Миг счастья

Виталий Семенов

Форма: Повесть
Жанр: Просто о жизни
Объём: 102177 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

МИГ СЧАСТЬЯ
Путь человека удивительно прост:
Рождение, детство, работа, погост.

Я ухожу. Постепенно, по частям моё тело отключается. С тех пор как ушла моя жена Кира, я тоже стал готовиться. Уже полгода я не хожу, ноги отказали первыми. Потом в пузырь вставили трубку, потом стали отказывать руки, и меня начали кормить, как младенца. Потом пропал голос, и я стал звать при надобности, стуча пальцами по специально приставленному рядом твёрдому табурету. Стучу, а сам не слышу – глухой. Недавно перестал чувствовать вкус пищи. Всё равно, что в рот засовывают. Сейчас совсем как овощ, ничего не могу. Ну, значит, срок мой подходит. Я вижу иногда Киру и точно знаю, что умрёт только моё тело. Тело износилось, оно умрёт, а я останусь, но не здесь, где-то там, рядом с Кирой. Она зовёт меня.
Сегодня как-то по-особому легко и чисто, можно сказать, хорошо. Ничего не болит, или просто перестал чувствовать? А что, может, сегодня? Какое сегодня? На днях мне было 85, правнуков привозили, отдал им свои награды, денег для них. Вернее, велел отдать, сам-то, что я могу? Прощался с ними. Наконец, в честь меня хоть младшего назвали, тоже Гришка, теперь и впрямь можно на покой. Так какое же сегодня? Май, точно май. Вот так, пришёл в мае, отмаялся всю жизнь и помру в мае, одна маета.
Дочь заходит. Готовит шприц, колоть сейчас будет. Да мне теперь, наверное, и не нужен этот укол. Ох, Галка, замучалась ты с нами, сама уж не молоденькая, под шестьдесят. Что б мы без тебя, доча, делали? Сколько ты с нами нанянькалась за последние годы? Потерпи ещё немного. Сколько я за свою жизнь натерпелся, кто бы знал! Сколько слёз и сил, крови и пота, нервов и времени! Времени сколько… Какое сегодня? Неужели я только терпел и страдал всю жизнь? Всю жизнь, это как? Где она вся?
Вся жизнь…

1
– Га-га-га-шшш. – Главный пошёл в наступление, Гришка подпустил его поближе, размахнулся и хлестанул хворостиной. Рано: гуся задело лишь краешком, он слегка мотнул своей длинной серой шеей и продолжил натиск. Уже раскрыл вытянутый клюв, сейчас ущипнёт, это ужасно больно. Отступать и замахиваться поздно. Гришка, от безысходности и отчаяния, сжался всем телом, зажмурил глаза и истошно заорал. Он вопил, как мог, а щипка всё не было. Наконец мальчик открыл глаза и замолчал. Гуси, во главе с вожаком, безмятежно паслись чуть поодаль. Этот гадкий гусак передумал щипать. Испугался, как Гришка орёт на него? Вот и хорошо, теперь всегда так надо делать, пусть знает, кто тут главный.
Гришка пасёт гусей и уток совсем недавно, с начала лета. Когда ему исполнилось пять, отец, придя с поля и поев, посадил младшего сына на колени и сказал:
– Ну, вот, Гришка, ты уже подрос, хватит за мамкин подол держаться, пора по хозяйству помогать. Завтра давай делом займись, будешь гусей да уток пасти. Василиса тебе всё расскажет и покажет. Ты же знаешь, что у нас семья работящая, даже кот Васька – обязательно мышей должен ловить. А тебе, мужику, трудиться и подавно положено, согласен?
Мальчик послушно кивнул.
– Вот и договорились, теперь давай отдыхать будем.

Так всё и было, Гришка хорошо помнил тот разговор. С тех пор и началась почти взрослая жизнь. Сестра Василиса объяснила мальчику, что делать и как правильно следить за птицей. Собственно вся работа Гришки состояла в том, что надо иногда поглядывать на небо за коршунами. Если вдруг появятся, то бегать вокруг уток-молодняка и высоко махать хворостиной. Коршунов ещё ни разу пока не было, видимо, Гришку боялись. Зато гуси своего пастуха не слушались, паслись, где им хочется, а не куда направляют. Ведь их место должно быть поближе к воде, там и утки всё время плюхаются, и Гришке интереснее. Но упрямый самый большой гусак никак не хотел этого понимать и настырно звал своё семейство в другую сторону. Умаялся с ним Гришка, приходилось иногда уступать, пусть гуляет, где хочет, только пересчитывать гусей надо. Считать птицу мальчика тоже научили. Для гусей надо на каждого загнуть по пальцу на руках, когда пальчики закончатся, то сощурить сначала один глаз, потом другой, а на последнего гуся сморщить нос. Получится тринадцать. Гришка морщил нос всегда на этого самого большого и вредного гусака. С утками всё было проще, они и послушные, и к воде сами бегут, и считать легче, все пальчики без одного – девять.
Вот и сейчас Гришка попытался подогнать упрямых гусей поближе к воде, безуспешно. Серые птицы ходили пить и купаться по своему расписанию. Сегодня они это делали уже трижды и пока не собирались двигаться к речке. Ну, что ж, остаётся их пересчитать и идти охранять утят от коршунов. Гришка начал загибать пальчики. Это важное занятие прервала прибежавшая и запыхавшаяся сестра.
– Гришутка, Ночка отелиться не может, я за дядь Петей-коновалом побегу, а потом мамане помогать буду. Отнести мужикам обед сможешь? Помнишь, как туда идти?
Гришка согласно кивнул головой, но, глянув на птицу, замешкался.
– А утки?
– Да что им сделается? Потерпят без тебя часик-другой. Вот попробуй, донесёшь?
Сестра передала Гришке закрытый крышкой бидон с молоком и небольшой узелок.
– Точно, помнишь? От сгоревшей сосны прямо, не сворачивай, а донесёшь? Устанешь – отдохни немного, да не заиграйся, опять иди, а то отец с братьями голодные останутся. Ну, ладно, Гришут, я побежала.

Гришка, всё время согласно кивавший сестре, проводил её взглядом. Да, самая добрая у них – это Василиса, только она называла младшего среди братьев Гришутка. Все остальные, включая родителей, всегда звали Гришка. А Пашка, который чуть старше Василисы, обзывался Гринькой, да ещё и щипался больно, когда никто не видел.
Четырнадцатилетняя Василиса во многом заменила для мальчика мать, та была занята домом, скотом, огородом, стиркой, готовкой, кучей других дел и часто поручала заботы о совсем ещё маленьком Гришке единственной дочери. Братьев у мальчика было трое, а сестра – одна, и он очень любил её.
Вот и сейчас Василиса дала ему работу намного интереснее, чем смотреть, как купаются утки и важничают гуси. Идти на покос куда приятней. Гришка несколько раз ходил с Василисой на то место, возле леса, а потому прекрасно помнил дорогу. Отец и трое старших сыновей с рассветом выезжали на подводе, запряжённой в мерина Тишу, кобыла Лунка и жеребец Граф тоже отправлялись на выпас. На строго отведённом участке мужчины работали, перекусывали и опять работали до послеобеденной жары. В самое пекло они отдыхали, и вот тут желательно было тоже подкрепиться, а потом продолжить работу до сумерек. Любая снедь испортится за несколько часов на жаре, а потому после полудня Василиса носила отцу и братьям бидон молока и отваренную курицу. Сегодня вот и Гришке выпала эта честь. Идти-то недалеко, двух верст не будет, да и тащить совсем ничего, бидончик небольшой и курицу на три фунта, хлеб у них там есть. Четырнадцатилетняя девушка делала это с лёгкостью и удовольствием.
Гришка помнил, как весело было скакать всю дорогу вокруг сестры. Налегке. Совсем другой оказался тот же путь, но уже с ношей. Сначала мальчик не очень чувствовал тяжесть бидона, просто тот задевал за ноги и мешал идти. Выйдя из деревни, ребёнок первый раз решил отдохнуть. Помня наказ Василисы, Гришка вскоре опять отправился в путь, но почему-то теперь ноша стала тяжелее. Мальчик перекладывал бидон и узелок из руки в руку, вскоре опять решил отдохнуть, потом ещё раз. С каждым разом бидон становился всё неподъёмней. А сама дорога казалась нескончаемой.
Вконец измученный, Гришка добрёл до одинокой сосны, вернее, того, что от неё осталось после давней грозы. Дальше дорога разбегалась налево и направо, а вперёд шла лишь слабо наезженная колея. Это к родным угодьям. Там и покос, и картофельное поле, и подсолнухи, всё их. Идти-то уже и недалеко, но сил совсем нет. Босые ноги мальчика стали путаться в густой траве, Гришка обернулся на одиноко торчащий обгоревший остов сосны, запнулся и упал. Злосчастный бидон выпал из рук и лишился крышки. Вот и всё, «покормил мужиков»! Белая жидкость окрасила траву под бидоном.

Мужчины работали, двое – отец и Владимир – косили. Семён собирал в правильные для погрузки снопы уже готовое сено с прошлых дней. А Пашка ворошил полоски сегодняшней косьбы. Увлечённые трудом, они не сразу услышали Гришкин рёв и прекратили работу, только когда мальчик почти дошёл до них. Мужчины испугались, что дома произошло серьёзное несчастье, раз вместо обычно приходившей Василисы пришёл Гришка, один, да так горько плачет. Бросив инструмент, все подбежали к нему.
– Гришка, что стряслось? Что с домом? С матерью что случилось, с Василисой?
Но мальчик от горя не мог вымолвить ни слова. Наконец Пашка забрал у него почти пустой бидон и завязанную в платок курицу.
– Эх, а что пустой-то, молоко где?
Тут Гришка завыл ещё сильней. Все глянули на отца, только он мог прояснить ситуацию. Тот вытер рукавом пот со лба, огладил бороду.
– Сынок, а где Василиса?
– Она за коновалом побежала, – наконец удалось сказать Гришке.
– А зачем?
– Ночка отелиться не может.
– А мать дома?
– Да.
– А всё остальное дома нормально?
– Да.
– А Василиса тебя послала к нам обед отнести?
– Да.
– Так, а плачешь чего? Встретил кого, или что по пути случилось?
– Да.
– Что?
Тут Гришка опять залился слезами. Отец сел на свежескошенную полоску травы и посадил ребёнка к себе на колени.
– А ну, замолчь и расскажи спокойно, что по дороге произошло, молоко пролил? Это всё?
Гришка согласно закивал головой, кривясь в очередной гримасе плача, готовый опять залиться слезами.

Семён и Володя добро-снисходительно улыбнулись, переглянулись, взяли у Пашки завёрнутую в платочек сваренную курицу и пошли к телеге раскладывать нехитрый полдник.
– Одни убытки от Гриньки, – вздохнул Пашка и отправился ворошить дальше. Он бы этому недотепе, конечно, подзатыльник залепил, да батя не даст.
Отец прижал сына, укрыв своей огромной дланью почти всю спину ребенка. Гришка уткнулся в его остро пахнущую потом, влажную рубаху. Мальчику как-то сразу вдруг стало спокойно. Боль и острое несчастье произошедшего слабели и исчезали. В самом деле, ведь отец не сердится, значит, ничего страшного не произошло.
– Григорий, ты уже большой и должен, как и все мы, трудиться. Сам видишь, работы полно. Тебе вот сестра вынуждена была сегодня свою обязанность поручить. Чтобы Ночке помочь, чтобы телёнок родился, чтобы молоко и мясо у нас были. Значит, работу надо выполнять добросовестно, стараться, иначе никак. А ты пока шёл, видать, отвлёкся, задумался о другом и потому бидон-то уронил?
– Я на сгоревшую сосну оглянулся, споткнулся и упал, – запричитал Гришка.
– Это уже не важно, что именно, но со своей работой ты справился плохо. А теперь представь, что я тоже буду оглядываться и спотыкаться. Что будет? По миру пойдём? И братья твои, и сестра, и мать, все работой заняты и каждый, кроме своей задачи, никуда не отвлекается. И ты своим, пока небольшим, трудом тоже нас кормишь. Запомни, сынок, работать можно только честно и хорошо, а не работать человеку вообще нельзя. На том мир стоит, и мой отец так жил, и его отец, и всегда так будет. Понял? Ну, пошли, поедим, да закончим сегодня косьбу. Завтра уж сено начнём вывозить, да картошку пора кучить.

Мужчины перекусили за несколько минут и опять приступили к работе. Гришка тоже съел кусочек курицы, и его отправили домой, «чтоб комары не сожрали». После того как солнце стало медленно прятаться за лесом, мириады писклявых насекомых вылетели искать добычу.
Гришка возвращался домой, налегке идти опять было приятно и весело. Мальчик счастливо улыбался, ещё бы, сегодня его впервые назвали Григорий. Особенно важно, что это сделал отец. Он разговаривал с ним как с взрослым, по-мужски. Когда Гришка вырастет, то обязательно будет во всём похож на отца. Будет такой же строгий, но справедливый, и его тоже все станут слушаться. Как и отец, Гришка будет всегда работать, и вся его семья будет всегда сыта. Вот только насчёт бороды ещё не решил, уж больно она у отца колючая. А ещё, конечно, за рыбой надо почаще ездить, а то отец только раз в год привозил рыбу. А, главное, когда Гришка вырастет, то его будут звать Григорий Фёдорович, взрослые всегда вспоминают отца человека, если называют его уважительно. Вот и Гришкиного отца, Фёдора, будут вспоминать, так у взрослых принято.
Весело, вприпрыжку мальчик приближался к деревне. Деревня у них большая, богатая. Она так и называется – село Богатое. Конечно богатое, полей-то кругом, работай не переработаешь, и луга, где скот пасут, и лес вдалеке и даже речка есть. Речка, правда, совсем мелкая, Гришке по пояс, а из рыбы там только головастики водятся, зато есть два пруда. Один, укрытый кустарником, «бабий», там женщины стирают, да в жару иногда плавают. Второй побольше, там ребята купаются и коней там же моют и чистят.

