмахнув крылом лазурным, Вернётся вновь к тебе, горя, желаньем безрассудным. Диана, оставив графа в туалетной комнате. Как всё же, тяготит меня, его златая серость, Жизнь теплится едва, смерть, хая, за несмелость… Придёт ли избавленья час, от горького удушья? Иль жуткий старческий маразм, лишь отточил оружье? До Дианы из туалета, доносится гнусавый голос графа Ну, где же ты прелестная княгиня? Секунда злая выросла в длину… Миг, в вечность превращён астральною богиней, И я в волнах седых, беспомощно тону… Диана, припудриваясь перед зеркалом в своей спальне Ищу имперской власти жезл, тобою так любимый, Да встретить не могу никак, конец его строптивый… 41 Граф, пытаясь крикнуть, срывается на сиплый стон В палатах царского дворца, не сложно заблудиться… Но от дивана Цезарь мог, в мечтах лишь отдалиться. Пошарь душа моя под ним, капризен символ власти, Пророчествам его, как есть, внимает ложе страсти? Граф сам с собой Бессильна старческая плоть – врагу не пожелаю… А вот душа, смеясь, поёт, в приватной неге тая… Такое чувство, будто я, не я, но Цезарь над Помпеем, Стреножив буйного коня, пронзил врагу трахею, У Клеопатры на глазах, пленённой мощью мужа, Рождённого на небесах, под хладный блеск оружья! Воображению плевать! На хронологию событий, А чувства не желают знать, законов властной прыти! Воспоминания вредны, для битв в реальной жизни, Моей безудержной любви, цветущей в недрах мысли! Хотя, большой помехи нет, увы, мой мозг лишён предмета, Что люди памятью зовут…, лишь проблески сюжетов… Беспамятство лютует поутру, день прежний, вспомнить не могу, Как не пытаю светлый гений, всё как в тумане, иль дыму. Единственное утешенье, мне Господом в сих терниях дано, Цветок любви и восхищенья, с ним мне комфортно и светло. Диана, найдя посох графа под диваном, оседлала его, и обречённо посмотрев в сторону туалета. За что мне Боже это наказанье, в расцвете несказанной красоты? Воистину нет женскому страданью, конца, в плену замужней суеты. Такие прелести господнего творенья, держать в тисках общественного мненья… С моих позиций просто безрассудно, с его же стороны – жестоко и преступно! Мужское пресловутое начало…, для женщины – реальнейший конец, Да ладно б, дивиденды получала, сходив с началом этим, под венец… Ни денег, ни любви, хотя богат несметно, Любовь, лишь на устах щебечет лицемерно, О деньгах и уста, бессовестно молчат, От скаредности злой, лишь подленько шипят. 42 Год минул, пытки жесточайшей, одна, как перст, влачу ярмо забот, Прислугу вон изгнал, в дань скупости ворчащей, Одна осталась девица, да и она не в счёт. Кто ж, будет слушать этот бред? К тому ж, почти бесплатно… Лишь – дура! Взявшая обет, сей муки безотрадной. Всё маменька придумала родная, пристроила дитя, в мир царственных щедрот, Пусть даже, это клетка золотая, но мне не выносим её слепящий гнёт! Диана, сделав на посохе круг по комнате, подбежала к огромному зеркалу, висевшему на стене графской спальни, показала розовый язык своему отражению, и коверкая голос. Ой, ой…, трагизм вульгарной пьесы, кто б сетовал, на дефицит любви? Пронизана лукавством песнь принцессы, играющей вне мужней западни. До ушей Дианы, вновь долетел голос графа, но уже низкого утробного тембра. Любовь моя, и страсть моя, я вновь к тебе взываю, Как в джунглях призрачных, тьму рыком разрывая, Скучает грозный царь лесной, по кошечке игривой, Лев жаждет ласки колдовской, тряся златою гривой. Диана вздохнув Однако разрешился спор, меж немощью и тазом, Опорожнился глупый вор, укравший тень экстаза… Царь вышел вон, явился лев, но тоже, царской крови. Придётся зверя возлюбить, хоть персонаж не новый… Диана, подойдя к туалету, зажала пальчиками нос, и слегка приоткрыв дверь, просунула внутрь злополучный посох старика. Я опасаюсь задохнуться, в логове титана, Смертелен жгучий чад, безумного вулкана, Что источает львиный зев, в любовном помутнении, Спокойней кошечке сидеть за дверью, во смирении… 43 Граф Любимая, разлука вечность длилась, а мы с тобой о всяких пустяках… Миг без тебя – бессмысленности милость, уныние, цветущее впотьмах. Простёр я для любви свои объятья, сбрось шёлк одежд, на хладную тахту, Воспламени царя, природным платьем, и я сожгу дотла, красавицы тоску! Диана Смотрю я, не на шутку разгулялся, сегодня, мой блистательный сатир? Терпенья не хватает, властному страдальцу? В пути уже волшебный эликсир… Наш апогей любви, сокрыт в перстах гадалки, как только фея ключик повернёт, Я сброшу покрова с любвеобильной тайны, что унесёт нас, в сладостный полёт. Исполнил всё, о чём тебя просила, на радость мне, проснувшаяся плоть? Иль странствуя, в мечтаниях игривых, гигант решил природу побороть? Рискует, грозное величье, свой рык в миазмах утопить, И полубоги в царственном обличье, дерьму утроб своих, обязаны служить… Граф удивлённо Я жду красот твоих, без шёлковой вуали, терпенье на исходе, ты права, Сама сказала, растворившись в зале, чуть потерпи, я сброшу покрова. Живот до неприличия раздулся, ведь так, в великой скорби и помру, Любви твоей не испытав безумства, мной призванного, к царскому двору. Диана, приоткрыв дверь звонко рассмеялась, и легонько шлёпнула графа по блестящей лысине. Да я шептала вовсе не о том, какой проказник всё-таки ты милый, Сказала я, знахарку подождём, она вдохнёт в царя, огонь желанной силы. Подвигнув на полёт, безумие моё, и без того в безумном королевстве. Хотя, похоже, скоро без неё, я окажусь звездой, в сём театральном действе. Диана, вставляя в иссохшую кисть графа, корявый, почерневший от времени посох. Вот верный спутник твой, в заботах судьбоносных, сомкни на нём железные перста, Да не усни вперёд, и не свались с прибора, вникая в злободневные дела, Решай сейчас насущные проблемы, любовь и королевство подождут, Как разрешишь, обыденные темы, я унесу тебя в насиженный уют. 44 Граф, оставшись за плотно закрытой дверью. Шалунья, как всегда права, тепло дивана князю ближе, Чем мрамор хладного ковра, под туалетной крышей. Пора из склепа выбираться, и покорять свой Рубикон, Сам должен я с посудины подняться, дабы взойти, на венценосный трон. Благо при мне мой верный посох, опять же, кто его принёс? Моя прелестница Диана, вот он – пророческий прогноз… Что если это провиденье, её стопою, властный ход вершит? И о грядущем царском воскрешении, устами девы мудро говорит? И тень знахарки не случайно, маячит за моим окном? Безверье нас лишает тайны, а вера полнит дух огнём, Воображаемых событий, томящихся под спудом снов, Предначертаньем озаряя, деяния призрачных богов. Каких? Теперь уже не важно, их воля явственней, мощней, Любых пророческих догматов, она кипит в душе моей! Диана, поправляя постель на старом, обшарпанном диване, вросшим, в пол графской спальни. Диван, облезлый, как хозяин, снаружи и внутри гнилой, И кто ж, годами будет старше, из этой пары удалой? Пожалуй, мебели усталость, древнее старческих седин, Сафьяна трещины немые, впитали яд срамных морщин, Князей не одного столетья, властителей добра и зла, Рассыпанного по вселенной, проклятьем Сущего чела. Диана, поглаживая потрескавшуюся от старости кожаную обивку диванного подлокотника. Ещё один избранник неба, тобою скован у границ, Незримого землянам брега, неугасающих зарниц, Аида ли кровавой топи, иль райских благостных садов, Не важно, отпусти страдальца, на суд кармических основ. Из глубины погружающегося в сумерки дома, Послышался скрипучий голос графа. Похоже мы с тобой Диана, в преддверии истинных чудес! Огонь воскресшего титана, вновь разрывает мрак завес. Метафизическое бденье, поможет развернуть крыла, Пришедшему ко мне прозренью, спалившему хандру дотла! 45 Диана, хлопнув в ладоши, выбежала навстречу графу. Сам вышел?! Властелин вселенной, как верен исполина шаг! Но всё ж позволь, земным прикосновеньем, Облегчить твой поход, сквозь недостойный мрак. Диана, ухватив мужа за предплечье, повлекла старца к дивану. Граф, усевшись на постель. Да ягодка моя, свершилось, ты в сём прозрении – звезда! Без музыки любви всесильной, мой гений – хлада пустота… Чтоб смог я сделать во вселенной, забыв любви – волшебный зной? Я жив, и буду жить нетленным, пока астрал мой славит бой! Диана. О да, кто в этом сомневался, нашёл удел свой в наготе, Непревзойдённого маразма, почив в духовной нищете! Но мой кумир, над стылой бездной, в пример гигантского орла, Парит величием надменным, любовью осенив крыла. Граф Какое чудное сравненье, как я взволнован и польщён, Ну, это ли не провиденье, мне шепчет – вечен князя трон… Душа моя, любовь и муза, как благодарен я тебе, Что отступила злая стужа, воздав хвалу моей борьбе! Диана вздохнув. Ляг, отдохни от наважденья, охолони державный пыл, Тем легче станет пробужденье, и явственней богов посыл. Бесстрастно время и для вечных, в своём могуществе царей, Опять же, легионы смертных, должны впитать нектар идей, Тобою гениально спетых, во благо, сокровенных дум, Новоявленных поколений, влюблённых в звон греховных струн, Незнающих аида сечи, что близится к исходу дня, Освободившего беспечно – слепое чувственное Я. Диана, накрыв одеялом умилённо улыбающегося мужа, вышла из его спальни. Диана. 46 Вот бестия, вот маразматик, ну чисто – чёртик во плоти, Безумие его бравады, безумный может лишь снести, Собрался вечно жить мерзавец, вселенной властно управлять, Если он вечности посланец, мне грех богинею не стать… Быть может, я уже ей стала, иль, как и он сошла с ума? Сама то, что сейчас вещала, чьих мыслей вскрыла закрома? Добром не кончится сей праздник, высоконравственной любви… Семейства чудного образчик, в бедламе кончит свои дни. Диана, лёжа в постели. Ох, мама, ты мне говорила, что жить ему, недельки две, Год минул, а безумья сила, лишь множит скорбь в моей беде. Вот право женская судьбина, куда не ступишь – западня… Супруг богатый – не мужчина, желанный – нищий, как и я. Где золотая середина, для пылкой страждущей души? Выходит, графская могила, ключ к счастью в золотой глуши…? Богатство – камень преткновения, для грешных тварей на земле, Истомой райского томленья, блистает в дьявольской руке. Я преклоню своё колено, пред сущностью златых дворцов, В том мне порукой ворожея, она лишит мой дух оков. Да, что ж, со мною происходит? Навязчивый безумный бред, Мозги безжалостно изводит, преддверьем дьявольских побед. На сон грядущий – ужас стылый, а завтра вновь тяжёлый день, Хотя не только, встреча с милым, всё ж, скрасит преисподней тень, Нависшую над этим домом, крылами сумрачных надежд, Когтями мглы, и вдовьим стоном, с души срывая шёлк одежд, Христовой беззаветной правды, с рожденья обретённой мной, В купели христианской жажды, иссохшей от жары златой. И что теперь, осколки веры, собрать, как битое стекло, Вскрыть, скверной налитые вены, и пасть в открытое окно? Какого края мирозданья? Во мрак бескрайней пустоты? Иль в копи райского причала, над бездной адской глубины? Ответов множество на свете, но для меня, всего один, И выбор этот жжёт мне веки, рождая проблески седин. Что делать? Жить игрой иллюзий, плодя в навозе нищету, Или реальностью порочной, самой ковать свою судьбу? Наступит ли желанный вечер, душевной, сладкой теплоты? Дождусь ли я, чудесной встречи, с улыбкою своей мечты? 47 Диана, смахнув ладонью, появившуюся на румяной щёчке, прозрачную слезинку, укуталась в пуховое одеяло, и безмятежно заснула. Утро следующего дня. Диана, открыв глаза. Вновь за окном рассвет печален, так, будто в спешке растерял, Летя ко мне в полон хрустальный, игривых красок карнавал. Или природа взбунтовалась, проникнув в глубину основ, Укрытых траурной вуалью, девичьих сокровенных снов…? О нет, так боле невозможно, себя страданьем изводить, И без того уют тревожный, нервозной выдумкой кормить. Сегодня ж, день игры любовной, иль стон, божественного сна? Как бы там нибыло, мой подвиг, грех, компенсирует сполна. Долой нытьё и предрассудки, вперёд навстречу чудесам, Мне уготованных судьбою, всё низводящую к гробам. А в тех вратах, пускай решают, что благо есть, что смертный грех, Если вообще там кто плутает, свободный от грешных утех… Что-то притихло наказанье, не слышен грозный львиный рык, Или сегодня в новом звании, предстанет взбалмошный старик? Кто только из князей былого, в наш склеп мятежный не входил, От тени Генриха восьмого, так вовсе я лишилась сил… А Юлий Цезарь завсегдатай, Антоний Марк, король Артур, Бессменен лишь чумной глашатай, венчающий царей аллюр. Львы, кабаны, медведи, тигры, сей – бесконечен хоровод, Смешны его безумья игры, смешон ли будет их исход? Что если он, проникнув в образ, в реальный не вернётся мир? Отменный, для Дианы фокус, таит безумия клавир… Ни сном, ни духом я не знаю, о завещании старика, Быть может все мои мученья, низводит, бестии строка? Беспутство Генриха восьмого, не зря всплывало предо мной, Насколько помню власть Тюдора, шестой пережита женой, Так что в сём сходится знаменье, ведь я шестая у дедка? Нет, мистика – родник сомненья, мне ж, золота нужна река, Что здесь хранит свои истоки, в реальном блеске колдовском, А покорять её пороги, придётся, с чёрным игроком. Здесь ворожея мне поможет приблизить райские брега, Не те, что дураков тревожат, строкой библейского стиха, Сродни такому же безумью, что разум старца тяготит, Полмира ввергшее в безволье, фантомом, благостных орбит. 48 Размышления Дианы, прерывает еле слышный, гнусавый голос старика. Открыла ль очи королевна? Душа моя, я весь горю… Приснилась льву аида бездна, а может быть, ещё я сплю? Нет, всё же видимо проснулся, уж больно терпкий дух вокруг, Приди ко мне моя царевна, уйми пожар душевных мук! Диана тяжело вздохнув. Да что опять стряслось с вампиром, с утра пораньше голосит. Вчера тонул в болоте стылом, сегодня в пламени горит… Сдаётся мне напасть маразма, сокрыта в прежних лекарях, От их хвалёного лекарства, блуждает Цезарь мой впотьмах. От зелья ж, местной повитухи, бедняга почернел, что мавр, Хотя, для обостренья слуха, она клялась мне, был нектар. Все шарлатаны, проходимцы, с Христовой правдой на устах, В душе, иудовы мздоимцы, с бесовской чернью на крылах. Лишь я, всю боль грешного мира, на плечи хрупкие взвалив, Должна нести в судьбине сирой, святую веру сохранив. С упрямством молодой ослицы, топтать смоковницы плоды, Щетиной терний пробавляясь, лелеять райские мечты… Диана, не спеша, надевая домашний халат. Лечу, мой сокол ненаглядный, лишь рубища накину хлад, Дабы любовь от грёз ужасных, укрыть смиреньем божьих лат. На чудеса ведь, скуповат Он, а что воздал, так те с душком, Сладкоголосого лукавства, что льёт церковников псалом. Диана, войдя в спальню мужа. И вправду воздух пахнет скверно…, вот только чем, не разберу… Что сотворил ты с атмосферой? Нет, я сейчас с ума сойду! Мы ж, вечером с тобой ходили, в гостеприимный закуток… Где место этой жуткой вони, которой одарил нас Бог, Иль чёрт, теперь уже не важно…, сюрприз подобный в первый раз, Ты преподнёс мне князь вальяжный, потомок царственных зараз. Старик беспомощно завопив. 49 И ты взялась меня тиранить, гнёт, продолжая неземной, Вместо того, чтоб Бога славить, что муж твой, до сих пор живой! Представить, просто невозможно, какой я ужас пережил, Сегодняшней безумной ночью, лишившую титана сил… Диана Да вижу, мощью унавожен, твой славный княжеский диван, Ну, враг то, верно уничтожен, кто ж, вынесет такой дурман, Кроме властителя оружья, да преданной его жены, Великомученицы чуткой, к издержкам рыцарской войны… Довольно киснуть в испражненьях, вставай несносный лицедей, В купальне развернёшь сраженье, с врагами доблести своей. И без того наш древний замок, тлетворным духом опьянён, Зловонных, он не стерпит красок, падет, издав вонючий стон. Диана брезгливо помогает охающему графу подняться с постели, приговаривая. Ну, как же право ты сподвигся, на столь неблагородный труд? С набором царственных амбиций, в плебейский окунулся пруд. Граф, гнусавя и заикаясь. Да ты и впрямь не понимаешь, с каких я ночью пал вершин!? В чьей длани огненной метался, твой венценосный господин! Жуть яви, или сновиденья? Не в силах разум мой понять… А долю злого искупленья, в величии подлинном принять! Сам дьявол, вырвав мою душу, увлёк ее, сдавив в перстах, К истокам адского удушья, звездой горящего впотьмах! Сквозь паутину рваных молний, пронзая мрак небытия, В страну не пахнущих зловоний, но пьющих скверну бытия. Там нет свободного пространства, там нет конечных рубежей, Лишь боль и ужас постоянства, блуждает в мареве теней, Безликих миражей сознанья, вонзённых в суть бездонной мглы, Молох! Той бездны покаянье, в нём – гений дьявольской звезды! Весь путь души моей греховной, от колыбели до седин, Предстал пред взором угнетённым строкою явственных картин. Финалы взлётов и падений, вставали стройной чередой, Суть, вынимая откровений, укрытых некогда душой. 50 А сатана, крылом блистая, тащил мой дух, сквозь дым грехов, Срываясь в бездну и взлетая, смеясь над святостью богов, Всплывающих в моём сознании, изломами кривых зеркал, И проклинающих создание, презревшее закон начал…, Провозглашённых ими истин, в которых я, искал свою, Скользя по искушеньям жизни, воспевшей, дьявола стезю. И вот, влюблённость роковая, явила истинный оскал, Из жертвы алчно выжимая, сок утверждённых ей начал. Парил я над пучиной страсти, порочной сути бытия, Преумножая ядом счастья, владенья лютого царя. Неумолим был чёрный гений, глух к стону бездны роковой, Крылом возмездья разрезая, кипящий болью, адский зной, Тряся пред ликами святыми, деяньем – Сущего Творца, Он похвалялся перед ними! Победой чёрного венца… Затем нависнув над распятьем, вершащим груду черепов, Он бездну сотряся рычаньем, лишил мой дух своих оков. И вот уже в твоих объятьях, великомученик седой, Теперь снедаемый ненастьем, рождённым собственной женой… Ни сон, ни явь, мой дух не терпят, где же спасенья берега? Чьи лики грешника приветят, спасут от адского огня?! Кто ближе мне в святом собрании духовной власти на земле? Кто благом осенит дыханье, барьер, поставив сатане? Обилие золочёных нимбов, в мечтах разумности людской, Моим мозгам непостижимо, тем паче, душеньке грешной. Всё ж, индульгенций институты, в Европе, в средние века, Давали верные маршруты, в Эдем, посредством кошелька… Любовь моя, прекрасный выход! Богатство, в догмах церкви – зло? Что если сделать дерзкий выпад, миллионы обратив в добро? Здесь церкви роль неоценима, пусть будет англиканский храм, Христова церковь ведь едина, внимая жертвенным деньгам? Диана, с трудом дотащив мужа до туалетной комнаты, усадив его в ванну и поливая из душевой лейки. Наимудрейшее решенье, наисветлейшей головы, Христова церковь то едина, но вот с казной – беда, увы… Не хватит пальцев перечислить, наземных пастырей Христа, Что одержимы алчной мыслью, лелея тёрн Его венца… 51 Ты вряд ли, сможешь всех насытить, а вот забыв, хоть одного, В проклятьях можешь не услышать, благословенных слов тепло. Твой сон, и вправду слишком страшен, но это ведь, всего лишь сон, Не береди кошмаром разум, и Божий не тревожь закон. Не стоит с церковью вязаться, ты вскоре это сам поймёшь, Как станешь подлинным красавцем, и силу вепря обретёшь. Ведь мы уже договорились, о хлопотах знахарских чар. И кстати – именем Христовым венчает странница свой дар. Она изгонит злую нечисть от трепетной твоей души, Вдохнув в неё младую свежесть, лишённую коварной лжи. Прислуге время появиться, одной с дерьмом не совладать. С норой твоей, полдня возиться, царевне же, пора бежать. Дел неотложных накопилось, что впору впятером нести, Но у меня довольно силы, нашу любовь от дрязг, спасти! Да где ж она запропастилась? Оружие…, в борьбе с дерьмом… Нето, пока тебя я мылю, злой дух заполонит весь дом. Граф невозмутимо. Не явится твоё спасенье, в сей замок, больше никогда…, Скорее чёрта вдохновенье, придёт из пятого угла. Я выставил вчера красотку, клюкою гневно пригрозив, Её болтливая сноровка, пророчит князю, нервный срыв… Диана, выронив из рук лейку. Ты что же, вновь изгнал прислугу?! Явив, свой похотливый нрав! Неоценимую услугу, воздал семье, жену предав! Шестая жертва за полгода, капризов чопорных твоих, Известна княжья мне порода, от прежних тружениц благих… Быть может сам, жене расскажешь, с чего наш дом, не терпит слуг? Иль слуги не выносят благость, хозяйских шаловливых рук? Беспрецедентное похабство, для князя голубых кровей, Неисправимо ваше братство, с рожденья – пакостных страстей! Ты, не жалеешь рук княгини, её дыханья не щадишь! Или отправить в преисподнюю, супругу верную спешишь?! Раз в месяц, с верным постоянством, ты оголяешь мне тылы, С твоим бессовестным упрямством, дошли мы, до мирской хулы! 52 Граф. Да что ты, понапрасну бьёшься, злом сплетен мучаешь себя, За тыл свой сладкий не тревожься, пусть груз сей, ляжет на меня. Найдём мы новую простушку, на бирже им не счесть голов, Что делать? Глупых побрякушек, не любит, наш волшебный кров… Диана в сердцах. Сам мой тогда, волшебной лейкой, шедевр античной красоты , А я – безродностью плебейской, пойду смывать дерьма следы, С великокняжеской лежанки, для побрякушки, это честь, Скрывать бесчестие дворянства, к сатрапам изливая лесть. Диана, вложив в руку мужа душевую лейку, демонстративно вышла из ванной комнаты. Граф ей вслед. Не разумею, в чём винишь ты, мою дворянскую звезду… Она исполнена надежды, желанную воспеть мечту. Ну, провинился малость рыцарь, путь к совершенству так тяжёл, Всю ночь метался словно мытарь, сорвавшись в адовый котёл, Насилу выбрался, и что же? Упрёков бесконечный ряд… Совсем ты не жалеешь мужа, безродный жалуя отряд. Нет серости убогой сносу, один миллион, сменяют два… Лишь я, над низменным погостом, страдаю узником герба. Диана, в спальне мужа. Зажав пальцами левой руки нос, брезгливо собирает в общую кучу перепачканное постельное бельё. Диана. Сколько в нём всё-таки зловонья кипит, гордыне вопреки, Не удивительно, что тонет, хлыщ, в бездне адовой реки… Что если вещий сон увидел, мучитель в забытьи ночном? Значит, близки развязки нити, осталось дело за крючком, Хозяина кошмарных терний, простершего над графом длань, Которой гадок, скользкий жребий, порочную сбирая дань! Пожалуй, зря я накричала, на князя призрачных дворцов, И без того он у начала, своих реалистичных снов… Пускай виденья лишь кошмары, движенье всё равно вперёд, К освобожденью светской дамы, от унизительных невзгод. 53 Терпенья труд, и лицемерье, мои союзники в борьбе, За право волеизъявленья, во вдовьей, тягостной судьбе. Скорей бы скорбь её изведать, слезой, бесчестье окропить, Зависимости, скинув беды, кошмар свободы получить. Диана, собрав перепачканное бельё в брошенную на пол простынь, связала её узлом и вынесла из спальни, оставив у входных дверей дома. Вернувшись, она застелила диван свежим бельём, и поспешила в туалетную комнату. Диана. Что загрустил – любви невольник, скорбишь о пройденном пути, В котором сладострастный скромник, любовной не добрал тоски? Не всех молодок обласкали, твои дворянские перста? Отказа ведь они не знали, ища запретные места? Граф сокрушённо. О чём ты милая толкуешь? Мне смысл упрёков невдомёк, Никак, от ревности лютуешь, читая нравственный урок? Я ль виноват, что все служанки разврат несут в наш милый дом. С какой ты их берёшь делянки? С вульгарным, тот лесок душком… Такой ужаснейшей издёвки, которой был я награждён, Из уст последней вертихвостки, я не терпел от бывших жён! Довольно склочных по натуре, но чистых, голубых кровей, В которой не должно быть бури, столь примитивнейших страстей. Диана, вновь не сдержавшись. А чем тогда они сметают, с лица позора перегной? Иль кровью царственной смывают, грязь похотливости мужской? Не сомневаюсь ни секунды, кто в женских бедах – демон зла! Чьи лицемерные причуды, нам губят души и тела! Граф жалостливым голосом, потупив взор. Ну, пару раз огладил бабку, шутя, не стану уж скрывать… А вот желанье взять в охапку её тылы, я смог сдержать! Твоя последняя служанка, всех прочих…, в пытке превзошла, Хмельными складками играя, меня к инфаркту подвела! 54 Бессовестная интриганка! Как князя не хватил удар? Злословьем подлая мерзавка, сожгла мой красноречья дар. Грозилась шваброю бесовской, изгнать мой чувственный дурман, Закончила же бунт – издёвкой, сказав, что старый я – баклан! Тебе знакома слабость князя в оценке девичьих красот, Она доводит до экстаза фантазии игривой взлёт! Я, как прелестницу увижу, шерсть на загривке привстаёт, Она же, нарочито движет, достоинством своих щедрот… Ведь ты проказница лишаешь меня цветенья форм своих, Вот я пыл страстный и сбиваю, на бабках, похотью больных. Диана. Окстись! Какая ж она бабка, от силы деве тридцать лет! Загривок на дыбы, охапка, возможно ль слушать этот бред?! С твоим достоинством скандальным, не шерсть на холке поднимать, А на жердине деревянной, по спальне царственной скакать! С таким реликтовым здоровьем, лучше прижать облезлый хвост, И ждать чудес, от сил крамольных, в их власти, немощи погост. Скажи спасибо, что угрозы, лишь бранною хулой крепки, И не воткнулись в зад занозой, с плебейской шваберной клюки. Возрадуйся, что пышной складкой, она твой торс не обняла, Нето б загривок вмиг стал гладким, без козней пятого угла. Ну, всё, довольно препираться, застынет голубая кровь… Пора к дивану продвигаться, там встретишь ты – величья новь. Надеюсь, не забыл мой рыцарь, что ждёт его, сегодня днём? Прошу, оставь театр двуличья, будь просто – тихим скромным львом. Диана, обтерев графа полотенцем, и надев на него, чистую ночную рубаху, поддерживая под руку, осторожно повела в спальню. Усадив мужа на постель. Как, тяжело мне будет нынче милый друг, Устанет даже тень жены, познав заботы круг… Дела насущные зовут, невольницу в поход, А муженёк – несносный плут, лишь множит груз хлопот. Но для решения проблемы, ты всё же, должен вклад внести, Без денег к сути теоремы, подход мне верный не найти. 55 Не станет ведь труда для мужа, акт благородства совершить? Нужны, твоя рука и воля, бумажку вензелем скрепить. Чек, вопрошающей страницей, ждёт роспись княжеской руки, Ведь мощь её не испарится, от вопля скаредной тоски? Граф, недоумённо взглянув на жену. Позволь, прелестное дитя, два дня назад я ставил росчерк, Под строем долгого нуля, и вновь мне виден тот же почерк…? Мой капитал не бесконечен, хотя имеет длинный хвост, Твоя же, к денежкам беспечность, являет лишь, тревожный рост. С такой растратой капитала, мы скоро вылетим в трубу, Не испытав, любви накала, и плоти не познав борьбу… Диана. Я так и знала, вновь о деньгах, ты начинаешь разговор, Сам говорил, княжна бесценна, на деле – меркантильный вздор! Да, я пекусь не о накале, всепоглощающих страстей, Но о достойном пьедестале – твоих стоических идей! Ты полагаешь, что бесплатно, мощь вепря можно обрести? Исход, для смертного фатальный, мечтаньем глупым отвести? Или микстурою от кашля, бессилье старости залить? Боюсь, что этаким лекарством, нам твой недуг не излечить. Опять же, царство без прислуги, придётся новую искать, Найму я верно гувернёра, чтоб дух скабрезный, вон изгнать… Тебе с мужчиной будет легче, и мне спокойней в беготне, Терпимее ваш братец, женщин, и меньше ветра в голове. Он то-уж, точно с интересом воспримет исповедь твою, О тайнах призрачного леса, и львиной доблести, в бою. Граф нервно закашлялся, от переполнивших его сердце эмоций. Отдышавшись. Да что ж, в моём дворце творится?! Коварный заговор созрел? Мой пьедестал и впрямь кренится, в аида гибельный предел? Откуда в голове царицы, такой замысловатый бред? Мужчину поселить в светлице, изгнав земной услады свет! 56 Нет, я сотрудничать не стану, с Дианой, в каверзной игре, Но перед выбором поставлю, тебя, в твоей же западне! Либо – красавица служанка, и чек, с цепочкою нулей, Либо беззубая бумажка, и дом без слуг – любых мастей! Коль ты стремишься, деньги тратить, любимому воздав покой. Прислужницу иметь я вправе, всегда, под царскою рукой, И чтоб года её за юбкой не тащились по искусительным коврам, Но с каждым шагом девы чуткой, дарили, блек моим глазам! А блеск волшебный возникает в великокняжеских очах, Когда, молодка лишь ступает, в беспечной юности годах… Не старше двадцати, и точка! От сих границ, не отступлю! Старухи ж, пусть растят цветочки, и шарм свой дарят алтарю. Диана, натянув на голову мужа, ночной колпак. Твой деспотизм, не знает меры, сметая мой благой порыв, Что мышке серенькой поделать, чтобы смягчить титана взрыв? Смиренно лишь, главу склоняя, потупив виновато взор, Великой мудрости внимая, принять жестокий приговор… Дабы блистал восторг кумира, взирая на прелестных дев, Готова я пройти полмира, лишь бы доволен был, мой лев, Я отыщу в подлунном мире, себе подобную звезду, Воздав сопернице строптивой, твоих видений красоту… Теперь подписывай разбойник, билетик в царство сатаны, В его владеньях кружит образ, твоей восторженной мечты. Я ж, полечу, переоденусь, пока ты властвуешь пером, С плеч сбросив отчужденья серость, оставив, сей кошмар в былом. Диана, сунув в руку обескураженного графа авторучку, выбежала из комнаты. Граф оставшись один. Ох уж мне эти вертихвостки, слова летят, что мелкий град, На театральные подмостки, являя хитрости парад… Искусны при добыче денег, талант актёрский на лицо, Ну, хоть играет без истерик, такое впору мне кольцо. Что делать, Бог ума не вставил в ребро, ваяя Евы плоть, Но так изящно кость оправил, что сам не в силах побороть, Неизъяснимого волненья, при взгляде на творенье грёз, Вменённых гению Адама, для осушенья скорбных слёз. 57 Изгнанник же, понять не в силах, подарка трепетного суть, Пленён он тайною строптивой, дурманящей страдальца путь. Даже неистовство поэта, в пылу немыслимых страстей, С восторгом льстивого куплета, лишь пыль, пред красотою фей, Во всех мирских перипетиях, от незапамятных времён. Тень женской властности незримой, нас увлекая в свой полон, Швыряет жертвенные трупы, коварством сгубленных мужей, К ногам богини, недоступной – царице всяческих царей. Сей идол вне библейских истин, над Высшим, мощь его парит, Заклятый враг он Сущей мысли, что над землёю в догмах спит. Его страшится божий ангел, он костью в горле сатане, Любовь – поэзия без правил, меч судный всякой стороне! Непостижимое оружье, для разума любых основ, Секира адского удушья для предержащих власть столпов, И кладезь страстности волшебной, в мятежных бурях бытия, Доступных не богам, но смертным, воспевшим чувственное – Я. Хоть и далёк я от иллюзий, дарующих сей чудный свет, Но всё ж в плену, священной музы, на поприще грешных побед. За шёлк чудесных женских ножек, не жаль мне скаредных нулей, Я всё отдам, чтоб уничтожить злорадство немощи своей. Для достиженья этой цели, отважусь на любой подлог, А в дебрях бренной канители, знаком мне каждый закуток… К тому же выбор не богатый, меж тленом и порочным днём. Остались, ведьмины догматы, к мечте единственным ключом. Размышления графа прервала внезапно вошедшая в кабинет Диана. Она рассмеялась, и изящно закружившись на месте, продемонстрировала перед ошеломлённым супругом, свой яркий, и несколько откровенный наряд. Диана. Ну вот, как будто и готова, я к скорби будничных забот, Ты начертал для нас основу, борьбы, с угрозою невзгод? Мне так не терпится любимый, проветрить новый туалет, К тому же муженёк ревнивый, прохныкав завтрак, ждёт обед. Граф, закрыв открывшийся от восхищения рот. Постой, прелестное создание – истома княжеской мечты, Ты доставляешь мне страданье, мазками вскрытой наготы… Дыханье от волненья спёрло, коленки обуяла дрожь… Вот, что воистину прискорбно, вот, что для графа острый нож! 58 Божественно твоё сиянье, чего не скажешь обо мне… Так и сидеть мне, увядая, в унылой мрачной тишине? В рубахе, колпаке помятом, оставишь царственную стать? Наряд мой, витязю отвратный, несёт плебейскую печать! Ведь ты с прислугою вернёшься, и что узрят её глаза? Как над величием смеётся, его же бдений – стрекоза? И посох снова растворился, в тумане красоты твоей, Пока ты мотыльком кружишься, взгляни, где спрятался злодей. И дай, драконами расшитый, великокняжеский халат, Где в золоте древнейших нитей, сверкает орденов парад. Диана. Ну что ты, в самом деле, милый? Вновь, о плебейских миражах… До неприличия ревнивый, ты во властительных страстях. Я даже в мыслях не имела, супруга дурнем выставлять, Единственное, что хотела, дать князю, час другой поспать… Ведь сам бранил дух сновидений кошмарных, нынче поутру, Так отдохни от злоключений, в покое отойдя ко сну. А я вернусь, мы тут же справим, величья славный маскарад, Всё на места свои расставим, затмит свет солнца твой наряд! Диана обежала вокруг дивана, и подняв, лежащий на полу посох, вложила древко в руку мужа. Вот жеребец твой чистокровный, держи покрепче за узду, Уж больно норовом проворен, твой конь, герою на беду… Я покидаю вас строптивцы, труба зовёт мой дух в поход, Ведь царства славу за границей, стяжают не цари, народ! Диана, изящным движением маленькой ручки, взяв со стола чек, подписанный графом, в ту же секунду исчезла. Граф. Вновь одиночества пустыня, в палатах мнимого царя, Да был ли я когда любимым, в пределах бренного нуля? Нет, всё же был, в далёком детстве, в объятьях матери родной, Единственного человека, нам близкого, в пыли земной… Всё остальное – лицемерья бескомпромиссная борьба, За счастье, в суете презренной, с названьем роковым – судьба… 59 Кто я пред вечностью? Проситель? Мошенник? Глупый лицедей? Убийца? Мерзкий соблазнитель? Приверженец благих идей? Плевать основе мирозданья, на вехи моего пути, Как и на лживые признанья, богам, в незыблемой любви. Кем был я изгнан из России? Христом, иль дьявольской звездой? Иль гнётом своего бессилья, перед идейною игрой, Мошенников и лицедеев, воспевших низменную дрожь. Во благо истинной идеи, поправ своею – Божью ложь… И кто я здесь? Невольник чести? Громады рухнувшей – герой? Скорей, осколок Божьей мести, родимой пристани изгой… Фарш – беспощадной мясорубки грехов людского бытия, Ничтожный червь разумной шутки, пожравшей, чувственное Я. Где праведники Божьей мысли, со мною встретившие крах? Кто жил велением корысти, тот до сих пор бредёт впотьмах, С крестом иль без креста на шее, но с гордо поднятой главой. Кто несгибаем был – развеян, в просторах вечности седой. Я был рождён великим князем, великим князем и уйду, Кто меня встретит, Петр, иль пламень, аида, всякое приму. Но на земле я выбор сделал, мне, как и вечности плевать, На разноцветье мнимой цели, несущей злую благодать. Мой фанатизм, вполне реален, его идей бессмертен стих, Его мотив универсален, для мира зрячих и слепых. Для всякой твари мирозданья, имеющей любовь ко лжи, В её перстах и процветанья, и загниванья рубежи. Мой дом – земные горизонты, под куполом любых богов, Мой посох, не догмат любовный, но кладезь вековых грехов, Хранящий в золоте нетленном, величье глупости людской, Рождённой гением вселенной, сознанье превратившим в гной! Власть и богатство – суть бессмертья, и мой обетованный край! Здесь на земле, в чаду безверья и веры, в пресловутый рай. Идея противостоянья двух ипостасей бытия, И есть та плоскость мирозданья, где дремлет грешная земля. Задремавший граф, вздрогнул, и проснулся от охватившего его тело озноба. 60 Граф. Как будто задремал я, малость, откуда ж, голос в голове? Он так отчётливо был слышен, но будто бы звучал извне… Таких признаний сокровенных, я за собой не замечал, Ночных кошмаров наважденье? Права Диана, князь устал… Да, отдохнуть необходимо, день не из лёгких предстоит, Я должен быть красноречивым, пред чудом девичьих ланит, Прислуги новоиспечённой, надеюсь на супруги вкус, Опять же, с новой ворожеей, надо познать любви искус… Граф, угнездившись на постели, закряхтел, вытянул занемевшие ноги, и натянув на голову пуховое одеяло, тут же захрапел. Сцена 2 Диана, сидя на улице за столиком летнего ресторанчика. Весенний воздух пробужденья, свободой наполняет грудь, Промозглость зимнего томленья, в далёкий провожая путь. Хотя, такой ли он далёкий? Теченье жизни всё быстрей, Несёт меня рекой жестокой, от лучезарных миражей, Беспечных суеверий детства, где я бессмертием жила, Дни, подгоняя пылким сердцем, мечтою вознося крыла… Навстречу сказочному принцу, в страну волшебных городов, А обрела, мечты гробницу, с броженьем низменных грехов. Взлёт обернулся лихолетьем, ход межсезонья всё быстрей, Несёт безжалостным теченьем, от безвозвратных рубежей, К зиме безмолвного забвенья, к вуали старческих морщин, С глазами горького прозренья, и жуткой белизной седин… Нерадужная перспектива, воображенье теребит, Так что теперь, принять учтиво, за данность, мрачный лабиринт? Ступать смиренно в неизбежность, забыв о радостях земных? Истечь слезой, в Христову бездну, под лицемерный вой святых? 61 Ну, нет, я не склоню колени, пред сутью раболепных догм, Ни светских, ни церковных бдений, претит мне рабство всяких форм. Есть выбор у овцы безродной, пойти под нож, иль львицей стать, Пускай порочной, но свободной, не ждущей в скорби благодать, Но вырывающей из плоти, реальных ценностей мирских, Куски божественных мелодий, живущих в слитках золотых. Вот и одна из композиций, спешит мне свой букет воздать, Любовных сладостных иллюзий, вернее, выгодно продать. Ведь ложь, не терпит откровений, уж больно хлопотен их груз, Грозит сей пламень разрушеньем – поэтике коварных муз… Диана, бросив мимолётный взгляд на примыкающую к ресторанчику улицу, встрепенулась, и улыбнувшись, помахала рукой идущему по тротуару, молодому человеку. Вот – воплощённая брутальность, воистину – свирепый лев. Поэтики святой – бездарность, что впрочем, и прельщает дев… Апломб надменного презренья, ужимки светского вранья, Погрязшая в безверии вера, гниль под личиной алтаря… Но, одержим, гордец обманом, не мыслит жизни без него, Увы, все пленники дурмана, и царь, и нищенское дно. Ну что ж, и я не исключенье, в игре порочных витражей, Сверкающих под небом вечным, многообразием страстей. Яд сладострастного нектара, по нраву ветреной вдове, Я утверждаюсь в этом праве, входя в порочный круг извне, Крамолы женского бесчестья, зло узаконенной самцом, Я растопчу их красноречье, пред, ими ж, созданным Творцом. Плевать на нравственные бредни служителей церковной лжи, Ведь их духовное прозренье, лишь козни дьявольской петли. Мне ближе ложь реальных терний, в раю земных порочных благ, Над ними будет гордо реять, амбиций женских – властный стяг. Подбежавший к столику юноша, прерывает нахлынувшие на Диану размышления. Юноша. Изрезал я крыла о бренность, спеша к тебе, звезда моя, Надеюсь, возбудил лишь ревность? Любимой сердце бередя… Душа моя, я погибаю, лишь музыка твоя спасёт, Глупца греховную усталость, воздав ей, сладостный полёт! Я одержим грехом азарта, в борьбе с жестокою судьбой, Бессилен пред фантомом царства, что правит карточной игрой… 62 Твой свет надменно обжигает, меня бесстрастием своим, Иль, то печаль разлуки тает, как хлад под солнцем золотым? Диана холодно. Да, я задумалась немного, взглянув на раны крыл любви, Дарованной нам вечным Богом, библейской сути вопреки. Ты прав, пред золотом всё тает, в анклаве суеты людской, И снег спесивого тщеславья, и мёд елейности благой… Нам не грозит не то, не это, сегодня, стоит ли страдать? Лишь время в бесконечном танце, решает, что кому воздать… Выйдя из кафе и перейдя через дорогу, молодые люди вошли в двери отеля, находящегося неподалёку от импровизированного ресторанчика. Преодолев быстрым шагом холл, и вбежав по лестнице на второй этаж, они оказалась в просторном гостиничном номере, уже давно служащим для них, местом нечастых любовных встреч. Диана. Ну вот, как будто и дошли мы, до края, чувственных тревог, Уймём признаний парадигмы, как не прекрасен их поток… Слова бесспорно власть имеют, над женской трепетной душой, Но к счастью блеск их не довлеет, над сладострастною игрой, Венчающей грешным азартом, всю страсть осознанных мерил, Дарованных нам райским царством, в разводах дьявольских чернил. Генрих, подхватил вскрикнувшую от неожиданности Диану на руки, и вальсируя, закружил девушку по просторной комнате, затем осторожно опустил пленницу на широкую кровать, застеленную белоснежным, ажурным покрывалом. Генрих. Об этом может лишь мечтать, слуга изысканной корысти, Ради неё готов страдать, в плену благой и грешной мысли. Глоток безумных откровений, великой тайны бытия, Низводит всякий дух сомнений, о мощи вечного царя, Нас одарившего страстями, своих незримых берегов, Одно я знаю, свет той дали, и есть основа всех основ. И вечный долг наш перед небом, воспламенившим солнца диск, Один, и писан он рассветом, в потоке лучезарных брызг, 63 Несущих жизнеутвержденье, для всякой твари во земле, Любви обожествивших бденье, испепеливших смерть в петле, Бессмертного круговорота, вселенской сладостной зари, Смеющейся над сном пророка, презревшего огонь любви. Диана восторженно шепча. О да, властитель пылкой неги земных, греховных омутов, Хранитель тайных оберегов, изгнавших, боль моих оков. Без ласк твоих и состраданья, невыносим богини путь, Ты мой приют во тьме изгнанья, где может пленница вздохнуть, Легко, свободно, с наслажденьем, забыв о догмах и долгах, Упав в пучину возбужденья, растаять в сладостных волнах… Разверзни предо мною бездну безумной страсти вековой, Исчезнет пусть благая трезвость в её истоме роковой. Кровь закипает бурной лавой, по венам разгоняя жар. Насколько глуп, рассудок здравый…, пред мудростью любовных чар… Сцена 3 Граф в безмятежной полудрёме, безуспешно пытается натянуть на себя тёплое одеяло, которое безжалостно стягивает с него дьявол, примостившийся на краешке скрипучего дивана. Дьявол. Проснулся, трубадур лукавый, иль как? Неверующий Фома? Не этот старец златоглавый, с утра, разверз твои уста? Я не пойму, стручок замшелый, злой сон тебя не пробудил, От спячки сытой, застарелой, в могиле жизненных мерил? Намёк мой видимо разбился, о волнорез любви иной, Живущей в подленьких страничках, твоей греховной кладовой. Той, что душонкою зовётся, у мглою избранных червей, Влюблённых в ласковое солнце, мной воспеваемых страстей. Что пасть разинул проходимец, отца родного не признал? Иль всё ж таки узнал, ленивец, с тем шлёшь мне радостный оскал? 64 Безжалостная штука время, для вашей суеты смешной, Даже в счастливые мгновенья, привносит траура покой… Лет шестьдесят назад улыбка, твоя совсем иной была, Я понимаю, Божья пытка, изводит грешного раба… Что делать, выбор не богатый, Он посылает вам с небес, В обмен на нищету в заплатах, сомнительнейший интерес… Но ты ведь не из той когорты – любвеобильных дураков, Что, надрывая шланг аорты, спешат прославить Божий кров? Труху слащавых дифирамбов, неся на высохших горбах, С мечтою алчной, оккупантов, мнят прах свой в благостных садах? Ты птица гордого полёта, в твоих крылах – свободы дух! Рождённый не гнилым болотом, пристанищем зловонных мух, Но мощью страстного сознанья, поэтикой мятежных бурь, Презревшей музыку стенанья, и лживой патоки лазурь. Граф, немного оправившись от парализовавшего его шока. Не ждал я право откровений, таких, в реальности земной, От столь кошмарных потрясений, остолбенел, едва живой… О нет, язык не то вещает, лишился разума халдей, Хотел сказать, польщён вниманьем, твоих божественных очей! Безмерно счастлив снисхожденьем, властителя вселенской мглы, И очарован вдохновеньем, деяний дьявольской звезды! Дьявол. Осанна Господу…, очнулся, не утеряв таланта врать, Единожды всего споткнулся, вливая святость, в чёрта стать. А в храме с тем же упоеньем, читаешь прославленья стих? И так же веруешь в спасенье, душонки, орошая жмых? Для смертных сила красноречья имеет свой сакральный смысл, А для поэтики вселенской, лишь бренной лживости посыл. Блуждающий шутом забавным, в чаду вселенских берегов, Пред царством балаганной славы, с набором призрачных божков. Ну, всё довольно отвлечений, к тебе я прибыл не болтать, О музыке порочных бдений, гнетущих божью благодать, Как и томленья адских истин, пред светом благостных дождей, Бессмысленность такой корысти, цветёт в невежестве церквей. С минуты первой появленья, людей на островной земле, И до последнего мгновенья, их плена, в скорбной западне. 