Мученики

Марк Андронников

Форма: Рассказ
Жанр: Историческая проза
Объём: 69547 знаков с пробелами
Раздел: "Историческая проза"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

ПОГРОМ

Эльза Келлер, хорошенькая белокурая немочка, выпускница института благородных девиц, не могла усидеть дома. Ей хотелось быть со всеми. Разделить с людьми их патриотический порыв. Германия объявила России войну. Немцы нападали на славян. Улицы Петербурга были заполнены воодушевлёнными толпами, желающими засвидетельствовать свою поддержку Правительству. Эльза хотела быть с народом, с простыми русскими людьми, забывавшими все свои личные обиды в момент, когда Отечество подверглось опасности. Она верила в народ. Её отец, профессор Санкт-Петербургского Университета, был искренно влюблён в русскую культуру. Он занимался изучением фольклора, за свой счёт издавал книжку, в которой с социально-экономической точки зрения разбирал русские народные сказки. И как бы он ни любил всё русское, однако не спешил отказываться от корней, не переходил в православие. Он оставался лютеранином. Лютеранином российского подданства. Он оставался немцем — горячим русским патриотом. Свою дочь Келлер вырастил с этой любовью к России и неколебимой верой в её будущее. Однако любовь неизбежно сопряжена с идеализацией и некоторым ослеплением. Эльза Келлер к своему ужасу убедилась в этом на собственном опыте.
От патриотических лозунгов толпа легко перешла к поиску врагов. Поскольку внешние были далеко, обратились к внутренним. Те же самые погромщики, что в пятом сражались с правительственными войсками за неясные требования социалистов, принялись крушить всё, что им напоминало о немецком влиянии. Полиция просто физически не в состоянии была помешать им. Можно остановить сто человек, тысячу, но не десять тысяч. Толпу не остановишь. Поэтому родился миф, что власти с какой-то целью провоцировали погромы. На самом деле им просто не хватало сил, чтобы справиться. Потом это было время «любви к народу». Ею были полны писатели и публицисты. В правящих кругах господствовали те же настроения. Народ любили. И как можно стрелять в того, кого любишь? Толпу и принимали за народ, а желания толпы за народное волеизъявление. Не в первый и не в последний раз.
Попутно с немецким громили и всё еврейское. Не чувствуя особой разницы. Эльза уже пожалела, что вышла на улицу. Она никак не ожидала такой «звериной» ненависти от «душевных» русских людей. Не надо было идти. Но разве можно оставаться дома в такой чудесный солнечный летний день? Особенно, если тебе двадцать лет и ты любишь жизнь?
Увидев, как волокут избитого еврея-аптекаря, вдвойне виноватого тем, что снимал помещение в здании, принадлежащем немцу, идеалистка Эльза Келлер не могла пройти мимо. Она верила в благородные принципы, в то, что хороших людей, больше, чем плохих. Понимая, что должно произойти и желая этому воспрепятствовать, хрупкая девушка смело ринулась к толпе. Тщетно пыталась воздействовать на разум. Толпе разум чужд. Тщетно пыталась увидеть хоть одно человеческое лицо. Толпе чуждо всё человеческое.
— Остановитесь! Что вы делаете?! Изверги!
Она отчаянно грассировала. В высшем обществе это добавляло шарма, у «народа» вызывало смех.
— Прекратите! Вы звери!
Эльза была одета в чистенькое аккуратное платьице с белыми оборками. И это также не понравилось людям в толпе.
— Ах ты, цаца, етить твою! — грубо оттолкнув её, крикнул бородатый, пахнущий водкой мужик.
— Шпиёнка. Вражье семя.
— Немчура проклятая!
Это послужило сигналом. Кто-то кинул камень. Кто-то пнул. Кто-то добавил. В неразберихе сложно было понять, кто это начал.
Потом подоспели войска. Казаки и регулярные части разогнали погромщиков. Много лавок было разграблено. В модных магазинах с названиями на иностранном языке были разбиты витрины. Возле аптеки на тротуаре, словно раскинувшая крылья птичка, лежала изящная барышня в платье с белыми оборками. По золотистым её кудрям струилась кровь. Неподалёку валялся забитый до смерти еврей. Народный гнев нашёл себе жертв. Самых беззащитных.
Наиболее ожесточённых участников нашли. Но инициаторов как всегда не смогли установить. Они ловко скрывались, уходя от закона. Те, кто управлял народным гневом и направлял его в нужное русло, оставались в тени.
После этого русские немцы спешно начали менять свои фамилии. Даже столице пришлось подвергнуться этой процедуре.
Старик Келлер был безутешен. Убили его девочку. Её беспощадно растоптали те самые русские люди, которых он так любил. Знакомые советовали ему сменить фамилию или вовсе уехать. Келлер решительно отказывался. Потеряв дочь, Келлер по-прежнему любил Россию и верил в её народ. К тому же столько ещё работы оставалось. Русский фольклор так плохо изучен. Наивный идеалист. Ему суждено было разделить участь своей дочери. Через четыре года. Его убьют такие же простые русские люди. Уже не за происхождение, а за убеждения. За любовь к России. Упёртый немец отказывался поносить «проклятый царский режим», приютивший когда-то его предков и тысячи им подобных иноземцев. Находясь под арестом, накануне расстрела Келлер более всего жалел, что не закончил своего объёмного труда. Ещё столько областей Империи не было охвачено. По сути, каждая губерния, каждый край — это целый отдельный мир со своими характерными сказаниями, объединёнными общими чувствами. Любви к своей земле и острой обидой на земную несправедливость. К несчастью, из двух этих чувств преобладать стала обида. Она переросла в ненависть ко всем, кто дерзает иметь. Сначала судили владельцев дворцов. Затем на пике этой ненависти достаточно уже было и двух коров, чтобы заслужить народный гнев. В Советской империи это считалось непозволительной и преступной роскошью. «Кулаков», если их не успевали арестовать, судил народный суд, такой же беспощадный. Односельчане рады были поживиться за счёт своих более успешных и работящих соседей. Так не любили, когда кто-то выделяется. Дворян и помещиков уже не осталось. «Кулаки» стали новым классом притеснителей и кровопийц. Так получается, если ненависть начинает преобладать над любовью. Если народ забывая о труде и долге, предпочитает собираться в толпу. Чтобы отпраздновать или погромить — неважно. Толпа — не лицо народа. Это его морда.

