Чудеса из решета.Первая часть

Марк Андронников

Форма: Миниатюра
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 75433 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

МОРСКИЕ ВОЛКИ

Норвежский моряк по имени Ульф (такие уж у них у норвежцев имена), покуривая трубку (все моряки любят курить трубку, а норвежские моряки в особенности) зашёл в таверну. Первым делом он заказал себе рома (все моряки любят ром, а норвежские так вообще ничего, кроме рома не пьют). Не успел Ульф сделать и пары глотков, то есть выпить полпинты, как в дверях появился Йорген (также норвежский моряк). У него в зубах торчала трубка (он же был моряк, и при том норвежский моряк). «Рому», — крикнул он (он не был бы моряком и даже более того, норвежским моряком, если бы не сделал этого). Йоргену хватило не успеть сделать и одного глотка, чтобы выпить полпинты, как его окликнул Ульф.
— Здравствуй, Йорген, — приветствовал Ульф.
— И ты здравствуй, Ульф, — ответствовал Йорген.
— Как дела, — спросил Ульф, не отрываясь от рома.
— Дела то в порядке, — произнёс Йорген, допивая ром.
Даже тавернщик, безразличный ко всему, в том числе, как ни странно, к деньгам, заметил какое напряжение возникло между двумя моряками.
— Я слышал, Ульф... — начал Йорген, отставляя в сторону уже вторую опустошённую кружку.
— Да что ты, Йорген? Слышал? Да ведь для этого тебе надо было бы хоть раз вылезти из-под юбки твоей фру, — заявил Ульф, допивая свою вторую кружку.
Йорген скрежетнул зубами, но продолжил.
— Я слышал тебя здорово пошатало в пятницу. Говорят даже, что ты вывалился за борт, хотя на море был полный штиль.
На этот раз очередь скрежетнуть зубами пришла Ульфу.
Тавернщик в еле скрываемом волнении перебегал глазами от одного моряка к другому, видя, что между ними происходит самая настоящая битва.
— И ещё поговаривают, — хотел добавить Йорген.
— Кто это поговаривает? — снова прервал его Ульф.
— Да так мои знакомые.
— Небось, всё забулдыги да пьяницы?
Йорген крепко стиснул зубы.
— Говорят, что ты, Ульф, опытный, бывалый моряк однажды спутал зюйд-вест с норд-вестом, отчего ваша лоханка наскочила на мель.
Ульф тоже сжал зубы.
— А мне говорили...
— Да что ты? Говорили? Наверное, уже после того, как вас стащили буксиром?
Ульф сжал свои зубы ещё крепче.
— Мне говорили, что однажды в одном порту вашу компанию, тебя с твоими развесёлыми приятелями, так отделали заезжие английские матросы. А ведь вас было пятеро, а их только трое.
У Йоргена на скулах заиграли желваки.
Тавернщик не знал куда девать глаза, словно он присутствовал при сцене, свидетелем которой не должен быть.
— Рассказывают, будто однажды ваше корыто при твоём умном управлении врезалось в другое судно, — нашёлся Йорген.
Ульф закусил губу.
— А ещё рассказывают, видели как раз ты сильно напившись, что впрочем неудивительно, врезался на полном ходу в фонарный столб. Да ещё мало того, упав, просил у того прощения как у живого человека, — парировал со смешком Ульф.
Йорген чуть не до крови прикусил нижнюю губу.
Тавернщик старательно делал вид, что ничего не слышит. Для чего уставился в произвольно выбранную точку на стене.
— Говорят в плавании, останавливаясь в портах, ты путался с такими бабами, на которых не польстился бы и беглый каторжник.
Ульф сжал кулаки так, что костяшки побелели.
— А я слышал, будто тебя, Йорген, побивает твоя собственная разлюбезная фру.
Йорген исподлобья уставился на Ульфа. Кулаки у него были сжаты так сильно, что костяшки не побелели, а покраснели.
Тавернщик уже присматривал место, куда он будет прятаться, когда начнётся драка.
Распахнулась дверь. Вошёл другой моряк (такой же норвежец, как и они, только почему то без трубки).
— Эй ты, Йорген! Где ты пропадаешь? Тебя там ваш старпом ищет, сказал, если сейчас же не явишься, то он тебя так отделает — мало не покажется.
— Иду, иду, — поспешно и робко проговорил Йорген.
— А ты, Ульф! Капитан зачем тебя посылал? Гляди, опять он намнёт тебе бока.
— Уже иду, господин боцман, — пролепетал Ульф.
Тавернщик облегчённо выдохнул. Всё обошлось.

В некотором царстве, в некотором государстве жил некий Иван Сергеевич. А по соседству с ним другой Иван Сергеевич. И их не только звали одинаково, но и похожи они были друг на дружку, как две капли воды. Вечно их все путали. Видят, идёт Иван Сергеевич. А какой из двух не знают. Так и здороваются. Руку пожимают, приветствуют, о самочувствии осведомляются, о делах спрашивают, а сами меж тем думают, кто это вообще такой, с кем только что поздоровались. Чтоб Иванов Сергеевичей хоть как-то отличать, решили им прозвища дать. Стали они: Иван Сергеевич-первый и Иван Сергеевич-второй. Но и от этого легче не стало. На лице то ни у одного не написано, первый он или второй. Уж сколько мороки, а сколько приключений забавных было — не счесть. Любое письмо на имя Ивана Сергеевича — целое событие. Какому нести? Выбирали одного и всякий раз ошибались. А если вдруг, не дай Бог, их искал кто-нибудь, то попробуй, пойми кого. Решили люди, что так дальше нельзя. Да и самим Иванам Сергеевичам от этого одни хлопоты. Начали думать, что делать. И нашли-таки выход. Одному из Иванов Сергеевичей сказали, чтобы он всё время шляпу носил. Был это, кажется, Иван Сергеевич-первый. Или второй? Впрочем, это уже не важно. Начал он в шляпе ходить. Первое время всё ничего было. Видим, Иван Сергеевич в шляпе. Ага, это первый. Или это был всё-таки второй? Короче, видим, тот, что в шляпе. Всё понятно. Сразу узнаём. И путаница прекратилась. Да и Иваны Сергеевичи обрадовались. Наконец-то их различают. По шляпе. Но недолго это длилось. Стало холоднее. Шляпу уже не поносишь. Сменил её Иван Сергеевич на шапку. И второй Иван Сергеевич шапку нацепил. Опять всё заново началось. Тогда придумали, чтобы один себе бороду отрастил. Только другой тоже почему-то бриться перестал. Надоело людям. Пошли к Ивану Сергеевичу, сначала к одному, потом к другому. Твёрдо, даже с угрозой сказали, чтоб они имена свои поменяли. Иван Сергеевич-первый поменял. Стал он Сергеем Ивановичем. Но и другой тоже поменял, и тоже на Сергея Ивановича. Что ты будешь делать? Сказали одному, чтобы вернул себе прежнее имя. Теперь есть у нас Сергей Иванович и Иван Сергеевич. А кто из них кто, всё равно не разберём. За это время настолько Иваны Сергеевичи перепутались, что иной раз сами себя отличить не могли. Тот, что в шляпе, первый или второй, с бородой или без? Уже не разберёшь. Одна морока с этими Иванами Сергеевичами.

СКАЗОЧКА

Жил-был король. И было у него три сына. Первый, второй и третий. Первый был дурак, второй — так себе, а третий — вообще идиот. Захотел их король поженить, потому что сами они до этого никогда бы не додумались (читай предыдущее предложение). Первому невесту нашёл, второму нашёл, третьему, идиоту, и тому нашёл. Правда, первая невеста была дура, вторая — ничего себе (ничего себе — да ничего особенного), а третья — самая настоящая идиотка. Сыграли свадьбы, брачные ночи провели. Зажили они счастливо. Первый с первой, второй со второй, третий с третьей. Дурак с дурой, тот, что себе на уме, с той, что такая же, а идиот с идиоткой. Жили они дружно, нога в ногу, то есть, душа в душу. Вот только первый в припадке ревности (он же был дурак) убил жену и сам потом с собой покончил. Вторые подцепили где-то тиф, сами умерли и всю семью оставшуюся перезаражали. А третьих казнили во время бунта. Король же ещё задолго до этих событий в уме повредился. Хотя и до этого особым умом не отличался (поглядите только на его сыновей). Повадился он как-то в сортир, что за замком, ходить да провалился туда однажды, так там и утонул. Только корону потом и смогли выловить. Так всё и было. Началось, как в сказке, беззаботно и радостно. А закончилось, тоже как в сказке, но только уже грустной.

Был дом, наполненный шарами. Весь, сверху до низу. Даже в подвале, и в том были шары. Куда ни пойди, куда ни взгляни — везде шары. Никто не знал, откуда эти шары взялись, почему они здесь и почему именно шары. Не знали, что с этими шарами делать. Одни предлагали их уничтожить, другие — вынести. Но если выносить, то куда? Так дальше предложений и не двигалось. К тому же все уже привыкли к шарам и не обращали на них особого внимания. Некоторые использовали их в хозяйстве. Если бы поставить дело на широкую ногу, люди смогли бы извлечь выгоду из шаров. Могли бы экскурсии водить или что-нибудь в этом роде. Но к шарам относились как к совершенно обыденному явлению. Возможно, это и было самое обыденное явление. Тогда зачем я об этом пишу?

ПРОИСШЕСТВИЕ

Однажды с крыши дома упал человек. С самой обычной крыши самого обычного дома. Взял и упал. Так, ничего особенного. Упал, и чёрт с ним! Ничего такого уж чересчур невероятного в этом нет. Но мы всё равно пошли посмотреть. Начали обсуждать. Не каждый же день падают с крыши. То есть, с высоты жопы упасть ещё куда ни шло. А тут с самой крыши. Да ещё и упал. В общем, стоим, смотрим. Обсуждаем. Один сказал что-то вроде: «Ещё один, того, шандарахнулся». И усмехнулся. А, может, кашлянул. Другой (как я позже заметил в своих показаниях, этот человек сразу произвёл подозрительное впечатление) заявил, что его, наверное, кто-то толкнул. После чего он тут же всех нас внимательно оглядел. Какая-то гражданка, как я предполагаю, особа — психическая, пробалабонила, что цены повысили, квартплату повысили, в магазин теперь невозможно ходить и что он, должно быть, кинулся вниз от неразделённой любви. Я же мудро молчал. Я вообще часто молчу. При этом я ощущаю, что возвышаюсь над остальными людьми. Но это не важно... Потом появился ещё какой-то пьяный гражданин, который деловито осмотрел покойного, место падения, взглянул на крышу. Он заключил, что тот подскользнулся и упал. Мы все и не знали, что думать. Поэтому ничего не думали. Просто стояли и смотрели. Тут подъехала машина. Из неё вышли двое в штатском и увели с собой того подозрительного, который говорил о столкновении. Потом первый гражданин произнёс, что вот, мол, посреди бела дня стали забирать. И опять рассмеялся. Или, кто знает, может, он просто был болен и это у него кашель такой. Через минуту подошли двое в штатском и забрали его. После того, как уже забрали пьяного, дама с неразделённой любовью заторопилась домой. Но не успела она и пяти шагов сделать, как рядом остановилась машина, в которую её посадили и увезли. Я остался один и хотел уже было уйти. Но передо мной, словно, из-под земли выросли двое. Они затолкали меня в машину и куда-то повезли. Я не знаю, где сейчас нахожусь. Пишу эти строки в перерывах между побоями.