Гришкин отец водил туда иногда Графа. Жеребец был его гордостью, на нём он никогда не пахал, даже в упряжь не ставил, лишь седлал иногда. У половины местных стригунков текла кровь Графа, и многие сельчане завидовали Фёдору. А что завидовать, работать надо. Он ведь такого красавца тоже не на грядке нашёл. Трудился, урожай продал и купил коня. Работайте, и всё у вас будет.
Фёдор Лукич работал всегда, он не признавал ни воскресений, ни пролетарских праздников. Отдыхал лишь двенадцать дней в году, «по большим дням православным». В эти дни он с утра одевался нарядно и шёл с семейством в церковь. К полудню все возвращались, и был праздничный обед с запечёнными гусем или уткой во главе. В такой день Фёдор Лукич, кроме обычной, каждодневной, одной перед сном, позволял себе ещё две кружки браги. Мутного они никогда не делали. Вот и весь выходной. Дни рождения в семье тоже не отмечали, это праздник для лентяев. Никто и никогда не видел Фёдора праздношатающимся или бездельничающим на завалинке.
В каждодневном труде проходил весь год. Среди зимы Фёдор Лукич тоже находил занятие и себе, и сыновьям. Дом поправить, инструмент подготовить, мясо забитых в зиму свиней насолить, да накоптить, за скотом получше приглядеть. В конце января он брал с собой старшего сына, Семёна, и пропадал на неделю. Возвращались с целой подводой мороженой рыбы. Это время Гришка любил больше всего, уж больно рыбка вкусная была, а то всё куры да мясо, яйца да творог. Раз несколько в год родители ездили в город урожай продавать, привозили обновы на всю семью, а главное – конфеты. Гришке тоже доставалось несколько штук, вку-у-усные.
Правда, насколько мальчик любил дни, когда отец выходной, настолько он не любил начало этого дня. Надо было непременно идти в церковь и зачем-то стоять там полдня. Скукотища жуткая. В последний раз Гришка потихоньку набрал там свечных огарков целую пазуху, их потом интересно в огонь кидать. Они плавятся и текут, странная штука этот воск, вроде твёрдый, но от огня как вода становится. А через два дня батюшка, отец Николай, встретил его на улице и отходил хворостиной за похищенные огарки. Не любил Гришка попа, злыдень, а не священник. Вот на пасху он с соседскими мальчишками отправился по улице христосоваться, а попадья вынесла им блины. Просто блины, даже без мёда. Они от обиды взяли, да эти блины на поповском заборе развесили. Это ж додуматься, блинами угощать! Все сахарку или даже по конфетке давали, ну пирога или кулича кусок, а эти жмоты – блины. Правильно в прошлом году из церкви половину вывезли. С города дядьки в кожанках приезжали, по храму долго шевырялись, нагрузили три подводы добра и увезли. Так им и надо, попам, не любил их Гришка, злые они.
И чего людям по-доброму не живётся? Живи себе, трудись, как Гришкин отец и братья, да уже и сам Гришка. Трудись, и жизнь будет сытой и счастливой, как у Гришки и его семьи.

Вся страна жила и трудилась. Три года НЭПа и лозунг «Обогащайтесь!» преобразили страну. Ещё несколько лет назад терявшая от голода миллионы жителей (тогда же умерли голодной смертью сестра и брат Гришки, погодки, чуть старше него), эта страна вновь начала экспортировать зерно и опять грозилась стать житницей Европы. Все недовольные были выгнаны, буржуи больше не пили кровь трудового народа, а главное, большевики вдруг опомнились и ослабили удушающую хватку коммунизма. И страна расцветала на глазах, и вряд ли была нация более счастливая, чем народ той страны, в те насколько лет. Новая жизнь семимильными шагами рвалась вперёд. Это был грандиознейший подъём. Смело и уверенно страна справлялась с послевоенной разрухой и сельской неграмотностью, с туберкулёзом и сифилисом. Росли новые производства и города, прокладывались дороги и электросети. Не было непосильных задач для этого народа, и весь мир удивлялся успехам страны.
Лейба Бронштейн ещё разъезжает по стране, а Иосиф Джугашвили ещё не «великий и солнцеподобный». Л. Троцкий ещё пишет статьи, критикующие И. Сталина, и их ещё печатают. Лис ещё не сожрал льва, и шакалы пока не терзают овец, а потому нет страны и народа, более счастливых.
Гришка счастлив и улыбается, он молод и здоров, все дороги перед ним открыты. В добрый путь, малыш, у тебя, как и у страны, всё ещё впереди!

2
«– Так вот, Гриня, запоминай. Берёшь шматик сала, режешь на тоненькие узкие кусочки. Сала много не надо, малость, для разжарки только. Нарезали, кладём на сковороду в один слой и – на печь. Пока сало жарится, дурака не валяй, бери четыре яйца, да простые, куриные, обожрёшься с гусиных. Яйца разбивай в миску, скорлупу долой и взболтай как следует. Так, а сало немножко помешивай, чтобы со всех боков обжарилось. Как сало уже выжарилось, одни шкварки остались, заливай туда яйца и мешай, да не зажаривай, лишь бы яйцо свернулось, не сырое было. Ну, это минута делов. Потом накрывай крышкой и с печи снимай. Зелёный лук и укроп сорви с подоконника немножко, нарежь меленько и под крышку закидывай, ещё минуту жди и вперёд. Хлеба, молока или квасу – и ты сыт. Сам наешься и меня накормишь, всё видел и запомнил?»
Да уж, это Гриша запомнил слишком хорошо и теперь никак не мог отделаться от повторяющегося сна, где Павел в сотый раз учил его делать «добрую» яичницу. Это было совсем незадолго до их отправки, братья почему-то на два дня остались дома одни, и Паша хозяйничал на кухне. Отчего так случилось, Гриша не помнил, зато снова и снова у него перед глазами возникала сковорода с яичницей-болтушкой, присыпанной зеленью. Хоть бы ложечку сейчас, хоть бы просто понюхать!
Но, открывая глаза, Гриша видел всё ту же стену землянки. Встать он уже не мог, ноги распухли неимоверно. Мальчик облизывался, закрывал глаза, и аппетитная галлюцинация продолжалась. За стенкой метался в горячечном бреду Павел, ему всё мерещилась добыча, рядом с ним, уже не подавая признаков жизни, лежала Василиса.

Это случилось в апреле, и началось всё с поповской семьи. Приехали из города штатские, но при оружии. Загрузили семейство отца Николая и увезли, собирались недолго, с полчаса. Попадья выла в голос, что рожать ей скоро, но её никто не слушал. Церковь заколотили и сказали, что скоро здесь колхозный склад будет. А из поповского дома избу-читальню сделали, и все деревенские бездельники стали целыми днями торчать в этой избе. Что они там читали, непонятно, из книг там был пока только «Псалтирь», оставшийся от священника. Зато с того дня начали готовить списки «кулаков». Тех, кто живёт зажиточнее этих обездоленных «читателей».
Семья Фёдора попала в список одной из первых. Ещё бы, таких крепких хозяйств на селе всего несколько, вот они и пойдут в расход. По мнению местных горлопанов и пьяниц, Фёдор наживался за их счёт. Ведь у них за душой лишь драные порты да глотка лужёная. А у этого носатого бородача только лошадей уже пять штук, да коровы с бычками, да свиньи, да птицы целый двор, да зерна полны амбары. Да старшего сына женил и собирается ему с брюхатой молодкой отдельную избу ставить.
Про колхоз Фёдор и слышать не хочет, не понимает несознательный элемент пользы общественной, привык только для себя жить. Как это, делать всё сообща, а потом делить на равные доли, Фёдор Лукич и впрямь не мог понять. Конечно, сельская община всегда была и всегда вместе что-то делали: пруд чистили, в распутицу гати на дороге укладывали, церковь чинили, Игнату, инвалиду одноногому, огород копали, не дай Бог случись, погорельцам избу новую ставили. Это понятно, в таких затеях Фёдор первый, но как работать в поле со всеми, для чего? А затем отдавать своё, потом и кровью заработанное, этим пьяницам, только потому, что они пили, а Фёдор Лукич с сыновьями работал? Впасть в такую сознательность нормальный крестьянин никак не мог.

Как-то вечером, почти ночью уже, к ним прибежал Степан Ильич, отец Семёновой жены, Машки. О чём-то беседовали они в сенях недолго с Семёном и Фёдором Лукичом. Затем Машку отправили к родителям, та расплакалась, не хотела идти, но настояли, и Степан Ильич увёл беременную дочь с собой. А наутро пришли к ним, «раскулачивать».
Сборы были недолгие, с собой разрешили брать только то, что в руках могут унести. Мать металась по дому и заставляла всех одевать на себя одежды побольше, Фёдор Лукич как оглушённый сидел за столом и лишь смотрел на револьвер в руках председателя «комитета бедноты».
И часа не прошло, как закончилась жизнь. Когда выводили из дома, Фёдор Лукич попросил с конем проститься. Не разрешили, и лишь уже покидая двор, услышали, как вдруг мятежно и жалобно заржал Граф. Его отчаянный вопль подхватили лошади и мерин Тиша. Но так и вытолкали хозяев, не дав попрощаться с домом и скотом.
Из вещей удалось взять сундук от материного приданного, сейчас на нём умирал десятилетний Гриша. Три покрывала с наспех покиданными туда вещами связали в тюки, посуды немного в одеяло завернули. Икон брать не разрешили, нательные крестики посрывали со всех. Взяли мешок картошки мелкой, что на семена приготовили и в избе держали.
Вот и всё. Было крепкое крестьянское хозяйство и не стало. Нечего пить кровь трудового народа и эксплуатировать сельчан. Что с того, что эта семья эксплуатировала только себя и свой скот? Сознательными надо было быть! В колхоз вступать, в комбед, ещё куда-то. А теперь получайте, что заработали.

Заработали они тяжелейший путь, гнали пешком, днём, а бывало и ночью. Их спасало наступившее лето и мешок мелкой картошки, правда, он скоро кончился. Из пайка давали на семь человек одну буханку хлеба в день, в некоторые дни не давали. За три месяца пути они съели всю картошку, обменяли на еду почти все вещи, что смогли взять с собой. Шедшие с ними такие же «эксплуататоры» ничем не могли помочь. Некоторые были в ещё более бедственном положении. По дороге эта партия «кулаков» поставила несколько могил.
Наконец путь закончился здесь, в этих бескрайних и безжизненных казахских степях. Почему казахских, никто не знал, ни одного казаха они не встретили, но им сказали, что это Казахстан и жить теперь надо здесь. Около ста человек были брошены посреди степи на голодную смерть. Пайка не было совсем, денег и работы тоже. Выдали несколько лопат и вёдер, «для колодца». Через день приезжали пересчитывать. Тех, кто отлучился дальше десяти километров, отлавливали, приводили обратно и грозились в следующий раз расстрелять. Двоих расстреляли, на виду у всех, чтоб наглядней было.
Вообще-то обещали больших перемен, что скоро здесь будут железную дорогу вести и посёлок строить. Но когда это будет, не знал никто. Как дожить хоть до каких-то перемен – тоже.

Сначала вырыли колодец, вода, немного мутноватая, всё же была. Затем стали рыть землянки. Для крепежа нужен лес, а вот его и не было. Пока ещё добирались до этих мест, заметили, что ближайшие хотя бы кустики недели за две пути отсюда находятся. Землянки больше походили на звериные норы, чем на человеческое жильё. Для очага собирали по округе сухую траву, чтобы сварить что-либо. Хотя варить было уже всё равно нечего. Из растений только колючка, ковыль, да перекати-поле, горят хорошо, но жрать невозможно.
Переловили всех сусликов. Первые две недели бегали с вёдрами, заливали им норы и ловили. Когда кончились суслики, принялись за «казахских кенгуру», тушканчиков. Мышки с длинными ногами, скачут как кенгуру, вполне съедобные. Но вскоре закончились и они. Вот уже с месяц, как ни одного живого существа в округе не сыщешь, травы тоже. Остались только люди, вернее, то, что осталось от них. Уже известны были случаи людоедства, обезумевшие матери варили младшего ребенка, чтобы накормить старших детей. Могилы умерших раскапывали, жрали трупы. Тут и там валялись люди с распухшими телами, и никто им не помогал, некоторые ждали, когда те околеют, чтобы их съесть.
Наконец, узнали, что неподалеку какие-то артельщики дома ставят. Все, кто ещё мог передвигаться, двинулись туда. Те отобрали четырнадцать мужчин покрепче для помощи, а остальных отогнали ружьями. Это было вчера, и Фёдор с Володей попали в помощники. И это была надежда на выживание для всей семьи.

Вчера они принесли немного овощных очисток, и мать сварила всё вместе. Каждому досталось по миске мутной жижи без единой жиринки. Но это уже была пища. Только Павел не смог поесть. Он до последних дней бегал по округе за тушканчиками. Сначала охотник приносил их по нескольку штук, сам не притрагивался, всё требовал, чтобы скормили сестре и младшему брату, умиравшим с голода. Младшие в семье и впрямь сдавали быстрей всех. Гриша уже давно лежал, а Василиса, распухшая и покрытая волдырями, слегла неделю назад. Пашины тушканчики вскоре закончились, но он упрямо бегал по степи и выискивал хоть что-то для младших. Вот уже третий день, как и он отскакался и теперь метался в бреду, выискивая кажущуюся добычу. Семён, всю дорогу считавший, сколько осталось до Машиных родов, лишь лежал целыми днями в землянке и апатично наблюдал за происходящим. Мать сидела то рядом с Гришей, то с Василисой, то успокаивала Павла.
Гриша снова видел этот сон. Опять скворчащее на сковороде сало, желтизна яиц и запах распаренной зелени. Паша подаёт ему каравай хлеба и кружку, до краёв наполненную молоком.
«– Ну, вот, Гриня, всё видел и запомнил? И сам поешь, и меня накормишь».
Гриша раскрыл глаза – всё та же стена. А на стене гирлянда из материных пирожков, а ещё связка сушек из города. А ещё запечённый праздничный гусь… Мальчик опять впал в забытьё.

