Герои лихолетья

Марк Андронников

Форма: Рассказ
Жанр: Историческая проза
Объём: 81677 знаков с пробелами
Раздел: "Историческая проза"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

ГОРОДОВОЙ
«Явилась эра убиения «верноподданными»
своего отечества»
В.В. Розанов

Аким Петрович Семихватов, отслужив положенный срок, по протекции своего ротного устроился в городовые. Он зорко следил за порядком в околотке. Не допускал хулиганств и злоупотреблений торговцев. Если кто вздумывал дурить с весами, Аким Петрович всегда одёргивал. Он умел внушить к себе уважение. За дело мог и по морде смазать. Это был простой русский мужик, о котором, судя по словам, так пеклись прогрессивные писатели. Но он был и полицейский, за что те же самые прогрессивные писатели его и подобных ему люто ненавидели. Полицейский считался бездушной и бездумной скотиной. А между тем в личной жизни Аким Петрович был образцовый семьянин, отец трёх детей. Старший сын пошёл по его стезе. Служил в том же полку, что и его родитель к вящей гордости последнего. По службе Аким Петровичу случалось применять силу, но жену свою он ни разу и пальцем не тронул, даже слова грубого в её адрес себе не позволял. О такой идиллии можно только мечтать. Аким Петрович имел невзыскательную веру. Без увлечения восточными учениями, без кантианства и французской его вариации — позитивизма. Аким Петрович верил в Господа Бога Иисуса Христа. Исправно ходил в церковь, простаивал всю литургию, в посты говел и причащался, на праздничных службах вместе со всеми гудел Символ Веры. Простой русский мужик. Он к тому же был монархист. Согласно политической моде это говорило о умственной неполноценности. Все умные люди и считающие себя таковыми ратовали за свержение монархии. На их пути стояли честные служаки подобные Семихватову. Таких людей было не так мало, но и не много. Огромными трудами и жертвами они остановили революционных боевиков в пятом году. Мировая война увела на фронт верных солдат. Полицейских, жандармов и городовых на самом деле была кучка. На двухмиллионный Петроград всего две тысячи городовых. На всю Россию с сотнями тысяч подпольщиков, революционеров, агитаторов и откровенных террористов было всего тридцать тысяч жандармов. При погромах, демонстрациях и восстаниях спасали казаки и войска. Но теперь они находились на фронте. Агитаторам на фронт не надо было идти. Пользуясь ситуацией, они свои нападки на власть только усиливали. Много помогли немецкие и американские финансисты. Английские фунты в своё время сместили русского Императора и изменили весь внешне-политический курс России. Теперь ту же задачу выполняли немецкие марки и американские доллары. Распропагандированная, нарастившая аппетиты рабочая среда готова была бунтовать по любому поводу. Интеллигенция смогла внушить дух оппозиционности большой части населения. Бессмысленность и никчёмность своей жизни партийцы окупали «высокими» идеалами политики. Свою собственную ничтожность объясняли «притеснением» со стороны государства. Социалисты как Моська набрасывались на российскую государственность. Если шавка будет, не прекращая, лаять на слона, на каждом его шаге, рано или поздно она добьётся, что могучий зверь, смущаемый шумом, оступится и упадёт.
Семнадцатый год как по кальке повторял события пятого. Снова, используя войну, подкупая рабочих и агитируя солдат, устраивали волнения. Политическая армия, накопив силы и угадав момент, нанесла удар. Разрушение даётся легче, чем строительство. Казак, застреливший пристава, дал сигнал. Солдат, убивший своего командира, стал героем дня. Высшее начальство было в нерешительности. Генералы, приученные к субординации, не смели брать на себя инициативу. И только младшие офицеры прилагали все силы, чтобы спасти положение. На этот раз войска не поддержали полицию. Солдаты были уже не те. Не такие как Семихватов и его сын, которому не суждено было вернуться домой живым. Армия, особенно в тылу, была полна уклонистов и потенциальных дезертиров. Городовые, разделённые по маленьким группкам, были рассеяны по всему городу. В каждом районе, на каждом заводе собирались толпы. Кучке полицейских не под силу было их остановить. Справиться с толпой могла только армия. Но в армии уже заправляли политики. На офицерских должностях было полно людей, сочувствовавших революции. Солдатам до политики дела не было. Они не хотели на войну. И им это обещали. За предательство. И ради своего спасения солдаты охотно предавали.
Семихватов заступил на дежурство в самый разгар беспорядков, вместе с двумя своими старыми приятелями-сослуживцами, Добрыниным Евграфий Павловичем и Храповым Семён Семёнычем. Они отвечали за порядок в целом околотке, включавшем десятки дворов с сотнями жителей. В сложившихся обстоятельствах они просто физически не могли справиться со своими обязанностями. Прямо на них бурным потоком двигалась тысячная толпа полупьяной хулиганской молодёжи. Наверняка, были вооружённые. Что было делать? Как они втроём могли остановить их? А между тем надо было. Таков долг.
Подбежал околоточный Шелепин, их прямой начальник. Ничего нового не принёс, кроме неизменного вопроса «Что будем делать?»
— Помощи ждать неоткуда. Казаки мнутся. Не хотят идти... Гвардия, вроде бы, выступила. Но пока они дойдут... В запасных батальонах неспокойно... Что делать?
— Сергей Владимирович. Пока помощь не подоспела, надо своими силами. Я так думаю, — обратился к нему Аким Петрович.
Старики городовые согласно закивали.
— Образумить надо, пока не разошлось. Делов то ещё не наделано. Глядишь, одумаются.
— Уговорить или припугнуть, — поддержал Аким Петровича Евграфий Павлович.
— Давайте, вы, как самый старший, к ним обратитесь. А мы в случае чего поддержим.
— Верно, верно, — Шелепин был не на шутку перепуган, но собрался. Долг есть долг.
Вчетвером они пошли навстречу огромной толпе. Шелепин, тяжело дышал, но внешне робости не выказывал. Его не толкали на этот смелый шаг. Городовые оказывали моральную поддержку. Но он был впереди, беря на себя и ответственность, и риск.
Заприметив наиболее благопристойные на вид лица, обратился к ним.
— Господа, надо разойтись. Скоро прибудут войска. Чтобы не пролилась кровь, надо разойтись.
— Кровью пугает.
— Кровопийца.
— Угрожает.
Послышалось в толпе.
— Положение тяжёлое. Идёт война. Всем тяжело. Не время сейчас.
Благопристойные на вид не оправдали надежд. Это они больше всего кричали, возражали на каждом слове и подначивали остальных.
Когда подъехала конная группа жандармов, человек в двенадцать, Шелепин добавил жёсткости. И у него могло бы сойти.
Видя общее смятение и нерешительность, один из заводил, явно не рабочий, застрелил околоточного. Толпа, и без того возбуждённая, только и ждала толчка. Или к тому чтобы разойтись, или к погрому. Толчок был дан.
Семихватов обладал недюжинной силой и без труда мог бы отбиться от пяти, шести человек. Но не от толпы. Десятки кулаков со всех сторон наносили удары. Десятки рук рвали его. Десятки ног топтали его упавшего.
Городовых растерзали. Забили. Растоптали. Проломили черепа, раздавили грудные клетки. Превратили человеческие тела в кровавую бесформенную массу. Жандармы вынуждены были спасаться бегством. И лишь половине из них это удалось. Одиночные выстрелы и нагайки не могли остановить взбесившееся людское стадо. Ни стая львов, ни меткие охотники не могут остановить мчащихся буйволов. Люди же в толпе легко обращаются в скот.
Шелепин, Семихватов, Добрынин и Храпов погибли. Четыре человека, такие же русские воины, что сражались на внешнем фронте, сложили свои головы на фронте внутреннем. И это противостояние постепенно становилось даже более кровавым, чем охватившая два десятка стран Мировая война.