ХОРОШАЯ ИСТОРИЯ

Человек пил пиво. Ему было хорошо. На небе светило солнце. Зеленела трава. Вокруг ходили женщины, и некоторые из них даже красивые. День хорошо начинался и имел все шансы неплохо закончиться. Человек пил пиво и улыбался этому весеннему солнечному дню, своему хорошему настроению, миру, самому себе. На душе у него было спокойно и легко. А потом он допил пиво и справил малую нужду прямо тут же за ларьком, где купил пиво. После чего ему стало ещё лучше.

СКАЗКА ПРО РАБОТНИКА И ЕГО БАЛДУ

Поп нанял себе работника. Чтобы ему по хозяйству помогал, сено таскал, брёвна рубил. Но тот целыми днями ничего не делал. Валялся себе на сеновале, да самогон хлебал. А иногда так ещё и попадью на том же сеновале валял.
Не понравилось всё это попу. Вызвал он к себе работника и говорит ему: «Ах, ты такой, сякой, разэтакий. Я тебя зачем нанимал? А ты сидишь, целыми днями ничего не делаешь, самогон хлебаешь да на сеновале валяешься. Выгоню я тебя».
Почесал голову работник да покумекал. Понял он, что если выгонят его, то не сможет он боле задарма самогон пить да попадью валять. Взмолился мужик: «Не выгоняй, Батюшка. По миру пойду, с голода помру. Я тебе хорошо работать буду. К тому ж не по-христиански это».
Крепко задумался поп. Действительно, не по-христиански выходит. Но только уж очень плохой работник из мужика. Целый день лежит, самогон пьёт. Да к тому ж начал поп подозревать, что последнее время к мужику на сеновал попадья повадилась хаживать. А так как поп был хитрый, образованный, даже грамматику знал. Решил он такое задание дать мужику, чтоб тот нипочём не справился, и чтоб его потом спокойно выгнать можно было. Вроде как, и помог, а, вроде, и от такого плохого работника избавился.
Улыбнулся поп хитро и говорит: «Смотри, вот, крыша у часовенки прохудилась. Залатать бы надо. Справишься с этим, оставлю».
А часовенка высоченная. Такая, что туда и не заберёшься. А если и заберёшься, то нипочём не удержишься. Залезть на неё сложно, а удержаться вообще невозможно.
Но мужик посмотрел, головёнку почесал и отвечает: «Это нам зараз плюнуть». И на руки плюёт. Мол, показывает, что работа уже началась.
Открылся рот у попа. Как так? Никто эту крышу залатать не мог. А тут последний забулдыга, можно сказать, и всё сделает.
Работник же добавляет, словно, только что вспомнил: «Только ты мне гвоздей достань, да молоток, да досок принеси, да лестницу притарань. Не могу ж я туда взлететь».
«Действительно. Лестница нужна, не птичкой же ему туда взлетать. И крыша на святом слове держаться не будет — доски нужны. Гвозди и молоток ещё найдутся. Да доски, если поскрести, отыщутся. А где ж лестницу взять? Лестницы, чай, с неба не падают», — подумал поп, но на небо всё-таки с надеждой посмотрел.
Понял он, что с крышей не вышло. Ещё крепче задумался, какую бы другую задачу работнику дать, чтобы тот с ней справиться не мог, и чтобы его без ссор и споров со спокойною душой выгнать можно было бы. Очень крепко думал поп, какое бы задание дать. А мужик же тем временем на сеновал пошёл. Самогон допить да попадью с собою прихватил.

ОДИННАДЦАТЬ СЛУЧАЙНОСТЕЙ

Случайность — есть неизменная составная часть закономерности. Жизнь, как и сам мир, — лишь случайность, совпадение определённых фактов и ничего более. Со всеми происходят случайности. У одних чаще, у других реже. Например, у нашего героя случайности бывают часто, даже, может быть, слишком часто. Они в каком-то смысле составляют всю его жизнь. Назовём одиннадцать наиболее важных.
Первая произошла ещё до его рождения в момент, когда встретились его отец и его мать. Они бы могли и не встретиться. Тогда бы его не было на свете. Случайность? Случайность.
Вторая. Пикантная. Благодаря ей он и был зачат. Будущая мать раньше вернулась с работы. Обычно в шесть возвращалась. А тут в четыре пришла. Раньше отпустили. Отец же его (тоже будущий) к родственникам собирался поехать. Но что-то не срослось. То ли родственники заболели, то ли ещё чего. Короче, не поехал он никуда. Поэтому в пивную отправился. Да так там и засел кружечку-другую пропустить. А к жене в это время сосед зашёл сахарку к чайку одолжить. Тут всё и случилось. Так его и зачали. Здесь, если приглядеться, сразу две случайности. Так что переходим сразу к четвёртой.
А вот и она, четвёртая. То, что его зачали случайно (могли бы и не зачинать) — ещё ничего. Родился же он совсем случайно. Мать его сидела пузом кверху, чай пила, телевизор смотрела. Тут раз, чувствует что-то. Так он и родился. Никто его в этот день рожать не собирался. До срока ещё неделя была. Тоже ведь случайность. Это была четвёртая.
Пятая. Как он в детский сад попал — опять случайность. Должны были его в школу на первое сентября отвести, а по привычке в садик отправили. Случайность.
Шестая. Школу он закончил опять случайно. Ему в аттестате по алгебре вместо двойки тройку поставили. Можно сказать, случайно.
Седьмая. Самая случайная. Это то, что он в институт поступил. Этого уж никто ожидал. Даже он сам. Экзаменаторы и те не ожидали. А он взял и поступил. Не иначе как случайно.
Восьмая. Из института его не выгнали опять же по случайности. Потому что с его разгильдяйством, пропуском лекций, семинаров, зачётов ему — самая дорога в отчисление была. Однако нет. Доучился. Диплом получил.
В девятую случайность его по ошибке арестовали. Должны были кавказца какого-то взять, а схватили его. Случайно. А из-за этого он на собеседование не попал. Теперь без работы сидит. Что плавно переносит нас в десятую случайность.
Одиннадцатая. Самая последняя. Что из всех людей мы выбрали именно его героем нашего повествования. Эта случайность последняя и самая главная. Одиннадцатая.
Мы провели перед вами одиннадцать случайностей в единую цепь логически следующих друг за другом звеньев. Их было одиннадцать. Могло бы быть меньше, могло и больше. Одиннадцать — тоже случайно выбранная цифра.

РАССКАЗ О ХОРОШЕМ МАЛЬЧИКЕ

Алёша был хороший мальчик. Слушался маму, прилежно делал уроки, всегда кушал кашу, помогал взрослым, допоздна не загуливался. Очень хороший и во всех смыслах положительный мальчик. Вот только он ещё котят вешал, муравьёв жёг да в собак камнями кидался и однажды фекалиями забросал одного старичка. А так вообще это был очень хороший мальчик.

ГОЛУБОЙ РАСПУТИН

Голубой Распутин (Не тот, а другой — тот, что был голубым) сажал к себе на колени разных юных дворян. Покачивал их, щипал за бёдра, щекотал в интимных местах и иногда от большого возбуждения хлестал их кнутом. Дворяне, все как один, делали вид, что это им не нравится, краснели, умирали со стыда, но приходить к нему не переставали, и неизменно садились к нему на колени. Но однажды всё это надоело голубому Распутину, и он ушёл в деревню. Уже не помню, в какую именно. Правда, и там, в деревне продолжалось всякое такое-этакое, что и словом то описать язык не поворачивается. На этом кончаю я сей свой сказ, ибо невмоготу мне уже, да и спать охота.

ОЛИСБАСИ

ОЛСИБАСИ. Доктор Ерёмушкин не спеша прогуливался по бульвару, мерно постукивая своей тростью по крытой камнями мостовой. Через каких-нибудь пять минут его окликнул старый приятель Черемисов. ОЛСИБАСИ. Черемисов запыхался. Вероятно, он уже давно искал доктора. ОЛСИБАСИ. «Виталий Сергеевич, что-нибудь случилось? По вашему виду можно заключить, будто произошло, как минимум, землетрясение», — спросил Ерёмушкин. ОЛСИБАСИ. «Поверьте, уважаемый Викентий Павлович, я предпочёл бы землетрясение. Вы не могли бы прямо сейчас пойти со мной? Времени на объяснения нет. По пути всё расскажу». ОЛСИБАСИ. И доктор Ерёмушкин как мог заспешил. Больная нога сильно мешала ему. ОЛСИБАСИ. «Быстрее, умоляю, быстрее», — всё время приговаривал Черемисов. ОЛСИБАСИ. «Но вы ещё не сказали, что же всё-таки случилось», — ОЛСИБАСИ. Черемисов огляделся по сторонам, наклонился к самому уху доктора и, понизив голос до шёпота, таинственно произнёс: ОЛСИБАСИ.

Мне наступили на ногу. Ничего. Я вытерпел. Потом отдавили другую. Пустяки. Можно жить и с одной ногой. Лягнули в спину. Бывает. Я даже не обиделся. Плюнули в лицо. Ну этого я, честное слово, и не заметил. Стряхнули на меня пепел, прямо в рот. Сущая ерунда. Помочились. Но не на меня, а рядом. Так что не страшно. Врезали по животу. Это было довольно неприятно. Я подумал было сделать замечание, но сдержался. Стоит ли обращать внимание на всякую мелочь? Меня ещё ткнули тростью в пах. Здесь, я признаюсь, не выдержал и чуть было не вышел из себя. Но тут же извинился. Ведь не буду же я ссориться с людьми из-за своих глубоко эгоистичных и себялюбивых чувств.