ПРЕДДВЕРИЕ

Два пожилых казака вели под узцы впряжённую в телегу лошадь. Трое молодых шли позади, из почтения к старшим, к их наградам и возрасту, соблюдая дистанцию. Несмотря на седины казаки смотрелись молодцом. Видна была прежняя выправка, какую у нынешнего солдата уже не встретишь. У обоих на груди висели Георгиевские кресты. В страшную годину, в тяжёлые времена, когда наступление русских войск захлебнулось, когда война затягивалась и как никогда нужны стали преданные проверенные солдаты, старики не могли сидеть по домам. Записывались в армию, просились на фронт. Хоть в третье-очередные, хоть в обозные. Лишь бы на фронт.
Они ходили в деревню за провиантом для всей своей сотни. Телега была завалена тушами баранов. Солдату, особенно сражающемуся, без мяса не обойтись. Не всё же консервы есть.
Старые казаки степенно беседовали между собой.
— Не согласен с вами, Матвей Евграфович, немец теперь не тот пошёл. Потвёрже стал. Это вам не австрияк. Чуть надавить — побегит. Немца просто так не возьмёшь. Опять же пушки у него не чета нашим.
— Насчёт того не спорю, Михаил Парамоныч. Только немец как был силён, так и остался. Всегда драться умели. Французов опять же как ловко расчехлыстили. С немцем воевать идёшь, готовься основательно. Потому как....
Он не успел договорить. Навстречу им хлынул поток пехоты. В серых грязных неопрятных шинелях. Кто старший и был ли такой у них вообще не разобрать. Шли беспорядочно. Толпою. Непонятно, то ли отступали, то ли на переформирование шли. Многие были небриты. В основном, всё новобранцы. Только прибывшие, необстрелянные, плохо обученные, уже заражённые бациллой разложения. Даже если с ними и были офицеры, они, как правило, не очень отличались. Набранные из студентов и мещан, не желающих служить простыми солдатами. Не умеющие командовать, не знающие как общаться с подчинёнными, так же не верящие в победу. Никто из них не хотел воевать. Ни за веру, ни за Царя, ни за Отечество.
— Ты смотри, чего у казачков. Мясца сколько. Сытно кушают.
— Да, хорошо питаются.
— Гляди, у папаши вся грудь в крестах.
— Папаша, тебе лет то сколько? Почитай, все 60 будет? Что ж ты на войну попёрся?
Зная о настроениях, царящих в армии, казаки предпочитали молчать. Только беззлобно отшучивались. В сотне очень рассчитывали на них. А солдат было слишком много.
Потихоньку телегу окружили. Мешали продвигаться. Залезали на телегу, чтобы посмотреть получше. Трогали наградные кресты. Смеялись. Появились унтера такого же безобразного и развязного вида. Но командовали не они. У солдат были свои заводилы.
— Поделитесь. Нам тоже жрать охота.
— Куда вам столько? У донцов, слышно, потери большие. Вам столько теперь и не нужно.
— Верно. Хоть одного барашка дайте.
— Не жидитесь, казаки.
— Да что вы, братцы? Мы ж за провиянтом. Нас же ждут. Так же воюем, — пытался объяснить старый казак.
— А мы не воюем? На нас весь фронт держится.
— Достали уже консервы. Дайте мяска. Одного барашка всего. У вас вон сколько.
— Да как же? — у казака заканчивались аргументы.
— Пропустите. По добру, по здорову, — вставил второй казак.
— Глядите. Дедок угрожает, — солдат нагло рассмеялся, чувствуя за собой поддержку.
— И потом мы же силой взять могём.
— Без всего останетесь. А так одного только барана уступите и идите себе дальше.
— Вы что, солдатики? Христа на вас нету.
— «Солдатики». Вона как заговорили. А раньше всё землееды были.
Молодые казаки уже начинали терять терпение. Крепко сжимали шашки, готовились. Старые пытались словом образумить солдат.
— Нас же ждут.
— Ну и пусть ждут. Нас тоже дома ждут.
— Голодные же сидят.
— А мы что обжираемся?
— Вот ведь жадный народ. Дайте мяса.
— Мяса!
— Мяса!
Солдаты кричали «мяса», как позже будут кричать «земли». Говорить с ними было без толку. Это уже была толпа. Казаки понимали, что просто так их не пропустят. Но не выполнить приказ они не могли. На них рассчитывал сотник, ради которого они и в огонь, и воду готовы были пойти. На них рассчитывали другие казаки.
— Где ваш старший?!
— А хрен его знает?
— Мы все старшие.
— У нас же приказ. Такие же солдаты как и вы.
— Врёшь. Когда это вы такие же были? В окопах вам сидеть не надо.
— На конях налетите да ускачите. А нам без вылазу сидеть.
— Да чего с ними разговаривать, с холуями?! Забрать и вся недолга! — крикнул кто-то.
Те, что понаглее, уже принялись стаскивать туши с телеги.
— Да вы что?! Это же подсудное дело! Хопёрсков! Ребята! — старик выхватил шашку, но не успел ею взмахнуть. Его проткнуло сразу несколько штыков.
Впятером казаки ничего не могли сделать против нескольких десятков озлобленных солдат. Их били прикладами, кололи штыками. Не задумываясь, что это такие же русские люди, так же проливающие свою кровь, как и они. Среди солдат было много городской молодёжи, детей рабочих. Они с детства приучались ненавидеть казаков. Их не беспокоило, что убивают двух Георгиевских кавалеров, отличившихся ещё на прославленной Русско-Турецкой войне. Солдаты хотели мяса. У казаков оно было. Но они не хотели его отдавать. Значит, его надо было забрать у них силой.
Казаков убили. Трупы их выбросили в канаву. Враг был недалеко. Казаки могли нарваться на немецкий авангард. Все единодушно решили, что казаки сами виноваты. Поделились бы, ничего бы и не было. Всего одну тушку просили. Но им и этого жалко было. Холуи, что с них взять? Зато солдаты в кои то веки мяса поели. Всем, конечно, не хватило. Больно много народу было. Но самые наглые и сильные свой кусок получили.
Солдаты не голодали. Им просто хотелось разнообразить свой рацион. Они считали, что все им должны. Спустя несколько месяцев точно таким же образом восстанет петроградский гарнизон. Вслед за которым восстанут все части.
В мирное время Русская Императорская Армия состояла из полутора миллионов солдат и офицеров, прошедших хорошую подготовку, живущих единой семьёю. Почти все они полегли в первые месяцы Мировой войны. Требовалась замена. На фронт вынуждены были посылать плохо обученных, не желающих воевать, уже деморализованных людей. Этим потенциальным преступникам давали в руки оружие. Все понимали, что война губит Россию. Но иного выбора у государства не было. Россия не могла проиграть войну. Не могла предать Францию. Это было бы позором. А честь ещё ценилась. Хотя позже всё равно будет и поражение, и позор, и бесчестье.
Солдаты, встававшие под революционные знамёна, хотели не «мира любой ценой». Они хотели лишь побольше и посытнее жрать.