АРЕСТ

Генералов Орлова, Филлера и Шепнина арестовали по обвинению в «контрреволюционности». Пока ещё толком не определились с составом преступления (в принципе не имея преступления) офицеров разместили в тюрьме. Лузгающая семечки солдатня требовала немедленной расправы более из-за того, что им приходилось сторожить заключённых, чем из революционного порыва. Офицеров они ненавидели скорее из зависти к их привилегированному положению в армии, чем из мыслей о социальной справедливости. И, что удивительно, чем образованнее был солдат, тем хуже он себя вёл. Простые тушевались, робели перед своими более продвинутыми «товарищами». У простых ещё не выветрилось уважение к мундиру и почтение к дворянам, но выказать эти чувства они боялись. Самой активной частью солдатской массы были городские разночинцы. Они читали газеты и брошюры, проповедовавшие пораженчество и расслоение по классам. Не веря ни во что, внушали эти идеи остальным. Зная о войне только понаслышке, рисовали её в самых чёрных красках. Толком не послужив и не поучившись, считали, что знают всё лучше других. Однако среди сослуживцев они пользовались авторитетом.
Несколько раз солдаты врывались в камеру с угрозами и матом. Но пока что генералов не трогали. Ситуация в стране была неясной. «Контра» ещё могла победить. «Вдруг придётся отвечать». Из этого мотива совершались самые лучшие и самые худшие поступки. Инстинктивный страх держал их в рамках. Христианская вера уже была окончательно забыта. Да и была ли она когда-нибудь?
Генералы терпели издевательства и насмешки. Им, боевым офицерам, выносливости было не занимать. Положение несколько улучшилось со сменой начальника тюрьмы. Прежнего, латыша, плохо говорившего по-русски и ещё меньше понимавшего, сменил подпрапорщик Степанов, фронтовик. Арестантам он представился не по-товарищески, а по Уставу. Как солдат выше стоящим по званию.
— Ваше превосходительство, господа генералы, пока я здесь, можете не сомневаться, ни один волос с ваших голов не упадёт. Я не дозволю. Уж будьте покойны. Имеются ли у вас пожелания?
Иногда из извращённого чувства юмора и в виде особого издевательства солдаты обращались с подобными предложениями. Но в этот раз это не было насмешкой, а искренним участием. Глаза подпрапорщика горели жалостью и желанием помочь.
У генералов не было личных просьб. О прогулках, чтобы хоть часик побыть на свежем воздухе, не просили. Понимали, что могут стать жертвой «случайной» пули или, что ещё хуже — оскорбления.
При новом начальнике угрозы прекратились. Степанов приносил офицерам газеты, чтобы они могли хотя бы узнать о развитии событий, если не могут никак повлиять на них. Достал тёплых шинелей, чтобы было чем укрыться. Наладил кормёжку и добился того, чтобы в камере наконец-то вымыли полы.
Но «идиллия» не могла длиться вечно. Солдаты хотели крови. Сами они к офицерам претензий не имели и не могли иметь, но на митингах им постоянно твердили, что не надо останавливаться на достигнутом, что революцию надо защищать от «царских сатрапов» которые, якобы, только и думают о том, как бы «повернуть всё вспять». Солдаты понимали это по-своему, раз офицерам доверять ни в чём нельзя, то лучше их всех перерезать. На всякий случай, вдруг и вправду захотят «повернуть». Социальной пропагандой антагонизм между подчинёнными и начальниками был доведён до абсурда, до крайности.
Сначала «солдатушки» вполголоса между собой обсуждали, что пора бы с буржуями-золотопогонниками покончить, «а то жируют там себе в тюрьме». Потом в открытую, не стесняясь и бравируя своим бесстыдством, обговаривали, как это проделать. Расстрелять или «по-простому». Пошли к Степанову. Тот их, естественно, послал куда подальше. Так же «по-простому», на доступном им уровне. Солдаты погалдели, помычали. Но ушли.
Солдатам всё-таки сложно было решиться на самосуд. Последнее слово было за комиссаром. Его слушались как новой власти, как нового начальника. Комиссар дал добро и тут же выступил с речью, доказывающей почему генералы являются заклятыми врагами для революции и, следовательно, для солдат тоже.
Генералы, давно предчувствовавшие неладное, присматривались ко всем малейшим переменам, грозящим перерасти в крупные последствия. Обращение тюремщиков ухудшалось день ото дня. Галдёж под стенами не утихал. Не менялся только Степанов, но он был один.
Офицерам-сидельцам оставалось только прислушиваться к происходящему за дверью и из того, что доносилось, ничего хорошего для себя они не могли извлечь. В этот раз солдаты были более настойчивы. Пламенная речь и в ещё большей степени алкоголь подбавили им уверенности. Верный Степанов как всегда встал на пути у добровольных палачей. Его бас перекрывал многоголосую матерщину.
— Я не пущу! Не позволю! Это ж боевые генералы. Сначала надо доказать вину, а потом уж...
— Уже давно всё доказано, товарищ Степанов — отвечал приглушённый голос, наиболее трезвый из всех.
— Да вы ж сами говорили, что суд должен быть.
— То раньше, а то теперь.
— Давай ключи, сами щас разберёмся с ими.
— Только через мой труп, — осёк их Степанов.
— Можно и так, — спокойно ответило сразу несколько человек. Солдатам, видимо, это усло-вие вполне подходило.
— Товарищи, давайте! — тихо, но так, чтобы его все услышали прошипел кто-то.
По звукам несложно было понять, что происходит, но сложно было разобрать, чья берёт. Судя по тому, что брань в адрес Степанова и его ответные выкрики не прекращались, выходило, что справиться с ним они не могли. Что характерно, все были вооружены, но почему-то избегали применять оружие друг против друга и выясняли отношения по-мужицки, на кулаках. Степанов дрался как лев и ревел также. Чужие ругательства обрывались на полуслове. Его выкрики были полны чувства превосходства. Звуки драки удалялись. Похоже, здоровяк Степанов теснил нападавших. И тут раздался выстрел. При чём не винтовочный, а револьверный. Ни у кого из солдат такого оружия не было. Степанов совершенно затих. Стали слышны глухие шмякающие звуки, которые ни с чем не спутаешь. Мерзкие звуки, с которыми человека забивают до смерти или избивают уже безжизненное тело. Степанова пересилили. Он был один, их много. Кто-то не погнушался выстрелить, возможно, что в спину.
Долго возились около двери. Или искали ключи, или оттаскивали труп и тех, кому крепко досталось. Офицеры готовились к бою. Но им было сложнее отбиваться, чем даже Степанову. Двое из них были далеко немолоды, все трое были ранены, а один так вообще протезный инвалид. Солдат не останавливали их награды и погоны, не стеснялись они и их возраста. С некоторыми трудами, не сразу генералов выволокли на улицу. Всё это время за спинами мелькала ухмыляющаяся рожа в пенсне и с бородкой клинышком — уж никак не солдат.
Решили расстрелять. Забивать человека оказалось не так то приятно и не очень то легко. Расстрел проходил гораздо проще. Прямо возле тюремной стены, без суда, без обвинения трёх русских генералов казнили свои же солдаты. Из ненависти, но действуя по чужой указке.
Степанова закопали вместе с теми, кого он пытался спасти. Могилу копали те, что попроще. Они же соорудили крест. Те, что поинтеллигентнее, вообще предлагали тела на обозрение выставить. Они гордились собой, гордились тем, что «отстояли и углубили революцию».

В ЧРЕЗВЫЧАЙКЕ
«Если человек несёт в себе внутреннюю правду,
всякое насилие извне только усиливает её
тайную сопротивляемость насилию,
приближает её к святости»
И.Савин