65 Другой вопрос меня заботит, из частной практики земной, Ничтожество разумной плоти, тревожит вечности покой… Увы, мозаика тщедушья, в пыли астральной не видна, Но всё же, требует удушья, и сказок, блеклого окна. А посему нужда возникла, в твоей изъеденной душе, Моей звездою вдохновленной, горящей в адском витраже. Ведь согласись мой друг, приятно, жить в предвкушении мечты, Встречающей тебя реально, здесь, в мире бренной суеты. С тобою мы давно изгнали, из отношений болтовню, Где беса подло освистали, святоши, славя ложь свою. Предельно честное общенье, смешно и глупо отрицать, В отличье ото лжи надменной, что сеет божья благодать… И кто же в створе мирозданья честнее, дьявол или бог, Сулящий смертному прозренье, в канаве проклятых дорог, Ведущий грешников к рассвету, сквозь горе, кровь и смрад дерьма, От околевших самоедов, что славят церкви закрома…? Ведь ты, под дьявольской опекой, прожил во власти, при деньгах, Не кланялся хромым калекой, фантому, в праведных соплях. Ты сам пленял хлыстом корысти, хвалёной неги пьедестал, Впитал, всю прелесть райской жизни, не покидая, сей вокзал. Пришёл твой звёздный час воитель, земных греховных омутов, Или быть может отравитель, бездарных нравственных основ, Замешанных на сострадании, любвеобильных упырей, В декларативных состязаньях, несущих суть благих идей. Надеюсь, ты проникся духом, когорты братии святой? Рождённой мессианской мукой, нашедшей в алчности покой. Греховный опыт твой бесценен, на ниве дьявольских побед, И к счастью мой практичный гений, увидел в сём, волшебный свет. Тебя я вижу на Востоке, средь православных миражей, Пока, евангелисты в склоке, ты им предложишь наш елей. Стальные догмы пошатнулись, слегка, на мрачных берегах, Прямолинейность смертной жути, теряет свой животный страх, Мной насаждённый с опозданьем, в глухом языческом краю, Как впрочем, и Христова правда, там скверно славит ложь свою… 66 Смешав в одном тысячелетии, осколки истин и вранья, Прах византийского величья, в секиру власти превратя. Решили азиатский стержень, священным освятить крестом, Презрев, ислама дух мятежный, рассёкший библию серпом. Раскол хрестоматийной догмы, вот нашей мощи пьедестал, Безверье веры – суть основы, что смертным, меч мой навязал. Незыблема его твердыня, покуда веру жрёт вражда, И в противлении сём богиня, одна – аида глубина! Граф. Помилуй князь, главу вассала, не отворяй аида створ, Всю жизнь я прочил бездны славу, шлифуя дьявольский топор, О плаху жертвенной услады твоих божественных основ, Не помышляя о награде, своих стоических трудов… Позволь дожить в покое бренном, на попранной грехом земле, Избавь от мук геенны серной, в аида жуткой глубине, Отсрочь полёт к твердыне грозной, дай перед смертушкой вздохнуть, Нектаром суеты навозной, что славит обречённых путь… Дьявол. Смотрю я, он совсем свихнулся, в своих восторженных речах, С чего ты взял, что гнёт аида, разверзся бездною впотьмах? Выходит, правдой служишь бесу, а веришь сказкам христиан? Или еще, каким повесам, воздвигшим на земле свой храм? Даже обделался со страху, прочувствовав библейский бред, Священную обгадил плаху – алтарь божественных побед… Пойми ты бездарь, что писульки, церковных алчущих клопов, Пропитаны всё тем же страхом, пред мощью дьявольских оков. Они нуждаются в рекламе, своей божественной мечты, Посредством дьявола в кармане, как образа извечной мглы. Чтоб ты, покладистей был к нуждам, их властной доблести земной, И ползал червяком в навозе, храня законников покой. Я ж, в дифирамбах не нуждаюсь, я вас блаженством не влеку, Я в сути вашей, растворяясь, по жилам пакостным теку. Я, воздаю вам блага жизни, без обещаний и нытья, Посредством низменной корысти, и замолить её нельзя, 67 Подспудной ересью рассудка с елеем философских грёз, Сползающих, сквозь пасть к желудку, с перерождением в навоз. Тот, из которого вы взяты, для созидательных идей, Вам данных, вашими богами, от ваших же, грешных страстей. Порочный круг, увы, замкнулся, избавив истину от слёз, Маразматических фантазий, рождённых сном фатальных грёз. Не лезьте в чувственные дебри, вам недоступных рубежей, Бессмысленность подобной цели, смерть, славит музыкой своей. Старанья разума для брюха, потомству воздаёт крыла, Душа, не знает повитухи, ей правит – вечности река. Всё, что могу тебе поведать, о тайнах вечности седой, О прихотях душевной неги, за краем бренности земной. Но если ты горишь желаньем проникнуть в суть небытия, Иль бытия за гранью тленья, я помогу, ведь мы друзья. Но мне как будто показалось, ты к смерти вовсе не готов, Вообще моим друзьям усталость, от жизни, редко дарит кров… Для этого необходимо, хоть что-нибудь иметь в душе, Что проповедовал ревниво мудрец, распятый на кресте. Я к счастью этого богатства в твоей душе не отыскал, Пред Богом блеск её уродства, превыше всяческих похвал. А вот для смерти граф сегодня, довольно лакомый кусок, По меркам суеты походной, давно истёк вельможи срок… Тяжёлый норов у старухи, незыблем мрачный ход в веках, Но и её благие руки, плетут свой холст в моих перстах. Я успокою притязанья, хозяйки скорбных погребов, Предвидя мглы негодованье…, но для друзей на всё готов… Взаимосвязь времён событий, слепила свой логичный мир, Для разума конечных истин, в которых властвует – кумир! Посыл библейских откровений, пронизан логикой греха, Без сожаленья и сомнений он смертных превратил в стада, Рабов, униженных рожденьем, кнутом гонимых должников, На суд вселенского прощенья, рождённых разумом богов. Устав иерархии духовной, рассёк крамольной болтовней, Даже идиллию главенства, священной житницы благой. Увы, и в райской цитадели, где царствует гармоний дух, Что спит, над бренной колыбелью, как вечной истины пастух, 68 Лютуют генералы счастья, любви шлифуя витражи, И в этом благородном царстве, вельможи есть, и есть пажи. Ты на земле высот надменных достиг, благодаря мечте, Пусть не такой уж сокровенной, как на лирической стезе, Но князем стал, и преумножил моей копилки закрома, Ты – ада истинный вельможа, но не сейчас, нас ждут дела, На этом берегу греховном, средь алчных похотливых стай, В земном Аиде рукотворном, впитавшим сатанинский лай. Граф заплакав Какой же из меня воитель? Иссякла мощь в былых боях, Теперь я не солдат, проситель, на ржавых ждущий стапелях, Проводника до туалета, и возвращения назад, В унынье призрачного света, лишённого земных отрад… Плоть отказалась от участья, в борьбе с иллюзией церквей, Тяжёл, для смертного с распятьем, и свет любви, и гнёт страстей, Старания, увы, ничтожны, пред гениальностью богов, Все притязания безбожны, в грехах…, нелепы без грехов… Бессмысленность мой разум гложет, рассудок страхом покорён, Боюсь, что мало чем поможет, величью, мой предсмертный стон… Дьявол. Твой пессимизм меня пугает, а вот лукавства дух, бодрит, Не зря я всё-таки поставил, на пса…, похабный аппетит. Мерзавец, цену набиваешь? Бессмысленность призвал к игре? Да если б, ты любим, был кралей, давно б, истлел в сырой земле. Я не терплю её хожденья по лабиринтам вечной тьмы… Безбожной лиры вдохновенье – заразней всяческой чумы. Одно, в чём искренне едины мы с Господом благих широт, Так в неприятии доктрины, любовью посланных щедрот! Отказ от прелестей порока, иль призрачных садов Творца, Уносит душу от истоков, превратностей добра и зла… Ты ж, не слуга агностицизма, но жалкий пленник вещих снов, Ты болен скверной мистицизма – основой призрачных оков. Призвал ведь чёрную крамолу, на помощь похоти своей? И правильно, Господь безволен, пред игом колдовских страстей. 69 По нраву мне твоё влеченье, к соблазнам женской красоты, Венцу мужского вдохновенья в оковах грешной суеты. Нам этого вполне довольно, дабы продлить твой бренный путь, Придав телесному безволью, владычества мужского суть. На этой сладостной основе, мы старый обновим контракт, Отдав ему венец приора, забыв, бессилия антракт. Готов ли ты объять просторы, моих восточных берегов? Златые преумножить горы в краю божественных клопов, Харизмой растопив лукавой, уныние славянской лжи, Зловонья насаждая пламень, в чертогах рухнувшей мечты. Как оказалось недоступной, служакам дьявольских кровей, Уж больно радикальна поступь была их, в правоте моей… Всё б ничего, но жажда власти, и дело губит, и вождя, Не знает меры жрец клыкастый, мой крест, взваливший на себя. Смешна, глупа и вредоносна, псевдобожественная прыть, Тщеславьем вздутого колосса, собравшегося вечно жить. Запомни это наставленье, не опьяней от властных игр, Сотру в песок без сожаленья, нужна мне страсть, а не кумир. Страсть утверждения порока, в блудливой слякотной душе, Людей отрекшихся от бога, но не пришедших к сатане. Граф взмолившись. Мне не поднять такую ношу, молю, князь бездны, отпусти, Иль забери гнилую душу худого своего слуги… Не в силах я принять корону, не в силах свет твой источать, Я червь, пред исполинским троном, просящий смерти благодать! Дьявол. Заткнись, тщедушное создание, заблеял жертвенной овцой, Плевать мне на твои стенанья, распятью дифирамбы пой. Ему по нраву ваши сопли, уничижительной любви, А мне нужны не слизь и вопли, но кровь – реального пути! Быть может ты, ума лишился? Да нет, здесь правит длань моя, Хотя к чему листать страницы, беззубой доблести червя…? И что теперь прикажешь делать, с таким воинственным добром? В каких пространственных пределах, и кто прельщается дерьмом? Исчадье похотливых вздохов, могильный возжелал покой? 70 И смерть с безвольем ладит плохо, и ей претит мокрицы гной! В одном ты прав, такой наместник не нужен трону сатаны, Какой с тебя, греха наперсник, исчерпан – лютый жар души… Дьявол поднялся с дивана и, заложив руки за спину, подошёл к окну. Зари Господней чистоплюи, как в небесах, так на земле, Щедры на райские посулы, и муки в адовой петле… Ад обозвали смрадной ямой, кишащей грешною душой, Скрывая благости изъяны, в плену небесной кладовой. Хитро придумано, не скрою, беспомощность своих богов, Сливать миазмом в преисподнюю, на плаху дьявольских основ. Пусть, лицемеры славят тризну, в моём раю ища покой, Их души я с пристрастьем выжму, своей же собственной рукой. Величье дьявола не терпит, в своих чертогах хлам земной, Как и небесных пташек, лепет, смешавших ложь с благой мечтой. В аида вековых палатах, нет духа – жалких слизняков, Там бродят призраки кровавых, любимых мной полубогов! Тех, чья гордыня освещает, и по сей день ваш смрадный мир, Она бессмертием витает, в сознании, что творит кумир. Мной воплощённый в человеке, признавший дьявола узду, Познавший Люцифера негу, поправший светлую звезду! А мразь принявшая при жизни и церкви свет, и мглы оскал, Тар-Тар пусть заполняет пылью, презренной, для любых начал. И ты, исчезнешь в мёртвом чреве, простившись с вечностью седой, Забыв о бренной колыбели, и тризне, в памяти людской… Но не сейчас, ведь ты мне должен? И я намерен долг забрать, Ну а поскольку граф низложен, твой жезл я вынужден отдать. А вот кому? Не догадался? Да уж, пророк с тебя худой, Коль вовсе с мыслями расстался лоб гениальности былой… Всё ж, есть в Христовых глупых притчах, бесспорной истины налёт, Не может на отвратных нивах, родиться благородный плод. Не может на лозе замшелой, висеть искристый виноград Так от щедрот лукавой шельмы, гнилой смоковнице я рад. Не скрою, я давно приметил, в состряпанном тобой раю, Грядущей брани – королеву, ведь ты искал под стать свою? Признаюсь, выстрел был блестящим, поверь, я в этом знаю толк, 71 Уверен, мощь её пристрастий, повергнет божью гавань в шок! За этот чувственный подарок, мне щедро возданный тобой, Продлю я графа бег лукавый, по долам похоти срамной. Экстаз твоих ассоциаций, меня безмерно рассмешил, А экзотичность вариаций, повергла ниц, бесовский пыл! Даже закралась мысль проверить, так ли горяч животный мир, Но вспомнил, что и зверем правит, мной вскормленный, лесной сатир. Какую подготовить шкуру мне для достойного слуги? Царя зверей с шикарной гривой? Иль тигра? Может быть свиньи? Прости, я не хотел обидеть, твоей фантазии полёт, Конечно, не свиньи, но вепря…, чужд бесу поэтичный взлёт… Ну что разинул пасть безбожник? От радости лишился сил? Не повтори вонючий подвиг, что этой ночью сотворил. Везёт мне нынче на зловонье, куда не сунусь, всюду смрад, Либо гороховых застолий, затмивших вонью даже ад. Либо ревнивого удушья, прелестниц царственной четы, Теперь, душевного распутства, твоей безвольной маяты. Граф, закатив глаза, гнусаво застонал. Дьявол. Да не бери так близко к сердцу, я пошутил на счёт свиньи, Боюсь и ей твоё соседство, лишь сократит дурные дни. Пока оставлю на диване, дельца гнилого требуху, Так будешь гнить в духах фекалий, пока не выплатишь мне мзду… Нет, всё ж действительность жестока, в которой пребываешь ты, Грех не слетал с сего порога, кружась под флагом сатаны… Заслуги есть, не отрицаю, в твоём пути грешных забот, Что делать прямо-таки не знаю, но гниль с дерьмом не подойдёт… Ведь дьявол – воплощенье чести, в кругах бесчестия земных, Претит мне гнёт плебейской мести, тем паче средь друзей своих… Оставлю я твой дух в покое, как ты меня о том просил, И более того открою, для плоти экзотичный пыл. Останешься забавой плотской, для молодой своей жены, И кошельком, желаний грозных, востока, будущей княжны. Доволен ты моим решеньем? Жаль речь твоя, на нет сошла… Ну а в глазах то, блещет рвенье, не льва…, ну что ж, начнём с осла. 72 Да, вид действительно нелепый, и непотребный цвет лица, Как будто не чернил я тела, хотя…, уместно для скопца. Ну, это меньшая проблема из тех, что ждут тебя мой друг, Ведь ты мне сам предложил тему любвеобильных, страстных мук. А бледный лик аристократа к тебе вернётся, дай лишь срок. Кусочек ревностной шарады, и белизна, продлит твой шок. Не устаю я удивляться, влиянью самок на самцов, В земном и неземном пространстве, один соблазн у тех оков… Я думаю, Господь из страха пред неизбежностью измен, То есть рогов витиеватых, бесполым сотворил Эдем. Над остальным же мирозданьем, разврат излил любовь свою, А я, как воплощенье ада, в своих рогах соблазн несу. И если ты успел заметить, сегодня ночью, коль не спал, Все мои ласковые дети, имеют славный причиндал О людях разговор особый, то есть о братии мужской, Их украшает эфемерный, набор костей над головой. Категоричность не в почёте, фантазий чувственной души, Что поэтичностью изводит, измен досаду, в миражи. Яд вдохновенной эйфории проникшей в суть людей извне, И Господа, поверг в унынье, разгулом страсти в бытие… Гнев, безусловно, справедливый, обрушил он на род людской, Но дух любви непостижимой, всё же, познал небес изгой. Как не крути, а гнев помощник, плохой, для всякой головы, Вот и обрёл ты статус смертный, с рогами лицемерной лжи. Сам знаешь, клятвы, умиленье, любовь до гробовой доски, А за туманом восхищенья – рога отчаянной тоски. Стары, как мир рогов коренья, ваш нимб – с Адамовой главы, Не догадался, чьё вторженье, вплело в любовь свои черты? Граф, едва заметно кивнул головой. Дьявол. Конечно, трудно ошибиться, и в этом библия не врёт, А врёт? Так лживые страницы, лишь славят, бесов огород. А кто же кладезь вдохновенья, моей блистательной игры? Она, балбес, венец творенья, Его бессмысленной игры. Надменная царица терний, сумбур реальности и снов, Мужских греховных откровений и свет моих земных основ. Хозяйка вашего величья, и путеводная звезда, 73 К истокам вечного безличья, в которых правит сатана. Неоценима, правда, Евы, в орнаменте моих стихов, Библейскую рассекших славу – владычицей грешных замков. Пока живёт в людском сознании, от Соваофа приговор, О женской участи согбенной, восславившей мужской позор, Пока рожает в адских муках, она приплод своим царям, Мой гнёт ей будет повитухой, в угоду ряженым дельцам! Теперь ты понял, червь замшелый, кто мой сподвижник на земле? Кто отравил твой дух спесивый ещё в утробной западне? Кем ты любим, самозабвенно, и ненавидим, как сатрап, В ком, ты черпаешь вдохновенье, и чей воистину ты раб?! Ну, всё, довольно отвлечений, да и бессмысленен их жар, Для обнищавших разумений, изживших чувственный пожар… Что, разрывая мрак вселенной, ласкает обречённый мир, Являя облик совершенства, в котором свят – греха кумир… Парадоксален мысли гений, что свято, то ли не грешно? Екклизиаст, певец знамений, открыл вам истину давно… Так что не строй вперёд иллюзий, об участи грядущих дней, Готовься с похотливой музой, сравниться, в ярости страстей. Она, как раз сейчас шлифует, твои ветвистые рога, На фронте сладостного блуда, как впрочем, не она одна… Ну вот, ты сразу оживился, вернулась бледность на чело, Осталось с мыслями проститься, что есть ещё, в глазах его. Но, это не моя забота, в сём деле нужен виртуоз, К тому же, женская работа, вам превращать мозги в навоз. Да, вот ещё, пустяк ничтожный, но и о нём ты должен знать, Всё состояние вельможи, продолжит роль свою играть. В моих божественных забавах, благо не меркнет злата блеск, Его полно в твоих подвалах, здесь слышен смертоносный треск, Распухших сундуков и бочек, зовущих к подвигам лихим, Моих сподвижников могучих, чей дух от тьмы – неотделим! Теперь прощай невольник плоти, душа твоя, увы, сошла, Сегодняшней бесславной ночью, в пучину адова котла. Двулично смертного сознанье, ведь то не новость для тебя? Сейчас в тебе, лишь суть изгнанья, из древней книги бытия. 74 Таких довольно на планете – бездушных полумертвецов, Все они дьяволу, как дети, и вечен мой над ними кров… Кто тешит плоть свою во власти в хоромах царских, кто в церквях, А кто с мечом кровавой страсти, преумножает спрос в гробах, Кто в смрадной яме почивает, фекалий пожирая яд, О светлом боге вспоминая, кто ждёт на паперти наград, За долю нищенской свободы, воспетой благостным Христом, Но с музыкой моей основы, крещённой праведным мечом. Так что тебе не будет скучно в компании моих служак, На редкость доблестных подручных, в азарте дьявольских атак… Один лишь скромный недостаток, у этой гвардии лихой, Слепы бойцы в своих атаках, сжигает их, бездушья зной. Нет искреннего побужденья и блеска творческих идей, Но как оружие возмездья – бесценна мощь слепых страстей! Иерархия мой друг, что делать? И вечный мир на ней стоит, Есть пламень сущих вдохновений, есть пепел, что она плодит. Согласен, роль невесть какая, в таком раскладе у тебя, Но по заслугам и шагаешь ты по задворкам бытия. Сам рассуди своим умишком, какой с тебя Наполеон? Иль Чингисхан? Да, это слишком…, меня твой убеждает стон… Дождись в желаемом покое свою прелестную жену, Она стреножит старца горе, в жизнь, воплотив его мечту. Она и поведёт вельможу по долам истинной борьбы, Свою, освобождая душу, от пут библейской тошноты. По спальне графа пробежал еле ощутимый сквозняк. из прихожей находящейся на первом этаже особняка, послышался противный скрип входной двери, с обрывками женских голосов. Дьявол. Ну, вот и славненько дружище, явилась верная жена, Гостеприимное жилище, мне, верно, покидать пора… Горою с плеч сошла кручина о беспризорности твоей. Не мог я, с чёрною личиной оставить князя, средь теней, Своих извечных, мрачных спутниц, сирен губительных ветров, Любительниц нытьём озвучить, детей моих порочный кров. Проказницы, нет с ними сладу, влюблённым роем круг меня, 75 Кружатся, требуя в награду, снов неразумного дитя… А ты, хоть разумом не блещешь, но всё ж, не полный идиот. Надеюсь у меня с тобою, не будет в будущем хлопот? Так не люблю я сцен прощанья, но право, чёртовы дела… Да и к тебе летят лобзанья, любовь и впрямь, бывает зла. Дьявол исчезает. Старый граф, остаётся неподвижно сидеть на своём древнем диване с неестественно бледным лицом, пустыми безжизненными глазами и широко разинутым ртом. Диана, поднимаясь по лестнице ведущей на второй этаж в спальню мужа. Где же кумир девичьей мысли, дом древний тишиной объят, Не слышен рык лихой корысти, нетерпящий грешных утрат. Проказник старый затаился, царевну жаждет напугать, Иль в ожидании притомился, и снов лакает, благодать? Диана, вбежав на цыпочках в спальню мужа. Нет, вот, он светоч ненаглядный, о, Боже правый, что же с ним?! Взгляд чуждый, мертвенно-стеклянный, лик с маской демона сравним … Удар хватил твой бренный остов и без того едва живой? Или столбняк, кнутом смиренья, стреножил норов боевой? Диана опрометью выскочила из комнаты и запричитала, обращаясь к пожилой женщине, пришедшей в дом вместе с ней и с трудом закончившей подъём по лестничному маршу. Ах, бабушка сюда скорее! Беда случилась с муженьком! Стал снега белого белее, застыв безжизненным столпом. Не узнаёт жены родимой, во взгляде мутном хладный лёд, Неужто смерти ход незримый страдальца оборвал полёт?! Старуха, отдышавшись от трудного для неё подъёма. Не голоси ты так усердно, ведь мы с тобой сейчас вдвоём, Средь этой роскоши надменной, больной не в счёт, коль стал столбом. Столбняк лишь смерти предвкушенье, погоста ласковый привет, И далеко не избавленье, от смертью уносимых бед… Так что лукавить рановато, призвав на службу вдовий вой. В дань лицемерью, это свято, в дань истине – восторг грешной. Не торопись, прибудет время отдать и смеху и слезам, Душевного томленья бремя, преумножая счёт долгам. 76 Старуха, продолжая что-то бурчать себе под нос, не спеша вошла в спальню графа. Старуха. Вот он каков, развратник старый, и впрямь, как пудрой набелён, На вид, грех жаловаться, бравый, во взгляде лишь страданья стон…. Смотри, он чем-то озадачен, пасть до предела отворил, Похоже, гость неоднозначный, к нему сегодня заходил… Я знаю, кто его проведал, симптом, как правило, один, После визита правоведа, библейских нудных дисциплин. Конечно, слог его не сахар, но, так он мнит, любви стезю. Здесь ей отсчёт, коль вечный пахарь, оставил на меже стерню. Значит, не кончены мученья самца, и, стало быть, твои, В силках земного притяженья, истца – назойливой любви. Диана, выглядывая из-за бабкиной спины. О чём вы бабушка твердите? Я право, в толк взять не могу, Кто был здесь, что за посетитель? И как он смог войти к нему? Ужасный может быть грабитель, к замочку ключик подобрал? Пробрался в дом, а мой воитель, со страху в кому злую впал? Старуха крякнув. Грабитель? Маловероятно…, жеребчик может молодой? Прознав, что в домике богатом, кобылка пленена тоской, Пролез сквозь щелку греховодник, в надежде лакомство сыскать, Но старика нашёл в исподнем, а тот сумел его прогнать, Лихим экстравагантным видом, в столбнячной стойке, как сейчас, Защита грозная, как видишь…, есть у тебя на этот час. Шутю я, ни к чему красотке знать, кто и с чем сюда входил, Всему свой срок в головоломке, влекущей вас во тьму могил. И ты со временем узнаешь, что лучше, смерть или столбняк, Ну а пока, с грехом играя, уйми страдальческий сквозняк. И вместо глупых рассуждений о муже вспомни дорогом, Да бабке помоги согбенной, извлечь из старца адский лом. Есть у меня нектар отменный, как раз для немощных самцов, Одна беда, уж больно вреден ядрёный дух его основ… Секрет домашней заготовки, без новомодных мухлежей, 77 Шедевр – классической настойки, без добавления дрожжей. Помёт куриный, жабье сало, болотной плесени пыльца, Сама с любовью настояла, поднимет даже мертвеца. Диана. Я одного понять не в силах, он жив сейчас, иль больше мёртв? Сдаётся мне, что муж мой милый, покинуть жаждет бренный кров… Так стоит ли его насильно тащить из мира райских грёз, Назад, в бездушную пучину безжалостных земных угроз? А вот помочь, пожалуй, можно, войти в открывшуюся дверь, Ускорить переход тревожный, лишив мучительных потерь, Под сень благих господних бдений на просветлённых небесах, Он заслужил духовным рвеньем, блистать на райских облаках… Старуха. Ну что ж, неплохо для начала, но крут уж больно оборот, И вправду человечью старость, роднит с любовью, лишь расчёт. А с чем, роднится ваша глупость, я видно так и не пойму, Но явно, что не с нашей сутью, не упрекнёшь в том сатану. Любовь твоя в блаженстве сытом, не ведает на чём стоит? Иль у разбитого корыта ласкать желаешь блеск ланит? Того корыта, что в чулане быльём лукавым поросло, То, на котором в эту гавань тебя коварство принесло. Князь отписал тебе наследство? Спешишь спровадить его в гроб…? Чем объяснить твоё кокетство со смертью? Варишь ей сироп? Знакома с матерью забвенья до панибратской глубины? Пред тьмой являя представленье, в оправе лживой суеты… Я, жизнь прожившая старуха, ту жизнь, в которой ты, лишь пыль, И шёпотом, гнилого духа, пред госпожой не мну ковыль, В её губительных просторах безликой вечной тишины, С богами всяких категорий, где все, пред госпожой – клопы! Ну, если ты пред ней царица, тебе и злато ни к чему. Толкай страдальца за границу, что бдит земную суету, А вслед за ним, и я отправлюсь, в мир обездоленных теней, Там за вину свою покаюсь, пред музыкой твоих идей. Диана, побледнев, заплакала. 78 О чём вы бабушка? Простите, сама не знаю, что несу, Прошу, за глупость не казните слепую к жизни стрекозу. Всё в голове перемешалось, в ужасный, злополучный день, Душевной силы не осталось терпеть бытийную мигрень. Винюсь и каюсь за беспечность досужей, глупой болтовни, Приму, смиряясь любую участь от вашей праведной руки. Как вы решите, так и будет, любой вердикт мне в благодать, Лишь только душу не томите, тем, что ей страшно осознать… Старуха. Час от часу с тобой не легче, и впрямь, ты дочка не в себе. Скажи ещё, что я предтече Господней власти на земле… Как любите вы крайность дёргать за острый, ядовитый хвост, Вселенского сознанья святость, таща на свой грешной погост. Поменьше б, языком болтали, тревожа категорий муть, Вам не делить свой кров с богами, вы есть – их жертвенная суть. В погоне за безликим счастьем, порочность рядите в шелка, А благо мнимого проклятья, назвали бременем греха… Кто враг твой в мимолётной жизни? Неужто жалкий сей старик? Вкушающий мотивы тризны мирских бессмысленных интриг. Растает он во тьме могильной, на смену явится другой, Возможно молодой и сильный, но с той же, подленькой душой. Так и состаришься, тасуя колоду джокеров пустых, Любовь ища, в порочной суе, в любви же, россыпь золотых. В тебе сидит твой враг заклятый, в твоей душе его кистень, Крушит налево и направо грешной фантазии плетень, Что ты, по глупости природной, вам данной смертною судьбой, День изо дня сознаньем бренным, плетёшь в надежде на покой. Сюда пришла я не кудахтать над этим дохлым стариком, Его души поганой слякоть, удобрит ад, своим гнильём. Наипервейшая задача старухи в этой западне, Спасти от участи собачей твой дух, блуждающий во тьме, Мещанской, беспросветной дури, с лампадой христианской лжи, И прочей фанатичной сбруи, сковавшей, свет твоей души. Отныне, всё, что в этом мире мяучит, иль столбом стоит, В предсмертной растворясь истоме, что излечить нам предстоит, Предстанет вскоре перед тобою, не как жестокий лабиринт, 79 С недосягаемой мечтою, но, как проворный сателлит, Священного единовластья, над обезумевшей землёй. В нём – ад и рай грешного счастья, изъевшего людской покой. При должном проявлении воли, твоей восторженной души. В сопровождении невесомом, кудесницы земной межи… Сейчас, пожалуй, деве рано, вникать в подробности пути, К стадам ликующих баранов, богини, славящих шаги. Займёмся лучше страстным мужем, болванку надо оживить, Помощник ведь царице нужен, дабы мечту не разлюбить… Да что с тобой? Совсем раскисла, шутю я малость, среди дел, Давай-ка, воскрешать спесивца, пока и впрямь не околел. Диана. Сейчас мне трудно в полной мере происходящее понять, Я будто в сонной канители, пытаюсь суть за хвост поймать… Мне страшно бабушка поверьте, предел есть у девичьих сил, Прошу вас, боле не пытайте мой дух иллюзией могил… Старуха жёстко. Встряхнись, негодная девчонка, оставь в покое мой подол. С таким подспорьем бабке долго, тянуть из старца, чёртов кол. Зайди красавчику за спину, да запрокинь ему башку, Чтоб влить смогла я без проблемы, лекарство, в дедову кишку. Диана покорно зашла за спинку дивана, на котором восседал её остолбеневший муж, и умоляюще посмотрела на старуху. Старуха Тяни за ушки осторожно, трухлявой шеи не сломай, А как волью я зелья плошку, от лихоимца отбегай. Лишь мёд запенит кровь аорты, вселится в деда лютый зверь, Элитной, царственной породы, с ним шутки плохи, уж поверь… Но ты рычанья не пугайся, мужских бравад недолог срок. К тому же есть у нас нагайка – его же, собственный батог. Когда воспрянет он над ложем, свирепой жаждою томим, Беги ко мне, быстрей, чем можешь, пока в сознании зверя, дым. 80 А я, страдальца успокою промеж моргалок батогом, Риск промахнуться есть, не скрою, вернее, было б, утюгом… Ну, ничего, для нас опасность от львиной доблести одна, В твоих годах с неё лишь радость, хотя и я, не так стара… Напор, конечно, будет жёстким, поскольку лживости лишён, Зато узрим мужскую твёрдость – доисторических времён! Бледная Диана с ужасом в глазах. О чём вы? Я не понимаю, какая радость, что за зверь?! Вы множите мои страданья, кошмару открывая дверь… Я ужасом прибита к полу, не в силах пальцем шевельнуть, А вы пророчите истому, в которой страхом правит – жуть! За что мне злое наказанье? Чем прогневила я Творца? Я ожидала состраданья, никак не плясок мертвеца. На графа и взглянуть мне страшно, не то, что за уши тянуть. Нет на грешной земле богатства, что может оплатить, сей путь… Старуха Оставь в покое милость Бога, ты в чём клялась у алтаря? В житейских бурях, быть до гроба, в объятьях мнимого царя? Так будь добра исполни клятву, он ждёт спасительной руки, Дай мужу шанс, яви отвагу, пред небом искупи грехи! Которых у тебя с избытком, иль полагаешь, свят твой путь? Я, вижу, глазом предрассудка, так не слепа и Божья суть. На счёт богатства ты права, оно бессильно лживым слогом, Вершить великие дела, в нём попран дух, злотым острогом. Как попран в этом старике, покрытым золотой коростой, Но ставшим в дьявольской руке, для истины – оружьем грозным! Смелее, есть в тебе запал, я вижу подвига свеченье, Началом станет маргинал, во вкус войдёшь, придёт стремленье, К истокам властного огня, испепелившего планету, Реальной правдой бытия, без фальши внеземных рассветов. Решайся выбор за тобой, ты уяснила перспективу? Иль упиваясь нищетой, ступить в реальный мрак могилы, Либо супруга воскресив, пусть не Господним разуменьем, Но пользуя аперитив, что сварен адским искушеньем, 81 Без унизительных соплей, библейской неги взять блаженство, Усладу рая на земле, взнуздать порочным совершенством! Всего лишь несколько шагов, тебя от рая отделяют, Иль бездны благостных садов, что где-то там, благоухают… Диана секунду помедлив, подошла к спинке дивана, и решительно возложила на неё руки, в упор, глядя на старуху. Старуха. Ну, вот и славно, всё же я, владею даром убежденья. Хотя, скорее нищета, гнетёт абсурд Христова бденья… Вот мощь, перед которой ниц, лежат все догмы во вселенной, Черта – мистических границ, в пределах сей планеты бренной. Она владычица греха, никак не слитки золотые, В ней, блещет зависть и хула, что пользуют, лжецы святые. Диана, схватив графа за поросшие мхом уши, резко и сильно потянула на себя, так, что окоченевшее тело старика, оторвав ноги от пола, последовало вслед за ушами и, заскрипев, упёрлось в спинку легендарного дивана. Старуха, сняв с пояса небольшую металлическую фляжку. Полегче дёргай, оторвёшь, венцу страстей ориентиры… Смотри-ка, девка разошлась, прониклась духом перспективы? Твой старый денежный мешок, в преддверии новой сладкой жизни, Довольно влить в него глоток, и ахнет в шоке сам Всевышний, Какой явился молодец, на лик им проклятой планеты. И без ушей…, то чисто бред, позор, пред бездной вечной Леты… Старуха, скрипуче крякнув, быстрым движением руки, влила в открытый рот графа порцию своего зелья и схватив, стоящий у изголовья дивана хозяйский посох, с завидной ловкостью отскочила от старика. В ту же секунду за её спиной очутилась и Диана. Принявший прежнее положение граф, коротко взвизгнул и неимоверно выпучив без того выкатившиеся, остекленевшие глаза, ощетинился, зашипел и, оскалив беззубый рот, тут же получил прицельный удар посохом в лоб. Старик, издав непонятные мяукающие звуки, тут же обмяк, и беспомощно повалился набок. Бабка, ловко поддела посохом его сухие ноги, и забросив их на диван. 82 Нет слов, сработали отменно, а ты тряслась за свой покой, Легко, вернулся из забвенья, и я, не подвела с клюкой. Как будто сделали полдела, пускай бесёнок отдохнёт, Я завтра доведу поделку, до нужных девице свобод… Диана, выглядывая из-за бабкиной спины. Эффектное у вас леченье, к недугу – комплексный подход. И я, как будто из забвенья вернулась, иль наоборот… Колени до сих пор трясутся, но прежний, жуткий страх исчез, Но всё ж, когда сей бес, очнётся, какой проявит интерес? Для верности быть может тюкнуть ему ещё разок меж глаз? Чтобы не смог он и мяукнуть, иль впасть в безумия экстаз… Всё ж, опасаюсь оставаться я в доме с ним наедине, Вдруг ваше дивное лекарство, забродит снова в старике? Старуха. Да что ж, лупить его без толку? И так он нынче отхватил, Завидных тумаков в кошёлку, благо хоть остов сохранил. Всё завтра легче мне придётся его страстями начинять, За свой удел не беспокойся, придётся ночку поскучать. Ну а в грядущем будь готова познать дурманящий азарт, Вкушая не браваду слова, но шквал чарующих услад… Забудешь о проблемах с плотью, о конфронтации с Творцом, Под негой, сотканной любовью, в писании названной грехом. Диана. И впрямь, осведомлённость ваша, догадок мутных лишена, Кто ж, взял опеку над бедняжкой? Кому печаль её нужна? Иль пусть останется загадкой, величье силы колдовской, Вошедшей мудрою гадалкой в обитель девицы грешной? Грехом греховность утверждая, из парадоксов сок давя, Никчёмность, страстью наполняя под догмы светлого царя… Да, пленена я тайной дивной, открыв в грядущее окно, В его могуществе всесильном, величье зиждется моё. Бояться или восторгаться судьбы пророческим стихом? Сверкающим во тьме лукавства, бессмертным, призрачным огнём… 83 Старуха. Зачем тебе вникать в детали игры астральных величин? Довольно писано в скрижалях – посыле призрачных глубин, О вашем долге перед бездной, непостижимых рубежей, Влекущих смертного невежду, на плаху вечных платежей. Всему свой срок для пониманья, даже у смертного червя, С его обрубленным сознаньем, иль оскопленным – кликой дня, Подхваченного кликой ночи, для ощущенья остроты, Вам данной вечностью отсрочки, от бурь вселенской маяты. Ты разберись в палитре красок подаренных тебе судьбой, А не срывай, надменных масок с богов вселенской кладовой, Слепых, во властных притязаньях, как сам обрубок бытия, Твой разум, разумом отравлен, пусть внеземного, но червя! Я даже большее открою тебе прелестное дитя, Хотя, и без того крамолы, в земле не счесть для бунтаря, И без того он враг догматов, рождённых гениальным злом, Библейских, алчных адвокатов, пронзённых дьявольским клыком. Ты избрана для лучшей доли, нежели их россказни глотать, Я ж, призвана помочь мадонне, с нежданным счастьем совладать. Пожалуй, этого довольно на день сегодняшней страды, Надеюсь, музыка раздолья, взбодрит восход твоей звезды. Возобладает трезвость духа, и твёрдость – властности залог, Что бдит, над гибельной разрухой, в сознании, коим правит Бог. Обдумай бабкины тирады, ещё есть время до боёв, Как на ристалище услады, так в распрях истинных богов. Теперь прощай, продолжим завтра, да и закончим сей пролог, Сменяем чудеса на правду, грядущей доблести, дорог… Диана упала на колени и, схватив бабку за юбку, запричитала. Нет, нет! Прошу вас, не бросайте Диану в мертвенном чаду, Останьтесь в доме за хозяйку, не превозмочь мне ночи мглу… Всё в голове перемешалось в единый, чувственный клубок, Реальность к мистике взалкала, безумья обнажив поток. На выбор комната любая откроет перед вами дверь, Лишь бы мой муж, от грёз оттаяв, был скован, как пленённый зверь. Без вас не совладать со страхом, не избежать кошмарных снов, Жизнь прежняя, ссыпаясь прахом, душевный разрушает кров. 84 Старуха в сердцах. Да что ты, чисто наказанье! Оставь в покое мой подол! Слезой не купишь состраданья, тем паче не узришь престол. Привыкли падать на колени, моля о благе пустоту, В церковной пафосной артели, распятием гребущей мзду. Пойми же, дивное создание, ты не червяк, я не Господь. Сама себе ты в наказанье, коль дурь, не в силах побороть. В тебе есть воля, мощь, желанье, достичь вершин земного дня, Для этого кипит сознанье в мозгах грешного бунтаря. Для бега, у тебя колени, а не для шарканья полов. А мощь греховной цитадели, что скрыта в шёлке подолов? Для умноженья своей власти посредством глупого самца! Но не услада его страсти, за рабство брачного венца. Диана разразилась рыданием, ещё крепче потянув старуху за подол. Старуха Ну, извини, погорячилась, склоняя злую долю жён… Останусь, проявляя милость, а вдруг и впрямь проснётся клон? Да заодно твой дух направлю к разливам истинной зари, Стезёй наивного сансара, коль в убежденьях, нет пути. Диана, вскочив на ноги, ринулась к выходу из спальни графа, увлекая старуху за собой. Располагайтесь где угодно, весь дом к услугам госпожи, И графу отдыхать привольней в безлюдной сумрачной тиши. И я вздохну чуть-чуть свободней вдали от спальни колдовской. Так велико желанье воли, поющей ветром за стеной… Ведь вы отпустите Диану весенней свежести вдохнуть? Не то, к постылому дивану я боле не смогу шагнуть… К тому же, злой вопрос с прислугой решенья ждёт в теченье дня, Нрав мужа, похотливой мукой извёл служанок и меня. Старуха крякнув. Их похотливое броженье несёт с собою тьму проблем, А женское, приматам мщенье, лишь множит, сонм порочных тем. Я полагаю, что Диана немного вникла в суть игры? 85 И все, простив, седому фавну, решила сокрушить мосты, Своих фривольных похождений к истокам мутных омутов, Где в неге лживых откровений и тонет – вечная любовь, Как всеобъемлющая сила, что правит разноцветьем мглы, Где Бог и чёрт – псевдокумиры марионеточной игры. Не забывай про аксиому, что справедлива, здесь и там, Подвластны все, любви закону, она судья – богам и вам… И если бабка убедила тебя в сожжении мостов, Значит и дух твой исцелила, метафоричность моих слов. И более того Диана, хочу дать искренний совет, Лучше забыть тебе дорогу в страну бессмысленных побед. И постараться побыстрее покинуть западню страстей, Ведь ты теперь её хозяйка, в сём мире нищих и царей. Опять же, есть тебе занятье за дверью клетки золотой, Яви, благой огонь участия, хозяйской хваткой деловой. Дом без живых людей и вправду, со склепом, антуражем схож, Вот и займись, полезным делом, найдя слугу, излечишь дрожь. Идти, навстречу приключеньям, иль злоключеньям, выбор твой. Мои закончены движенья с твоей заблудшею душой. Я остаюсь с мятежным графом, хранить его покойный сон, Пронизанный исконным страхом, поющим с адом в унисон. Диана заметно повеселев. Я ненадолго отлучаюсь, найду служанку и вернусь. Надеюсь, жуткий страх растает, когда на воле окажусь. Переосмыслить надо данность, взглянув на мир со стороны, Быть может рабская усталость и впрямь сожжет свои мосты… Простите мне девичью слабость, так трудно новизну принять, Но я, поверьте, постараюсь надежды ваши оправдать. Старуха. Ну, ну, взгляни на страх снаружи, скорее победишь в себе. Убей его, его ж, оружьем, а меч сей, спит в твоей душе. Страх перед богом, пред царями, пред мужем, пред самой собой, И как финал, безволья камень, на шее, с дьявольской петлёй. 86 Ну, всё, достаточно иллюзий, иль оставайся, иль иди… Боюсь не избежать контузий и мне, на истинном пути, Лежащим пред твоей судьбою, в непредсказуемых шагах, Что даже, с шахматной игрою и близко не сродни в ходах. Диана, виновато улыбнувшись, развернулась и побежала В свою комнату. Старуха. Да…, неподъёмная девица, лишь праздник плоти на уме, Была бы славною царицей, будь мысль, в прелестной голове. Со стариком предельно ясно, но он, всего лишь – жалкий раб, Владыки чёрного пространства влюблённого в безмозглых баб… Почин и вправду был удачным, здесь ни прибавить, ни отнять, Потряс он Евой, мир прекрасный, тень, опустив на благодать. До сей поры, он губит смертных в грехе – лукавой красотой, И множит власть реальным делом, а не слащавой болтовнёй. Сцена 3 Диана, выбежав из дома на улицу. Как будто вырвалась из плена, кошмаром сотканных чудес. Напутствие в ушах сиреной, душевный воспевает стресс… Из горна в ледяную воду, из хлада в нестерпимый жар, Душа моя перелетает, теряя сокровенный дар, Божественного совершенства, вменённого благим Творцом. Или напротив, укрепляет, союз, рождённый под венцом, Его благословенных истин в церковном мареве лампад? Я, заблудилась в поле чистом, иль в чаще гибельных шарад… Куда идти, в кабак иль церковь? Где истины алтарь искать? Чтоб обвенчать с безверьем веру, рассудка сохранив печать… Нет мне опоры в этом мире, коль сам он на столпах стоит, Изрытых страстною палитрой недосягаемых орбит. Где смешан океан эмоций моей страдающей души, В любви нашедшей, лжи занозы, в замужестве чащобу лжи, Где золото превыше чести, где даже смерть имеет шарм, Либо надменности извечной, с презреньем к ситцевым гробам, Либо роскошества и помпы, толь саркофага, толь ларца, С отпетой по святым канонам, гниющей сутью подлеца. 87 С такими мыслями и вправду, хоть в монастырь, хоть нам панель, И там, и там, души проказа плетёт сомненья канитель… Пойду к Мадлен, она служанку надеюсь, сможет подыскать, Как помогла найти гадалку, иль ведьму, что себе то, лгать… Реальность просто восхищает, бравадой дьявольских побед. В отличие от божьих таинств, и впрямь, сверх тайных в сонме бед, Иеговой проклятого мира спасенья ждущего впотьмах, Молясь святейшему кумиру, влюблённому в греховный прах. Видно заняться нечем Богу, как созерцать соблазн грехов. Права старуха, мало проку с библейских сказочных стихов. Устав, от воя умиленья влюблённых в лживый бред овец, Я отыграю представленье, в котором подлинный Творец, Являет гениальность мысли, вращая остров голубой, Перстом божественной корысти, презрев, бесчувственный покой. Живым могуществом блистая, страстями опьяняя мир, Он награждает и карает, греховный насаждая пир. Уйти от пиршества мирского к фантому мнимого Христа? Под кров безликости убогой в объятья вечного поста? От истин, данных мне любовью, от сути под названьем – мать? Не в этом ли, греха угодья, что нам вменяет благодать? Да, аргументов за и против Господней правды бытия, Довольно по планете бродит, людей бичуя и любя… Я спину подставлять не стану под хлыст библейских миражей, Но то, что мне дано, достану, свободы пользуя, елей! Диана, погружённая в размышления, не заметила, как подошла, к небольшому коттеджу своей давней, вдовствующей подруги Мадлен. Пройдя по дорожке, выложенной каменными плитками, через разбитую на части цветочную лужайку, благоухающую весенними ароматами она постучала в дверь. Через минуту дверь отворилась, и на пороге появилась Мадлен. В светских кругах небольшого городка, она слыла, как очень набожная христианка, католического толка. Мадлен. 88 О Господи, сама Диана мой скромный посетила дом! Всё ж, ускользнула из капкана, почтеньем скованных хором? Каким же ветерком игривым графиню в прозу занесло, Моих владений нелюдимых, закрывших, в мир грешной, окно? Мадлен, обняв Диану за плечи, завела её в прихожую и усадила на небольшой, аккуратный диванчик обтянутый недорогим габиленом. Мадлен. Я, как не странно собиралась пройтись немного налегке… Погода чудная Диана, нет сил, грустить в особняке. Быть может, погуляем вместе? Вдыхая божий аромат, Чудесной, сладострастной песни, заполнившей весенний сад. Диана с грустью. Да милая Мадлен, конечно, весенний воздух прян и свеж, Готова я гулять хоть вечно, под небом истинных надежд… Но ты права, не отпускает Диану родовой капкан, Плен этот льстит мне, и пугает, вскрывая грёз самообман. Мадлен, накинув на плечи лёгкий жакет, и взяв с туалетного столика дамскую сумочку, увлекла Диану на улицу. Мадлен. Слышны мне нотки огорченья в устах графини молодой, Замужества, порабощенье тревожит девицы покой? Но как же, так, твоё стремленье седого графа покорить, Сравнимо было с помутненьем, в моих понятиях любить, Грехом пытаемую душу, к тому же, в облике мужском. Но ты мне, прожужжала уши, мир чудный открывая в нём… В любви такую одержимость, лишь Богу, должно нам дарить, Лишь Господа святая милость способна чувства оценить, Таких возвышенных эмоций, никак, не грешный лицедей, Который рано или поздно, пожнёт возмездия елей. Диана. Увы, но выбор мой мятежный, как видно изживает срок, Отмеренный Творцом небесным, и час мой вдовий недалёк… 89 Граф очень плох, и к сожаленью, нет к улучшенью перспектив, А те, что есть, полны сомненья, мистичен, их благой порыв. Я знаю, ты меня осудишь, но как же, было не принять, Совет твой, с укоризной здравой, на помощь волшебство призвать. Я понимаю неразумно принять, как выход твой сарказм, Но что мне оставалось делать, чтоб мужний победить маразм? Ведь медицина отказалась не находя в лечении прок, А если золото бессильно, не очевиден ли итог? Мадлен. Ты что, связалась с бесовщиной? Шагнула в дьявольскую пасть? Нещадны слуги исполина, презревшего – Христову власть! Диана, опровергни мысли мой разум жгущие огнём, Ты пошутила о корысти, рождённой дьявольским кнутом? Диана. Ты, как всегда впадаешь в крайность, как речь заходит о Христе, Иль, Его вечном оппоненте, держащим грешный мир в узде… Но есть ведь нечто, что меж ними свои являет чудеса, Знахарки, медиумы, феи, ведь терпят их, богов глаза. Их сила помогает людям любовь и счастье обрести, Дарует праздник серым будням, надежду в горестном пути… Мадлен. Бессмысленно с тобою спорить, ты искушением жива, Мои старанья не приводят тебя к величию Христа. Живи, как знаешь, можешь чёрта! В свои хоромы пригласить, И в отвратительного монстра больного графа превратить… Скажи мне, что ты сотворила пред появленьем у меня? Колдунью в доме приютила? Иль разбитного колдуна?! Мадлен побледнела, и театрально вскинув руки, устремила взгляд в небо. У графа во дворце, возможно, весь жуткий легион собрать, И сжечь его, сияньем Божьим, призвав на бой святую рать! Господь призвал святую церковь, очистить мир от сатаны, 90 И я возглавлю ополчение Господней благостной страны! Ведь жив – средневековый гений, когорты доблестных бойцов, Мы воскресим огонь священный, испанских, праведных костров! Разбушевавшаяся не на шутку Мадлен, была близка к истерическому срыву, её вспыхнувшее от возбуждения лицо, исказила ужасная, злобная гримаса. Испугавшаяся такого поворота дел Диана, потянула подругу за руку к близстоящей, укромной беседке. Усадив, дрожащую от возбуждения Мадлен на скамеечку. Мадлен, опомнись, что с тобою? Остынь, негоже так страдать, Изводишь сердце ты борьбою, в себе же, руша благодать. Прости беспутную девчонку, ей Богу, шуткой лишь грешна, Да видно нет от шутки проку, и тема…, право не смешна… Что сделаешь, Господь не вложил в меня и толику ума, Поэтому фантазий ветер пустые тешит закрома, В несчастной молодой головке, ища разумности зерно. А как находит, тут же губит, вскрывая глупости окно… Как же, неловко получилось…, я на минутку лишь зашла, В надежде, как всегда на милость, твою и Божьего чела. Граф вновь бесчинствует в берлоге, в безумных кознях преуспел, Дворец оставил без прислуги, воздав мне груз домашних дел. Ты не поможешь мне, как прежде, служанку-скромницу найти? Хотя бы повод дай к надежде, с ней легче будет мне уйти… Не поскуплюсь в вознаграждении, я деньги принесла с собой, Мадлен, прошу о снисхождении, мне ведь не справиться одной… Мадлен, придя немного в себя. Диана, в прошлый раз клялась ты, что мне не станешь докучать, Проблемами семейной жизни, и что? Я вновь должна искать, Никчемный выход для подруги, так рвавшейся в счастливый брак, За остов старой развалюхи, восславившей безумья стяг? Диана, ты моя Диана, как тебя в Боге укрепить, Как оградить от чар обмана, и церковь в сердце воскресить. Как всё ж, ты далека от веры…, а просишь Господа помочь, Являя кроткие манеры, отбросив дух гордыни прочь… Лукавства гибельную песню поёт прелестницы душа, Когда одолевают стрессы от искр хмельного кутежа? 