БОГОМАЗОВ

Богомазов с неохотой открыл глаза. В дверь кто-то звонил. Наверняка, этот надоедливый Брюхов. Так не хотелось вставать и идти открывать дверь, особенно, чтобы увидеть за ней Брюхова. Но Богомазов всё-таки встал и пошёл открывать. Это действительно пришёл Брюхов. Как всегда бесцеремонный Брюхов уже с порога кричал: «Тетеря, чего не открывал?!» Не теряя времени на разговоры и приветствия, он вошёл и, не спрашивая разрешения, снял ботинки и одел тапки. Богомазов, зная, что с Брюховым любая бестактность бесполезна, предусмотрительно молчал. Брюхов сам вошёл в комнату. Где сразу же отпил чаю из чашки Богомазова и начал есть его богомазовский бутерброд. «Чтоб тебя разорвало», — подумал Богомазов. И не успел он додумать эту фразу, как Брюхова в самом деле разорвало. Словно воздушный шар, переполненный воздухом, он лопнул и разлетелся на куски. Оправившись от шока, Богомазов начал искать объяснение этому необычному факту. «Я подумал: «Чтоб тебя разорвало», и его разорвало. Вот так, так». Богомазов кинулся к окну. По улице брела какая-то старуха. Богомазов жил на третьем этаже, поэтому без труда докричался до неё. «Эй, старуха!». Старуха обернулась. «Чтоб тебя разорвало», — крикнул он. Та успела лишь приглушённо пискнуть и взорвалась. На асфальте осталась огромная кровавая лужа. Богомазов захохотал. Он ощутил всю ту власть, какой отныне обладал. Задумавшись, Богомазов взял трубку телефона, набрал номер. «Аллё? Витёк? Чтоб тебя разовало». В трубке на той стороне послышался взрыв. Богомазов загоготал ещё громче, чем в тот раз, когда взорвалась старуха. «Чёрт меня побери. Чёрт меня побери», — улыбаясь, говорил он. Неожиданно в комнату ворвался взъерошенный, рогатый чёрт, который набросился на Богомазова и начал насиловать его по-содомитски, то есть в зад. Но ведь Богомазов этого и хотел...

ДЕД ЕГОР

В доме № $ на Софийской улице переодевалась женщина. И деду Егору, проходившему мимо, показалось, что в окне 2-го этажа — голая женщина. Чтобы получше рассмотреть, он привстал на носки, потом на пятки. Потом 3 раза на носок и 4 раза на пятки. Но так ничего и не разглядел. Тогда он пошёл домой за лестницей. И вот идёт дед Егор, тащит под боком лестницу. А лестница большая, громоздкая. Несёт её, потом обливается, но думает: «Ничего, что тяжело. А я вот бабу голую увижу, сразу полегчает». (Здесь надобно заметить, что дед Егор «г» произносил как «х», даже мысленно. Так, что думал он дословно так: «Ничехо, что тяжело. А я вот бабу холую увижу, сразу полехчает». По-моему, это важно). Идёт он, полчаса идёт, может, даже час идёт. И тут вспоминает, что забыл, где голую женщину видел, точнее, где собирался её увидеть. И не только это забыл, но забыл, где живёт и вообще где находится. Начал дед Егор бегать, искать. Лестницу свою бросил. Потом, правда, подобрал.
Насколько я знаю, он до сих пор бродит по улицам, дом свой ищет. Вы, если его встретите, то передайте ему, что квартиру его давно приватизировали. Теперь там совсем другие люди живут, и пускай он идёт к чёрту!

Дед Бармалай сидел на скамейке и наблюдал за прохожими. Прямо перед ним расползлась огромная замёрзшая лужа.
Товарищ Первый шёл, подскользнулся, крикнул: «Жоп!» Упал и разбился.
«Ай-ай-ай-ай», — покачал головой дед Бармалай.
Товарищ Второй шёл, весело размахивая руками, подскользнулся, крикнул: «Ой!» Упал и разбился.
«Ой-ой-ой-ой», — покачал головой дед Бармалай.
Товарищ Третий шёл, покуривая сигарету и попивая пиво из бутылки, подскользнулся, крикнул: «Ах ты!» Упал и разбился. Разбилась и недопитая им бутылка.
«Ай-ой-ой. Хоть бы песочком кто-нибудь посыпал», — покачал головой дед Бармалай и остался сидеть на месте.

Меня во дворе все очень любят. Стоит мне выйти, улыбаются, приветствуют. Просто души во мне не чают. Когда я мимо прохожу, старушки слезу пускают, дети почтительно разбегаются. Про взрослых я уже и не говорю. Чуть не каждый день мне признаются: «Мы так вас любим. Вы — такой великий человек». Я всегда в ответ: «Бросьте. Не такой уж я великий». Хотя сам, конечно, понимаю, что я — именно такой великий. А однажды окружили меня всем двором и говорят: «Уж так мы вас любим, так любим, что прямо мочи нет. Еда в горло не идёт, руки вот-вот готовы на себя наложить. Разрешите уж нам Вам памятник поставить, чтобы всю нашу любовь к Вам выразить. А если Вы нам не позволите, то мы с горя все умрём». И тут же все согласно закивали, но добавили: «Правда и тогда мы Вас меньше любить не станем, даже наоборот. Будем в отдалении Вами восхищаться», — и мрачно так завздыхали. Я им отвечаю: «Я ваше восхищение мною вполне понимаю, ибо сам от себя в постоянном восторге пребываю». Что делать? Сжалился, разрешил им памятник Мне поставить. Попозировал. Отлили. Установили. Памятник такой. На постаменте Я стою и повелительно так, и вместе с тем покровительственно указую куда-то вдаль. Больше всего в памятнике поражает мой взгляд, преисполненный какой-то особой, свойственной только мне одному глубокой мудрости и грустного снисхождения к другим от осознания недостижимости для них такого уровня величия. Пара старух от этого моего взгляда даже в обморок упали. Вынести же его никто не в состоянии: либо плачут, либо отворачиваются. Говорят, что глаза памятника, будто, в самую душу глядят. От этого памятника все в восхищении, а некоторые, особо сентиментальные, я сам видел, по ночам на него молятся и жертвы ему приносят. Так что теперь подле моего подъезда памятник мне самому стоит в натуральную величину. Вот только всё впечатление портит то, что кто-то на нём неприличное слово написал. Кто бы это мог быть? Наверняка, кто-нибудь чужой. Ведь у нас во дворе все меня любят. Вот и памятник мне поставили.

Парамонов бежал. Воздух свистел у него в ушах и под мышками.
— Куда ты бежишь? — спросил его Пнёв.
— И действительно куда я бегу? — сказал Парамонов. Он сел, достал припрятанную газету и начал читать.
Пантелеймонов бежал ещё быстрее Парамонова, так что ветер даже не поспевал за ним.
— Куда ты бежишь? — спросил его Пнёв.
— И действительно куда я бегу? — сказал Пантелеймонов. Он сел, достал невесть откуда взявшуюся книгу и начал читать.
Ионов бежал ещё быстрее Парамонова и Пантелеймонова вместе взятых. Что там ветер? Мысль не поспевала за ним.
— Куда ты бежишь? — спросил его Пнёв.
— И действительно куда я бегу? — сказал Ионов. Он сел и впервые в жизни задумался. Быть может, это мысль наконец его догнала.
Вот так, порой и мы тоже бежим, торопимся, сами не зная куда.

ГОСТЬ

Ко мне пришёл славянофил, которого я, конечно, не звал. Я их всегда терпеть не мог, а тут один из них ещё и пришёл. Он прямо с порога начал говорить мне о выработке национальной идеи в России, о гибельной для России же политике либеральных министров. Все эти разглагольствования были так примитивны. И говорил он так монотонно, скучно, неинтересно. Это было ужасно (почти так же ужасно, как и то, что он думал). Я ушёл в другую комнату. Но славянофил последовал за мной, продолжая при этом свои дурацкие рассуждения о вреде либерализма, о глобальном заговоре политических, экономических, религиозных сил Запада, Востока, Юга и евреев против России. Я спрятался от него в туалете. Тогда этот гнусный славянофил стал кричать в щель под дверью о духовном возрождении России, о соборности и о превосходстве Православия вообще над всем остальным, что есть в мире.
Куда бы я ни двигался, куда бы ни шёл — этот монстр славянофильства всюду преследовал меня, не переставая говорить. Прошло полчаса. А он всё говорил, говорил, говорил и говорил. Тема всегда одна и та же — Россия и всё, что с ней связано, и насколько это лучше и правильнее чем то, что от неё отлично. Я не вытерпел. Взял стул и с размаху ударил им славянофила по голове. Но он не остановился. Стул разлетелся на части. А он даже не прервался. Я начал бить его ножкой от стула. На каждый удар он отзывался то «геополитикой», то «национальной идеей» и прочими бредовыми, не имеющими смысла словами. Однако, так и не замолкал. Я бил, он говорил. Мне даже уже начало казаться, что каждый мой удар отдаётся звоном церковных колоколов. Бом... Бом... Бом... Поняв, насколько тщетно и бесполезно такое воздействие против славянофила, по крайней мере против этого славянофила, я пошёл за ножом. Взял хлебный — побольше и поострее. И вот он уже рассказывал о наследовании Византии и о Третьем Риме с ножом, воткнутым прямо в сердце. Когда он дошёл до того, что всякий, кто не любит России — не патриот, у него из головы торчал топор. Как только я ни пробовал его убить. И душил, и резал, и чем только ни бил. Дыра у него в голове была с мой кулак. Мозга там явно уже не было. Но всё это не мешало славянофилу бубнить о Третьем Риме. У него не было глаз — я их выколол, ушей — я их отрезал, языка — его я вырвал щипцами. Он продолжал говорить. Я и утопить его пытался, и даже сжечь (это уже был шаг отчаяния). Он горел, но всё же говорил. Не знаю как, чем, но знаю что. Чудовищно. На одного человека столько славянофилии.
Наконец, когда от него остался один дымящийся скелет, стало полегче. Правда и тогда его обуглившиеся кости пытались проскрипеть что-то. Я разбил его скелет на части и расколол череп на кусочки. А кусочки растолок в порошок, который, на всякий случай, развеял по ветру. С огромным трудом мне удалось справиться с ним. Три часа понадобилось, чтобы уничтожить ужасного славянофила и остановить его идиотскую проповедь.
Но — что поистине кошмарно — после всего того, что мне довелось испытать, после всех усилий и после того, как с ним было покончено, я вдруг ощутил, что славянофильские идеи становятся ближе и понятнее для меня, что я сам становлюсь... славянофилом. Меня обуял ни с чем не сравнимый ужас. Не в силах бороться с болезнью, я выбросился в окно. Последнее, что я помню — это то, как кровь вытекала из моего расколотого черепа на асфальт.