Даже в страшном сне Павлову не могло бы присниться, что когда-нибудь его арестуют за то, что он служит своей стране. А то, что он к тому же ещё и воевал за неё, только усугубляло его странную вину. В безгосударствии он считался главным преступником. «Контрреволюционером». Все, кто служил и защищал Россию, объявлялись потенциально опасными. Те же, кто самочинно их убивал и грабил, были героями, «борцами за свободу». Абсурд стал нормой. Как человек образованный и разумный, Павлов понимал, что революция неизбежно сопряжена с эксцессами, с передёргиваниями. Он, как и все, ожидал повторения того, что происходило во Франции, забывая, что у русских имелся свой опыт бунта. Бунта против всего, что олицетворяет порядок. Павлов рассчитывал, что покричав, погалдев на митингах, люди одумаются. Ведь это были простые русские люди, воспетые классической литературой. И все революционные матросы и солдаты тоже когда-то такими были. Они должны были одуматься. Так или иначе, хотя бы как конституционная монархия, Россия должна была уцелеть. Так должно было быть. Если бы не вмешался Рок. На русской земле Судьбе было угодно испробовать всю тяжесть своего удара. При революциях всегда страдают высший класс и представители правоохранительной системы. Расправы и самосуд были закономерны и ожидаемы. Но не в таких же масштабах. Высший класс просто-напросто истребляли, искореняли всё с ним связанное. Никто никогда и нигде такого не делал. Ни один народ даже в бунтарском запале, не уничтожал своей культурной элиты. Это же значит остаться не только без военных профессионалов, полиции и бюрократов, но и лишиться врачей, учителей, учёных, священников. Лишиться костяка, опоры. С одними только мускулами. Но без мозгов. Принципиально и целенаправленно уничтожали базу, откуда Россия получала лучшие кадры. За хорошее происхождение пускали в расход. Убивали за знания, за честь. Всех. Не щадя ни женщин, ни детей. Руководили этими процессами люди, имеющие мало общего с Россией. Все чеки заполонили инородцы. Но осуществляли их приговоры русские. С диким неосознанным удовольствием проводили в жизнь решения своих новых господ. Беспринципный, недообразованный, насквозь политизированный интеллигент стал хозяином дня. Знания подменяли идеей. Умения политической платформой. Достоинства партийностью.
За Павловым пришли рано утром. В тот день арестовали много офицеров. К нему заявилось пять вооружённых до зубов матросов, увешанных гранатами и пулемётными лентами.
«На кой чёрт им столько оружия? С кем они собираются воевать?» — мелькнуло в голове у кадрового боевого офицера. И он тут же сам себе ответил. «С нами».
Павлову дали собраться, чтобы у матросов было время порыться в его вещах. Грабёж неизменно сопутствовал аресту.
Павлов взял смену белья, зубную щётку, бритвенный станок, немного табаку. И икону.
С ним обращались пока достаточно деликатно — с большевистской деликатностью. Грубили, но не били.
В дороге Павлов всё удивлялся. Целых пять человек. За ним одним. Не оказывающим сопротивления. Раньше даже самого опасного террориста сопровождали, максимум, два жандарма. А тут целый отряд. «Или они нас очень боятся или очень ненавидят. А, может быть, и то, и другое вместе. Скорее даже так», — размышлял он.
Искоса разглядывал своих конвоиров. Двое типичные деревенские пареньки. Не самые сообразительные. С внушительными челюстями, невысокими лбами и пустыми невыразительными глазами. Третий, и по неестественной жестикуляции, и по расширенным зрачкам, видно, был кокаинист. Он, похоже, и сейчас был под этим. Четвёртый с плутовским взглядом и загрубевшими руками скорее походил на старого рабочего. Пятый, несомненный их лидер, был типичный интеллигент. Очень молодой. Из студентов или вообще гимназист. Несмотря на его молодость и интеллигентность, Павлов понимал, что этот для него опаснее всех остальных. Те могли убить, преимущественно с целью присвоения его вещей. Этот смог бы и пытать. Говорил он очень путано, перегружая речь оборотами.
— Понимая политическую обстановку, мы должны арестовать вас, штабс-капитан, — всякое титулование уже безвозвратно кануло в лету. Представителей императорской династии именовали «товарищами Романовыми», — видя в вас естественного идейного врага, мы должны обезопасить установившийся порядок, — неожиданно резко повысил голос, — защита достижений революции — наш прямой долг, штабс-капитан. Миндальничать и слюнтяйничать мы не будем, — он уже чуть не визжал, и так же неожиданно вдруг понизил голос и замедлил тембр, — советская власть будет беспощадно бороться со всеми враждебными ей элементами. Лучше перебить, чем недобить.
Слушая его бессвязную речь, Павлов гадал, сумасшедший он или тоже под наркотиком. Подумал, что опять же могло быть и то, и то вместе.
Павлов смотрел по сторонам и не узнавал родного города. Такое ощущение, что с каждым днём становилось всё гаже и гаже. Аккуратно вымощенные улочки были завалены отбросами и шелухой. Стоял крепкий запах нечистот. Никто и не думал убирать мусор. Все пока что занимались разрушением. Витрины магазинчиков были в лучшем случае заколочены, в худшем выбиты. За считанные дни всё было испачкано и сломано. Даже идти по такой улице неприятно было. Словно по помойке крадёшься. Наконец, дошли. Павлов даже обрадовался, что закончился тягостный для него путь. Настолько всё кругом было отвратительно. Обрадовался, что все радостные и ненавидящие взгляды проходивших мимо солдат остались позади. Пока его вели, ни один человек не посмотрел с участием или с жалостью. Гражданские когда видели офицера, идущего с заложенными назад руками, под охраной матросов, как правило, отводили взгляд. Со стыдом или брезгливостью. Были такие, что откровенно радовались его беде, поощряли матросов. Странно и страшно было слышать от прилично одетых женщин фразы, вроде: «Так их, буржуев», «Всех их надо». Лишь одна высохшая старушонка что-то прошептала и горячо закрестилась. Хотя она, наверняка, точно так же крестилась, когда под конвоем водили каторжан, насильников и убийц. Крестилась и на пьяную драку, на пожар. На любое событие, выбивающееся из общей колеи. Едва ли это было сострадание. Теперь каждый был сам за себя. И все были против офицеров.
Чека поместилась в доме бежавшего, а, может быть, и расстрелянного купца. Отделанное под классический греческий стиль, здание было изгажено не так сильно. Чекисты следили за своим удобством. Входя, Павлов, заметил идущую с другой стороны процессию. Там офицера вело аж семь красногвардейцев. «Они б ещё пулемёт с собой прихватили», — горько усмехнулся он.
В переоборудованном под камеру зале сидело человек с двадцать. Большинство военные. Но были и гражданские: профессор, два земца и тип, чью профессию сложно было установить — то ли журналист, то ли коммерсант, то ли обычный жулик. В камере отсутствовали какие бы то ни было удобства. Вместо нар доски, вместо подушек одежда, вместо одеял она же. Ночью было холодно. Днём, наоборот, жарко. Не проветривали, не выпускали на прогулку. Если кормили, то плохо. Бывало, по нескольку дней не давали еду. Спасались за счёт родственников. У покушавшихся на жизнь Царя сидельцев Петропавловской крепости были несоизмеримо более лучшие условия.
Павлову пришлось просидеть шесть дней, прежде чем его повели на допрос. И ведь за всё это время ему так и не предъявили обвинения. Если не считать за таковое ту белиберду, что нёс арестовавший его студент. Новая власть не признавала таких отживших норм, как закон, и таких отвлечённых понятий, как справедливость. По крайней мере на месте не убили. Правда, Павлов, глядя на своих истощённых отчаявшихся сокамерников, пришёл к мысли, что, возможно, это было бы и лучше. Сам он не унывал. Он не был бездумным оптимистом. Просто верил в предначертанность человеческой судьбы. Чему быть, того не миновать. И на войну шёл с лёгким сердцем. Понимал, насколько велика возможность погибнуть, но не боялся. Поэтому мог водить людей в атаку. Поэтому получил свой чин. Как давно и при этом недавно это было. Как будто века прошли, настолько всё переменилось. С революцией наступила другая эпоха. Раньше он был герой, теперь преступник. При чём и для первого и для второго повод был один — служба в армии.
«Наверное, вина моя в происхождении. Офицер, к тому же дворянин. Для них я классовый враг. Что ж пусть. Не на фронте, так здесь. Дал бы только Бог сил, чтобы достойно принять». Было чего опасаться. Самой страшной участью для него было потерять лицо. С некоторыми заключёнными это уже произошло. Тяжело было видеть старого генерала, лебезящего, заискивающего перед наглыми хамами, ни в грош его не ставящими. На удивление, профессор проявлял стойкость и выдержку. Он да ещё несколько офицеров являлись образцом непреклонного благородства. Павлов решил быть не хуже. «Пусть бьют. Выдержу и это. Лишь бы не стали как-нибудь унижать». Павлов был готов к смерти. Пытался морально подготовить себя и к долгим мукам. Стал больше молиться. Практически не выпускал из рук икону. Он просил об одном — не о спасении, на которое слабо рассчитывал — но о силах, чтобы достойно всё перенести. Страшнее собственных страданий была возможность замарать офицерское звание. «Пусть видят, сволочи, как умеет умирать русский офицер».
За ту неделю, что он просидел, никого не допрашивали, никого не забирали, только доставляли новые партии арестованных. На седьмой день Павлова вызвали к следователю. Национальность его нетрудно было угадать. Картавил, немного коверкал русский язык. Любил цитировать пословицы, но всякий раз перевирал их. Вспоминая туполобых верзил матросов, Павлов не понимал, как они такого могут слушаться. Чем их взяли?
После демагогической тирады о величии революции последовал ряд формальных вопросов.
— Служил?
— В каком полку?
— Воевал?
— С какого по какое?
— Участвовал ли в карательных отрядах?
После ожидаемых пунктов последовал вопрос неожиданный.
— Признаёт ли он советскую власть?
Павлов не знал что ответить. Как можно не признавать то, что уже стало фактом? Вот и сказал, что признаёт как свершившийся факт. Но следователю этого показалось мало.
— Политические убеждения?
Павлов чистосердечно признался, что никогда не имел никаких политических взглядов, но что как офицер был верен присяге, данной Государю. Из этого чекист сделал вывод, что перед ним монархист. Павлов не стал спорить. А из наивного, без всякой задней мысли замечания, что монархия предпочтительнее анархии, чекист заключил, что ему попался отъявленный, «махровый» черносотенец. Павлов принял и это. Идеология правых, с постоянным юдофобством, с патриотизмом напоказ, стала теперь ему куда ближе и понятнее, революционных идей, оправдывающих предательство и призывающих к грабежу и насилию.
Услышав положительный отзыв о монархии, следователь змеинно прошипел.
— В погромах участвовали?
Для него одно неизбежно должно было быть сопряжено с другим. Или, быть может, он всего лишь искал новых доводов для обвинения.
— Я — офицер, — с нажимом ответил на это Павлов.
— Понятно. Так значит, могли бы, если бы получил соответствующий приказ, — вывернулся чекист.
— Русская Армия никогда в погромах не участвовала.
— Вы состояли в Союзе Михаила Архангела?
—Устав категорически запрещает офицерам участие в какой-либо общественно-политической организации, — Павлову приходилось объяснять очевидные вещи.
— Ну а если бы не были офицером?
— Я не могу представить себя вне армии.
— Солдат били?
— Никогда. У вас странные представления о армии.
— Ничуть. Со всей страны мы получаем тысячи свидетельств о зверствах в царской армии, — неприятно скартавив, пропел чекист.
— Русский офицер зверем быть не может.
— Как вы подчёркнуто произнесли «русский»...
— Не вижу в этом ничего плохого. Я достойно нёс своё звание. Заботился о солдатах. На войне ел с ними из одного котла...
— Ладно, ладно... Теперь кого ни спроси, все братья солдатам. Ну мне всё ясно. Монархист и не скрывает этого. Увести.
По тому как это было произнесено, Павлов догадался, что конец пришёл. «Увести» значило «расстрелять». Он вздохнул, начал молиться. Повторяя все молитвы, какие помнил.
Он ошибся, полагая, что всё кончится расстрелом. Сбылись худшие опасения. Отвели в подвал с подозрительно мокрым полом. Следом зашли здоровенный матрос, какой-то тип в кожанке и тот самый полупомешанный «студент».
— Ну что? — обернулся матрос на двух других.
— Валяй, начинай.
Матрос кивнул и со всей дури ударил Павлова ногой в живот. Когда тот упал, начал его избивать. И бил не абы как. Наработанный кулак искал места, где удар будет ощутимее, и бил так, чтобы не убить ненароком. Особенно полюбились матросу почки.
— Мразь в погонах. Я тебе покажу. Ты у меня, падла, в ногах валяться будешь. Руки целовать будешь.
Но своего не добился. Павлов отругивался. Но не унижался до просьб о пощаде. Своим сопротивлением только подзадоривал чекистов. Пока его били, он всё повторял. «Господи, спаси и сохрани... Господи, спаси и сохрани..» И не за жизнь просил. А за душу, за честь. Когда временно прекратили, нашёл даже в себе силы, чтобы гордо взглянуть на своих мучителей. Это их ещё больше взбесило. Привыкли видеть покорность и забитость. Мало у них пока что было настоящих офицеров. Потом, уяснят, что из достойного человека достоинство не выбить, как ни старайся. Пока что не знали этого. И лютовали от своей бессильности.
Матрос даже утомился. Сходили за чугунным прутом, выдернутым из какой-то ограды. Начали избивать этим прутом. Павлову сломали ребро, левую руку и раздробили кисть правой. Разошедшийся чекист хотел и череп уже проломить. Студент остановил его. Муку нельзя было так рано заканчивать. У него было что-то заготовлено.
— Смотри, какой попался. Не сдаётся.
— Да уж, — сглотнул запыхавшийся матрос.
— Я тут кое-что задумал. Помогите, товарищи.
— Щас, он у нас соловьём запоёт.
Павлов на какое-то время потерял сознание. Подождали, пока он придёт в себя. По наущению «студента» подвесили его за ноги.
— Что ты задумал, — матрос озадаченно почесал голову.
— Сейчас увидишь. Дай-ка нож.
Он наклонился к лицу Павлова.
— Это, господин офицер, восточная метода. Я читал, японцы таким образом расправлялись со своими христианами. Очень остроумно задумано. Вы сами в этом убедитесь.
Он сделал глубокие надрезы за ушами.
— Человек медленно истекает кровью. Очень медленно.
Двое других смеялись над этим, как над удачной хохмой.
— Ну, Валька, ну голова.
Тип в кожанке обратился к товарищам. — Что, может, примем, пока он висит?... У меня есть.
— Пошли.
Пока они нюхали кокаин, Павлов истекал кровью. Было не то что больно, скорее неприятно. Голова не тяжелела, а, наоборот, становилась легче. Из ран струилась кровь. И он всем существом чувствовал, как при этом жизнь покидает его тело. Это было страшно. Утешал себя мыслью, что немного осталось. Что прошёл уже основные и самые тяжёлые муки, что справится и с этим. Время тянулось так долго. Вопреки всем ожиданиям, сознание не терял. Все ощущения как будто даже обострялись. Мука этой пытки состояла в том, что человек ясно ощущает, как умирает, ни на минуту не теряя остроты восприятия. До самого последнего момента. И это было по-настоящему мучительно. И продолжаться это могло очень долго. Тут можно было сломаться. И у самого выносливого от такого сдадут нервы. Переломанные конечности не так беспокоили его, как это медленное истечение крови, растянутый уход жизни. Это било по инстинктам, по главному страху. Когда особенно сильно хотелось кричать, Павлов молился. Помогало.
Чтобы додуматься до такого изощрённого садизма человек должен специально интересоваться историей пыток, должен думать над тем, как заставить мучиться другого. Что это в таком случае? Болезнь, врождённое качество или их революция такими сделала? Что характерно, все трое, истязавших Палова, были свои же, русские. Еврей-следователь сторонился крови, предпочитал не знать, что тут происходит.
Троица вернулась.
— Живой ещё? — удивился матрос.
— Конечно. Он так не один день может висеть. Кровь потихоньку идёт.
— Но только надо его кончать, — вставил второй, — у нас ещё целая партия впереди.
— А жаль, потешная задумка.
— Конечно, жаль.
Павлова отвязали. Изуродованное до неузнаваемости лицо Палова собралось в улыбку. Он умирал. Он уже был не тут. Мука закончилась для него. И он достойно вынес её. Выдержал всё-таки. Не кричал. Не просил ни о чём. Сохранил честь.
— Желаете что-нибудь сказать? — спросил «студент».
— Спасибо тебе, Господи, — еле слышно выдавил Павлов.
«Студент» кивнул и спустил курок.
— Не сломался-таки.
— Надо было, чтобы подольше повисел.
— Всё одно не помогло бы.
— Умеют всё-таки эти подлецы умирать.
— Офицер, — с невольным уважением отметил матрос.