91 Идёшь к Мадлен, прекрасно зная, что для слуги Господних рун, Презрение к людским рыданьям – погибель для душевных струн. Грех величайший перед Богом, не внять страдальческим мольбам, Геенны огненной остроги, вменяет лицемерью, храм. Нет, положительно расстройство мне нынче нервное грозит, С утра дурное беспокойство скалою над душой висит. Увы, не удалась прогулка. Диана, ты простить должна, Мою гнетущую разлуку с дыханьем, что несёт весна… Порой реальность так жестока, нет сил, отчаянья сдержать, Безудержны ветра порока, как с гнётом страсти совладать? Но выстоять необходимо, закон Христов не приступить, Душа превыше плотской силы, и этим счастьем, надо жить. Ну, всё, довольно откровений, пора вернутся нам домой, Обсудим гнёт семейных терний, изгнав эмоции долой. Несколько слезинок выкатилось из глаз Мадлен, заразив своим прозрачным блеском глаза Дианы. Утирая платками нахлынувшую грусть, подруги поднявшись со скамьи, поддерживая друг друга, покинули весенний сквер. Мадлен окончательно успокоившись. Есть у меня кандидатура, пожалуй, лучший вариант, Для грёз лихого трубадура, ползущего в могильный хлад. Надеюсь, похотливый кролик, одной ногой ступил во мглу, И знойного красавца облик, похож на дряблую свеклу… Да милая, я знала графа, задолго до твоих побед, Над этим престарелым франтом, имевшим некогда секрет, Владенья женскою душою, являвшим дьявольский экстаз, В любви рождённой сатаною, без платонических прикрас. Но, слава Богу, бред сей в прошлом, хотя порочный груз тяжёл, Всплывая пред священством Бога, он тяготит Его престол. Поэтому мне до кончины, не вымолить своих грехов. Палящий зной людской гордыни, живее благостных стихов, Библейских, иллюзорных песен, он в нас с рождения живёт, Лишь стон раскаянья поможет войти под славный Божий свод. Пожалуй, хватит тебя мучить изрыгами своей души, Как не молись, но смертных участь – казнить благие миражи… 92 Пришлю к тебе я в услуженье – дитя, племянницу свою, Ей невдомёк смысл унижений, присущих графскому меню. Введёшь в курс дела, обласкаешь, она девица с головой, Не женщина и не ребёнок, подросток, к трудностям немой. Моей сестры покойной дочка, в ярме под мачехой живёт, Но верит искренне в отсрочку Господних благостных забот. Её не балует судьбина, иначе путь сей, не назвать, В судьбе, есть марево кручины, в судьбине ж, должно лишь страдать. А веры в Бога, как не странно в душе дитя хоть отбавляй. Сравненье, право, не уместно, не ведом – благодати край… Да не для всех, и в этом странность иль парадоксы бытия, Наполнивших грешную данность, величьем мглы и мощью дня. Попробуй, для себя дилемму двух ипостасей разрешить, От графа и блаженной феи, ответ ты сможешь получить. Я для себя определила, земного поприща стезю, Ведущую, как всех в могилу, но каждого, увы, в свою… А что откроется за гранью её незыблемых границ, Овеянных слезой и бранью, измятых бренностью страниц, Земной пустопорожней жизни, мне нынче право всё равно, Обретший в суете безличье, и в смерти обретёт его… А в чём живёт твоё прозренье, в грехе иль в божьих кандалах, Решать тебе лишь, в откровеньях, с собою, побеждая страх. Пожалуй, всё, что я хотела на день грядущий пожелать, Графине и своей подруге, что ищет в жизни благодать. Дошли до дома, слава Богу, хоть в этом славить не грешно, Его могущество и волю, неся ничтожества клеймо. Прости меня мой друг, но всё же, усталость валит меня с ног, Конечно пригласить не сложно, тебя в свой скромный уголок, Но право, силы на исходе, был долгим трудный разговор, Разворошили мы тревоги, ведущие извечный спор, В душе любого человека живущего под прессом лжи, Но озарённого сознаньем – низвергнуть в бездну миражи, Надуманных фантасмагорий, поработивших мир людской. Будь то, апостольских учений, иль правды, вскрытой сатаной. Я этого, увы, не знаю, а может быть, боюсь сказать, Страшусь прослыть изгоем рая, отвергнув лжесвятую рать. Месть Господа неотвратима, в лице Его всесильных слуг, Реальным гневом одержима, реальной болью адских мук. 93 Я не готова к испытаньям иезуитским кистенём, Довольно без того страданий, воспетых праведным Христом. Сегодня же пришлю девчонку, рабу – Патрисией зовут, Увы, но имя не спасает, людей от тяжких рабских пут… Господь здесь искренен в писании, все мы ничтожные рабы, Пред гибельным Его страданьем, презревшим бренные кресты. Со скорбною петлёй на шее влачим ярмо земных забот, К истокам – высочайшей цели, что в новом рабстве жертву ждут. Диана, округлив от удивления глаза и обхватив ладонями лицо. Да что ты говоришь такое? Мадлен, опомнись не гневи, Величье Господа благого – хулой, Им данного пути, Сквозь тёрны алчного сознанья, погрязшего в порочной мгле… Не ты ль мне истину являла, живя всей сутью во Христе?! Я ничего не понимаю, откуда взялся злой сарказм? Творца, с тираном повенчала, гордыни прославляя храм… Не ты ль, внимала лишь цветенью, людской стоической души, А в детях видела рожденье грядущей праведной зари? Патрисию, я, безусловно, приму с любовью и мольбой, Но не рабынею бесправной, хранящей жертвенный покой. Мы с ней разделим долю грешниц, пройдём судьбы тернистый путь, Но лишь ведущий в мир небесный, воспевший Божескую суть. Мадлен улыбнувшись. Тебя коробит слово рабство? Зря, в нём сокрыт глубинный смысл, Раб жил всегда мятежным братством, знать, жив в нём – противленья пыл! Поработительной свободе, навязанной небытием, И страсть твоя, в земном походе, не обусловлена ни кем! Из ныне признанных кумиров, мир поделивших на куски, С улыбкой страждущих вампиров, вонзивших в смертного клыки, Божественного очищенья, от скверны сатанинских грёз, Мечом благого униженья, дух – превращая в море слёз! Любви высасывая негу из душ, по капельке, до дна, Но эта призрачная жертва – пыль! Пред величием – раба… Творцы божественных писаний, пророча праведникам рай, Не постеснялись в нём оставить иерархию святейших стай. В которой, упиваясь счастьем ты вознамерилась порхать, В которой боги – Высшей властью, пыль, превращает в благодать… 94 Той, где величьем упиваясь, даруют праху вечный свет, Дабы он, славой насыщаясь, лил сладострастья – лживый бред, На вечном клиросе вздыхая, господ святейших восхвалял, Не видя благодати края, ослепнув, от любви начал… Заманчивая перспектива, но признаюсь не для меня. Мне ближе благодать кумира, иных истоков бытия. Ты поняла о ком я? Браво…, поскольку шанс здесь не велик, Святейший сонм перебирая, зловещий не заметить лик. Диана. Гадать действительно нет смысла, как не крути, а края два… И между ними нет границы, тебя я верно поняла? Мадлен, ты шутишь надо мною, пытаясь к богу развернуть? Но игры с дьявольской мечтою, боюсь, не укрепят мой путь. Логична поступь твоей мысли и впрямь категоричен путь, Евангельского просвещенья, воспевшего Христову суть. Как впрочем, всех земных религий, свой обеляющих престол, Стремящихся нас обезличить, в гордыню вбив – священный кол. Мадлен. Ты, верно, поняла Диана, у всякой палки два конца, Один сечёт, другой ласкает, но правит ей, одна рука. И нет её перстам предела в пространстве вечности седой, Поскольку нет пред ней кумира, и нет раба, с клеймом – изгой. Власть этой длани непомерна! А вот кому принадлежит, Её святое мановенье, сама должна ты разрешить. В людском сознании решенье, сих парадоксов бытия, В живом и страстном вдохновении – прозренья Сущего заря! Увы, не от Христовых бдений, и не от дьявольской звезды, В их отношениях много трений, но суть, увы, одной игры… Ты, в этом скоро убедишься, дух истины – неотвратим, И если ты к нему стремишься, ход будет твой неумолим. Неси по жизни смело, гордо, живой огонь своей души, Он приведёт тебя к истоку благой, и нечестивой лжи. Над ними блещет, та твердыня, смеясь над суетой жрецов, Забывших – Благодати имя, под гнётом золотых оков. Диана. 95 Мадлен, и впрямь пора расстаться, я, кажется, схожу с ума. В твоём напоре столько страсти, в ушах взрываются слова… Я не могу сейчас осмыслить мистичных таинств, карнавал, Кровь в жилах от удушья стынет, когда хулишь ты – Божий зал. Иль князю тьмы вменяешь святость, присущую благому дню, Всё, что люблю и ненавижу, ты в гневе предаёшь огню, Неведомой доселе власти – владычице сакральных звёзд, Перед которой рая счастье, и ада бездна – лжи погост… Принять я этого не в силах, отвергнуть тоже не могу, Прости, но свет твоих кумиров, не виден сквозь смиренья мглу, Моих безликих чёрных будней, пленённых стылой западнёй, Лихого мужнего безумства, хранящего беды покой… Заранее тебе спасибо, за помощь в поисках слуги, Надеюсь обрести в ней друга, на тяжком жизненном пути, Которому не видно края…, если безмерно одинок… Ну а вдвоём, и горечь злая, пройдёт, как жизненный урок. Диана взглянула на подругу грустными глазами, обняла её и, поцеловав в щёку, незаметно для Мадлен, сунула в карман её жакета конверт с деньгами. Отступив на полшага, повернулась, и не оглядываясь, торопливым шагом направилась прочь. Диана, находясь в душевном смятении, совершенно бесцельно бродила по небольшой парковой аллее, попавшейся ей на пути к дому. Да что за день такой сегодня? Скорее темень при свечах. От райских грёз до преисподней, гордыни приютившей прах, Я пролетела, как на крыльях, влекомая мистичным сном, Плутая в каверзных сомненьях, не в силах распознать излом, Меж дьявольскою паутиной и христианскою парчой, Где нити истины и правды, сплелись куделью золотой… Быть может, Генрих отогреет душевной наготы ледник? Гнёт наваждения развеет, его восторженный язык? Вот тебе истина блеснула, сама собою, без молитв, И сатанинского оскала, порыв грешной воспламенив… Стих лестный, может и развеет тоску сомненья моего, А вот куски души не склеит, слащавых песен волокно. Нет в его чувственных признаньях и капли чудной теплоты, Лишь плоти жаркой, возлиянья, от похотливой суеты. Но ведь и мной, дыханье неги, мечтой обласканных тревог, 96 Не познано, средь жуткой тени, рождённых суетой дорог. Возможно ль, обвинять слепому в своих несчастиях слепца, Когда и зрячие, крамолой, свои наполнили сердца? Так надо ли так убиваться, блуждая по садам любви? Не лучше ль, ими наслаждаться, мирясь с чудачеством судьбы? Лукавством тоже правит гений, так стоит ли пренебрегать, Достоинством своих сомнений, где должно, истину искать. А, что ещё мне дарит счастье? Пускай с лукавою канвой, С чем я могу, в слезах расстаться, забыв о райской кладовой? Хотя бы миг, прожить богиней, всего лишь миг, за море слёз, Под игом, святости ревнивой, с дубиной дьявольских угроз. Рабом, родившись на планете, пропитанной его ж, враньём, Грех не попасть, в соблазна сети, и битой быть его ж, кнутом… Иначе просто невозможно пройти сей путь и умереть, Ведь суть библейского оружья пред сатаною – наша смерть. Вот и замкнулся круг порочный, червей земного бытия, Сверкая истиной бессрочной – царей святого алтаря. Противоборство двух истоков, иль вечных, призрачных царей, Ничтожество не вдохновляет, на жертву, ради их страстей. Своё ничтожество оставлю я здесь, в греховной западне, И разделю, с себе подобным, на ложе, в чувственной борьбе. Он ждёт меня, и я не стану разочаровывать богов, Любой священной ипостаси, воздав и блага и грехов, Для всякого владельца счастья, парящего над суетой, Коль невозможно насладиться, не осквернив богов покой. Сцена 4 Старый особняк графа. Спальня хозяина дома. Старуха, заложив руки за спину склонилась над неподвижно лежащим на диване графом. Старуха. Ну что дружок, пора проверить, кого пригрел ты в требухе, Отелло, с ревностью замшелой давно разлил, свой мрак в тебе. Но кто ещё там угнездился? Мне очень бы, хотелось знать, А ну-ка, выметайтесь живо из чрева, не гневите мать… 97 Один останется – достойный, вельможной плоти старика. Предупреждаю чернокожих, в удел вам, лишь моя рука, Надежды глупой не лелейте, для вас остаться, шансов нет, Мне нужен белый благодетель, грядущих чувственных побед. Низкий утробный голос, наполнил густой вибрацией, сумрачный покой графской спальни. Ты что старуха, заигралась с вонючей мутью пузырьков? Вкусить решила гнев и ярость свирепостью рождённых псов? Мы на законных основаньях прижились в хладном мертвеце, А ты, льёшь в глотку старцу гадость, настоянную на дерьме… Которое, не укрепляет в правах незыблемую смерть, А наглой силой утверждает, постылой жизни – злую плеть! Что, вновь взялась игрой лукавства лишить нас плотского угла? Обречь на подвиги в пространстве, гнилого адского дупла? Ты что творишь – исчадье ада, коварству дав подлейший ход, Клянёшься, дерзкою бравадой, что оживёт сей – идиот! Ты ж, самолично обещала всех переправить на луга, Своей заимочной державы, в упырьей плоти мертвяка! Старуха. Ах ты смолёное полено бузить удумал предо мной? Истосковался по колену, магистра бездны роковой? Давай, вытаскивай наружу свой чёрный мавританский зад, Стряхну с него я злую стужу, проклявшую, священный ад. Нет вашей наглости предела, без спросу влезли в старика, И если мавр был заводилой, пусть знает, он обрёл врага, В моём лице, а это значит, что все, кто угнездился там, Отыщут пристань не на даче, дающей кров моим пажам, Но, обретут в объятьях ведьмы лихую милость сатаны! Который, помнится проклятьем испепелил, изгоев мглы? Вы полагали, что укрылись от бдений князя в мертвеце? Нет, отщепенцы, вы попались в петлю, на адовом крыльце. Коль скажете мне кто зачинщик этой постыдной чехарды, Ослаблю я удавки узел, отсрочу лютый ход игры… Я! На кладбищенских угодьях, и адских – царственный пастух, Мне и решать гордыней скорбной, кто приютит фантомов дух. 98 В комнате воцарилась мёртвая тишина. Старуха, взяв в руку хозяйский батог, легонько постучала им по сухому заду старика. Ну, что затихли проходимцы? Венчаете, с бесчестьем честь? Или впитав дурман амбиций, готовите смешную месть? Нет во мне сил для уговоров, а для возмездия – полно! Иль тот час все передо мною, или заставлю жрать дерьмо, Уже иного эликсира…, всех блох! Включая старика, Он станет мехом для горнила – всепоглощающего сна… Скрюченное тело старика, неуклюже приподнявшись над диваном, затряслось, как в лихорадке, затем вытянулось в струну, и вновь рухнуло на прежнее место, издав дребезжащий, писклявый звук. После короткого напряжённого затишья, в комнате раздался отчётливый мужской бас. Прости хозяйка, не признал я, мажора твоих властных фраз, Столько веков минуло право, от нашей встречи в прошлый раз… Мой дух блуждает по вселенной, объятый мстительным огнём, Перебирая параллели – Плутона, вскрытые ключом. Пространство, время, всё ничтожно пред суетою бытия, Что я познал в земле острожной, смерть, сея, славу возлюбя. Тоска по бренности снедает, влечёт к себе, земной уют, Лишь здесь я силу обретаю, дабы свершить законный суд, Над подлым семенем Приама, укрывшимся в холодной мгле, Созвездий вечного астрала, разверзшего небытие. Попал я в эту плоть случайно, прости, что прогневил тебя, Отелло мне поведал тайно, мол, графа ждёт рубеж нуля… Нейтральный коридор меж бездной и бременем земных тревог, Где я могу вздохнуть свободно, забыв о тяготах дорог. Старуха удивлённо. Ахилл? И впрямь ничтожно время с пространством, в длани сатаны, Нет…, исповедать невозможно деянья дьявольской звезды. Хотя штрихи троянской темы, мелькали пред моим челом… Неужто, прелести Елены вновь обернутся топором, Для евразийского Востока, едва остывшего от бед, Иезуитского потопа под скрежет дьявольских побед? Сама ложится карта в руку, всё наш господь предусмотрел, Язычник – верная порука, в разборе тупиковых дел. 99 Ты и своим богам перечил, а то и головы срубал, Златым священным истуканам, хулой клеймя, их пьедестал. Ну ладно, будет о прошедших, перипетиях божьей мзды, И противлении героев, ушедших в лоно вечной мглы. Но ненадолго, что отрадно, для вечности святых кругов. И не в лице богов сакральных, почивших в глубине веков, А в суете гордыни смертной, поправшей, тягость бытия, Бессмертье, в прахе воспевая, грех первородства возлюбя. Не в этом ли, печать бессмертья, в отличие от священных догм, С посулом лживых откровений, прославивших безличья сонм? Ты одержим пороком мщенья, значит, способен и любить, Ведь чувства не подвластны тленью, коль не в соплях, елейных жить… Мощь Ахиллеса мне по нраву, отважней мужа не сыскать, Для продвиженья властной славы, что можешь ты, в миру снискать. Он ждёт Ахилла, как и прежде, твой дух вовек неистребим, В фаворе ратного гротеска, который так…, в земле любим… Ахилл. Я рад помочь великой Сцилле, но лишь помочь, а не служить, Нет над Ахиллом грозным силы, что властна мощь его гнобить. Довольно видел я величья, но никому не присягал, Поскольку не терплю двуличья, но славлю – чести пьедестал. А честь, зовёт меня в дорогу, и с тьмою, мне не по пути. Как понял я твои тревоги, от терний чести далеки? А этот старый прыщ, как видно, в предел нуля не отлетит, И передышки, флёр ленивый, плечам Ахилла не грозит… Вот суд исполню над Парисом, к твоим услугам госпожа, Лихая доблесть Ахиллеса, от явных черт, до миража. Теперь же, извини царица, великой дьявольской игры, Нет для меня в пространстве жрицы, желанней – мщения грозы. Старуха. Ну что ж, я выбор уважаю, легенды – ратных бурь земли, И на разумность уповаю твою, на доблестном пути… Не зря я, землю помянула – гордыни царственной оплот, Любого смертного начала, с палитрой чувственных хлопот. Сейчас Ахилл – фантом вселенной, но прежде он дитя земли. 100 И твой триумф, в веках нетленный, лишь здесь являет свет зари. А посему и месть Ахилла, имеет свой сакральный смысл, Для вечной славы исполина, здесь, в суете земных мерил. Не думаю, что пыль галактик, оценит в полной мере жар, Твоих неистовых желаний, несущих гибельный пожар… К тому же, и Парис смазливый, порхает близ земных орбит, Он тоже сын земли ревнивой, хранящей в памяти и стыд, За подвиги своих героев, принёсших ей в перстах позор. Она влечёт к себе героев, окончить здесь, жестокий спор. Нет смысла говорить, что дьявол хранит к фантомам неприязнь. Аида утверждая пламень, порой жестока его казнь, Над вольнодумством сателлитов, что предпочли астрала хлад. Но терпит, грозный повелитель изгоев проклятый отряд. В опале у владыки бездны, довольно голытьбы без вас, Ведь далеко не бесполезен их мир…, особенно для нас… Ты знаешь, суть моя священна под вечной дланью сатаны. Дана мне власть над миром тленным, и светом, что исполнен тьмы. Я предлагаю тебе сделку вместо бессмысленных мытарств, По гутоперчивой вселенной, с несметностью различных царств. Ты ведь скучаешь по планете, принесшей славу бунтарю? Она Ахилла жаждет встретить, и славы воскресить зарю, Почти что в прежней ипостаси – бескомпромиснейшей борьбы, Но не в бою смертельной распри, а схватках – чувственной игры… Всего-то дел, сознанью графа придать достойный бога торс, И стать защитой для графини, в пучине беспощадных гроз, Предписанного ей движенья, по долам проклятой земли, В угоду плавному скольженью порочной дьявольской петли. Я обязуюсь для Ахилла, открыть, ему незримый путь, К чертогам страстного Париса, проникнув в дьявольскую суть. Ведь ты наивно полагаешь, что обретя свободы дух, Судьбой фантома управляешь, к истокам оставаясь глух? Нет, ты забыл о мощи ада, о том, что дьявол вездесущ, Твоя мятежная бравада – смешна, пред гнётом адских кущ, С истомой гибельного смрада, пожравшего и свет и тьму, И чтящего гнетущим взглядом не чести флаг, но сатану. 101 Подумай, благо время терпит, я с остальными разберусь, Пока туман вселенских терний не поглотил свободы грусть… Решишь остаться, заселяйся без промедлений в старика, А нет, бессмысленно прощаться в пространстве вечного греха… Еле заметный призрачный образ Ахиллеса, не раздумывая со свистом влетел в открытый зев старого графа. Старуха. Ну, вот и славно, сговорились, всё ж чувственность – великий дар, Цветущий вне святых амбиций, и льющий сладостный нектар, Не только на живых безумцев, погрязших в гибельных страстях, Но и вселенских проходимцев, плоть обративших в стылый прах. Однако есть одно различье в скольжении этих двух миров…, Последний, с ложью не повенчан, он к счастью, плотских чужд грехов. Не так ли, душегуб вельможный? К тебе я обращаюсь мавр! Слепец, с душою чернокожей, вкусивший глупости нектар… А ну, вылась из-за портьеры, куда девался злой задор? И деликатные манеры, блистал в которых твой мажор. Где беспредельный гнев и ярость, жестоких беспощадных псов? Где кстати, блудит третья пакость, лишённая гнилых оков? Я не узрела в полумраке кто выпал третьим из дупла, Надеюсь, от лихой собаки старушке не грозит беда? Ну, всё, довольно плоских шуток, предстали быстро предо мной! Нет времени для прибауток, оно здесь ведает игрой… Призрак Отелло, проступив через полотно тяжёлой теневой портьеры. Я тоже время проклинаю, одни проблемы от секунд, Надежда на спасенье тает, покинув, чудный сей сосуд… Который ты красноречиво взялась пред нами восхвалять, Коварства оголив мерило – свободы ведовской печать… Что в жизни смертного страдальца, что здесь, на вечности кругах, Ложь, с неизменным постоянством, являет истинный размах, Дробя цветною эйфорией, мозги земного червяка, От Иеговы – литургией, от чёрта – адом на века… Кто обещал мне избавленье от посягательств сатаны, На обретённую свободу, любимца призрачной луны? 102 Я был на очереди первым в твоих пенатах погостить! Ахилл, мотался по вселенной, как взялся ведьмам я служить, Взамен правдивым обещаньям о вожделенном уголке, Без сатанинских притязаний, что ждут фантома в хладной мгле. И что я слышу, очутившись на рубеже своей мечты? Апартеида – лязг двуличный, вновь вскрывший лоно пустоты? Старуха хрипло хохотнув. Да что с тобою, друг любезный? Откуда столь нелепый вздор? С чего ты взял, что старца тело, летит на мой хозяйский двор? Граф далеко не кровопивец, мои луга ведь, лишь для них, Свои ворота открывают, и то не всех, лишь мне родных. Дочерней доблести отходы…, тебе ль, мне это говорить? Тебя ж она, при всей охоте, никак не сможет укусить… Прекрасно помню обещанье, но наглости не потерплю. Ты гость мой, в виде исключенья за вклад в подспудную возню, Дел ведовских на пограничье двух абсолютных величин, И помогать мне должен нынче, а не вершишь дурной почин. Отелло виноватым голосом. Шишиг я повстречал в пространстве, их, ужас, в неизвестность гнал, Они поведали, что дьявол на ведьм и духов осерчал… Грозится истребить всю нечисть, поднявшую свободы стяг. Ахилл с шишигами был в стае, и двое молодых бродяг, Вот я их и привёл с собою, всё ж братья, из одной семьи, Лев, предложил прорваться с боем, из круга дьявольской петли. Старуха удивлённо. Ещё один? Ну, это слишком…, не графский дом, а зоопарк… Так вас здесь четверо лгунишек? А где ещё один остряк? Мавр. Лев, в дохлом старце затаился, когда услышал голос твой. Похоже, выходить страшится, вмиг съёжился и стал немой. Еврей, политикан трескучий, тщедушья призрак, а не льва, Но разговором – зверь могучий, блеск молний мечет, не слова. 103 Он видно, старый твой знакомый, но заблудившийся впотьмах, Коварной дьявольской истомы, изъевшей блудню даже прах. Не из античной круговерти, насквозь, пропитан ядом лжи, Даже в гнилом средневековье, не отыскать грязней души. Старуха ухмыльнувшись. Довольно чудных откровений о лживой прелести веков, Мотивом лживых песнопений, пропитан весь, вселенский кров… И ты, о том прекрасно знаешь, лукавства – бесноватый гном! Свободу, правду воспеваешь, прожжённую мирским враньём… Старуха, гневно взглянув на мавра. Где, чёрт возьми, последний!? Отелло, кто ещё с тобой? Мне надоел ваш сброд мятежный прижатый дьявольской стопой! Даю последний шанс мерзавцы, нето с пристрастием возьмусь, За ваши призрачные танцы, испепелю в туман, клянусь! В ту же секунду рядом с мавром возник сгорбленный призрак глубокого старца, с длинной струящейся бледным флёром бородой. Старуха в недоумении. А это, что ещё за чудо? Фантом, архангелам под стать… Христовых подвигов – Иуда? Уставший истину глотать? Не признаю, потёртый призрак…, в глазах лишь злобная метель, Иезуит – крамолы узник так зрит на беса карусель… Священник, проклятый за правду – Христову? Иль его же ложь? А может инквизитор страстный? Познавший жертвенную дрожь, Костров, исполненных гордыни священной истины благой, Воскресшей на кровавой дыбе – всепоглощающей мечтой, Греховного поползновенья к вратам безликого Петра, Но обвинённый в лицемерье, на ворсе райского ковра? Хламьё вселенной, прах сопливый, летящий вечно в никуда, Бессилье, с ощущеньем силы, ваш приговор – Его суда… А впрочем, мне сейчас неважно, кто этот призрачный старик, Пусть даже вздор его отважный был властью некогда – велик. Старуха, подняв посох, легонько постучала им по лбу старого графа. Ахилл, гони оттуда язву, изъевшую недавний век. Да не любезничай с заразой, ускорь мерзавца подлый бег. 104 Не вздумай гнать путём зловонным, и без того здесь воздух спёрт, Пусть через пасть выходит, горлом, не слушай бред его, будь твёрд. Тело графа лихорадочно затряслось, и пугающе заскрипев, исторгло из широко открытого рта старика, очередное приведение, непонятных размытых очертаний. Вылетевший призрак неистово заметался по комнате и не найдя подходящего убежища, со свистом залетел под графский диван, в тот самый момент, когда резные опоры ложа подломились, под тяжестью появившегося на месте дряхлого старика, могучего атлетического тела Ахиллеса, практически голого, поскольку ночная рубаха графа разорванная в клочья, являла собой жалкий набор лохмотьев. В комнате раздался дикий, пронзительный визг. В ту же секунду, из под переломившегося основания дивана, вылетело серенькое облачко, но не в состоянии взлететь, беспомощно запрыгало по полу. Старуха, проявив завидную сноровку, мгновенно оказалась возле скачущего призрака и, придавив серое пятно ногой. Попался иудей плешивый! Нет слов, удачнейший улов… Вонючий, дохлый, но игривый, и самый нужный из клопов, Теоретического бреда повергшего греховный мир, В реальность божьего завета, воспевшего бесовский пир. Вот веры – грандиозный гений, в одном лице и чёрт и бог! Он, мощью лживых песнопений восславив божеский чертог, Как Данко вёл народ на плаху, бессмертных, подлинных идей, В реальность, воплотив с размахом, мечту библейских упырей. Я одного не понимаю, в сей дивной пьесе сатаны, Всё ж, отчего палач Иосиф, снял сливки, с творческой игры? Так близок был ты к нимбу бога, но получил взамен кайло, В висок, по мановенью рока, несущего твоё ж, клеймо? Призрак заверещав. Оставь безумная старуха мой измождённый скорбью прах! Сойди с крыла – благого духа! Не приближай свой жуткий крах! Нето я, силою собравшись, низвергну твой поганый мир, Огнём вселенского пожара, в котором смертный червь – кумир! Старуха, крякнув от удовольствия. 105 Мал пакостник, а сколько шума, и впрямь идейный клоп вонюч, Ну, ничего, и к сей фактуре есть у старухи властный ключ, Не испаганеный бравадой – спесивой, лживой суеты, Но с жалом истинной услады, твоей навязчивой мечты. Старуха, выдернув из подола одну из множества длинных, сверкающих холодным блеском причудливо изогнутых булавок, с явным удовольствием пригвоздила непокорного демона к полу. Призрак, коротко взвизгнув, затих. Старуха. Передохни воитель правды, и правда пусть передохнёт, От расплескавшейся отравы твоих воинственных забот… Всё ж, мне мила категоричность – оплот их призрачных идей, Быть может, оттого что вечность лишила нас людских страстей? Старуха, взглянув на Ахиллеса, лежащего в нелепой позе на останках вконец, развалившегося дивана. Ахилл, ты как всегда неловок, плоть человечью обретя… Когда же, созиданья подвиг, Фетиды совершит дитя? Надеюсь, с этим воплощеньем ты внемлешь жизненной стезе, Оставишь ненависти бремя, растаяв в чувственной игре. Вставай, довольно прохлаждаться, пора в порядок привести, Себя, и внешнее пространство, дабы эффект произвести, На молодую королевну, входящую на властный трон, Почти решившую дилемму, что есть – величия закон. Да кстати, ты не обольщайся рожденьем форм своих былых, Это лишь повод к сладострастью, девчонки, от красот твоих. Лишь для неё ты небожитель, для остальных – почтенный граф, Влюблённый муж и попечитель, своей жены законных прав. Сегодня же, всё состоянье которым старый хрыч владел, Отдашь до шиллинга Диане, в поддержку наших с нею дел. По новой слепишь завещанье, дурак, всё церкви отписал, Воздав в припадке покаянья, святошам, грязный капитал. Ну и, как видишь, не ошибся, по вере и приют обрёл. В отличие от вас лишенцев проклятьем злым, не заклеймён. А дальше на тебе забота, одна – желанным мужем быть, До мною видимого срока, какого…? Рано говорить… Не всё здесь от меня зависит, заказчик больно уж суров… 106 К тому же, блажь твою насытить нельзя, без дьявольских крюков. Лишь он способен дух Париса в ночи вселенской отыскать. А вот зачем мне эта крыса? Придётся князю рассказать. Бессмысленно играть с ним в прятки, даже такой змее, как я, А вам, бегущим без оглядки, вообще б, не поминать царя, В своих безбожных откровеньях, меж мглой и светом находясь, Вы пыль, в бессчётных измереньях, безликой бездны – ипостась. Ну, раз уж так петля скрутилась, в чём без сомненья длань его, Знать, и моя законна милость, вас унести в своё гнездо. Но не сейчас, Диана прежде, её судьба, влечёт богов, В пучину вечного сраженья, меж двух вселенских берегов. Довольно на сегодня лекций, Ахилл! Прикрой хотя бы срам! Ждёшь сладострастных нег принцессы? Ты граф! А не ахейский хам… Забудь, дикарские повадки своих губительных побед. Нето мою познаешь хватку, в поэтике трофейных бед, Для покорённых Сциллой тварей, как в этих грешных берегах, Так и в раю, вселенской тени, хранящей первобытный страх. Сам подбери в шкафах одежду, нет нянек, блажь твою ловить, Я оценю успех невежды, хоть и не мне о том судить… К тому же для всесильной Евы, не торс потребен, и не фрак, А блеск непознанной химеры, что преломляет свет и мрак… Но ты, не для того мной призван, сей подвиг для живых глупцов. Твоё же дело, славить тризну, над плотью их грешных трудов. Полёт души не ваше дело, над ним карпеет наш господь, Что впрочем, тоже безуспешно, и он сломал клыки о плоть… Старуха, сняв с поясной верёвки небольшой берестяной туесок, служащий ей табакеркой, открыла крышку, и ссыпав остатки табака в потайной карман своей цыганской юбки, вопрошающе посмотрела на двух фантомов, смиренно висящих в тёмном углу комнаты. Старуха. Ну, всё, довольно рассуждений, влетайте живо в новый дом, Коль не прошло у вас стремленье познать уют, моих хором. Комфорт, невесть какой в шкатулке, но лютым псам не привыкать, К мозгодробительным прогулкам, сулящим – злую благодать… Демон, пришпиленный булавкой к полу, хрипло простонал. 107 Не верьте козням подлой ведьмы, она вас манит в западню! Предела нет коварству шельмы, воспевшей дьявола стезю. Сильны мы пролетарским духом, к свободе осветившим путь, Претит он каверзам старухи, являющей насилья жуть! Старуха, искренне изумившись наглой выходке фантома, выдернула из подола ещё одну иголку, и, не скрывая явного удовольствия, вонзила её жало в эфемерное тело призрака рядом с первой. Демон коротко ойкнул, затем тяжко вздохнув, как то странно зашкворчал. По спальне графа пополз еле уловимый запах палёной шерсти. Старуха. Вот значит, кто разносит ересь по стану нечисти земной… А я дивлюсь, с чего вдруг дьявол решил нарушить мой покой? Шишиг проклятьем поминая, сверля укором Сциллы лик, Чернь трудовую проклинает, за необузданный язык? Ах ты, огузок поросячий, заразой лживой полнишь тьму? Забыл, что в сатанинской чаще нет места смертному вранью? Идёшь проторенной дорогой, ища в постели царской, блох? Дурак! То на земле убогой, грехом живёт, твой царь и бог. А ты, в астрал принёс проказу людских губительных страстей, Прожжённых дьявольским экстазом, с палитрой гибельных идей… Закольцевалась, правда, чёрта, пройдя через могильный холм. Всё ж, гениальную когорту принёс посев его реформ, На поле лицемерных перлов богобоязненных шутов, Отвергнув вовсе святость веры, во всяких призрачных богов. Ход дьявола парадоксален, чего не скажешь о других, От благодати идеальной, прокисшей в ризах золотых… Он даже в отрицании Бога, а значит самого себя, Смог утвердить печать порока, воздав престол, грешному – Я. Ну что, мне долго ждать лишенцев? Я открываю только раз, Даже друзьям единоверцам, дорогу в мир своих террас. Иль вы на россказни купились сей очумевшей головы? Тогда прощайте, Сциллы милость, не опекает вас, увы… Владейте вечностью вселенной, хотя скорей наоборот, Она вас, поглотит забвеньем, свободы празднуя полёт. 108 Первым, в открытую старухой табакерку, влетел более расторопный Отелло, вслед за ним, немного помедлив, призрак согбенного, бородатого старика. Ведьма, смачно чихнув от попавшей ей в нос табачной пыли поднятой влетевшими в табакерку демонами, натянула на туесок крышку, и поместив его на прежнее место, прослезившись, заворчала. Вот ведь нашла себе заботу, сменив табак на стылый хлам… Что делать, суть моей свободы, благоволит, земным клопам. Тащить к себе их не разумно…, с вампирами проблем полно… К тому же, разношёрстность блуда, лишит покоя, Сциллы дно. Магистр был явно не доволен скопленьем вольных упырей, Очистить надобно подворье пока лоялен лицедей… Тлен кровососов по соседям придётся расквартировать, А этих, с чувственной идеей? Нагрузкой к дружбе не отдать… Уж больно пакостное племя, подлога, склоки мастера. Фантомной, нестабильной тени, не жалует ни свет, ни мгла. Течёт оно вне райских сказок и явной оргии чертей, Меж молотом и наковальней блуждает сумрак их теней… Неоднозначен бег фантома, путь неприкаянный тернист, Нет во вселенной горше стонов рождённых под жестокий хлыст, Их беспощадного гоненья, богами всевозможных грёз. Нет блудням казни, нет прощенья, в их душах горечь вечных слёз… Но дьявол в гневе – безупречен, не раб он гнева, но пастух, Он в суе – безусловный гений, в его перстах – свободы дух. А посему категоричность для сатаны, нелепый вздор, Непозволительная роскошь, с уздою абсолютных шор. Терпим и к призракам воитель, пока с терпеньем дружен смысл… Чем не страдает Вседержитель, в тщеславии утопивший мысль. Ждёт, опершись на святость духа и остов жертвенный Христа, Любви людской, взращённой мукой, под свист церковного хлыста. Что ж, Богу божье – лаконично, а дальше бесконечный вздор, Рождённый разумом двуличным, ведущим с бездной разговор. Прав был Пилат, омыв ладони пред миром, стонущим – распни! Нет на царях, Христовой крови, на них лишь кровь – Его зари… Старуха, взглянув на пришпиленного к полу демона. Внимаешь мне поганец лживый, пронзённый собственным враньём? Властитель мира, вождь плешивый, саднящий дьявольским клеймом. Так до сих пор ещё не понял? Не править, ты рождён, служить! Мошенник, с человечьей кровью не может вне догматов жить, 109 В любом вселенском измерении, без веры, с верой всё одно, Он обречён душой презренной, нести порочное клеймо. Призрак жалобно застонал. Избавь от гибельной истомы пронзившей, мощи мотылька, Порхавшего во тьме бездонной, ища приюта берега… Чем прогневил безвредный призрак величье чёрного царя? Тем, что бежал от укоризны, укрывшись в брюхе упыря? Так почему один, из полчищ – безликих, проклятых теней, Страдаю за святую правду, своих пророческих идей?! Дух диалектики не мною, людскому разуму вменён, А злобой адского удушья, лишь я на веки заклеймён… Ведьма задумалась. Заложив руки за спину подошла к зашторенному окну спальни, недолго постояв в раздумьях, медленно вернулась назад к пленённому призраку, и бесцеремонно наступив на него ногой, выдернула одну из двух торчащих в эфемерном облачке иголок. Сцилла. А ты ведь прав, мерзавец злобный, ты не мыслитель, ты делец. К тому же, не такой проворный, хоть и отъявленный подлец… Силён ты в написании басен, что впрочем, для еврея хлеб, Но заигрался ролью страстной, и сам попал, под свой, же серп… Есть на земле для подлых тварей, вполне комфортное гнездо… Восточный вероломный лагерь, там ваш олимп, и ваше дно. Ну что ж, прекрасная идея, и впрямь фантом не так уж пуст, Ещё не рухнули Помпеи, но слышен мне смертельный хруст, В гниющем, пресловутом мире с клеймом надменным – третий Рим, Тщеславье, даже в язвах гнили, цветёт дурманом колдовским. Ну, вот и память прояснилась, изгнав долой нервозный стресс, А я то, в мыслях закружилась, что за старик в мой короб влез. Затворник Псковской цитадели Христовых бредней на Руси, Поборник православной веры, Москве вменивший терн стези, Двух созидательных империй, от козней веры сползших в прах. А третий, названный последним, в безверии обретёт свой крах? Лев, так иль нет? Ты в третьем Риме распятье начинял свинцом? Погосты множа, новой эры, рай, предваряя кумачом? Молчишь, идейный вдохновитель диалектической чумы? 110 Ну, ничего, кремля обитель, твой дух избавит от зимы, Вселенских, заунывных будней, вернув на прежний пьедестал, Теперь вас с Филофеем мудрым, закружит новый карнавал. Я прах ваш зыбкий переправлю к истокам, праведных трудов, С таким тандемом созиданья, воспрянет третий Рим от снов. Союз безверия и веры, вот сути дьявольской – экстаз! Он, Римскую закончит эру, в Голгофу превратив Парнас, Душещипательных иллюзий о царствии ромейских грёз, Под скрежет сатанинской музы, в оправе адовых заноз. Подозрительная тишина, воцарившаяся за ширмой для переодевания насторожила Сциллу. Старуха, оставив в покое гнусящего демона. Ахилл, ты что, уснул за ширмой? А ну-ка выйди, покажись, Каким предстанешь перед милой, чтоб покорить богини высь. Хотя по мне, блеск маскарада – враг похотливой суеты, Нет тряпок, нет и клоунады от пресловутой высоты… Грех, под личиною не спрячешь, грех – блещет заревом в глазах, Неистово вгрызаясь в души, восторгом буйствуя в телах. Так что, кичливая одёжка в узорах золотой строки, Сверкает злом душонки грешной, тщеславья обнажив клыки. Фальшь эта, нам с тобой известна, да и для смертных не секрет, Но не для всех, твоей принцессе, в усладу царский туалет. Да где ж ты есть – троянский демон! Неужто вправду задремал? Решил испортить бабке дело, проспав любовный карнавал? Старуха, кряхтя, выдернула из паркетного пола иглу вместе с нанизанным на неё привидением, ловко прикрепила его той же булавкой к подолу своего фартука и направилась к злополучной ширме. Заглянув за створку, она обнаружила сидящего в полудрёме Ахиллеса, облачённого в потёртую швейцарскую ливрею без рукавов, посреди кучи разорванного и разбросанного в беспорядке хозяйского гардероба. Стонавший до сей поры и гнусивший демон на подоле старухи, ехидно захихикал, за что тут же, получил увесистую затрещину, от обескураженной творящимся безобразием, ведьмы. Сцилла негодуя. Ты что творишь здесь чёртов злыдень? К чему разбой сей учинил?! Всю роскошь распустил на нити, весь гардероб в утиль пустил! Триумф еврейского искусства, в пошиве светского тряпья, Угробил варварским безумством и спишь, безмозглость возлюбя?! 111 Ахиллес, вздрогнув от неожиданного, каркающего голоса старухи. Что делать, граф твой больно мелкий, видать потомственный пигмей, Но судя по дырявым стелькам, бесспорно – истинный еврей… Хитона нет, одни обноски, неведомо каких времён, Но всё ж, халат в злачёных блёстках, я взял у старика, взаём. Немного тесноват, но терпит, ширь Ахиллесова плеча. Бесценность остальных шедевров, прости, испортил сгоряча… Старуха, хлопнув в сердцах себя руками по бёдрам, попала костлявой ладонью по пришпиленному к фартуку демону, тот жалобно взвизгнул, и простонав непристойное ругательство, вновь ехидно захихикал. Сцилла плюнула с досады в пол, ещё раз одарила демона крепкой оплеухой, и взглянув на Ахиллеса рявкнула. Сними дурацкую ливрею! Ты царь иль приворотный пёс?! Прикройся чистой простынёю, глаз режет, твой срамной колосс. Вот угораздило связаться с бесхозной, проклятой ордой… Издержки дьявольского царства – низводят в бездну мой покой… И в бездне существует бездна, как ни прискорбно, то звучит, Быть может там покой безбрежный, мой дух мятежный приютит? Всё! Я должна вздремнуть немного, от наважденья отдохнуть, Храните тишину, ни звука, не вздумайте меня гневить. Иначе разметаю в клочья и вас, и чёртову игру, Пусть сам встаёт меж днём и ночью, вскрывая бездны глубину. Старуха, подошла к стоящему посреди комнаты старинному, креслу, напоминающему своей величественной формой царский трон, и кряхтя, опустилась в его распростёртые объятья. Возложив руки на массивные подлокотники, она тяжело вздохнула, и прикрыла один глаз, второй же, хитрым прищуром не выпускал из вида мощное тело Ахиллеса обмотанное простынёй, и крадущееся на цыпочках в дальний, тёмный угол графской спальни, по-видимому, подальше от неприятностей. Старуха удовлетворённо улыбнувшись. Хорош мерзавец, что здесь скажешь…, фрак ему нужен, как седло, Свободой пьяному кентавру, презревшему добро и зло, Живущему веленьем плоти, плюющему на тьму и свет, Не ждущего в соплях убогих, лукавства призрачного бред… 112 Сцена иная. Уже около получаса расстроенная Диана, сидела в летнем ресторанчике близ, некогда вожделенного отеля, томясь в ожидании своего возлюбленного. Наполнившая её сердце неопределённость, тревожила Диану больше, нежели отсутствие Жоржа. Мысли далёкие от предвкушения желанной встречи, будоражили её воображение. Диана Впервые, муза предвкушенья мне тяготит тоскою грудь, Нет ни малейшего желанья, ступать на обречённый путь. Душа наполнена безверьем, иль может, попросту пуста? Осмысленности помутненье, гнетёт мой разум неспроста… Надлом грядёт или прозренье? Я чувствую преддверье мзды, Довлеющей над разуменьем, моей душевной наготы… Что в покаянии, что в падении, один мне видится излёт, С неотвратимым униженьем, пред створом неземных ворот… Чего я жду от тайной встречи, в оправе лицемерных пут, Фальшивой радости беспечной, что средь ханжей зовётся блуд? Или любви свободной ветер, с истомой неземных услад, Пусть грешных, в благостном рассвете, но рушащих священный хлад, Непогрешимых откровений, парящих благом в миражах, Святой когорты разношёрстной, с любовью обвенчавшей страх? Судьба, злой рок, Господня кара, геенна дьявольских клыков, Не много ль адского угара, от возлюбивших нас богов? Счастливой, непорочной жизни, безмерной жаждущих любви, Но возвращающих лишь тризну, страдальцам проклятой земли, Где страшный, лютый суд вершится, из века в век, давным-давно, И не божественной десницей, а смертным – славящим её. Преуспевая в фарсе лживом, сгнивая и рождаясь вновь, Он верит в бесконечность жизни, собратьев проливая кровь. Нет, мне роль жертвы не подходит, любви своей, я не отдам, В дар пресловутому сословью, обжившему незримый храм. Я выбираю путь тернистый, ведущий в рай земных свобод, Любвеобильной сутью жрицы, отвергшей сонм благих забот. Одна беда, соблазн порочный пропал неведомо куда… Был раньше неизменно точен он в день любовного труда. 113 По крайней мере, в день оплаты, порочной доблести мужской, Жорж не опаздывал на клятву – в любви, к царице неземной… О Господи, да что за мысли блуждают в глупой голове? Всё ж, Господа я поминаю, плутая в грешной западне… И вправду, день сегодня странный, с рассвета мистикой объят, Чем кончатся его объятья? У чьих, священных, судных врат? Вдруг, перед столиком Дианы, как будто из-под земли, выросла фигура мужчины напугав девушку своим внезапным появлением. Это был не Жорж, но человек хорошо знакомый Диане. Мужчина служил метрдотелем, в злополучной гостинице. Это был пожилой, видавший виды еврей, по имени Соломон. Соломон. Мадам, вы, верно, ждёте Жоржа? Мне право трудно говорить… Погиб ваш друг сегодня утром…, увы, могу я лишь скорбеть… Картёжный марафон к несчастью лишен разумности оков, Жорж был ножом смертельно ранен, в жестокой ссоре игроков. С трудом я выкроил минутку, чтоб вам об этом сообщить, Констебль в фойе лютует жутко, не выйти, и не позвонить… Пришлось расстаться с чаевыми, дабы смягчить его настрой, Ведь оградить необходимо вас от назойливости злой, Бесцеремонных полицейских, свой, разыгравших преферанс, А в сей игре, вопросы чести, с бесчестьем празднуют альянс… Начальник больно уж, дотошный у этих въедливых жуков, Копает вглубь беды картёжной, пытаясь вскрыть секрет замков, Покойного, лихой судьбины, истоков, шулерской стези, Слетает с Жоржа фальшь личины, ваш лик…, мелькнул уже вдали. Что делать, деньги, банк немалый испачкан кровью удалой. Кому то гроб, кому то славу, несёт её багровый зной… Вам полагаю, в этом деле излишним будет интерес, Для всех вы тайна, незнакомка…, открытье лишь усилит стресс, Не только вашего сознанья…, злорадство мира велико, Коснётся многих боль страданья, смерть выглядит пред ней, смешно… Я стар, и повидал немало людей на пройденном пути, Уверен, нет под небом славы, воспетой лишь, стихом любви, Как нет и славы покаянья, мир грешный жив мирской молвой, Молве ж, плевать и на раскаянье, и на богов святой покой. 