К вечеру пришли отец с Володей. Принесли щепки и обрезки досок для огня. Но, главное, говяжью голову! Маленькую, телёнка, но это было настоящее мясо. Мать принялась разделывать голову на куски. Пока, ковырялась, выгребла из разлагающейся говяжьей плоти кучу опарышей. Мясо пролежало под жарким августовским солнцем двое суток, смердело, кишело червями, но это было мясо. Мать все промыла и развела огонь. Куски положила в большой семейный чугунок и стала терпеливо ждать.
Первым бульоном покормили Гришу и Василису, немного дали Паше, тот сразу успокоился и уснул. Залили чугунок ещё раз и продолжили варить. Гришу перестал мучить повторяющийся сон с яичницей, теперь просто очень хотелось есть. Запах от тухлого варящегося мяса стоял тяжёлый, но это было мясо, это была жизнь для всех них.
Гриша лежал на сундуке, мальчик уже попил бульона, избавился от навязчивой галлюцинации и теперь просто разглядывал стену землянки. Рядом сидел отец, он закрыл глаза, тяжело дышал. Видно было, что его силы на исходе. Недоедая уже несколько месяцев, последние три недели Фёдор Лукич вообще ничего не ел. Сегодня он целый день таскал брёвна и доски, пилил и строгал, старался как мог, пытаясь доказать артельщикам свою нужность на стройке. Сейчас Гриша видел, как пульсирует вена на виске у отца, как дрожат его руки, как неровно и часто дыхание. Со всего лица остались только нос да неухоженная борода. Под впавшими глазами нездоровые тёмные пятна.
Наконец мать доварила, отделила мясо от костей. Мясо сложила в миску, а кости опять залила водой и принялась вываривать из них остатки. Бульоном поили Гришу, Василису, Семёна и Павла. Мясо поделили пополам. Одну часть Володе, как добытчику, другую – отцу.

– Завтра партию набирают, за лесом, в Сибирь поедут, от поселенцев троих надо, – объявил Владимир.
– Значит, это будете вы с отцом, – отрезала мать и всё мясо скормила им.
Отец сопротивлялся, просил её саму немного поесть.
– Настя, ну хоть кусочек.
– Нет, Фёдор, если вы сейчас сил не наберётесь для завтрашнего дня, то мы все тут скоро сгинем. Ешь сам, на вас вся надежда!
Фёдор ел, вздыхал, но ел. Гриша видел, как медленно и смачно тот пережёвывал каждый кусочек. Мальчику тоже очень хотелось есть, но мать отдала мясо отцу и Володе. Другого выбора у них не было.
Отец доел, Владимир тоже, они сразу уснули, копя силы для завтрашнего дня. От них теперь зависело, выживет семья или нет. Мать выварила кости ещё раз и раздала, уже ночью, почти пустой бульон детям. Сама так и не попробовала даже ложки. За счёт каких резервов двигалось её исхудавшее тело, было совсем не понятно, но к еде она не притронулась, отдав всё детям и мужу.

Через три дня они полной семьей отправились в Красноярский край, за лесом. Бригадир артельщиков оценил плотницкие навыки и хозяйскую хватку Фёдора Лукича, помог с документами и им всем разрешили уехать. Фёдору Лукичу за лесом, а семье – на поселение. Это спасение. Куда угодно, подальше от этой бескрайней, безжизненной степи!
Они выжили, все. Гриша вскоре восстановился, остальные тоже. Василиса опять стала девушкой на выданье. Ведь её почти отдали под венец в Богатом. Осенью собирались свадьбу играть, сваты приходили, всё уже было решено и обговорено. Не случилось. А Семён долго ещё писал письма Маше, Степану Ильичу, но ответа так и не дождался.
Семья зажила на новом месте, всё с ноля. Для начала вступили в колхоз, получая за свой труд пустые палочки-трудодни и на веки попав в положение крепостных, не имевших паспортов и права выезда.
Каким-то чудом, вернее, благодаря трудовым навыкам отца и стойкости матери, накормившей тогда мужа, эта семья выжила. Что сталось с другими поселенцами? Что стало с тысячами подобных поселений? Куда делся тот слой крепких крестьян, своим горбом кормивших страну? Где их дети, воспитанные в трудолюбии и честности? Миллионы людей исчезли бесследно на необъятных просторах.
Известно, что для устойчивого экономического роста любой страны необходим класс собственников и неприкосновенность частной собственности. Деньги любят тишину, стабильность. После сворачивания НЭПа и проведения коллективизации, граничащей с социальным геноцидом, страна лишилась хозяев. Выращивая класс люмпенов, власти приучили население жить не благодаря, а вопреки государству, не помогая, а борясь с ним. Так все и живут в этой стране до сих пор.

3
Вот ведь как не вовремя эта оттепель! За почти три года, что здесь Гриша, ни разу такого не было. Ещё только март, морозам давить и давить. Тут снег до июня лежит, нет, приспичило погоде оттепель зарядить. Завтра придётся сдать Андреича, совсем завонял.
Весь лагерь радовался небывалому на Колыме, оттепели в марте. Все радовались, кроме Григория. Вот уже шестую ночь он спал рядом с трупом. Почти в обнимку. Куда деваться, зато получал на якобы приболевшего Никифора Андреевича паёк и потихоньку его съедал. Шесть паек это не шутка, тут, случалось, и за меньшее глотки перерезали. И ещё бы получал, да растеплило, и от разлагающегося трупа начал идти запах. Завтра придётся заявить о смерти соседа по нарам, ну и так, слава Богу, шесть паек это серьёзная поддержка для Гриши.
На прошлой неделе комиссия была, для отправки на фронт. Проверяли «Дела», проверяли здоровье. У Григория на 184 см роста – 49 кг веса. Доходяга, негоден. Отощал неимоверно, если бы не это неожиданное шестидневное грустное счастье с дополнительной пайкой, то и до конца срока, наверное, не дожил бы. Хотя нет, теперь дожил бы. Недавно сменилось руководство в лагере, и пайка сразу выросла раза в полтора. Оказывается, прежние деятели половинили и без того скудные лагерные припасы, а отдувались как всегда зэки. Если б такой пайкой всё время кормили, то смертей было б намного меньше.
А ещё объявили, что трупы теперь не будут поселенцам отдавать, кладбище будет. А поселенцев на довольствие поставили. И то, подумать только, ведь ни одной могилы вокруг лагеря, все трупы рыбе скормили. Это поселенцы, им куда деваться, живут только рыбой да ягодой. Рыбу меняют у вертухаев на соль, хлеб, спички, одежду. Выехать поселенцы не могут, работать им здесь тоже нельзя, а провианта у них никакого, живи, как хочешь, радуйся, что не лагерник. Вот они и живут, и радуются. Так уж повелось здесь, трупы сдавали поселенцам, а те их на подкорм рыбе пускали. И лагерному руководству хлопот меньше, и поселенцам рыбы больше. Сплошная выгода. Но недавно эти извращения прекратили, всех на довольствие поставили и стали готовить поселенцев к отправке на фронт.

Григорий теперь точно знал, что у Никифора Андреевича могилка будет, всё по-людски. Даже мёртвый, Андреич помогал Грише, шесть паек как последнее «прощай». Что бы Григорий делал, если б его не взял под своё крыло этот старый большевик и опытный сиделец? Давно бы загнулся, ещё в первую же зиму. Никифор Андреевич, прошедший и царскую каторгу, и австрийский плен, и польский лагерь, научил только что пригнанного сюда парнишку великой науке выживания в аду.
Как приучить своё тело к скудному пайку, как правильно шевелить пальцами ног, чтоб не отмёрзли. Как отделять свои мысли от галлюцинаций голода, как правильно «стучать» ни о чём, ведь «стучать» должны все, иначе сразу в расход пустят. Как правильно запаривать хвою, чтобы не было цинги, как находить под снегом брусничник и ещё какую-то травку без названия, необходимо жевать их иногда «для витаминов». Как недопустимо рыться, несмотря на голод, на помойке вертухаев, как не опуститься до поедания фекалий и трупов, такое здесь тоже было. Как лечиться собственной мочой, потому что других лекарств нет, как по искрящемуся на солнце снегу определять, сколько сегодня градусов мороза. Как не бояться заточек «блатных» и не сболтнуть в горячке спора лишнего. Как не озлобиться и помнить, что, несмотря на «перегибы на местах» и «головокружение от успехов», товарищ Сталин ведёт страну правильным, большевистским курсом. Как не бояться Его Высочества Холода и не робеть даже перед Его Величеством Голодом.
Как выжить в аду и остаться Человеком! О, это великая наука, и редко кому удавалось её постичь. И если б не уже пожилой Никифор Андреевич, Гриша или загнулся вскоре, или потерял бы человеческое лицо. Чем-то приглянулся паренёк старому большевику, говорил, что на сына его похож. А сын тот помер давно, в восемнадцатом, от «испанки», Григорий тогда ещё и не родился.
Андреича уважали все, умный был. Умных тут, правда, много было, каждый в свою сторону. И профессора, и директора, и пастухи, и хлеборобы, всеохватная пятьдесят восьмая всех породнила и загнала в лагерь. Перед законом все равны, а он, как известно, суров. Андреичу вон двадцать пять намотали. Ещё бы – агент четырёх разведок, готовивший диверсию на родном заводе в Забайкалье и покушение на товарища Кирова. Ему оставалось ещё восемнадцать, говорил, что когда выйдет, книжку напишет. Когда выйдет, это в его-то шестьдесят семь? Грише проще, у него «смешная» трёшка и возрасту двадцать один год. Ещё три месяца отмучиться и вполне реально успеть на фронт попасть.

Братья-то воюют. Вернее, один брат Павел. Семён ещё прошлой осенью погиб. А Владимира уже восемь лет как не было. Влип он в тёмную историю. Кого-то убили в деревне, особо разбираться и церемониться не стали, всех, кто хоть краем был к делу причастен, сразу к высшей мере приговорили, и не стало Володи.
А в тридцать восьмом отца забрали, совсем ведь ни за что. Поручили Фёдору Лукичу избу сельсовета облагородить, поправить, где что, подкрасить. Всё он сделал как надо, получился не дом, а игрушка. Полез Фёдор в завершение работ на крышу флаг поменять. Загодя кумача приготовил, жене дал обшить, на новое древко надел, всё как полагается. Залез на конёк крыши, старое знамя совсем обветшало, и древко сгнило, и материя выгорела, да вся в дырах была. Скинул он рвань вниз, стал новый флаг крепить. Вот тут его этот нелюдь и увидел. Если есть на земле нелюди, то это Сергей Гончарук, что в деревне у них жил. Поганей существа не сыскать, вся деревня от него стонала. Увидел Гончарук, как Фёдор Лукич старый флаг с крыши скинул, да и поднял вопль. Дескать, бывший «кулак» Советскую власть свергнуть хочет. Все сельчане отмахивались от него, что с идиота возьмёшь? Однако на следующий день приехали с райцентра и забрали Фёдора Лукича, за то, что старый флаг на землю сбросил. Опрашивали народ, видели, как скинул? Ну, видели, а как, простите, иначе было поменять? Вон сейчас флажок какой нарядный, Советскую власть за версту видно, молодец, Фёдор. Увезли его, и больше этого молодца никто не видел, как в воду канул. Ни мать, ни братья ничего не добились от властей, пропал отец и всё. Чего переживать-то, ведь он враг народа, поделом лиходею.

Года не прошло, как настал и Гришин черёд лямку несправедливости тянуть. И опять Гончарук постарался. А ведь всё так хорошо начиналось.
Решили сельчане у властей просить, чтоб в деревне магазин открыли, а то уж больно хлопотно за каждой мелочью в район мотаться. Сказано – сделано, на то она и власть народная, разрешение дали районные власти. Заколоченный дом недавно умершей бабки Савелихи под магазин приспособили. Прилавок, весы, склад, всё по-настоящему получилось. Григория отправили в райцентр на продавца учиться, он парень крепкий и смекалистый, в самый раз для такой службы. Гриша окончил трёхмесячные курсы продавцов и вернулся в ставшую уже родной деревню.
Сразу стал уважаемым человеком, продавец в сельпо это вам не доярка с фермы. Уже никто Гришкой не звал, только Гриша или Григорий. Работа, конечно, не из лёгких. Два раза в неделю в район мотался за товаром, обычно сразу две подводы. На одной мука да крупа, продукты разные, на другой – керосин, инструмент, материя какая, что сельчане закажут и в районе дадут. А привезёшь – так всё разложи, да раздай-продай, да почти всё по спискам, да под роспись. Всё надо считать и учитывать, про всё помнить. Работёнка хлопотная, но Гриша справлялся, парень он бойкий и смышлёный.
В один из таких заполошных дней, с товаром только приехал, народ набежал в магазин посмотреть, что Гриша привёз. Набилось, не протолкаться, вся деревня здесь собралась. Все галдят, Гришу дёргают. А Гончарук громче всех, кичится, что он теперь парторг в деревне, и его, как и партию, следует слушаться. В партию его недавно приняли, так замучил всех своей важностью и тем, что он парторг. Всего партийных-то в деревне двое было, Гончарук да козёл-производитель, прозванный за беспрестанное меканье и чёрную бородку Троцким. Как язвили в деревне, Гончарук потому из них двоих и парторг, что козёл Троцкий взял самоотвод.
Командовал Гончарук и в тот день, всем советы давал и распоряжения.
– Гриша, сначала крупу людям распредели. Потом керосин, так правильно будет. А вы не толкайтесь, все в очередь. Гриша, начинай торговлю, что народ мучаешь? Нет в тебе партийной дисциплины. Я вот…
– Да иди ты в ж… со своей дисциплиной! – не выдержал вконец загнанный Гриша.
– Что?! Ты на кого, кулацкий выкормыш, пасть раззявил, на партию? – оторопел парторг.
– Сергей, и то правда, не мешай парню, нас много, а он один, сейчас всё сделает, – заступились за Гришу сельчане.
– А ну, цыц тут мне! Его батьку-подлеца посадили вовремя, да вот надо было всю эту контру упрятать. На партию руку поднял, стервец?