ПОХОД
«Белая Гвардия, путь твой высок:
чёрному дулу — грудь и висок.
Божье да белое твоё дело»
М.И. Цветаева

Два с половиной месяца шёл Ледяной поход, самоубийственный, геройский, беспримерный в истории поход. Каждый день, каждый шаг давался с боем. Их три тысячи, часть из которых необстрелянные юнкера и кадеты. Против них вся Россия, вся взбесившаяся большевиствующая Россия. Не имея боеприпасов, не имея артиллерии, не имея материальной базы, не имея тыла, куда можно было бы отступить. Только вперёд, к новому бою. Помощи ждать неоткуда. Как тонущий, хватающийся за соломинку, надеялись на союзников, что те обратят, наконец, внимание на их страдания. Добровольцы верили в это. Так умирать легче было.
Каждая деревня, каждая станица встречала выстрелами. Пристанище для отдыха приходилось всё время завоёвывать. Выселки, Кореновская, Усть-Лабинская, Григорьевская, Смоленская, Георгие-Афипская, Екатеринодар, Мечетинская и пр. Полсотни боёв.
Их теснили со всех сторон. Тем не менее эта кучка израненных и изнурённых людей стала серьёзной силой. Большевики собирали армию за армией и бросали на добровольцев. Против них посылали бронепоезда. Абсолютно в каждом бою у противника было подавляющее превосходство в живой силе. И всё равно не смогли их раздавить.
Корниловцы. Марковцы. Именные полки стали опорой Белого Движения. Они стали как Старая гвардия Наполеона. Стали легендой, образцом подвига и героизма. Овеянные славой засияли имена Маркова, Неженцева, Тимановского, Миончинского, Кутепова и, конечно, Корнилова.
Кто ведёт в бой? Марков. Кто первым входит в ледяную воду? Марков. Кто первым лезет на вражеский бронепоезд? Марков. Кто в гуще сражения? Марков. Он всегда там, где тяжелее всего. Где сильнее огонь, где наступление останавливается. Марков подбадривает, поднимает людей, первым идёт. Невысокий жилистый. Могучий как мифические герои древности. Офицерский полк — это Марков.
Корнилов помнит и заботится о каждом солдате. Ему дороги его люди. Несмотря на то, что длинные обозы с ранеными будут сдерживать в пути, откажется бросать их. Пока другие рискуют, не пожелает искать себе надёжного укрытия, а устроит штаб в хибарке посреди открытой пристреленной местности. За что поплатится жизнью. Корнилов был душой и сердцем добровольческого движения, состоящего из лучших офицеров Русской Императорской Армии. За ним шли. За него умирали.
Неженцев был самым преданным и самым близким Корнилову человеком. Исполнение приказа вождя для него было важнее собственной жизни. Ударный Корниловский полк под командой Неженцева доказал, что достоин имени своего лидера. Не ведая страха и устали, шли вперёд, часто на смерть. Поэтому стало возможно, что корниловец в одиночку очистил станцию от большевиков и прогнал бронепоезд. Когда под Екатеринодаром из-за потерь в полк были набраны лишённые прежнего геройского духа солдаты, и корниловцы впервые дрогнули, Неженцев предпочёл умереть, чем быть свидетелем этого.
Достойно проявила себя восставшая против советов молодёжь — партизаны Чернецова и юнкерский батальон. Будущие алексеевцы.
Их поход был тяжелее, чем переправа через Альпы, их подвиг был более велик, чем Фермопилы. Отправились на войну почти без оружия, без патронов, без снарядов. И всё они добыли в бою. Два с половиной месяца нечеловеческого напряжения, неимоверных усилий и жертв. Подвиг был их буднями.
Получали раны и снова вставали в строй. Ровными рядами шли на пулемёты и колючую проволоку. Большая часть побед была добыта в рукопашной.
Позже присоединятся дроздовцы. Позже белых поддержат казаки Кубани и Дона. Но это позже, а пока «первопоходники» были одни против всех.

ДЕТИ
«Великую, кровавую, святую жертву Родине принесли
русские юноши и даже мальчики на всех фронтах,
во всех боях ужасной Гражданской войны»
А.И. Куприн

Поток добровольцев шёл в белые части не только из южных городков и окрестных станиц, но и из центральной России. Самой многочисленной и самой воодушевлённой группой в этом потоке была молодёжь: гимназисты, студенты, кадеты, юнкера, семинаристы. Чтобы попасть в войска, они завышали свой возраст, и как самой страшной беды, какая только может приключиться, боялись, что их не примут в армию.
Отбиравшего новобранцев полковника осаждала стайка мальчишек. У всех на слуху были имена Корнилова, Маркова, Дроздовского. Поэтому и просились к корниловцам, марковцам, дроздовцам. В самые прославленные и самые стойкие полки. Не думали о том, что эти полки принимают на себя весь удар, и соответственно, имеют самые большие потери.
Заслуженный офицер стоял перед сложным выбором. Принять этих детей в полк, значит, обречь многих из них на погибель. Прогнать — тогда они погибнут ещё скорее в каком-нибудь партизанском самопроизвольном отряде или под началом у какого-нибудь авантюриста-прохвоста. Биться они будут в любом случае. Полковник подошёл к самому старшему из подростков, в пиджачке реалиста. Тот предусмотрительно снял кокарду с фуражки и наивно думал, что теперь уже никто не опознает в нём школяра.
— Сколько лет?
— Восемнадцать, Ваше Высокоблагородие! — звонко выпалил реалист. По звонкости голоса и юному задору не составляло сложности определить, что ему, не то что восемнадцати, но и шестнадцати нет.
Полковник скептично-иронично прищурился. Мальчик смешался.
— То есть будет. А сейчас пока семнадцать, — уже не так громко и уверенно отвечал он.
Полковник не менял своего взгляда.
— Я хотел... то есть... мне на самом деле шестнадцать. Я преувеличил, чтобы... — совсем уже неуверенно замямлил реалист.
Несомненно, если нажать сильнее, возраст понизился бы ещё больше.
Мальчик густо покраснел. Казалось, он готов заплакать. Полковник сжалился и не стал далее его мучить.
— Ладно. Поступите в третий батальон. И добро пожаловать в Добровольческую Армию.
— Ко всем относится, — бросил полковник остальным, жадно ловившим каждое его слово.
Восторг был неописуемый. Они обнимали друг друга, поздравляя с зачислением в армию, с тем, что, наконец, попадут на войну.
«Дети», — уже без иронии подумал полковник. Тяжело было у него на душе. Отказаться от пополнения он не мог. Ему нужны были люди, даже такие или особенно такие. Не имел он права игнорировать их священную веру в Россию. Служить в Добровольческой Армии было для них не желанием, а потребностью, заветной мечтой. Отказать им — было бы ещё более страшным деянием, чем повести их в бой.
Учащаяся молодёжь была самой лучшей частью русского народа. Дети были самыми надёжными и преданными Белой Идее людьми. Они безропотно переносили утомительные марши, таскали тяжёлые для них винтовки. В бою не бежали. С упоением, с радостными лицами шли под пули и на штыки. Раненые умирали тихо, не желая тревожить своих командиров.
Офицеры и старые солдаты наспех обучали маленьких добровольцев технике стрельбы, приёмам штыкового боя. Даже на усвоение азов военного дела времени не было. Красные копили силы, и поблажек на юный возраст и неопытность своих противников они не делали. В первых же столкновениях были потери, но были и герои.
Особо отличился тот самый мальчишка, которого «допрашивал» полковник. Не испугавшись (возможно, что именно из-за своей неопытности) рукопашной, кинулся на двух матросов. Одного заколол, другого свалил на землю и добил его прикладом. Матросы частенько снимали и выкидывали штыки. В стрельбе они не нужны, но в ближнем бою это работало против них. Добровольцы же как правило рассчитывали только на штык. Матросы расстреляли патроны по многочисленным удобным мишеням и перезарядить не успели. Не рассчитали свои и недооценили чужие силы. Реалист молнией подскочил к ним и, скорее от страха, чем из ненависти, проткнул одного и раскроил череп другому. Он действовал, повинуясь инстинктам. Убил, чтобы не быть убитым. Однако вскоре вступил в дело разум. Мальчику сделалось дурно. Настолько, что в следующем бою он уже не смог принять участия. Его воображение было потрясено виденным и содеянным. Целый день после этого он ничего не ел и два дня не мог заснуть.
Многие видели эту смелую атаку. Мальчишка-реалист стал героем полка. О нём говорили. Его ставили в пример. Хотя сам он готов был провалиться сквозь землю от стыда и не находил себе места. Упуская двух сражённых врагов, вспоминал лишь свою «непозволительную для солдата» реакцию.
Придя в себя, юный герой подошёл к своему командиру.
— Господин полковник, Ваше Высокоблагородие... Я... виноват. Честью клянусь, что такое больше не повторится. Я исправлюсь.
Полковник строго посмотрел на него.
Мальчик ещё крепче прижал руки по швам и ещё выше вытянул подбородок.
Полковник придал лицу официальное выражение.
— Доброволец Петров, за проявленную в бою храбрость, мужество и... самообладание я подал рапорт на ваше производство в унтер-офицеры. Погоны получите у каптенармуса. Носите их с честью.
— Ваше... Господин полковник. Клянусь оправдать ваше доверие, — пообещал юноша, снова покраснев — в этот раз уже от обуревавших его радости и гордости.
— Скоро нам опять наступать. Надеюсь, увидеть вас к тому времени уже с новыми погонами.
— Я сейчас... Я быстро, — мальчуган понёсся со всех ног, даже забыв отдать честь.
Буквально через пару минут он вернулся, держа в руках свои новые знаки отличия. Кусочки грубой матерчатой ткани он нёс бережно, словно величайшую драгоценность. Со всех сторон его обступили соратники-одногодки. Они с нескрываемым восхищением и плохо скрытой завистью трогали погоны, примеряли их себе. Шутили о чём-то и смеялись.
У полковника же от этой умилительной картины защемило в сердце. «Господи, дай мне сил и ума, чтобы сберечь их», — глядя на своих солдат, молил опытный офицер, ветеран двух войн.