БЕСКРОВНАЯ
«Линия России шла вверх, со страхом
и завистью смотрели на неё другие»
С. С. Ольденбург

Ликующие толпы заполонили улицы. Рабочие братались с солдатами. Студенты обнимались с мужиками. Все были как пьяные, хотя иные успели и так хватануть. Это действительно была полная свобода и, может быть, братство. Однако равенства не было. Оставалось ещё слишком много не таких, как все. Таких, кто и происхождением, и манерами, и принципами выше других. Ещё живы были Великие Князья и армией пока командовали генералы. И образованных толпа пока слушалась. Равенства ещё не было. Его ещё предстояло достичь.
Открывали тюрьмы и выпускали заключённых, всех подряд, не заботясь политические или уголовные. Само собой происходили эксцессы. Разбивали витрины и грабили. В основном, продуктовые лавки. Но пока не очень активно. Толпа ещё не ощущала своей силы. Люди просто бродили по улицам. Довольно быстро сообразили, что надо заняться врагами, долго искать не пришлось. Солдаты ненавидели генералов, рабочие своих хозяев. И все ненавидели полицейских. Городовые вмиг поисчезали с улиц. Полицейские чины пытались ещё что-то сделать, навести порядок. Пытались воздействовать на солдат. Поздно. Солдаты уже были с толпой. И толпа требовала крови. Взялись за полицию. В первую голову расправлялись с «главными притеснителями». Но и городовых тоже не щадили, если удавалось отловить. Активно помогали солдаты. Вместе с босяками и уголовниками рыскали по домам, искали мифические «пулемёты» и переодетых полицейских. Это действительно было братство. Братство по крови, по пролитию крови. И свобода, свобода делать что хочешь. Тщательно выискивали всевозможных начальников. Беда, если находили. Почтенных седых генералов полиции, жандармских офицеров выволакивали на растерзание буйствующей толпе. Обезумевшие, опьянённые или вовсе пьяные мужики, истерящие бабы буквально разрывали живых людей на части. Отцы семейств, мужья, преданные Престолу слуги погибали ужасной смертью. На глазах своих семей и торжествующих журналистов. Полицейских никто не жалел. Думали, на этом пролитие крови и остановится. Никто не предполагал, что запущенный маховик дойдёт и до него. Гражданская война уже шла. Русский рабочий резал русского городового. Русский солдат стрелял в русского же офицера. Русский убивал русского. Разве это не Гражданская война?
Спасаясь, городовые бежали в Думу. Больше им негде было спрятаться. Соседи знали, где они живут, и с удовольствием выдавали их. Многие из прибежавших уже были с ссадинами и порванными мундирами. Кто-то вообще в штатском, что, впрочем, не спасало. Их знали в лицо. Знали и ненавидели. Так сильно и страстно, как ненавидят того, от кого совсем недавно зависели. Прибегали и офицеры. Толпы шли к Думе и требовали выдать всех, кто там прятался. Сохранившим остатки совести депутатам стоило огромного труда убедить людей не проливать излишней крови. «Излишней». Убийство уже казалось необходимостью и неизбежностью. Революция только наращивала обороты. Не удовлетворившись смертями полицейских, стали арестовывать или просто убивать чиновников высокого и среднего уровней. Хуже всего приходилось армейским генералам. После жандармов они были самой ненавидимой группой. В толпе было полно солдат. А для революционного солдата нет большего удовольствия, чем прикончить своего командира. Небезопасно стало носить погоны, небезопасно стало ходить в форме. Если генералов не убивали, то отвозили судить, пока к той же Думе. Порой не успевали довезти. Солдаты были взбудоражены. Безнаказанность убийства возбуждает древние инстинкты. Всегда хочется большего. Во время пути легко могли и «шлёпнуть».
Россия пока только орошалась кровью. Позже ей предстояло умыться кровью основательно. Многим из разъезжавших в ощетинившихся штыками грузовиках, из расхаживающих с красными тряпками и такого же цвета рожами — многим из них тоже было не жить. Но они не задумывались о своей судьбе, тем более о судьбе своей страны. Старый мир пошатнулся. Но не рухнул. Слишком много оставалось от старого. Живы дворяне. Офицеров пока не всех нашли. Церкви стояли не тронуты. Царь был жив. Россия ещё не была уничтожена. Она ещё жила в верных сердцах. Так что эти сердца надлежало с беспощадностью вырвать. Это опять же инстинктом своим восставшие хорошо понимали. Призывать к расправе не надо было. Итак были готовы к крови, жаждали её. Революционный огонь горел в их душах. Чтобы разжечь его поярче и приехали большевики. Вместе с эсерами они лаяли речи. Призывали не останавливаться на достигнутом, углубить разрушение, усугубить преступление. Святотатство их не пугало. Буйный, но богобоязненный Пётр, чтобы спасти Россию, переплавлял церковные колокола в пушки. Бешеные и безбожные большевики, чтобы окончательно сгубить Россию, уничтожали сами церкви.
Убийство городовых стало первой капелькой, слетевшей с каинова ножа, обагрённого братской кровью. Это был результат «бескровной революции». Европа могла вздохнуть с облегчением. Мощная Россия обратилась против самой себя. Французы и англичане не очень заметили этих событий, занятые добиванием немцев, собирая все пенки и лавры от одержанной за счёт русских победы. Радовались немцы. Им было куда откатиться. Открывался богатейший «восток». Украина спасала их от голода и полного провала. Союзники бросали своих братьев по оружию, с лёгкостью забывали тех, кто жертвовал собой, чтобы спасти их, забывали Царя, ещё в начале века делавшего всё, чтобы оттянуть надвигающуюся войну. Его родственникам, европейским монархам было не до того. Им самим приходилось не сладко. Революции зрели и в их государствах. Английский король протянул неуверенно руку своему царственному кузену, чтобы тут же её отдёрнуть. Естественно, из соображений государственных интересов. Политика выше чести. Политика выше крови. Не большевики приговорили Царя и Его безвинных детей к смерти. Это сделала Европа. И в первую очередь Англия. Одно решительное слово. И династия была бы спасена. Но слово не было сказано. Ради своих корыстных интересов пожертвовали Романовыми, пожертвовали всей Россией. Зато обрели сиюминутную выгоду. Лишившись мощной, но предсказуемой и живущей по благородным принципам, соперницы, спустя пару десятилетий обрели опаснейшего беспринципного беспощадного врага. В схватке Георгия Победоносца и Змея, предпочли Змея. Презирали, не знали России, не ведали, что в ней таится. Опасались её порядка. А хаоса её ещё не знали. Европа помогла утвердиться Советскому Союзу, чтобы потом с её же поддержки, как противовес, появился Третий Рейх, после чего разразилась уже Вторая Мировая, плавно перетекшая в Холодную войну. А началось всё, как водится, с малой крови, привившей вкус, научившей убивать. Малое зло предшествует большому.