114 Я думаю, вам будет лучше оставить здесь, вчерашний день, Проститься навсегда с удушьем, несущим покаянья тень. Порою смерть, ворвавшись в душу, в страданьях тяжких растворясь, Нас отрезвляет правдой сущей, преображая, с жизнью связь. Потрясённая ужасным известием Диана, на мгновение лишилась дара речи. Лицо её сделалось мертвенно серым, ноги потяжелели, словно налились свинцом. Диана, машинальным движением руки вынула из сумочки портмоне, не глядя, достала из него несколько купюр, и подала стоящему перед ней мужчине. Соломон, учтиво поклонившись, принял деньги. Диана, дрожащим голосом. Безумный карнавал забвенья вползает в душу мне змеёй… Быть может, злое сновиденье, рвёт мне сознанье жуткой мглой? Где я сейчас? В каком театре, реальность путаю со сном? Чьим обжигающим азартом мой дух ничтожный опьянён? Соломон. Банальный шепот наважденья сторонних от людей дорог, Театр душевного прозренья, катарсиса, немой пролог… Кончина нравственных исканий, измучивших ничтожный дух, В познании сокровенной тайны, страшившей прежде, девы слух. Пришла пора оставить сцену пустой, бессмысленной игры, Ты на пороге вечной темы, без слёз – душевной наготы. Я помогу тебе подняться в обитель призрачных садов, Безукоризненного царства, под властью истинных богов. Моя любовь к тебе воскресла величьем страсти неземной, Расправив немощные чресла, бессмертья, властною рукой. Жду возвращения царицы из плена лживых смертных грёз, Очистив путь любовной жрице от суетных мирских заноз. Отныне все богатства мира, в кровавой жертвенной слезе, Падут к стопам моей – Афины, трон, озарив её во мгле. Жорж, возвращает твой подарок, ничтожество своё признав, Восторгом, окропляя алым, единства нашего анклав. Соломон, бросил на столик, за которым сидела Диана шёлковый окровавленный платок, некогда подаренный Дианой Жоржу. Она, подняв на Соломона полные ужаса глаза, увидела перед собой 115 искажённое отвратительной гримасой лицо старого графа и тут же лишилась чувств. Часть 2 Сцена 1 Графская спальня. Старуха, дремлющая в кресле, негромко похрапывала изредка издавая сиплый, прерывистый свист. Ахилл, вернувшись вновь на сломанный диван, неподвижно восседал на его обломках в позе лотоса, не отрывая леденящего взгляда от приоткрытой входной двери, из-за которой доносилось непонятное шуршание, и еле уловимый, заговорческий шепоток. Противно заскрипев, дверь приоткрылась, и в образовавшейся щели, появилась рыжая детская голова с двумя жиденькими косичками, торчащими в разные стороны. Вслед за головой под невыносимый дверной скрип, в комнату протиснулось худосочное тело девочки- подростка, в нелепом кружевном сарафане. Ужасающий взгляд Ахилла, не претерпел никаких изменений. Девочка, писклявым дребезжащим голосом. Дверь во дворец была открыта…, но я стучала, вот вам крест! Девочка, глядя на Ахиллеса, махнула крестное знамение, но это действо не произвело на него никакого впечатления. Что вы так смотрите сердито? Увы, мой стук не благовест… Но голос, с колокольцем схожий, хрустальной чистотой звонка, С него в аду исчадьям – тошно, у сатаны ж, дымят рога! Торговки шутят так на рынке, ряды базарные мой дом… У вас же дом, как на картинках, что славят мир людских хором… Ой, что-то я разговорилась, совсем забыв, зачем пришла, В мозгах от счастья помутилось, когда я, во дворец вошла. Мне тётушка пообещала, нет…, обнадёжила чуть-чуть, Что может стать, сей дом началом, являющим мне верный путь, К познанию Христовых истин, к вершинам подлинных чудес, Дарованных великой силой – Господних благостных небес. За малым дело – в послушании, изжить порочность болтовни, Смиренно, в образе печальном, преображенья множа дни. А испытанье – гриб замшелый, назначено за ним, ходить. 116 А вы здесь кто? С таким то телом…, мне так, не терпится спросить… Мясник, похоже? Нет? Привратник? Храните старика покой? Наверно и мясник и стражник? Слух ходит, больно граф скупой. Старуха, разбуженная писклявым голосом девочки, поднялась из кресла, и выйдя из портьерных сумерек. Кто здесь визжит, как поросёнок? Я ж, наказала не шуметь! Ещё один лихой чертёнок покинул старикову клеть? Нет…, будто бы пигмей, иль карлик? Ещё и с девственной душой, Коль Божий прославляет праздник, подобострастной болтовнёй. Старуха, опираясь на посох графа, кряхтя, подошла к девочке, и прищурившись, внимательно оглядела маленькую гостью. Недоумённо хмыкнув, повернула голову со всклоченной седой копной волос в сторону Ахиллеса, и подняв вверх правую руку с вытянутым указательным пальцем назидающе погрозила им ахейцу, затем вновь повернулась к девочке. Откуда ты взялась мартышка? Без дактилей полно хлопот… Иль, бестолковости излишки тебе открыли створ ворот? Воистину святого мира, здесь, ты ничуть не соврала. Боюсь лишь не того кумира, которому клялась с утра, Твоя незрячая душонка, в безоговорочной любви, Тернистой даже для ягнёнка, на столь возвышенном пути… Для агнца – чувственной натуры, чем лживей недоступность дня, Тем явственней припадки дури, при ловле Сущего огня… Устала нынче я от смертных, и бестолковых миражей. Их душ, во всех краях презренных, с тоской бессмысленных идей. Зачем ты здесь, и кто такая? Скажи без лишней болтовни, Кто выпустил тебя из рая – лихой, базарной толкотни? Девочка испуганно. Патрисией зовут с рожденья. Я видно не туда зашла… Прошу нижайше извиненья, хоть ничего не поняла. Слова у вас и впрямь чудные, на рынке так не говорят, Ругательства совсем иные на поприще моём царят. Да я и с грамотой в раздоре, темна, как пасмурная ночь. Нет времени букварь освоить, в семье я, не родная дочь… 117 С утра до ночи на базаре, да на подхвате во дворе, А рай мой в крохотном сарае, лишь там я, счастлива во мгле. Ну, я пойду, так неудобно вас невзначай обременять, Вы точно не того сословья, народ, столь тёмный понимать. Наверно, заплутала мышка в сиянии царственных дворцов, Мой вероятно – никудышный, да мне, по сердцу всякий кров… Лишь бы не мачехи подворье, от укоризны спасу нет, Как нет конца сиротской доле…, угас навеки мамы свет… Девочка, пятясь, вышла из комнаты и исчезла за скрипучей дверью. Старуха, повернувшись к Ахиллесу. Смотри мне, душегуб троянский, лишь я здесь – кесарь и палач. И пред моей тиарой царской, отныне ты, в страстях – незряч! Сторонкой обходи мышонка, к тому ж, в подлёте твой предмет, Бесхитростного обожанья, готовь к победам свой стилет… Сейчас начнётся представленье, сиди на месте, как сидишь, Храня любовное томленье, ещё успеешь, наследишь… Мой выход, думаю последний, в борьбе с реальным бытиём, Разрушена, стена презренья, меж адской мглой, и светлым днём. Всё ближе хаоса дыханье – предела подлинной мечты, Губительного созиданья – богов вселенской маяты. За дверью спальни послышался, вначале слабо различимый, Но явственно нарастающий топот бегущего человека. Дверь графской спальни, не успев заскрипеть, широко распахнулась, и на пороге возникла тощая фигура Патрисии. Глаза её, были неестественно выпучены, и наполнены неописуемым ужасом. Девочка, глядя то на старуху, то на Ахилла, указывала вытянутой рукой в сторону парадного входа в дом. Патрисия, обретя дар речи, но мучительно заикаясь. Там, там, извозчик бородатый, девицу на руках принёс, Хозяев просит – бес косматый! Иль уйму денег за извоз! Я растерялась, испугалась, как если он лихой злодей?! О них дурная ходит слава в кругу базарных площадей, Быть может дяденька прогонит бородача из дома прочь? Не миновать иначе горя, напасти злой не превозмочь! 118 Старуха, ещё раз грозно взглянула на Ахилла, и, ворча, направилась к распахнутой двери. Угомонись уже, нет силы мне визг твой лютый выносить. Тебе, в день судный из могилы, им, клир Христов, на суд тащить… Иди за мною попрыгунья, да крепче за подол держись, А дяденька, пусть здесь воюет, смиряя похоти корысть. Вот с ним мы точно горя хватим, коль девы плоть не воскресим, Тогда он нашу честь избавит, от грёз, сулящих счастья дым. Сцилла, выйдя из спальни, и опёршись на лестничные перила, посмотрела вниз, на парадный вход особняка. Патрисия, став позади бабки и ухватившись за её подол, тоже с любопытством наблюдала за стоящими внизу людьми. Сцилла. Что стал? Приспешник Вельзевула, неси бесценный груз наверх. Как ты несёшь?! Слуга халтуры! Нет сил, остался только грех? Всепоглощающего пьянства в гнилых развратных погребах… Уронишь, я тебя мерзавца сгною в аида закромах! Патрисия, зажмурившись от обуявшего её страха. Ой, ой, как есть прибьёт на месте, и вправду, чистый сатана, Сидела б лучше я в сарае, нет, лезу к чёрту на рога… Сцилла. Не дрейфь, он сам тебя боится, да не тяни так за подол. Ты ж, провоцируешь бесстыдство, снимая с бабушки камзол! Падёт лишенец, коль увидит моих достоинств красоту, А он несёт твою хозяйку, и, стало быть, твою мечту… Пойдём скорей в апартаменты встречать наместницу любви, Закончен первый из фрагментов её блистательной стези. Откроем новую страницу в судьбе царицы – лживых нег, А может истинных, кто знает? Любви неоднозначен бег… Старуха, не отрывая взгляда, от поднимающегося по лестнице и пыхтящего от напряжения извозчика, направилась к спальне Дианы. Отворив дверь, она вошла в комнату. Патрисия, послушно последовала за Сциллой, не выпуская из рук спасительной юбки. 119 Старуха. Довольно прятаться за юбкой, займись постелью для вдовы, Сиделкой будешь над голубкой, пока владеют девой сны. Сейчас вольём в неё настойки, воздав величию задел, Лишённый смертной поволоки, не знающий, греха предел. А посему, безгрешный вовсе, нет в абсолюте рубежей, Богопристойных компромиссов, с казною лживых платежей. Патрисия. Нет, это чисто наважденье, да в тот ли я попала дом?! Готова, проявить я рвенье, не привыкать мне, жить трудом… Конечно же, сейчас не брошу я вас, на произвол судьбы, Но лишь проснётся чадо божье, оставлю службы, сей, бразды. Прошу простить мою крамолу, но возвращаюсь я в семью, Где престарелый граф с женою, ждёт поворотливость мою. А здесь вдова, извозчик, дядька, и вы с загадками в словах, Что скажет тётушка мне завтра? Не ведом ей – сиротский страх… Сцилла. О нет, опять лавина визга…, молчи и делай, что велят! Оставь дурацкие капризы, льёшь в душу мне зловредный яд! А чем должна служанка тешить своих изнеженных господ? В смирении опуская вежды, внимать! Не открывая рот. Ты оказалась там, где нужно, по крайней мере, для меня, Считай, что принята на службу, за графа в доме нынче я. В дверном проёме появился бородатый извозчик с Дианой на руках. Сцилла. Ну, наконец-то, дотащился, неси принцессу на постель, И комнаты покинь границы, у входа жди корысти хмель. Измял ручищами жар-птицу, в грязи наряды извозил… Ещё и денег дай паршивцу, где твоя совесть?! Крокодил… Извозчик, положив Диану на кровать. И вовсе этой канители мой дух с корыстью не венчал, Взял дамочку я у отеля, швейцар мне этот адрес дал. Пообещал, что здесь оплатят без проволочек и с лихвой, Доставку благородной крали, уставшей от страды хмельной. 120 Вёл меня ангел состраданья, бывает, что и сам порой, Не помню утром, в час раскаянья, каким путём попал домой… Да, грех имею, штоф заложить, вот и теперь, нутро горит, Похмелье подлое неволит, за счастья миг – жестоко мстит… Пару монет довольно будет, охолодить похмельный жар. Глядишь, и счастье вновь прибудет, почуяв, сладостный нектар. Сцилла. Ступай к чертям! Жди в коридоре! Хоромы, смрадом отравил. Вот ведь ловец счастливой доли, грех с благом, в штофе уместил… Твой ангел польку бьёт копытом в вонючем чреве кабака, Ждёт дух твой, скверною изрытый, аида славя берега. Извозчик, шаркая тяжёлыми сапогами по паркету и бурча что-то в смоляную бороду, поплёлся прочь из комнаты. Сцилла, потеряв из виду Патрисию, спрятавшуюся за спинкой, королевской кровати Дианы. Ты где несносная девчонка? С ума сойду я, с гвардией такой… Ахеец жуткий в распашонке, и святость, с рыжей головой. Ещё фантомы в табакерке, им тоже надо победить, В сей бестолковой переделке…, казнить готовой и простить… Давай-ка выползай из щели, хозяйку будем воскрешать, Вернее выводить из тени, во мглу, с названьем благодать, Господних, искренних стенаний, над хаосом вселенской лжи, Расцветшей от благих исканий, в подвалах проклятой души. Патрисия, выглядывая из-за массивной спинки кровати. Нет щелки, так бы я залезла, поскольку храбрость мне чужда, Но ваша смелость, если честно – превыше ратного труда… Взять, и в два счёта разобраться, с ужаснейшим бородачом, Лишь в сказочном возможно царстве, быть столь великим храбрецом! Старуха. Вот помело, берись за дело, ты для чего сюда пришла? Играть или служить умело? Если второе, будь добра, Забыв, о языке болтливом, лень беззаботную изгнав, Мне помогай, в труде ревнивом, свой шустрый норов показав. 121 Беги сейчас к Ахиллу в спальню, так дядьку голого зовут, Его не дёргай понапрасну, ещё не крепок мой хомут, На шее древнего красавца или мерзавца, как верней? Коктейль я думаю гремучий, в нём, бабкин породил елей… Сторонкой подойди к лукошку, что скромно у окна стоит, Возьми, и очень осторожно неси сюда, волшебный щит, Для будущей твоей хозяйки, Дианой, девицу зовут? Патрисия согласно кивнула головой. Ну вот, а ты плетёшь мне байки, не тот мол, я нашла приют… Патрисия. А бородач? Вон змей маячит, сверкая оком упыря, Взор хищный даже и не прячет, съедает прямо-таки меня… Старуха с явной иронией. А не больна ль ты паранойей? Так шкуркой рыжей дорожишь, Тебя ж, хранит небесный воин, зря перед ним что ль, лебезишь? И черти вас объяли страхом, и мёд апостольских речей, Вменяет ужас вертопрахам, пред гневом Божеских очей… Как здесь не заболеть лукавством? Иль параноиком не стать? Дилемма, при поимке счастья, где всякий бог вам, в благодать… Ну, ничего, от этой хвори лечу припаркой я, простой, С нехитрой, действенной основой, и, кстати, вечно под рукой. Поверь, эффект молниеносный, куда там Божьим чудесам, Один сеанс, не скрою хлёсткий, и хвори нет, лишь красный срам. Старуха, потрясывая кончиком своего верёвочного пояса. Вот – сыромятная бечёвка, на вид, невзрачнейший предмет, Но плутов лечит очень ловко, изводит напрочь, слово нет… Патрисия, недолго думая, подхватив полы своего нелепого сарафана, опрометью выскочила из комнаты чуть не сбив с ног, стоящего у входа извозчика. Старуха, вытащив из небольшого кожаного мешочка пару монет, подошла к бородачу. 122 Держи, ловец хмельного счастья, крупицу райского тепла, В пучине адского ненастья сожжёт она твой дух дотла. Нет, я тебя не упрекаю, бессмысленно клеймить судьбу, Поскольку нет, сей неге края в её бессмысленном чаду… Так что ищи, авось обрящешь, на дне стакана суть игры, Навязанной тебе проклятьем, незримой оком суеты. Извозчик, взяв монетки, что-то невнятно пробурчал, и кивнув несколько раз взлохмаченной головой, не оборачиваясь, поспешил к выходу. Старуха, проводив его взглядом, вернулась к лежащей на постели Диане. Патрисия с лукошком уже стояла у изголовья кровати. Девочка, срывающимся голосом, от бега и возбуждения. Ну, слава Богу, отвязался, разбойник городских дорог… А тот, что тряпкой прикрывался, окаменелость превозмог. Или без вас он оживился, стеклянным глазом заморгал, И мне во след, клянусь, ей Богу – толь зашипел, толь зарычал! Старуха. Оставь ты Господа в покое…, всё на устах, и тьма и свет, Не Бог ли, обязал вас в суе, не поминать его побед? Благая вера, святотатство, всё варится в одном котле, Базарного земного рабства, с порочной Евой во главе. Хотя чему здесь удивляться, в душе у Евы – свой Господь, Владеющий святым пространством, бессмертьем наградивший плоть. Для мужа нет туда дороги, ему сей тайны не познать, Нет материнской в нём тревоги, но есть решимость убивать, Во славу истинного Бога, дающего над миром власть. С того не счесть людских острогов, воспевших дьявольскую страсть. Там и рожает Ева воинов, пророча им, счастливый кров, Затем над гробом проклинает, своих мужей, и их богов… Ну, что-то я разговорилась, да и пока что не понять, Тебе любви перипетии, где властвует не Бог, но мать. Ты лишь вступаешь в мир сакральный, великих таинств бытия, Влекомая порочной тайной – любви, незримого огня. Поправшего и смерть, и веру, величием своей души, Освободившей, суть Венеры от истины священной лжи. Так, рот закрой, подай лукошко, начнём хозяюшку будить, Пора ей, мир тоски острожной, своим сияньем озарить. 123 Надеюсь, забытье на пользу пошло страдалице земной, Теперь, реальности занозы не осквернят её покой. По крайней мере, в играх плоти красавице не знать проблем, А это факт немаловажный, пред натиском глобальных тем, Ветра которых, над рабами величьем полнят паруса. Вот мы принцессу и отправим, вершить благие чудеса, Поможем Господу осмыслить, в чём мощь – Им проклятых рабов, И в чём, преамбула корысти, всех – чтимых смертными богов. Старуха, откупорив стеклянную мензурку с мутной, вязкой жидкостью, наполнила ею деревянную ложку, причудливой формы, и приподняв голову Дианы, влила зелье девушке в уста. Патрисия. Я ничего не понимаю, ведь сказано – Творец один, Владения Его бескрайни, с Ним правят дух святой и сын, Иисус Христос, разве неправда? Я с детства ведаю о том, С того и жизнь моя отрадна, хотя и тяжела во всём… Сцилла. Что ж, ведай, лично я не против, твой выбор смысла не лишён, Чем тяжелее путь отрадный, тем ближе, светлый райский дом. В заботе праведной, к хозяйке, наказ господний исполняй, Тогда в раю тебе – лентяйкой, отрадный, вечно славить край. Смотри-ка, щёчки розовеют, знать греет кровь мой эликсир, Неся по жилкам юной феи, свеченья лунного клавир. Он ей поможет разобраться в симфонии вселенских бурь, И с бренной суетой расстаться, пронзая вечности лазурь. Патрисия. Я всё-таки не представляю, как выглядит Господний рай? Ну, разве что когда мечтаю, мне раем мниться и сарай, В котором я порой ночую, освободившись от забот, Сквозь дырку в крыше наблюдая, как блещет звёздный небосвод… А сколько в том сарае блошек, клопов, жучков и паучков! Сверчок играет на гармошке, весельем полня чудный кров… Мне очень повезло с друзьями, без них, я сдохну от тоски. Смогу ль я, ночевать в чулане, коль буду в должности слуги? 124 Трудиться в столь огромном доме без передышки целый день? А вдруг хозяйка не позволит мне посещать сарая тень? Старуха. Нет, ты дождёшься нагоняя…, сниму я с бёдер поясок… И впрямь у дурости нет края, а мы виним во всём Восток. Его звезда лишь продолженье, безумной оргии земной, С неописуемым броженьем, рассудка, живности грешной. Невежества стальная хватка, в контексте благостных мерил, Непостижимая загадка для всяческих небесных сил. Мечтать об истинном бессмертии, в подвале сидя, среди блох, Предел духовного томленья, средь мною пройденных эпох. Хотя, сумбур разнообразья лишь подтверждает лживость дня, Слащавый дух подобострастья, давно не радовал меня, Не лицемерной верой в Бога, но чудом искренней мечты, Летящей сквозь предел жестокий, столь скоротечной суеты Ну что, ты справилась со страхом? С Дианой посидишь одна? Мне надобно заняться графом, старухе нынче не до сна… Забвенье девы на исходе, так что знакомства не проспи, А я вернусь, тогда обустроим твой быт, на праведном пути. Храни успех моих стараний, свой первый пост не оставляй, Звёзд не считай в оконной раме, но за хозяйкой наблюдай. Я ненадолго вас оставлю, не вздумай тень мою искать, Сей дом, окутан зыбкой тайной, тебе с ней лучше не играть. Сцилла вышла из комнаты, плотно закрыв за собой дверь. Патрисия, присев на краешек кровати, и глядя на спящую Диану. И без того, не двинусь с места, я любопытством не больна, Хотя безумно интересны, мне этой тайны покрова… И впрямь дом пахнет чудесами, во всех углах волшебный мрак, Иль свет, невидимый глазами, как разгадаешь тайный знак? Сопя, на краешке кровати, само ведь чудо не войдёт, Не заключит в свои объятья, и не воздаст благих щедрот. Как в добрых сказках, тех, что мама мне напевала перед сном, Об исполнении трёх желаний, иль рыбкой, иль, каким зверьком… 125 Да я и на одно согласна, нет, всё-таки разумней два, Ведь после воскрешенья мамы, с желаньем будет и она. Велик соблазн в поимке чуда, но и наказ уж больно строг. Ослушаюсь, лишусь приюта, и отодвину близкий срок, Желанной и счастливой встречи с любимой мамочкой родной, Лишь с нею, мир мне этот светел, она мне – радость и покой. Господь мольбы моей не слышит, не внемлет слёзным ручейкам, Лишь в испытаньях, щедр Всевышний, что сыплются к моим ногам. С того ищу я дух чудесный – волшебных сказочных миров, Богов языческого действа, так их зовёт базарный кров. Они помогут непременно найти незримой феи след, В сём деле главное терпенье, и храбрости великой свет. Не достаёт мне этих качеств, особо с храбростью беда… На бабушку дивлюсь я право, вот кто не трусит никогда. Я упрошу её чуть позже, о помощи в моих мечтах, Она наверняка тревожит, мир закупоренный впотьмах. Вот если б я смогла хозяйке помочь сознанье обрести, Тогда и прозвище лентяйки исчезло б, с верного пути. И бабушка добрее станет, проникнется моей бедой, Сон мертвенной тоски растает, и мама станет предо мной! Как может душу растревожить Диане пыл моих забот? Быть может песенка поможет вернуть ей чувственный полёт… Когда я тяжко захворала, слезой надежду окропив, Мне мама тихо напевала один чудеснейший мотив. И непременно отступала, болезнь, открыв веселью путь, Сердечко счастьем наполнялось, забыв недуга злую жуть. Я не уверена, что справлюсь, есть в песенке один секрет, Живущий чудом пасторальным, ласкающим душевный свет. И чтобы зазвучал волшебный, теплом наполненный мотив, Необходим любви безбрежной, благой и искренний порыв. Как между матерью и чадом, как меж душою и Христом. Любви лишь истинной, отвага, над смертным тешится хлыстом. Так мамочка мне объясняла суть врачевания людей. Душа, храня любви, начало, на боль, излив святой елей, Дыханьем, согревая нежным, не требуя взамен наград, Изводит силою волшебной, недуга смертоносный яд. 126 Довольно ли, во мне той силы, что отвергает смерти суть? Готова ль я, из тьмы могильной, найти к спасенью верный путь? В любви же скорбных нет пределов, как и конца, счастливым дням, Любовь – оплот благих заветов, присущих Божеским устам. Так отчего не спеть Диане, отдав ей жар своей души, Так, как я спела бы для мамы, ведь нет меж ними, злой межи. Не существует изначально жестоких распрей средь людей, Из равнодушья вырастает – зверь алчный, гибельных страстей. Из глаз Патрисии выкатилось несколько крупных слезинок, она тяжело вздохнула, и почти шёпотом запела. Луга, цветочные полянки, наш первозданный, светлый дом, Не делим луг мы на делянки, семьёю общею живём. По голубой планете скачем и день, и ночку возлюбив, На крылышках неся удачу, любовью землю осенив. Светлеет мир от наших песен, оттого красив и весел, Угадайте наше званье, ваши сбудутся желанья. Не узнали? Не беда! Ведь беда не навсегда, Для того мы и пришли, чтобы снять печаль с души. Откройте кованые двери, мы тут же радостно войдём, От всяческих невзгод, метели, волшебной песней изведём. Спасенья нет тоске унылой от нашей пляски заводной, Со всякой горестью постылой ведём мы непрестанный бой. Сплотясь любой недуг излечим, боль нестерпимую уймём, Мы счастья вечного предтече, коль верою живёт ваш дом. Любви искрящееся чудо у нас в походных рюкзачках, Поверьте, и она пробудит, надежды огонёк впотьмах. Светлеет мир от наших песен, оттого красив и весел, Угадайте наше званье, ваши сбудутся желанья. Не узнали? Не беда! Ведь беда не навсегда, Для того мы и пришли, чтобы снять печаль с души. Не надо мудрым быть провидцем, встречая божьего врача, Вы угадали, кто явился, к вам в дом, копытцами стуча? Конечно же, коровки божьи, посланники благих небес, Отдайте нам туман тревожный, взамен желаемых чудес. Коль слышен вам златых подковок, неутомимый перезвон, Знать к исцеленью вы готовы, пусть даже мы, всего лишь сон. 127 Светлеет мир от наших песен, оттого красив и весел, Угадайте наше званье, ваши сбудутся желанья. Не узнали? Не беда! Ведь беда не навсегда, Для того мы и пришли, чтобы снять печаль с души. Сцена 2 Сцилла, войдя в графскую спальню. Ну что милок, никак почуял, истому страсти роковой? Рычишь, в предчувствии разгула, стены не видя пред собой… Иль образ мой, старухи жалкой, страх лютой казни притупил? Пред Сциллою – царицей жатвы, порочных, чувственных мерил. Ведь ты язычник, что отрадно доселе было для меня. И знаешь, чем карает явно, туман дельфийского огня. Ещё ты знаешь, что я дважды не повторяю свой наказ, А древнегреческий оракул, лишь эхо, Сциллы властных фраз. Глас пифии – лишь воля Сциллы, червю воздавшей приговор, Ступень, к разверзшейся могиле, вскрывающей аида створ. Так объясни рассудку графа, с присущей воину простотой, Что ваш альянс, на грани краха, без предмогильной запятой. Не потерплю я ослушанья, во мгле вселенской растворю, Союзны будьте впредь желаньем, жертв завлекая в западню. Мне разбираться не пристало, кто больший среди вас стервец, Достойны оба вы астрала бескрайних адовых колец… Ещё одно поползновенье без ведома моих мозгов, К вершинам плотских развлечений, и вы под гнётом адских снов. А чтоб вы вняли байкам Сциллы, томиться будете в огне, Видений пифии субтильной, нашедшей мощь свою, во мне. Она вас проведёт по краю благих владений сатаны, Быть может это вас заставит ценить туман земной луны. Старуха, сверкнув глазами, плюнула перед собой в пол. Паркет перед развалившимся диваном Ахилла вспыхнул ярко-голубым пламенем, и очертив вокруг ложа искрящийся огненный круг, залил комнату сиреневой, туманной дымкой, которая образовав мерцающую, прозрачную полусферу, накрыла ахейца светящимся колпаком. На зыбкой призрачной основе полусферы, появился расплывчатый, беспрестанно меняющий очертания образ обнажённой 128 девушки исполняющей ритуальный танец. Видение, приблизившись к остолбеневшему Ахиллесу село рядом с ним, и обняв прозрачной рукой могучую фигуру ахейца, в тот же миг исчезло. Вместе с нею испарилась и светящаяся полусфера, но обездвиженная, и не подающая признаков жизни фигура Ахиллеса, осталась на прежнем месте. Старуха. Пусть прогуляется по царству своей навязчивой мечты, Посмотрит на величье славы, людской, во имя сатаны. И мне спокойней на Востоке вершить рутинные дела, Не будет здесь похабной склоки от похотливого козла… Ждут Сциллу берега России – оплота венценосной лжи, Познавшей, искренность мессии, всей полнотой грешной души. Доныне, ждущую кумира во слепоте блаженных грёз, Но отдающую вампирам, восторженность кровавых слёз. Сказать, что дьявол там лютует, то означало бы солгать, Он там воистину пирует, ложь, облачая в благодать. Из века в век его исчадья куют там счастия ключи, На наковальне отрицанья, священства жизненной свечи. Бросая в пекло миллионы, зажжённых разумом свечей, Увековечив на иконах – элиту смертных палачей. Фантомы там живут привольно, хоть и противны сатане, Коварна лицедея воля, не зря он держит в западне, Это беспутное сословье, отдав на откуп им Восток. Возможно зримое безволье, лишь эпитафии пролог? Финальный стон не за горами, земля пресыщена гнильём, Началом очищенья станет, быть может, евразийский холм? Давно я не бывала в дебрях воистину – тотальной лжи, Пожравшей на реальной тверди, дух вольный, чувственной души. Признаюсь честно, нет желанья, перемещаться на Восток. С моим нутром сентиментальным, поход сей, что в аид бросок… Найти чудесней место сложно, для козней дьявольских страстей, Но мне в анклаве этом тошно, от скорбной доли матерей, Живущих под пятой сатрапов, невежеству продавших дух, Под гнусь духовных эскулапов, жён превращающих в старух. Что стонут на кривых погостах средь черноты гнилых крестов. В душе сожжённой проклиная, любовь придуманных богов, 129 И смертной и бессмертной сути, ревниво жрущих благодать, Их материнского величья, ход жизни, обращая вспять… Мать для любви детей рожает, даря им в муках жизни свет, Не веря, что преумножает, могильник, благостных побед. Восторженность так скоротечна в её страдальческих глазах, Юдоль же, пребывает вечно, в смиренных здравствуя слезах. Ну, разглагольствовать не время, пристроить надо удальцов, Всё же моё родное племя, хоть из когорты подлецов. Опять же, упустить возможность прилично бесу насолить, Имея боевую должность – коварства славящую прыть, Предел слепого безрассудства, в особой мере для меня, Блюстителя сего искусства, в стремнине вечного нуля. Он мне заплатит за измены, да так, что захрустят рога, В объятьях чувственной Елены, узревшей в похоти врага. Труда для Сциллы не составит царицу в этом убедить, Порочность, как и благо, тает, коль вытянуть страстную нить. Грань невидна, не уловима, меж благодатью и враньём, Одной они подвластны схиме, одним вскрываются ключом. Великой силой фанатизма вскипает лживая река, Людских иллюзий аскетизма, и неги вечного греха… Река же истины иссохла давно для проклятых людей. Лишь молчаливый брег погоста – незыблем в истине своей, Для человеческой породы, неотвратим их к смерти бег, А далее – триумф свободы, от званья – смертный человек. Старуха, отцепив от своего подола булавку с мятежным демоном, Подняла его материализовавшееся тщедушное тельце над головой, И безжалостно тряся, пронзила леденящим взглядом. Не так ли, истины диктатор, ты ощутил свободы дух? Вне смрада, жизненных объятий, средь скопища навозных мух… Иль пауков в стеклянной банке, который ближе легион? Твоей божественной изнанке, в фаворе истинных времён, Излитых вами на Рассею, сподвижницу кровавых грёз, Бессмертной дьявольской твердыни, Восток укрывшей от угроз, Елейных проповедей Бога, нытьём повисших над землёй, Вскормивших в ризницах острогов, христовой скованных петлёй, Вождей божественных плеяду, пожравших всё округ себя, Стяжая истинную славу – единовластного царя?! 130 Как ты насчёт того чтоб вспомнить земли той осквернённой дно, Войти во мрак гробницы скорбной, врага хранящей твоего? Вернее жалкую личину – мессии страждущих овец, Нашедшего в оправе лживой, своё начало, и конец. Фантом. Я, ностальгией не страдаю, я был и есть – космополит! Врагов же, суть моя не знает, она над бренностью парит. Ведь я еврей, ты не забыла? Я – соль земли, а не позор, Не в честь, с плебейскою элитой, вести мне вздорный разговор. Как может венценосный цезарь пасть ниц, в вонючий Рубикон, Найдя в нём логово для чресел, с мазнёю – собственных икон? То есть удел, червей спесивых, с бездарной властью мясников, В гниющем страхе под личиной, заливших кровью суть основ. Сцилла. То, что паришь ты, это верно, и к счастью только, как дерьмо, Но для еврея характерно смердить, вселенной всей назло. Твой оптимизм с булавкой в брюхе, напоминает мне Христа, Что, а раздуть слона из мухи и впрямь – евреи мастера… Вот и займись полезным делом, блесни отточенным враньём, Под сводом красной цитадели, с чеканным дьявольским клеймом. Перед которым даже время, бессильно, в заживлении ран, Настолько жертвенное племя, воспело – Вельзевула храм. Твой шанс, пусть в образе фантома, пройти кровавый Рубикон, В котором утонул Иосиф, вселенский осквернив закон. Дерзай, кто знает, где начало, а где конец вселенской лжи, Теперь ты первый, в славном праве, пророчить счастья миражи. Свет бездны вынеси с Востока, пусть содрогнется Люцифер, От разъярённого упрёка – Владыки лучезарных сфер… Пускай проснутся архиовцы, а то ведь скисли небеса, От сонного самодовольства, уткнувшись в благодать Творца… Глядишь и дьявол отвлечётся от бестолковой беготни, По дебрям, свалки чудотворца, ища, в греховности грехи. Пора взбодрить обитель счастья – душком палёного пера, Нето истома сладострастья, покинет вовсе, Суть ребра, Как впрочем, и его владельца, любовь, без противленья – пыль! Основ вселенского соседства, что дарит людям, жизни гниль. 131 Гнев сатаны испепеляет не только смертную родню, Но и бессмертных сателлитов, греха презревших западню… Повздорят малость, а запала, борьбы, не вычерпать до дна, Архангелов в раю немало, а вот земля с людьми – одна. Внеси, кумач любви в Европу, заставь Америку взалкать, Кровавой заходясь икотой, пусть пожинают благодать, Придуманную гуманистом, испившим разума глоток, Но воплощённую с цинизмом, воспевшим палачей чертог. Быть может, одесную сядешь, владыки венценосной мглы, Ещё раз свой народ прославишь, стесав библейские углы, Краеугольных откровений, двух ипостасей бытия, Основ, непримиримых бдений в единой сущности нуля. Гаранта – вечного вращенья из хлада в беспримерный зной, Из праха, к сути разуменья – кто Бог в астрале, кто изгой… Проникся, духом воскрешенья, богов, навязчивой мечты? Вдохнула я в тебя стремленье ступить на вечные мосты, Борьбы бессмысленных иллюзий, за власть над племенем земным? Иль пожелаешь быть обузой, моим булавкам золотым? Фантом. Так у меня ещё есть выбор? Между булавкой и петлёй. Великодушен право тигр, увлёкшись с кроликом игрой… Я одного не понимаю, к чему тебе, мой лживый пыл? Что можно воскресить в сарае, где даже воск, и тот прогнил? Шишиги славят не напрасно, двурушницы астральной трон, Сам сатана, твоим лукавством, как мне известно, удручён… И кнут, и пряник в жёсткой длани – удел великих игроков. Финал игры лишь тривиален, для расстаравшихся шутов, Висящих на хозяйской нитке, суровой или золотой, Венчающих надежды пытку – банальной висельной петлёй. Сцилла. На откровенность уповаешь? Ну что ж, изволь, я нашепчу. Ты прав, мне наплевать на стаю, что за собой я волочу, Но ты ведь отрицать не будешь, что даже пешка на доске, Виктории лелеет бурю, рождённую в слепой тоске? 132 Ты, извиваясь на иголке, всё ж, продаёшь мне лживый пыл, Как продавал в изгнании жалком, всё, потеряв, над, чем парил. А кто тебя свалил? Ты помнишь? Кто мощь твою развеял в прах? Ничтожество плебейской кости! Палач – с дубиною в руках. Король! Идейный вдохновитель, достигший властной высоты, Гордыни страстной небожитель – повержен пешкой суеты! Не первый ты, и не последний, средь стаи подлых королей, Увы, для вечности бессмертна, лишь музыка людских страстей! Всё остальное – жмых азарта, в волнах бессмысленной игры, Жаль, что ты этого не понял, блуждая в коридорах мглы. Но грезишь взять реванш, я вижу, поскольку наделён с лихвой, Тщеславьем, очернившим душу, коль можно гниль, назвать душой… Ещё и дорожишь огрызком, скача в пространстве что блоха. Зачем тебе в тумане зыбком, морозить бегством потроха? От страхов жутких изнывая, искать укромный уголок? Для утверждения скандала, в стремнине дьявольских дорог? Не допускал ли пылкий гений, что он здесь не случайный гость? И что мытарства твоей тени, отнюдь не дьявольская злость? Напротив, воля разуменья любвеобильного отца, Который верует в прозренье, души мятежной – подлеца? Иль ты наивно полагаешь, что ваш родитель слеп и глух, А Сцилла царством управляет, сковав коварством князя дух? Ты счёл, что средь людей завравшись, здесь будешь этим же велик? Глупец, ты в колыбели фальши, вглядись в её безгрешный лик, Пред коим всякая зараза вселенской чувственной души, В любом божественном экстазе, поправшем смерти рубежи, Священной поминальной догмой, в бахвальстве утопившей ад, Теряет свой венец убогий, при свете истинных лампад! Ты гол и жалок в измерении, где балом правит сатана, Поэтому в твоём прозрении, мы обойдёмся без кнута. А пряник ждёт тебя в отчизне, наполнив ароматом кремль, Там, жри изюм тотальной тризны, восславив фальши колыбель. Ну а начнёшь шарады строить, не вняв божественным устам, Не стану я тебя неволить, пойдёшь в прокорм – аида псам. Я так трактую смертных байку, о плюшках сладких и кнутах, С того, щедрот моих нагайка – молохом рвёт червей впотьмах. 133 Хотя не только, и при свете чиню я лютый приговор, Плевать мне на пространный ветер, цветов, ведущих вечный спор. Возрадуйся, что дьявол ценит изысканность в своей борьбе, Мир полон, палачей отменных, творцы же истин, в меньшинстве… Лишь оттого я здесь с тобою веду душевный разговор, Но с удовольствием не скрою, свершила б, лютый приговор. Фантом. Исчерпывающий комментарий к величью разума – впотьмах, Даже ненадобен глоссарий, я фиброй чувствую размах, Неистовства твоих энергий, рождённых вне земных трущоб, И впрямь, плебейский меркнет гений, стремясь, сползти в кремлёвский гроб. Надеюсь перед возвращеньем моим, к родимым берегам, Ты вытащишь иглу презренья? Сыновним, чуждую бокам… Нето, превратно истолкуют заботы отчей глубину, Те, кто во склепе том ликует, возможно, славя сатану. Народец там, признаюсь честно, не слишком жалует Творца, Ни чёрной, мной любимой бездны, ни ей противного крыльца. Их вера в восковом кумире, что в саркофаге мирно спит, Священней нет для псов могилы, хоть суть её, по швам трещит… Основа хлипкой оказалась, острог, и век не простоял, Туман невежества сказался, что дивный брег, околдовал. Стальные проржавели крепи, горн счастья вечного остыл, Исчезли фанатизма реки, кровавых жертвенных чернил… Втоптал идею вождь народов, в навоз плебейских рубежей, На взлёте песнь мою, угробив, о буре мировых страстей, Сметающих с лица планеты коросту ценностей гнилых, Пожравших вечные обеты, реалий – подлинно святых! Сцилла. Довольно, холостого рвенья, в гробнице будешь причитать, Не трать на бабку вдохновенья…, на вашу святость мне плевать… Она сродни гнилью маразма, хворь – одурманенных мозгов, Изъетых алчною проказой, в оправе благостных стихов. Пора на шабаш отправляться, там будешь догмами блистать, Трепаться можешь до экстаза, вливая в челядь благодать. Ты мною для того и призван, чтоб малой кровью обойтись, В смирении – праха коммунизма, отвергшего Христову высь. 134 Ведь без Христа, сам понимаешь, и сатана там, не в чести, В заветах Божьих, как ни странно хранятся и греха ключи. Увы, без веры нет безверья, эксперимент зашёл в тупик, Исчерпан кладезь вдохновенья с клеймом – вселенский большевик. Империя бесславно пала так и не сделав нужный ход, Придётся начинать сначала, безумной страсти хоровод. Богов когорта нам поможет, соплями купленных попов, В священных распрях преумножить, благочестивый сонм гробов. Вернёшь убогим веру в чудо, тут же воспрянет мистицизм. А в этой темени абсурдной, строй хоть фашизм, хоть коммунизм… Вбить бред им в голову, иль выбить, не станет для тебя труда, А управлять острожной сворой, поможет призраков орда. Там их полно в стене кремлёвской, мятежных, тут же раздави. Над слизью, дьявола забота, прольёт бальзам своей любви. Сей пантеон не трогал дьявол, за исключеньем небольшим, Сам понимаешь, есть порода, чей прах под статусом иным, В объятьях дьявольских стенает, под сенью царственной зари, От зноя славы изнывая, их проклинающей земли. Не повтори ошибки глупой, взяв в руки дьявольский топор, Поднявшись, над горою трупов, не освящай свой приговор, Богоподобным изъявленьем единовластного суда, Над разумеющим твореньем, сей гнёт, не твоего ума… Ты – инструмент в руке незримой, не зли, гордыней абсолют, Есть прежде смертного, твердыня, под ней, вселенский твой уют. Старуха бросила на пол присмиревшего фантома, и придавив его ступнёй, выдернула из тщедушной плоти пленника, смирительную булавку. Призрак встряхнулся подобно мокрой собаке, и со свистом влетел в открытую старухой табакерку. Сцилла, посмотрев на застывшего в позе лотоса Ахиллеса. С рутиной кончено, пожалуй, пора спешить на карнавал, Остросюжетного скандала, коммунистических начал… Они нетленны в трупном яде – колосса лживых миражей, Плоть сохранившего в окладе, своих восторженных идей. Ну, ничего, найдём консенсус меж злом реальным и мечтой, В конце концов, делец небесный, их давит этой же петлёй… Нет на земле насущней темы, чем, счастья райского венец, Будь то от Бога, иль тирана, лишь бы счастливым был конец, 135 Любвеобильного начала декларативной болтовни, А гений, приторного дара – сей Лев, и лучше не найти. На чём отправиться к острогу? Телепортация, скучна…, Мгновенно залетим в берлогу, ведь паутина не прочна, Над евразийским континентом, шёлк адской пряжи обветшал, Иль может сатана с акцентом, подобным, сей шедевр ваял? Художник волен славить краску, на то он вечности творец, Иль вечность этим балом правит? Здесь меркнет, логики венец… Отправлюсь в ступе, по старинке, романтикой, и я больна, С небес взгляну на паутину, опять же, полная луна… Царицей всласть полюбоваться, возможно, только с высоты. Не устаю я удивляться, величью хладной красоты… Сцена 3 Сцилла, преодолев низкие грозовые облака, поднялась над туманным Альбионом. Её взору, предстала чёрная бездна, сверкающая россыпью холодных мерцающих звёзд. Лишь бледно-жёлтый диск полной луны, тягучим, ненавязчивым светом нависший над землёй, несколько смягчил, каменный лик всемогущей ведьмы. Сцилла. Ну, здравствуй, истинное чудо, средь захолустья вечной мглы, Благо тебя червяк не втиснул, в квадрата чёрного углы, Что изваял порочной дланью на Богом проклятой земле, Воспев, отвергнутым сознаньем, гимн поклоненья сатане. Твой девственный полёт прекрасен, клеймом богов не осквернён, Чей приговор земле ужасен, фатальной чередой времён, Испепеливших поколенья в бессмысленной борьбе за власть, Над царством, своего забвенья, влюблённых в гибельную страсть, Кровавого перерожденья, влекущего смертельный гнёт, Космического всепрощенья, что славит – хаоса полёт. Путь одиночества предписан твоей безмолвной красоте… Хотя туман порочной мысли, ползущий скверной по земле, Мечтает, в суете спесивой, о поругании млечных дюн, Поделенных бравадой лживой, на сотни осквернённых лун. 136 Как над растерзанной землёю в фаворе бесконечных войн, Слепая алчность множит горе, в мелькании царственных корон. С тобой бесчестья не случится пока у власти, Сциллы мощь, Ты символ, грозного величья – венчающий святую ночь. Во всех греховных проявленьях, включая плотскую возню, Да и, возвышенным томленьем, твой свет, ласкает западню. Ты и меня пленила флёром, своей задумчивой тоски, И я была больна истомой, бездонной, чувственной реки, Сакральных лунных светотеней, и ныне, плачущих в душе… И скорбь, и счастье в тех метелях, и суть их, вне цветных клише. Им не указ ни Бог, ни дьявол, и свет и мрак для них труха. Воистину бессмертна слава – святынь, без друга и врага. Ведь боги святы лишь до срока, пока для смерти, разум жив, А на безжизненной дороге, один господствует порыв, Астральный гений мирозданья – властитель истинных мерил! Взрывающий, во гневе звёзды, и славящий огонь светил. Сцилла, погрузилась в густую пелену облаков, слегка тронутых лучами восходящего солнца. Ну, всё, довольно сантиментов, реальность ждёт кровавой мзды, С бравады лживых комплиментов, для правящей грехом звезды. Уже залит Восток багрянцем, её божественных лучей, Вскрывающих гнилые язвы – величья, смертных рубежей. И я, как будто над столицей пристрастных дьявольских забот, Осталось в слякоть опуститься, кишащих нечистью болот… Одна беда, все эти твари отравлены такой чумой, Что убежденьем не разбавить, исчадий – ядовитый гной. Сам заливал в них чудо-зелье с диалектическим враньём, А я, лечи теперь безверье, с проникшим в сущность сургучом, Его божественных исканий в людской безбожной наготе. Что делать, ветхий тёрн страданий, уже не нужен сатане… Ведь он творец, а не сапожник, чинить изношенный башмак, Не нужен для заплат художник, здесь властный надобен ведьмак. Придётся гладить против шерсти, кремлёвский избранный народ, А то и подпалить поместье, укрывшее, сей подлый сброд. 137 Сцилла, медленно опускаясь вниз. Погрызло время паутину, что здесь веками дьявол ткал, Да…, безобразная картина конца блистательных начал… Казалось третий Рим последний, в крушении имперских грёз, Ан нет, пролог лишь, к воплощенью, библейских пафосных угроз. Что ж, опущусь на домовину вождя крамольных миражей, Мутна, гранитная твердыня немого склепа, плоскостей. Стоит запаянной консервой, не вскрыть анклав, не раздавить. От вони, задохнётся – первый, что нынче пробует рулить… Придётся подыграть страдальцу, найти желанный компромисс, Разворошить гнилую свалку, врачуя демонов каприз… Восславлю статус ренегатов, незаменим, сей контингент. Кровь – политических дебатов, кипящая, под звон монет. Старуха, опустившись на парапет усыпальницы, оглядела окрестности. Святая Мекка святотатства – венец языческого дна, Эклектика догматов рабства, пронзает спесью облака. Стратеги от библейских истин, просто смешны в своём седле, Пред оскопленным гуманизмом, живущим, в каменной стене. Триумф, утилитарной мысли, сменивший храмовый фонарь, На свет – тотального убийства, кормящего благой алтарь. Понятно, почему владыка отправил ведьму, в сей вертеп. Сам не желает бить фантомов, загнавших время в чёрный склеп. Старанья их неоценимы для ублаженья сатаны, Колонны жертв неисчислимы, во благо призрачной страны. Здесь не понять, кто жрец, кто жертва, одним все скошены серпом, И покаянье, и проклятье, под лживым сгнили кумачом. Монументальность тут в почёте, особо в пафосе могил, Объятых адскою дремотой – бессмертья лживого, мерил… Фантасмагория сплетенья Христовой призрачной мечты, С категоричностью глумленья над нею, власти сатаны. Пора в сей омут окунуться, муть беса, со своей скрестить, Гибрид ослабит мощь безумства, осадит яростную прыть, Беспрецедентного лукавства, хозяев лживой западни, Забывших, в гневе святотатства, о темах, царственной родни. Немного заигрались детки, в стремнине алых бурунов, Запутались в своей же сетке, при ловле призрачных божков. 