ФАКИР

Однажды у нас на улице Турку выступал приезжий факир. В чалме, шароварах. В общем, факир. Показывал разные фокусы и трюки. Но проглотить меч, лечь на гвозди — ему показалось мало. Решил он сесть на кол. Кол хороший был, деревянный. Некоторые наши дамы усмотрели в этом коле что-то фаллическое. Но я ничего такого не заметил. Обычный кол, только острый сверху. Короче, сел этот факир на кол. И ничего. Сидит, улыбается, воздушные поцелуи во все стороны посылает. А потом встал. Поблагодарил. И ушёл. Тут мы только заметили, что кола то на месте нет. Он так с колом и ушёл. Вот так факир.

Нет. Определённо, так жить нельзя. Как вы живёте? Как вы живёте? Так же нельзя. Нельзя. Знаю, вы думаете, что можно. Но ведь на самом деле нельзя. Да и как можно было бы, чтоб можно. Так то, да ещё и жить. Нет, нельзя. Многие будут говорить, уверять. Может быть, даже настаивать, что можно. Не верьте. Даже не слушайте. Уж я то знаю. Нельзя. А захотите так жить, скажите себе: «Нет. Нельзя. Особенно так. Так жить нельзя». А как можно? Этого я не знаю. Знаю только, что так жить нельзя.

ДУМЫ
1 ВЕРСИЯ
Лежал мужик на печи, всё думы думал. На одном боку лежит — одно думает, на другой перевернётся — о другом подумает. Час думает, другой думает.
Баба подбегает. Кричит.
«Что всё время лежишь себе на печи и в ус не дуешь? А у нас, гляди, дров не нарублено. Чем топить будем?»
«Не мешай мне, баба, я думы думаю», — отвечал ей мужик.
Ушла баба.
Час мужик лежит, всё думает, другой лежит — думает.
Опять баба подбегает.
«Лежишь? Я дрова нарубила. Натаскать их в сарай осталось. А то отсыреют на дворе».
«Не мешай мне, баба, я думы думаю», — мужик ей отвечает.
Ушла баба.
А мужик час лежит, думает, другой лежит, думает.
Снова баба подбегает.
«Что лежишь? Лежит он. Дрова я натаскала. Скотину покормить надо. А он лежит».
«Оставь меня, баба, я думы думаю», — отвечает мужик.
Ушла баба.
Мужик же думы продолжил думать.
И снова баба к нему подходит.
«Я уж дрова нарубила, в сарай их натаскала, скотину покормила. А он всё лежит на печи. Что лежишь? Всё время лежит».
А мужик ей отвечает: «А чего мне ещё делать? Дрова нарублены, натасканы, скотина покормлена. Вот я лежу и думаю, чего бы ещё такого сделать можно было».

2 ВЕРСИЯ
Лежит мужик на печи, думы думает. Долго лежит он. Может, час, а, может, и два. Всё думает.
Баба к нему подбегает.
«Опять он лежит, бока себе отлёживает. Встал бы хоть, прошёлся. А то всё лежит».
«Оставь меня, баба, не видишь разве, я думы думаю», — отвечает мужик.
Час лежит.
Снова баба подбегает.
«Да вы только посмотрите на него. Всё лежит. Хоть бы по хозяйству чего сделал. А то всё лежит».
«Оставь меня, баба, я думы думаю», — отвечает мужик.
Ещё час лежит.
Баба подбегает.
«Ну что ты лежишь? Что ты всё лежишь?»
«Я думы думаю».
«И что же ты там себе надумал?» — ехидно спросила баба.
«А надумал я, что пора тебя гнать взашей и другую себе брать норовом поспокойнее и обращением поласковее».
Опешила баба. Замолчала.
И больше с глупостями и побранениями бабьими к мужику не приставала. И зажили они, можно сказать, счастливо, почти как в сказке, в общем-то дружно.

То, что он — гей, уже из одного его имени видно. А точнее из формы этого имени, с какой к нему обращаются. Не «Павлуша», это бы ещё полбеды, а «Павлушечка». Павлушечка. Так к нормальному мужику никто не обращается. Меня вот никогда «Павлушечкой» не называли. Хотя у меня и имя другое. Ну да ладно. Бог с ним, с именем. А как он на него отзывается. Уже то, что он вообще на это может откликаться — пакость. Так он ещё и с готовностью и согласием отзывается. Всегда — «Да, да». Мол, да я — Павлушечка. И можете как угодно меня называть и вообще что угодно со мной делать. Столько угодливости и покорности в этом его ответе, даже не в ответе, в самой реакции. Столько у нормального уважающего себя мужчины никогда не бывает, да просто даже быть не может. Обратись так кто-то ко мне. Ладно бы ещё девка. И то нестерпимо. А то ведь всё время всякие мужики ему «Павлушечка, Павлушечка». А он им в ответ — «Да, да». Тьфу ты! Голубятня. И что из него вырастет, страшно подумать. Ему сейчас шесть лет. А уже Павлушечка. Что к восемнадцати будет, даже не представляю. Не мужик, а девка растёт. Павлушечка то же мне.

Два слепых шарманщика с кривыми носами — при чём у одного нос кривился влево, а у другого вправо — шли на Невский играть для потехи публики и себе для заработка. Что интересно, один шёл с Литейного, а другой — с Лиговского. Вот они дошли, наконец, до Невского. Дошли, правда, с приключениями: одного городовой хотел было задержать, а другого чуть экипаж не раздавил. Но об этом как-нибудь после. Дошли они и встали. Один услышал шаги второго, а тот — первого. И заиграли. Каждый играл для другого. Первый слышал музыку, звучащую где-то рядом, да разобрать не мог, то ли эхо, то ли обман слуха. И второй слышал, но даже и разбирать не стал. Так они стояли друг против друга и играли. Как два болвана. Уж и люди кругом столпились, начали потешаться, подхихикивать. Уж больно уморительно это всё со стороны выглядит. Стоят этакие два слепых кота с шарманками прямо друг против друга, и оба играют. И, похоже, будто друг дружке для собственного развлечения играют. И ни один из них не подозревает, что против него другой шарманщик стоит. У обоих улыбка на лице какая-то идиотическая, и у обоих носы кривые, у одного — влево, у другого — вправо. И впрямь очень уж смешно это всё выходит. Кое-кто для смеха одному монету бросил, и второму тут же бросили, чтобы, значит, продолжить потеху. А потом люди и разошлись. Оно смешно, конечно, но не настолько, чтоб целый день здесь тратить. А два слепца так и играли. Они бы и до вечера, наверное, стояли. Если бы их городовой прочь не попёр. Мораль же у истории такая — всему свой порядок нужен и организация.

Прекрасная, а может и не очень, принцесса кидалась в стражников своим помётом, скакала по крыше, кричала несуразности монахам и за медную монету показывала всем желающим свой зад. Поговаривали, что она рехнулась. Но более опытные, умудрённые старейшины трезво рассудили, что её заколдовали. Ведьму тут же нашли и, как водится, сожгли. Только вот принцессе лучше не стало. Но мы надежду не теряем.

СКАЗ ИВАНА-ДУРАКА

У моего отца было три сына. Двое умных и я. Позвал он как-то всех нас к себе и сказал мне, чтобы убирался я по добру, поздорову. А то ем я за двоих (поесть я действительно люблю), а то и за троих (то есть за двоих умных и ещё за себя), толку же от меня никакого нет, и что я — дурак (ну это мне всё время говорят), и что я — бестолочь (кем же я ещё могу быть, раз толку от меня никакого нет), и что я его не слушаю, и ещё что-то (я уже не вслушивался). А потом серьёзно так, внушительно и говорит мне: «Давай-ка ступай отседова». И пинком так поддаёт. Слегка, но всё-таки по заду. Решил я тогда уйти. Раз мне в родном доме не рады, и раз меня уже всё равно выгнали. Собрал вещички после того, как их из окна выкинули. Отправился я в путь-дорожку. Людей показать, себя повидать. Деньжат заработать. Работёнку найти. Чтоб с голоду, значит, не помереть. Иду по дороге. Иду, значит, иду. Иду и думаю: «Нет. Что-то не того. Так далеко не уйдёшь». Сел, сижу. И вправду полегчало. Вижу. Мужик на телеге едет. Ну не то, чтоб едет. Рядом с лошадью идёт, а телега сама едет, ну не сама, конечно, лошадь её везёт, а её мужик ведёт под узцы. Завидел меня мужик. Да и как меня такого не увидать? Я — парень рослый, пригожий, плечистый, да и прямо посреди дороги у него сижу. Говорит он мне: «Чего сидишь? Встал бы. Дорогу уступил». «Отчего же, — говорю, — только ты меня, дядя (на самом деле он никакой мне не дядя был, мой дядя ещё год назад от сивухи преставился, а может не от сивухи, кто его знает)... Про что это я? Ах да, говорю ему: «Подбрось меня, дядя, до города». «Не, — отвечает, — не подброшу». «А до деревни». «Не и до деревни не подброшу. Я тебя никуда бросать не буду. А подвезти могу». «Что ж, — я ему, — с вас воз, с меня спасибо». Поехали мы в город. То есть как мы? Мужик рядом идёт, лошадь впереди, я на телеге, телега подо мной. Значит, мы с телегой поехали. А мужик с лошадью шли. В пути что-то меня подморило. Смотрю, глаза слипаются. Чувствую, устал. Руки, ноги не шевелятся. Спать хочется — точно устал. И чего, спрашивается, не устать. Уж сколько шёл, сколько шёл. Сам не знаю сколько — столько я шёл. Плюхнулся я на сено, а в телеге, кроме меня, ещё сено ехало. Только глаза прикрыл, а меня уж мужик толкает. «Гляди, — говорит, — ночь на дворе». Смотрю, и вправду. Солнца нет, темень кругом. И правда, ночь. «Доехали мы до твоего города. Вон он, видишь. Рукой подать», — говорит и сам рукой куда-то указывает. А до города то, батюшки, верста пути, не меньше. «Что же это ты, подлюка, — ему говорю, — довезти до самого города не можешь. Мне ещё, почитай, цельный час идти придётся, морда ты бородатая». У мужика того борода была окладистая, аж кадыка не видно — такой он бородатый. «Слезай, — говорит мужик, — далее нам не по пути. Мне в село, тебе в город». Делать нечего. А чего тут сделаешь? Тут поделать уже ничего нельзя. Слез я с телеги. Солому из волос вынул, лошадь пнул, мужику в след плюнул — поблагодарил, значит. Побрёл в город. Вдруг слышу. Рычит. Медведь — не медведь. Волк — не волк. Пёс — не пёс. Удод — не удод. То живот. Я ж цельный день не ел. А для меня это всё равно что два. Ем то я ведь за двоих. В городе, я слыхал, задарма не то что кормить — в морду не плюнут. Такие там обычаи. Начал я деньги искать. В одном кармане смотрел. В другом смотрел. За пазухой, и за той посмотрел. Нету денег и всё тут. Что за напасть? Мне бы хоть копеечку или хотя бы рубль, а ещё лучше два. Я бы тогда хоть поел чего-нибудь, да водки бы выпил, да к девкам бы поехал. А тут не то, что к девкам. Как бы к чертям не отправиться. Хотя к чертям — это я, пожалуй, погорячился. К ангелам лучше. Но как ни тяжело, как ни голодно. А я всё ж таки дошёл. Смотрю. Дом каменный. Белый. Люди суетятся. И ямщик меня матом кроет. Значит, город. Город! А что дальше? Про это, признаться, я и не додумал. Там ещё по дороге думал работёнкой какой в городе разжиться, а ещё лучше деньжатами или хоть поесть. Но тут, ясно дело, задарма кормить не будут. Это тебе не деревня. Это город. Сразу видно. Вон дом каменный стоит. Белый. Люди суетятся. И ямщик опять кого-то кроет. Одно слово. Город. Что же ещё добавить. Город и всё тут. А пока по сторонам смотрел, на дом этот, да на ямщика дурного, желудок всё есть просился. И так есть охота, так охота. Что прямо вот того ямщика, глядишь бы, сожрал или, на худой конец, лошадь его. Думал я, думал. Ничего не придумал. К мужику какому-то встречному подошёл. На судьбинушку свою пожаловался, положение всё моё горестное объяснил, в морду ему дал, кошелёк забрал. Что тут началось? Крику, шуму сколько поднялось. Начали орать, полицию зачем-то звать. Накинулись на меня, схватили. «Грабителем» ни с того, ни с сего назвали. В каталажку поволокли. Оказывается, я потерпевшего ограбил. А за это теперь в тюрьму сажают. Вот сейчас письмо батюшке пишу. Вызволить меня прошу. Или чтоб хотя бы денег прислал. А дальше я и сам выйду. Кормят в тюрьме хуже некуда. Здесь и одному то тяжело прокормиться, а мне и подавно. Ем то я за двоих. Охо-хо. Горе моё горькое. Судьбинушка моя злая. И хуже всего, что обед ещё не скоро.