ПРИКАЗ

Когда был издан приказ номер один о демократизации армии, солдаты восприняли его своеобразно. Перестали не только отдавать честь и вообще проявлять хоть какое-то уважение к своим офицерам, с которыми воевали бок о бок, но и прекратили исполнять все свои обязанности, даже следить за своим внешним видом и заботиться о вверенных лошадях. Кучковались, митинговали. Всё чего-то требовали.
В Ставке, где это и санкционировали, не представляли, что происходит на фронте. Амбициозные генералы Ген. Штаба хотели создать революционную армию. И каждый из них втайне мечтал, возглавив её, стать новым Наполеоном. Но даже Веллингтона из них не вышло, когда представилась возможность. Даже на элементарное исполнение долга оказались не способны. Что уж говорить про то, чтобы вдохновить кого-нибудь и повести за собой? У солдат были уже другие кумиры. Новые Стеньки и Емельки. Будущие красные маршалы — ещё не дезертировавшие, не революционные. Те же самые блестящие генералы, что заставили отречься Государя, попустительствовали принятию приказа, и тем самым окончательно толкнули Россию в пропасть.
Не понимая ситуации, в Штабе всё равно требовали наступления любой ценой. Ведь этого требовало Временное Правительство, благословившее весь этот развал. Солдаты не хотели наступать. Они ещё сами не знали толком, чего хотят. Не решили, ещё чего требовать. Они даже не определились в своём отношении к Царю. Хорошо ли что Он отрёкся или нет? В сознании простого русского мужика образ Царя был тесно связан с Россией. Убери Его, вся прежняя жизнь теряет свой смысл. Нет Царя и России не надо. Путаница в головах была не только у простых людей, но и у завсегдатаев Думы, к которым простые люди обращались за разрешением мучивших их вопросов. Солдаты были уверены лишь насчёт одного — они не хотели идти под пули. Ни за союзников, ни за революцию.
Дивизия получила приказ наступать. Но удалось собрать лишь двести солдат и несколько десятков офицеров. Почти все были Георгиевские кавалеры, многие старого кадрового состава. Последние остатки Русской Императорской Армии. Эти двести человек под командованием подполковника Янчина пошли на врага. В смелой самоубийственной атаке. На смерть. Но с честью. Как солдаты. Никто из них не вернулся. А митингующая дивизия и не заметила этой жертвы. У людей другое на уме было. Выбирали делегатов для поездки в Петроград.
Янчин построил свой отряд. В последний раз оглядел благородные честные лица своих офицеров и солдат, идущих на подвиг. Обратился к ним с речью. Он не говорил никаких пафосных тирад. Просто сказал, что получен приказ наступать, и они должны исполнить его. Всё.
Эти люди не были фанатиками, безмозглыми солдафонами. Это были солдаты, осознающие долг и исполняющие его. Ценой своей жизни. Солдат должен выполнять приказ. Солдат должен быть верен присяге. Это простая истина. Но она была неведома властолюбцам, поставленным волею прихотливой толпы командовать армией. Сначала Двуглавый Орёл и Престол стали отжившими атрибутами. Потом стали не нужны верность и честь. Сама Россия изжила себя. Надо было отказаться и от неё.