Наступила гробовая тишина, все поняли, чем дело пахнет, и потянулись к выходу.
Но, поздно. Григорий яростно сжал кулаки, а уж силёнкой-то его природа не обидела, схватил стоящую у печи кочергу. Отодвинул прилавок, очень медленно двигаясь к Гончаруку. Разогнул конец кочерги, сложил толстый металлический прут вдвое и стал постепенно закручивать его концы меж собой, в «косичку». Всё это время Гриша медленно приближался к обидчику и, чеканя каждое слово, говорил:
– Запомни, клоп вонючий. Я горжусь своим отцом! А тебе, скотобаза, до него, как до Кремлёвских звезд, никогда не дорасти.
Подперев пятящегося назад Гончарука к стене, Гриша навис над ним, сжимая в руках скрученную в «косичку» кочергу.
– Всё понял?
Тщедушный парторг, с безумными от ужаса глазами, быстро-быстро закивал головой и бросился из магазина наутёк.
На следующий день Гришу забрали. Суд был скорый, дали три. За то, что молод, скостили, за то, что сын врага народа – добавили, за то, что почти вся деревня за него ходатайство подписала, опять скостили, за то, что члена партии оскорбил, опять набавили. В общем, три получилось. Главной же причиной столь уникально мягкого приговора было то, что Гончарук уже всех и в райцентре достал своей «партийной линией», но реагировать на его кляузы были обязаны, а потому Гриша только трёшку, минимально возможную по статье 58.2, и схлопотал. Назло Гончаруку парня «пожалели».
Недавно сестра письмо прислала, помимо прочего написала, что пропал Гончарук из деревни. «Медведь, видать, задрал парторга». Гриша сразу понял, что за медведь задрал этого подонка. Дело в том, что в их таёжном углу никогда медведей не было, говорили про какой-то кустарник, который они на дух не переносят, а те кусты там на всех косогорах росли. Зверья полно было, и волк, и рысь, и лиса, и куница, и лось; белку да зайца вообще почти за домашних животных считали. Вот только медведей никогда не водилось. Видать, совсем замучил Гончарук деревню, что все единогласно его пропажу на несуществующего медведя списали. Куда он на самом деле делся, тоже понятно, всех успел обидеть, короче, Закон-Тайга.

В лагере такой хлыщ и дня б не продержался, вмиг бы порешили. Уж тут каких только правильных и псевдоидейных не было. Но для выживания другие навыки нужны. И даже физическая сила здесь не главное. Перед войной вон литовцев пригнали. По-русски понимали, но говорили плохо. Все здоровые, крепкие, держались особняком, друг за друга горой стояли. Но не понравилось это «блатным», и они постепенно всех литовцев удавили или прирезали, из сорока шести человек ни одного не осталось.
В лагере физическая сила – дело десятое, тут или навыки выживания надо иметь, или пройдохой быть. Как Сашка Головко, например. Вот кадр, всегда всё про всех знал, в курсе всех новостей был. В психологии людской тонко разбирался. Безошибочно угадывал, кому, когда и что можно и нужно сказать. А уж остряк! Любому рот заткнуть мог. Одно слово – итэдэитэпэолог. Так у него в графе «профессия» записано было. Это когда он только прибыл в лагерь, начальству сказал.
– Осуждённый Головко, ты по профессии кто?
– Итэдэитэпэолог, – не моргнув глазом, ответил тогда Сашка.
– Это что ж за специальность такая? – изумились энкавэдэшники.
– Ну, как же, научный работник, изучающий итэдэитэпэлогию, науку о последовательности, вы же должны знать, – настаивал осуждённый Головко.
– А, ну да, конечно, – смутившийся было гражданин начальник так и записал с умным видом в его деле – итэдэитэпэолог.
Такой проныра, как Сашка, везде выживет. Или вон Якут был. Тоже личность колоритная. По весне прибыл, по-русски ни бельмеса. Мог только на приближённо-русском сказать «Да, натяльника» и «Нет, натяльника». Всех начальниками называл, на всякий случай. А больше ни слова. Пытался объяснить, что и не якут он вовсе, а какой-то другой, но его не слушали, Якутом был. А кто же он, узкоглазый, северных кровей, значит якут. За неделю Якут огляделся в лагере и стал мужикам в штаны лезть, толкуя и показывая что-то. Сначала непотребное подумали, хотели «блатным» сдать. Но потом всё же Андреич расшифровал его жесты. Решил Якут силки для ловли птиц сплести, за неимением ниток-верёвок, из волос. На голове волос ни у кого – осуждённые, периодически всё под ноль сбривали. Где волосы взять? Только в паху. Когда, разобрались, вмиг целый ворох волос Якуту настригли. Тот за неделю связал какую-то хитрую сеть и почти каждый день стал птаху отлавливать. Небольшую, на всех деля, по одной косточке доставалось, но Якута зауважали крепко. А ещё Якута собаки любили, все заметили. Натасканные только на преследование и агрессию к зэкам, при приближении Якута всегда свирепые овчарки вдруг начинали дружелюбно вилять хвостами и ластиться к нему. Конвоиры удивлялись, но ничего с собаками поделать не могли. Однажды видел Гриша, как Якут задумчиво и печально провожал взглядом стаю птиц, летящих куда-то ещё севернее их Колымского края. Неужели он оттуда, куда летели на короткое лето эти птицы? Неужели возможно людям жить ещё севернее Колымы? До зимы Якут пробыл в лагере, а потом ушёл. Когда гнали на работы, взял да и ушёл, не сбежал, а именно ушёл. В самый лютый мороз, когда градусник до минус пятидесяти упал. Рассчитал Якут, что не выдержат ни собаки, ни люди в такой мороз его долго искать. Да и не боялся он погони, любой собаке мог след запутать, из снега домики строить, а тремя палочками – огонь разводить, чуть дольше, чем спичками получалось. Легко по звёздам и звериным тропам ориентировался. Силки, уже вторые, с собой забрал. Для него и тайга, и горы и, наверное, тундра, как дом родной, ничего не боялся. Такой вот был человек этот Якут. Маленький, щупленький, кривоногий, в чём душа держалась, но живучести необыкновенной.

Многого и многих насмотрелся тут Гриша, понимать людей стал хорошо, чувствовать, кто, чем дышит и на что способен. Теперь Григорий и сам мог обучить кого хочешь законам выживания в этом аду. Ещё три месяца ему осталось, вытянет. Однако Андреича утром придётся сдать, смердит невыносимо. Жаль, что помер Никифор Андреевич, но смерть соседа здесь дело обыденное и опытный зэк, коим стал уже Григорий, постарается извлечь выгоду даже из этого прискорбного факта. Иначе не выжить.
Гриша, чтобы не чувствовать тяжёлого запаха, натянул на нос толстую тряпку, служившую ему шарфом, пошевелил в правильном порядке пальцами ног и заснул.
Ещё когда Григория везли из деревни в райцентр, он сказал конвоирам:
– Ничего, дальше Сибири не сошлете.
Наивный, не знал он тогда, что есть края дальше всяких сибирей. Бесполезно смотреть на карту, где за Сибирью находятся Дальний Восток, Камчатка, Чукотка. Для зэка тех лет была своя карта, и был край, где до врат Небытия, которых не увидишь ни на одной карте, всего один шаг. Спустя десятилетия потомки зэков и в третьем и в пятом поколении при словах Колыма и Магадан настораживаются. Сначала возникает образ жуткого лагерного края, откуда мало кто возвращался, и Магаданский порт, как ворота в ад. Только потом вспоминается, что лагерей там уже и нет, что Колыма – это крупная река, впадающая в Ледовитый Океан, что Магаданская область полна ресурсами, а город-порт Магадан, находящийся на берегу Охотского моря, неустанно отгружает ценные руды на благо всей страны. Всё так, но глубоко в подкорку, на генетическом уровне, крепко вбито: Колыма – это ад.
Много кладбищ в стране, есть известные. Все знают о Пискарёвском, где захоронены тысячи жертв Ленинградской блокады. Светлая им память. Жертвам бездарного Ленинградского руководства, не уберёгшего продовольственные склады в самом начале блокады и обрёкшего горожан на голодную смерть. Потомки блокадников приносят на помин хлебную пайку, которой так не хватало погибшим, зажигают свечи в память о предках. Сии факты известны, широко освещаются, это правильно, чтобы помнили.
Долгие десятилетия замалчивалось, да и сейчас не особо известно и редко упоминается, о том, что творилось в пучинах ГУЛАГа. Наверное, каждая вторая семья потеряла там своих близких. Обычно, даже не зная, где захоронен их родной человек, попавший под молох пятьдесят восьмой. Куда отнести на помин хлебную пайку, тёплые носки и рукавицы, которых так не хватало этим зэкам, бесследно пропавшим в безразмерном ГУЛАГе? Где поставить свечу в память о миллионах наших предков, в назидание потомкам? Чтобы помнили, к чему в этой стране приводят несменяемость и неприкасаемость руководителей. Чтобы помнили, что это было.
Было!!!
4
Они смеялись и не могли остановиться. На минуту успокаивались, но, глянув друг на друга, опять вдруг взрывались приступом хохота, держась за животы и складываясь пополам. Это ж надо так оконфузиться, мужика за бабу приняли, чуть содома не получилось! Ну и то подумать, ведь не отличишь этих хунхузов, все в одинаковых халатах, одинаково тощие и узкоглазые, бороды и усов почти ни у кого. Поди разберись, мужик это или женщина. Вот и вышла осечка у друзей не разлей вода, Гриши с Петей. Куда им девать молодую прыть, хотели приголубить местную кралю, оказалось, когда почти до дела дошло, что мужика схватили. И ведь верещал он отчаянно, да не слушали, рот зажали, чтоб не шумела «барышня».
Высокое командование за такие художества, конечно, сразу под трибунал отправит. Местное маньчжуро-китайское население нельзя и пальцем трогать, дескать, они от японцев и так натерпелись, а мы их пришли освобождать. Но им там, в штабах, где полно радисток, санитарок и секретарш, легко эдакие приказы отдавать. А вот когда годами женщин не видишь, а тебе всего двадцать пять лет и ты полон мужского здоровья, что делать? Командование пониже всё это понимало, с уровня ротных на подобные проделки солдат смотрели сквозь пальцы, хотя и не поощряли, конечно.
Григорий с Петром были отправлены на проверку очередного объекта. Выполнив свою сапёрскую работу, мин нет, здание можно использовать под склад или гараж, солдаты возвращались в часть. Ну и решили согрешить малость, а тут на безлюдной улочке фигурка, вроде как женская, попалась. Вот и оконфузились.

Уже практически весь Муданьцзян их инженерно-сапёрная бригада прочесала и проверила, оставались окраины города. Порученный Грише и Пете дом тоже находился на самом краю. Улочки узкие, пустые, местного населения почти нет, боятся, не знают, чего ждать от новых оккупантов. Весь город как вымер, только советские машины с солдатами ездят. Освободители тут полные хозяева, надо постепенно жизнь города местным передавать, а их почти нет. По углам прячутся, на улицу и носа не кажут. Оно и понятно, из этих краёв многие служили в рядах Квантунской армии, которую недавно разбили.
Квантунская армия, набранная из населения Северо-Восточного Китая и управляемая японцами, считалась грозной силой. Многочисленная, хорошо вооружённая, она несколько лет вынуждала Советский Союз держать на Дальневосточной границе значительное количество военных частей, которые так нужны были на западных фронтах. Но после победы над Германией дошли, наконец, руки и до японцев с их приспешниками. Как ни грозны были квантунцы, но для Советской, сильнейшей тогда сухопутной армии мира, это был не соперник. Такого блицкрига военная наука ещё не знала. За месяц от Квантунской армии и прояпонского государства Маньчжоу-Го не осталось и следа. Советские войска их просто смели. Вся, не маленькая по площади, Маньчжурия была занята за три недели. Теперь оставалось дождаться лишь очевидного, полной капитуляции Японии, уже сломленной американскими ядерными бомбардировками. Всегда бы так воевать!