ТОЛСТОЙ И МУЖИКИ

Великий Толстой сидел на обычной крестьянской лавке, каких тысячи и даже миллионы по всей Руси. Только его лавка, в отличие от других, была чистой. Повсюду на стенах висели портреты Великого Толстого и его фотографии ан фас и в профиль; за плугом; выходящим с глубокомысленной миной из нужника; читая; сидя и одна, где он, лёжа, поднимал зачем-то вверх указательный палец. И повсюду на книгах, фотографиях, картинах лежала печать великой неподдельной мудрости и искренной заботы о русском народе. Раз к Великому Толстому на поклон пришли мужики. Они почтительно сняли перед ним шапки, три раза поклонились, заглянули ему в глаза, проверили — не спит ли он. Убедившись, что бодрствует, спросили (перед этим тоже хорошенько покланявшись), что им делать с урожаем, а точнее с его отсутствием. Уж он, Великий Толстой, точно должен знать. Великий Толстой пожевал бороду, поразмыслил умом и, открыв рот, начал объяснять, что нужно делать, если урожай не идёт (он именно так и сказал — «не идёт»). Долго говорил. И из Писания цитировал, и Конфуция упоминал, и Эпиктета ни к селу, ни к городу. Мужики всё слушали да кланялись. В заключение же писатель наставительно и в чём-то по-отцовски заметил, что спасти их может только любовь. Подивились уму его мужики, в последний раз поклонились и, пятясь задом, вышли. И долго ещё они шли ошеломлённые и раздавленные его мудростью. Великий Толстой посмотрел вслед удалявшихся глупых мужиков и, задумавшись о чём-то своём глубоком, зевнул во всю силу и величину своего необъятного таланта.

Я открыл банку шпрот. Оттуда вылез Степан Кузьмич. Он поздоровался, пожал мне руку и ушёл.
Плюнул я на шпроты, взял банку с помидорами. Открыл. Оттуда вылезла Елизавета Марковна. Она сделала книксен и ускакала.
Я открыл пакет с молоком, уверенный, что там то уж точно никого не будет. Но оттуда выпрыгнул Яшка. Бодро крикнув «Привет», он убежал.
Со страхом я смотрел на кастрюлю с супом. На сегодня я решил отказаться от еды.

По театрам я не хожу. Да меня туда и не пускают. Сразу на входе путь преграждают, говорят: «Вам, нельзя». И зрители тоже кричат: «Не пускайте его». Главное, всех у кого билет, пускают, а меня — нет. Сплошная несправедливость ко мне. Первый раз, помню, пивка набрал, пошёл в театр на спектакль. Не пустили. Я так оскорбился. Второй раз почти трезвый пошёл, наблевал там разве что немного. Опять не пустили. Хамы! А ещё культурное заведение! Третий раз в малый решил пойти. Так что вы думаете? Не пустили. Куча моя им перед входом, видите ли, не понравилась. Я виноват, что там туалета поблизости нет? Ну так, я билетёру в лицо плюнул и ещё одному в глаз пальцем ткнул. И был таков. Так что, по театрам я не ходок.

У некоего знатока нос запачкался в дерьме. Всё от того, что он почасту совал его куда не следует и судил о чём не надо, даже более, о чём попало. Начал он свой нос вычищать. И платком тёр, и мылом мыл. Ничего не помогало. Пошёл тогда он по приятелям своим. А те ему говорят: «Нет, брат, теперь тебе веры нет». «Что же это я больше не знаток?» — изумился уже бывший знаток и с горя покончил с собой.

БЫЛЬ

Иваныч, сразу скажу, большой враль, особенно когда до фактов доходит. Но истории интересные рассказывает. Говорит, даже однажды голую бабу в окне видал. Об этом лучше подробнее. Шёл Иваныч из библиотеки. Это он так говорит. На самом деле из пивной тащился. И захотелось ему вдруг ни с того, ни с сего на небо да на звёзды разные посмотреть. Опять врёт. Просто со скуки пялиться на окна начал. Мало ли чего увидишь. И увидел-таки. Бабу. Вот здесь я ему верить предпочитаю. Так как-то жить легче. Так вот, увидел он бабу. Голую. Без одежды. Обнажённую то есть. То ли она переодевалась, то ли по молодости забавлялась, то ли ещё чего. Кто этих баб разберёт. Впрочем, так и надо. В общем, стоит она, голая, и грудь поправляет. Вроде как играет с грудью. Игралась, игралась она и заметила Иваныча. А как тут не заметить, когда на тебя, открывши рот, пялятся? Заметила и, вроде как, улыбнулась ему, даже глазом подмигнула. Мол, приглашает. Это Иваныч так говорит. Здесь я тоже ему не очень то верю. На что там смотреть? Сморчок сморчком. И борода. А поверх неё нос. Вот его самые яркие черты, особенно нос. Так что сами понимаете, на такое не засмотришься. А уж тем более, чтобы голая баба смотрела, улыбалась, да ещё кокетничала. Ну пусть, улыбалась. Это я ещё могу допустить. Кто её знает, может, она над ним смеялась. Так скорее всего и было. Я сам на него без смеха глядеть не могу. Но вот, чтобы она смотрела, на него одного, дольше пяти секунд, голая. Это он, думаю, присочиняет. Себе льстит. Старая какашка. Посмотрела она, значит, на него. Возможности его оценила. И воздушный поцелуй ему из окна послала. Губы, эдак, сложила и ладошкой повела. Иваныч очень хорошо всё это показывал. Только неприятно. А потом она штору задёрнула. Вот стерва. Ни стыда, ни совести. Мало того, что голая перед людьми стоит. Так ещё и посмотреть не даёт. А Иваныч после всего этого домой пошёл. И перво-наперво за книгу засел. Понимай, спьяну на пол бухнулся. Что потом с бабой было, я не знаю. Может, она оделась, а может нет. Не знаю. Иваныч, падла, не доглядел.

Пришёл ко мне Пётр. Тот, что Первый. Второго или Третьего я бы и на порог не пустил. Пришёл Пётр и говорит: «Хочу, чтоб всё было как в Европе». «Ну, — говорю ему, — это не сложно». Начали делать всё как в Европе. Сделали ватер-клозет, поставили его посреди площади. Почти как в Европе, даже лучше. Ходит Пётр, хвастается. А я ему: «Ватер-клозет, конечно, хорош. Не хуже европейского. Да только люди всё равно сруть в кустах». Осерчал Пётр, начал браниться на людишек, что к европейскому образу жизни совсем не приучены. Начали мы думать, что с этим делать. Издали указ, а потом ещё один и ещё один для надёжности, чтобы все ходили в ватер-клозет. Но вот беда. Ватер-клозет хороший, но он всего один, а людей, наоборот, много. Поставили к нему часовых, чтоб никого до него не допускали, чтоб его окончательно, значит, не изгадили. Так что ватер-клозет у нас теперь есть, прямо как в Европе, но кругом по-прежнему всё засрано.

Человек по фамилии Кы... или то было его имя. Нет, точно фамилия — Кы. А звали его — А. Так вот, Кы купил на рынке арбуз. Съел его и начал пуляться семечками в окно. Знаете, когда семечко мокрое, зажимаешь его пальцами, сдавливаешь, и семечко выпрыгивает. Начал Кы пуляться куда ни попадя. И одним таким семечком он угодил прямо в голубя, сидящего на соседнем карнизе. Голубь испугался и улетел. Вот так история!

У клоуна в пылу представления из глаза выпал апельсин. С начала он не обратил на это особого внимания, продолжив свои ужимки и кривлянья. Когда из глаза выпал второй апельсин, клоун забеспокоился. Но не настолько, чтобы прекратить паясничать. Тут у него и третий апельсин вывалился. Скоро весь пол был завален даровыми апельсинами. И на клоуна уже никто не обращал внимания.