КАРАУЛ

Штабс-капитан Меркалов был в затруднении. Как ротный командир он теперь не мог выставить караул, согласно абсурдности ситуации, попросту не имел права на это. Солдаты говорили офицерам «ты», а к ним надлежало обращаться на «вы». Вместо полкового гимна орали всякие гадости. Мотивов марсельезы не знали, поэтому пели похабные частушки, тоже ставшие революционным гимном. Не отдавали чести, не чистили оружия. Хорошо, пока ещё не били. Но грозились. «Еремеевская — то бишь варфоломеевская — ночь» была у всех на устах. И в такой атмосфере приходилось служить и выживать. Полностью остановилась вся жизнедеятельность армии. Однако война продолжалась. Её никто не мог отменить. Даже могущественному Совету солдатских и рабочих депутатов это было не под силу. Существовал фронт, вражеские позиции. Караул должен быть. Но чтобы выставить его теперь надо было обладать дипломатическими навыками. Даже о том, чтобы построить солдат не могло быть и речи. Они ходили толпою. Никого не слушали, кроме собственных заводил, которыми становились те, кто понаглее. Кое-как с помощью своего старого проверенного прапорщика удалось собрать их. Смотрели нагло, с вызовом. Но слушали.
Меркалов пытался говорить с ними, как того требовала новая политика. Описывал положение на восточном фронте, объяснял азы военной науки, что несмотря на революцию, караул должен стоять, особенно под угрозой вражеской атаки. Солдаты не понимали. Не хотели понимать. Потому что не хотели мёрзнуть на посту. Не желали исполнять какие бы то ни было обязанности. Да и вообще они считали, что война должна закончиться. Немецкие пролетарии не пойдут на русских или, вернее, российских пролетариев. Слово «русский» уже исчезло из обихода. Меркалов указал, что их солдаты продолжают слушаться своих офицеров, что немцы могут воспользоваться неразберихой и напасть. Солдаты в этом беды не видели. Что это будет бесславное и позорное поражение в войне, героически начатой, их тоже не пугало. Не пугало, что придётся отступать. «Давно пора домой». А если немцы захватят Россию, вот тогда и повоюют. Когда непосредственно их дому угрожать будут. Солдаты выражали готовность воевать только за своё личное имущество. Страны в их сознании уже не было. Меркалов пробовал использовать новый жаргон. Обращался к ним по-товарищески. Опустился даже до того, что призывал защитить завоевания революции. Ничего не действовало. Солдаты не хотели идти в караул. Никто не хотел. Напрасно в словах исходился Меркалов. Напрасно им грозил прапорщик Васильев. Их не боялись. Они больше не были начальством. Солдаты сами могли решать, что им делать. Болея за дело, Меркалов твёрдо решился заставить солдат подчиниться. Побороть их, пока не поздно. Начал угрожать. Такое грубое нарушение Устава и отказ выполнять приказ в условиях войны караются расстрелом. Естественно, это их разозлило. Загалдели, наперебой кричали.
— Гляди, как благородия заговорили.
— Не те времена!
— Мы Временному присягали.
— У тебя мандата на то нет! — они ещё слабо разбирались в революционной терминологии.
— Да тебя самого расстрелять надо.
— Солдату угрожать не имеете права.
Когда пошли уже прямые оскорбления, Меркалов, воспитанный с понятием о чести, с тем, что офицер, имеющий честь, обязан её защищать, вышел из себя.
— Замолчать! Хамы! Слушать мой приказ. Сей же час заступить в караул.
— Пошёл ты!
Обе стороны перешли на крик. У Меркалова закончились аргументы. О долге и обязанностях слушать не хотели, о войне не думали. О том, что караул по сути защищает жизни других солдат, также. Ни о чём не думали.
— Драть вас надо! — в сердцах выпалил расстроенный Васильев. Он был произведён в свой чин из фельдфебелей. В отличие от приезжающих на фронт выпускников школы прапорщиков — разных безмозглых мещан и сопливых студентов, прошедших короткий курс обучения. И его убивало то, что в полку, службой в котором он гордился, солдаты так деградировали.
— Мы тебя самого выдерем.
Васильев не знал, как с ними говорить. Прежде, если б какой солдат так ему отвечал или тем более старшему офицеру, он бы его по шее смазал и в нарядах загонял. Но тут их было много. И они сами готовы были наброситься.
— Да вы что? Караул положен. Нам что ли с Семён Михайловичем прикажете идти? — пытался образумить их старый прапорщик.
— А вот вы и идите.
— Мы уже находились. Надоело.
— Точно.
Меркалов всё старался определить главного возмутителя. Всегда должен быть тот, кто баламутит остальных. Установить зачинщика не составило сложности. Более всех брызгал слюной и кричал Жилинский. Желчный, вечно простуженный, переболевший когда-то «дурной болезнью», что оставило глубокий след на его здоровье и внешнем облике. Если б не масштабы войны, его бы никогда не призвали в армию. Чтобы обезглавить толпу, Меркалов пригрозил Жилинскому виселицей за пропаганду в интересах врага. Расстрела тот был недостоин.
Поняв, что опасность угрожает уже ему одному, а не абстрактным «всем», Жилинский завопил в истерике.
— Товарищи! Это старорежимники! Хотят нас снова всех прав лишить! Арестовать их надо! Арестовать!
Солдатам эта идея понравилась. Солдат арестовывает своего командира — это так революционно. После этого уж точно никогда в караул ходить не надо будет. После такого уже делай, что хочешь. Хоть домой беги.
Видя, что дело принимает скверный оборот, Меркалов потянулся к кобуре. Он хотел лишь пригрозить оружием. Он не смог бы стрелять в своего солдата. Пусть и такого как Жилинский.
Солдаты уловили его движение. Как стая псов они набросились на офицеров. Меркалова подняли на штыки. Старика Васильева, честью и правдой отслужившего более тридцати лет своему полку, забили до смерти прикладами. Солдаты закрепляли свои права. Теперь им никто указывать не смеет. Тем более офицеры. Офицер теперь солдату был не указ. Делай, что хочешь. О чём ещё можно мечтать?