Не получилось Григорию мстить за погибших братьев. Коротка была та война, да и служил он в инженерной бригаде, что шла, едва поспевая, за передовыми частями. Им доставалось лишь разминирование объектов, восстановление мостов и дорог. А теперь вот вторую неделю и вовсе в Муданьдзяне торчат. Хотя и здесь гибли солдаты. От новых японских мин, пока разобрались в их хитром устройстве да научились обезвреживать, несколько человек потеряли. Но у Григория словно нюх был на опасность, и всё обходилось. Теперь уже война, считай, закончена, может, и войска скоро распустят, куда такие полчища держать, врагов нет, кругом одни друзья-союзники, Чан Кайши с Мао Цзэдуном, да американцы с англичанами.
Может, удастся Грише, наконец, домой попасть, с матерью и сестрой повидаться? По окончании срока, летом сорок второго, его сразу в Магаданскую комендатуру отправили, оттуда – в Хабаровскую. А в Хабаровске место службы на берегах Амура назначили. Стеречь квантунцев и японцев. Так и не довелось Григорию с родными повидаться. Только письма сестра писала, мать-то не могла, почти неграмотная Анастасия Петровна, лишь расписываться умела.
Отъелся Григорий в части, стал опять силён и крепок, как и до лагеря. В часть попал образцовую. Муштра и каждодневные занятия-обучения никому не давали расслабляться. Всех командир их капитан Бельков в постоянном тонусе держал. За что имел среди солдат прозвище Лютый. Любимым делом командира было, чуть что, наряды вне очереди назначать. Для начала два. А если попытаешься хоть звук в свое оправдание произнести, то добавлялось ещё пять. Строго следил капитан за солдатами, не только за дисциплиной и боеготовностью, но и за их здоровьем, питанием и обмундированием. Все боялись Лютого, зато никаких проверок и приездов высших чинов никто не боялся. На территории части не то что окурка, пылинки-листочка никогда не увидишь, всё отдраено было. Каждый боец накормлен, форма чистейшая, начищенные сапоги блестят. Что политподготовка, что теория строительно-сапёрного дела у бойцов от зубов отскакивают. Любые полевые учения только на «отлично», физподготовка – как у атлетов-чемпионов. Каждый солдат в части, что добрый мо′лодец из сказки, хоть сейчас в бой готов. Никакая проверка не страшна Белькову и его части, но всё равно, лютый у них капитан, железный.

Август это, кажется, был, да точно, конец лета сорок третьего на Амуре стоял. Получил тогда Гриша письмо от сестры. Всякое там писала, про себя, про мать, про деревню. И только в самом конце – «Вчера похоронку на Павлика получили». На том письмо обрывалось, видать, не было сил у Василисы дальше писать.
Письмо то Григорию вечером самым дали, перед отбоем. Убежал Гриша на вещевой склад, и рыдал там в голос, и выл он всю ночь, и остановиться не мог от таких новостей. Как же так, Павлуша, братка, ро′дный! Кто ж теперь Гриней назовёт, да «доброй» яичницей или «верной» картошкой покормит? Ведь последний был брат, любимый. Сколько щипков от него в детстве получил, сколько всему научился от брата в юности. Нет больше брата, нет Паши. Один мужик остался в некогда большой семье, только Гриша.
Под утро Григорий написал рапорт капитану Белькову с категорическим требованием своей отправки на фронт, мстить фашистским гадам за братьев, за семью, за всю многострадальную Родину. После завтрака Гриша решительно направился к командиру, тот как раз у себя в штабном кабинете был.
Зашёл, доложился по форме, отдал рапорт. Капитан прочёл, расспросил подробно про состав семьи, кто куда делся. Григорий стоял перед столом, за которым сидел командир, рассказывал всё, что знал про отца и братьев. Гриша говорил, а Бельков, сняв фуражку и обхватив ладонями голову, всё расспрашивал и глядел куда-то вниз, словно рассматривая свои разложенные на столе бумаги.
Закончил Григорий словами:
– Я требую, товарищ капитан, направить меня на фронт, бить фашистов, чтобы отомстить за семью и всю нашу Родину!
– Всё?
Капитан Бельков поднял голову и не узнал Гриша Лютого. Осунувшееся лицо и покрасневшие глаза с вселенской печалью во взгляде. Где же тот железно-строгий взор и непроницаемая мина для любого случая жизни, к которой так привыкли солдаты? Сорок пять командиру, это точно Григорий знал, но увидел перед собой в тот момент лишь старика дряхлого, от бравого несгибаемого капитана и следа не осталось.
– Теперь, солдат, меня послушай, четырнадцать нас было, вдвое больше вашего. Батя, жена моя, двое сыновей, два брата, сестра, шурин, племянников четверо. А сейчас только я, да старуха-мать остались. Все или по пятьдесят восьмой сгинули, или на фронте погибли. И я уже никуда не рвусь, на себя плевать, но мать жалко и за род обидно, весь выбило. Тебе, сынок, теперь и за себя, и за братьев надо детей плодить, и отцову родову сохранить, и фамилию сберечь, раз один ты в семье мужик остался. И не больно-то переживай за безделье, ещё не знай, что тут японец покажет. Всё понял? Свободен.
– Товарищ капитан, я тре…
– Двое суток, вне очереди, – отрезал своим обычным металлическим голосом прежний Лютый.
– Но ведь…
– Еще пять, вне очереди.
– То…
– Еще пять, я тебя, дурака, до конца боёв лучше на «губе» продержу, раз ты ничего не понял. Теперь, рядовой, кру-у-угом, приступить к выполнению внеочередных двенадцати нарядов!
– Есть!
На том Гришин фронт и остановился, до японской, молниеносной компании. Что делать, с Лютым не поспоришь, смирился Григорий. О рапорте и той беседе с капитаном никому не рассказывал, даже Пете.

С Петрухой они сдружились крепко. У обоих братья на фронте погибли, а отцы, бывшие «кулаки», в лагерях пропали. Петя-то, как Григорий, в заключении не был, но про житуху-мать тоже многое понимал, да и возраст у них один – по двадцать пять. А как Петя пел! Бывало, затянет «Бродягу с Сахалина», у всех аж слезу прошибает. Гриша всегда ему подпевал, здо′рово получалось. Как братья они сблизились, очень похоже мыслили и действовали. Могли часами болтать ни о чём и молчать обо всём.
Когда боевые действия здесь начались, старались всё время вместе быть. Третьего дня вон на склад богатый нарвались. Снаружи-то домишко невзрачный, и стоит на отшибе. А как зашли туда солдаты, так и обомлели. Сразу столько добра заграничного они никогда не видели. Набрали себе наручных часов разных, потом всё на спирт и табак обменяли, бус да платков цветастых для матерей. А остальное-то куда? Посуда, ковры, мебель, люстры, всякие там халаты, кимоно, барахло в общем. Командованию сообщили, а те сразу грузовики туда послали, весь склад очистили и куда-то вывезли, вроде как для пересчёта, будто там нельзя было пересчитать. А потом распорядились дом тот взорвать. Ну, дело привычное, заминировали грамотно и взорвали, одни черепки остались. Не поймёшь этих штабных стратегов, зачем взрывали?
Солдатская доля такая, выполняй, что в штабе придумают. Сейчас вот возвращаются. Одно здание проверить приказали. Часа два до него шлёпали, теперь обратно столько же надо. Нет бы, сразу весь район дружно прочесать за день-два, и готово. Вот на один дом гоняют каждый день. Удовольствие ниже среднего – носиться по этому обшарпанному городишке. Ни рынка тебе, ни парка, ни девок. Как тут эти китайцы живут? Везде грязь, улицы загажены, вонища, кругом горы мусора. Право слово, срамота, а не город.

На одной из узких улочек мусора было столько, что пришлось идти друг за другом, всё завалено неопрятными кучами хлама. Григорий шёл первым, Пётр за ним. Шли, глядя под ноги, чтобы не споткнуться. Молчали, утомлённые недавним хохотом.
– Гриша! – крикнул вдруг Петруха.
Григорий стал оборачиваться, запнулся и чуть не упал, наклонившись и почти достав вытянутыми в падении руками земли.
Выстрел.
Петя лежит.
Японец. Бросок. Удар. Всё.
Да, точно всё. Гришин огромный кулак буквально размазал череп японца по стене дома, у которой тот стоял, прислонившись. Убедившись в полном обезвреживании врага, Григорий бросился к лежащему в нескольких метрах от него товарищу.
В сердце, ровно в сердце, гад, попал! Петя лежит уже недвижимый, и только кровь продолжает сочиться у него из груди. Гриша судорожно щупал пульс на горле и руке, слушал дыхание. Тщетно. Убит Петя, не двигается совсем, и его застекленевший взгляд устремлён в небо.
Григорий бессильно сел рядом с телом погибшего друга. Закрыл Петру глаза, перевернул его, снял автомат. Ещё раз развернул, вытащил окровавленные документы из нагрудного кармана бойца. Обтёр свои руки от крови валявшейся рядом тряпкой. Заметил на правом кулаке вдрызг разбитые от мощнейшего удара костяшки пальцев, плевать, нисколько не больно. Засунул Петины бумажки к себе в карман, поднялся и пошёл к японцу.

Японец, откуда ж он выполз, гад? Не квантунец, форма японская, причём, офицер. Уж две недели как город взят, всё ведь прочёсано вдоль и поперёк. Вся Маньчжурия занята, вражеские армии полностью разбиты, пленных японцев толпами собирают. Ведь война-то, по сути, закончена, как же так? Почему происходит такая чудовищная несправедливость? Почему Петруха погиб от вражеской пули уже после войны? Как это могло случиться?
Постепенно Григорий восстановил ход произошедшего. Они шли друг за другом по этому проклятому переулку, кругом ни души. Смотрели под ноги, чтобы не споткнуться о валяющийся повсюду мусор. Петя поднял голову и увидел японца, стоящего у стены дома и целящегося из пистолета в шедшего первым Гришу. Пётр крикнул, чтоб предупредить об опасности, Гриша, оборачиваясь, запнулся и начал падать. Пуля, предназначенная для него, попала в идущего сзади Петю. Метко попала, наповал, Петруха как подкошенный упал. Григорий увидел лежащего друга, потом – опять целящегося японца. В минуту смертельной опасности Гриша в броске с нечеловеческой скоростью преодолел метров пять-шесть, отделявших его от врага, и обрушил мощнейший удар своего кулачищи на голову японца. Это заняло лишь долю секунды, и японский офицер даже не успел пальцем по курку пистолета двинуть, чтобы ещё раз, хотя бы не целясь, выстрелить. Григорий проломил череп врага одним жуткой силы ударом и сейчас на месте лица и всей головы японца лишь кровавое месиво. Уже много времени спустя Гриша понял, что вспомни он тогда про задвинутый за спину автомат, то не успел бы выйти из того молниеносного поединка победителем. Его тело само, опережая мысли, быстрее всякой пули сделало единственно правильные действия, чтобы спастись.
Григорий осмотрел труп врага, тощий очень. Видать, долго где-то таился, да не выдержал, оголодал и выполз. Сумка какая-то с бумагами, важные, может, ведь офицер. Одни каракули-иероглифы в бумагах, ничего не поймёшь. И как эти черти желтомордые тут разбираются? Ей Богу твари, война закончена, а они всё паля′т. Брата Петруху убили, зачем, за что? До Гриши вдруг дошло в полной мере, что ведь спас его Петя. Не крикни Пётр, не споткнулся бы Гриша, и японская пуля досталась тогда ему. Спас Петя товарища ценой своей жизни.
Григорий пошарил в карманах японца, снял с него кобуру, заложил туда пистолет-убийцу, отстегнул с руки врага наручные часы, сунул всё это вместе с японскими бумагами к себе в вещмешок, где сапёрский инвентарь лежал. Подошёл к телу убитого товарища, накинул на себя его автомат и поднял бездыханное, всего лишь полчаса назад заливисто смеявшееся тело. Григорий взвалил Петра к себе на плечо, взял сапёрский мешок и пошёл. Правой рукой он держал Петины ноги, а левой – мешок. За спиной у солдата висело два автомата и тело убитого друга с безжизненно болтающимися руками. Ещё несколько кварталов идти, если машина какая не подберёт.
Вот ведь гадство, как же всё внезапно, как нелепо произошло! Почему такая несправедливость?! За несколько лет почти всю семью потерял, тут вдруг родственную душу нашёл, ведь сроднились как братья. И нет больше Пети. Спас он товарища, спас Гришу, а сам погиб.