138 Не сотвори себе кумира…, так стих библейский говорит? Бесстыжий плагиат – сатира, что повторил, сей манускрипт! Так было сказано величьем бессмертной, непроглядной мглы, Задолго до убогой притчи, воспевшей светлые бразды. Абсурд же красного броженья, своим масштабом превзошёл, Все догмы вечного вращенья, где славу – мир богов обрёл. Ранг божества воздать изгою двух ипостасей бытия, Ещё и смертного покроя, такого потерпеть нельзя… Сцилла, взмахнув рукой, в ту же секунду очутилась внутри погребального дворца, недалеко от пресловутого гроба, и лежащего в нём мертвеца, с маской, бледно- воскового цвета. В тоже мгновение, пространство траурного зала наполнилось встревоженным монотонным шёпотом, медленно нарастающим, и переходящим в ужасающий гул. Тусклый свет дежурных фонарей помещения, беспрестанно разрывали мелькающие вокруг старухи эфемерные образы, нелепого вида привидений. Их количество угрожающе нарастало. Зависая над ведьмой, и обступая её со всех сторон, призраки выказывали явную враждебность, появившейся гостье. Сцилла, подняв вверх костлявую руку с посохом старого графа, сипло зашипела. Прочь! Черви загнанного мира, не зрите, кто пред вами стал?! Иль вы ослепли, в сей могиле? Иль бездны, не знаком оскал? Могу напомнить, то не сложно, в сём безотказен Сциллы дух, Свободной сути! Не острожной, которой правит – ваш пастух. Не этот, в восковой коросте, прах свой, рассеявший в аду, Но тот, что вечным бдит погостом, в астральной тьме, и на свету, Рождённом в жутком адском чреве, и ласку, любящим мою, Хотите встречи с его гневом?! Не жаль гнедую чешую? Натиск фантомов резко прекратился. Серая масса застыла в нерешительности. Сцилла, опустив посох, жёстко ударила его концом о мраморную плиту пола. Сцилла, несколько смягчившись. Есть иерарх, в идейной стае? Кто был назначен сатаной, Следить за куклой на фасаде, сей погребальной кладовой? Хотя…, быть может свою лепту, она внесла не до конца, В поэтику зари надменной – беспрецедентного венца… 139 От загудевшей, мерцающей неисчислимым множеством блуждающих чёрных глазниц, серой массы привидений, отделился небольших размеров фантом, и с некоторой осторожностью, приблизился к Сцилле. Безмерно рад я видеть Сциллу, средь новоявленных шутов, Что прославляют здесь ревниво, рождённых Евою богов. Они как видно не признали сподвижницу вселенской мглы, С того и воют злобной стаей, оставив, затхлый плен стены. Давно царица не слетала в анклав восточных рубежей… А ты, как будто не признала стратега чёрных кутежей? Ведь это я, лихой опричник, старейший житель здешних нег, Кровавой истины добытчик, монаршей воли – оберег! Сцилла удивлённо. Малюта? Как ты оказался в обойме лживых крикунов? Ты ж, никогда не покланялся бессмертью каменных гробов? Тем паче с этаким красавцем, в плену смертельной наготы, С личиной лживого бахвальства, людской тщеславной суеты. Малюта. Не сомневался, что признаешь, всё ж слава упыря сильна… Вновь мне сопутствует удача, вопрос твой – шанс избегнуть дна, Жестокой адской круговерти, ведь ты здесь не случайный гость? Княжна приходит только с плетью, что сеет дьявольскую злость… Кто-кто, а я твой посох знаю, бока до сей поры горят, Не любит демонов сословье, его могущества – парад. Я к отщепенцам прилетаю подискутировать порой, Но бестолковость их глухая, сравнима с каменной стеной, Что обвивает кремль змеёю, кусающей тщеславный хвост, Закольцевав безверьем веру – обожествившую погост, Сынов великого союза, с великим кормчим во главе, Но всё ж, познавших тлен навоза, и стон раскаянья во мгле… Сцилла. Чудесно, значит вся элита на месте, как и надлежит, Хранителям бессмертной мысли, бескрайних дьявольских орбит. Ты прав Малюта, доля Сциллы не комплименты раздавать, 140 Но дух мятежный из могилы, огнём презренья выжигать. С пристрастьем, или беспристрастно, я жгу крамольникам бока, Зависит лишь от их упрямства, в преддверии третьего звонка. А роль божественной царицы, как ты изволил глаголать, Не жалует тщеславье жрицы, удел богов лишь, гнусно лгать, Дабы упрочить свои нимбы, в подобострастии шутов, Что кстати тоже истекает, из ложью сотканных основ. Вот суть твоей грызущей память – метафорической змеи. Маразм же, гада – ваша стая, вернее сгнившие мозги, Её главы иссохшей в тризне, по праху бренного вранья, С фундаментальным стоицизмом, в обличье – смертного червя. Ну, всё довольно отступлений, я не болтать сюда вошла. Здесь почвы нет для наставлений, цветёт лишь подлая хула! Вы, злобным лаем откровенным, презрев Христову благодать, Убили дьявола терпенье, восславив смертную печать. Я осеку главу больную с беззубой пастью лживых грёз, Воздав змее, мечту иную, чем собственный глотать навоз. Довольно за хвостом гоняться, пора возобновить поход, Стены, осмысленного рабства, в котором – вечный дух живёт. Где комиссары новой веры? Бездарной догмы толмачи? Не продержавшейся и века, в диалектической ночи… Призвать Иуду для поимки, богов, среди безбожных псов? Или отторгните их лики, от верных дьяволу рядов? В мавзолее воцарилась гнетущая тишина. Малюта, предвидя неладное, заметался между Сциллой, и стеной демонов, выискивая среди сородичей спасительную щель. Не найдя понимания среди сплотившихся фантомов, демон юркнул под задрапированный знамёнами и венками постамент, на котором, покоилась святыня усыпальницы. Сцилла, сохраняя невозмутимый вид, с силой ударила посохом о пол. Голубая, мерцающая позёмка набегающей волной покатилась по мраморным плитам, обволакивая губительным огненным флёром скопление остолбеневших фантомов. Всепроникающее пламя, заполнив пространство траурного зала образовало под сводом склепа, огромную чёрную воронку окаймлённую огненным обручем и мгновенно застыло, обратив жуткое око бездонного жерла на Сциллу. Мавзолей наполнился воем и стоном, пожираемых голубым пламенем демонов. 141 Сцилла громовым голосом Словам моим внимать вам в тягость?! Исчадья проклятой земли! В аду решили снять усталость от опостылевшей стези? Моё вторженье не по нраву? Двухвостки гибельного дна! Так отправляйтесь на забаву сквозь жерло адского окна, К духовникам святых пределов, кипящих серных облаков, Клещами тянущих химеру, из душ поверженных богов! Харибда ждёт в истоме страстной, ошмёток грешной чешуи, Очаг её любовной ласки согреет всех, в своей груди. Там ждут вас почести и слава в своём доподлинном венце, Не куклы, в патоке лукавой, с бесстрастной маской лице, Но пантеон земных кумиров, с разорванной в куски душой, Хрипящих, в жерновах ревнивых – благословлённых сатаной. Из воющей толпы корчащихся в голубом тумане фантомов, Выскочил крутящийся волчком дымящийся демон, и пал стеная пред Сциллой, ниц. Стреножь, усладу лютой казни! Слуг своих верных пощади! Избавь аидовой напасти, Харибды жерло отведи… Исполним всё, что пожелаешь, укажем на мятежный клан, Я не один к тебе взываю, от жутких, изнывая ран… Здесь множество невинных бестий, зачем тебе их жалкий крах? Слепое пламя вечной мести, не заслужил наш скорбный прах! Сцилла, приподняв посох, удовлетворённо хмыкнула. Голубой мерцающий туман исчез, призраки в изнеможении рухнули на пол. Бездонная пасть Харибды, сделав под сводом усыпальницы неторопливый круг, нависла над парящей, смрадной сиреневой дымкой, окутавшей стонущих демонов. Сцилла. Перебирать вас не пристало вершителям грешных реформ… Преуспевает в этом дьявол, он – идеолог подлых догм. Он, над бессмыслицей трепещет, в ничто, пытаясь втиснуть суть, В его перстах секира блещет, прощенья продлевая жуть… Вы заслужили вечный праздник вращенья в адовых кругах, А я – лишь немощный привратник, на их священных берегах. Я властна, открывать калитку диалектической игры, Преумножая тяжесть пытки, до утверждённой им черты. 142 Но властна я, и не тревожить, сей двери временной засов, Скрип обновления стреножить, оставив чадам прежний кров… Если, увижу пониманье в колодцах выжженных глазниц, Владельцев вечного страданья – притвора адовых границ. А добиваюсь пониманья я созидательным трудом, В дань, оскопленному сознанью – стальной кувалдой и серпом. Воители греховной бездны…, и впрямь – парадоксальный бред…, Как в пошлой, затрапезной пьесе, герои есть, сюжета нет. Так, будто в этом захолустье заняться нечем упырям, Застыла хворь, на перепутье, предавшись чувственным соплям. Томитесь в слякотном болоте изжитых ложью миражей, Противясь, дьявольской заботе, в ничтожных превратясь червей… Молчите, подлые создания, отведав мглы священной, зной? Как, утомилась я в стараньях, над сей, скворечнею чумной… Пора заканчивать свиданье, иссяк лимит моих забот, Над вашим племенем лукавым, забывшим, мглы круговорот. Но к чести вечного движенья, людская память лишь стерня, Лишённая, семян прозренья, в грядущих долах бытия. А посему, при возрождении непреходящих величин, Поможет неусыпным бденьем, вам, новый вождь, и господин. Сцилла, откупорив крышку своей табакерки, и слегка ударив ладонью по её донышку, проскрипела вкрадчивым голосом. А ну-ка, выметайтесь живо, вы ж, не пролёживать бока, В сей, триумфальный склеп явились, пронзая грешные века. Пора за дело приниматься – святую правду воскрешать, Что вечной памятью зовётся, у смертных, славящих печать, Всепоглощающей корысти, грехом поверженного дня. Вам, продвигать величье истин, для всех – единого царя. Из табакерки послышалось негромкое шуршание, затем раздался лёгкий хлопок, вслед за которым из туеска вылетело, серое облачко. Повисев немного в воздухе, оно опустилось на пол, и тут же рассыпавшись на части, явило пред собранием, трёх, изрядно потрёпанных демонов. 143 Сцилла, указывая на Льва. Ну, вот ваш новый идеолог – изгнанник собственных доктрин, Любитель пламенных массовок, трибун – глобальных величин, Для неразумного сознанья, которым смертный наделён. Священным божьим наказаньем… сей хлыст, увы, и вам вменён. А кто ваш Бог, надеюсь ясно, обрисовала я сейчас? Всё остальное – суеверье, несовершенства, злой экстаз. И с этим жутким пережитком, бороться будет Филофей, Лишь вкупе с верой, склеп мятежный, вновь обретёт греха елей. Последний, в доблестной триаде – певец трагической любви. Его звезда, чужда лампадам, изрытой догмами стези. Любви благой смертельный росчерк с сём мавре пробудил азарт, Слепой несокрушимой мощи, несущей погребальный хлад. А поселю я этих монстров, во чреве куклы восковой, Её высокомерный остов, вновь будет славен головой. Краеугольным камнем станет, в безвременье – застывшей лжи, С её закваски и воспрянут, былых амбиций куражи. Из перемешанной толпы фантомов, отделились два всклоченных облака, и с пронзительным визгом, подлетев к изголовью постамента на котором возлежал великий вождь, завопили. Да как ты смеешь издеваться над истиной – перстом греха?! Неслыханное святотатство – терзать величья, потроха! Не ты, алтарь сей создавала, и не тебе вершить судьбу, Его бессмертного начала, гнетущего и свет, и тьму! Оставь в покое наше братство! Мы ж, заключили договор, С царями зыбкого пространства, вторженье ведьмы – чистый вздор! Блефуешь, старая поганка, прознав колосса слабину? Известна мне твоя изнанка – сродни, вороньему нутру, Влекомому вонючей гнилью, объятых смертью площадей, Отрады – хищного бессилья, в театре гибельных страстей. Умерь хмельные аппетиты! Здесь нет для падальщиков мзды! Здесь вечных истин сателлиты, хранят покой своей звезды. Так было, есть, и будет присно! А твой удел – Христов загон, Там и верши гнилую тризну, средь лжи мистических икон. 144 Сцилла. Что скажешь Лев? Боюсь сей отрок, заткнёт тебя за поясок, Бравадой пламенных речёвок, растливших некогда Восток… Но в этом нет моей заботы, что я искала, то нашла. Сам выполз на рубеж охоты, на дурь, навесив удила. Сцилла, прищурившись, посмотрела на второго, менее проворного демона. Кто там, в чаду зловонном трётся, о шерсть героя? Не пойму… Никак вдова, лепного солнца, являет нам свою красу? И впрямь, бесправная Надежда, синоним призрачной мечты, Пожравшая с любовью, дурость – людской греховной суеты. И вновь, зовущая безмозглость, на плаху благостных высот, Сулящих лживым песнопеньем – усладу истинных щедрот. Ведьма, сверля взглядом вросшего в пол Льва. Ну что притих властитель мысли? Или готовишься к прыжку? На прах восторженной корысти, подобной драному мешку… Подискутировать желаешь с главой прогорклого вранья? Он лишь об этом и мечтает, дабы продлить покой кремля. В котором зиждется комфортно ничтожный и лукавый сброд, Утратив злобное проворство, в соплях оставив, свой народ. Лев. Я собственно не против спора, если не шутит твой язык, Но к сожаленью в разговорах, теперь мне виден, лишь тупик. Конечно Яков превосходный, функционер – для топора, Он гений, в творчестве расходном, врагов вселенского добра. Для идеолога он хлипок, хотя, муж избранных кровей, Увы, невежества избыток – враг блеска подлинных идей. Что я, окрасив в перманентность, несу с величием Христа, Непревзойдённого поэта, в шедеврах гибельного дна. Сцилла. Довольно лить злорадства воду на племя избранных людей, Их уникальная порода – основа всех земных страстей, Не забывай о Филофее, в тандеме вам вершить свой гнёт. Глаголю я для всех во склепе, кто в нём, продолжит свой полёт. 145 Надежда, что мне право делать с твоей отторгнутой душой? Отправить в огненное чрево бескрайней адской кладовой? В объятья трепетного мужа, познавшего любви предел, Меж пламенем идей, и стужей, сковавшей смертной лжи, удел. Или оставить неразумность, пред славой, обманувшей смерть, Избравшей, действенным оружьем – языческой гробницы клеть…? Взбунтовавшиеся привидения, оскалившись, зарычали, и поднявшись под потолок гробницы, принялись угрожающе кружить перед застывшей пастью Харибды, показывая всем своим видом полное презрение, и к Сцилле, и к Харибде. Сцилла. Смерть ваша – в стылых идеалах, в гордыне рабского ярма, Вменённого, порочной славой – властолюбивого шута. Как ни прискорбно, но над вами, не я вершу, ужасный суд, Но всё же, истинно проворных, устрою в дьявольский приют. Тех, кто меня не понимает, иль не желает понимать, Великодушно я прощаю, не вправе более держать, В языческой, крамольной зале, с изжитой песнею греха, С бесплодно- мертвенным сознаньем, где лживы, даже потроха… Ведьма, смачно чихнув, подняла вверх свой посох, и вновь ударила им, о мраморный пол. На этот раз голубым заревом вспыхнула пасть неподвижной доселе Харибды, которая изрыгнув пламя на застывших в воздухе демонов, поглотила их, и тут же исчезла, но через мгновение появилась вновь, застыв, как и прежде в гнетущем ожидании. Сцилла. Пусть объясняют Люциферу, чья воля прежде, над землёй. Поганки – глупой, престарелой, иль мудрых привидений рой… Быть может, кто ещё желает, покинуть мрачные углы, Монументального сарая, с огрызком грешной суеты? В мавзолее воцарилась воистину мёртвая тишина. Сцилла удовлетворённо взглянула на Харибду, и та, в ту же секунду исчезла из виду. Сцилла, посмотрев на ошарашенных демонов. 146 Ну, представленьем насладились? Увы, трагичен первый акт… Лишь для двоих, из здешней гнили, для остальных пока антракт. Как, любите вы театральность, даже в могильной западне… Бессмертен, чувств порочных кладезь, на исстрадавшейся земле. И здесь, в бесполом захолустье, в жестоких игрищах за власть, Масштаб страстей не хуже бренных, при ставках, на гнедую масть. Отныне Лев хранитель блуда, в делах, что предал – сей алтарь, Где, наш бесхитростный Малюта? Его ждёт новый государь. Опричник лютовал достойно, в заботах грозного царя, Определившего основы для вечных терний бытия. Вы же – терновника цветенье! Сказать вернее, пустоцвет, Коль допустили оскверненье, Эдема – дьявольских побед. Малюта, вылетев из-под подиума, на котором возлежал вождь. Я здесь, владычица терпенья, великой скорбью удручён, И счастлив вместе с тем безмерно, что свет сей тризны, преломлён. Предупреждал я маргиналов, что, до добра не доведёт, Кривлянье, на увядших лаврах, пред створом – адовых ворот. Они конечно виноваты пред ликом вечного царя, Но всё же, их идей предвзятость, созвучна чаяньям вождя… Пусть в откровеньях не блистало – величье дьявольских побед, Но право, не было изъяна в палитре – славящей рассвет, Его властительных традиций на евразийской широте, И гнёт губительных амбиций, лишь ширился в кровавой мгле. Царь Пётр, Иосиф сухорукий – достойны Рюрика меча, Не говоря уж про Ивана, голов крамольных – палача… Согласен, нынешние хлипки, нет прежней остроты атак, На измождённое сознанье, пороком вскормленных собак. Ключ абсолютной власти сломан врагами истинных идей, В народе бродит вольный гомон, но, не велик накал страстей. Мы приласкали ренегатов, неистребим двухвосток род, Особо в сгнивших постулатах, церковных, благостных забот. Заметна поступь ренессанса, в тумане лживых миражей, Вонь испражнений декаданса, перерождается в елей, Всепоглощающих иллюзий, царивших здесь, до сей поры, Покусанных зубастой музой – страх презирающей орды. 147 Подвижки есть, не всё так плохо, кастрирован свободы дух, Осталось изготовить плаху, и страх, поглотит подлых мух. Сцилла. А ты, смотрю я, ловок в танцах, теоретической брехни, Решил анализом заняться, изрыгов царственной возни? Неблагодарное занятие, тем более для палача… Не ум твой нужен, а запястья, для исправления ключа. Что изломали супостаты, как образно подметил ты, Трепаться может и незрячий, о сути призрачной мечты, Во мгле восточного предела, упёршегося в бездны край. Не слов я жду от вас, но дела, не ад мне нужен здесь, но рай, Бесправных и безмолвных тварей, живущих хлебом не мечтой. Христос, пусть их мечтой питает, суля, бессмысленный покой. Верните прежние устои испепеляющей борьбы, Меж замороженным востоком, и вольностью грешной игры, Затмившей западные земли – беспрецедентной глубиной, Свободы воскресившей, гений, что славен – алчною душой. Да кстати, о священстве веры, всегда, служившей, лишь царям, Противоборство в этой сфере, поможет оживить бедлам. Духовный реваншизм мощнее в сто крат, мирского дежавю, Непобедим сей козырь власти, с того, что он не зрим червю, Разоблаченью не подвержен, категоричностью суров, Глупец лишь, в догме безупречной, не видит мощь, своих основ. Лев, на тебя я уповаю, но не молюсь, а шанс даю, Вновь этот мир на грань поставить – паденья, в алую зарю! Верни гнетущую усладу, братоубийственной войны, С инакомыслием лукавым, во славу дьявольской звезды. Повесь туман кровавой жажды, над дикой, проклятой землёй. Не входит в ту же воду дважды, лишь смертью дышащий изгой. В твоей обойме виртухаи, убийцы с верой в благодать, Ворюг довольно в жутком крае, готовых с трупа, френч содрать. Порочность налицо, дерзайте, твой скипетр бесом освящён, За мною вслед, его объятья возлюбят вас, и сей закон. На милость дьявола не стоит вам беззаботно уповать, Если крылом своим накроет он гнусной тризны благодать. 148 Так что за дело принимайтесь, с азартом, но без суеты, Глядишь, и обретёте счастье, в раю вселенской пустоты. На этом я прощаюсь с вами, храните в памяти мой дух, Ибо отца восторг бескрайний, надеждой не питает слух. Ежесекундно ждите чуда, нетленной, пламенной звезды, Хозяина мирского блуда – предтече гибельной страды. Сцилла, закупорив табакерку, смачно чихнула и исчезла. Часть 3 Сцена 1 Апартаменты старого графского особняка. Сцилла, восседающая в кресле бывшего хозяина дома, потирая ладони, смотрит на неподвижную фигуру Ахиллеса. Ох уж мне эти перелёты под славной, царственной луной, Свет чудный, до хмельной икоты, но хлад – могилы ледяной… Как я устала от рутины своих подвижнических дел, На волнах дьявольской стремнины, что множит лишь греха задел… Сидишь, похабник дурковатый? Ждёшь обновленья звёздный час? Молись, что время твой вожатый, и мой над ним, довлеет глаз. Надеюсь, удалась прогулка, двух тварей в сущности одной? С бытийной глупостью разлука, взбодрила странников покой? Смотрю я, ты немногословен, иль не по нраву чудо сны? Пророчица перестаралась? Таская вас, пред гневом мглы… Ну что ж, довольно лютой пытки, пришла пора любви иной, Живущей в сладостной улыбке, волшебной страсти роковой. Я, не сторонница насилья над душами грешных клопов, Ввиду, их полного бессилья, пред мощью дьявольских оков. Во мгле не всё так однозначно, в мытарствах жутких, есть и брешь, В которой временные клочья, сливаются в благую плешь, С чудесным островком блаженства, парящим вне земных веков. Прекрасной негой отсечённым, от музыки иных миров. Не окунуться ль нам с тобою в любви вселенской океан? Ласкающий хмельной волною, обворожительный дурман, 149 Нежнейшей колдовской истомы, астральной, чувственной игры, Не знающей земного горя, с канвой тлетворной суеты… И я вдохну нектар волшебный любвеобильных площадей, И ты стряхнёшь кошмар заплечный – остросюжетных миражей. Сдаётся мне аида сумрак, и вонь пылающих клоак, Лишили твой геройский облик, желанья мужеских атак… Ахилл, встрепенулся и поднял на Сциллу наполненные ужасом глаза. Зашевелился греховодник? Видно свершился симбиоз. Сейчас мне виден графа отклик, на соблазнительный вопрос. Вот ведь, лукавая порода, даже аида зной познав, Влеченью плотскому в угоду, вскипает похотливый нрав. Что ж, укрепим твою порочность, вскрывая пресловутый рай, Воспев библейскую неточность, вхожденья, в благодатный край. Не многим смертным удавалось, объять и ночи свет, и дня, Но и для них кончалась адом – чувств иллюзорных, западня. Шучу, коль ты ещё способен всерьёз воспринимать сарказм, Теперь твой вечный дух свободен, а значит, побеждён маразм. Надуманных библейских сказок о притязаниях любви, На совершенство без экстаза, в пучине чувственной реки. Я покажу тебе цветенье, любовью вскормленных миров, Без фальши, глупых откровений, во славу призрачных богов. Ты побываешь там, где сказка вселенской музы колдовской, Тревожит сокровенной лаской, благоухающий покой, Мечтою сотканных видений – богинь нетленной красоты, Лишённых нравственных сомнений, в игре изящной наготы. Нет боли, есть лишь наслажденье в уюте призрачных садов, Средь звёзд лазурного томленья укрытых поволокой снов, Овеянных безмолвной негой, царицы вечности седой. Над тем величьем нет опеки, и всякий бог пред ним – изгой. Графская спальня на мгновенье погрузилась в беспросветный мрак, который медленно отступая, растворился в появившемся бледно-розовом тумане, осторожно ощупывающим причудливой позёмкой, каждый уголок оживающей на глазах комнаты. В кресле, где ранее восседала сухая, сгорбленная старуха, теперь царствовала юная полуобнаженная дева божественной красоты. Чёрные сверкающие глаза красавицы буквально прожигали 150 пристальным взглядом, ошеломлённого волшебным действом Ахилла. Богиня, поднявшись со своего трона, медленно подошла к поднявшемуся, обескураженному ахейцу. Дева. Готов ли ты, мой дерзкий пленник забыть о немощи раба? Познавшего величье тени, жестоких крыл – архиврага… Мне нужен вдохновенный ратник, но не на поле бранных вьюг, А на лугах благоуханных, лелеющих любви недуг… У дьявола свои пристрастья в понятьях смертного греха, Он гений жуткого причастия, венчальной доли жениха… Я лишь отчасти разделяю его максимализма взлёт, И компенсировать пытаюсь, жестокость дьявольских забот. Ахиллес, очарованный гипнотическим взглядом красавицы, подхватил её на руки, и пара, тут же исчезла, вместе с таинственной дымкой розового тумана. В комнате вновь воцарилась тишина. Ахилл, очнувшись от сладострастного сна, в котором пребывал, как ему показалось целую вечность, огляделся по сторонам. Предела нет её сюрпризам, вновь я в острожной конуре, Вновь пленник колдовских капризов, на этой проклятой земле. Куда она мой дух таскала? Иль мир тот – наважденья бред? Знаком я с тайнами астрала, но сей, мне был неведом свет… Безукоризненное царство, богоподобных, юных фей, Воистину чудесный остров, иль ложь, искусных миражей… Всё в голове перемешалось, что есть реальность, что обман, Вновь давит жуткая усталость, разверзшихся душевных ран. Что в теле смертного изгоя, что в мареве фантомных пут, Нет вожделенного покоя властителю батальных смут… Но был, и словно сон растаял, в чумную обратившись, явь. И всё ж, я видел долы рая, пусть до конца не осознав, Причуд лукавого коварства магистра гибельных орбит, Ведь мой удел – аида царство. Чем обусловлен лабиринт? Деяний всемогущей ведьмы, зачем ей прах моей души, Бросать в божественные термы – всепоглощающей мечты? Образ прекрасной брюнетки сопровождавшей Ахилла в увлекательном путешествии, вновь появился в графском кресле. 151 Таинственная красавица, невинно улыбнувшись ахейцу, вдруг исчезла, так же внезапно, как и появилась, освободив место коварной, вездесущей старухе. Сцилла. Вот именно, мечты конечно – всепоглощающей для вас, Для смертной сущности порочной, влюблённой в сладостный экстаз. Грехом распятой первородным, страстями превращённой в прах, На муки ада, обречённой, иль мглы, развеянной впотьмах. И ты, пример тому достойный, сказать точнее – экземпляр, Мной взятый, для игры проворной, поскольку граф был – глуп и стар. Ты оправдал мои надежды, попав в цветущий океан, Великой похоти мятежной, воспевшей страсти ураган. Невежество всегда являло прямолинейность в мотовстве, Особо плотского начала – приора, в смертной суете. Разврат Содома, с райской негой, сравнить, способен лишь мудрец, Презревший ложь святых заветов, и снявший, глупости венец. Либо законченный мерзавец, познавший ночи свет и дня, В порочной сущности реалий – страстей земного бытия. Ты в купе с престарелым графом, вошёл в последний легион, Поскольку похотливым нравом ваш пылкий нрав не обделён. В отличие от разумной мысли, здесь явно победил маразм. Мне симпатичней первый список, с того, на языке сарказм. Но для тебя в сём нет печали, получишь, то о чём мечтал, Вновь погрузившись в сонм лобзаний, в которых сладко пребывал. Готовься повторить свой подвиг - неутомимого самца, Отныне ты – любви невольник, под дланью чёрного творца. Не более того, запомни, твой статус в этом лишь высок, А в остальном великий воин, вне созидательных дорог. Дорог, предписанных графине, то бишь, твоей земной жене. Она – основа той твердыни, что надлежит построить мне. Пожалуй, хватит для начала с тебя напутственных речей, Готовься выйти из подвала к предмету доблести своей. Надеюсь, отошла царевна от злых остросюжетных снов, Пока мы плавали беспечно, в болоте сладостных миров. 152 Ахилл сокрушённо. Как же готовиться хозяйка, после услады чудных фей, К любви со смертною поганкой? Боюсь, не вспыхнет жар страстей… Клянусь, не избежать конфуза, хотя б, одним глазком взглянуть, На столп – грядущего союза, твой вкус обычно славит жуть… Сцилла. Ты на себя взгляни, лишенец! Мой вкус ему не по нутру… От графа почерпнул манерность, ища в прекрасном красоту? Ты в сём гибриде – доминанта, а значит, и с тебя весь спрос. Ещё услышу интригана, разрушу подлый симбиоз. Его забота, сбор финансов своей несметной кладовой, Под знаменем вдовы несчастной, убитой скорбною бедой. Все закрома пред нею вскроешь, что доблестно наворовал, Она же, с почестью проводит, героя, на благой причал. Ты слышишь Сциллу, старый евнух? Внимай, в сём твой же интерес, А заслонит рассудок ревность, отправишься к чертям, под пресс. Не провоцируй мне Ахилла на безрассудные шаги, Удел твой на земле – могила, ахейца ж – бренности круги. Исполнишь, как я указала, в мои владенья попадёшь, А нет, так я уже сказала, куда ты с почестью войдёшь. А ты бездельник, коль не можешь совсем мозгами шевелить, Пошевели тем, чем захочешь, желанье трудно победить, При созерцании королевны, что в нетерпении ждёт любви, И ты, наполнишь её вены – истомой сладостной зари. Попробуй только осрамиться, награда не заставит ждать, Спиной почувствуешь зарницу, что сеет Сциллы благодать. Сходи в уборную, умойся, да спрячь свой жезл под простынёй… И в этой же норе укройся, домашний не тревожь покой. Как время подойдёт, сама я, тебя к веселью призову, Избавить прежде от страданья мне надо вечную вдову. Отныне нет над нею власти безмозглого мужского – Я, Теперь она, самцов ненастье, в силках грешного бытия. До бесом видимого срока, под ним, вздыхающей земли, В сём, воля истинного бога – владыки смертной западни. 153 Сцена 2 Спальня хозяйки дома. Диана, обретя сознание, находит возле себя спящую девочку, склонившую голову на край её постели. Диана вспомнила разговор с Мадлен и, улыбнувшись, погладила рыжеволосую голову своей сиделки. Девочка вздрогнув, проснулась и подскочив на ноги, затараторила. Простите, грешнице оплошность, дремота одержала верх… Сон невидимкой осторожным, вовлёк мой дух, в постыдный грех. Но стойкости во мне хватает, не только к поволоке сна, В работе я не утомляюсь, будь, солнце светит, будь луна. Диана. Я право не сержусь, поверь мне, на твой беспечный, сладкий сон, Я лишь завидую немного, что не ко мне явился он. Забыл, наверное, дорогу к моей измотанной душе, Беспомощной и одинокой…, в кошмарной злобной суете… Зовут Патрисией, не так ли, тебя, невинное дитя? Надеюсь, обойдут печали и впредь, твой сон, в преддверии дня. Надежда, наш извечный спутник на этом жизненном пути, И к смерти, подошедший путник лелеет свет её зари. О господи, о чём глаголю? Зачем тебе мой тяжкий стон? Одно лишь радует, я дома, в тиши зашторенных окон. Вдали от злобного удушья плодов жестокости людской. Хотя, увы, не многим лучше и мой супружеский покой. Сознанье будоражит память, кошмар реальности знобит, Страх оглушает и дурманит, безумный строя лабиринт… Лик смерти, грязная дорога, ужасный день в глазах застыл. Но как я оказалась дома, коварный разум утаил… Который час? Ночь, вечер, утро? Скажи мне милое дитя, Верни хоть толику рассудка, пред мраком будущего дня. Патрисия. Пожалуй, наступило утро, рассвет забрезжил из-под штор. Мне циферблат даётся трудно…, отец твердит, ученье вздор, Особо для исчадий ада, что представляют Евы род… От ранней зорьки до заката, расписан мой букварь забот. 154 Я младшая в семье девица, поэтому живу с отцом, И мачехой – его царицей, в темницу превратившей дом. Тяжёл её суровый норов, да и десница не легка… Особо в бденьях надо мною, как воплощением греха. Обуза я в родимом доме, для всех, включая злых собак, Их лай – желаннее юдоли, на мне свой, начертавшей знак. Прошу вас, не лишайте места, назад теперь, мне нет пути, Я не осилю гнев протеста – плетей отеческой любви… Ой, что-то я разговорилась, на злую, сетуя судьбу, Вам без того кошмары снились, я ж, про своих мытарств беду. Боле ни слова, обещаю! Хотите, песенку спою? Я много славных песен знаю, с рожденья к ним любовь храню. Из тех, что матушка мне пела во всякий вечер перед сном, И утром, поступью несмелой, звучал божественный псалом. Диана. О нет Патрисия, без песен мне суждено сей день встречать, Боюсь, не так он будет весел, как память обернётся вспять. Случится ж это, непременно, мне видится грядущий бег, По волнам судных прегрешений, мной пройденных, порочных рек. Дверь спальни отворилась, и на пороге возникла сгорбленная фигура Сциллы. Проснулась, юная царевна? Сплетаешь времени концы? Прозрев, в печали сокровенной, что принесли худые сны… Да, неприятное занятие, но что поделать – дар богов, Вручивших вам своё сознанье, коль верить догмам мудрецов. И впрямь сегодня не до песен, но праздник всё-таки грядёт, Мотив его велик и вечен, он славит – истины полёт. Земное время недвижимо сейчас для нашего угла, На это есть свои причины в зигзагах жизненного сна, В котором смертная Диана, доселе пожинала грех, Сливаясь с мощью Уриана, в истоме чувственных утех. Суд неизбежного раскаянья – прекрасен, жуткой наготой, Опустошенного сознанья, всё ж, отыскавшего покой, Меж берегами откровений, грядущих и былых побед, Над грешной суетой сомнений, отторгнувших и тьму, и свет. Жестокий пламень очищенья, избавит душу от хламья, 155 Любвеобильных песнопений, царей – земного бытия. Освободит от лживых сказок теологических жрецов, Бессмертья продающих кладезь, средь карнавала мертвецов. Довольно, будет о пространном, возьмем реальность за узду. Увы, но в долах покаянья, не воскресить любви звезду, Слепящую зарёй астральной, сознанье смертных бунтарей, Забывших, о любви сакральной, в порыве низменных страстей. Я принесла тебе нектару, он снимет тяжкий гнёт с души, В нём аромат грядущей славы, ждёт снисхожденья госпожи. К прозренью ключ, в чернильной сласти, она твой разум просветлит, В сём парадоксе – гений власти, своё величие хранит. Я думаю, ты понимаешь, о чём толкует мой язык? С того и тягостно вздыхаешь волнением окрасив лик. Последуй мудрому совету, испей волшебного вина, И время побежит к рассвету, прочь, от лихих иллюзий сна. Неволить я тебя не стану, то, смертной участи порок, Стяжать насильем злато славы, возмездья приближая срок. Свободу выбора у смертных, не в силах кто-либо отнять. Даже величье сил нетленных, не может, сей закон попрать. Так что верши своё решенье, кляня пророков, иль молясь, Сама лиши себя сомнений, гнетущих, духа ипостась. А мы с певуньей погуляем, до срока выбранного мной, Надеюсь, вещий глас сознанья, тебе откроет путь домой. Сцилла, обращаясь к Патрисии. Пойдём, безгрешное создание, я так скучаю по псалмам, Истоку – лживого страданья, на душу льющего бальзам. Опять же, надо обустроить твой быт на этом корабле, Бегущим, по земным просторам, навстречу вечной суете… Патрисия. А можно мне, хлебнуть глоточек вина, с волшебных берегов? Так хочется познать источник для просветления мозгов. Я слышала о нём из сказок, и даже помню те слова, Что надобно, испив, промолвить, для обретения ума, Ну и конечно несказанной, в земных пределах красоты, Для всякой девицы желанной, в полётах сладостной мечты. 156 Сцилла ахнув. Вот вам и мелкий агнец божий – ступает на тропу войны, С Христовой песней непорочной, отвергнув, древние псалмы. Очнулась от блаженной спячки, подай ей славу, красоту, Пока бесхитростно, незряче, греха ласкает наготу… Незыблема стихия страсти пред истиной любых богов! Их власть, ничтожнее пристрастья, ко лжи, земных духовников. Вот если б, не было той мощи, что вечности дарует ход, Тогда, от лютой божьей злости, давно б, исчез ваш жалкий род. В соплях бесполых растворился, забыв о страсти роковой. Любовь – дарует силу жизни, и смерти, сущности людской. Вот – Божество, что низвергает священство лживых миражей, Плюющих на блаженство рая, иль славящих его елей… Сей мир, песчинка в подтверждении великой истины любви, Меж полюсами противленья, на лоне крохотной земли. Пока огонь любви сверкает в душе греховного червя, Нет для гордыни смертной края, в бессмертной книге бытия. Тебе самой решать Диана, где истины вселенской свет, Любой я выбор принимаю, каким бы ни был твой ответ. Но помни, чтоб ты не решила, познать жар страсти, иль псалом, Возврата нет, в сей мир унылый, таков, моей любви закон. Сцилла, вновь взглянув на Патрисию. Ну, что сидишь, открывши прелесть щербатой кладовой, греха? Не торопись, ещё успеешь, познать величье родника, Вселенской, чувственной идеи, недосягаемой богам, Самовлюблённой канители…, но данную, грешным клопам… Всему свой срок, под вечным небом, для музы смертной суеты, И твой черёд в грешном расцвете подпалит времени мосты. А любопытство, я стреножу, и без волшебных омутов, Вот этой поясной верёвкой, добравшись до срамных холмов, Что под твоей дырявой юбкой, так рвутся к сладостной мечте, Дойдёт урок и до рассудка, дав отдых, глупой голове. Пойдём со мной, хозяйке надо осмыслить панихиду дня, Гниющего под листопадом – богопристойного вранья. Избавить душу от сомнений и лицемерной шелухи, Изгнать, изжогу сожалений, листая, мнимые грехи. 157 Да, вот ещё, постскриптум к теме, что мы с тобою здесь толчём, Беда мне с памятью нетленной, особо в тяжбе с Божьим днём… Один нюанс я упустила, в грядущем зареве побед, Над обескровленной твердыней, воспевшей праведный рассвет. Твой путь к бессмертию закончен, остался лишь короткий шаг, И мир обители порочной, вручит Диане ратный стяг. Богатство мира обретая, и абсолютной власти трон, Ты право выбора теряешь, в том – всякой истины закон! Не важно, белой или чёрной, в них суть, земного бытия, А ты, непогрешимый остров сей сути, для слепого – Я. Пожалуй, хватит для начала издержек памяти моей, Уже близки огни причала вменяемых тебе идей. Сама проникнешь в тайны веры, сознанья, битого плетьми, Всепожирающей химеры, рождённой прихотью любви. Сцилла, взяв Патрисию за руку, вышла с нею из спальни Дианы. Графиня, оставшись одна, тяжело вздохнула, и устремила свой взгляд на оставленную старухой бутылку, отливающую в тусклом, свечном мареве, пугающим рубиновым блеском. Диана. Как понимать слова старухи? Уж больно слог витиеват… С ней не сойдёшь с ума от скуки, скорей, от дьявольских атак, На всё святейшее семейство, что славят люди на земле. Беспрецедентное судейство – догматов противленья мгле… Хотя и сатане досталось, всех ведьма в кучу собрала, И насмехаясь, растоптала, вручив, сарказму удила. На шутку действо не похоже…, поэтики грешной – экстаз? С безумным декадансом схожа, патетика жестоких фраз. Фантасмагория абсурда – реальность, рвущая в куски, Мощь убедительного спурта, смеётся над слезой тоски, Душевных горестей Дианы, сжигая чувственности сад, Печали заживляя раны, вливая искушений яд… Лукавит старая колдунья, в бессмертье двери отворив, Зачем ей грешницы раздумья, коль умерщвлен, души порыв? К истокам светлой ипостаси, как и владеньям сатаны, В чём, доблести моей задача, под мутным отблеском луны, Сулящим властность, деньги, славу, и бесконечной жизни свет? 158 И это только лишь начало, в преддверии доблестных побед… Над кем? Или над чем? Не ясно, кто я, богиня иль раба? Страстей мятежного оргазма от первородного греха… Вопросов как всегда с избытком, знать Рубикон не перейдён, А брод, рубиновою пыткой, зовёт меня волной времён, Недосягаемых сознанью в плену земного бытия… Выходит смерть – есть созиданье, порочной сущности червя, Как выражается старуха, преумножая легион, Элиты дьявольского духа, презревшего Христа закон. И впрямь для выбора есть место, но для меня, исход один, Могила стылого погоста – к стезе бессмертия, трамплин. Здесь и сокрыт, пустяк нюанса бескомпромиссного слуги, Основ, вселенского сознанья, с абсурдным виденьем любви. Так с чем войду я, в лоно смерти, увы, её не избежать, Перед падением в бессмертье, иль взлётом в псевдоблагодать… Архангел, не спешит с визитом к моей измотанной душе… Как видно светлая элита, в блаженном пребывает сне, От сладострастья утомившись – любвеобильного вранья, Пред абсолютом бескорыстья, всепобеждающего дня… А приземлённый мир не дремлет в заботах о душе людской, Спешит, забыв о неге ленной, чихая на блаженный строй. В реальной жути, растворившись – лепнины Сущего Творца, Дарует смертным право жизни, под нимбом, вечного венца. Что предпочтёт душа Дианы, изрытая мирским грехом? Власть, славу, деньги, иль догматы с нелепым благостным концом? Нет, не желаю пресмыкаться пред светом, проклявшим меня, Стенать в слезах и умиляться величьем мнимого царя, Молить пустыню о пощаде, за то, что страстью дух кипит, Безликой тенью ждать услады недосягаемых орбит. Свобода для меня превыше, острога райского тепла, Пусть даже адский ветер лижет, порочных храмов купола. Без сожалений оставляю, сей мир благой, священной лжи, И торжествуя, возвращаюсь в реальность дьявольской межи, Рассекшей сонное пространство безукоризненных богов, Отвергшей, постулаты рабства их удушающих оков! Диана, с трудом оторвавшись от подушек, опустила ноги на пол, 159 и потянулась к принесённой Сциллой бутыли. Сцена 3 Сцилла и Патрисия, вошли в расположенную на первом этаже особняка, просторную светлую кухню. Застоявшийся воздух наглухо запертого помещения, ударил острым ядовитым запахом. Сцилла, выразительно чихнув, посмотрела на девочку. А ты иного ожидала, от кухни госпожи своей? Покинув, облака сандала её сопливых площадей… Твои предшественники видно, и впрямь, забыли про этаж, Куда не совершал похабник свой экзотический вояж. Да верно и сама царевна здесь не бывала никогда. Что ж, она пленница удела, нежнейших чувств, а не труда… Придётся нам с тобой красотка, заняться низменной вознёй, Оздоровительной уборки в сей, кулинарной кладовой. Иначе с голоду погибнем, предначертаний не свершив, Опять же, время с места сдвинем, в мир бренный окна отворив. Довольно ёрзать в зазеркалье без надлежащих парусов, Уж лучше, пировать в сарае, под негой чувственных ветров… Итак, не мешкая за дело, тебя ждут скрытые углы. Им покажи свой пыл умелый, избавь от пыльной кабалы. Я ж, наверху найду усталость, внизу шустрить мне тяжело, Обуревает к смертным жалость, когда берусь за помело… Сентиментальностью здесь дышит не только воздух, но и пыль, А для меня покой превыше, издержек, изглодавших быль, Земных причудливых мгновений, влекомых гибелью своей, Сквозь мглу греховных измерений, к дурману благостных идей. Вновь бабку понесло по кочкам фундаментального вранья… А что, в реальности порочной, творит беспутное дитя, Мной сотворённое в смешении, ничтожной спеси и мечты, С основой плотского томленья столпов античной красоты, Я и понятья не имею, забыла напрочь о мальце, Ещё предвосхитит идею, мою, о страстном удальце, Дров наломает ранним взрывом, безумной дикости своей, Перепугает королевну, стоящую меж двух огней… 160 Займись-ка без меня уборкой, я посмотрю, чем дышит граф, В объятой сумраком каморке, хранит ли, послушанья нрав? Боюсь, что туго нам придется, коль дух свободы в нём воскрес, Дворец, лишится благородства, своих восторженных повес… Сцилла вышла из кухни, Патрисия оставшись одна. Патрисия. Ей Богу, чудеса и только, не дом, а сказочный ларец… Одна беда, уж больно строгий хозяин занял сей дворец. Сидит безликим истуканом, глаза лишь блещут стылым льдом, Видать малец, с мятежным нравом, и бабушка твердит о том… А вот хозяйка, просто прелесть, добра, красива и нежна, Наверняка претит ей смелость, и в брани, и в питье вина. Значит, не стоит опасаться побоев от её руки, Неужто суждено расстаться с постылым бременем тоски, Что я от мачехи познала, под сенью, отчего крыла, Быть может в этом доме славном изжиты – ругань и хула? Нет, всё ж ругается старушка, верёвкой поясной грозит, Хотя, не злоба, простодушье в сём назидании сквозит… А прочий слог её – потёмки, загадок мутная река, Хозяйка же, внимает с толком, словам чудного языка… Конечно же, таким леченьем с красавиц убирают сглаз! Как раньше я не догадалась, о сути непонятных фраз? Наверняка завистниц много у безупречной красоты. Да…, мне то, серости убогой, не ведать этакой беды. В работе надо расстараться, похвал хозяйских заслужить, Проворство ног – моё богатство, его и надо в ход пустить. Ведь бабушка пообещала, умом снабдить и красотой, Она лишь знает путь к причалу, сей драгоценной кладовой. Сцена 4 Сцилла входит в спальню графа. Ахилл, величественно восседает в кресле, которое в своё время облюбовала старуха. Ожил, герой и проходимец, хотя в понятьях розни нет… Одно у них клеймо – мздоимец, вершитель человечьих бед. 161 Зачем на бабкин трон взобрался? Диван стал низок для самца? Чревато плетью панибратство, для безупречного глупца. Предупреждать не стану боле, о пагубе тщеславных грёз, Пред мною насаждённой воле, в пыль, разотру гнилой навоз! Ты, им смердишь на всю округу, мешая мне, вести дела… Дашь волю этому недугу, как отпущу я удила. Сиди, смиренно ожидая хозяйских, сладостных речей, Я говорю, ты лишь вникаешь, в поэтику моих идей. Ахилл, нехотя поднявшись с кресла, ворча, направился к своему дивану. Ахилл В речах твоих, лишь дух расправы являет сладостный мотив, Я будто мальчик для забавы, презревший дьявольский позыв… Сама, смешала мощь и немощь, так в чём повинен – симбиоз? Готовишь казнь, иль ищешь помощь? Нам не понятен твой психоз… Двуличьем явным наградила, и ждёшь безветренных чудес, От послушанья до горнила, в страстях – достойных лишь небес… Не совершенное творенье? Кто ж, виноват, как не творец? Абсурд! Библейского спасенья, детей, чей предрешён конец. Мы обрели его, что дальше? К чему бездарный маскарад? От бренной лжи и вечной фальши, устал и я, и старый фат… Верни мне облачность фантома, что подлой лестью отняла, Я лучше, мерзлоте Плутона, свои доверю удила. Сцилла хмыкнув. Однако слышу голос мужа, а не капризного юнца… Готово, стало быть, оружье для козней чёрного дельца? По нраву мне Ахилла дерзость, дух воина в нём неистребим, Славна гордыней – чёрту верность, за то ты, Сциллой и любим. Довольна я, что опасенья не оправдались на твой счёт, Ты, не подвластен помутненью под жёсткостью моих забот, Не захворал безвольем графа, животной страстью не взбешён, И понял, протрезвев от фальши, что путь фантома предрешён. Ты прав, коварство мне присуще, на то я – вечности слуга, Но не бросаю я, оружья, над коим бдит моя рука. Что Сцилла прежде обещала, тебе и прочим удальцам, Ждёт вас, на истинном причале, согласно низменным мечтам. 162 Твоя задача, как и прежде, в любви к царевне состоит, Но не брутальностью невежды, а чувством, облачённым в стыд. Ты утолишь печаль страданий, вдовы, уставшей от грехов, Войдя в ранимое сознанье, вербальной музыкой стихов. А с музой, старый граф поможет, он в льстивых баснях знает толк, Так что о песнях не тревожься, ведя с царевной диалог. Забудь о насаждении воли мужского царственного – Я, Диана примет пустословье, но не простит диктат царя. И эта данность непреложна, как непреложна тяжесть мглы, Для мертвеца, и для фантома в пределах бренной суеты. Лишь червь, живущий прегрешеньем, имеет над Дианой власть, Чреватую его паденьем, в аида жертвенную пасть. Тебе, как никому известна цена порочной красоты, Так ничего не изменилось, в сих, искушеньях сатаны. Всё те же лица, та же сцена, любовь и ей рождённый грех, Живущий чувственной изменой, несущей бездны адский смех. Понятна ль вам, лиричность слога, что напеваю я сейчас? Иль вросшая в мозги убогость, не в силах покорить Парнас? Ну что ж, вернусь к банальной прозе, во избежание проблем, Не хочется мешать с навозом, поэтику сакральных тем… Ахилл, в тандеме доминанта, иначе, и не может быть, По крайней мере, внешний фактор, царицам свойственно любить. Хотя, цари не исключенье, в превратностях слепой любви, Скорей дурное подтвержденье – её бескомпромиссной лжи. Витиевата даже проза, в моих лирических устах, Знать гениальности заноза, сидит у ведьмы и в словах… Ну, всё довольно отвлечений, нето, не кончим до утра, А дел, в фаворе искушений, у нас, не вычерпать до дна. Ахилл, ты опекун отныне, своей красавицы жены, До срока нужной мне гордыни, в сознании царственной вдовы. Ты не ослышался, Диана – вдова для смертных королей, И лишь потом, жена титана – вселенских, стылых рубежей. Ты тень её во всех походах на искусительной войне, Неведомой своим исходом, ни Богу, и не сатане. Ну, это лишнее для темы, что нынче для тебя важна, Расположенье юной девы, вот в чём, любовника нужда. 163 Пришла пора начать забаву, стряхнув с Дианы забытьё, Всё для неё, и власть, и слава, и жизнь, и смерть ради неё! Надеюсь, что и в этой схватке ты славный меч не посрамишь, Но мощью богатырской хватки, царевну к жизни воскресишь. И этот подвиг, прежде станет, твоих губительных трудов, На поприще кровавой брани, поскольку в сём – удел богов! Он есть – краеугольный камень, вся ваша мудрость круг него, В подобострастии лукавом, хранит ничтожество своё… Сцилла, утвердительно крякнув, вышла из спальни графа. Сцена 5 Спальня Дианы. Диана, облачённая в вечерний белоснежный халат, молча, стояла у раскрытого окна, глядя на ползущие в предрассветной дымке, низкие и тяжёлые облака. На прикроватном столике поблёскивала откупоренная, полупустая бутылка с кроваво-красным снадобьем старухи. В комнату бесшумно вошла Сцилла. Сцилла. По вкусу ли нектар пришёлся? Ушла ль, из душеньки тоска? Влекомая священным солнцем, к прощенью, смертного греха… А ночка чудная прекрасна…, не режет глаз, игрой цветов… Её величие бесстрастно, пред ложью – солнечных богов. Вникая в таинства царицы, забудешь о кошмарных снах, Ведь ты сама теперь частица, любви, плывущая впотьмах, Её вселенского пространства, в котором нет слепой тоски, По прелестям Христова рабства, знать нет дилемм, с его руки. Диана, продолжая смотреть в окно. С тобой нельзя не согласиться, да и бессмысленно роптать, Пред волей всемогущей жрицы, несущей дьявола печать. Случайностей ведь не бывает в походе славном по земле, Противников благого рая, обретших, власть в сей западне. Твой выбор явно обусловлен стеченьем множества причин, Для появленья в этом доме, без лживых басен и личин… 164 Я не желаю знать мотива, своей причастности к шагам, Исчадий, чёрного кумира, войной грозящего богам, Живущих вне земного круга, ведь существует этот круг? В соплях, тщеславного недуга, с толпою лицемерных слуг? Дух вездесущего лукавства, что на земле, что в небесах, Вот – Бог вселенского пространства, всё остальное жалкий прах, Его тотального правленья цветным узором бытия, А грешников земных томленье, лишь прихоть, властного царя… Нектар медов твоих лечебных, вновь подтверждает постулат, Царящий в лагерях враждебных, смертельным скрежетанием лат. Армагеддон, апокалипсис, бессмертье рая, адский зной, Смешны, пред лютою десницей, людей, с людьми ведущих бой. В чаду, которого куётся, абсурд божественных начал, Наполненный дурманом веры, хранящей, чёрный пьедестал. А Сцилла – хлыст его корысти в страстях тотального греха, Знать недра сокровенной мысли для жрицы жалкая труха, Пред силою её вторженья, в сознанье чувственных червей. Ведь так, в неутомимом бдении, ты величаешь мир людей? Пожалуй, излагать нет смысла, владычицы – ревнивый ход, Величьем грозным впечатляет, размах, её святых забот, В спасении изгоев рая, от мук Христовой западни. Бессмертны, имена и лики, детей твоих, в летах земли. Средь них тираны, полководцы, шуты с венцом полубогов, Безумных истин чудотворцы, под сенью мраморных гробов. Банальный лавочник и шлюха влекомые твоей игрой, Овладевали той наукой, что источает властный зной. Похоже, что подобной чести вдруг удостоилась и я? Как страстный образец бесчестья, под игом чёрного царя. Мне, безусловно, льстит твой выбор, хотя он явно оспорим… Лишь точка я, в палитре игр, азарт которых так любим, Червями проклятого мира, с печатью смерти на челе, Надеюсь и азарт бессмертья, подвержен той же суете…? Сцилла. Ну что ж, довольна я настойкой, эффект, надежды оправдал, Душою творческой и тонкой, как видно мастер обладал. 