Что мы недавно видели, что видели. Прямо неприлично рассказывать. Поэтому начну с начала. Мы с работы возвращались, решили одну остановку пешком пройти. Прогуляться, там на виды всякие посмотреть. К тому же недалеко совсем идти. Одну остановку всего. И что же мы видим? Видим, мужик полуголый бегает и благим матом орёт. При чём какой полуголый. Верх то одетый, а низ — нет. И орёт он: «Что же это делается, граждане?! Вы только посмотрите! (при этом себе между ног указывает) Посреди бела дня штанам ноги приделали». А там озерцо небольшое есть. Вот он, наверное, и решил искупаться. А пока он там себе купался, у него, похоже, штаны-то и свистнули. Так я считаю. Вдруг появляются какие-то два подростка, срывают с него рубашку и убегают. Уже голый мужик кричит: «Вы только посмотрите! Мало, что штаны свистнули, так ещё и рубаху попёрли. Да что же это такое?!» Это, значит, пока он там кричал, у него ещё и рубаху украли. Вот дожили! Ну и времена! Это ж надо! А потом уже и наш автобус подошёл. Мы всё-таки решили ехать. Вот что мы видели

ФЕРМА ЧУДЕС.ПОВЕСТЬ В 4-Х ПРЕДЛОЖЕНИЯХ

На одной ферме выращивали чудеса.
Но однажды не привезли навоз, и чудеса нечем было удобрять.
Из-за этого все чудеса завяли.
Теперь там растят кабачки.

Я бы рассказал вам про собаку Васильева. Но уж больно Васильев — влиятельная особа, и его собака, следовательно, тоже. Про киску Степанова я также поостерегусь говорить. Расскажу про Нину Кузьминичну, соседку. Нина Кузьминична — большая сволочь. Она подъедает за крысами какашки и постоянно подглядывает за нами в замочную скважину. Я это точно знаю. Потому что однажды ткнул туда гвоздём, а за дверью ойкнули.
Посему прошу пересилить меня в пентхауз. А то в следственном изоляторе, в котором я сейчас нахожусь, до того тесно, что я не могу ноги спокойно на нарах вытянуть, чтобы не задеть чьих-нибудь ушей.

ПРОГРЕСС

Первый человек разбежался, крикнул «о-ох», и прыгнул в пропасть. Второй человек поплевал на руки и прыгнул следом. Третий человек со словами «что ж я идиот» прыгнул туда же. Четвёртый человек подошёл к самому краю пропасти, заглянул вниз. «Зачем это мне туда прыгать», — задумался он и построил мост.

ПРИТЧА ОБ АБРИКОСОВЕ

Абрикосов сидел на стуле. Стул стоял на полу. Пол — это часть комнаты. Комната — часть дома. Дом — часть города. Город — часть страны. Страна — часть материка. Материк — часть планеты. Планета — часть Солнечной Системы. Солнечная Система — часть Вселенной. Таким образом через соединение стула с полом и сам Абрикосов становился частью Вселенной. Но Абрикосов не думал об этом. Его не волновала та причинно-следственная связь, соединяющая его и Вселенную в одно целое. Он просто сидел на стуле. На этом и был сосредоточен. Стул был пределом его мыслей. В каком-то смысле то, на чём он сидел, и заключало для него в себе целую Вселенную.

Фенечка и Венечка болтали о том, о сём. В самый разгар беседы в дверь позвонили. Фенечка как была в халате пошла открывать. А Венечка остался в комнате один. За то время пока Фенечки не было, он выпил весь чай. Так что когда Фенечка вернулась, в доме совсем не осталось чая. Фенечка намекнула было, что так вести себя не вежливо и не по-джентльменски. Но Венечка состроил такую невинную гримасу, что все претензии отпали. Не будем и мы сердиться на Венечку за такую ерунду, как отсутствие чая.

СКАЗОЧКА ВТОРАЯ (БЕЗ ПОДТЕКСТА)

Однажды Русский Медведь, Американский Орёл и Английский Лис собрались вместе (никакого исторического и политического подтекста здесь нет — обычная сказочка). Решили они лес между собой поделить. Волка сначала из него выгнали. И решили. Медведь — большой. Прокорма и земли ему много надо. Хотел он себе и кусты малины, и пчелиный улей, где можно было бы мёд есть, и деревья, чтоб было о что спину чесать, и поляну, где олени любят пастись, чтоб было на кого охотиться. Орёл на это не претендовал. Взял он себе ту часть леса, где мыши и зайцы живут. Очень их Орёл любит. Медведю же до них дела не было (возни много — толка мало). А Лис всё смотрел, смотрел, как Медведь и Орёл лес делят. Поддакивал то одному, то другому. Он бы тоже хотел себе норы с мышами (ему бы и мышей хватило, куда там зайцы). Но их Орёл себе взял. Лис не решился ему возражать. Да и от кустов малины медвединых Лис бы тоже не отказался. Только куда ему с Медведем тягаться? Бегал он всё, бегал кругом. Норки мышиные обнюхивал, на малину слюни пускал. Да так ни с чем и остался. А Медведь и Орёл потом всё-таки перессорились. Орёл повадился на деревьях, что Медведю достались, сидеть. До того обнаглел, что гнёзда там себе вить начал. Зима пришла. Корма мало. Начал и Медведь зайцев ловить. И есть их. Лис же лишь смотрел за ними и не встревал. Куда ему? Орёл всё над Медведем парил, назло у него из-под носа добычу уносил, даже кусты малины зачем то ободрал. Медведь же в свою очередь норы заячьи разорял. Стало в лесу совсем неспокойно. Вражда поселилась в звериных сердцах.
Как я уже говорил никакого подтекста здесь нет. Это просто невинная сказочка.

АНЕКДОТ

Как-то раз три человека собрались вместе. Звали их, естественно, Иванов, Петров и Сидаров. Собрались они и не нашли ничего лучше, как анекдоты друг другу рассказывать. Иванов свой анекдот рассказал. Всех рассмешил.
— Вот это да, — отсмеявшись, сказал Петров.
— Да, смешно, — отдышавшись, подтвердил Сидаров.
— В жизни таких смешных не слышал, — говорил раскрасневшийся Петров.
— Да, очень смешной анекдот, — подтверждал всё ещё улыбающийся Сидаров.
— А я ещё один знаю, — продолжил Иванов. И рассказал другой анекдот, ещё смешнее, чем первый.

Человеку, когда он шёл по Кронштадтской улице, случайно проводом оторвало ухо. Это ухо на лету поймала бабушка «божий одуванчик». Она складировала его в платочек и использовала по назначению. Человек поспешил дальше, как ни в чём не бывало, разглядывая небо. Немного позже его нагнали двое и вручили ему кошелёк. Человек был очень благодарен им, несмотря на то, что кошелёк принадлежал не ему. На другой совсем улице незадолго до этого рабочие уронили балку. Проходивший мимо господин испугался и от этого обронил кошелёк. Позже он пошёл по направлению к Кронштадтской улице, где увидел много чего интересного. Рабочие же, не будь дураки, схватили кошелёк и понесли отдавать владельцу. А в это время бабку с ухом подобрали и определили в весьма приличный дурдом. Откуда, правда, перевели в дом престарелых, но уже похуже. Ухо же просто выкинули, чтобы своим запахом не портило показателей. Господин, потерявший кошелёк, прогуливаясь по Кронштадтской улице, видел необычные вещи: и пробегающих мимо рабочих, и бабку с платочком. На всё это он смотрел сонными бессмысленными глазами обывателя. Человек, которому вручили кошелёк, пришёл домой довольный от осознания собственной значимости и счастливый от выпавшей на него удачи. Лишь к вечеру он понял, что у него не хватает одного уха.
Я бы поверил, что всё это произошло на самом деле, если бы не знал наверняка, что сам это написал.

ДЕД ЕГОР-2

Клоун подпрыгнул на левой ноге и пнул Егора. Второй клоун подпрыгнул на правой ноге и дал пинок под зад Егору. «Ай да цирк», — подумал дед Егор. В это время первый клоун дал ему ещё один пинок. «Ну и цирк», — подумал дед Егор. Второй клоун также пнул его. «Ну и клоуны», — подумал дед Егор. Когда он получил очередной пинок, а потом ещё один, дед Егор вышел из себя и бросился на клоунов. Но споткнулся о лестницу, упал, выбил себе 7 зубов, сломал нос, вывихнул руку и пробил череп. После чего окончательно повредился в уме. Злобные клоуны с помощью макаки-тунеядца вынесли Егора и выбросили его на улицу вместе с его проклятой лестницей. Так и лежал дед Егор на улице, пока его случайно не переехала карета «Скорой помощи». Санитары выпрыгнули из машины, схватили его и отвезли в больницу. Но поскольку дед Егор повредился в уме, его посадили на цепь и сделали из него сторожевую собаку, чтоб он охранял больницу по ночам. Как сторожевая собака дед Егор очень отличился. Задержал одного вора и обнаружил крупную растрачу государственных средств. А лестницу подобрал Василий. Но это уже совсем другая история.

Нет. Купчино — это, конечно, не Коктебель. Это совсем не Коктебель. Я бы даже сказал, Коктебелем тут и не пахнет. Здесь другие запахи господствуют. Тем не менее определённые очарование и романтика у Купчино есть. Прогуливаясь здесь, я могу видеть дом, с которого в 90-х один снайпер стрелял в одного авторитета или пустое место, оставшееся от ларька азербайджанцев, разгромленного местными, или родную гимназию, в окна которой я тщетно спьяну кидал камнями под Новый Год (ни одного так и не разбил). Много ещё других памятных достопримечательностей микрорайонного масштаба. Всё это для меня овеяно романтически-идеалистической дымкой. Купчино для меня — как Бруклин для Спайка Ли, или как Манхэттен для Вуди Аллена, или как старая Москва для Булгакова, или как Прага для Майринка, или как Эдо для Сосэки, или как Эдо для Акутагавы, или как Лхаса для Далай-Ламы, или как Беловодье для староверов, или как Шамбала для Рериха... Хотя, пожалуй, я перебарщиваю... Это всё же скорее как Бруклин.