СВЯТАЯ
«Богу угодно было, чтобы наша несчастная Родина очистилась
от позора своего в крови невинных мучеников»
К. Алинин

ЧК не просто убивала людей без суда и следствия, не просто пытала. Там старались доставить как можно больше мучений, не ограничиваясь только физическими страданиями. Людей унижали. И чем более высокого происхождения был человек, тем больше над ним измывались. Заключённых держали в переполненных камерах без возможности умыться, выйти в туалет. Следствием такого образа жизни были болезни, вши и клопы. Людей методично и целенаправленно доводили до безумия, до полного отчаяния. Процветали побои и пытки. Избивали стариков и женщин. Палачи были разные не только по национальности, но и по пристрастиям. Кому-то нравилось лишь стрелять. Кто-то любил насиловать. Хотя этим все грешили. Были гораздые на выдумки. Средневековые методы допроса брались на вооружение и совершенствовались. В качестве особого издевательства придумали держать вместе мужчин и женщин.
В тесной камере несколько десятков мужчин обречённо ожидали расстрела, не имея сил даже на то, чтобы надеяться. Одним утром ввели маленькую худенькую женщину, бывшую сестрой милосердия. Она верила в Россию и с первых дней возненавидела революцию, ибо предвидела к чему, та приведёт. Она была сестрой офицера, к тому же имела неосторожность или смелость выйти замуж за офицера. После воцарения большевиков военные стали готовиться к восстанию. Их опередили. Им безоружным и полуголодным сложно было против отожравшихся и хорошо вооружённых банд Красной гвардии. Одни погибли, другие бежали. Мужа схватить не смогли, поэтому арестовали её.
Ещё будучи сестрой милосердия, она спасала людей. Вселяла надежду выздоравливающим и облегчала муки обречённым. Одним своим видом, своим спокойствием. Ласкою, добрым словом возвращала к жизни отчаявшихся. Она и в застенке осталась верна своему подвижническому делу, своей великой миссии. Хрупкая женщина, даже девушка, оказалась мужественнее мужчин. Ради них она была сильнее. Как ухаживала за ранеными, так же заботилась и о заключённых. Изгоняла преступное уныние. Благословляла расстреливаемых.
Она была дворянкой, но не гнушалась тяжёлого, неблагодарного труда, не отвращалась при виде гноящихся, язвенных ран. Есть такие редчайшие исключения — люди красивые и внешне, и внутренне. Прекрасные люди. Вся камера жила и оживала благодаря ей.
Она верила в Бога, в наличие у человека бессмертной души. Это спасало её. Этим она спасала других. Была как лучик света во тьме, как напоминание о жизни. Её нельзя было унизить, нельзя было сломить. На грубость отвечала улыбкой. На боль молитвой. Она любила всех. Старых, больных, завшивевших. В ней обретали надежду, у неё черпали силу духа. Всем она была заботливой, нежной и любящей сестрою. Святая.
А потом её расстреляли. И даже, когда убивали, не смогли сломить. Истекая кровью и умирая, она крикнула: «Да здравствует Россия».

7 июня 1920 года в ярославской ЧК была жестоко убита сестра милосердия Лидия Александровна Гортанова, одна из многих тысяч невинных жертв Красного Террора.

КАЗНЬ

Священников вывели на расстрел к глубокой яме, которая предполагалась как их могила. Без верхней одежды, в нательном белье обречённые служители Церкви удивительным образом не теряли своего лица. И чем больше их унижали, тем больше достоинства в них было. Священники, как молодые, так и старые, были величественно спокойны и сосредоточены, словно происходил торжественный обряд, к которому они всю жизнь готовились.
— Дайте помолиться, — попросил самый старший из них, архиерей.
Им это позволили.
Архиерей молился тихо, с новым чувством повторяя ставшие привычными священные слова. Он не пытался оттянуть время. Просто повторил про себя молитву — псалом, который с детства помнил и любил.
— Я готов, — спокойно и даже с каким-то облегчением сказал он.
Чекист, рабочий-полуинтеллигент, завёл ему руку за спину — чтобы упал прямо в яму, не заваливаясь на бок, а то ещё потом придётся тело его тащить. Народу много, труда же большевики избегали. После глухого выстрела в упор, тело упало так, как нужно.
Второй священник встал на колени и сам завёл руку, чтобы чекисту было удобнее. Третий сделал так же. Потом четвёртый, и пятый. Шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый, одиннадцатый... Всех священников убили достаточно быстро и тихо. Наработанная рука и равнодушные глаза ни разу не дрогнули. Не издевались. Кровью уже насытились. Накануне группу офицеров убивали. Вот те умирали долго и в муках. Их били лопатами, рубили шашками и недобитых, ещё живых, закапывали в землю. В других отделах ЧК пошли ещё дальше: освежёвывали, распинали, обваривали кипятком, вкалывали под кожу соляные растворы и чего только ни вытворяли. Постепенно даже любителям подобных «художеств» пытки стали поднадоедать. Прежняя острота исчезла. К тому же палачи сделали поразившее их открытие — самых злейших «контриков» так и не получалось унизить, как ни старались. Они все умирали достойно. Ни о чём не просили, часто даже не кричали во время пыток. Расстреливать было проще. Не так утомительно. И потом слишком много было «буржуев». Хочешь-не хочешь приходилось жертвовать удовольствием ради дела.