165 С любовью изготовил зелье, доступной только лишь ему… В ней – материнской доли бремя, и чёрту чуждой, и Творцу. Совсем неплохо для начала…, ты суть сумела уловить, Издержек райского причала, в них нашей славы властной, прыть. А в остальном…? Спешить не стоит, для размышлений время есть, Ты в его водах не утонешь…, даже познав, аида месть. А встреча с бездной непременно, когда-нибудь произойдёт. Она испепелит сомненья, в которых лживый дух живёт, Исчадий мною возрождённых, из греховодников земных, Не терпит дьявол смертных скверну, гордыни сохранившей стих. Запомни, ложь и добродетель цветут лишь на грешной земле, Как в эфемерной цитадели – вне истин, правящих извне. В земле, где правят светотени, вселенский разум разделён, Глагол священных откровений сомненьем лживым наделён, В нём души ищут и находят, грядущей жизни абсолют, Вливаясь в сущность категорий, хранящих лживости уют. Ты призвана крепить сомненье, в догматах вечности благой, Посредством властного правленья, над алчной, страждущей толпой. Твой арсенал не ограничен под сенью дьявольской игры, От тем банального двуличья, до мрака гибельной войны. Но лишь в земле, наш лживый подвиг, оправдан будет сатаной, А ложь пред дьяволом и кликой, поглотит – адских вихрей зной! Ну, гнев отца далёк, теперь же, забота о насущном жжёт, Моей любви к тебе, страницы, ведь миг земной, увы, не ждёт… Пришла пора освободиться от прежней жизни до конца, Ты на пороге категорий, догматов – чёрного венца! Ждёт паства своего героя, надеждой согревая хлад, Всепоглощающего воя – церковных, благостных палат. Необходимо успокоить сознанье чувственных овец, Ты выбрана для этой роли, отторгнув, дьявольских повес. Чем странный выбор обусловлен? Мне право трудно объяснить, Увы, но дьявол непреклонен, да и не мне о том судить… Я свою миссию закончу, когда ты обретёшь покой, Присущий адскому величью, в пучине бренности земной. Лик восхитительной Дианы, тлен смерти всё же обретёт, Но не сейчас, в преддверии драмы, что гений дьявольский плетёт. 166 Так что нелепую развязку, что ты в сознании таишь, Оставь, на откуп глупым сказкам, живущим средь порочных крыш. Ты будешь множить радость жизни, а не торжественно терять, Забудь абсурд плебейской мысли, удел твой – царственная стать. Отныне все мирские блага, что смертный червь боготворит, Бессмысленной горою хлама, пред властной девой возлежит. Ну, а началом восхожденья к вершинам властных рубежей, Я вижу в сладостном томлении, пока, средь плотских куражей. Твой муж, забывший бред маразма, готов принять свою жену, В объятья откровений страстных, былую искупить вину… Он оправдает ожиданья печалью скованной души, Обретшей новое призванье, за гранью временной межи. Я полагаю, скромный ужин не помешает молодым, Прежде, канвы любовных кружев сплетённых чудом неземным… Ты подготовься к поединку, покуда я готовлю стол, Хотя, сраженье не в новинку – искуснице приватных дол… Да, вот ещё, чуть не забыла, нюанс, невинный пустячок, Запомни, муж твой вне кормила, Дианы, царственных дорог. Ахилл, наперсник твоей длани, универсальный инструмент, Любовник страстный, в час лобзаний, в пути на трон – златой стилет. Его регалии всесильны, ларец богатств неистощим, Он славит всех конфессий гимны, а посему неуязвим, Для чар, бескомпромиссной веры, возросшей на кровавых пнях, Кусками гибельной химеры, гниющей в смертных головах. Он воин дьявольской когорты, а ею – всякий бог любим, Что рвёт соперников аорты, величьем бряцая своим. А кто, нейтрален в этой драке? Вернее кто над ней стоит? Иль правит гибельной атакой теологических орбит, На вечной бойне иноверцев, являя истинную суть? Кто поселился в твоём сердце, изгнав, мистическую жуть? Не стану боле распинаться, ты знаешь, кто сей – вечный Бог, Владеющий реальной властью, сковавшей грешника чертог. Жди появленья господина, он непременно снизойдёт, До слёз блистательной богини, заблудшей, в терниях невзгод. Готова будь к его визиту, но ожиданьем не томись, В людском сознании пытливом, его величья не вместить… 167 Непредсказуем светоч бездны не только для островитян, Жирующих во тьме скабрезной, иль стонущих, во смраде ям. Но и для нашего сословья, забывшего земной уют, Отвергшего любовь к сомненью – основы смертоносных пут. И ты освободишься вскоре от суеты душевных бурь, Постигнув азбуку единства, гнетущую мечты лазурь. Реальность дьявольского бденья превыше иллюзорных снов, Восторженного откровенья любовью вскормленных богов. Их аппетиты неуёмны в стяжательстве душевных сил, Во имя призрачной неволи, во флёре благостных могил. Все наставления, пожалуй, сознанью будущей звезды. На этом Сцилла оставляет, опеки властные бразды. Всё то, о чём я говорила, осколки, сатанинских слов. Священного горнила – эхо, в преддверии твоих трудов… Надеюсь, глубина общенья с хозяином вселенских нив, В тебе пробудит восхищенье, своим величьем, осенив. Диана. Вопросов больше чем ответов, но всё ж, не скрою, интерес, К безумию твоих советов, являет истинный прогресс… Если я, верно, понимаю, мне встреча с богом предстоит? Властителем вселенской тайны, грехом пронизанных орбит? Страх мной, как будто не владеет, но все же, слово сатана, Мистическую власть имеет, над сутью смертного раба… Я до конца не растворилась, в бальзаме дьявольских идей, Экстаз церковного засилья, не снял с души, благих цепей… Быть может, рано ты лишаешь меня мистических забот? Готова ль я, дойдя до края, шагнуть в мир подлинных свобод? Клыки сомненья рвут мне сердце, крепя невидимую грань, Между гордыней и прощеньем, пронзившим чувственную ткань, Обескураженной Дианы, в притворе призрачных миров, Лишённых всяческих изъянов, пред немощью земных клопов… Сцилла Как будто здраво начинала, а кончила заупокой… Нытьём презренным увенчала, мой славный подвиг трудовой. Что скажешь, истинно принцесса, в каприз облекшая порок, Но с неподдельным интересом, впитавшая ночной урок… 168 Довольна я, перерожденьем, хотя в нём не было нужды, Славна ты, чёрным вдохновеньем и без мятежной суеты. Один момент лишь упустила Диана в слёзной наготе, Я, жрица чёрного массива, а не спаситель на кресте. Порочность смертного начала для Сциллы, радость бытия, Во тьме бессмертного причала – единовластного царя. Я говорила, что лукавство претит сознанью сатаны, Как и всему лихому братству, под тяжестью его стопы. А лики благостных пророков, как и священный сонм богов, Плодящихся во лжи упрёков, к величью дьявольских оков, Ложь принимают, как и сеют, с елейно- приторным челом, Прощая грешным лицемерье, за мзду, рождённую грехом. Немного ты перестаралась, сомненьем осквернив свой дух, Для Сциллы, ложь твоя – забава, ласкающая ведьмы слух… Но не для сатаны, запомни, с ним в подтасовку не играй, Нето, воистину познаешь любви кромешной, жуткий рай. Как видишь, ведьма откровенна с твоим лукавым естеством, В отличие от лицемерья, что сладким вызвано питьём, Которое внесла я в спальню, нектар то мой, лишён огня, Сжигающего, гнёт раскаянья грехом пронзённого червя… Так что оставим фальшь спектакля, к библейской лжи возврата нет, Но есть охота, круг распятья, чрез смерть, воспевшего рассвет. Она вовек с тобой пребудет, и на земле, и вне земли, Вселенский мрак тебя возлюбит, и здесь, и в проклятой дали… Ты без сомнения готова, для встречи с истинным Творцом, И дела сущего и слова, с порочным и благим венцом. Но прежде насладись Ахиллом, верни азарт земных страстей, Веселье плоти пригодится, в познании – истинных идей… Старуха, достав из глубины бесчисленных складок своей юбки крохотную мензурку, вылила её содержимое, в стоящую на прикроватном столике полупустую бутылку. Сцилла Теперь напиток полноценен, довольно одного глотка, Дабы взглянуть на ложь рассвета, с высот библейского врага. Мой эликсир не обращает, сознанье смертных в ипостась, 169 Враждебную благому раю, и не плодит срамную мразь, Что в глупых человечьих сказках, летает на гнилых гробах, Иль душит, в похотливых ласках, девиц на брачных покровах. Мой эликсир лишь укрепляет, основу смертного греха, Чей вечный свет, неиссякаем, в душе мятежного раба. Диана Пожалуй, глупостью рождён был и грех, и лживый его раб, Винюсь в неуважении к слову, что молвил вечности сатрап. Я, верно, переоценила грешной фантазии полёт, В удел мне – адское горнило за глупости надменной взлёт. Клянусь, не проявлять гордыни, пред мощью тёмной стороны, На снисхожденье уповая, владычицы священной мглы. Теперь же, дух мой со смиреньем, взойдёт на дьявольский Парнас, Гнетущий недра мирозданья, сияньем исполинских глаз. Но утонув в слезах раскаянья, осмелюсь всё-таки спросить, Придёт он, явно или тайно? Благословлять или судить? В каком обличии предстанет – хозяин бездны роковой? Иль я, покинув остов бренный, войду в божественный покой? Сцилла Слова бессильны и бесцветны, при описании князя тьмы, Лишь музе, вечности вселенской, подвластны лики сатаны. Её божественные звуки тебе услышать предстоит, Когда избавишься от муки, что времени оскал таит. Бескомпромиссный враг пространства, червя, который наделил, Огрызком чувственного рабства, пред неизбежностью могил. Ты выбрана самим маэстро, и смерть не властна над тобой, Пока он будет с интересом, вникать в абсурд, любви земной. А этот интерес поверь мне, имеет своенравный цвет, Блистающий и тьмой и светом, над мощью дьявольских побед… Как впрочем, и брюзжаньем светлых, дурманящих людей богов, Ведь тайна цвета, скрыта в бренной, любви, беспомощных клопов… Великий парадокс вселенной, в единую связавший нить, Творца гармонии вселенской, и смерти чувственную прыть. Но не терзайся пониманьем священных дьявольских забот, Неблагодарное занятье, вникать в дела своих господ… 170 И в райской неге, и в лукавой – корысть любви обречена, На жаркие объятья ада, поскольку смысла лишена. Ты в этом скоро убедишься, услышав покаянья стон, Из чрева призрачной гробницы, поправшей вечности закон, Отвергшей в лицемерном блуде, величье всяческих богов, Пригревшей славою Иуды – плеяду проклятых шутов. Их уникальное проклятье, висеть меж небом и землёй, Меж категорий восприятья, вам светом возданных, и мглой. Масштаб людского преступленья пред сутью собственного Я, На той земле беспрецедентен, в тисках грешного бытия… Земля тиранами богата, средь них, избыток палачей, Но в истреблении собрата та твердь, превыше злых страстей. Там, ты и встретишься с владыкой, в преддверии грядущих дел, Над проклятой астралом кликой, наследья – сгнивших душ и тел. Всё, что могу сейчас поведать, о планах венценосной мглы, И будущих твоих проблемах, в поимке дьявольской узды. Я несколько сгустила краски…, сей плен, не больше чем игра, Отягощённого сознанья приговорённого клопа, К той казни, что он знать не может, пока мгновеньем одержим, Летящим к неизбежной смерти, рождённой духом неземным. Освободись от предрассудков, враньём пропитанных страниц, Богоугодных прибауток в уставе чувственных границ. Живи дарованным сознаньем, страстей безмерен аппетит, Сбрось кандалы слепого рабства несуществующих орбит. Распахнуты врата свободы, осталось сделать малый шаг, И музыка бессмертной оды, прославит доблестный твой стяг. Всё остальное ляжет гладью на обретённую канву, А крест, останется проклятьем, для тех, кто платит ему мзду. Ну, всё, довольно разговоров, пора их делом подкрепить, Тебе бальзамом с наговором, мне ж, славя поварскую прыть. Надеюсь, ты достойно встретишь порыв ахейского царя… Напряжены титана плечи от гнёта страстного огня. Не подведи, наш род бессильный, пред лживой мощью дураков, Не помнящих, что их могилы – плод наших ласковых трудов. И поделом спесивой своре, украсившей рогами лбы, Надеюсь, мой намёк фривольный, даст деве, силы для борьбы, 171 С подлейшим, похотливым родом, вознёсшим даже образ свой, На трон вселенского тщеславья, творя, божественный разбой. Сцилла, вышла из покоев Дианы. Диана, оставшись одна. Вот ведь коварная старуха, и вправду – гений ведовства… Из чёрной сажи с божьим пухом, сплела стальные кружева, Неодолимой паутины в узорах венценосной мглы, Оплота дьявольской стремнины, крушащей бренные углы. Вот он – незримый пятый угол, искать не надо, сам нашёл, Вмиг стал, и палачом и другом, оскалив адский частокол… Вольна ли адская константа при выборе порочных слуг? Иль, всё равно для музыканта, мелодии порочных вьюг, Кого иметь в своих клевретах, на зыбких временных волнах, С любовью венчанных рассветов, бессмертье ищущих в гробах? Мелодия земных реалий в пасть бездны канувших веков, Как и гонимых мглой страданий под смех проклявших нас богов, Одним диктуется клавиром, под властный взмах одной руки, И не страшат её помины – мифологической строки, Канонов, догм, увещеваний, безгрешной сущности благой, Цветущей истиной сакральной под недоступной нам звездой. Бессмысленность её сиянья, не согревает мне души, Лишь утверждает вечной тайной – поэтику надменной лжи. Слова, посулы, песнопенья, подобострастный маскарад, Под стоны лживого прозренья в капкане храмовых оград, Извечная война конфессий за счастья – призрачный алтарь, Под басни меркантильных бестий, влюблённых в золотой стихарь… Я и без снадобья колдуньи могильный изливаю яд, На лики непорочных судей, реальность превративших в ад. Что ж, видно ересь и лукавство, и впрямь от разных берегов, Священною стекают фальшью, на правду проклятых рабов. Я выбираю чёрный берег, мне слаще адский эликсир, По крайней мере, желчь неверья, честней, сиропа райских лир, Незримых благостных сатрапов, поработивших дух любви, Реальных, истинных хозяев – погрязшей в терниях земли. Сцилла, дослушала монолог Дианы, стоя за дверью спальни, и удовлетворённо крякнув, поспешила в столовую, где оставила новоиспечённую прислугу. 172 Сцена 6 Старуха, войдя в столовую, и не найдя глазами девочку. Ты где? Наместница порядка, пыль вижу, а солдата нет… Что делать…, ставленник без няньки, всего лишь шахматный предмет. Что в мире, что на поле брани, без властной длани, никуда… Одно умеете лишь, сами – плодить порочные стада, Как и с завидным вдохновеньем, эти стада уничтожать, Вооружась благословеньем, того, кто призывал рожать. Хныкающий голос Патрисии из-под стоящей в углу кухни, столешни. Я здесь, замешкалась немного…, найдя, семейство паучков… Смахнула видимо их домик, пыль, выметая из углов. Сплести же, блошкам паутинку, сама, пожалуй, не смогу, Как быть с бедою, лихоимкой? Как справить домик паучку? Душою извелась от горя, спина и ноги затекли, Теперь не обрести покоя, от поселившейся тоски… Сцилла Вот в чём, причина беспорядка…, в ранимой чувственной душе, Что движет мелкой обезьянкой, кружась в безгрешном неглиже. Её порханье – вот проблема, гнетущая мученьем плоть… Хворь злая, к счастью излечима, коль чаще отрока пороть. Как поместилась ты в комоде? Там тесно даже паукам! Оставь, строительство природе, в её перстах ползучий хлам. Вылась оттуда свиристелка, вот право – светлая напасть… Нет, здесь не чёртовы проделки, но глупости, благая власть. Патрисия. Да я бы рада показаться, но вредный шкаф меня пленил, Схватив беззубой, жадной пастью, бойца, последних сил лишил. Шкаф без сомнения волшебный, иль скован властью колдовства, Надеюсь, людям не враждебной, ведь, слава Богу, я жива… Сцилла. Воистину парад безумства, под занавес рутинных дел, Канва – любви и безрассудства, что смертный лирою воспел… 173 Смерть и рожденье мирозданья, смешенье чуда с колдовством, И грех, и горькое раскаянье, всё свято перед божеством… Воображенья мешанина, в болоте временных дождей, От догм небесного кумира, до блажью вскормленных идей. Иллюзия – ваш Бог лукавый, с челом Христа и сатаны, Без грёз её, вы кучка тварей в пустыне леденящей мглы. Как и они, без ваших бредней, лишь хлам в бездонной пустоте, Игрушки – разума вселенной, держащей смертный хлам в узде. Вселенский иллюзорный ветер – первооснова всех основ! Он мрачен и безмерно светел, в лице вменённых вам богов. Он воздаёт и отнимает, он возрождает и гноит, Он душу музой искушает, и ей же вам, жестоко мстит. Категоричность же окраса, сей многоликой госпожи, Издержки, страстного экстаза, вкусившего азарт любви, Который смертному дарован, основой, в дебрях бытия, А в наказанье, иль в награду? Покажет времени петля… Вновь я пустилась в рассужденья, вот философская напасть, Огрызки бренного наследья, мятежную волнуют страсть… Ты долго будешь там елозить? Иль шкаф прикажешь разбирать? За что схватить костлявый остов, чтоб потянувши не сломать? Старуха, кряхтя наклонилась, и ухватив, Патрисию за ногу, осторожно потянула на себя. Сцилла. Нет, это чисто наказанье…, и впрямь помощница шустра… Настолько предана старанью на ниве тяжкого труда, Что оторвать её не в силах моя божественная мощь, Гнетущая, в своих порывах, даже владыку – адских рощ! Но здесь, похоже, мощь бессильна, объект – безгрешностью тяжёл. В борьбе же, с этой подлой силой, я не один сломала кол… Увы, атаки безуспешны, капризна, истины стезя, Изменчив свод противоречий в духовных дрязгах бытия. Вчера враги, сегодня братья, а век спустя наоборот, Священство обросло проклятьем, порочность обрела полёт… 174 Ты будешь хныкать, иль поможешь?! Старухе груз благой тянуть. Соплями сил не преумножишь, бессилья лишь, накличешь жуть. Патрисия хныча. Нет сил во мне, сопротивляться, свирепой хватке колдовской, Как же, с махиною тягаться, коль голод мощь сковал клешнёй… Соплями только и богата, да памятью ненастных дней, Что ж, сгину в пасти супостата, пускай подавится злодей… Сцилла. Ты говоришь, что шкаф беззубый? Боюсь, что глаз тебя подвёл, Вот клык, его секиры судной, обличье дверцы приобрёл… Заела сломанная створка, впустив тебя в глухую щель. А вскрыть засовы мышеловки, не дал воображенья хмель, Цветущий в благостном сознании, сей бестолковой головы, Подверженный чудным преданьям, досужей сказочной молвы. Сейчас я посохом исправлю, шедевр бездарных мастеров, С одним божественным призваньем – постройкой собственных гробов. Сцилла, упёршись в злополучную дверцу батогом, поднатужилась и сдвинула в сторону, её перекошенную плоскость. Сцилла. Вылась из чрева лихоимца, жизнь сходит на круги своя, У бабки чешется десница, немного подлечить тебя… Шутю я, выползай смелее, избавь от тризны пауков, Для них покой сейчас важнее, твоих страдальческих псалмов. Патрисия, продолжая хныкать, медленно вылезла из шкафа, поднялась на ноги и вытянувшись в струнку, не поднимая головы предстала перед старухой. Сцилла. А паутины нацепляла, с ушей до самого хвоста… И впрямь ты плотью исхудала, как жертва Божьего поста. Довольно хныкать безутешно, своим же, бита кистенём. Удел ваш, лезть туда, где тесно, искать не то, не там, не в том. С такою худобой, где надо, тебе надёжно застревать? Средь полок сытного амбара, где взгляд, ласкает благодать, 175 Реальная, а не дурная, навеянная глупым сном, Приспешников бесполой стаи, кормящих дураков враньём… Сцилла, отступив немного от девочки, и заложив руки за спину. Как ты вообще здесь оказалась? Кто ввёл тебя, в финал игры? Случайностей ведь не бывает в премудрых бденьях сатаны… Не мог он мне свинью подложить, в лице безгрешного дитя. Быть может, кто-то из бесполых, дурачит адского царя…? Подобный ход вполне возможен, в чести там, жертвенная рать, Их воем дышит преисподняя, прокляв, в стенаньях благодать. Опять бездарные интриги плетёт круг Сциллы суета, Героев популярной книги, пленившей грешные стада. Без приключений не проходят мои визиты в гиблый край, Хотя бы раз пройтись свободно, сквозь адский зной, и стылый рай… Нет, провоцируют бесстыдно посредника сакральных бед, С категоричностью наивной, вбивая лживых истин бред. Не понимая, что и ведьма вкушает смертное питьё, Которым чувственное племя, величье празднует своё. Ему не зримое до сроков вселенской прихоти шальной, Явившей подлинного Бога – презревшего священный вой. Плевать мне на величье Судей, кипящего грехом котла, Я им не пакостный Иуда, с юдолью жертвенной – козла. Моё коварство боком станет, и тем и этим берегам, Я, эту жертву пропитаю, презрением ко всем богам. Сцилла подошла к девочке, и прижав её к себе. Иди ко мне – греха цветенье, ты под моим лихим крылом, Войдёшь сокровищем бесценным, в безбожия, вселенский дом. Царицей вечного пространства, блистающей хмельной зарёй, Над тризною земного рабства, в соплях безгрешности гнилой. Я сделаю тебя свободной от беззакония богов, Пленивших истиной загробной, сознанье чувственных рабов. Ты! Будешь диктовать им волю, великой мощи бытия, Что именуется – свободой! Пред сутью – всякого царя! Теперь ступай до умывальни, избавь от горя бабкин глаз, Смой тень печали безотрадной с узорами паучьих страз. Хотя постой, с тебя довольно самостоятельных шагов, Нето, войны я не закончу, с засильем колдовских шкафов. 176 Не отходи от бабки боле, пока сама я не скажу, Произойдёт же то, не скоро, ведь слово я своё держу, В отличие от обещаний, что прорвой льются на глупцов, Из жерла пафосных писаний шутов, попов и мудрецов. Старателей грешного братства, в театре царства сатаны, Преумножающих лукавство, цветущей ложью западни. Как я сказала, так и будет, ты воспаришь над суетой, Над суетою благодати, воспетой дьявольской звездой, Как и над чёрною зарницей, что породила благодать, Над ними дух твоих амбиций – рождён, величием блистать! Ну а пока, ты есть мартышка, с паучьим шёлком на ушах, И скопищем дурных привычек, не властность славящих, но страх… Сама я, лик звезды умою, кудельки в косу заплету, Да голод лютый успокою – извечных ценностей, беду… Пред ним вы вечно, на коленях клянёте тернии судьбы, Сжигая, вечности мгновенья в страстях бессмысленной борьбы, За свет душевного покоя – недосягаемого дня, Чадящего к финалу боя, могильной скверною гнилья. Ну, всё, довольно о прискорбном, к тому же время отвыкать, Тебе от суеты греховной, но бабкиным словам, внимать. И выполнять беспрекословно желанья мудрости моей, Парящей над твоим безвольем, во благо – истинных идей, Летящих из вселенской бездны на встречу грешнице святой. Я помогу поднять ей вежды, дабы узрела праздник свой. Дабы воспрянул сонный разум, вскормлённый благостным нытьём. И с правдой горестей и счастья, вошёл в любви священный дом. Красноречивая натура у старой ведьмы, чёрт возьми… Хотя, я выгляжу старухой, лишь здесь, на берегах земли. Что делать, образ одиозный присущий нечисти земной, Своей таинственностью грозной, стоит пред, лживою строкой, Библейских лицемерных истин, сознанья расколовших суть, На чёрно-белые молитвы, воспевшие порочный путь, Богоподобного создания – властителя душевных бурь, Распятого без сожаленья – фантомом, славящим лазурь. Полёт языческих традиций Христовым бредням не прервать, Их чудный романтизм превыше, изящнее святая стать, Живущая реальным светом, и тенью, вещих миражей, Свободным, обжигая ветром, сознанье немощных червей. 177 Поэтому бессильны догмы пред духом мощи колдовской, А постоянство этой мощи, есть ключ, владения душой, Порхающей над бренным миром сумбуром веры и любви, Во флёре страстных эликсиров, грехом проторенной стези. Сцена 7 Небольшая, утонувшая в свечном полумраке столовая. За обеденным столом друг напротив друга, храня напряжённое молчание, сидят Ахилл и Диана. Сцилла, наполнив вином бокалы своих подопечных, и поставив бутылку на середину стола, благодушно прошептала. Закончилась пора прелюдий в канаве гибельных трущоб, Прислуги более не будет, у мной возлюбленных особ. Я оставляю вас до срока, в мерцании плачущих свечей, Хотя, в романтике нет проку для шквала неземных страстей, Влекущих дух и плоть навстречу великой тайне бытия, Дарованной священным светом, жизнь утвердившего огня. Надеюсь, поняли, о чём я, так вдохновенно говорю, Вплетая бренные мгновенья, в бессмертья адского, зарю…? Отныне вы неотделимы, от мощи дьявольских побед, Вы – мощь безудержной стремнины, несущей истины рассвет! Отпразднуйте восторгом плоти осуществление мечты, Восславив суть, нагой природы, вам данной властью сатаны. Преумножайте и крепите, библейский первородный грех, Оплот, которого, ревнитель – братоубийственных потех, С достоинством несущий бремя, проклятья, на своём мече, Врачуя Авеля смиренье, мольбой, живущей в палаче. Сцилла, не спеша вышла из комнаты в кромешную темноту коридора не затворив за собой дверь. Сделав пару шагов по коридору, она ловко развернулась, и опершись на батог, устремила взгляд в мерцающий сумрак столовой. Патрисия, всё это время ожидавшая старуху за дверью, тут же вцепилась в её юбку. Сцилла. Ты здесь, печаль моя и радость…, да не тяни так за подол. Не скажешь, что изголодалась, сильна, как семижильный вол… Встань за моей спиной, и глазом, на игры страсти не коси, Нето обрящешь косоглазье, потом хоть плачь, хоть голоси, 178 Красы не обретёшь вовеки, одна дорога в монастырь. Подумай, что тебе милее, восторг любви, или псалтырь? Хотя и в благостной овчарне, кривых не жалует народ, Уж больно, взгляд у них коварный, один глаз в пол, другой на свод. Патрисия, писклявым шепотком. Ой, бабушка, зачем пугаешь? Я без того красой бедна, Без косоглазия страдаю, так жизнь в девичестве трудна… Сцилла. Ведь я могу расхохотаться и пиршество любви сорвать! То мне от Бога наказанье, с тобою языком чесать… И вправду преуспел Спаситель, наивность, обращая в яд, Которым грешная обитель, питает свой реальный ад… Ну, ничего, мы обойдёмся без мёда, из Эдемских кущ, Плодами терния спасёмся, в уюте сокровенных рощ, Где не возмездие с надеждой, ласкают первородный грех, Где лик свободы безмятежен, и где слезою правит смех. Осталось лишь найти дорогу в астральном лабиринте звёзд, К воспетому мечтой порогу, без бредней, славящих погост. Но это всё потом, теперь же, не отвлекай мой ясный взор, От сладострастного веселья, что дарит молодой задор, Влюблённым, в час безумной схватки, за неги вожделенной миг, Миг, что людьми веками правит, мятежный возрождая рык. Стол, к сожалению не царский я собрала для голубков, Хотя, на голубков с натяжкой, похож венец моих трудов. К тому же, призваны их души в сей дом, совсем не пировать, Но волю адского удушья, с Господней волей сопрягать. Застыли словно истуканы, как понимать такой пассаж? Чем скован апогей сознанья, отныне, их покорный паж…? Иль я, не всё предусмотрела, пленяя чувственную ткань? Открывшую соблазны тела, сомнения разрушив грань… Нет, не могла я ошибиться, их души лживостью полны. Ведь лязг порочной колесницы, ведомой сумраком луны, Не с чем не спутать старой ведьме, земля – сей песней, рождена, Во мгле былых тысячелетий, страсть гиблых нот отражена. 179 В чаду кровавых ритуалов, срамных языческих богов, Ковалась гибельная слава моих стоических трудов. И я несу её поныне, над лживой бездной бытия, Порочные вплетая нити, в слепое, чувственное – Я! Но есть и надо мной величье, незрим его крыла полёт, Оно решает, обезличить, иль озарить порочный сброд, Палитрой разноцветных истин священной колдовской зари, Несущей сполохи корысти, над царством тленной западни. Весь пантеон богов небесных, подобострастно славит трон, Владычицы бессмертной песни, царящей вне земных икон. Храм её власти безграничен, священный образ многолик, Глас вечный, всякой тварью слышен, поскольку свят её язык! И я, взываю к сущей длани, воздай хвалу моим делам, Вскрой этим грешникам скрижали, что восхваляют жизни храм. Как будто началось движенье, Диана подняла бокал… Знать, госпожи расположенье, шлёт ведьме музыку похвал. Вот и Ахилл зашевелился, ну что ж, да здравствует игра, Меж правдой чёрного засилья, и ложью сущего добра… Сейчас взорвётся напряжённость над незатейливым столом, Приветствуя греха законность, библейским скрытую враньём. В сём, бесконечности начало, счастливых пленников земли, Здесь берег райского причала – страдальца истинной любви. И ничего над ним нет боле, лишь ветер иллюзорных снов, Рождённых смертоносной волей, тщеславьем вскормленных богов. Диана, отпив из бокала глоток вина, медленно поднялась из-за стола. Диана. Смотрю я, лев преобразился, поддавшись чарам колдовским, Искрится взор порывом хищным, что женским сердцем так любим… В одном лишь для меня загадка, чем пылкий взгляд заворожён? Куском невинного барашка, упавшим в золотой бульон? Иль я жестоко ошибаюсь, и полубог свой бросил взгляд, На шёлк, что в сумраке витает, свечной воспламеняя хлад? Взорвётся ль он, хмельным восторгом, полёт желанья разгадав, Или бесславно разобьётся, кулинарии, трон воздав? Что прячет мертвенная бледность, оцепеневшего самца? Что уничтожит твою леность? Какой искус, сего дворца? 180 Сцилла шёпотом. Нет, этот идиот и вправду способен лишь мечом махать, В Патроклах утоляя жажду, что должно в деве утолять… Грехом изжёванное племя, ещё с языческих времён, Судим же, дьявол оголтелый, за пагубу срамных племён. Моё терпенье на исходе…, что о Диане говорить…? Хотя, ей должно верховодить, пусть, лидерства являет прыть. Иль подойти, огреть паршивца по бычьей шее батогом? Боюсь, совсем чутья лишится…, и вряд ли справится с конём… Патрисия, теребя старуху за юбку. В хозяйском доме есть лошадка? Коней люблю я, прямо – жуть! Дозволит или нет хозяйка, на чудо чудное взглянуть? Так жалко мне порой животных, особо малых лошадей, Я знаю двух чистопородных, их кличут – Бездарь и Халдей. Они страдают на базаре, от подневольной злой судьбы, Послушно тяжести таская, плешивой не щадя спины. Сцилла. В чём я действительно ошиблась, так в том, что привела с собой, Эту болтливую мартышку, на праздник страсти неземной… Лошадку надо ей увидеть…, да я бы и сама не прочь, Хотя бы ржание услышать…, нето уж, на исходе ночь. Ты мне финал игры испортишь, шпион благих духовников. И что ж я, не заткнула уши у гейзера безгрешных снов. Чтоб я не слышала и писка, из родниковых твоих уст, Нето, верёвки жгутик близко, а выбор у тебя не густ. За юбкой скройся вертихвостка, твой конь ещё не прискакал, А как появится, мы вместе, оценим жеребца оскал. Надеюсь, истинным он будет, без пыли вековых дорог, Увы, бессмертье чувства губит, лишь смертным, ведом их восторг. А посему моя опека над чадом благостных миров, И будет искренним ответом, владельцам жертвенных козлов, Бредущих скорбно по пустыне цивилизованных общин, Ища возмездия секиру, непостижимых величин… 181 Шёпот старухи, прервал страшный грохот, и звон бьющегося стекла разорвавший гнетущую тишину столовой. Сцилла, вздрогнув от неожиданного и оглушительного шума, резко перевела взгляд с Патрисии, на действо, происходящее в столовой. Огромный дубовый стол был перевёрнут, он лежал вверх ногами на полу, усыпанному осколками стекла. В полумраке комнаты угадывалась гигантская фигура Ахиллеса, нависшая над блеклым пятном, белоснежных шелков Дианы. Ахилл. Да как ты смеешь потешаться, над взглядом грозного царя!? Олимпа божества склонялись в почтении, глядя на меня! Нет, в клане смертных лицедейки, той, что взнуздав, не укротил, Бесстрашный воин царства Геи – всепобеждающий Ахилл! Моё излюбленное блюдо, не женский стан, и не бульон, С кусками мертвенного студня, дрожащего мне в унисон. С одним отличьем – я, от гнева являю нетерпенья дрожь, А он от страха, во смирении, приветствуя хозяйский нож. Я ужасом кровавой бури свой возбуждаю аппетит, Испепеляя взглядом лютым, враждебной доблести гранит! Я чужд, любовному томленью, в котором преуспел мой враг, Честь, променяв на прелесть девы, а деву – на троянский мрак! Между аидом и тартаром в пространстве бдений сатаны, Царей ахейских рыщет кара, ища Парисовой главы. А мне он нужен с головою, чтоб зачитать ей приговор. Лишь оттого Ахилл с тобою ведёт здесь, глупый разговор. Фантом Париса ненавистен моей отторгнутой душе, Он есть – венец моей корысти в доступном гневу рубеже. Я должен встретить приамида, предвосхитив, тартара мглу, Лишь я, великий сын Фетиды, закончу мщения игру. Но чтоб добыть ключи от двери, за коей подлый скрыт Парис, Я вынужден с царицей тени, идти на зыбкий компромисс… По уговору с ведьмой властной, Ахилл теперь твой верный паж, Безукоризненный и страстный, любовник, муж, и грозный страж. До сроков ведомых лишь Сцилле, для нас, они весьма близки, Поскольку, чтимы бренной мыслью, что миг – для колдовской пурги, Несущей таинства вселенной, по долам вечности седой, 182 Чарующей нетленной песней, миры, со смертною судьбой. И ты отныне, вне законов, вменённых проклятой земле, Ведь временных границ оковы, бессмысленны на сей войне. Как для моей фантомной сути, в тысячелетних виражах… А статус человечьей плоти, лишь миг – дурачества впотьмах. Но этот миг прожить нам должно, не посрамив гордыню тьмы, Тем паче, в страсти непреложной – основе бренной суеты. Пора развеять тень сомнений, что бродит в бабкиной главе, Пусть отдохнёт мятежный гений, отдавшись пакостной мечте. Я осушу твои ресницы от безутешных вдовьих слёз, Ты воспылаешь страстью львицы, забыв ничтожество угроз, Живущих в лицемерной чаще благопристойных берегов, Влюблённых в адское исчадье, под маской благостных шутов. Отныне ты законодатель в иерархии земных царей, При обретении причастия, под лоном купленных церквей. В твоих руках благие души – властителей земных грехов, Что обрекли сей мир заблудший, на жажду дьявольских оков. Я проведу тебя по долам феерий чувственной любви, От изощренной лести слова, до ей же, скрученной петли. Ведь ты должна познать в сём чувстве, всю многогранность волшебства, От нежной, сладостной истомы, до жути скорбного вдовства. Рождённого святой любовью, без козней лицемерной лжи, Иначе власть твоя ничтожна, на поприще грешной земли. Сейчас мы упадём в пучину безумных вековых страстей, Нет сил во мне, сдержать порыва, воскресшей доблести своей! Да и твои глаза блистают не кротким девственным огнём… Так что ж, впитаем негу рая, что правит смертным естеством?! Ахиллес поднял на руки, обескураженную таким напором Диану, и торжествуя, понёс девушку в спальню. Сцилла восторженно. Ожил-таки, мерзавец древний, воскрес античный ураган! Всё ж, прозорлив владыки гений, вдохнув в Ахилла, сей дурман. Я сомневалась, что достойно представит он постылый род, Ан нет, могуч кровавый воин, хоть тяжек был его полёт… 183 Сквозь хлад и зной вселенской бездны в фаворе мстительной пурги, Подвластной той же, вечной песне, что и Парисовы долги. Вот и подумай, что владеет сознаньем островных червей, И мощью их богов нетленных, по сути – жалких упырей, Обязанных своим величьем, любовью, сотканной в душе, Всё той же сути человечьей, блуждающей в астральной мгле. Лишь в ней живёт неразделимо – любви и ненависти хмель, Гнетущий подлинною силой, богов спесивых цитадель… Тысячелетья укоризны, увещеваний, злых угроз, Алтарь языческой харизмы, с подтёками кровавых слёз, Иезуитская гордыня, пред пеплом праведных костров, Смерть – ради истины, во имя, её божественных основ… Но тщетно всё, пред ликом жизни, пред мощью истинной любви, Свободной, от гнусавой тризны своих безликих визави. Поэтому моя обитель, вне, противленья берегов… Превыше, Сциллы повелитель, бессмертьем проклятых богов. Патрисия, теребя бабку за юбку. Куда он потащил хозяйку? Как бы греха не сотворил… Схватил несчастную в охапку, лишив и голоса и сил! В нём верно ревность разыгралась, к извозчику бородачу, Как есть свершит злодей расправу, в пример лихому палачу! Как быть теперь? С таким буяном, нам бабушка не совладать, Бессильна я, а ты с изъяном, согнувшим боевую стать… И нас придушит непременно! Быть может, спрячемся в комод? Но как же, бросить королевну, в плену губительных забот, Жестокосердного создания, вошедшего в порочный круг? Душа от страха и раскаянья, попала в гнёт жестоких мук… Сцилла удовлетворённо крякнув. Твоя душа в плену с рожденья, невинных прихотей любви, Объявленных Господним бденьем, в силках порочной западни. До сроков торжества Богини, над ложью благостных соплей, Во всеобъемлющем порыве, ею обласканных страстей. 184 То, что ты видела сегодня, лишь тусклый отблеск волшебства, Вспахавшего земли угодья, сохой грешного торжества… Безверьем, сотрясая веру, мешая грех и благодать, Пронзая смертного химерой, чью волю, можно лишь принять, Она несёт вам суть бессмертья – непреходящих величин, Губя и множа поколенья, в грешном раю земных морщин. Так что не стоит опасаться удушья в чувственном бреду, Но вопреки всему стремиться, дано вам, к страстному персту, Её величества истомы, пылающей святым огнём, Испепеляющей законы, воспетые благим враньём. А кто кого из них придушит? Здесь милая, большой вопрос… Ахиллу нелегко придётся, Дианы обеспечить спрос. Хотя, гадать об этом поздно, их путь уже не изменить, Теперь лишь дьявольские козни, влюблённых могут разлучить. Пожалуй, на сегодня хватит с тебя любвеобильных сцен, Нето и вправду захвораешь, от дрязг душевных перемен… Мала ещё судить о чувствах, особо в этакой игре, Я даже, старая ведунья, порою слепну, в сей заре… Ну что ж, расслабиться есть время, конечно, только у тебя, Мне безразлично это бремя, несущее кончину дня. Хотя поэтику кончины, тебе пока что не понять, Довлеет над тобой пучина, несущая мечты печать… Пойдём, я спать тебя уложу, в приюте царственных особ, В чинах ты будешь жить вельможных, пока в лесу растёт твой гроб. А там посмотрим, что за диво, нимб благочестия сорвёт, С головки, смертью уносимой, к засову временных ворот. Ты их откроешь непременно, я – Сцилла это говорю, Княжна обители нетленной, слуга, не ночи, и не дню, Но страж великого безумства, пленившего и мглу, и свет, Непостижимостью искусства, своих божественных побед. Старуха, взяв девочку за руку, повела её вглубь дома. Одна из нескольких спален особняка. Сцилла, уложив девочку на широкую кровать с резными амурами в изголовье. 185 Петь колыбельную не стану, и слуха нет, и не люблю, Сопливость разводить в сознании, девиц, стоящих на краю, Неотвратимого взросления, с проистекающим грехом… К тому ж, мне чуждо лицемерье, поскольку, мало проку в нём. Всё, засыпай, а пробудившись в хоромах, вольно не блуди, Дождись меня в покоях мглистых, хозяйской злости, не буди. Я и сама пока не знаю, что симбиоз преподнесёт, Как не пришлось бы нам в сарае, спасаться от его забот. С Дианой то проблем не будет, ну, разве что немного слёз, От осознания прелюдий, что славит – греческий колосс… Беда людей – непониманье, любовью данных им основ… Но этот дефицит сознанья, исправить пара пустяков. Конечно в деве, не в мужлане, но, не без помощи самца, Ведь он и есть кузнец той силы, что будит в женщине истца. Не ценит женщина величья своих несокрушимых чар, Не богом данных ей, но силой, вскормившей колдовской анчар, Цветущий в сокровенных чащах любвеобильной суеты, Вспоровшей бренное сознанье, реальной музыкой мечты, О человеческом бессмертии, хранящим в женщине свой свет, Свет материнства бесконечный, испепеливший лживый бред, Библейских, приторных иллюзий с истомой оскоплённых чувств, Восславивший – свободы музу, в калейдоскопе страстных буйств. В войне – любовь и смерть кормящей, сокрыт гармонии клавир, Той вечной музыки, щемящей, что ищут ангел и сатир. И я должна помочь Диане восславить Евы торжество, Над глупым племенем Адама, втоптавшим в землю Божество, Единовластного начала, под вечным солнцем и луной… Лишь подтолкнуть её осталось, и червь пожнёт – возмездья зной. Вновь я с любовью заигралась, забыв насущные дела. С Дианы я сниму усталость, ослабив страсти удила, А вот с Ахиллом посложнее, сей пакостник иных кровей, Противных мне по разуменью – зоологических страстей… Языческая примитивность в нём совершенна и слепа, Плюс низменная одержимость, грёз пошлых, старого гриба… Такой коктейль для нас с тобою, реальным бедствием грозит, Чуть зазевался, и с любовью, пожрёт нас зверский аппетит, Мифологического монстра, ну, не буквально, как обед, 186 Как же сказать тебе попроще…? Короче нам в сём, пользы нет. В отличие от твоей хозяйки, ей всласть, пиров подобных рык, Как впрочем, для любой лентяйки, бесовский оседлавшей клык. Поскольку ты пока не входишь в элиту дьявольских невест, Не провоцируй дух вельможи, храни свой девственный насест. Не выходи из этой спальни, дождись в смирении меня, Вернусь я скоро, не печалься, взгляну лишь, как встаёт заря, Моих забот неутомимых, на поприще любовных драм, И комедийных, и трагичных, прославивших сей грешный храм. Погладив по голове засыпающую девочку, старуха вышла из комнаты. Сцена 7 Спальня Дианы. Апартаменты, бывшие некогда образчиком изысканного вкуса и порядка, явились перед вошедшей Сциллой, образцом вопиющего беспорядка и хаоса. Массивная дубовая кровать, викторианской эпохи, находилась посреди комнаты, в окружении бесчисленного количества подушек, различной формы и величины. Могучее тело Ахиллеса, занимало почти всю площадь огромного ложа. Ахеец неподвижно лежал поперёк кровати, обняв одной рукой Диану, которая прильнув к широкой груди гиганта, что-то нашёптывала ему на ухо, время от времени заходясь звонким заразительным смехом, сопровождаемым протяжным, приглушённым рыком Ахилла. Идиллию нарушил скрипучий голос Сциллы. Ну, что крольчата, притомились? Истомы слышу аромат… Всё ж, хаос лучше мертвечины, роскошных царственных палат? И вы довольны искушеньем, и я довольна торжеством, Крамольной истины нетленной, пред всяким, лживым божеством… Ахилл, довольно прохлаждаться, ты, не в астрале, на земле, В объятьях временного счастья, на смертью попранной стезе. Оставь нас с феей ненадолго, посплетничать пришла пора, Двум дамам, о нелёгкой доле, наложниц царского двора… Герой далёк от нашей темы, масштабней круг его забот, Ведь гимн воинственной богемы, лишён, сентиментальных нот. Ахиллес не отрывая головы от подушки. 187 Не отложить ли вам на утро свои скабрезные дела? Мне так, в сём времени уютно…, не зря в нём, смерть приют нашла… Запустив пальцы свободной руки в копну роскошных волос Дианы, укрывших чёрными локонами его грудь, ахеец сжал кисть, и слегка приподнял голову девушки пытаясь заглянуть ей в лицо, на что Диана, издала едва слышимый стон, толи жертвенной обречённости, толи животного восторга. Ахиллес, самодовольно прорычал. Ведь так, звезда моя земная? В любви нам дорог каждый миг? А дел, рутина вековая, несёт одно лишь – вонь интриг… Бросив взгляд на стоящую в дверях Сциллу. Ты б лучше, вместо едких сплетен, вина нам терпкого внесла, Хмель рвёт приличий лживых сети, сжигая ленный сон дотла. Или пришли сюда служанку, пора мне на неё взглянуть, Надеюсь, взгляд не на поганке, божественный стреножит путь? Сцилла, от изумления крякнув, и хлопнув в ладоши. Ну, можешь счесть меня поганкой, я нынче потчую богов, Своей услужливою палкой, из лавки адских батогов. На мне ты, взгляд свой и стреножишь, изведав сладострастный миг, Счастливой сытости острожной, явившей свой ничтожный лик. Я боле, повторять не стану банальных, дружелюбных слов, А перейду к увещеванью твоих раскидистых рогов. Не доводи мой дух до буйства, таща наружу свой позор, Ведь ты знаком с искусством Сциллы – бесчестья славящим топор? Ахилл, бурча что-то себе под нос, нехотя поднялся с кровати, и нисколько не стесняясь своей шокирующей наготы, принялся искать среди невообразимого беспорядка, сброшенное в пылу импровизированное одеяние. Сцилла. Безмозглый, пакостный бездельник, увлёкся глупой болтовнёй? Мне ясно кто над ней радеет, под дурью роскоши нагой. Придётся видимо расстаться нам с похотливым стариком, Ум здравый должен бдеть богатством, а здесь – безумия синдром. 188 Да пошевеливайся, олух! Не адский цех, а детский сад… Как же мне вырвать Иегову, из кованых Фетидой лат? Нет, уговоры не помогут, безумен граф, к тому ж еврей, Величественный и убогий – страдалец собственных идей. Ахиллес, наспех обмотавшись простынёй, предстал перед Сциллой с виновато опущенной головой. Сцилла. Ты здесь ещё? Божок античный…, что стал, благословенья ждёшь? Я бы тебя благословила, каб не жена…, ногтём, как вошь. Ступай за дверь, без дозволенья не помышляй сюда входить, Лишь я, определяю время, когда придёт твой час служить. Служить! Я не оговорилась, своей всевластной госпоже, Ты нынче раб! Незримой силы, кипящей в женском божестве! Да кстати, твой погром в столовой меня не меньше огорчил, Рывок эффектным был, не скрою, но стол ты, зря всё ж, уронил. Сходи, поставь его на место и впредь будь с мебелью нежней, Глядишь, и в женском совершенстве, узришь поэтику страстей. Ахилл, молча, вышел из комнаты. Сцилла, подойдя к сидящей на кровати, смутившейся Диане. Ну что принцесса, разомлела в клешнях ахейского царя? Не слушаешь моих советов, поддавшись воле дикаря… Пойми, в сей битве разум правит, своим божественным перстом, Ошибки, он же исправляет, но не перстом, а кистенём. Убей плебейское сознанье, дух рабский вырви из души! Ты не овца на скотобойне, ты жрица – царственной любви! Ты прежде, суеты безмозглой, ты вдохновитель – грёз войны! Владычица кровавой розни, в земных владеньях сатаны! Любовный жар твоих объятий сподвижник властного огня, Который может сжечь проклятьем гордыню всякого царя. Ты, правила игры диктуешь, тщеславной доблести мужской, Восторг хмельной преумножая, хрипящей адской кладовой. Пойми что женское начало, есть суть, мужского бытия, Блеск золота, и скрип орала, лишь снедь порочного огня, Что побуждает лихоимца к войне с соперником своим, Ты есть – венец его мздоимства, с тобой лишь он непобедим. 