В 1945 году японское правительство пыталось вести с Советским Союзом переговоры о гарантиях ненападения. Уже сломленная развернувшейся, наконец, в полную силу американской мощью, Японская империя предвидела свой неизбежный бесславный конец. Желая оттянуть неотвратимое, японцы пытались заручиться ненападением Советского Союза. Они предлагали тогда и Южный Сахалин, отнятый в 1905 году, и все Курильские острова, которые никогда России не принадлежали, и право пользования КВЖД. Помимо прочего предлагался мирный договор, которого не могут добиться от Японии и по сей день. Ещё многое бы отдал тогда сам, безо всякой войны, погибающий японский режим своему северному соседу за ненападение. Но бесполезно, выполняя договорённости с союзниками, Советский Союз обрушил в августе сорок пятого всю свою мощь на уже практически поверженную Японию. Вряд ли союзники были в восторге от такой обязательности. После уничтожения Хиросимы и Нагасаки японцы практически прекратили военные действия, почти везде.
Большая политика не для народа, она против него. Кто будет считаться с десятками тысяч советских солдат, погибших в той скорой и победоносной войне? Зато усилили своё влияние на Дальнем Востоке. Зато высока вероятность научить народы оккупированных Кореи и части Китая, как строить коммунизм.
Неисчислимы бедствия китайцев и корейцев во время японской оккупации, список жертв идёт на миллионы. Эти народы, к сожалению, ещё долго будут ненавидеть японцев. Благодаря советскому солдату-освободителю та оккупация закончилась. Вместе с освобождением пришёл «свет коммунизма» и принёс в Китай и Корею кровопролитные гражданские войны и победу коммунистов. И список уже послевоенных жертв, жертв коммунистических режимов, пришедших к власти на советских штыках, стал исчисляться десятками миллионов. Освободили!
Григорий шёл не спеша, неся на своём плече тело убитого товарища. Он не плакал, нет, ведь он солдат, а сейчас война. Не плакал, просто бесцветные солоноватые капли сами тихо текли по его щекам и печально падали на Маньчжурскую землю. Возвращался солдат-освободитель в свою часть, неся скорбную ношу, впереди капали слёзы живого, а сзади – кровь погибшего. Начинали течь по Китаю реки слёз и крови, что так велики были уже после войны.
5
– Фёдорыч, разреши. – И бригадирская наполнилась людьми.
– Мы тут отпросились на минуту, тебя проводить, да сувенир на память вручить, – сказал Митяй Карпов, когда все зашли и кабинет бригадира стал забит до отказа. – Что зэк может подарить? Только то, что своими руками сумеет сделать. Держи Фёдорыч, не побрезгуй.
Митяй сунул в руки Григория Фёдоровича цепь. Деревянную, небольшую, звенья размером с полмизинца Григория. На каждом звене по букве аккуратно выжжено: «г-р-и-г-о-р-и-ю-ф-е-д-о-р-о-в-и-ч-у-н-а-п-а-м-я-т-ь-о-б-и-н-г-а-ш-е». Прочёл ту надпись Григорий Фёдорович, постепенно перебирая цепь между пальцев, и обомлел. Ни единого шва или склейки! Вся, почти метровая в окружности, замкнутая цепочка сделана из цельного куска дерева. Без швов и соединений, выпилена и выточена так, словно в природе сама выросла. Непонятно, как это вообще возможно сделать, пока сам не увидишь, не поверишь, что можно сложить цепь без швов на последовательно замкнутых друг в друга звеньях. Это сколько ж труда и мастерства вложено! Все звенья правильной эллипсоидной формы, единого размера, безупречно обработанные, на каждом аккуратная буква красуется. Тридцать четыре звена-близнеца, только буквы разные. И ведь сделано всё без станков и приспособлений, лишь руками, стамеской и ножом. Сделано урывками, в совсем короткое на лесоповале зэковское свободное время. Видать, не один месяц и не один человек старались.
– Братцы, это сколько ж вы тут трудились? Да мне за что такие почести?
– За то, что бугрил правильно, – ответил за всех Филимонов.
– Да, да, Фёдорыч, бугрил ты верно, спасибо тебе, – стали одобрительно поддерживать остальные.
– Ну, братва, спасибо вам, а вот, погодите, и у меня прощалка есть. – Григорий полез куда-то в шкаф, до отказа забитый производственными бумагами. Вытащил восемь пачек «Казбека» и вручил их Карпову.
– Эх ты, роскошная у тебя прощалка! – объявил некурящий Максим Ушаков.
– Ну, ладно, Фёдорыч, спасибо за всё, пора нам, сам знаешь, работа. Дай Бог тебе сюда больше не попадать, прощай, – сказал Карпов, все стали крепко жать, прощаясь, руку Григория Фёдоровича и выходить из бригадирской.

Ушли, Григорий опять остался один в комнате. А, собственно, что он тут сидит? Всё, кончилась лямка, свободен, с сегодняшнего дня! Бумаги готовы, можно отчаливать. Но Григорий Фёдорович продолжал сидеть, решил дождаться своего преемника, нового бригадира, ещё пару моментов сказать. Сейчас он подойдёт, а то уж больно «кум» просил «всё сдать по-человечьи, чтобы работы не сорвать». Вчера специально вызвал, поблагодарил за работу, разрешил на ночь остаться в бригадирской, отчёт доделать. На прощанье выдал Григорию десять пачек «Казбека», неслыханная щедрость ради зэка.
Уважало начальство Григория Фёдоровича, впрочем, уважали его на зоне все. Заслужил, видимо. Работой своей хлопотной, бригадирской. Ведь как ужаленный эти два года крутился. Работа не сахар! Ты ж попробуй всем угоди, и волкам, и овцам, и шакалам. Начальству надо, чтобы план чётко выполнялся. Тютелька в тютельку Григорий равнял. Не дашь плана – бригадирства лишат и «блатным» «опустить» прикажут, считай, пропал. Перевыполнишь – план прибавят, на сколько перевыполнишь, на столько и добавят, и тогда свои же мужики с дерьмом смешают. «Блатным» надо не работать, а, получая трудодни, есть. Мужикам – чтобы план не набавляли и «блатные» не сильно давили. Начальству – чтобы работа шла, и бузы не было. А за всё в своём отряде Григорий в ответе, вот и крутись как хочешь. Крутился, и вся зона, несмотря на небольшой срок и лишь сорок с хвостиком возраста, называла его уважительно – Фёдорыч.
Два года, ещё два года из жизни вычеркнуто. Так ведь и то поблажка, по одной второй выходит, статья позволяет, и начальство лагерное ходатайствовало, а ведь намотали-то четыре. Четыре года лесоповала за недостачу одной пары валенок! Да, попал Григорий под раздачу. Всё из-за этого Кукурузника лысого со своим пленумом чёртовым: «О мерах по усилению контроля и укреплению борьбы с хищениями социалистической собственности». Случился же этот пленум проклятый, когда с директором совхоза по пьяни поцапался. Вот вам и пожалуйста, внеплановая ревизия на складе, которым, помимо прочих дел, заведовал Григорий Фёдорович. Среди семидесяти восьми номенклатурных наименований и нескольких тысяч единиц складского подотчётного имущества не хватило одних валенок. Шум до небес, хищение! А уж когда ищейки на зерноток пришли, которым тоже Григорий заведовал, то и наручники надели, дозаведовался.
На суде комедию ломали – похитил валенки. Хотели приписать хищения на зернотоке, но запутались в отчётности, показаниях свидетелей и тонкостях технологии хранения и отгрузок зерна. Что прокурор, что судья, что адвокат ни разу в руках даже лопаты не державшие, несли какую-то ахинею про совхозное хозяйство, в котором любой деревенский ребёнок смыслил больше них. Суд и все его обвинения рассыпа′лся на глазах, одно заявление противоречило другому. Но случившийся недавно проклятый пленум и спущенные сверху планы по количеству расхитителей, решили дело. Четыре года за недостачу одной пары валенок! Вполне гуманно, не к стенке же, ведь репрессий в стране нет. Вот и вся юриспри… хрен выговоришь их науку, с необъятным партийным умищем.

На зону попал недалёкую, под Красноярском, от родного совхоза полтора дня на перекладных. Тайга, лесоповал, дело привычное. Сразу нескольких знакомых с совхоза встретил, не последних тут личностей, те давай хлопотать за Григория. С паханом имел беседу, через день – с «кумом», через неделю бригадиром поставили. Случай на зоне редчайший, «мужику» за неделю до «бугра» подняться!
Только с Гришиным опытом выживания в Колымском аду Ингашская зона санаторием показалась. Все беседы с «кентами и ментами» вёл как ему надо, клонил и тех, и других, куда сам хотел. Уж людей вычислять он на «отлично» научился, школа была, не дай Бог повторения! И с «мужиками» общаться умел, точно знал, кому и когда поблажку дать или шкуру спустить.
Да, конечно, времена уже не сталинско-людоедские настали. Каждая смерть зэка – ЧП. Пайка свята и попробуй ложкомойки чего не додать, сразу куча письменных претензий от заключённых на условия содержания. А когда не то диссидентов, не то стиляг каких-то с Москвы привезли, так вообще цирк начался. Лозунг у них, блаженных, был: «При Советской власти ни шагу!». Конвойные, бедолаги, их на себе на работу тащили. А там с них какие работники? Ходить не желают, целыми днями сиднем сидят, «ни шагу». В столовую, правда, их антисоветский устав позволял ходить, за пайкой они дружно выстраивались.
Намучались с ними власти лагерные, прижучить нельзя, в Москву сразу жалуются, а нянькаться невыносимо. Григорию они тоже изрядно надоели со своей придурью. Поговорил он с начальством, с людьми надёжными, и решили они пайку у этих идиотов портить. Вот просто, выдали ему тарелку баланды с куском хлеба, а кто-то «случайно» споткнулся и толкнул паршивца. Баланда вылилась, хлеб затоптали дружно. Какие тут жалобы, несчастный случай, а добавка заключенным не положена. «Блатные» этот расклад тоже поддержали, им в радость пошатать хрупкое лагерное равновесие. За неделю идейные отощали и постепенно не только шагать, но и бегать при Советской власти научились. Начальство переживало, как бы не помер кто с голоду. Но Григорий Фёдорович точно знал, глядя на этих полоумных, что умирать за идею они не готовы, кишка тонка, да и идея никудышная. Настоящих идейных Григорий видел на Колыме, кремень, а не люди, эти изнеженные москвичи им не ровня. Он оказался прав, стали трудиться стиляги как миленькие, за что лагерная власть ему вдвойне благодарна была.

Ещё когда только прибыл в лагерь, руководство дивилось, читая дело Григория. За одну пару валенок – четыре года. Это в центре Сибири, где казённые валенки зимой, как рабочие рукавицы, расходным материалом считаются. Велика ценность, «повезло», ничего не скажешь. Видя явные заслуги заключённого, пообещали максимально скостить его срок, и обещание выполнили – одна вторая и свободен. Посылки из дома разрешали, на трёхдневное свидание жену с дочкой пустили.
Григорий вспомнил, как год назад приезжала Кира с младшей дочерью Светкой. Им выделили комнату в доме для свиданий. Набегавшись за день, ведь бригадирская работа не прерывается даже во время свидания, Григорий возвращался в выделенную им комнату, как к себе домой. Жена с дочкой ждут, домашней пищей кормят. Доча, Светик-Мусик, про школу рассказывает, папу обнимает и по спине гладит, пока тот ест. Жена про родной совхоз обсказывает, мужа глазами пожирает. Потом взрослые ищут причину, чтобы уложить восьмилетнюю дочь пораньше спать. И, наконец, пускают свои истосковавшиеся друг по другу тела во взаимные объятия. Вся долгая, зимняя сибирская ночь, как один сладко-жаркий миг пролетала. Здорово было, но коротка свиданка, трое суток всего.
Вспомнилось ещё вдруг, с чего началась его семейная жизнь, когда с армии вернулся в сорок шестом. Домой, в деревню. Глядь, а дома, кроме матери, ещё молодая эвакуированная с сыном-семилеткой живут. Задержались в глухом таёжном краю, какие-то нелады с документами. Встретились они глазами с жилицей, и понял Григорий, что ни на какую родину эвакуированные уже не поедут, при нём останутся. И разгорелась та искра, что тогда, с первого взгляда, в глазах у обоих сверкнула. И были ночи блаженного безумства, и ЗАГС, и дочь Галя через год родилась. Семилетнего Генку Григорий усыновил. Генка покривился с месяц, но уж больно редко после войны у кого из детей был живой отец. Иметь папку, да такого здорового и сильного, да с полной грудью медалей, слишком велик был соблазн, и мальчишка быстро сдался. Григория отцом признал и сыном стал по всем статьям.
В пятидесятом племянник, Василисин сын, погиб на случившемся в деревне пожаре. Сестру от горя разбил паралич, за год она стаяла как свеча на огню, и её не стало. А в пятьдесят втором мать разболелась и померла. Всю семью потерял Григорий. Всю.
Сам стал главой своей семьи. Он, жена, сын, две дочери родились. В Хакасию переехали, степную её часть. Целину поднимать. В совхозе дом построили добротный. Младшая дочь уже здесь родилась. Работали, добра наживали. Дети в школу ходили, жена бухгалтером, а Григорий на все руки без скуки. Уважаемый в совхозе человек был, многое знал и умел в совхозном деле. Как-то оно после отсидки будет?

Жена на свидании рассказывала, что почти вся верхушка совхозная по этапу пошла. Парторг машину купил, настоящий автомобиль, «Москвич». Это при зарплате-то в восемьдесят рублей? Вот с него, идиота, всё и завертелось. Приехал в совхоз целый полк ревизоров и ищеек. Шерстили всех материально ответственных и руководящих. У кого недостачи не нашли, так при обыске жилища обнаружили много интересного. На суде в уликах были или недостача в подотчётном имуществе, или обладание ценностями, несвойственными честному советскому труженику. За то, что имел дома золотые украшения, дорогую посуду или мебель и телевизор, которые тогда только появляться начали, давали сроки нешуточные. Для больше всех отличившегося парторга прокурор «вышку» запросил, суд гуманно ограничился тринадцатью годами «строгача». Остальные меньше восьми не получали, почти все – строгого. И угнали расхитителей подальше от родной Хакасии, в Коми или Мордовию. А в домах их вместе с обыском и конфискацию проводили, жилища почти голые оставались.
Случилось это всё спустя месяц после суда над Григорием Фёдоровичем. И будь он тогда в совхозе, досталось бы ему за те же недостающие валенки не два года спокойного Ингашского лагеря, недалеко от дома, а лет восемь «строгача» под Воркутой. И семью бы по миру пустили после тотальной конфискации имущества.
Когда Григория забрали, у них дома тоже обыск с конфискацией учинили. Но Киру вовремя предупредили сельчане. Всю скотину и птицу быстрей по соседям разогнали, корма и припасы какие продуктовые тоже спрятали у них. А больше богатств в доме и не водилось никогда. Со всех ценностей только добротное кожаное пальто Григория забрали. Долго ищейки по избе и двору шныряли. Навоза в сараях полно, а скота – ни одного хвоста, лишь остервенело лающий на чужих Джек. Кузовов кормовых целый ряд, а ни зёрнышка. В доме всё верх дном перевернули, золото искали. Один «добытчик» к дочери, Галке пристал:
– Девочка, а у вас золото есть?
Четырнадцатилетняя деревенская школьница Галя, стремящаяся вскоре стать комсомолкой, конечно же, честно ответила:
– Есть! И серебро тоже.
– Покажи, девочка, где? – начал предвкушать добычу ищейка с разгоревшимися глазами.
Галя подвела его к этажерке, достала красивую железную коробку из-под монпансье и дала в руки конфискатору.
Тот открыл крышку и, увидев лишь стопку аккуратно сложенных белых и жёлтых фантиков из фольги, недоумённо спросил:
– А золото где?
– Да вот же, жёлтенькие это золотые, а беленькие, значит, серебряные, – принялась объяснять бестолковому дядьке школьница.
Дядька внимательно глянул в глаза девочки. Издевается? Да нет, этот ребенок просто никогда не видел настоящего золота, понял вдруг ищейка и стал заканчивать обыск.
Вся конфискация ограничилась кожаным пальто Григория Фёдоровича. Хотели ещё комод с этажеркой забрать, да сын Гена, только что вернувшийся из армии, вполне уже взрослый молодой человек, пристыдил ищеек, и мебель оставили.