Контору Ла Рошель осаждали монтёры Мыльников и Трубадуров. Они пили водку вперемешку с пивом, кидались пробками, скверно выражались и вообще всячески досаждали. В конторе Ла Рошель уже не знали, что делать. Ещё год осады — и им нечего будет есть. Число посетителей конторы резко сокращалось. Примерно на 8,5 % в месяц. И через год их вовсе могло не быть. Служащие конторы понимали, что, если так пойдёт дальше, они не смогут зарабатывать деньги, а, значит, не смогут покупать себе еду, из-за чего и есть, соответственно, тоже не смогут. Но монтёрам Мыльникову и Трубадурову, похоже, это и нужно было. Они приготовились к длительной осаде, разложили закуску на газеты, пили водку прямо из бутылок, злобно поглядывали и кричали ругательства в окна конторы. Конторцам нечем было на это ответить. Водки у них не было, да и пить они не умели. А ругались хуже некуда, то есть совсем не ругались. Так бы всё это и продолжалось. Пока храбрый граф де Монтгомери не пришёл на помощь. Он прогнал монтёров и освободил контору Ла Рошель. Правда, мстительная Екатерина Медичи, впоследствии, обманным путём захватила его в плен и казнила. Да и Ла Рошель со временем пала. Но подвиг отважного де Монтгомери никогда не будет забыт.

Муж обозлился на жену. Всё чаще ссорился с ней. И однажды в порыве ревности убил её и съел. И странное дело. После этого подобрел. Так, что сейчас это очень хороший человек и примерный работник. Мы все на него не нарадуемся. Побольше бы таких хороших людей.

Трое весёлых приятелей изнасиловали португалку. Один из приятелей забавы ради плюнул ей на лицо, второй тоже ей на лицо сделал неприятную вещь. Третий же только гукал всё это время. Именно на него и затаила португалка самую сильную злобу. «Чего это он гукает? Почему никак не отреагирует на моё прекрасное загорелое португальское лицо?» В довершение всего один засунул ей в ухо спичку, а второй пнул ногой в бок. А третий — всё «гу» да «гу». «Опять он гукает», — подумала португалка. Когда приятели удалились, она собрала свои лохмотья в охапку и отправилась в таверну. Гу.

Мне было очень неудобно. То есть, сначала казалось, что удобно, но потом поворочался и понял, что неудобно. На левом боку лежал, вроде, ничего. Чуть двинулся, сразу неудобно стало. Можно было бы, наверное, попробовать попытаться лечь на правый бок. Я помню даже подумал: «А не лечь ли на правый бок? Так, может, и удобней будет. А то на левом мне чего-то не очень удобно». И ведь действительно на левом то неудобно. Стоило, пожалуй, попробовать повернуться на правый. Попытка, как говорится, не пытка. Но что-то полежал я на левом. Так неохота было переворачиваться, да ещё на другой бок. Хотя правый — не левый. Может, на нём и удобнее было бы. Но я уже на левом лежал. Так, что, как ни хотелось, мне полежать на правом боку, чтобы выяснить на деле удобнее так или нет. Я всё же лежал на левом, и было мне неудобно.

Если к 7 прибавить 9, получится 16. 16 — это вам не шутки. Было 7 или 9, а прибавили 9 или 7 — и получилось 16. 16 — это уже ого-го. Это там не 7 и не 9. Это 16.
Здесь рассказ о 16-ти прерывается, и начинается рассказ о 3-х. 3 — цифра известная и весьма близкая русскому народу. Она даже похожа на одну букву из его алфавита, да и самих букв 33. Соображают опять же на троих. Потом Святая Троица. И 3 этих... как их? Ну вы знаете. Кита, вот. И плюют, и стучат тоже по 3 раза.
О трёх, пожалуй, хватит, и продолжим о 16-ти с того момента, где прервались. Но если б не 9 или не 7, то никаких 16-ти бы не было. Так, что убери 7 или 9, останется от 16-ти только 9... или 7. Таким образом, 9 и 7 — это 16, а 16 — это 9 и 7. Получается, 16, 7 и 9 связаны вместе также, как и члены Святой Троицы — Бог-Отец, Бог-Сын и Бог-Дух. Опять 3!

Николай Семёнович Голозадов в одночасье потерял всю свою голову. А заезжие марокканские интуристы похитили её и выставили в цирке для всеобщей потехи. Николай Семёнович хотел было вернуть себе голову. Но на составление заявлений, ходатайств, справок и прочей документации ушло три года. За это время Голозадов привык уже без головы. Так даже легче — голову ломать, забивать и терять не надо. Махнул он рукой на всё это дело и пошёл устраиваться в администрацию Московского района, ведь там особо головы то и не нужны.

ВЫМЫШЛЕННЫЙ ДИАЛОГ С ВООБРАЖАЕМЫМ ЧИТАТЕЛЕМ

Некто Усачёв, статный господин...
— Подождите. Что ещё за «статный господин»?
Ладно. Подтянутый, хорошо сложённый.
Итак, некто Усачёв... Что опять не нравится?
— «Некто Усачёв». Так уже никто не пишет.
Я так пишу.
— Вы — какой-то странный.
А что вы хотели, что бы я написал?
— Что-нибудь интересное, увлекательное.
А это?
— Это чушь собачья.
Почему?
— Что это вообще за «Вымышленный диалог с воображаемым читателем»? Что это?
Это предполагаемая мною реакция на то, что я пишу.
— А откуда вы можете знать, что подумает читатель?
Просто предположил. Вот и всё.
— По-моему, всё это неинтересно.
Но это же довольно необычно.
— Идиотизм какой-то.
В таком случае вы, мой любезный читатель, тоже не очень умны, раз читаете всю эту чушь.

ФИЛОСОФСКИЙ ВОПРОС

Это очень сложный мировоззренческий вопрос, занимающий не одно десятилетие множество культурологов. Как писать слово «говно». Через «а» или, как я только что сделал, через «о». И я раньше, признаюсь, что там, в своё время смотрел, как на полного идиота, на того, кто бы сказал, что «говно» пишется через «о». Я считал, что это полностью противоречит законам русского языка, что писать «говно» — большая пошлость, а надо — «гавно». Но прошло время (Время всегда проходит. Бесследно. Мы не в силах остановить его движения). И теперь, став опытнее, рассудительнее, в чём-то мудрее, я более склонен писать «говно» через «о». Вот так: говно.

У девицы задралась юбка. А никто ей ничего не сказал. Уж очень она всем нравилась.

Двое (а двое — это обычно он и она, правда бывает ещё он и он, или она и она, или оно и он, или оно и оно, но это частности, случающиеся довольно редко — особенно оно и оно) приехали в замок погостить по приглашению одного экстравагантного графа. Граф был до того экстравагантен, что обедал без столовых принадлежностей, то есть совсем без них, ходил без штанов, и иногда под себя, по утрам кукарекал, спал в гнезде и прочее, и прочее. Этим его странности не ограничивались. Он ещё выделывал кое-что. Только эта парочка ничего такого не замечала. Всё время они проводили в совместных утехах, а вот как раз им следовало бы быть повнимательнее и посматривать на стены, где в просверленных дырочках периодически появлялись чьи-то глаза... Вынужден прерваться. Меня зовёт граф. Иду, ваше сиятельство. Кажется, начинается.

Одноухий письмоносец Шалопайло нёс важное послание. Задумавшись о чём-то о своём, он не заметил ступеньки, споткнулся о неё и упал прямо на осколки бутылки, которую здесь разбил два дня назад электрик Михалчук. Осколки не должны были бы здесь лежать. Дворник должен был их убрать, но он приболел. А замену ему не нашли. Шалопайло упал на эти осколки и выколол себе глаз. Так он стал одноглазым одноухим письмоносцем.

Григорий косматого мишку приручил. Михаил пишет книги. Александр песни поёт. Геннадий блины печёт. Такова жизнь во всём её многообразии.

ФАНТАЗИИ АНДРОННИКОВА

Фантазировать очень легко. Представьте (я надеюсь, что вы — это всё-таки мужчина-гетеросексуал или хотя бы лесбиянка): Вы сидите на золотом троне в роскошном зале вашего огромного дворца. Вокруг вас в самых изысканных и соблазнительных позах прекрасные рабыни-наложницы, ждущие только одного — чтобы вы обратили на них внимание. Их десятки. А в других покоях дворца ещё сотни. Вся цель их существования — доставить вам удовольствие. Их много. На любой вкус и цвет. Блондинки и брюнетки, мулатки и азиатки. Всех цветов и форм. И все они принадлежат вам одному. О да. Правда, здорово? Красивая фантазия. Вам остаётся лишь выбрать ту или, быть может, тех, с кем вы сейчас удалитесь в спальню. Этим вы и занимаетесь. Вы можете позволить себе привередливость — благо есть из кого выбирать. Но что это? Сзади к вам приближается какая-то тень. Увлечённый лицезрением своих рабынь, вы и не замечаете её. Это подхожу я, ваш мудрый главный советник. В руках у меня удавка. Я накидываю её вам на шею и начинаю душить вас. Минуту вы ещё сопротивлялись, а затем безжизненной тушей обмякли на троне. Не ожидали, правда? Я сбрасываю ваш труп с трона и, наступив на него ногой, дьявольски смеюсь. Я захватил власть и вашу, а теперь мою, фантазию. Теперь и трон, и дворец, и, конечно, прекрасные рабыни принадлежат мне. Всё моё. Спустя какое-то время я провожу в жизнь реформы, цель которых создать видимость заботы о народе и заодно ещё больше усилить собственную власть. И вот никто уже во всей фантазии и не вспоминает, что она когда-то была вашей. Собрав огромную армию, я захватываю чью-нибудь соседнюю фантазию (кого-нибудь из ваших знакомых). Мой гарем ещё больше увеличивается. А ваша отрубленная голова покоится в моей фантазии на позорном столбе. Ну вот мы с вами и пофантазировали.

Это серьёзная история. Попрошу отнестись к ней серьёзно. Как я уже предупреждал, это серьёзная и грустная история про человека по имени Ибрагим. Имена, как говорится, не выбирают. Вот его звали Ибрагим. Кого-то зовут Федя или Федот, или Федюша. Бывает ещё Федька или даже Феденька. А он — Ибрагим. Ибрагим и всё тут. Как он с этим именем ни мыкался. И сокращать пытался. Только сокращённей ещё хуже выходит. А растянуть имя никак нельзя. Очень уж неудобное имя. Так и не знал Ибрагим, что с именем своим делать. Спрашивают его, как зовут, а он в ответ «мы» да «мы». И всё из-за какого-то имени. Чуть в ЗАГС не отправился — имя менять. Надо просвещаться, товарищи, и легче ко всему относиться. Не могут же всех звать так красиво и мудро, как меня.