189 Довольно я влила коварства, в твоё душевное тепло, В нём пламень славы и богатства, в нём власти дьявольской клеймо! Так пользуйся моим подарком, забудь о чувственных соплях, Губительна любви изнанка, что благом зиждется впотьмах. Диана вздохнув. Ох, бабушка, измучил право, меня неутомимый грек, Стреножив плотскою забавой, сознанья всяческого бег… Безумным охладил напором, гордыни, страстную зарю, Нет сил, противиться герою, презревшему и свет, и тьму. Сцилла, присев на край кровати. Не убивайся так царевна, пожалуй, здесь моя вина… Не угадала я с ответом, на дикий норов скакуна, Времён античной круговерти, могуч ахеец, спору нет, Тем больше для Дианы чести, возглавить сей лихой дуэт. Ты не печалься понапрасну, пока ты под моим крылом, Несёшь венец животной страсти, мне и менять палитру в нём. К тому же, ты мне симпатична, как соплеменница близка… Адама ж – пакостное племя, мне любо на конце крюка, Земных церковных казематов, не важно, блажь каких идей, Цветёт в божественных догматах властолюбивых палачей. А Евы цель – порабощенье вновь народившихся рабов, Незнающих хитросплетений, её божественных клыков. Они и есть основа вечной, бескомпромиссной чёрной мзды, Их энергетикой душевной, бес губит, свет благой звезды. Дабы от счастья не сгорела, обетованная земля, Не стала блеклой цитаделью – щедрот бесполого царя… Ты смотришь ведь в ночное небо, любуясь звёздною игрой, Не думая, что роскошь света лишь пыль, пред царственною тьмой? Хотя, задуматься бы надо, кто правит океаном мглы, Кто, восхищаясь звездопадом, низводит, света миражи… Ну, это отступленье к слову…, мне смысла нет, вводить тебя, В контрасты, таинства святого, с трагизмом звёздного дождя. Всему свой срок, и свой учитель, что не заставит долго ждать, Вхождения в свою обитель, избранницы, уставшей лгать… 190 Сцилла, прикоснувшись рукой к распущенным волосам Дианы. Я заберу твоё смиренье, сотру его бессилье в прах, Ты обретёшь, но не терпенье, а мощь, сжигающую страх, Перед могуществом фантома, впитавшего вселенский мрак, В смешении с пылью звёздных стонов – исхода дьявольских атак. Я поселю в тебя дух мщенья, рождённый ведовской мечтой, Он обручён с моею тенью – безжалостным к самцам, судьёй! Возьмись за край невзрачной палки, мгновенно страсть перетечёт, В твоё потухшее сознанье, внеся моих идей полёт. Не сомневайся, мы низложим Ахилла дьявольскую прыть, Мой гнев понять ему поможет, как, следует богиню чтить... Что есть свобода, что есть бремя, и что сей мезальянс плодит, Что прежде, Марс или Венера над мглой языческою бдит. Диана, взявшись за край протянутого ей Сциллой посоха, мгновенно побледнела и, задрожав всем телом, лишилась чувств. Сцилла, встав на ноги, подняла свой батог и резко ударила им об пол. Спальня наполнилась голубоватым сиянием, накрыв сверкающим облаком бесчувственное тело девушки. Диана вздрогнула, и облако, рассыпавшись на бесчисленные блёстки, тут же исчезло. Старуха удовлетворённо хмыкнув. Ну, вот и славно, яд прижился…, а мы и впрямь с тобой близки… Да впрочем, суть одной корысти дана нам с царственной руки, Её величества победы, над смертью меченым самцом, Ведь даже библии куплеты, назвали Евой – бренный сонм… За дверью трётся лихоимец, не терпится пуститься в пляс. Ну что ж, воздай любовь мздоимцу, с моей истомой, без прикрас. Вынь, из его телес твердыню языческого удальства, Пусть вспомнит грозную святыню, что правит мощью ведовства… Сцилла, озорно хохотнув, в туже секунду оказалась у входной двери, и глядя на Диану с хитрой, восторженной улыбкой, резко дёрнула дверь на себя, обнаружив за ней, стоящего на четвереньках Ахиллеса. Сцилла, издевательским тоном. 191 Ахилл, но ведь не ты придумал, забаву глазу своему? Старик, героя надоумил прибегнуть к этакому злу? За это ползать на карачках ты будешь нынче до утра, С любовью, на спине батрачьей, в пример еврейского осла. Не удивляюсь, что Париса ты до сих пор не отыскал, С такою прозорливой мыслью, удел твой, лишь – войны оскал. Трудись теперь во славу мщенья, на бранном поприще любви. От страстного в сём деле рвенья, зависит путь твой, к визави. Всё голубки, я удаляюсь, желая вам чудесных снов, Под бременем грешной вуали, со звоном дьявольских оков. Повеселитесь беззаботно, пока есть время для утех… Грядущих подвигов, свобода, урежет вам, сладчайший грех. Старуха, вышла из спальни, и плотно закрыв за собой дверь, поспешила в опочивальню Патрисии. Войдя в комнату, она обнаружила лишь аккуратно заправленную кровать. Сцилла, тяжело вздохнув, опустилась на край пустынного ложа. Сцилла. Куда ж девалась свиристелка? Вот беспокойное дитя… Слышна ведь мне твоя сопелка, союзна с нею и сопля. Как будто в слёзном возбуждении играет в прятки стрекоза? Вновь залетела в подземелье, зашорив сказкою глаза? Вылась из щелки попрыгунья, довольно с бабушкой шутить, Я не привыкла в полнолунье с блаженной прихотью дружить. Иль снова ты, в капкан попала – злодейства мебельных шкафов? Я больше вызволять не стану тебя из царства пауков… Милуйся с ними на здоровье, а у меня здоровья нет, Трудиться на земном подворье, греховный прославляя свет. Из тёмного угла комнаты послышался писклявый, заикающийся голосок Патрисии. Мне ночевать здесь было страшно, одной, средь призрачных теней, И я, гонимая их блажью, пошла за помощью твоей… Беда со мною приключилась, но не со сказочной канвой, Я в лапы зверя угодила…, пред ним извозчик – клоп благой. 192 Ахилл, поймав меня клешнёю, поднял, и принялся трясти, И я, от страха той неволи, лишилась чувственной зари… Лишилась всякого сознанья, так был ужасен злой дурман, Лучше б, лежала я под шкафом, не так был страшен, тот капкан… Одно лишь помню из рычанья, кошмаром полнящего слух, И это новая служанка? От счастья испустила дух… Сверчок какой-то не девица, они смеются надо мной, Обмана – подлые царицы! Ахилл, ты слышишь голос мой?! С Парисом будет тот же фокус, глаголет истиной, мой глас, Получишь ты, гнилые кости, коль ведьмы выполнишь приказ! Сцилла, хлопнув себя по коленкам. Вот же надменная поганка, недосмотрела подлеца… Иди сюда мой светлый ангел, я осушу твои глаза. Патрисия оставив своё убежище, подбежала к старухе. Сцилла, прижав девочку к себе. Прости безмозглую старуху за столь, не радужные сны, Рождённые реальной мукой, жестоких бдений сатаны. Забудешь ты всенепременно, о встрече с леденящей мглой, Ведь смертным, свойственны виденья, сознанья рвущие покой. Я утолю твои страданья, обычной женской теплотой, Бессмертной материнской ласки, пред коей меркнет адский зной. Полёт сей неги во вселенной не знает сумрачных преград, Любых священных откровений, сознанья ослепивших взгляд. Останется лишь, день грядущий, с извечной музыкой проблем, На поле жизненном, цветущих, неразрешимостью дилемм. Склони головку на подушку, и хворь душевная уйдёт, Сменив кошмарное удушье, на радостной мечты полёт. Уж такова людская доля, на ветер счастья уповать, Кружась в его грешных просторах, где вам предписано страдать… Спи мученик земного счастья, никто тебя не разлучит, С восторгом дня и мглой ненастья, что славит жизни лабиринт, На этой голубой планете, мрак повенчавшей и рассвет, С любовью, данной человеку – владычицей людских побед. Патрисия, успокоившись от монотонного шёпота старухи и теплоты гладящей её руки, тихонько засопела. Кисть её руки, крепко уцепившаяся за юбку старухи, постепенно ослабла. Сцилла, осторожно поднявшись с кровати, накрыла девочку одеялом и бесшумно вышла 193 из комнаты. Прикрыв за собой дверь, она посмотрела в сторону спальни новоиспечённых супругов, из недр которой до её слуха доносилось не то ржанье, не то истерический хохот. Глаза ведьмы, во мгновение наполнились испепеляющей яростью. Старуха решительным шагом направилась в сторону нарастающего шума, рассуждая вслух. Где иудейский дух витает, знать блудит там и дух проблем, Рождённых пресловутым раем – еврейских лживых теорем… Ну что ж, великолепный повод избавить от еврея мрак, Призвав, Харибды вечный голод, в сей незатейливый кабак. Она избранника пристроит, к Отцу небесных миражей, Быть может одесную сядет, он, от творца своих идей… Мне этакий герой не нужен, в азарте начатой игры, Хотя и действенным оружьем, прослыл он в кознях сатаны. Придётся отыскать другого, ревнителя мешочных тем, Найти блюстителя лихого не станет для меня проблем. Хоть и придётся лесть в заказник, мною обласканных кротов. Иначе, под угрозой праздник, жизнь возлюбивших мертвецов. Старуха, бесцеремонно распахнув дверь спальни, вошла в комнату. Картина, открывшаяся её взору, ничуть не удивила ведьму, хотя и заставила слегка улыбнуться. Спальня, имевшая и до того, довольно неприглядный вид, теперь являла собой нечто невообразимое. От сквозняка, ворвавшегося в комнату вместе со старухой, в воздух поднялось несметное количество белоснежного лебяжьего пуха, от нещадно истерзанных подушек и перин. Тяжёлые оконные шторы были сорваны со стен, вместе с массивными позолоченными карнизами, которые в свою очередь, приняли весьма причудливые формы, что заставило Сциллу изменить своё мнение, о примитивной, как ей казалось ранее, фантазии Ахиллеса. Сам герой, умопомрачительной оргии, прибывал на спаде возбуждения, от резвой и довольно экзотичной игры. Диана, с копной чёрных, растрепанных волос, буквально нашпигованных белым пухом, восседала на спине Ахиллеса, вцепившись обеими руками в его отливающую позолотой львиную гриву. Дикий взгляд наездницы торжествовал, а свирепый оскал некогда прелестного ротика, исторгал душераздирающее рычание. Ахилл же, находился в довольно потрепанном состоянии, лишь изредка издавая, некое подобие лошадиного ржания. Его взгляд, обратившийся к Сцилле, выражал мольбу о помиловании. Ведьма, с силой ударив посохом в пол, усыпанный пухом, словно снегом. Довольно бестии, глумиться, над сокровенностью земной! Диана, прочь от лихоимца! Пусть воцарится здесь покой. Сам Бахус бы, пришёл в отчаянье, увидев этакий бардак… 194 Шквал безрассудной вакханалии, для вас как вижу я, пустяк? Вот я немного и разбавлю чувств запредельных океан, Клюкой своей универсальной, смирив, эмоций ураган. Диана, спрыгнув со спины Ахиллеса, спряталась за громоздкой спинкой перевёрнутой вверх ногами кровати. Сцилла, глядя на встревоженного Ахилла. Ступай за мной, лихой развратник, или растлитель, как верней? Но точно уж, не славный ратник, честолюбивых площадей… А ты, наивная принцесса, себя в порядок приведи, Да не забудь в своём насесте, порядок прежний, превзойти. Труда большого не составит сейчас, обуза для тебя, Скорей почувствовать заставит грядущий ветер бытия, Зовущий ваш тандем в дорогу, увы, не к Вакху на порог, Но в хаос грешного чертога, над коим бдит наш чёрный рок. Сцена 8 Сцилла и Ахиллес в столовой. Сцилла. Ну, что притих? Невольник чести…, иль честь зашёрена враньём? Еврейской подлинной корысти, пленившей дух людских племён. Богов языческой твердыни, втоптавшей в прах небытия, Рассекшей, святость на святыни – крестом распятого царя. Ты, муж, презревший Аполлона, как мог поддаться ловкачу, Плюющего на все каноны, коварства пестуя свечу, Неся её через столетья, испепеляющим огнём, Играя, перед тьмой и светом, крамолы пакостным мечом. Ну, всё довольно предисловий, отдай мне душу старика, Пора ей обрести свободу от пут библейского стиха. Харибда ересью займётся, препроводив её в тартар, К истокам вечного господства, плодящего грешной нектар. Лицо Ахиллеса, исказила отвратительная гримаса, глаза налились кровью, уста зашипели ядовитым голосом старого графа. 195 Врёшь, вероломная старуха, лжив сонм языческих богов, Низвергнут истиной пророка, священных иудейских снов. И ты о том прекрасно знаешь, опутав кознями астрал, Моя свобода в нём витает, и видишь ты – её оскал! Права ты, мне плевать на Бога, и сатанинской мощи страсть, У избранных своя дорога, дарящая, бессмертья власть. Тебе меня не одурачить, накрыв ахейским колпаком, Напротив, сей фантом удача, с желанным к вечности ключом. Ахилл и твой раздавит остов, язычнику ведь всё равно, Что жрица чёрта, что двухвостка, несущая Христа клеймо. Сцилла, отпрянув от взбешенного Ахиллеса. Сама собой пришла развязка, моё решенье утвердив, Пора закончить свистопляску, Харибды голод утолив. Сцилла, с ловкостью искусного фехтовальщика, крутанув рукой свой посох, молниеносным ударом, поразила взбунтовавшегося фантома точно в лоб. Ахилл, по-поросячьи взвизгнув, упал со всего маху на колени, и тут же покрылся серебристым, мерцающим ореолом, словно изморозью, от внезапно ударившего мороза. Столовая наполнилась страдальческим голосом не то ахейца, не то престарелого графа. Старуха, с силой ударив посохом в пол, на мгновение застыла в образовавшемся круг неё, голубоватом зареве, заполнившим всё пространство комнаты. Тяжёлый вздох Харибды, вывел Сциллу из оцепенения. Сцилла, взглянув на Ахиллеса. Исторгни, подлый дух мерзавца! Терпенье ветрено моё… Возьмёт и плюнет на красавца, смешав, с величием дерьмо, Теперь уже в едином стоне, перед секирой палача. Последний кстати наготове исполнить миссию врача, Вселенской чувственной проказы, которой болен червь земной. Вглядись в улыбку бездны адской, хранящей вечности покой… Ахиллес, пытаясь исторгнуть неподдающийся дух старика, основательно въевшегося в его сознание, взвыл от бессилия и отчаянья. Сцилла, видя беспомощность скорчившегося на полу грека, подошла к нему, обойдя могучее, трясущееся тело гиганта, остановилась, и резким движением костлявой руки пронзила грудь ахейца. Ахилл, молниеносно сомкнув на груди свои мощные руки, взревел, словно раненый лев. Старуха, находилась уже в стороне от Ахиллеса, держа в руке светящийся эфемерный сгусток, пытающийся вырваться из объятий ведьмы. 196 Ахилл, жалостливо посмотрел на старуху, и облегчённо вздохнул. Сцилла в свою очередь, взглянув на него презрительно, разжала пальцы, и в ту же секунду эфемерное облачко влетело в бесстрастную пасть Харибды, исчезнув в непроглядной черноте ужасного зева. Сцилла, властно взмахнула рукой, и чудовищная сущность исчезла. Сцилла. Вот так и ваш мирок античный, сползал в чудовищную пасть, Кровавой восторгаясь тризной, порока прославляя страсть… Меч, предпочтя коварству мысли, тщеславье – мудрости седой, Миф породив слепой корыстью, с геройской лживою канвой… Хотя, переживать не стоит тебе за свой угасший мир, Всех ваша участь ожидает, Харибды предваряя пир. Придётся начинать сначала великосветскую игру, Сменив, на алчности забрало…, дабы собрать для беса мзду… Сарданапал вальяжный станет над казначейством старика, Он зверь – языческого клана, без иудейского клыка. Он, как и ты, гонимый ветром жестоких дьявольских атак. Пренебрегал глупец советом, не подвергать сомненью стяг, Вселенской сатанинской славы, пред суррогатом лжи земной, За что низвергнут в сонм лукавых, врагов, пред грозным сатаной, Как впрочем, и пред ликом светлых, противных дьяволу богов. Что остаётся? Мудрость ведьмы, её владений – тайный кров. Всё, что гниёт пред жерновами двух абсолютных величин, Моими скрыто покровами, из мною сотканных личин. Воссоздаю я их из праха, кружащего меж двух основ, Лишённого, любви и страха, и сна, кладбищенских холмов. Увы, но дьявол не доволен ведьмовской творческой игрой, Но всё же, мощь моих героев, меняет лик его порой. К примеру, как сейчас, в сём доме, использую я рать свою, Для утвержденья его воли! Я так владыке говорю… Но власть моя, фантомом движет, я правлю призрака судьбой, Моя когорта – волей дышит, что и гнетёт его покой… Неоднозначно дьявол смотрит на армию лихих чертей, Поэтому и тайной скрыто, пристанище моих детей. Дух графа, поражён изъяном, о чём осталось сожалеть… Придётся вскрыть Сарданапала, дабы от зноя не вспотеть, Слепого дьявольского гнева, пощадой он не наделён, Даже оскал Харибды зева, пред ним, наивен и смешон. 197 Так что, всей армии лишиться, могу я, из-за старика, А собирала по крупицам, я тлен – прославивший века! Ты кстати, с мнимою свободой, визжащей под моей стопой, Не исключенье средь героев, не испытавших адский зной. А посему, нужна победа мне в сей причудливой возне, Ты понял, направленье ветра, в котором двигаться тебе? Ахиллес неуверенным голосом. Сарданапал? Царь ассирийский? Жаль, не коварный Приамид, Апологет моей корысти в секретной мгле твоих орбит… Уж если, дух Сарданапала, хранишь ты в тайном закутке, Наверняка Парис лукавый прижился, в тёмном уголке… Понятна мне твоя забота, в желании бесу угодить, Своей, орудуя когортой, изводишь дьявольскую прыть…? Граф лишь, поэтому устроил в моём сознании бурелом, Поработив сомненьем волю, восстав библейским бунтарём? И пожран был он чёрным зевом, в разрез веленью сатаны? Да, впрямь коварству нет предела, в интригах женской суеты… Винюсь, не оправдал доверья, впредь обязуюсь не роптать, Лишь бы Парисово забвенье, найдя нещадно растоптать. Надеюсь уговор наш в силе? Тебе ведь нужен верный раб? Исполню все, о чём просила, к Диане пыл мой не ослаб. Сцилла. Ну что ж, отрадно ведьме слышать, о тяге, к прихотям любви, И о разрыве со Всевышним, в угоду мстительной стези. Но есть ещё одна загвоздка в твоём тлетворном бытие, Осталось вытравить плутовку, считай Парис в твоей руке. В один момент от этой дури, я не оставлю и следа, Доверься искромётной буре, прими лекарство, без стыда. Сцилла, взмахнув посохом, принялась усердно охаживать им Ахиллеса, приговаривая. Я выбью из тебя строптивость, заставлю понимать мой слог, Не безгранична ведьмы милость, почувствуй же её итог! Сожгу блудливый дух мерзавца, как пса, на привязь посажу, У врат безвыходного царства, хранить безличья госпожу. 198 Ты, созерцал её обличье, осталось прахом воспринять, Истому адского величья, душою сладкий яд всосать. После лечения с пристрастием, твой шаг вне Сциллы – приговор, Без предисловий о прекрасном, разверзнется Харибды створ! Сцилла, перехватив сверкающий рваной молнией посох в другую руку, медленно обошла по кругу, охваченную голубоватой дымкой сгорбленную фигуру Ахиллеса, ахеец не издал ни звука. Сцилла. За подлый сговор с иудеем, ты мной укрыт в реальный зной, Дабы к старухе с уваженьем впредь снисходил лихой герой… Хотя и роль Ахилла в пьесе теперь на минимум сошла, Не будет лишним обесчестить, тщеславье глупого осла. А это облачко лазури тебе за малое дитя, Что ты по дикой своей дури, сгрёб нынче, не спросив меня. Старуха вновь обрушила на спину измождённого грека, град беспощадных ударов. Отныне обходи девчонку не просто дальней стороной, Но, как затравленный зайчонок гонимый злобною лисой, Стремится избежать вниманья, жестоких смертоносных глаз, Беги от глаз сего создания, что лишено пока зараз, Растливших этот чудный остров, бездушным волчьим естеством, Душою наделившим остов – распятый жертвенным крестом. И где бы ты её не встретил, тревожа измерений флёр, Будь чёрен он, иль нежно светел, запомни, там и мой топор, Блистает обоюдоостро, и для овец, и для волков, Храня достоинство невесты – и от чертей, и от богов! Сцилла, отошла от измождённого наказанием Ахиллеса, и облегчённо выдохнув, опустилась в кресло, единственный предмет мебели, находящийся в комнате в свойственном для него положении. Сцилла. Пожалуй, хватит на сегодня с тебя страдальческих соплей, Излитых мной на преисподнюю, фантомных, призрачных страстей. 199 Хотя, ещё бы я всплакнула, над перевёрнутым столом, Но так устала от разгула, в который ты поверг сей дом, Что силы нет на скорбный танец, над прахом рухнувших надежд. А я, так право ликовала, что ты оставил, сонм невежд… Пора мне делом заниматься, мгновенье шуток истекло, Над вечною поэмой рабства, связавшей высь мечты, и дно… А ты подумай на досуге о музыке в моих устах, Возможно и ахейца ноги, оставив дно, взлетят впотьмах. Теперь позволь мне удалиться, так бабке нелегко с тобой… И ты, ступай к своей царице, да не тревожь её покой. Дай деве отдохнуть немного, иль сам от девы отдохни. Вас не поймёшь теперь, кто гонит, а кто гоним – хлыстом любви. Готовьтесь к встрече с ассирийцем, отныне он ваш казначей, Ведь в мире бренном, деньги – принцип, движенья всяческих идей. Они, являют статус веры, для вас, в любой грешной щели, Иных поскольку не бывает, щелей, в аидовой тени… Сцена 9 Спальня Патрисии. Сцилла, в тёмном углу слабо освещённой комнаты, покачиваясь в кресле-качалке, и пристально глядя, на спящую девочку. Безудержно земное время, мгновенья, сотканы в века, Несущие людское племя, в объятья друга и врага… Извечный парадокс сознанья, на лике крохотной земли, С недосягаемою тайной, её вселенского пути. Что делать мне с его осколком? Отдать во власть могильных плит? Златою одарив иконкой, умножив властный аппетит, Опустошительных догматов, раскаянья плодящих стон, Над гибельным порочным смрадом, рождённых во грехе племён? Иль уберечь души цветенье от доли жертвенной овцы, Воздав ей счастье помутненья, где Божьи прокляты жрецы? Пусть не к богам, любовь возвысит, её душевную тоску, Но пропоёт безумством истин, блаженства вечного строку, 200 Что писана не человеком в священной книге бытия, Но дланью чувственного ветра, которым пленена земля, И чьим божественным порывом пропитан человечий дух… Он не подвластен ни молитвам, ласкающим бесполый слух, Ни тщетным дьявольским потугам, любовь развратом подменить. Осталось подыскать ей друга, что сможет просто полюбить, Это прекрасное создание, рождённое не для идей, Астрологического рабства – корыстью вскормленных страстей. Ну что ж, придётся взять опеку, над нераскрывшимся цветком, Помочь естественному свету, бутон сей вскрыть, своим лучом. С творцами распри не в новинку для Сциллы, в лабиринтах лжи, В конце концов, священство Евы, богатство и моей души. Один без чувств, другой с рогами…, вот сила – истинных мужчин, Войну ведущих жерновами непримиримых величин… Как не воспользоваться дурью властолюбивых мудрецов, Играющих, с астрала дщерью, в ревниво любящих отцов? Один стремится обезличить, блаженной сказкой усыпив, Другой, растлением насытить – любви своей аперитив… В одном лишь нет меж ними спора, в кровавой распре на земле, Обоим сладок лязг затвора, и пенье ветра в тетиве. Но, Ева истребить мешает мятежный непокорный род, Бессмертной мощью созиданья, круша кровавый эшафот. Без суррогата лживых сказок, являя истинный рассвет, Слёз материнского экстаза, священства утопивших бред. Сцилла зевнув. Пусть упираются стратеги, мусоля призрачный канат, Забыв, что светопреставленье лишит их царственных палат, Построенных в людском сознании богиней чувственных основ, А с ними рухнут и регалии, вселенской истины – отцов. Недолго властвовать осталось, царям животворящих дыр, Мглу разорвавших кандалами, пленившими любви эфир. Вознаградит их непременно – безвременья нещадный сон, Пожрёт туманной дымкой бездны, и духа, и бездушья стон… Что делать, таковы законы вселенской книги бытия, Восторг и чувственные стоны, сменяет хаоса заря. Лишь души призрачных фантомов, вкусившие бессмертья яд, 201 Метаться будут по просторам, пронзая измерений хлад… Покуда не отыщут бреши, в бескрайней, хаоса петле, И свет дыры, во мгле кромешной, с дилеммой истин на челе. Так мал, сей мир, влекомый тайной безликого небытия, Смерть и бессмертие принявший, от грёз вселенского огня, Познавший мысли вдохновенье, и безрассудства слепоту, Миг жизни в мерзлоте забвенья, сковавшей вечную мечту. Но в этом то, и скрыта тайна бессмертной колдовской игры, Меж вечным днём, и вечным мраком, в пространствах звёздной суеты… Театр великой круговерти, с началом сути, и концом, Воспевшей мощь перерожденья, любви – страдальческим венцом. И мы – оплот сего начала, поскольку – Ева, имя нам, Всё остальное лишь забава, любви, хранящей Евы храм. Старуха замолчала, озабоченно вздохнула и захрапела. Сцена 10 Та же комната несколько часов спустя. Сцилла, тормоша спящую девочку. Вставай, рассветная певунья, грядущий праздник ждёт тебя, Воздаст тебе его колдунья, не только ночи, но и дня. Конечно, сказка сновидений реальных лишена тревог, Но и восторг реальных бдений, Морфея сладостней, дорог… Хотя и рановато думать тебе о чувственных страстях, Всё же, готовиться к их мукам, полезно, сидя и в соплях, Младенческой беспечной неги, печаль познанья велика, Но тайна бренных оберегов от смерти, с юности видна. Направить лишь сознанье надо, в стремнину истинных идей, Что этим грешным миром правят, под фальшью благостных соплей. А терние земного царства, как и блаженства, нежный флёр, Есть музыка людского рабства, вместившего любви простор. И ты пройдешь, сей путь достойно, а далее…, решишь сама, Нужна ль тебе астрала воля, без догм библейского псалма. Теперь же, быстренько оденься да к умывальнику беги, От умывальни, лицедейство, являет первые шаги. А лицедейство для невесты необходимый атрибут, Дабы спесивые балбесы, попали в лоно женских пут. 202 Патрисия, натягивая на голову одеяло. Ой, бабушка, совсем немножко, дай мне ещё чуть-чуть поспать, Не брезжит даже свет в окошке, а ты велишь дитю вставать… Такой мне чудный сон явился, как будто с мамой я, в раю, Под сенью дымки золотистой встречаю раннюю зарю. Круг нас садов великолепье, необычайной красоты, Цветов волшебных разноцветье под блеском сказочной звезды, Поющей сладостную песню, о вечном счастье неземном, Как пренебречь, столь сладкой песней, могу я в сумраке ночном? Сцилла. Да, нечего сказать, прислуга…и впрямь безделье – благодать… Иль путь к нему, с порукой божьей, молись и спи, зачем пахать? Картинку то нарисовала, великолепней райских нег, От грёз, церковников лукавых, прославивших сей лживый брег? Но всё ж, им ближе преисподняя, во искупление грехов, С ордой страдальцев, разношёрстных – венца, их творческих трудов. Вставай, капризничать не время, твой рай не вылетит в окно, Не в честь ему земное бремя, здесь слишком грязно и темно… А вот чертям пора в дорогу, и сон твой с ними отлетит, Здесь одному подвластны Богу, и ваши сны, и скорбный быт. Старуха подошла к окну, и распахнула его створки. Утренняя прохлада заполнила свежим дыханием сонную комнату. Патрисия, нехотя поднялась с постели. Сцилла. Ну, вот и чудненько принцесса, от послушанья только прок, Тебе и мне в делах житейских, где балом правит чёрный рок… Отправимся мы нынче в гости, к сыночку прихотей моих, Рождённых колдовскою злостью – противоречий неземных. Увы, бывают и такие, что делать, тьмою правит страсть, Лишь в щебетании райских птичек, бесстрастия сокрыта власть, Сверкающая в сновиденьях, библейским тканая враньём, С мотивом вечного прощенья за страсть рождённую огнём, Всепобеждающей царицы, крушащей лабиринт преград, Корыстной, фанатичной мысли, приора, алчущей наград. 203 Всё это для тебя вторично, в ближайшие пятнадцать лет, Если благая прагматичность, порочный не пожрёт рассвет… Я постараюсь, чтоб химера, черты своей не перешла, Не поглотила чар Венеры, и с ложью, компромисс нашла. Сей шаг, ослабит притязанья теологической чумы, Оставив в чувственном сознании, лишь храм возвышенной мечты, Что освящён, любовью вечной, но не для пения псалмов, Кумирам призрачной вселенной, с личиной праведных богов. А для пылающего чувства всепоглощающих страстей, Парящего над лживой сутью, священства всяческих мастей. Сцена иная. По узкой безлюдной улице, сквозь прозрачную дымку утреннего тумана, неторопливо шагают старуха и девочка. Сцилла. Всё та же скользкая брусчатка, как множество веков назад, И высоченная ограда – страж хладный царственных палат, Оберегающих величье, от слёз плебейской нищеты, Просящей у вождей циничных, кусок Христовой доброты. Господь один, а сирых много, так было, есть, и будет впредь, Пока не прекратит утроба плодить для властолюбцев снедь… Сейчас ты, господа увидишь, порочной и благой земли, Недосягаемости фетиш, в сём чреве каменной петли. Он здесь и бог, и царь, и пастырь – безвольем попранных овец, Кормящийся подобострастьем, изрытых лживостью сердец, Своих бесполых сателлитов, слащавых, лживых слизняков, Под маской слуг благочестивых, таящих частокол клыков. Пока могущество владыки вселяет в них животный страх, Оскалом дьявольского лика, и лютой мглой в седых глазах. Но смертный мир на, то и смертный, и бог, и раб в нём, только пыль, Кто был последним, станет первым, прокляв предшественника гниль. Одно лишь неподвластно тленью, в сём мире – дьявольский оскал, Непреходящим откровеньем, питающий порочный бал. Патрисия, гнусаво. 204 Мне что-то расхотелось в гости, к властителю грешной земли, Ты говоришь такие страсти, что вяжет страх мои шаги… Может, воротимся обратно? Пока не грянула беда, Вдруг осерчают стражи замка? Вздуть нас, не станет им труда… Бока мне мяли на базаре, да так, что до сих пор болят, Геройских синяков медали, исчезли, но в глазах стоят, Воспоминаньем возвращая, кошмар базарных площадей, Страданьем душу наполняя, за боль униженных людей. Сцилла. А ты не так глупа, шалунья, и это радует меня, Твои сомненья и раздумья, шаг к осмысленью бытия. Да, опыт, безусловно, важен, в борьбе раба, с самим собой, Поскольку, битым божьей стражей, вселенский обречён изгой. Один вопрос, кому подставить души своей нагую суть, Какую истину восславить, предсмертный покоряя путь? И здесь не обойтись без знаний разнящихся священных догм, Взлетев, над бездной отрицанья, и восхищенья лживым сном. Для этого идём мы в гости, а вовсе не на эшафот, Хотя и он, ломая кости, свет назидания несёт, Но не для нас, скорей для бога, что славит трон сего дворца, Он выбор сделал свой задолго, до грёз библейского лжеца. Давненько я не навещала своё беспутное дитя, Хоть и фантом Сарданапала, милей всех прочих для меня. Ну, вот и царские ворота в компании крылатых львов, В почёте лев у бегемота, страж бесов, с испокон веков. А их оскал монументальный, хранит незримый властный дух, Довлеющий над подлым миром без категорий, рвущих слух, Невольникам короткой жизни в тисках начертанной судьбы, Сей дух – непреходящих истин, он вне порочной суеты. Вот представители последней, нам не спешат открыть врата, Похоже, спят, забыв о бдении, покоя, божьего гнезда… Надеются на псов клыкастых взращённых злобою людской, Для смертных нет вернее паствы, идущей без раздумья в бой, Плюющей на богов, на веру, слюною искренней мечты, Избавить землю от химеры, любой библейской суеты. 205 Огромные чёрные собаки, выскочившие из утренней, туманной дымки к массивным кованым воротам, каменной ограды замка, вдруг сбившись в кучу, и вытянув оскаленные морды по направлению стоящих по другую сторону ворот, старухи и девочки, к искреннему удивлению Патрисии, жалобно заскулив, тут же исчезли из виду, растворясь в низко плывущем над землёй тумане. Сцилла сокрушённо. Перехвалила псово войско, туман пожрал их злобный пыл… Хотя б, один попался бойкий, и зверский нрав свой проявил. А вот гранитные гиганты, почтенья сохраняют хлад, Им ведом дух вселенской тайны, что источает Сциллы взгляд… Стряхнём, быть может с исполинов безмолвного удушья сон? Пускай, повергнут рай сатиров, в аида, сокровенный стон. Шучу я, в этаком привете, недолго утро растворить… Напротив, с прелестью рассвета, ты будешь искренне дружить. Опять же, прибыли мы в гости, а не на суд людских грехов, Так что, оставим львов в покое, им вечностью вменённых снов, Придётся вдарить по воротам своим волшебным батогом, Заветам, следуя Христовым, стучите в двери под замком, И отворят вам непременно, вот только кто? Не уточнил, Развеет ходоков сомненья, каких цветов Еммануил… Сцилла, коротко размахнувшись, ударила посохом по чугунной решётке ворот. Звук подобный удару колокола, буквально разорвал утреннюю тишину сонного уличного пространства. В туже секунду, из сумеречной глубины отрезанного воротами пространства, послышались резкие, отрывистые мужские голоса, похожие на команды, вперемешку с руганью, сменившиеся приближающимся гулким топотом тяжёлых кованых сапог. Патрисия, ухватив Сциллу за руку, потянула старуху прочь от ограды, приговаривая шёпотом. Ой, ой, намнут бока ей Богу, бежим скорей отсюда прочь, Вот наработали мы проку, стуча в рассвет, подняли ночь… Ну, я глупа, в сём нет открытья, а ты как видно изжила, Последнего ума обитель, воздав безумью удила… Туман ещё быть может, скроет наивной глупости восторг, Поможет унести нам ноги, от сил, хранящих сей острог. 206 Сцилла. Куда ты собралась мартышка? Суть представленья впереди! Страх и тревога впредь излишни, нет места им, в твоей груди. Сегодня новое начало откроет дверь перед тобой, Достойна будь его причала, что свят – бессмертною игрой! Стань рядом и внимай величью, что славит вечности страна, Стирая зыбкое различье меж силой духа и ума. Познай единство этой мощи, что спит под бабкиной пятой, Возможно, колдовские вожжи сроднятся и с твоей рукой… Подбежавшие к воротам четверо мужчин, недоумевая, посмотрели на стоящих по другую сторону решётки, убогую парочку. Переведя дух и грязно выругавшись, с облегчением расхохотались. Один из них, плюнув с досады на брусчатку. Какого чёрта вам здесь надо? Погост и паперть за углом! С утра пораньше, клоунада, полуживого с мертвецом… Куда собаки подевались? Вы не сожрали милых псов? Использовав, исчадий радость, от встречи, с цирком дураков. Сцилла невозмутимо. Весёлый оглоед попался, мил мне и мужества порыв, Особенно когда лукавство, сгорает, остов обнажив… Мужского подлого тщедушья, блиставшего во всей красе, В Эдема приторном удушье, топча любовь, в благом дерьме. Но ты, и этого не знаешь, плебейской доблестью смердя, Жильцов погоста поминая, с апломбом вечного царя. Иль упыря? Сей образ ближе к твоей браваде удалой, Но, я и этим не утешу, твой дух, пропитанный сурьмой. Ну, кто-нибудь ещё изложит мне своё виденье основ, Стоящих против вас – ничтожеств, лишивших некогда оков, Ваш лживый род безликих тварей, забывших изначальный срам, Своих предательских стенаний, потрясших безразличья храм? Надменной наслаждаясь спесью, забывших лоно нег своих, Что вам дарует – жизни песню, с зачатья до волос седых… Охранники остолбенели, от неожиданного и дерзкого напора старухи. Молодой крепкий мужчина, начавший разговор с ведьмой, вдруг сник, лицо его изменилось до неузнаваемости, самодовольную ухмылку сменила ужасная нечеловеческая гримаса. 207 Мужчина опустился на землю, встал на четвереньки, и взвизгнув пару раз по-поросячьи, посмотрел на ошеломлённых происходящим действом сотоварищей. Сцилла. Ваш хохот дружный и циничный сменила жуткая тоска? Иль кто-то жаждет породниться с задорной песней вожака? Да, всё меняется мгновенно, сегодня бог, а завтра прах… Теченье времени надменно, на взлёт взирает ваш, и крах. Об этом не мешает помнить при продвижении на погост, Чтоб в увлекательном походе, не обрести свинячий хвост. Ну, если страждущих не будет счастливца разделить судьбу, Продолжим бичеванье блуда, расцветшего в моём саду. Вскрывайте для гостей ворота, да шевелитесь, черви мглы, Видна мне ваших дней дорога, вплоть до могильной темноты. Похоже, что сынок не слышит, мамаши чувственных шагов, Так осчастливьте его уши, пока мой дух не сжёг! Сей кров… Охранники, подгоняемые незримой силой, распахнули перед Сциллой и Патрисией створки кованых ворот. Сцилла. Давно бы так, теперь бегите, да не дразните боле глаз, Главы моей, без вас забитой шедеврами земных прикрас… А сей злодей, пускай резвится, пусть веселит народ с утра, Не всё ему над ним глумиться, пусть люди явят – меру зла… Не обделит его пинками благопристойный христианин, Иначе бы, Христа устами, не лгал, евангельский почин. Охранники, бросились врассыпную, ломая на бегу аккуратно подстриженные кусты акации, отделявшие стройным забором центральную дорогу к замку, от дворцового парка, спящего под кронами вековых дубов, могучие стволы которых, медленно освобождались от дымки предрассветного тумана. Обескураженная произошедшим Патрисия, глядя на охранника, ползающего на четвереньках по зелёной лужайке, и выискивающего что-то в коротко подстриженной траве. 208 Кошмарный сон иль наважденье? Что с дядечкой произошло? Что за жестокое томленье на стража замка снизошло? Взгляд источает жар безумья, язык – толь хрюканье, толь лай… Бред, иль сознанья помутненье, земной пред ним, разверзло рай? Сцилла. Оставь, блаженного в покое, хряк занят поиском еды, Теперь он на безгрешной воле, вдали от счастья и беды. Здесь прелых желудей в достатке, фонтанов дюжина с водой, Спать будет тут же, на лужайке, всё под рукой, иль под ногой…? Чему ты собственно дивишься? В чём для тебя открытья свет? Тем, что не бита стражем бывшим? Иль, что он хрюкает в рассвет? Какое право в этом чудо? Реалистичней нет картин, В сравнении со святейшим блудом, живущим тысячью личин. Ведь ты уже хватила лиха, неся в душе одну из них – Ничтожества – слепую прихоть, жующую библейский стих, Гонимую в театр абсурда, кнутом ничтожного псаря, Служителя благого чуда, от истин лживого царя. Нет времени для сантиментов, он заслужил – безумья рай, Пускай в иных апартаментах, чем пресловутой неги край, Но ведь ему, поверь мне детка, отныне глубоко плевать, В какой его пригреют клетке, сознанья вытравив печать. Пойдём, к плодам переполоха, дворец наверняка гудит, Как улей от медвежьих вздохов, таящих жуткий аппетит. Поторопиться б, не мешало, дабы восторженности шквал, Не охватил Сарданапала и он от счастья, в транс не впал… Сцилла, с трудом оторвав руку девочки от своей юбки, повела её по пустынной брусчатой дороге вглубь парка, ещё затянутого лёгким туманным маревом. Патрисия, вглядываясь в туман. Кто-то бежит сюда в исподнем…, не твой ли, любящий сынок? А может привидения облик витает здесь, храня чертог? Ни удивляться, ни бояться, ты не велишь, а я – страшусь… Хотя б, за юбку подержаться дозволь, иначе ведь проснусь, И осрамлюсь пред здешним богом, до туалета не дойдя… Я бойкая, ногой да словом, копни ж – трусливое дитя, 209 Со слабостью присущей детям, в прогулках этаких с утра, Для взрослого, в таком рассвете проблемно не сойти с ума… В гостях, я сроду не бывала, и боле, впредь не соглашусь, На жуть такого карнавала, ни в яви, ни во снах, клянусь… Уж лучше бегать по базару посыльной между торгашей, Да собирать пустую тару, в тумане пыльных площадей. Сцилла. Ну, раскудахталась, как бабка, попав на исповедь к попу, Сходи вон в кустики украдкой, нектаром окропи траву. Не то и вправду неприлично мочить ковры таким добром, Мешать, с кичливостью искусства, шедевр, рождённый естеством… Ты нынче бабку утомила, тебе ж, был надобен подол? Сама, уж ногу обхватила, ведь я, не семижильный вол, Тащить невесту из ненастья, навстречу истинному дню, Что несравним с библейским счастьем, вменённым смертному червю. Не козни ты должна мне строить, а послушаньем помогать, Иначе, беспредельной воли тебе сознаньем не объять. Отныне некого страшиться девице в гибельном краю, Поскольку, правда, вольной жрицы, низводят всякую зарю, Пылающую лживым бредом, над этой грешной западнёй, Но славной – материнским светом, растоптанным благой стопой. Забудь о мистике убогой поющей в алчных головах, Нет в ней и толики мелодий, рождённых вечностью впотьмах… Клавир их терций недоступен рассудку смертных слухачей, А посему враньём опутан, реальных – подлых упырей… Ну вот, один из них пришлёпал, к истоку чувственных начал, Босыми пятками нащупал – любви безудержной причал. Твой острый глазик не ошибся, вдали увидев ходока, Сынок мой, в образе двуличном, спешит ко мне через века. Он славит – мистики величье, а вовсе не погоста хлам, В его руках, и тлен, и бденье, присущее людским страстям… К старухе и девочке, задыхаясь, подбежал босой мужчина, в белой ночной рубахе, со всклоченными на голове редкими волосами. Сцилла, глядя на него в упор. 210 Ты что сынок, босой, в исподнем? И впрямь, как снизошедший Бог… Чего-то нет…, дай бабке вспомнить, отличье Господа от блох… Дитя моё, ты не подскажешь, какой Бог носит причиндал? Чтоб грешник, от роду лукавый, пред светлым ликом не соврал, Поняв, что Он его тревожит, копаясь в проклятой душе, Если она ещё не множит, потомство – дьявольским клише… Патрисия, взглянула на испуганное лицо запыхавшегося человека, и тихонько хихикнув. Кружок златой над головою несёт Господний светлый лик, Как называется, не помню, но виден сразу его блик. По крайней мере, на картинках, тех, что могла я посмотреть, Вот наяву, волшебной дымки, не посчастливилось узреть… Сцилла. Ну, это горе поправимо, достаточно взмахнуть клюкой, И нимб священного горнила сроднится с лысой головой. Воочию увидишь чудо, даже познаешь аромат, Томленья векового блуда, в свечении адовых лампад. Мужчина, упав на колени перед Сциллой, и ударившись со всего маху о брусчатку вспотевшим лбом, запричитал. Прости хозяйка, не расслышал, княжны божественных шагов, Признаюсь, даже не предвидел вниманья твоего, трудов… Не обнажай истоков гнева, вину заглажу, искуплю, Ведь я слуга земного чрева, оставь на мне свою петлю… Сцилла. Запричитал – притворства гений, не ждал он, видите ль меня… Не чтишь Христовых откровений, о часе судного огня? Одно лишь на уме, блаженство, в истоме похотливых нег, Да гнёта – властное главенство, над сбродом нищих и калек. Ты для чего был мной посажен, владыкой на мирской престол? Самцами с глупой головою и без тебя, кишит мой дол. Ты призван, властною десницей поднять имперской мощи стяг! И что? Оплот моих амбиций, тобою превращён в кабак! Ты должен умножать богатство, не духом веры, но грехов, Что насаждает блеск Мамоны, могуществом своих основ! 211 Греха обитель – пресыщенье! А не стенанье голытьбы, Пред сонным ликом всепрощенья, на паперти церковной лжи. Звериный рёв земных титанов мне нужен, не овечий стон, Восторг кровавых океанов! Мрак! В отражении икон… Имперский крах во всём величии, с паденьем всяческих богов, С беспрекословным утвержденьем – извечных дьявольских оков! А ты? Пресытившись богатством, в бесчинстве властном утвердясь, Плодишь, евангельских страдальцев в златом дворце уединяясь. Погряз в безделье и разврате, от пьянства память потерял, Забыл, о прибыльной растрате? Так по тебе ли пьедестал?! Властитель призрачного мира…, церковной доблести батрак! Ты ль, не заслуживаешь нимба, как мой – наипервейший враг?! Посох в руке старухи, зардевшись тусклым, голубоватым свечением, начал медленно подниматься вверх. Патрисия, обхватив обеими руками ноги Сциллы, обрушила воцарившуюся тишину, тонким, гнусавым писком. Нет, нет, ненадобно мне видеть воочию Господний нимб, Прошу тебя, пусть это будет, языческих богов олимп… Сдаётся мне слова упрёков, что адресованы сынку, Перетекут от разговоров к болезненному тумаку… Сынок твой, верует в прощенье, исправиться пообещал, В нём зиждется огонь прозренья, он укрепит свой пьедестал. Прости, пожалуйста, титана, не искажай страданьем лик, Довольно на сегодня, хама, что выучил свиной язык. Сцилла, опустив руку с посохом и погладив девочку по голове. Ну, хватит сотрясать сиреной, меня и чёртова глупца, Нето лукавый дух измены, покинет вовсе подлеца… Уговорит кого угодно, твой жалобный, безгрешный писк, Но не властителя короны! Влюблённого, в душевный визг. Запомни это – соискатель аида огненной стерни, Коль не увижу я оплаты, за векселя своей любви. За спиной у мужчины, метрах в десяти, противно заскрипев тормозами, остановился огромный чёрный лимузин, из которого вышло несколько вооружённых мужчин, и осторожно, крадучись направились к месту незапланированной встречи хозяина, с его таинственными гостями. 212 Сцилла пренебрежительно. Проснулась, гвардия приматов, да, в рвении их не упрекнуть… Да и отваги, пыл невнятный…, так, будто вместо крови ртуть, Течёт по жилам проходимцев, крадущихся царя спасать. Иль всё же, смерть для них царица? В сём доме, жрущим благодать… Молчишь, лукавства попечитель? Дар подлой речи утерял? Дитя – твой нынешний спаситель, нето б, ты хрюкал, не мычал, Давным-давно, бродя по кругу безликой каменной петли, Перерождаясь, в злом недуге до краха – проклятой земли. Ступай уже, в свои хоромы, встречай, навязчивых гостей. Наложниц убери от трона, избавь нас, от своих страстей. Найди немедля адвоката, уладить бренные дела, Да ловкого, а не примата, чтоб не с трухою голова… Мы прогуляемся немного во предвкушении забот, Твоих искусных крючкотворов, на ниве правовых хлопот. Ещё одно, чуть не забыла, магистра кухни потревожь, Чтоб внученька моя не взвыла, голодную пытая дрожь. Нет сил мне, наблюдать страданья сего безгрешного дитя, В Сарданапала оправдании – её благой любви заря, Любви к тебе, запомни это, как к безупречному отцу, Она быть может, образумит…, аида чёрную овцу… Лишь чувственное разноцветье мощь созидания несёт, В смешении вечном, тьмы и света – бессмертья истина живёт. А не в мече Христовой догмы, в куски рассекшей дух племён, С категоричностью безбожной, отвергшей вечности закон. Сарданапал. Авто, быть может, предпочтёте? Всё, чем способен услужить, Сейчас, на ужаса излёте, вовек который не забыть… Сцилла. Не обольщайся приговором, фортуны переменчив лик, Ведь я пока ещё в дозоре, а ты, пред ужасом должник. Ехидна…, будто бы не знаешь, что я не езжу на гробах, Как прежде, я на них летаю, да не в пивнушках, а в церквях. 213 А сей анклав далёк от храма, хотя и там, бардак чумной, Всё – лицемерная отрава…, пешком пойду, стуча клюкой. Встряхну немного богадельню, псов отделяя от свиней, Нето висит над цитаделью, навоза приторный елей… Сцилла небрежно махнула рукой в направлении стоящего неподалёку лимузина. Сарданапал резво подскочил, и спотыкаясь, побежал по дороге в сторону выплывающего из тумана величественного замка. Опешившие на мгновенье телохранители, как по команде заскочили, в громоздкую машину, которая взревев, развернулась, и тяжело покачиваясь, двинулась вслед за своим хозяином, оставив на дороге облако сизого дыма. Патрисия. Это и есть, твой сын любимый? Властительный Сарданапал? Понять я всё-таки не в силах, как он стерпел такой скандал? Что ты с пристрастьем учинила, являя истинный размах, Мне непонятного мерила – любви, помноженной на страх… Он здесь прослыл царём жестоким, безжалостным слепым судьёй, А пред тобой предстал убогим, сверчком, с поникшей головой… Любовь сыновья беспредельна, терпимостью лихих невзгод, А материнская, надменна? Я думала – наоборот… Сцилла. Да милая моя, у смертных имеет место, сей курьёз, Ведь парадокса дух извечный, и есть – властитель ваших грёз… Величье отпрысков надменных, не ценит материнских мук, Исторгнувших, согбенный остов, смертельный разрывая круг. Её смирение абсурдно, пред немощью своих детей, Как мощь Мадонны – недоступна, рабам бессмысленных страстей. Она прощает своим чадам, всё, невзирая ни на что… А посему её награда, в сём мире – горечи вино. Суть материнская – священна, её любовь не платит мзды, Пророкам сущих откровений, любой божественной звезды. Об этом ведает и дьявол, и мрака вечный визави, Над их стремленьем к абсолюту, смеётся властный дух любви. Бессмертье смертных подтверждая, перерождением греха, Так боги чувство называют, пред коим догмы их – труха! 