Да, дёшево они отделались, соседи помогли. А главное, забрали Григория раньше покупки парторгом той злосчастной машины, после которой начались в совхозе повальные ревизии и обыски. Иначе загремел бы он, как и многие из совхозного руководства, по-серьёзному, а из дома всё б выгребли.
Теперь уж, слава Богу, сроку конец, прощай, Ингаш. Домой сейчас поедет. В Красноярске только ксиву, тьфу ты, письмо отдаст по адресу. Григорий вдруг вспомнил, что пора ему на нормальный язык переходить, лагерные понятия обычными гражданскими отношениями заменять.
Как ни спокойна была Ингашская зона, но она оставалась зоной. С колючей проволокой, вышками, локалками и прочими прелестями казённых домов.
Как ни вольготно тут жилось всеми уважаемому Фёдорычу, но очень чуждо всё это было для Григория. Хотя он и мог легко «развести по понятиям», но никогда не стремился к «блатному» сообществу. Григорий хорошо разбирался в тонкостях отличий «сук» от «правильных», но в душе глубоко презирал и тех, и других.
Отсидев два срока, по сути, ни за что, он всегда стыдился этих «ходок» и старался скрыть от всех знакомых свой стаж сидельца. И по зоновскому статусу, и по обычной жизни Григорий Фёдорович всегда был мужиком, и его вполне устраивало такое звание.
Мужик, по мнению Григория, это звучит гордо! Григорий Фёдорович никогда не ударил женщину или ребёнка. Если случался мужской поединок, в котором он, обычно, благодаря немалой физической силе, был победителем, то не добивал лежачего, а значит, побеждённого соперника. Григорий Фёдорович не стремился жить за счёт других, не плёл интриг, в идейно-партийных паскудствах не участвовал. Не строил любыми средствами карьеру, а если и бывало небольшое повышение на службе, то воспринимал его лишь как производственную необходимость. Никто в семье не слышал от Григория Фёдоровича бранного слова, хотя ведь тот мог в мужском коллективе семиэтажно обложить. Но, только когда не слышат женщины и дети. Григория никто всему этому не учил, просто его внутреннее естество заставляло оставаться в любой ситуации мужчиной. Мужиком.

Обучившись кое-как три года в деревенской школе, Григорий Фёдорович до конца дней своих вслух читал по слогам. Книжки читать любил, писал грамотно, без ошибок, но читал по слогам. Он вообще никогда не блистал великим интеллектом, не задумывался о том, как спасти Мир или помочь Человечеству. Григорий всегда был занят задачами поскромнее: как семью обеспечить самым необходимым, как на работе выполнить задание руководства, как домашние хозяйство или скотину содержать получше. Нормальные занятия для мужика.
Мужик, соль земли Рус… любой земли. Любая нация держится на таких вот обычных, не выдающихся её представителях мужского пола. Мужиках, остающихся всегда мужчинами. Это и есть та почва, чёрная на вид и грязная на ощупь, откуда произрастают все великие и ужасные, святые и прекрасные, все, кто обычно входит в историю народа. Григорий Фёдорович не был ни злодеем, ни праведником, знаменитостью тоже не стал, оставшись простым мужиком. Плодородный слой, состоящий из таких мужиков как Григорий, всегда питал ростки жизни страны, обрёченной жить при самодержавии и зависящей от заскоков и «мер» очередного тронодержца.
Григорий Фёдорович увидел в окне идущего нового бригадира и начал собираться. Встал из-за стола, надел полушубок, сунул в карман оставшуюся коробку «Казбека». Подаренную деревянную цепь взял в руки.
Всё, свободен Григорий Фёдорович, свободен мужик!

6
– Кузька, уйди, уйди, говорю, – Светка оттолкнула наконец вертящегося под ногами рыжего кобелька и, таща неподъёмный для пятнадцатилетней девчонки чемодан, стала подниматься по крыльцу. – Пап, встречай! – позвала она.
Григорий Фёдорович как раз на веранде был и сразу выскочил помочь дочери.
– А Галка с матерью где же? – спросил он, подхватывая как пушинку огромный чемодан.
– Идут, идут, вон они.
Григорий Фёдорович бросил чемодан на краю веранды и направился встречать остальных.
– Доча, Галочка, наконец!
Отец загрёб Галю с ребёнком на руках в свои широкие объятия.
– Гриш, ну помоги, – Кира Михайловна сунула мужу еще один чемодан и налегке пошла в дом.
Григорий Фёдорович, подхватив чемодан, взял сумку из рук Гали и оттолкнул ногой радостно мельтешащего Кузьку, чтобы дочь с ребёнком на руках не запнулась об него.
– Пойдем, доча, пойдём в дом.
Все зашли на веранду, становившуюся с началом тёплого сезона и кухней, и столовой.
– Гриша, тебе уж на работу пора? – спросила Кира Михайловна.
– Да вот, мать, уже собрался почти, хорошо, что застали, а то Наденьку девать некуда.
– Замучались мы с этого аэропорта ехать, – пожаловалась Светка. – Хорошо, Надюшка, что тебя не взяли, уморилась бы ты в дороге, – сказала она стоящей в проходе шестилетней девочке, насторожённо разглядывающей привезённого рыжеволосого малыша.
– Ну, дайте хоть на внука гляну, – попросил Григорий Фёдорович и протянул руки к ребёнку, крепко держащемуся за шею матери.
Галя передала ему мальчика. Григорий Фёдорович сел, посадил малыша к себе на колени, с минуту они разглядывали друг друга.
– Ну, мужик, тебя как зовут? – спросил наконец дед.
– Отря′, – произнёс малыш.
– Чего? А ну-к, дочь, переведи.
– Пап, он не разговаривает ещё, всего два с половиной ему, мальчики поздно говорить начинают.
– Понятно, а отря кто такой?
– Вот это не знаю, какое-то слово хочет сказать, а что это, сама не пойму.
– Отря! – еще громче воскликнул мальчик.
– Странно, говорить не умеет, а «ре» как диктор произносит. Так всё ж, дочь, почему он не Федька? Что за имя ты ему дала, хоть бы Павлом или Петей назвала, раз отца не послушала. Есть же имена приличные, а что это за имя – Виталя? Что оно хоть значит-то?
– Это значит, что он твой внук, пошли, Галка, в бане руки помоешь с дороги, – закрыла вопрос Кира Михайловна.
– Сейчас, мам, иду. Пап, я вот вам рыбки с Сахалина привезла. – И Галя начала выкладывать свёртки на стол, постепенно освободив привезённую сумку. Выложив целый ворох рыбы, занявшей половину обеденного стола, она ушла.

– Пап, давай мне Витальку, ты на работу не опоздаешь? – спросила Света.
– А, на. – Григорий Фёдорович передал внука младшей дочери и стал разворачивать свёртки на столе.
Вот это богатство! Копчёная горбуша, кета! Селёдка солёная, настоящая, крупная и жирнющая! Такой рыбы здесь, на Волге, ни за какие деньги, ни по какому блату не купишь. Молодец Галка, уважила отца. Однако на работу бежать пора.
Григорий Фёдорович сунул пару свёртков в уже собранную для работы сетку-авоську и стал обуваться. Обувшись, потоптался у двери бани, находящейся обок с домом.
– Я на работу побежал! – крикнул он в дверь. Повернулся, чтобы идти, но Галя выбежала вдруг из бани и, обняв отца мокрыми руками, крепко поцеловала его в щёку.
– Пап, я так соскучилась по тебе! Буду ждать утра, когда вернёшься.
– Ладно, дочь, до утра. – Григорий Федорович ответно чмокнул дочку и пошёл.

Городок маленький, а до работы почти час добираться. Пока до остановки дойдёшь, пока автобуса дождёшься, пока доедешь, потом опять с остановки, до завода. Работал Григорий Фёдорович на дробзаводе, что при карьере был. Когда только поселился здесь, почему-то именно сюда пошёл, да так и прижился, уже пятый год трудится.
Уехали они из Хакасии, с обжитых мест. Григорий Фёдорович с зоны вернулся, и всё вроде бы налаживаться стало. В совхозе работали, дети росли, сын женился, внучка Надя родилась, живи себе. Но через два года после отсидки опять стали сгущаться тучи. Теперь уже над Кирой. Из-за неправильного хранения случилась большая недостача зерна в совхозе. Новое руководство, боясь уголовных дел, вернее, спасая свою шкуру, подставило под недостачу бухгалтеров. На Киру тоже большую сумму повесили. Где денег взять? Продали, что могли, скотину всю под нож пустили. Не хватает. Заложили дом и решили уехать из этого обречённого на воровство совхоза. А тут давние знакомые на берега Волги переехали и письмо прислали, как там всё замечательно. Дескать, рабочих мест навалом, зимы мягче сибирских и яблок полно. Не долго думая, Григорий Фёдорович туда и уехал. Домик купил в рассрочку на три года, на работу пошёл, а летом и вся семья перебралась. Только дочь Галя в Красноярске работала и самостоятельной жизнью жила.
Жила и нажила. Принесла в подоле, позорище! Забеременела без мужа в Красноярске, зачем-то на Сахалин попёрлась, там и родила. Григорий Фёдорович долго не мог принять того факта, что его внук может родиться вне брака. Воспитанный в деревенских, консервативных понятиях, он всегда осуждал матерей с «нагулянными», родившимися без отца детьми. Нехорошо это, неправильно. Вот с его дочерью «неправильность» и случилась. Ужасно, немыслимо, просто уму непостижимо! Его дочь – и такое.
Долго он с дочерью даже не переписывался. Но однажды вдруг Григория Фёдоровича осенило. Раз отца у дитя не будет, значит, фамилия материна останется, то есть, его, дедова. Если пацан родится, так и дальше фамилию продолжит. Сменив гнев на милость, Григорий Фёдорович лишь условие поставил, чтобы, если мальчик, то непременно Фёдором был. И никак иначе! Распорядился отец, да поздно. Пока письма ходили, родился ребёнок, Виталей назвала. Ну, что за имя, право слово, опять отца не послушала! Опять разобиделся Григорий Фёдорович на дочь, опять не писал. Он не писал Гале, а мать и сестра с ней переписывались. Отцу, несмотря на обиду, тоже интересно, как там его дочь родная, а внук? Переживал. А чего они вообще на этом Сахалине торчат? Неужто у Галки родителей нет, одна там с ребёнком мыкается. Успокоился Григорий Фёдорович, простил дочери обиды свои. Приезжайте! Хоть в этом отца можно уважить?
Вот и приехали, Виталька, наверное, у них поживёт. Пока Галя на работу устроится да садик получит, мальчик у деда с бабой будет. Внучка Наденька вон живёт, пока сын Геннашка свои проблемы решает. А как иначе, на то и деды, чтобы с внуками нянчиться. Тяжко, конечно, было по началу, на пятом десятке заново хозяйство домашнее поднимать, почти с ноля. Сейчас уж за дом выплачено, легче дышать стало. Свинку держат, кроликов развели, огород весь усажен. Пристрой с отдельным входом доделал Григорий Фёдорович, можно жильцов каких приличных подселить, всё копейка добавится. Телевизор недавно даже купили, «Балтика». Не до жиру, конечно, но не голодает никто, и Виталька пусть у них пока поживёт.