ЛАТЫШ

Поручик Петерс, латыш по национальности, вместе с белыми воевал за Единую и Неделимую Россию, не только за их, но и за свою Россию. На передовой ему приходилось сталкиваться со своими соотечественниками, выбравшими другую сторону. Для многих народов шла Гражданская война. Красные и белые русские, латыши, финны, эстонцы воевали друг с другом.
С первых дней службы Петерс зарекомендовал себя ответственным, дисциплинированным офицером. Приказ любой сложности исполнялся им в точности. Будучи демократических убеждений, он никогда не высказывался против монархии. Покойный отец, также служивший в Русской Императорской Армии, учил его, что настоящего мужчину видно по тому, как он относится к своему долгу. Сын неукоснительно следовал этому завету. Служил честно.
Хоть и с заметным акцентом, по-русски он говорил хорошо, так же, как на немецком и латышском. Все три языка были ему родные. Отец — латыш, мать — немка. Все они были подданные Российской Империи. Русский, немецкий, латышский были равноупотребительны в их семье.
Видя, как его однополчане, русские офицеры разных национальностей, обречённые чуть ли не на поголовное истребление, претерпевая невиданные муки и унижение, массово жертвовали собой, Петерс не мог не последовать за ними. Он остался с русскими в самый тяжёлый для них момент. Петерс был с теми, кто всеми силами отстаивал «тюрьму народов», «поработительницу» и «угнетательницу». Напрасно ему напоминали о его национальности. Проповедь разложения не действовала на него. Он хорошо помнил своё детство, жизнь своей семьи, помнил, как жила его Родина, как большая, так и малая. Как процветала Лифляндия под покровительством русского Царя. Никакого угнетения и межнациональной розни не было. Всё это появилось с приходом социалистов. Это они, а не царские чиновники, вносили семена раздора. Петерс мог отличить правду от лжи и в состоянии был выбрать правую сторону.
Он был офицер. Ему понятнее и ближе были военное братство, чистые и честные отношения между начальниками и подчинёнными, чем странные идеи о мнимом равенстве, на деле оборачивающимся деспотией узкой политизированной прослойки. Петерс чётко знал, что равенство невозможно. Один должен командовать, другой подчиняться. Сам он никогда не оспаривал приказаний старшего по званию. Иначе и быть не могло. Петерс был солдат до глубины души. Никогда и ни за что, даже под страхом смерти, он не стал бы слушаться комиссаров, неизвестно за какие заслуги выбранных. В армии командовать должны люди, получившие соответствующее образование и воспитание. Петерс видел разных генералов. Бывали и бестолковые. Но больше было специалистов, не просто знающих своё дело, но любящих службу. Петерс подчинялся как и одним, так и другим. Он — кадровик. Как и его отец. И даже если от всей армейской организации остались разрозненные отряды с малочисленным и постоянно убывающим личным составом и переполненными штабами, его долг — служить. Пусть и в таких условиях.
Петерс — не автомат, запрограммированный на войну. Он видел, как малы их силы и как количественно велики враги, что не только его родные латыши стали костяком Красной Армии, но и многие генералы и офицеры. Петерс своим практичным умом понимал, насколько безнадёжно их дело, что одною храбростью войны, к сожалению, не выиграть. Но всё равно сторону не менял. Как бы плохо дела ни шли. Сколько бы наступлений ни проваливалось, сколько бы ни отступала Армия, Петерс её рядов не покидал. Покуда жив хоть один солдат — Белое Дело будет жить, и война будет продолжаться. С этой верой воевали и умирали белые воины. Петерс тоже мечтал о сильной и независимой Латвии, но он не желал независимости для своей страны ценой предательства и разрушения её покровителя и друга. В отличие от большинства латышей, Петерсу ясно было, что если не будет наведён порядок в России, не будет порядка и в Латвии. Ему было легче с русскими, со всей их склонностью к чрезмерности, чем со «своими», строящими личный успех во время большой беды для всех остальных. Чисто латышскому по своему составу Ландесверу Петерс предпочёл русский отряд, где сохранился прежний принцип службы. После расформирования Северо-Западной Армии, вступил в Русскую Армию генерала Пермикина. Петерс — не русский, но он — русский офицер. Где ему ещё быть, как не в Русской Армии?
Поручик Петерс, может быть, и не стал всем другом, но он влился в коллектив. Сослуживцы знали, что на него можно положиться в трудной ситуации. Он оставался уравновешен и спокоен тогда, когда другие выходили из себя. Ему была свойствена и некоторая холодность. У Петерса были все характерные для его нации черты. Педантичность и любовь к порядку. Зато если был приказ идти в рискованную атаку, он придумывал, как это провести наилучшим образом. Петерс был верным товарищем, в исконном значении этого слова.
Их оставалось всё меньше и меньше. Русская Армия отступала, погибала, но не теряла своего облика. Сохранялась её чёткая организация. С штабом, офицерами и нижними чинами. Неся потери и рассеиваясь по отдельным участкам нескончаемого фронта, она оставалась армией.
В войне настал перелом. Наступление переросло в отступление. Красные наседали. За их несметными толпами уже чувствовалась чья-то воля. Их гнали более организованно. С правильно поставленной артподготовкой, правильно используя конницу.
Когда во время боя поручик Фокин глухо вскрикнул, раненый в живот, Петерс оказался рядом. Тащя его, он периодически останавливался, чтобы сделать выстрел. Петерс очень уставал, но никак не выдывал этого. Даже бурного дыхания себе не позволял. Спокойно и методично расстреливал последние патроны. Тащить Фокина уже было нельзя. Красные цепи подбирались всё ближе. Фокин просил бросить его или добить. Петерс не делал ни того, ни другого. Патронам он находил более лучшее применение, предпочитал, чтобы все они достались врагу. Петерс — меткий стрелок. Ещё в училище он использовал любую возможность, чтобы практиковаться в стрельбе. Поразил одного, второго. Третьего ранил. Патроны кончались. Фокин ругался от того, что не может помочь. Рана слишком тяжёлая, ему и винтовку не удержать было. Он предложил свои патроны. Петерс хладнокровно, как на учениях, прижимал приклад к плечу, прицеливался и спускал курок.
— Патроны закончились, — внешне безучастно заметил латыш.
После чего он столь же спокойно прицепил к дулу штык. Раз стрелять больше нечем, надо драться в рукопашную. У него и мысли не было, чтобы бросить раненого и спасать себя. Как может один офицер оставить другого на расправу? Подобное является нарушением всех принципов. И Устава, и неписанного кодекса офицерской чести. Петерс огляделся, подыскивая место, где бы его не видно было, чтобы красным пришлось вплотную подойти. Заполз в глубокую заросшую кустами яму. «Если не заметят, есть шанс кого-нибудь достать... Ну а дальше как пойдёт». Петерс не думал о смерти, как не думал о собственном спасении. По-военному оценивал ситуацию, ища плюсы и минусы своего укрытия.
Всё прошло, как он и планировал. Когда смолк ответный огонь, красные решили, что смогли таки достать «беляка». Но надо было убедиться, вдруг только ранили. Петерс на это и рассчитывал. Самого смелого, пошедшего первым, он заколол прямо в сердце. Второго свалил ударом приклада. Схватил выпавшую у красного винтовку. Успел прицелиться, но выстрелить не успел. Красных было слишком много. Сразу несколько пуль с разных сторон пробило его тело. Хрипя и харкая кровью, Петерс старался нажать курок. Силился перебороть наступившую слабость. Руки уже не слушались его. Винтовка неудержимо клонилась дулом к земле. Петерс не сдавался, он привык до конца исполнять свой долг. Рыча, нечеловеческим усилием, сжал пальцы правой руки. Последовал выстрел. Пуля врезалась в землю. Не ожидавшие этого красные отхлынули назад. Толком не прицеливаясь, открыли огонь. Петерсу попали в голову. Но не сразу заметили это. Стреляли долго. Петерс уже был мёртв. А в него всё ещё палили. Бездыханное его тело продолжало дёргаться от попадающих в него пуль.
Истерзанного, окровавленного Петерса обошли стороной. Даже такой он внушал красным страх. Чуть дальше обнаружили другого офицера, держащегося за живот. Также мёртвого. Белые офицеры, как правило, в плен не сдавались.