ВРЕМЯ

Лохов и Чмырёв ждали, когда придёт время. Прошла неделя, другая, ещё одна, и ещё одна. Глядишь, уже и месяца нет. Потом подождали ещё, и ещё, а потом опять ещё, и ещё раз ещё. Вот уже полгода пролетело. А время ещё не пришло. Долго ждали Лохов и Чмырёв, очень долго. А время не приходило и всё. Они уже начинали думать, может, впустую время тратят. Может, оно и так. Что ж, поглядим. Время покажет.

Я шёл в толпе народа, возглавлял её, если быть точным. Когда мы пересекали Мойку в том месте, где в сочетании с улицей она образует набережную, прямо перед нами зажёгся красный свет. «Вот что называется не успели», — остроумно заметил я. Мужчина справа засмеялся. А тот, что слева, сделал вид, что чихнул. Но я то понял, что на самом деле это был плохо скрываемый смешок. Вокруг меня быстро собралось немало людей послушать моих следующих острот, которые не заставили себя ждать. «Как бы нам опять зелёный не пропустить», — сказал я. Девушка из задних рядов от смеха захлебнулась пеной, пришлось откачивать. Интеллигентный гражданин надорвал живот. Так сильно его разобрало. Что творилось. Люди падали, катались по земле. Весь Невский они от меня не отставали, требуя ещё пошутить. Насилу скрылся от них в «Доме Книги». Но и на этом мои приключения не закончились.

Глаза у него были чёрные, заспанные. И сам он был весь какой-то чёрный, немытый. А звали его Вилепес. И служил он на почте. Это всё, что я о нём знаю.

Аркадий или просто Аркаша, или, чтоб было ещё проще Арка, или, чтоб уж совсем просто, Ар. Можете даже звать его «А». Он не обидится. А — такой человек, простой. В принципе, это всё, что можно сказать об А. Лучше расскажу, почему я купил батон. Просто мне хотелось есть. Вот почему.
И ещё об А. Он был похож на кита. Правда на кита, выловленного из воды, сильно осунувшегося и более похожего на быка. Таким человеком был некто А, известный также как Аркадий.

На некотором заводе, в некотором цеху делали котлеты. Что, впрочем неудивительно. Котлеты же где-то делают. И делают их на заводе или на фабрике, или ещё где-то. Главное, в том месте делали котлеты. В цеху стояли громадные чаны с фаршем, который перемалывала огромная мясорубка. Один рабочий (звали его Жилин) заметил в массе посторонний предмет, типа, крысы. Он наклонился, чтобы достать её и нечаянно сам туда упал. В самый низ, в самый чан. Так его и смололо. И сделали из Жилина котлеты. А потом туда упал ещё и второй рабочий, который хотел достать первого. Из него также сделали котлеты. Потом упал и заведующий цехом Майоров. Были и другие. В общей сумме, в чан упало 5 человек. Из них из всех сделали котлеты. Как назывался тот завод, я не помню. Так, что котлеты я теперь не ем и вам не советую. Жилин, конечно, человек, может быть, неплохой. Может быть, даже хороший. Но не в качестве же котлеты.

Иван Иванович Иванов — известный сукин сын и вообще подозрительная личность. Однажды в одно прекрасное, если так только можно выразиться, утро он направил свои стопы в сторону харчевни или кафе, как это теперь называется. Там он заказал себе рюмку водки и к ней солёный огурец. Выпив всё это и потом закусив, решил Иванов ещё и кофеем подкрепиться. Но кофея там не оказалось. Потому что это была обычная тошнотная рыгаловка, каких полно на русских дорогах. Не получив желаемого, Иван Иванович принялся скандалить, прося кофя. Ему на это тут же ударили кулаком в лицо и выкинули вон. Тогда он продолжил ругаться на улице и поносить на чём свет стоит устройство харчевень. За что прохожие ему слегка наподдали. Иван Иванович отряхнулся, плюнул на всё и двинулся домой, где также получил оплеуху и по мозгам. Вот какой это был негодяй!

СТРАШНЫЙ РАССКАЗ

В Шушарах есть гора. На той горе стоит человек. Он стоит и чем-то размахивает. Дальше говорить не могу. Страшно.

Интересно вот что. А что? Ах да, может ли человек или, как его некоторые ещё называют Homo Sapiens, сойти с ума по пути от двери, скажем, ванной до, предположим, туалета. То есть, был человек вменяемый, что подтверждено врачами, но за одну минуту времени, проходя по коридору, он вдруг, бах, и сходит с ума. Возможно ли в мгновение сойти с ума? За одну минуту проделать путь от состояния полной трезвости и здравомыслия до глубокого помешательства и безумия? Или, говоря проще, шёл, шёл человек и вдруг двинулся. Возможно ли такое? А?

Очень полезное и интересное времяпрепровождение — глазеть из окна на прохожих. Бессмысленными точками они передвигаются в пространстве. Неизвестно откуда и непонятно зачем. Можно долгое время смотреть на них. Потом очень важно плюнуть из окна вниз на улицу. Это подведение итога наблюдению. Этим вы как бы даёте понять, что уж ваша то жизнь всяко более осмысленна. Окно после этого желательно закрыть.

Сакердон Потапович и Сегедилия Карповна жили вместе, в смысле не друг с другом, а в одном доме, даже более того, в одной квартире. Только в разных комнатах. Также в том же доме жил дворник Палекарп, но о нём лучше не будем говорить. Итак, эти Сакердон Потапович и Сегедилия Карповна жили в одной квартире. Но Сакердон Потапович не знал, как выглядит Сегедилия Карповна, а Сегеделия Карповна не знала, что рядом живёт какой-то Сакердон Потапович. И однажды из-за всего этого с ними произошёл презабавнейший случай. И не такое бывает в этом страннейшем из миров. «Вотакот», -как говаривала моя бабушка. Впрочем, она, может быть, так и не говорила. Я ведь довольно редко её навещал.

Я бы рассказал вам, как у одной дамы юбка задралась и что из этого получилось. Но пока что меня православие не пускает. Аминь, братья! Теперь лирическое отступление. Все бабы — дуры. Лирическое отступление закончилось. Теперь о себе. Я — человек. Это всё о себе. Поговорим о Боддхидхарме. Боддхидхарма — это патриарх чань-буддизма. Все первые чань-буддисты — сплошь выходцы из даосизма. Даже Конфуций и тот рассуждал о ДАО. Таким образом, всё — есть выражение ДАО. Но это я отвлёкся. Вернёмся лучше к... Хотя и возвращаться не стоит. Плохая примета. Аминь.

Дураки любят высказывать своё мнение, любят поговорить. Терпеть это невозможно. Что делать? Кто-то предлагал ставить их к стенке. Раз, два. И нет дурака. Но это предложение встречает на своём пути несколько препятствий. Кто расстреливать будет? Дурак. Так уже не всех дураков надо стрелять. Закапывать кто будет? Опять дурак. И пошло, поехало. Уже дураков надо сортировать. Кто этим будет заниматься? Опять дураки. Так что и дураки, братцы, нужны.

Бабушка «Божий одуванчик», «Синий чулок», старая дева, тварь, чтоб ей сдохнуть, на восьмом десятке лет уверовала в Господа нашего Иисуса Христа. «Не иначе как с ума рехнулась», — решили мы и поместили её в дурдом. Какие мы всё-таки — молодцы!

Вася работал маляром, потом художником. А потом он стал дератизатором. Но только весь яд, что ему выдавали для крыс, он сам ел. А крысам — ничего. В принципе, оно неудивительно. Зарплата у дератизатора маленькая, а тут столько яда, который спокойно можно есть. И притом бесплатно. Ешь — не хочу. Я не хочу, но я и не ем. А он ел, этот Вася. И таким здоровяком он от этого яда стал. В объёме увеличился, щёки розовые, здоровьем так и пышет. Может и хорошо, что он этот яд сам ел. А то, какими бы наши крысы стали.

Кеша, повеса и ветреник, сидел, раскачиваясь на стуле. Он на миг задумался и засунул в нос палец.
А Мария Семёновна, домохозяйка с двадцатилетним стажем, суетилась на кухне. За резкой картофеля она задумалась на минуту и засунула в нос палец.
Клавдия, соседка Марии Семёновны, уже битый час сидела в пробке. Докурив сигарету и выбросив окурок в окно, она немного подумала и засунула в нос палец.
Дмитрий, милиционер, вернулся домой с дежурства. Сняв ботинки, он задумался о чём-то и засунул палец в нос.
Даже Давид Самойлович, интеллигентный и образованный человек, профессор. Перебирая бумаги, задумался и засунул в нос палец.
Что это с ними со всеми?

Художник — это мясник. Своим огромным неуклюжим тесаком — талантом он вскрывает разлагающуюся смердящую тушу действительности, вытаскивает из неё возвышенные мечты и идеалы — её потроха. И подаёт на стол, часто даже не утруждая себя готовкой. Находятся же те, кто не просто всё это жрёт, а ещё и вкус смакует

Два гомосексуалиста премиленько сидели на диванчике и обсуждали планы. Один предлагал, а другой хвалил или наоборот говорил, что это, мол, плохо и никуда не годится. До того они увлеклись, что не заметили, как вечер пришёл. А вечер пришёл. Стал один гомосексуалист домой собираться, а второй давай его провожать. Так до самых дверей и проводил. Тот попрощался, вышел, спустился по лестнице, вызвал лифт, зашёл в него, доехал на нём на первый этаж, вышел из парадной и направился к ближайшей станции метро. Благо, она недалеко была. И вот, подходя уже к самой станции, он вспомнил, что забыл в гостях кошелёк. Как же теперь домой доберётся? Придётся, наверное, возвращаться.

Бухарский Эмир или Бухар из Эмиры, как его называли друзья, возахотел себе изумруд с человеческий глаз. Тут же верные слуги кинулись во все концы страны и привезли изумруды. Величиной с кулак, с голову, с лошадиную голову. Но от камней эмир только воротил свой нос и говорил: «Это не то». Ломали головы(свои) верные слуги. Решили камень обтесать. Лучшие мастера работали. Откололи кусок, обработали так искусно, что стал вылитый человеческий глаз. С зрачком, радужной оболочкой. Даже сосуды и те изобразили. Надивиться не могли на этот глаз. Но эмир опять остался недоволен. Что-то его не устраивало. А потом он умер. Камень же остался. Как напоминание о несгибаемой монаршей воле. Пусть так и не проявившей себя.

© Марк Андронников, 2024
Дата публикации: 29.11.2024 09:00:16
Просмотров: 64

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.