Григорий Фёдорович отработал ночную смену спокойно, без авралов и происшествий. Отработал, можно и домой, отдыхать. Приготовленный загодя ночной обед остался нетронутым, обратно понёс. Зато рыба вся ушла. Объедение! Любил Григорий рыбу с детства. Море только в Магаданском хмуром порту видел, но морскую рыбу особенно и любил. В сплошном дефиците и частой нехватке денег из-за выплат по рассрочке дома последние четыре года, как переехали сюда, считай морской рыбы и не ел. Сосед Степаныч, правда, рыбак заядлый, угощает частенько, но судак не горбуша, а чухонь не корюшка, морская рыба всё же вкусней волжской. Привезла дочь угощение на славу, и ведь лиса, знает, чем отца взять.
А вот уже дом родной, можно опять рыбкой полакомиться, селёдкой отборной. Григорий Фёдорович зашёл на веранду, постель на раскладушке уже расстелена, правильно, в последний майский день лучше здесь, в доме душновато. Рыбы свёрток на столе, остальную, наверное, поближе к ле′днику, чтобы не испортилась, убрали. Картошка отварная в кастрюльке, лучок начищенный под селёдочку, годится.
Григорий Фёдорович всё уже приготовил себе для очередного праздника живота и начал садиться за стол, как на веранду вышел Виталька, с постели, в трусиках и маечке.
– О, ты чего так рано подскочил? Иди с мамкой ещё поспи, я сейчас тоже спать лягу.
– Дай, – сказал малыш, показывая на стол.
– Проголодался, ну, это по-мужски, пойдём, подкрепимся.
Дед посадил внука к себе на колени и стал разделывать селёдку, разделав, дал мальчику кусочек солёной рыбной мякоти.
Мальчик подержал рыбу во рту и выплюнул.
– Дай, – опять сказал Виталька, указывая на хлеб.
– Да, парень, заелся ты там, на Сахалине, ну, на хлебушка.
Григорий Фёдорович отломил кусочек хрустящей корочки и дал внуку. Смакуя каждый свое, увидели входящую с улицы, опять беременную серую кошку по имени Кошка.
– Что, Кошка, рыбу учуяла, опять давиться будешь? – Григорий Фёдорович оторвал от лежавшей на столе газеты кусок, положил туда рыбные кишки и очистки. Опустив угощение для Кошки под стол, отломил Витальке ещё один кусок хлебной корочки и продолжил трапезу.
Через несколько минут Кошка вдруг закашляла, захрипела и вышла из-под стола.
– Опять двадцать пять! Ну-ка, сынку, погоди. – Григорий Фёдорович вытер об газету руки, снял мальчика с колен, взял Кошку за шкирку и положил к себе на колени задыхающееся животное. Левой рукой он раздвинул пасть Кошки, а правой, присмотревшись, начал вытаскивать воткнувшуюся в кошачье нёбо рыбную кость. Во время всей процедуры Кошка сидела не шелохнувшись, полностью доверившись хозяину. Вытащил.
– Ну всё, брысь. Вот не можешь рыбу есть, не ешь, что за скотина бестолковая пошла. Идём, Виталька, к деду. – Григорий Фёдорович, скинув Кошку, опять усадил внука к себе на колени.
Насытившись, они пошли на крыльцо, помыли руки из рукомойника, дед сводил внука «на травку». Вернулись. Григорий Фёдорович разделся, оставшись, как и внук, в трусах и майке. Лёг в приготовленную на раскладушке постель. Ребёнок сел рядом.
– Вот в садик пойдёшь, калякать научишься, будешь стишки мне рассказывать. А днём сегодня кроликов посмотришь, там как раз окролилась одна, маленьких увидишь.
– Отря′, – как всегда, по существу, объявил малыш.
– Ах ты, мой немтырь, маковка цветная. – Григорий Федорович наклонил головку ребёнка и поцеловал рыжую макушку. – Ты что ж такой рыжий? Как Кузька, значит, подружитесь, раз оба как солнце сияете.
Мальчик, проснувшийся вообще-то только чтобы пописать, начал смыкать глаза и положил наклонённую голову на деда.
– Что, отдыхать пора? Ну и добре. Давай я тебе песенку спою.
И Григорий Фёдорович тихонько запел:
– Детский садик, что пчелиный рой,
Ребятишки бегают гурьбой…
Виталька мерно засопел уже на втором куплете.

Галя проснулась поздно, около десяти. Многочасовой перелёт и смена семи часовых поясов сильно утомили вчера. Она сладко потянулась среди стен родительского дома. Встала, никого, в одной сорочке вышла в сени.
– Галка, тихо, иди, глянь, – встретила её мать и подвела к дверям веранды.
Они приоткрыли дверь. И увидели, как, едва помещаясь на раскладушке, раскинув руки, лежал Григорий Фёдорович. Лёжа на спине, храпел немилосердно. На нём, ровно в той же позе, раскинув руки, спал Виталька. Оба в трусах и майках, скинутое одеяло лежало на полу. Ребёнку нисколько не мешал раздающийся прямо у него над ухом заливистый храп деда, и он спокойно спал на его груди и животе. Старый и малый, одинаково одетые, вернее, раздетые, словно сговорившись, лежали в абсолютно одинаковой позе, дед снизу, внук сверху. Спали крепко, утомились.
Женщины, переглянувшись, улыбнулись – мужики уже подружились.
Зачастую нелегко принимать, что, оказывается, наши дети, это не совсем мы. Они от нас отличаются. И чем старше становятся, тем больше отличаются. Да и вообще, жизнь-то кругом меняется, порой неузнаваемо. И только Любовь вечна и неизменна. И родители, со времён притчи о блудном сыне, всегда прощали своих детей. Даже наделавшего кучу ошибок и сто раз ослушавшегося ребёнка мы продолжаем любить. Даже когда наши дети сами становятся родителями и уже дедушками и бабушками, они остаются нашими детьми. Маленькими и что-то неправильно, на наш взгляд, делающими. Мы любим своих детей всегда, а потому и род людской продолжается.

7
– Ой, дочь, опять я…
– Ничего, ничего, пап, ты в памперсе.
Постояв с минуту, Григорий Фёдорович досадливо вздохнул и продолжил загружаться в машину. Его поместили кое-как в полуразложенное переднее кресло. Сидевший за рулем Володя пристегнул старика ремнём безопасности, и они поехали. Вторая машина, где была дочь Галина, всё время ехала сзади. С областного центра до их городка пока доберешься, дороги часа на два, лишь бы пробки на ГЭСе не было.
Вова, как опытный водитель, ехал не спеша, обкатывая новую машину, километров восемьдесят, не больше. Григорий Фёдорович уже сильно устал, ему хотелось лечь в тишине, никуда не ехать, ничего не делать. Умаялся он с этой машиной. Пока сюда доехали, пока дочь бегала, документы оформляла, затем какая-то девчушка подходила, подписать бумаги просила. Потом вот новую машину подогнали. Хотели оставить Григория Фёдоровича, чтобы лишний раз не тревожить, в той, в которой все сюда приехали. И что, зачем он сюда, мучаясь, тащился? За своей новой машиной? Вот на ней и поедет обратно, и никаких возражений! Пересаживался из одной, впритык подогнанной машины, в другую, новую, свою личную. Кое-как перетащили втроём, дочь Галка, сосед Володька и зять его. У самого Григория Фёдоровича ноги почти не двигаются, с большим трудом их переставляет.
Ну да, уселся, доехать осталось. Григорий Фёдорович устало прикрыл свои слезящиеся, по-стариковски блёклые глаза. Что там смотреть, дорога и дорога.
– Дед, ты если что надо, говори, я тормозну, Галю позовём, – обратился к нему Вова.
– Не, всё нормально, рули, Володя, домой хочу. Спасибо тебе за помощь.
– Да не за что, ты, деда, поспи, дорога ровная, отдыхай.
Ровная, но все равно трясёт. Григорий Фёдорович каждую соломинку под колёсами чувствует. И как раньше в кузове грузовика по просёлкам ездил? Молодой был, тряска любая нипочём, куда всё подевалось? На старика вдруг накатили воспоминания, раздумья. Совсем Гришка дряхлый стал, песок со всех мест сыпется. Да и так, слава Богу, восемьдесят четыре скоро. Пора уж итоги подводить.

А что итоги? Как жизнь прожил, что заработал? Трое детей, четверо внуков, семеро правнуков. Три правнука – мужики будущие с его фамилией, продлят родову прадедову. Младшего правнука Гришкой назвали, в честь него, Григория Фёдоровича. Кто назвал? Виталька, конечно, шутка ли, десять лет с дедом-бабой прожил. Да, расплодился Григорий, как когда-то наставлял его капитан Бельков.
Из богатств Григорий Фёдорович имел старенький деревянный домик, дряхлеющий и разваливающийся вместе с хозяевами. В доме мебель сорокалетнего возраста, сундук из материного ещё приданного, привезённый Виталькой холодильник и цветной телевизор, вскладчину купленный недавно детьми. Зато не голодал все эти годы никто. Для несколько раз стоявшего на пороге голодной смерти Григория Федоровича это было очень важно. Он всегда следил за тем, чтобы его семья была сыта. Золота, хрусталя разного, ковров или дорогих побрякушек у них никогда не было. Что за удовольствие, всегда считал Григорий Фёдорович, жить ради накопления богатств? Накопил, во всем себе отказывая, купил и трясись над ним? Уж лучше пряников детям-внукам, себе рыбки, или жене Кире шоколадку лишнюю купить, а на большее денег не бывало. Так и прожили они всю жизнь, здесь и сейчас, дальше, чем на год, не загадывая.
А теперь вот и машина у него своя. По программе не то президента, не то губернатора, как участник Великой войны получил. Что короткой война была для Григория Фёдоровича, так не его в том вина, он честно на передовую, в пекло просился в сорок третьем. Да, мясорубка жуткая была, которую позднее Великой Отечественной назовут, почти тридцать миллионов жизней в смертельный фарш измололо. И как отвело тогда? Как вообще выжил в немыслимом водовороте событий Советской страны, уже ставших историей?

Григорий Фёдорович, будучи обычным гражданином Советского Союза, никогда не ходил в церковь, если не считать детских, по принуждению, посещений. Не имел он даже понятия об эзотерике и метафизике. Далёк был от непонятных сакральных сфер и духовных исканий. Но вдруг, сейчас, окинув памятью свою жизнь, каким-то девятым чувством ощутил всё величие Мироздания. Как чётко и закономерно всё происходит. Как точно и честно выполняется и соблюдается выбор человека. Его истинный выбор, не его умозаключения и ежеминутно меняемые желания, а выбор его души, совести, если угодно. Выбор, ведущий по нити Жизни, направляющий и поправляющий человека на всём протяжении пути. И мало кто осознаёт, кляня судьбу-злодейку, что любые невзгоды он на себя взвалил сам. Что душа старше тела и полностью им управляет. Крайне редко удаётся услышать глубину свою, своё настоящее, то, зачем ты пришёл в этот мир. Но всё честно, каждый получает своё, истинное, душой просимое, хотя, возможно, мыслями и телом отвергаемое.
Осознал вдруг Григорий Фёдорович, как берегла и лелеяла его жизнь. Раскулачили их, из Богатого выгнали? Село Богатое было сожжено фашистами во время войны полностью, вместе с жителями. В голодной степи чуть не умер? Зато в лагере его тело уже имело опыт голодного существования и смогло выжить. На Колыму попал перед войной, в ад? В сорок первом бы ушёл на фронт, уже давно б и кости сгнили, где-нибудь в Новгородских лесах или Украинской степи. Оголодал, доходягой был в лагере? В штрафбат бы забрали ещё в сорок втором, а больше года там никто не выживал. Отца и братьев потерял? Суровый командир части на Амуре оставил, в пекло не пустил. За одни валенки несправедливо два года на лесоповале пробыл? Через месяц намотали бы лет десять «строгача». Дочь такая-сякая отца ослушалась? Зато правнук его имя и фамилию носит.
Всё, всё исполнялось как надо. Хотел жить – жил. Хотел трудиться всю жизнь, как отец – трудился не разгибаясь, пока совсем не одряхлел. Хотел всегда оставаться Человеком, как Никифор Андреевич учил – был им, за все эти годы никто не мог назвать подлецом. Никто! Хотел продолжения своего в потомстве – есть, один из правнуков тоже Гришка. Всё честно.

Григорий Фёдорович открыл глаза, к ГЭС подъезжают. Хорошо, сейчас мост проедут, и считай дома. Машина своя, подумать только, у него, личный новый автомобиль! Красивый, синего цвета, чистый, на солнце сверкающий. Кира разглядит ли? Совсем плоха, проживёт ли этот год? Как он без неё останется, ведь почти шестьдесят лет вместе прожили. А сколько ему самому осталось, успеет на машине своей поездить?
Сам Григорий Фёдорович никогда водить не умел. Попробовал однажды, ещё в Хакасии, снёс на грузовике часть родного забора и решил больше не пробовать. Вся надежда на зятя Сашу, Галиного мужа, жаль, на Севере сейчас по вахтам работает. Ну и ладно, приедет скоро, пока вот сосед помог машину получить. Повезло дочери с мужем, работяга, руки золотые, на соседней улице дом большой построил, живут, молодцы. Хорошо, что рядом, дочь каждый день приходит, ухаживает за ними, старыми. Что бы без неё делали, сами-то уже и по дому с трудом передвигаются.
Вот и избушка родная. Вылезти ещё теперь осталось из своей машины. Старость не радость, устаешь от неё.
За пятьдесят лет непрерывного трудового стажа, включая Колымскую каторгу, за участие в Великой войне, пусть и не долгое, Григорий Фёдорович получил от родного государства, надо заметить, весьма не бедного:
1. Прибавку к обычной пенсии, которая позволила в последние несколько лет питаться не только макаронами, но даже немного лекарств покупать.
2. Машину «Ока», самое дешёвое изделие отечественного автопрома, которую в народе из-за размеров прозвали, в зависимости от водителя, или «бешеная табуретка», или «брелок от КамАЗа».
Это всё, что он получил от страны. Старик был так счастлив, что у него есть своя машина, на которой его возили, к сожалению, теперь уже совсем недолго. Она казалась ему верхом роскоши и признания заслуг.
Спасибо тебе, Родина, от Григория Фёдоровича, лично!

Вот и всё, мне, пожалуй, пора. Вспомнил, двадцать второе сегодня. Как это будет на плите выглядеть? 15.05.1920–22.05.2005. Сплошные двойки и пятёрки. Кем же я был, отличным неудачником или неудачным отличником? Чего больше, счастья или несчастья? Счастье, это не то, о чём грезишь, а то, на чём сидишь да едешь? Самое большое счастье и ценность в жизни – сама Жизнь? Да, так и есть, теперь я это знаю точно. Плача от потери близких, воя от боли, изнемогая от голода… даже тогда я был счастлив. Счастлив уже тем, что мог чувствовать своё несчастье. Чувства есть только в Жизни, а мы приходим в неё, чтобы чувствовать. Жаль, но воспринять это в полной мере можно, лишь прощаясь с телом. Всем хорош Горний мир, однако, нет в нём чувств. Никаких. Только абсолютная свобода и невероятная лёгкость. И Свет, вот Он! Свет, всепроникающий и всеобеляющий, всеразмывающий и всестирающий. Кира, девочка моя, сейчас мы встретимся.
Я вижу сверху своё тело, дочь вытаскивает из него шприц. Странно, я успел просмотреть всю свою жизнь, всю, как бы со стороны, а ведь времени истекло… лишь мгновение. Вся жизнь прожита как один миг… миг счастья…
Как бы

© Виталий Семенов, 2016
Дата публикации: 30.01.2016 15:30:46
Просмотров: 1821

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.