ДЕД

Казаки залегли за пригорком. Красные пристрелялись и не давали и носа высунуть. Не решались идти на них. Переглядывались друг на друга, потом смотрели на лежащих неподалёку смельчаков, что всё-таки высунулись. Мялся и командир, молоденький сотник из простых казаков. Все понимали, что атаковать надо. Но боялись. Слишком много полегло уже. Пойти могли бы, если бы кто-нибудь вылез первым, подал пример. Это также понимали. И всё равно никто не решался. Не было такого храбреца или, правильнее сказать, отчаянного.
К ним подскакали конники. Три старых седых казака. Впереди на белом коне легендарный Кабаев. Казак-старовер, организовавший священную дружину для борьбы с большевиками. Кабаев на груди носил икону Спасителя, остальные большие восьмиконечные кресты. Они вдохновляли сражающихся. Сами вели в бой. Кабаев был не единожды ранен, и это только в этой войне. У второго рука была на перевязи и из-под папахи виднелись бинты. У третьего вовсе руки не было. Возраст, болезни, раны. Ничто не могло сломить этих стариков. Они не позволяли себе слабости. В сёдлах сидели крепко. Никогда не унывали, как бы тяжело ни было. Прибауткой внушая не меньше храбрости, чем воззваниями. Они спешились и, несмотря на обстрел, подошли, не пригибаясь.
— Что, молодцы, приуныли? Али девки вас забыли? Неужели, краснодранцев испужались?
Кабаев не был таким тёмным, но специально подпускал сказа в свою речь.
— Вон как садят.
— А вы не замечайте. Помолитесь, шашки в руки и бегом. Так их и осилите.
— Вылезешь тут, как же? Как решето будешь.
— У них позиция.
— А нас с гулькин нос.
— Подмога нужна.
— Ну-у, — потянул Кабаев, — совсем разнылись. Я то думал, вы казаки. Рано вам, видать, оружие то доверили. Вам бы ещё с погремушками играться.
— Умный какой, — беззлобно и очень тихо пробурчал казак.
Кабаева обожали. Он был иконой, живым олицетворением славного казачьего прошлого, их вольных традиций.
— Вместо того, чтобы цельный день тут сидеть, взяли бы и победу добыли. Себя бы прославили. Э, да что говорить? Видно, не осталось настоящих казаков. Пропали мы все.
Молчали казаки. Признавали справедливость обвинений. Стыдно было. Но и страшно.
Кабаев повернулся, скорбно опустил плечи, повздыхал и поплёлся понуро к своему великолепному поджарому жеребцу. Мгновенно состарился. Закряхтел. Когда трясущейся немощной рукой за луку седла брался, лукавая усмешка скользнула по его губам. Пулей взлетел на коня. Как молодым и не снилось. Преобразился, прекратив игру, расправил плечи. Громовым голосом обратился к своим друзьям.
— Эти не пойдут. Придётся нам, старикам.
— Что ж покажем, как раньше воевали.
— Вы тут пока посидите, мы сами всю работу сделаем, — махнул однорукий своей культёй.
С гиканьем три дедка помчались на красных. После такого казаки не могли уже отсиживаться и прятаться. Когда их святой Кабаев под пули идёт. С рёвом повскакивали, сперва сотник да ещё несколько простых казаков, через секунду все поднялись. Побежали на красных. И одолели-таки. Добыли пулемёт. Взяли пленных. Чуть комиссара не захватили. Конь у того был свежий, сумел он ноги унести.
Кабаев получил новую рану. Второго из его дружины, безрукого, убило. Осталось их двое. А ведь было когда-то шестьдесят. Они не занимались пропагандой. Они вдохновляли. С пиками и шашками бросались на пулемёты. С псалмами против пушек.
Личный пример играл на Гражданской войне первоочередную роль. Кабаев благославлял, заговаривал от пуль, облегчал муки, изгонял страх. Рядом с ним легче было. Рядом с ним и смерть не страшна была. Но один он и единицы подобных ему не могли выиграть войну. У зла, идущего против России, было много приверженцев. Святые проигрывали нечисти.

ИНИЦИАТИВА

Сводный батальон Марковского полка набирался, в основном, из учащейся молодёжи, но была и целая рота солдат-добровольцев. Рослые плечистые мужики выигрышно смотрелись на фоне щупленьких гимназистов. Командир батальона не мог надивиться, глядя на этих орлов, канувших, казалось бы, в лету. В бою солдаты вели себя выше всяких похвал. Как и положено добровольцам. Не отступали. Пулям понапрасну не кланялись. Знали, когда что и как делать. Умели образцово маршировать, в секунды перестраивались и рассредотачивались, уверенно наступали, отлично работали штыком. «Шли безропотно, дрались весело», — как пелось у марковцев. Собой солдатский взвод представлял бесценный кадр и добрый знак. Наконец-то, офицерские и ученические отряды были разбавлены крепким солдатским элементом.
Новоявленные марковцы-солдаты не только послушно выполняли приказы, но и умели при необходимости проявить инициативу, без которой Гражданская война немыслима. Не всегда удавалось бить красных с наскока, одним только напором. Большевики стали серьёзно относиться к обороне, научились окапываться и отбиваться. Кадры Красной армии существенно усилили так называемые военные профессионалы. Белым было всё тяжелее. И самая большая нагрузка ложилась на «цветные» дивизии. За оборону опаснейших участков и прорыв важнейших линий отвечали марковцы, корниловцы, дроздовцы и алексеевцы. И они наступали, израненные, больные.
Сводный батальон брал штурмом деревушку. Составленные в массе из юнкеров, кадет и гимназистов («мальчиков» — как их называли про себя называли более старшие) 1-я и 2-я роты дрались на подступах к деревне, 4-я рота вместе с командиром батальона, капитаном Ефимовым, пошла в обход. 3-я солдатская рота осталась в тылу для нанесения решающего удара или, на самый худший сценарий, для прикрытия общего отхода. При атаке важно иметь надёжных людей не только на передовой, но и в резерве. Нельзя гнать все силы в бой, рискуя вообще всем.
Красные отважились на дерзкую вылазку. Их отряд отсёк 1-ю и 2-ю роты от 3-й. «Мальчикам» пришлось биться уже на две стороны. Наступление замялось, чем враги не замедлили воспользоваться. Из деревни выдвинулся ещё один отряд, чтобы взять марковцев в кольцо и раздавить. Командир 3-й роты поручик Рябовольский, видевший всё происходящее, от нетерпения неистово хлестал себя стеком. Что делать? Приказ командира батальона был чётким — «ждать команды наступать». Но ситуация, очевидно, изменилась. Тут уже все могли погибнуть. Однако в трудный момент ошибочные действия не менее опасны, чем бездействие. Ефимов не мог не знать о ухудшении своего положения. Надо было ждать его сигнала.
С наступавшими не было никакой связи. То ли вестового убило, то ли ему не удавалось пробраться. Могло быть и так. Рябовольский кусал губы, напряжённо всматриваясь вдаль, откуда доносились пулемётные трели и ружейные щелчки. Он с замершим сердцем ждал посланца от своего начальника. Но его не было.
Солдаты всё прекрасно понимали. Они видели, что промедление могло обернуться губительным последствиями, но и знали, что нельзя нарушать приказ и по собственному произволу срывать план наступательной операции. Ефимов был заслуженный и опытный офицер. Если он не давал отмашки на атаку, значит, на то был причины. Надо было ждать. Несмотря на то, что перестрелка становилась более яростной.
На беду, поручика Рябовольского свалила случайная пуля, Бог весть откуда прилетевшая. Он рухнул, словно подкошенный. Стек, с которым он не расставался, так и остался в его руке. Солдаты зашевелились. Их командир убит. Отступать или наступать? Куда идти?
Один из солдат, бывший унтер Царской службы, обратился ко всем.
— Да чего мы тут сидим?! Мальцов наших щас там всех перебьют! Айда на подмогу!
Солдаты бегом ринулись на выручку своих. Их могучее и дружное «ура» было голосом славной непобедимой Русской Армии. По мощи и слаженности голосов можно было подумать, что бежит не рота, а целый полк. Красные так и подумали. Окружая, они ненароком сами попали в окружение. Самые сообразительные поспешили обратно в деревню, увлекая других. Их вылазка сорвалась. Почувствовав руку помощи, воспряли духом залегшие перераненные «мальчики». Теперь уже марковцы с двух сторон давили красных. Последние бежали в панике, попадая под свои же пули. Сами мешали себе. Неразбериха сыграла белым на руку. На плечах отступающих марковцы ворвались в деревню. Впечатлённые видом своих перепуганных товарищей, красноармейцы спешно втыкали винтовки штыком в землю и поднимали руки.
Появился и сильно поредевшая 4-я рота с раненым Ефимовым во главе. С заминкой всё объяснилось просто. Ефимов со своей ротой попал под интенсивный огонь. Его ранило. Вестового, которого он послал к Рябовольскому, убило. Вылезти им не было никакой возможности. Две атакующих роты тоже порядочно потрепало. Солдатская рота ударила вовремя, возможно, в самый последний момент. Спася весь батальон и решив исход боя. Инициатива была оправдана и необходима. Солдата, который вместо выбывшего офицера, повёл людей в атаку, повысили в звании. Пока что дали старшего унтера. Но погоны прапорщика были для него не за горами. На войне карьера делается быстро.
«Мальчишеские» роты здорово пострадали. Но не так сильно, как показалось вначале. Больше было раненых. Потери красных ни в какое сравнение не шли. Вместе с теми, что попали между двух огней и сдались в плен, набиралось больше двух полков. В итоге, марковский батальон разбил два красных полка.