ТОЛПА

Толпа волокла на расправу молодого офицера, уже изрядно побитого. На его лице алели крупные кровоподтёки, погоны были сорваны. Несмотря на холодную погоду, на нём был лишь китель — вероятно, и шинель с него сорвали.
Он казался совсем ребёнком. Не только вследствие своей беспомощности, но в самом деле был очень юн. По сути, его и офицером можно было назвать с большой натяжкой. Юнкер последнего курса, он только-только успел одеть погоны поручика. Что он слишком серьёзно отнёсся к армейским принципам, его и сгубило. Юнкера и кадеты в 17-м были большие идеалисты. Не снимали погон, демонстративно перед распущенной солдатнёй козыряли старшим чинам, не стеснялись выражения монархических чувств. И ненавидели их же за это.
Захваченный толпой юнкер особо провинился тем, что на митингах публично выступал в поддержку Корнилова, а ещё ранее не дал снять портрет Царя в своём училище. «Злостная контра» — сочли революционно настроенные элементы. Отважного мальца взяли на заметку, как первую мишень в случае открытого противостояния.
К сожалению, его начальники, офицеры-воспитатели, не отличались столь же крепким духом, что и подвластные им юнкера. Не желая обострения отношений, юному герою посоветовали скрыться. Обходя установленные правила, его, загодя, произвели в офицеры. Проникнутый чувством субординации, юнкер подчинился. И уже в чине поручика и не под своей фамилией он попытался покинуть город. Но был опознан. Болваны с пустыми головами имели крепкую память на тех, кто им досадил.
До революционных властей пленника довести не успели. Уж очень все были озлоблены на Корнилова и его сторонников. «К старому повернуть хотели — да за такое убить мало». Вот и убивали не сразу. Били и мучили. На Кубани точно так же издевались над телом уже мёртвого Корнилова.
Юнкер-недопоручик подвергся этой ужасной процедуре ещё живым. Мужики дубасили его своими мощными ручищами. Толстомордые бабы с хохотом давали ему пощёчины и тянули за волосы. Мучили по-своему — по-бабьи. В толпе начали ссориться и между собой. Каждому хотелось хоть разок самому вмазать «ахфицеру», пока не издох. Чего, судя по общей ожесточённости, ждать было недолго.
Толпа издевалась над своей жертвой со всей беспощадностью, на какую только способно обезличенное людское стадо. Юного офицера, ещё почти ребёнка убивали жестоко, грубо и цинично. В него плевали, его пинали. И наиболее яростно почему-то набрасывались женщины. Женщины ли? Самки-буйволицы. Или, скорее, гиены. Этим мало было ударить, надо чтобы обязательно побольнее. Ногтями норовили в лицо вцепиться.
Несчастный мученик уже перестал реагировать. Его били, он не шевелился. Его пинали, он не дёргался. Его кидали на землю, он не поднимался. Толпу же это ещё больше подзадоривало. Человекоподобные скоты пришли в полное неистовство. Жертву не разорвали на части только чудом, если, правда, можно назвать творившийся ужас чудом. Вчерашние слуги и лакеи, оставшиеся холопами в душе, издевались над тем, кому по самой природе предназначено было стать их господином. В глубине своих скотских душ убийцы чувствовали это. Он лично им ничего плохого не сделал, но его принципы, сама его внешность была им нестерпима. Как живое напоминание о их собственном ничтожестве.
Одним избиением не обошлось. Придумали вывалять офицера в пухе. Люмпены весьма удивились бы, узнав, что такое уже практиковали до них за океаном. Но воплотить шутку американских линчевателей на российской земле не удалось. Никто не хотел идти искать подушку. Рвать свою и подавно. Зато реализовали другую хохму. Раз он за Царя — ему и нацепили на голову импровизированную корону. Народные умельцы сумели превратить консервную банку в подобие Царской регалии. Офицер был уже мёртв, когда на его окровавленную и изуродованную голову водрузили шуточную корону. Люди-скоты не понимали всего символизма своего жеста, что этим издевательством они лишь увенчали мученика терновым венцом святости.