214 Страшит, величие царицы категоричный дух богов, Попытка обезличить Еву, лежит в основе их трудов, Что претворяются Адамом с рожденья чувственной зари, Но даже в сей возне лукавой, цветёт поэтика любви… Мой статус матери и Евы, лежит за гранью бытия, Доступного сознанью смертных, в котором и твоя стезя. Поэтому сейчас нет смысла мне представлять своих детей, С тебя довольно компромисса, моих родительских страстей, Что наблюдаешь ты сегодня, не в силах истины понять, Для смертного, лишь преисподняя вскрывает тайны, сей печать. Ты с этой данностью столкнёшься, но, как и я, перешагнёшь, Поскольку силу чудотворца, со временем приобретешь. Ты воспаришь над бренным миром, впитав величие любви, Первоосновы всех кумиров, живущих вне, грешной земли. Любовь решит твои проблемы в распознавании детей, Рождённых благодатной твердью, во славу неземных страстей, Несущих всю палитру красок, волшебницы вселенских снов, От сладострастного экстаза, до окровавленных клыков. Сцена иная. Роскошные апартаменты Сарданапала. В хозяйском кресле, инкрустированном золотом, восседает Сцилла. Патрисия, сидит за громадным столом, заставленным всевозможными яствами, в окружении дворцовых распорядителей. Сарданапал стоит перед Сциллой, не сводя с неё преданных глаз. Сцилла. Ну, всё довольно маскарада, освободи дворцовый зал, От перепуганного стада, претит мне, лживый карнавал. Пронизан воздух гиблым страхом, почтение, плетьми смердит, Я слышала, хранит и плаху, царя подземный лабиринт? Значит…, могила лишь утешит, страданья вольных каторжан? Молчишь…, что ж, видимо, не брешет, молва досужих горожан… Сарданапал закряхтев, хлопнул в ладоши, и вся прислуга бесшумно удалилась из зала. Сцилла, тяжело поднявшись с кресла, подошла к столу, и присела на стул рядом с Патрисией, жующей пирожное. 215 Сцилла. Ну что, где твой искусный стряпчий? Хочу взглянуть ему глаза, Чтоб впредь он был, стократно зрячим, взгляд, окуная в небеса, Очей моей любимой внучки, храня их блеск и синеву, Её нужен знающий подручный, в движении к счастью своему. На время становленья девы в познании мирских чудес, С мотивом, многоликой веры, и догмами её повес… Она должна проникнуть в тайны цивилизации земной, Без профанации бездарной, вплетённой властною рукой, В сознание единой Сути, под обескровленным челом, Разбитой лицемерным блудом – на сотни лиц, богов и догм… Хотела я тебя назначить опекуном моей звезды, Но видя, как ты напортачил за гранью призрачной стены, Делящей цитадель бессмертья, и тленности порочный мир, Оставлю, над принцессой бденье и этот пакостный трактир, В своих перстах неутомимых, на сроки, видимые мне, Чтоб сатанинский гнев ревнивый, не утопил вас всех, в дерьме. Ежесекундно жди мамашу на этом краешке земли, Я, – буду верным твоим стражем, в раю, сей каменной петли. Перед столом, за которым сидели Сцилла и Патрисия, как из-под земли, выросла фигура человека небольшого роста, с круглыми поросячьими глазками, держащего в коротеньких руках, блестящую чёрную папку. Коротко поклонившись, он вопрошающе посмотрел на Сциллу. Сцилла. Вот он каков, сверчок запечный…, по нраву мне пытливый взгляд, Влюблённый в дело, не беспечный, мозги носящий, не наряд… Ну что ж, знаток мирских законов, а стало быть, кривых путей, Что их обходят стороною, впиваясь в плоть грешных идей, Берись немедля за работу, работодатель нынче я, Хозяин твой, явил заботу о благе вечного нуля, В котором бабка пребывает, законам права, вопреки, Ну, ты смышлёный, понимаешь, где правит нимб, где пятаки, Слуг – повелителя вселенной, друзей, законников земных, Живущих верой беззаветной о благе бляшек золотых… Отдай, тельца им на расправу, пускай займутся дележом, Его лукавого сознанья, пред всепрощающим Христом. 216 Пиши, воитель лживых истин, что, ты возьмёшь у них взамен, Златой пленительной корысти, незнающей людских измен. Составь подробную анкету на девицу восьми годов, В основу, положи легенду…, германских, царственных родов. Романтика их становленья, в веках крепчает, как коньяк, Пьяня реальность откровеньем – метафизических атак… Наивность сказочных анналов, невинна лишь на первый взгляд, К примеру, миф Сарданапала, в реальность щедро льёт свой яд. Ведь так сынок? Ты воскресаешь, огню геенны вопреки, Христову немощь подтверждая, величьем дьявольской реки. Печальная ретроспектива – трудов еврейского царя, Как собственно и перспектива его священного огня… Ну, это всё нюансы страсти, вселенской чувственной игры, В которой нет идей напрасных, разумной, иль благой мечты. А посему сейчас старуху, заботит прикладной вопрос, Что не выходит за границы, счастливых, но реальных грёз, Моей земной, любимой внучки, простого смертного дитя, Но с титулом – пред спесью звучным, несущим мощь и тьмы, и дня! С деньгами, славой, властью бренной, со всем, чем смертный наделён, Хозяином грешной планеты, которым, каждый здесь клеймён! Вы оба, за дитя в ответе, нет, слишком скромно, весь бедлам! Что прозябает в этой клети, скучая по гнилым гробам… Бумаги мне нужны к обеду, возрадуйтесь, что не сейчас, Доставишь, к своему соседу, его хоромы, греют нас. Граф, к сожалению, скончался, а может к счастью, как смотреть… Абстрактны разума пристрастья, гадая, что такое смерть… Человек небольшого роста, стоявший и слушавший Сциллу, неуклюже сгорбился, и сделался ещё меньше, отступив от старухи на полшага, он еле слышно простонал. Боюсь, достоин ли я службы, пред жрицей вечного нуля… Вы грешнику, великодушно, назвать позволите дитя? Наступила небольшая пауза. Мадам, прошу простить плебея, неясен лишь один момент… Как звать, молоденькую фею? Кто будет славить документ? 217 Сцилла. Пред ней, достоинство проявишь, мне на условности плевать, С меня довольно, что ты знаешь, пред кем придётся отвечать, Всем вам, за доблестную службу на поприще земных забот. Во мне ж, одно великодушье к венцу плебеев и господ, Оно в сём посохе сокрыто, и длани, что хранит его, Её же властная орбита, единое для всех окно, К свободе вечного астрала, но, правда, к разным полюсам, Друзей, к достойному причалу, всех остальных, подумай сам… Вновь бабка отошла от темы…, ты имя девицы спросил? Нет, это лишь моя проблема, здесь правит множество мерил… Их преломленье начертает – харизмы символ роковой, Чтоб девы имя, оправдало, нимб властный, над её главой. Расцвет её, придёт с грядущим…, а в круге вечном? Через миг! Знать образ имени – насущен, и тотчас, свой проявит лик. Восторженность уже витает над девой возглас затаив, Туман таинственной вуали, растает, сущность обнажив, Категоричного сужденья, о духе подлинных страстей, Избавив, мир сей, от томленья убогой суетности дней… Волшебный блеск изящных граней незаурядного ума, Затмит, убожество скрижалей религиозного ярма. Она продолжит восхожденье царицей чувственных идей, Над чёрным хаосом забвенья, пожравшим свет и тьму страстей. Пиши в бумаге – Хрусталина…, так будут Еву величать, После тотального помина, над коим свята будет – мать! Одна, без ликов просветлённых и ими созданных чертей, В ногах, с Адамом утомлённым – рабом, влюблённости своей. А далее, любовь лишь знает, какой им предначертан путь, Одно скажу, ни тьмой, ни светом – любви неодолима суть. Ступай, и нам пора в дорогу, часов никто не отменял, Как и жестокую тревогу, накрывшую сей пьедестал. Сарданапал, гостей проводит до створок царственных ворот, А я, с любовью подытожу, визита своего исход… Сарданапал. 218 Не смею право прекословить, ползти готов я за тобой, Куда угодно, лишь бы воли, не потерять, в тюрьме земной… Как просьбу вымолвить не знаю, твой гнев лишает меня сил, Прошу не я, но мать земная, слезою множа скорбный пыл… За сына женщина хлопочет…, того, что встретил нынче вас, Ожесточив, богини очи…, потоком непотребных фраз… К великодушию взывает мамаша юного глупца, Уж больно тяжек гнёт страданий, нерасторопного слепца… Сцилла. Мне показалось, что профессор нас встретил, вовсе не глупец, Каскад словечек интересных поведал мне искусный льстец. Беда не в том, что сей мерзавец, мерзавца исполнял приказ, А в том, что этот храбрый заяц, дурь, выставляя напоказ, Порочит господина имя, в глазах тщедушных христиан, Крепя тем, лживую твердыню, плодящую благой дурман… Так кто, стратег здесь, псарь, иль свора? В охоте на священных ведьм, Где лай безмозглости – опора, в пространство выпученных бельм! Кто же из них, повинен в скорби, бесценных материнских слёз? Как излечить нам хворь от хвори? Ответь-ка мне на сей вопрос… Масштаба нет в тебе, амбиций, и я, увы, тому виной… Издержки доли материнской, что чужды, власти колдовской, Довлеют над свирепой Сциллой, бесовской воле вопреки, Испепеляющей вас силой, нещадной дьявольской руки. Не цените старухи мягкость, гордыня застит вам глаза. Столкнётесь с сатанинской лаской, как высохнет, моя слеза… Фантомов дюжину скрываю, и не один не подтвердил, Своих мифических регалий, что бренной славой заслужил. А сонм его фантомов властных? Какое имя не возьми, Легенда – эпохальной страсти! Богоподобные вожди! Всесильна палачей когорта, их гнёт земной неистребим, Как зла порочная природа, он ненавидим и любим, Сознаньем человечьей сути, возведшей жертвенность в закон, Подобно смертоносной ртути, проникший в блеск святых икон, Затмивший власть иконостасов – недосягаемых богов, Мощь возрождённых истуканов, признавший истиной основ! 219 Довольно хаять твою долю, бездарность, словом не проймёшь… Только плетьми её неволить, да толк, увы, не обретёшь. Нет времени, пора в дорогу, наказ по ходу изложу, А с матери, сними тревогу, скажи, что отпрыска прощу. Сниму жестокое проклятье с семьи, он, обретёт покой, Царящий в логове исчадий, могильный возлюбивших гной. Изойдет к вечеру фиглярство, её любимого дитя, А с ним, и чувственное рабство слепой любви, пожрёт земля. Жестоко? Но ведь я, не ангел, великодушьем щеголять, И не судья, с личиной хладной, рождённый честью торговать, Тасуя карты правосудья, хозяйской алчною рукой… Я, о твоём величье блудном, поросшим плесенью златой. Я – Сцилла! А её законность, не терпит благостных соплей, Как и твоих, банальных козней в сообществе земных червей. Мой приговор, незыблем буквой в судьбе плебея и царя, Венец его – аида мука, для подлой сути упыря. Старуха, взяв девочку за руку, поднялась со стула, и направилась к выходу. Сарданапал, тяжело передвигая ноги, последовал за гостями. Рассвет, уже полностью овладевший пространством дворцового парка, открывал взору чудную красоту просыпающейся природы. Одна лишь дорога, ведущая к внешней ограде замка, была мертвенно холодна и пустынна. Сквозь несмелое щебетанье ранних пташек, до ушей Патрисии, доносился еле различимый женский плач. Патрисия шёпотом. Ой, бабушка, так право тяжко, мне от страдания людей, Ещё и чувствуя причастность, к стенаньям тяжким, матерей… Так и уйдём, посеяв горе, в чудесном сказочном краю? Как жить мне с этакой виною? Какого в страхе ждать судью? Сцилла хмыкнув. Ещё один прозрел заступник, теперь с блаженною душой… Мотивы разные, а лозунг, один – с осанною хмельной… Ну что ж, тандем удачным будет, знать подтвердился мой прогноз, Смешение чуждых ипостасей – грунт, древа будущих заноз. Что частоколом парадоксов, вопьётся в Божью благодать, Крепя гордыню чудотворцев, несущих смертную печать. 220 Ничто людей так не сближает, как гнёт позорного клейма, Не дух возмездья их пугает, но ртов, досужая молва. Ну, это к слову, об издержках, моих стоических трудов, Есть нужный смысл и в недоделках, кудесницы смертельных снов. Пусть этот юноша презренный, связь меж краями укрепит, Коль ваш союз теперь нетленный, к спасенью крыс благоволит. Верну я грешнику сознанье, когда насытится толпа, Бесовской власти созиданьем, над сутью божьего раба… Во славу Господа опять же, в сём роль чертей не умолить, Церковников святую жажду, лишь этим можно утолить. Здесь я тебе, царёк замшелый, аванс к спасению даю, Ведь нам без веры пустотелой, свою не затянуть петлю. Отныне будешь завсегдатай, на службе в храме городском, Христовой истины глашатым, прозревшим, на пути грешном. О сыне блудном помнишь притчу? Так эта сказка о тебе, В одном отличье – ты умножишь, хлеба в отеческой руке. Оплатишь так, своё раскаянье, чтобы упрочить на века, Греха тлетворное влиянье, на скрип гнилого ветряка. Мука же, без твоей заботы польётся лживою рекой, Из обожравшейся утробы – непогрешимой кладовой. Сцилла, посмотрев на Патрисию. Исчезло злое чародейство, вновь правит Господа рука… Благая душенька надеюсь, покой душевный обрела? И впрямь, принцессе рановато, вникать в столь мрачный экзерсис, Душевной немощи собрата, представившей греха стриптиз… Коль все довольны моим жестом, ни слова больше о былом, Начнём движенье к совершенству мной обозначенных реформ. Сарданапал, внимай усердно всему, что буду говорить, Не обольщайся снисхожденьем, что я способна проявить, Как в этом случае с мальчишкой, для слуг моих, в сём броду нет. Ведь ты, знаком с моей сестричкой? И омутом её побед… Впредь, постарайся не тревожить беспутством, материнских глаз, Взяв в руки разуменья вожжи, чтоб деловой взнуздать экстаз. Я передам тебе в правленье весьма приличный капитал, Соседа твоего еврея, сожгла я графский пьедестал. В прямом и переносном смысле…, готовься к тризне по дружку, 221 Изжил он, трепет всякой мысли, Харибды утолив тоску. Всё состояние безумца, перетечёт на личный счёт, Родной племянницы строптивца, и внученьки, моих забот. Твой крючкотвор организует законность всех перипетий, Что связаны с бумажной сбруей – всепоглощающих стихий, Моей амбициозной внучки, в грядущем зареве борьбы, С творцами подлых экзекуций, любовной жаждущих мольбы. Ты будешь бдеть над ней опеку до мною видимых границ, Оставшись пленником вертепа, метафизических гробниц. Девицу в пансион устроишь, тот пансион, что ты гнетёшь, Наложниц в свой гарем готовя…, иль с детками псалмы поёшь? Опять молчишь? Поборник бездны, коварство, потчуя хвалой, Не хочешь слышать адской мессы, что кружит над твоей главой? Усвоил правила общенья с княжною вечного нуля…? Молчанье ведь – гарант спасенья? Пока ему, внимаю я! А если сам к тебе нагрянет? Его молчаньем не сдержать, И тем распутством, что ты славишь сей трон, увы, не удержать. Поразмышляй о том, бездельник, я за коварство не вступлюсь, Что сыпет наземь здешний мельник, сама пред князем повинюсь. Всё знаю о твоих деяньях в цивилизованном лесу, Лишь похоть мерзкая в сознании, горит слепым бельмом в глазу… Да алчность с примитивным страхом, гарцует перед нищетой, Безверье, в веру превращая, погоста славя перегной… Последний шанс твой – Хрусталина, через неё ты мной любим, Она ж, в евангельском помине, с Христовым именем благим, Пойдет, смеясь к заветной цели, по сходням бренного моста, Но лишь венцом моей идеи, взрастёт алтарь её Христа. Не первый ты, и не последний, напившись крови, льнёшь к кресту, Наполнись христианским рвеньем, во благо чёрному хлысту. Дай волю своему коварству на поприще церковной мзды, Храм – сила беса и богатство, в нём крепость дьявольской узды. Конфессий, властные раздоры, вот наша истинная цель, В них тлеет мощь глобальной свары, смертей кровавая метель. Купи, клоповник с потрохами, да благ ничтожных не жалей, Металл Иуды актуален, всегда, для смертных упырей… Да, вот ещё, чуть не забыла, ты ж пансион загнал в долги, Сегодня же, воздашь учтиво дар щедрый, с царственной руки, 222 С тем долгом, множенным на десять, давясь восторженной слезой, Смывая ей, вельможи ересь, пред благоверной нищетой. Учись, творить добро во благо, испепеляющего зла, Не в чуде, в парадоксах слава – догм многоликого Христа. Сцилла, Патрисия и Сарданапал, подошли к распахнутым воротам дворцовой ограды. Сцилла. Ступай назад к своим палатам, довольно в спину мне пыхтеть, Готовься, с образом распятым, сознаньем грешным овладеть. Да не забудь в обед явиться под своды графского дворца, Там мы с тобою и простимся…, восславив нашего отца. Сарданапал молча повернувшись, поспешил к ожидавшей его машине. Старуха и девочка, пройдя ворота, направились вдоль каменной стены, Назад, к особняку старого графа. Патрисия. Услышала я краем уха…, у бабушки здесь внучка есть? И что, всю эту заваруху, в её устроила ты честь? Однако, знатная особа, что даже царь Сарданапал, Проникшись родственной заботой, дар властной речи потерял. Вот бы взглянуть хоть краем глаза, на чудо, этаких забот… Пожалуй, чужд ей, рык приказа, и выживания тяжкий гнёт…? А мне не повезло с родными, глухи они к моим мольбам, Родней им бренные святыни, лишь этим их прельщает храм. Всё ждут от Господа участья, своё участье схоронив… Что сеют, то и пожинают, мечтой реальность усыпив. Сцилла. Да…, всю родню одной метлою от кущ Господних отмела, Отец твой, паразит, не скрою, так весь их род – исчадья зла. Что взять, с убогих проходимцев гонимых властною мечтой, Во тьму безликой укоризны, изъевшей чувственный покой, Живущий в материнском сердце, безмозглым монстрам вопреки, Крушащим верой, иноверцев, суть, разрывая на куски. Суть – Евы, с верой неделимой, с единой правдой бытия, В реальности своей – не зримой, ни для богов, ни для червя. 223 И эта вера всеохватна, алтарь её – весь шар земной! Диск солнца – святости лампада, луна – безмолвный часовой, Пред кладезем волшебной мощи, нам данной высшим божеством, Что именуется – любовью, в порочном царствии земном. И посему, я здесь с тобою грядущего сплетаю нить, Взлетев над бренной суетою, пытаюсь Евы суть вместить, В твоё невинное сознанье, слепое, в жизненной борьбе, Поскольку вижу в нём призванье – на славной царствовать стезе… А почему? Не догадалась? Я бисер пред тобой мечу, Мрак бездны, оженив с началом, держащим бытия свечу… Ведь ты и есть моя отрада на берегах грешной земли, Пред коей лик Сарданапала бледнеет, видя хлыст петли, Сковавшей низменное царство его безоблачных невзгод, Лишая праздного богатства – никчёмный похотливый сброд. Так долго я тебя искала в безликом призрачном лесу, Средь хищных оргий карнавала, плодящего жены слезу. Вот, наконец, свершилось чудо, в превратностях твоей судьбы, Мы вместе, средь земного блуда, в преддверии неземной борьбы, С засильем веры и безверья, порочных и благих царей, На грани смерти и бессмертья, грёз послушанья и страстей. Но это всё потом, теперь же, возрадуйся благому дню, Он воплотил твои надежды на возрождённую семью. Пусть не классического толка, без нежных материнских рук, Что делать, смерть, увы, жестока, плевать ей, на семейный круг… Но ты ведь бабушку желала? Так обними её любя, Я матери твоей начало, как мать начало для тебя. Наш вечный статус вне сомненья, для всякой твари во земле, Всё остальное, мусор тленья, с печатью смерти на челе. Их жалкий разум не способен, величьем Евы управлять, Поскольку освящён любовью – и мрак её, и благодать! Патрисия, замерев на мгновенье, округлив глаза и открыв рот, уставилась на Сциллу. Предвидя бурную реакцию девочки, старуха потянула её за руку к стоящей поблизости лавочке. Присев на скамейку, и усадив на колени Патрисию, Сцилла, крепко прижала дрожащую и жалобно заскулившую девочку к своей груди. Патрисия, обхватив старуху руками, обливаясь слезами и заикаясь. 224 Я так и знала, что наступит счастливейший, чудесный день, Что горе горькое отступит, исчезнет злоключенья тень. Но отчего, же ты, так долго томила душеньку мою? Хотя б, шепнула втихомолку, что я родимый взгляд ловлю… А я ведь сразу догадалась, что ты не зря благоволишь, К судьбинушке моей усталой, что весть какую-то таишь. Мне мама часто говорила, что есть на свете человек, Который в тяжкий час унынья, придёт, и облегчит мой бег, Спасёт от бесконечной тяжбы с уделом скорбной нищеты, Во сне я видела однажды, сего спасителя черты. Кто это был? Ты догадалась? Конечно бабушка моя! Твой лик во сне мне улыбался, но юбки не сдержала я… Вот и сейчас боюсь, исчезнешь, в рассветной дымке растворясь, И снова я, в ночлежке тесной проснусь, отчаяньем томясь… Сцилла. Ну, всё, довольно причитаний, свершилось чудо, что ж рыдать? С уделом тяжких испытаний, любовь лишь, может совладать… Теперь ты будешь неразлучна, с неоднозначным волшебством, И лед, и пламень сути вечной, твой разум рассечёт крылом. Не зная горя, не познаешь и счастья призрачного свет, В его ж лучах приобретаешь, основу для грядущих бед… Что делать, так сей мир, устроен, и ты должна его принять, Дабы усладу беззаконья, от лжи законной отличать, И выбрать нужную дорогу во множестве земных путей, Что служат истинному Богу, поэтикой своих идей. Пойдём душа моя, не время сентиментальностью дышать, Тебя ждут в жизни перемены, не стоит, заставлять их ждать. Земное время не подвластно своим теченьем даже мне, Смерть – правит на земле бесстрастно, и свету время, дав, и мгле. Сцена 11 Особняк старого графа. Сцилла и Патрисия. Сцилла. 225 Придётся нам с тобой расстаться, что делать, краток счастья миг… Но миг сей, будет повторяться, коль чувствами живёт твой лик. В том и таится прелесть жизни, на островке порочных вьюг, От появления до тризны, святой любви, крамольных слуг… Ну вот, лишь только помянула о волшебстве душевных струн, Как тут же, нити их блеснули, приветствуя слезы канун… Избавь меня от сантиментов, нето и я, пущу слезу, Мне вреден, сладкий дух рассвета, свербеньем благостным в носу. Помилуй бабушкины нервы, пора им обрести покой, А чувственные краски смертных, мне режут глаз, своей игрой. Патрисия скуксившись. Ну, как же так? Свершилось чудо, и тут же превратилось в миг, Исчезнувший в постылых буднях, опередив, счастливый крик, Застывшего от боли сердца, в пленении безотрадных лет, В которых счастье скоротечно, но бесконечна песня бед. Что ж, поделом мне – легковерной, сиротство – девы приговор! В нём счастье мнимой королевны, мечтам её, немой укор… Но всё-таки живёт надежда в душе моей, что это сон, Проснусь, и попаду как прежде в бесчувственный, но свой загон. А сновиденье испариться, как наважденья каламбур. Душа на землю возвратится, забыв, сей сказочный сумбур. Сцилла. И впрямь, туман твоих фантазий, с базарным счастьем не связать, С такой душевною проказой, вовек торговкой не бывать. Ты в лучшем случае с ослами, в загоне, детство проведёшь, А повзрослев, с их пастухами, ослицы статус обретёшь. Довольно лить страданий воду, с неё нам проку, не добыть, Готовься к будущим невзгодам, что учат не мечтать, но жить, В живом, неоднозначном мире, реальных – радостей и бед, Там, в болью выжженном эфире, горит звезда твоих побед. Теперь, давай-ка вытрем сопли, изгнав эмоций суету, Подол мой примет твои вопли, чтоб счастья, не спугнуть звезду. Я ведь сказала, что расстаться, а не проститься надо нам, Теперь, лишь ты – моё богатство, как для скопца – Господний храм… Удел твой – экзерсисы в вере, и тяжести мирских трудов, 226 Ведь жизнь земная – поле битвы, пир вечный, лишь для дураков. Ты ж, затянуть меня желаешь в сомнительной любви отряд, Туда, где цвет различий тает, меж сутью блага и утрат… Так что, тебе трудиться в школе над казуистикой наук, А бабке, в предмогильном створе, лечить от дури, божьих слуг. Но видеться мы будем часто, тоской царевне не страдать, Да и пытливых сверстниц братство, не даст душе твоей скучать. Всё, отправляйся на лужайку, развей нахлынувшую грусть, А я, займусь четой хозяйской, зубрящей стих мой наизусть. Да, вот ещё, пока гуляешь, сама стих божий повтори, Надеюсь – Отче наш, ты знаешь? В нём нынче, свет твоей зари. Патрисия, кивнув головой, и шмыгнув носом, выбежала из дома на улицу. Сцилла. Как всё-таки легко с блаженным вести душевный диалог, Всё принимает он на веру, и что познал, и что не смог… С того и манят их виденья благого призрачного дня, Стегая плетью вдохновенья, к черте забвенья подводя. С овечкой божьей всё понятно, сейчас нет смысла ворошить, Её безгрешное сознанье, с пороком рано ей дружить… А что мне делать с порожденьем своих магических трудов? Отягощённых вдохновеньем, любовью сотканных основ… Потеря графа – очевидна, подлог с Ахиллом не пройдёт, Фантомов гвардия противна, простору дьявольских забот. И чем прельстил, старик владыку? Зачем ему безумный раб? На роль, какую в чёрной клике, наметил бестию прораб? Ну, я то, точно не узнаю о перспективах старика, Хранит ревниво свои тайны мне неподвластная строка, Определённая сознаньем, царящим вне земных страстей, Без лживых грёз и покаянья, двум безднам отданных людей. Боюсь, что дьявол не оценит моей фантазии полёт… А за провал своей затеи, накажет, бестий славный род. Меня тиранить не посмеет, жесток правитель, да не глуп, А вот анклав шишиг, согреет, хозяйский огненный тулуп. 227 Ну, это всё предположенья, не зрим мне сатанинский бег, Самонадеянность для ведьмы, в аида мгле – плохой стратег… Так что не стоит обольщаться неуязвимостью своей, Пред чёрной волей постоянства, в непостоянстве злых идей. Закрою цирк одним ударом, и с чистой совестью домой, Там, в худшем случае скандалом он потревожит мой покой. При дочери своей и змее, тотальный гнев остепенит, Хотя, неведомы пределы, что сатанинский смерч хранит… Но, чтоб там нибыло, за дело, сейчас минуты на счету, Нето, закончим все пределом, что славит – беса доброту. Здесь дьявол может разгуляться, фантомов трое, и дитя, Ну, первых распылит в пространстве, дитя, проглотит возлюбя. И тут же выплюнет исчадьем, лишённым сокровенных грёз, Умножив рать моих собратьев – кудесников грешных заноз. Нет, Хрусталины не получит бездушный сатанинский клык, Она взойдёт над хамской ночью, любовью осенив свой лик, Не дам я, дьяволу глумиться над сутью истинной любви, Да слышит боль мою царица бескрайней чувственной зари! Фантомы тоже под опекой, пусть не любви, но естества, Рождённого любовной негой, моих – истоков ведовства. С улицы, до ушей Сциллы, долетел отчётливый визг тормозов подъехавшего автомобиля. Сцилла. Никак Сарданапал причалил, хоть здесь бездельник не подвёл. Что ж, для Ахилла и Дианы, сюрпризом станет жаркий пол… Сцилла, остановившись в нескольких шагах от спальни Дианы. Мешать не буду я их счастью, пусть напоследок почудят, Не скоро под святым распятьем, придёт к ним – дьявольский азарт. Развернувшись, старуха быстрым шагом направилась вниз, к входной двери. Салон роскошного лимузина. Сцилла, Патрисия, Сарданапал. Сцилла, обращаясь к Сарданапалу. 228 Ну что сынок, ещё не слышишь? Его величества шагов… А мне сдаётся князь на крыше, туманом скрытых островов. Гони карету к пансиону, не в ступе же туда лететь… Придётся пренебречь фасоном, коль в деле, временная плеть. Машина взревев, тронулась с места. Сцилла. А ну-ка, дай повествованье, о вехах внученьки моей, Взгляну, на образец старанья, в оценке царственных мастей… Смотрю я, преуспел твой стряпчий в делах законного вранья, Всё ж мир сей – истинный образчик, рождённого бумагой – Я. Суть под бумажною личиной, сгнила и превратилась в ложь, А ложь – извечная причина, ведущая миры под нож, Царящего во тьме забвенья…, но не от призрачных богов, От вечной истины вселенской – основы, хаоса ветров. Но этот приговор суровый, для Хрусталины не итог, Скорее в музыке жестокой, её гармонии пролог. Так что, ты тоже приобщился в какой-то мере к бытию, Идущему за катаклизмом, и в адской бездне, и в раю. Ну что, подъехали как- будто, бери бумаги и ступай, К хозяйке божьего приюта, с ней, у ворот нас и встречай. А мы, наедине простимся, слезою окропляя путь, Без этой чувственной водицы, не отразить – трагизма суть… Сарданапал, взяв папку с бумагами, вышел из машины. Сцилла. Пора нам милая расстаться, убив постылую тоску, Не будем боле возвращаться к слезоточивому стиху… Поверь, и бабушка в расстройстве, и ей претит разлуки стон, Но, так судьбы ложатся кости, и твой здесь, пройден Рубикон. Пойдём, открылись горизонты, досель невиданных широт, Печаль сойдёт шугой морозной, как солнышко, смеясь, взойдёт, Над исстрадавшимся сознаньем, пытливой юности твоей, И мой настрой сентиментальный уйдёт, на время, в мир теней. 229 Сейчас мне чувственность мешает вести насущные дела, Теченье времени земного, сжигает Сциллы мощь дотла, И бабушке необходимо, от бренной гонки отдохнуть, Дабы вернуться в мир ранимый, в котором ты вершишь свой путь. Патрисия. Как скоро этот миг настанет? Как путь мой без тебя далёк? Нет…, пусть останется всё в тайне, надеждой люб мне, всякий срок… Судьба моя – купаться в грёзах, надеждой дух мой и живёт. Ведь горькие прощанья слёзы – родник, таинственных забот, Прекрасной молчаливой феи, царицы фантазийных рек, Что не дают огню смятенья, пожрать земного счастья брег. Сцилла. Ну, право, лучше и не скажешь, вот ведь разумное дитя, Судьбу лишь остаётся славить, за то, что я нашла тебя. И сразу же ушла тревога, душевный воцарился мир, Теперь и в дальнюю дорогу, я отправляюсь, как на пир. Одно скажу пред расставаньем с принцессой грешной суеты, Живи не тайным ожиданьем своей восторженной мечты, Но предвкушеньем возрожденья, что день грядущий принесёт, И в жажде жизненного рвенья – мечта, реальность обретёт. Теперь ступай, а я останусь, но знай, что я всегда с тобой, И явной музыкой и тайной, ты будешь слышать голос мой. Такой от бабушки подарок – царевне чувственных миров, Что снизойдёт любви нектаром, на мерзости земной, покров. Из глаз Патрисии, вопреки уговорам Сциллы, выкатилось несколько крупных слезинок, а худая бледная рука, ещё крепче сжала спасительную юбку старухи. Сцилла вздохнув. Так никогда мы не простимся, лишаюсь я последних сил… Желаешь моего убийства, невинностью своих мерил? Давай-ка в щёчку поцелую, в конце концов, я тоже мать, Лишь этой правды – аллилуйя, способна боль дитя унять. Пред музой матери, ничтожна, поэтика любых богов, Поскольку, просто невозможна, вне жизни, чувственных клопов. 230 Сцилла, опираясь на посох, и увлекая за собой ухватившуюся за её подол Патрисию, направилась к одной из низких скамеечек, расставленных по обеим сторонам молодой липовой аллеи, ведущей к центральным воротам женского пансиона, у которых, их уже ожидали новоиспечённый дядюшка и настоятельница заведения. Сцилла, присев на лавочку обняла и поцеловала Патрисию. Сцилла. Да, с именем я не ошиблась, слезинки – подлинный хрусталь, Но тяжела мне их немилость, несущая любви печаль… Сберечь быть может бриллианты во славу радостной любви? Они, ценнее фолиантов высокомерной болтовни. Счастливый миг не за горами, воображенье в нём парит, Пленив и мой восторг слезами, в морщинах старческих ланит… Всё же растрогала старуху…, давно я не вскрывала дверь, В хранилище душевных звуков – приобретений и потерь. Стезя людских переживаний отторгнута моей душой, Я вне восторгов и страданий, вращенья бренности земной… И самовольное вторженье в деянья призрачных богов, Несёт мне вечное забвенье, в пустыне омертвевших снов… Я, как и ты, живу надеждой на воплощение чудес, Великой странницы мятежной, жду торжества её небес, Над этим обречённым миром, нет…, не на смерть, но на любовь, С прекрасным материнским ликом, венчающим сознанье вновь, С гармонией вселенской неги, без догматичного вранья, Безверья чёрного, и веры, рассекших сущность бытия. Но жить, одной надеждой мало, надо бороться за мечту, Твоя любовь – моё забрало в сражении за её звезду. Здесь, в этом благородном доме, избрав терпения удел, Ты укрепляешь, Сциллы волю, при отражении вражьих стрел. Однако дядюшка заждался, прощаньям чувственным конца, Пора освободить страдальца, от мук бесправного юнца… Нет, тяжелей метаморфозы для сути всяческих царей, Как утопление в навозе, тщеславья – сладких миражей. Ступай, довольно панихиды по не рождённым мертвецам, Лишь только вспыхнули софиты, над сценою вселенских драм… Всё впереди, и смех, и слёзы, земных и неземных дорог, Коль автор необычной пьесы – божественной любви восторг. 231 Сцилла, ещё раз поцеловала Патрисию в лоб, и отцепив, не без труда её руку от своей юбки, ласково погладила девочку по голове и, повернув за плечи лицом к явно утомившимся опекунам, легонько оттолкнула от себя. Патрисия, опустив голову, покорно отправилась навстречу своей новой жизни. Сцена 12 Сцилла и Сарданапал в лимузине. Сцилла. Гони назад свой драндулет, Ахилл с Дианою заждались, Величья своего рассвет, конечно если не попались, В объятья сатанинской мглы, хоть и рассвет, немногим лучше… Аида жуткой кутерьмы, для вашей братии заблудшей. Я чувствую, царь бездны рядом, мне слышен лязг его копыт, И воздух всклочен терпким ядом, что славит адов лабиринт. От счастья задрожал – лишенец? Припомнил князя доброту? Что выберешь, оскал геенны, иль табакерки тесноту? Да…, выбор явно не богатый у кровожадных королей, А почерк ваш, в миру отвратный, читает жадно лицедей… В моей конечно редактуре, что вы без Евы, спеси – ржа. Способные, и то, халтуря, ловить пустышку миража… Не бойся, ты ему не нужен, поскольку нужен мне, пока… Князь прибыл за другим оружьем, что Сциллы сладила рука, Но, и его он не получит, увы, испорчено ружьё… Азарт мой, истинно кипучий, вспахал иных страстей жнивье. Последний штрих осталось сделать, и быстро ноги унести, Дабы с лихвою не отведать, шлепков, бесовскими плетьми. Конечно, можно было просто, без риска дьяволу отдать, Исчадий призрачного фронта, двуличья подтвердив печать. Для братства ведьм, как и для смертных, Иуды слава не чужда, Искариот лишь подтверждает, двуличье самого Христа, Обрекшего судьбу страдальца на легендарный приговор, Так, псевдо сущность режет агнца, людской порочности в укор. Сколько их попрано во славу, великой, истинной любви, Нет берегов, у вод кровавых той благоденственной реки. Но я, иду своей дорогой, двуличью Сциллы, мерзок ход, 232 Шагов логичности убогой, слепцов, кружащей хоровод. Я жертвенность не воспеваю во имя призрачных идей, Детей на плаху не бросаю, смеясь над болью матерей. А посему, Ахилл с Дианой вернутся нынче в закрома, Моих обетованных далей, вредна им, дьявольская тьма. С утра ничто не предвещало свинцом напичканных небес, Они всегда сопровождают гнев пожирателя чудес, Благочестивых лицемеров, в лазури славящих Творца, И забивающихся в щели, под рык – реального Отца. Гроза, как никогда нам, кстати, особо света жуткий пляс… Здесь, одного притопа хватит, чтоб превратить визит мой в фарс. Как будто молния пронзила, гнездовье дьявольских надежд, Испепелив, огня разливом – истому, царственных невежд. Останови у пепелища, мне деток надобно забрать, Довольно им вдыхать вонищу, стяжая чёрта благодать. Лимузин остановился у сгоревшего дотла, старинного графского особняка. Сцилла, вышла из машины, огляделась, и откупорила свою табакерку. Тяжёлое низкое небо, висевшее над землёй, чёрной узловатой громадой, щедро исторгало из своих грохочущих недр, корявые прожилки рваных ослепительных молний, завораживающих своим причудливым разнообразием. Порывистый ветер, завывая в каминных трубах, бесчинствовал над крышами серых съёжившихся домов, заполняя безжизненное пространство улиц, облаками крутящейся пыли, и не убранного с улиц мусора. Но над дымящимся пепелищем графского особняка, царствовало удивительное затишье. Вдруг, взору Сциллы, предстало целое собрание всевозможных приведений, стонущих, хохочущих, и рыдающих в унисон завываниям ветра. Сцилла. Что сгрудились над пепелищем? Другого места не нашли? Ступайте прочь в свои жилища, пока не сдавлен круг пели, Властителем вселенской скорби, над всякой сущностью земной, Сегодня – гений преисподней, повсюду, сеет адский зной… Я и сама сейчас не в духе, от пепла колдовских забот, В пример блаженной повитухе, молитвой тянущей приплод. 233 Оставьте нудное мычанье, мне право нынче не до вас, Похоже, ураган изгнанья, и Сциллы разметал пасьянс… Так что, исчезните в пространстве незримых временных щелей, Чтоб с оболочкой не расстаться, актёрской доблести своей. За исключеньем двух фантомов, героев нынешнего дня, Принявших музыку законов, от абсолютного нуля… Ахилл тщеславный и Диана, сподвижники лихих трудов, Моих последних изысканий в сознании чувственных клопов, Влетайте живо в табакерку – врата вселенской суеты, Свободы, отпирая клетку, вкусите – истинность мечты, Фантомной, примитивной сути, и той, что властвует над ней, Так было, есть, и впредь пребудет, в порочном зареве страстей. Поторопитесь дармоеды, нето хозяин вскроет дверь, Уже вселенской несвободы, печалясь жутко от потерь… Особенно в лице Дианы…, удар и вправду нестерпим, Для княжьей похотливой славы, уж больно здесь он уязвим… Останется одним утешить тщеславьем вздутые рога, На ревность Сциллы, дьявол спишет, исчезновенье мотылька. Я уговаривать не стану, закрою урну и слечу, В предел бездонного тумана, пока сей путь мне по плечу. Права фантомов, чтимы Сциллой, а посему, приказ нелеп. Быть может в сатанинской силе, имеет жажду ваш вертеп? Тогда на месте оставайтесь, восторгов адских близок миг, Я, свои руки умываю, Пилата чествуя язык… От эфемерного сборища фантомов, отделились два серых облачка, и в одно мгновенье, влетели со свистом в открытую Сциллой табакерку. В ту же секунду, пространство над пожарищем опустело, и порыв ветра, поднял над ним косматую тучу пепла. Сцилла. Ну, всё сынок, я покидаю твоих владений чудный мир, До встречи, на задворках рая, в которых снова ты – кумир. Речь, о благом пансионате, ведь статус свой ты не забыл? Бди его, дабы не утратить, любви моей – безмерный пыл… Сцилла, удовлетворённо крякнув, исчезла с очередным порывом шквального ветра. 234 Эпилог Змей. Как, твоя внученька ступает по долам проклятой земли? Неужто мир ещё ласкают, причуды истинной любви? Я слышал от шишиг лукавых о близости дождливых дней, Над некогда прекрасным краем, жертв – созидательных идей. Сцилла. В чём собственно твоя тревога? В любви, иль пользе от неё? Злорадство движет полубогом, иль сострадания, враньё? От скуки тянет к размышленьям? Магистра плотского греха, Марионетки вечных трений – основ вселенского труда… Что ты, что мелкие поганки, одну вершите канитель, Болтать да сплетничать, горазды, забившись в зазеркалья щель. Под стать теологам убогим с их умозрительным враньём, О вечном, справедливом Боге, с бессмертья, праведным ключом. О судном дне неотвратимом в апокалипсиса огне, С уничтожением гордыни на еретическом костре… Ну ладно людям недоступен финал земного бытия, Их домыслы, как вещий бубен в деснице алчного царя. Предскажет то, что хочет слышать властолюбивый патриарх, Чтоб овцы в гибельном манеже, пророчества впитали страх. Ну а тебе то, что за польза во лжи пророческих стихов? Ведь от тебя шишиги носят, над мглою, бред грешных умов. Ты полагал, что я не знаю кто автор ереси благой? К чему, ты мой уют шатаешь? Коварной, пафосной вознёй… Хотя, если признаться честно, на ваши козни мне плевать, Покуда в греховодной пьесе, сверкает дьявола печать. Но вот когда моя богиня, взойдёт с триумфом на престол, Тиранов лживую твердыню – аида поглотит котёл! Не ждите от меня пощады, спасая вероломный род, Мздоимцы, жертвенной услады, любовью возданных щедрот. Змей возмущённо. 235 Как можешь, дядюшку родного, в корысти подлой обвинять?! Мой дух, вне поприща земного, священную питает стать. Ему чужда порочность смертных, как и досужая возня, Средь плотских душ, и бестелесных…, в сём, привилегия твоя… Шишигам предъявляй упрёки в брожении ереси благой, Ты знаешь, где её истоки, яд изливают колдовской… И на своё взгляни вращенье в пределах грешной суеты, Меня твоё волнует бденье, на гранях гибельной черты. Эксперименты дурно пахнут, категоричностью смердят, А это верный признак краха – разящего любой догмат! Жонглируешь фантомным рабством, поправ бесцеремонно храм, Христом отравленного братства, воздав фантомный дух – царям! Твоею волей насаждённых, твоей обласканных рукой, Веленьем беса – обречённых, на беспощадный адский зной! Пытаешь дьявола величье, воздав эмоциям бразды? Черта, сугубо человечья…, ты ж, отпрыск грешной суеты… Ты обладаешь высшей властью на кухне ведьминских страстей, Но всё же, пребываешь в рабстве, сакральных дьявольских идей. Он вечностью рождён, ты Евой, дитём слияния основ, Безверья смертного и веры, как не крути, а всё ж оков… Так было, есть, и будет присно, для света, во вселенской мгле, И вечно для вселенской тризны, гнетущей свет в своей петле. Зачем тебе возня с девчонкой? Властительных амбиций бред? Готовишь царственных потомков, смешать, пытаясь, мрак и свет? Боюсь, что дьявол не одобрит твоих импровизаций ход, В его бескомпромиссной воле – рожденье псов, и их исход! Как ты прекрасно начинала, Ахилл, Диана, граф – мертвец, Но Хрусталину подмешала, в коктейль божественных чудес… Мало в земле фантомов тайных? Тобой сокрытых по щелям, Презревших беса созиданье, в угоду чувственным соплям, Высокомерной лютой Сциллы…, забывшей, чья над нею власть, Перешагнувшей тлен могилы, дабы пред этой властью пасть?! Предел слепого безрассудства – устав свой дьяволу читать, Предавшись глупому искусству, в манере смертных создавать, Любовью сотканное царство – секиру собственной главы, Точёную земным лукавством…, во имя истинной любви… 236 Авантюризм твой, всех погубит, ведь, сколько можно объяснять, Матриархата там не будет! Как мне, женатым не бывать… Нет, ты из вредности готова, по новой кашу заварить, Начало, как всегда от слова? Что не принять, не осудить? Роль змея, тоже неизменна? Вновь Еве открывать глаза, На кладезь плотского томленья, ею пленённого самца? А если изменить сценарий? Грехопаденье исключить? Оставить обезьяньи стаи, стреножив созиданья прыть? Пусть вечный разум отдыхает от грёз разумной западни, Природа без надрыва правит, дыханьем девственной земли. Да и библейским персонажам, пора забыть сей лживый мир, Под лоном сонного сознанья, на хаоса взирая пир. Такого ты не рисовала в своей фантазии хмельной? Под силу для тебя забава, испепелить сценарий мой? Боюсь, костыль здесь не поможет, скорее только навредит, Сорвав с меча аида ножны, возмездья гнев воспламенит. Я этот разговор затеял, увы, не ради болтовни, Лихие мысли сон навеял, лишив покоя мои дни… Поверь мне, лицедей не станет с тобой играть, иль воевать, Ему ведь не нужны регалии, пред кем, владыке щеголять? Ну, разве что перед любовью…, владычицей твоей мечты, Так без того, своей стопою, он над абсурдом, сей звезды. Он, не судим, не награждаем, в нём – абсолюта глубина, С бездонной тайной мирозданья, что смертной сути не дана. Как и его вселенским слугам, познавшим вечности полёт, Но с вольным чувственным недугом, что обречён, на смерти гнёт. Так что оставь свои попытки, избавить мир сей от оков, Его божественной улыбки, с безгрешным статусом клыков. Бесперспективное занятие, об этом говорят века, И ты, не первое создание, в нём усмотревшее врага. Сцилла. Ты прав, мощь дьявола безмерна, и статус вечностью любим, Чего не скажешь о повесах, им опекаемых глубин. Ведь ты, один из них, не так ли? Извечный спутник князя тьмы, Целитель чувственной печали, любовных терний сатаны… И вместе с тем, как мне известно, мудрит, в обеих плоскостях, 237 Змей внемлет и греху, и мессе, меж полюсов храня свой прах. Ведь ты – сподвижник бренной жизни – апологет порочных нег, Волшебник греховодной мысли, Господних замыслов стратег! Отвергнутый и тьмой и светом, в награду за свои труды, Не надоело быть предметом в борьбе священной суеты? Бес – обречён своим бессмертьем на жажду истинной любви, Как впрочем, и его надменный, в себя влюблённый визави. Банальной завистью к Адаму, навеян крайностей раздор, Незаживающею раной для них кровоточит простор, Любвеобильного тумана, плывущего над суетой, Презревшей фанатизм дурмана, от всякой истины святой. Жаль, что тебя отождествляют с властителем порочных бурь, Догадки смертных омрачают и впрямь, Господнюю лазурь, Незнание пророков бездны, лишает истины людей, А значит, смысл библейской пьесы, от человеческих идей? Поэтому не абсолютен, как и Творцы святых мерил, Так отчего мой путь безумен, пред лживостью твоих чернил? Мы, на одной стезе с тобою, в любовью сотканной канве, А чей сценарий мир накроет, в астральной скрыто глубине… Я, одного понять не в силах, что за корысть грызёт тебя? Каким ты окрылён порывом, к царице вечного нуля? Ведёшь борьбу с мятежным родом? Дурача сказками шишиг…, Иль искренне вершишь заботу, над жрицей каверзных интриг? Ведь ты меня прекрасно знаешь, и знаешь силу божества, Перед которым замирает, Творец любого естества. А эти басни про копыта, над мощью истинных страстей, Фарс – островного эрудита, страдальца похоти своей. Я не ищу поддержки змея, в своей стоической борьбе, Но не хочу иметь издержек, от противления змее. Прошу лишь одного, не надо мне в бдении земном мешать, Пока скрипят ворота ада, богов встречая благодать… И без того забот хватает с когортой преданных друзей, Что с нетерпеньем ожидают крушенья доблести моей. Увы, приходится мириться с любовью лицемерных слуг, Без их сноровки не пробиться, в холёный смертью, бренный круг. С фантомами не сваришь каши, как бы, не славен был их путь, Души в них нет, труха, да сажа…, а сердце, источает ртуть. 238 Так что, в фаворе снова Ева, и деве распахнёт глаза, Не ваша – лживая химера с библейской проповедью зла, Но истинной любви свобода, без деклараций и вранья, Спесивым божествам в угоду – от басен смертного червя… Грядущее за Хрусталиной, не проклятой, и не святой, Её сознанием единым, суть обретёт – уют земной. Кровавым будет очищенье, и чёрен хаоса восторг, Но лучезарным воскрешенье, из пепла гибельных дорог! Леонид Раин. 2010г. © Леонид Раин, 2012 Дата публикации: 28.06.2012 05:33:03 Просмотров: 2023 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|