КРОВНЫЕ БРАТЬЯ

Корнеты князь Чонтакидзе и Белостоков служили вместе, но сдружились не сразу. Поначалу между ними существовало нешуточное противостояние. Князь был горд. Как и положену горцу. Но и Белостоков ему не уступал. У князя был лучший конь в полку. Но Белостоков был отчаянный кавалерист. На всех скачках они неизменно боролись за первые места. Чонтакидзе и Белостоков были антагонисты во всём и постоянно подначивали друг друга. Правда, обходились без ссор. Личные оскорбления в офицерской среде не поощрялись. Потому что ответ в таком случае был один — дуэль.
Князь Чонтакидзе помнил своих предков поимённо, вплоть до двадцатого колена. Белостоков происходил из выслужившихся дворян, его дед службу начинал простым солдатом. Чонтакидзе смотрел на него свысока и не считал за ровню себе. Но Белостоков использовал против своего соперника его же оружие. В разговоре, чтобы подзадорить, называл того только по титулу, опуская фамилию. Просто «князь». Князь Чонтакидзе в отместку обращался к Белостокову по званию. «Корнетом» тот оставался и после того, как пошёл по повышению. Спорили они всё время и по любому поводу. Опять же, если бы не приверженность к армейским традициям, не обошлось бы без дуэли. Последней черты, отделяющей иронию от высмеивания, ни один не переходил. Человек, дорожащий своей честью, и других оскорблять не будет.
Корнеты служили вместе на кавказском фронте, где Русская Армия победоносно теснила врага и обеспечивала Россию славную будущность. Преобладание русских на Востоке и стало одной из причин предательства странами Согласия своего союзника. Турецкая армия, которую побеждали практически во всех битвах, не была отсталой или слабой. Хорошо вооружённые лучшим немецким оружием турки дрались до последнего и часто предпочитали умереть, чем попасть в плен к неверным, к извечным своим врагам. Однако русская храбрость и талант командиров и командующего армией перебарывали их свирепость.
Чонтакидзе и Белостоков воевали ярко и смело. Они и тут продолжили соревноваться между собой. Война такого не прощает. Ища подвига, Чонтакидзе устремился на кучку аскеров. Как всякий гордец силы свои он переоценил, а врага недооценил. Аскеры не стали дожидаться, пока их порубят в капусту, а, рассредоточившись, открыли по мчащемуся на них всаднику прицельный огонь. Чонткадзе мгновенно из верхового превратился в пешего. Его несравненный, лучший в полку конь пал, придавив собой седока. Князь оказался на земле, обездвиженный и окружённый врагами. Аскеры обступили его. Хотели ли они живьём взять русского смельчака или думали приколоть его штыком, своеобразно поняв вызов на рукопашную — неизвестно, но ясно было, что Чонтакидзе не сдобровать. Так бы и было, не подоспей к нему Белостоков. Первые в любой атаке — неудивительно, что они оказались рядом.
Белостоков на всём скаку ворвался в группу турок. Двоих свалил крупом лошади, других достал клинком. Завертев колесом своей шашкой, он за секунды изрубил несколько человек. Всё-таки кавалерия, при условии лихости самих кавалеристов, ещё превосходила пехоту. Белостоков помог Чонтакидзе вылезти из-под коня и, усадив к себе в седло, отвёз в тыл к своим. После этого случая «Князь» и «Корнет» примирились. Поменялся тон их бесед. С ироничного стал тёплым. Хотя обращались друг к другу по-прежнему, но только вкладывая в это уже несколько иной смысл. Если и спорили теперь, то по пустякам и не из принципа. «Князь» за вовремя оказанную помощь, фактически за спасение жизни, настолько преисполнился благодарности к «Корнету», что считал отныне долгом чести отплатить ему тем же образом. Сам Белостоков не видел в своём поступке ничего особенного. Он просто помогал своему сослуживцу, попавшему в беду. «Князь» полагал иначе. Вернуть долг стало для него смыслом жизни. Шанс сделать это представился очень скоро. На войне недостатка в опасности нет, хотя война уже была другая.
Гражданская междоусобица была развязана внешними силами, но оплачивалась русской кровью. На Кавказе, разделившимся по национальностям и политическим симпатиям, красных поддерживали, как наёмники, ингуши и чеченцы. Белых — терцы, кабардинцы и осетины. Снова древние горы Кавказа сотрясал грохот от взрывов. Снова совершались набеги и суровая кавказская земля орошалась кровью. Снова сталкивались враждующие племена. «Князь» и «Корнет» служили в корпусе Эрдели. По-разному они вступили в него. Князь Чонтакидзе собрал дружину из своих земляков и влил их в состав Кавказского корпуса Эрдели. Белостоков, как и многие другие офицеры, пришёл одетый нищим. Иного способа пробраться на фронт не было.
Старые соперники встретились как добрые друзья. Но всё равно называли друг друга, как и раньше. Белостоков так и остался «корнетом», хотя был уже подполковник. Чонтакидзе по-прежнему был «князем», хотя и сословий уже, как будто, не было. Во взаимном поддразнивании не было и намёка на какое-либо противостояние. Только дань старому знакомству.
Гордый Чонтакидзе умел щадить чужое достоинство. Очень осторожно, через третьих лиц, он помог Белостокову выправить себе приличный мундир. Затем уговорил начальство назначить Белостокова к нему в дивизион, на командную должность. Конечно, не для того, чтобы возвыситься. Ему нужен был толковый и опытный помощник. Белостоков это понимал, потому и согласился. Только прибывший офицер со стороны, он не рассчитывал и на эскадрон. Если и имелась у Чонтакидзе какая-то задняя мысль, то лишь желание отдать долг чести. Хотя он и сам не обрадовался, когда получил такую возможность.
Рубка была страшная. Белостоков сам не заметил, откуда пришёл удар. От смерти спасли реакция, выработанная в войне, и папаха с густым мехом. Но тем не менее досталось ему крепко. Клинок шашки задел череп чуть выше височной впадины. Князь Чонтакидзе в бою всегда старался держать Белостокова в поле видимости. Когда тот упал, «Князь» был уже рядом. Расправившись с красным бандитом, он велел своим верным кунакам увезти раненого в безопасное место. Белостоков пробовал что-то сказать. Возражал, должно быть. Слова лились бессвязные. И он плохо понимал, что происходит. Да даже, если бы и понимал, из говорившегося он ничего бы не усвоил. Чонтакидзе на родном языке внушал своим, что теперь они жизнью отвечают за этого русского. Для них сберечь раненого было более чем приказом, клятвой крови — нерушимым обязательством.
После окончания боя, когда была достигнута, хоть и малоощутимая, но победа, князь Чонтакидзе принял все меры, чтобы спасти своего друга. Отыскал врача и практически силой привёз его. Доктор нашёл рану не опасной для жизни, хоть и тяжёлой для здоровья. «Князь» поручил беспомощного Белостокова местной семье, родственной его роду в одном из колен. Навещал его, когда только представлялась возможность. Белостоков быстро поправлялся. Он не портил своего тела выпивкой и не смущал своего духа сомнительными увлечениями. Собрав все силы, духовные и физические, смог направить их на исцеление. Через неделю он уже был в седле. Папаху, правда, пришлось носить на размер больше, чтобы налезала на бинты.
«Князь» встретил его выздоровление, как одно из самых счастливых событий в своей жизни. Устроил целый пир дабы отпраздновать это. С вином и бараниной. За торжественным тостом князь Чонтакидзе объявил, что, несмотря на то, что долг отплачен, они всё равно остаются «кровными братьями, связанными навек».
Белостоков на этот раз ему не возражал. Они действительно стали кровными братьями.

ПОПЫТКА

31 мая 1927 трое человек, двое мужчин и женщина, перешли советско-финскую границу. Обычно пытались выбраться из СССР. Эти, напротив, рисковали жизнью, чтобы попасть туда, откуда другие бежали. Они были членами подпольной боевой организации, ставящей своей целью борьбу с коммунизмом. Несмотря на то, что весь мир признал советскую власть, эти русские не смирялись с порабощением своей Родины. Их война ещё не окончилась. Большевики уничтожали храмы и убивали верующих. Эмигранты отвечали как могли. Чтобы нанести хоть какой-то вред ненавистной системе, терроризировали «святыни» мракобесов.
Задание было чрезвычайно опасным. Смерть подстерегала на каждом шагу. Можно было угодить в ловушку, нарваться на пограничный патруль, на проверку документов, на милицию. Верить никому нельзя было. Из вылазок единичные оканчивались успешно и совсем уж исключительным случаем было, если возвращались живыми. Часто гибли на границе. Такие акции были не просто рискованны, они были почти безнадёжны. И всё равно находились люди, что шли на них. Отчаянные смельчаки, не ищущие приключений лихие головы, но идейные борцы с коммунизмом, патриоты и верующие. Ни одного из диверсантов никогда не удавалось взять живым. Они предпочитали умереть в бою, чем сдаться. Отстреливались и стрелялись, если попадали в окружение. «Белобандиты», как их называли противники, представляли куда и на что идут. Кроме гранат, револьверов и маузеров у них была ампулы с сильнодействующим ядом. Смерти они не боялись. Боялись попасть в плен.
Из диверсантов двое были «бывалые», успевшие побывать в совдепии. Причём наибольшим опытом, в том числе и боевым, обладала женщина. И непререкаемым лидером была именно она. Знаменитая Захарченко-Шульц. Георгивский кавалер, участница Мировой и Гражданской войн, настоящая белая воительница. Ещё молодая, но уже сильно состарившаяся из-за многочисленных передряг, которыми была богата её бурная жизнь: десятки боёв, два погибших мужа, два ранения, разорённое имение. Когда-то улыбчивая и жизнерадостная, она совершенно перестала улыбаться. Только глаза ещё горели огнём. Иной жизни, вне борьбы, для неё не было. Даже отказалась от предложения Кутепова возглавить организацию «национальных террористов», считая, что не имеет права посылать кого-то на смертельно опасную миссию, не подав личный пример. Второму из группы было чуть за двадцать, почти мальчишка. Воспитанный в патриотическом духа, член РОВС, он уже несколько раз выполнял опасные и ответственные задания. На Захарченко, обладавшую беспрекословным авторитетом, он глядел с нескрываемым восхищением, хотя и без излишнего пиетета. Несмотря на различие в возрасте и звании — а они всё-таки являлись военизированной группой — обращались друг к другу исключительно по имени. Они были более, чем солдаты. Обрекшие себя на смертельный риск, идущие на подвиг. Какие могут быть условности? Они уже были как брат и сестра. Но вот третий был полной противоположностью им. Субъект очень сомнительный. Опперпут, Стауниц, Касаткин. Сколько всего у него было имён? Собственные компаньоны до конца ему не доверяли — на случай засады для него была заготовлена первая пуля. Проводники, бравшиеся за деньги проводить через границу, и то казались более надёжными. Раскаявшийся агент ОГПУ. Можно ли было такому доверять? И тем не менее доверяли настолько, чтобы взять его с собой и дать возможность делом «искупить вину». Ему не доверяли, но хотели верить. Белогвардейцы верили в благородство, в нерушимость принципов морали и чести. На этом их уже не первый раз обманывали и губили. Белые офицеры верили красным офицерам. Даже обжегшись, после прямого признания самого чекиста. Подозревали провокацию и всё равно пытались её использовать. Это было единственной лазейкой оттуда и туда. Кутеповцы верили, что в самом деле существует тайный «Монархический центр». Верили, что многие в Красной армии спят и видят, как бы свалить ненавистный советский режим. Может быть, так и было, но от желания до действия большой путь. А на действие, самостоятельное и обдуманное, в СССР уже мало кто был способен. В «полицейской», «деспотичной» России губители государства, террористы и революционеры имели более комфортные условия и для жизни, и для своей преступной деятельности, чем все инакомыслящие в «свободном» СССР. Абсурдность нового строя заключалась в том, что чуть ли не большинство населения истово ненавидели режим и желали его падения. Несмотря на все торжественные парады и воодушевлённые демонстрации. Всю власть сосредоточила в своих руках узкая прослойка завравшихся демагогов и обагривших себя братской кровью преступников. Пути назад им не было, поэтому они цепко держали бразды правления. Этой прослойке удалось запугать всех остальных. Их боялись военные, интеллигенция, многочисленные рабочие, бесчисленные крестьяне. Все. Массовыми расстрелами, организуемым и искусственно поддерживаемым голодом подавлялась возможность какого бы то ни было сопротивления внутри. Если крестьяне ещё временами восставали. С ними расправлялись, вырезая целые области или даже губернии. Искоренив буржуазию, к которой была причислены все образованные люди, принялись за крестьян. Столыпин хотел превратить общину в единоличные фермерские хозяйства. Большевики попросту уничтожали это чуждое для них социальное образование. Как всегда одних натравливали на других. Гражданская война не прекращалась, она просто вошла в более тихую или менее заметную и активную фазу. Русских по-прежнему уничтожали свои же по классовому признаку. Только извне мог прийти удар. Чтобы предотвратить это, большевики бросили все имевшиеся у них ресурсы на обезглавливание эмиграции. Советы раскинули свои тенета по всему свету. В Болгарии их агенты убили Покровского. Из Китая похитили Анненкова. В Америке устроили покушение на Семёнова. Более чем странна скоропостижная кончина барона Врангеля, пришедшаяся на эпоху чекистских спецопераций за рубежом. Невозможно допустить, чтобы виднейший вождь Белого движения, признанный иностранными правительствами и непримиримый враг большевизма мог умереть своей смертью, тем более если оба его преемника были устранены физически. Таких совпадений не бывает.
ОГПУ вело тонкую игру, рассчитанную на психологию своего противника. У белых подпольщиков были замашки рубак-кавалеристов. Шпионской подрывной работе они всегда предпочитали открытое действие. Все их акции напоминали бой с классическими атаками в полный рост, только бой сжатый до нескольких участников. Большевики же никакими методами не брезговали. Подкупали, вербовали офицеров, политиков, журналистов, даже священников. Белые ничего этому не могли противопоставить. Не были готовы к двойным, тройным агентам. Не были готовы к изменам в своей среде. Хотя не только наивные белогвардейцы попадались на удочку. Перехитрили опытных в интриге Савинкова и Рейли.
Не стала исключением и Захарченко-Шульц. Незамеченной или считая себя незамеченной, она побродила по Москве. Беспрепятственно навестила квартиру своего резидента, давно уже работавшего на красных. Подложив бомбы, которые вскоре была обнаружены, в дом чекистов на Малой Лубянке, стали уходить к границе. Разделились и всё равно не смогли уйти. Всё было тщательно продумано, кроме путей отхода. По злой иронии или направленные чьей-то коварной волей, Захарченко и верный Петерс двигались прямиком к красноармейским казармам. Не спасла их и захваченная в дороге служебная машина. Далеко на ней не смогли уехать. Даже в лесу, даже поодиночке им не удалось затеряться. По тревоге выслали усиленные патрули, мобилизовали местных на поиски. Белых травили как диких зверей и боялись при этом подступиться. И не зря боялись. Наиболее опасен загнанный зверь. Нелегко далась советчикам победа над двумя беглецами. Прежде чем покончить с собой, на пару они смогли подстрелить пятерых из своих преследователей.
В отместку за этот провал через год Мономахов и Радкович взорвали бомбу в чекистском логове. Хотя и сами были убиты при этом.

ПОБЕГ

На судно «Утриш» в числе прочих пассажиров село восемь молодых людей. Они не общались между собой, но по тому, как старались держаться поближе друг к другу, можно было заключить, что они знакомы. Даже для человека, устоявшего перед идеологической обработкой, внушающей что всюду враги, эти молодые люди выглядели подозрительно. Половина в военной форме. Без багажа. По ним ясно было видно, что не ради прогулки по морю и не в гости они плыли в Хорлы, а с какою-то более важной целью. Сложив один к другому, их сочли за чекистов. Но весьма ошиблись с этим.
Дождавшись ночи, под угрозой оружия они арестовали всю команду. Матросы-коммунисты перепугались, когда услышали, что это «врангелевцы». Один из самых идейных, бугай саженного роста, стоя на коленях, просил пощадить его. На его счастье, планы у захватчиков не имели ничего общего с местью. Судно им было нужно, чтобы вырваться из «социалистического рая». Чуть ли не единственным местом в мире, где коммунизм ещё находился под запретом, где с коммунистами боролись, а не договаривались, была Болгария. Православная монархическая Болгария. Только там многострадальная русская армия могла существовать как военное формирование. Восемь отчаянных, но не отчаявшихся людей рвались туда. Бежали оттуда, где смыслом жизни стало уничтожение всего русского, оттуда, где громят церкви и подавляют всё благородное и чистое. Задача коммунизма, установленная в самой его доктрине, — обезличивание. Эти восемь храбрецов были личностями. И в советской системе им не было места.
Сам захват оказывался не так сложен, как преодоление всех последующих препятствий. Несколько дней плыли по морю. С маленьким запасом еды и постоянным противодействием со стороны идейных, которые предпринимали попытки изменить курс, подговаривали пристать к Румынии. Знали, что там русских ненавидят и с радостью выдают всех беженцев.
И всё-таки они смогли. Им сопутствовала удача. На розыски «Утриша» послали два гидроплана. У одного в полёте загорелся мотор, из-за чего он должен был совершить вынужденную посадку. Второй вообще пропал без вести. Словно высшие силы оберегали смельчаков.
Далее уже у берегов свободной Болгарии, более недели ждали решения. Спасения или смерти. Возвращение в Совдепию стоило бы им пыток и расстрела. Ярким примером была неудачная попытка офицеров Новороссийска, которых вместо Турции отвезли в Батум, где их жестоко замучили. Беглецы уже всерьёз готовились поджечь судно и погибнуть. Лишь бы не возвращаться. Смерть здесь была лучшей участью, чем жизнь там.
Наконец, объединёнными усилиями лидеров эмиграции и сочувствующих болгарских чиновников, им дали приют. Команду и других пассажиров вернули обратно на «родину».
Этот случай показал, что не все в порабощённой России смирились с положением рабов. Что были ещё люди, ценящие свободу и собственное достоинство. Чтобы исправить это и пришёл Сталин. Он нанёс сокрушительный, добивающий удар по русским, живущим и внутри, и вне его «империи».

ТРУС

У него было болезненно-худое лицо. Он постоянно нервически подёргивался, как при тике. Сутуловатый, худой. По виду типичный студент. Глядя на него, не верилось, что это Георгиевский кавалер. Особенно удивлялись дамы. Всегда с сомнением переспрашивали. Им казалось, что героями на войне становятся пышущие здоровьем силачи. Никак не могли вообразить, как этот худенький, нервный, болезненный, по большому счёту мальчик мог идти в атаку, драться в рукопашной. У него не было никакой жёсткости, воли в голосе, каких можно ожидать от служившего и воевавшего человека. Робкий, дёрганный. Тонкие психологи и опытные наблюдатели присматривались к нему и не могли поверить.
Он был молчалив, довольно замкнут. Но разговор умел поддерживать. Был начитан и совсем не глуп. Интересовался искусством. Посещал литературные собрания. Эмигрировавшие пытались воссоздать тот образ жизни, каким жили до революции. Поэты читали свои стихи. Писатели делали доклады. Выступали философы и критики. Обсуждали новинки и культурные тенденции. Бывали и военные. В основном, штабные или тыловики. Фронтовики не жаловали богему. Между интеллигентским и военным сословиями уже давно был вбит клин. Две среды не понимали друг друга. Это продолжалось и вне России. Молодой ветеран регулярно ходил на все собрания. С увлечением выслушивал литераторов, прославленных, малоизвестных и неизвестных вовсе. Сам никогда не выступал. И вообще мало с кем разговаривал, первым беседы никогда не начиная. Его и не замечали. Мало ли молодых поэтов кругом? Серебряный век закончился календарно, но ещё жил во многих сердцах.
На него и не обратили бы внимания, если б однажды не пришёл или, скорее, заявился — с шумом, торжественно — блистающий крестами красавец-капитан. Он был проездом по делам РОВС и по старому обычаю нанёс визит. Вояка затмил всех мэтров. Сыпя комплиментами, покорял всех дам, что попадались ему на пути. Кроме, конечно, пишущих. Эти, как правило, недолюбливали уверенных в себе мужчин. Капитану всё было любопытно, но всё же более стихов и последующих их обсуждений его занимали женщины. Однако он, бросив намеченную и обхаживаемую жертву, вдруг кинулся с криком к малозаметному серенькому студентику.
— Сашка! Саша!
Они крепко обнялись.
Кто бы мог подумать, что встретились не давние приятели, не родственники (и такое могло быть), а сослуживцы, более того однополчане. Посыпались фронтовые истории. От драматичных до комичных. Говорил больше капитан. Но и Саша вставлял реплики.
— Помнишь Семёнова? Помер бедняга, — басил капитан.
— Это из-за тифа, наверное.
— Да так толком и не оправился от него. А помнишь Жорика и Никитку? Дураки в Совдепию вернулись. Поверили всем бредням. Естественно, никаких вестей от них нет. С концами.
Они вспоминали своих знакомых, павших и живых.
После его все так и стали называть «Саша».
Капитан по секрету рассказал историю, как его приятель однажды возглавил атаку.
— При сильном огне. С одною шашкой в руке. Настоящий герой.
«Героем» его называл не кто-нибудь, а человек, воевавший и имеющий награды. Это много-го стоило.
Сам же он про себя всегда говорил, не позёрствуя и не кривляясь: «Я — страшный трус».
— Как же вы тогда воевали? — спрашивали его.
— Сам не знаю. Но мне очень страшно было. Особенно, когда артиллерия бить начнёт. У меня внутри всё сжималось, даже плакать хотелось.
— А когда атаку возглавляли? — удивлялись люди.
— Тогда тоже страшно было, — тихо произносил он.
— Саша, а вы бывали ранены?
Стесняясь, застенчиво, словно невеста, говорящая о своём женихе, отвечал.
— Так, контузило только и пару раз осколками зацепило. Не сильно. Кость даже не задело.
Похоже, на войне если человек не умирал или не терял конечность, то это считалось лёгким ранением.
Разговорить его было тяжело.
Многие дамы посчитали своим долгом окружить его заботой и вниманием, чтобы хоть как-то возместить все его страдания и жертвы. Мужчины стали интересоваться его мнением относительно политики, войны. Но политика была тесно связана с войной, а о войне он предпочитал не говорить. Он своей случайно обретённой популярностью не пользовался. Высказывал дельные мысли, но не настаивал, избегал критиковать кого-либо, даже тех, кого все осуждали. За умного его не считали, но человеком неглупым признавали единодушно. Чтобы прослыть за умного в творческой среде надо было побольше цитировать признанных этой средой классиков. Он же стремился высказать что-то своё.
Саша, конечно, не сделался звездой собраний. Внимание к нему со временем ослабло. Фокус сместился на подающего надежды писателя с нашумевшим дебютным романом.
Вспомнили о нём, когда по инициативе одного заслуженного и признанного философа устроили чествование ветеранов Русской Армии и всех прошедших войн. Японской, Мировой и Гражданской. На вечер пригласили всех участников войн, каких только смогли найти. Саша по этому случаю надел старую форму. Все обомлели. Георгиевский кавалер, награждённый к тому же Георгиевским оружием. Каким молодцом он смотрелся. Настоящий бравый русский воин. Никаких сомнений уже быть не могло на его счёт. Герой.

© Марк Андронников, 2025
Дата публикации: 31.03.2025 22:45:13
Просмотров: 123

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.