ИЗУВЕРСТВО

Государя, Его семью и оставшихся с Ними слуг ввели в тускло освещённую комнату. Следом зашли чекисты. Они не матерились как обычно. Избегали смотреть Царю в глаза и уходили от Его проникновенного взгляда. Были молчаливы, сосредоточенно решительны. Они знали, что должно последовать. Сами вызвались на это. Исполнительный комитет советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов Урала, естественно получив предварительно соответствующее решение из центра, приговорил Николая II и всю Царскую семью к расстрелу. Палачи хотели сделать это, жаждали святотатства. Но теперь немного оробели. Каждого убийцу в момент преступления посещают муки совести. Надо приложить усилие, чтобы не расслышать внутреннего голоса, говорящего о том, что есть зло, что добро. Своё действие оказывало присутствие Юровского, непосредственного организатора и руководителя. Это он отобрал людей для этой акции, самых «сознательных» — самых бездушных, принципиально-беспринципных, тех, что на всё способны.
Государь Император, Помазанник Божий, на которого в прямом смысле этого слова молились, был в заложниках у людей без роду, без племени. Разные Свердловы и Троцкие решали судьбу русского Царя и всей России. Чтобы лишний раз унизить, ко всем членам монаршей семьи обращались по фамилии, в лучшем случае по имени и отчеству. Не разрешали Царю носить погоны с вензелем Его отца. Запретили посещение церкви. Солдаты охраны вырезали неприличные слова на качелях, где любили качаться Его дочери, нарочно ругались в Их присутствии. Начальство по-своему унижало Монарха. Постоянными обысками, игнорированием Его просьб и т.д. Всё это было одно сплошное мучение и унижение. Дом превратили в самую настоящую крепость. Окружили двойным забором, выставили наружные посты с пулемётами. Даже если бы состоялся штурм, венценосных узников без раздумий убили бы. Хотя на самом деле только дети, гимназисты, кадеты и бойскауты, всерьёз готовились освобождать Царскую Семью из чекистских лап. Но ничто не могло уже их спасти.
Романовы выстроились в ряд, будто предчувствовали что будет. Чекисты встали напротив них. У каждого была намечена цель — объект для стрельбы. Каждый был не только готов на это, они хотели этого. Единственно, кое-кто поначалу отказывался стрелять в девушек, но их заменили более «ответственными» товарищами. Подонки из подонков, подлецы из подлецов. Многие из простого народа. Многие были русскими. Однако это были те русские, что во время грандиозной по масштабам Мировой, Отечественной — как её тогда называли, войны не сражались за свою страну, а отсиживались в тылу и вредили в меру своих сил. Никто из них собственно не знал тяжёлой жизни, они жили неплохо, пока не начинали нарушать закон и бороться с действующим режимом, но даже в царской тюрьме им было более вольготно и привольно, чем Царственным пленникам под их охраной.
Жертвы и палачи стояли друг напротив друга. Юровский быстро зачитал приговор, произнеся напоследок пафосную, заранее им приготовленную фразу. Далее... Нет таких слов, чтобы описать то, что произошло. Человек с сердцем, с живою душой не может говорить об этом. Это лежит за гранью самого понятия зла, настолько это отвратительно и ужасно. Бесы, родившиеся и возросшие на русской земле, содеяли преступление, страшнее которого даже вообразить невозможно. Родителей убивали на глазах у их детей, детей на глазах у родителей. Убивали не просто лидера страны, но уничтожали живой символ России, искореняли всякую надежду на возможное возрождение её духа. Это было больше чем казнь, хуже чем преступление, страшнее чем убийство. Святотатство равное распятию Христа. Позже они ещё и гордиться этим будут. Даже гуманностью будут называть то, что не пытали, не измывались напрасно. Тридцать раз проткнуть штыком ещё живую девушку — куда как гуманнее?! Убивая, палачи не дали своим жертвам ни помолиться, ни даже перекреститься. Но убивали при этом долго. Наследника Цесаревича, болезненного мальчика, добивали уже после расстрела. Долго умирали Великие Княжны Анастасия и Татьяна. Демидову, горничную Императрицы, всю искромсали штыком.
Святотатство не закончится простым убийством. Тела Царственных Мучеников будут растворять кислотой, сжигать, разрубать на части. В попытке стереть само напоминание о Них, чтобы не дать в последующем всем раскаявшимся и одумавшимся молиться на эти мощи.

Свердлов, Голощёкин, Войков, Юровский, Сафаров, Кудрин, Ермаков, Кабанов, Никулин, Медведев, Ваганов, Паруп, Радзинский, Бройд, Белобородов. Им не может быть прощения и снисхождения. Эти имена будут прокляты на вечные времена. Как синонимы подлости, бездушия и жестокости. Это были главные палачи, но не единственные. Остальные казнили своей безучастностью. И об этом также надлежит помнить. Покуда существует народ русский, тяжёлым камнем будет лежать на его совести грех Цареубийства.

НОЧЁВКА
«Мы, простые русские люди, загнаны в угол,
и со всех сторон наше тело рвут злобные псы»
Н.И. Сахновский

Дон хотел жить самостоятельно, независимо от России. В стороне от всего, что происходит кругом. Как будто такое было возможно. Лишь первое время удавалось сохранять относительную свободу. Казаки были вроде как сами по себе. Пока что.
На Дон хлынуло множество ищущих спасения людей. Станицы и города наводняли не только беженцы, но и агитаторы разных мастей. Преобладали, конечно, большевики. Приезжали их комиссары, доблестные матросы, храбрые дезертиры. Смущали людей, тянули в разные стороны, но главным образом к измене и предательству. Среди сонма речей и призывов тихо раздавались напоминания о долге и верности. Это старики-ветераны и выборные атаманы из офицеров подавали свой голос. Стариков не слушали. Офицеров тоже. Дон хотел жить сам по себе. Ни от кого и ни от чего не завися. Пусть и с большевиками. Многие считали, что если не будут поддерживать Каледина и отдельные партизанские выступления, то большевики простят их, не тронут. Не только простые казаки жили этим самообманом, но были и офицеры, что тоже тянули к нейтралитету. Войны никто не хотел. То, что она уже шла, к тому же Гражданская, как-то не замечали, старались не замечать. Надеялись, вот перебьют всех буржуев, кадетов и офицеров, а их, казаков, в покое оставят. Большевики на Дону ещё не прочно держались. Они умело внушали мысли невмешательства казачеству. А казачество эти мысли охотно принимало. Пусть подростки и старики-инвалиды организовывались в дружины и оказывали сопротивление Советам. Их жертвы, их избиения старательно не замечали.
Не только большевистские и иные агитаторы притекали на Дон, не только беженцы из «социалистического рая». Прибывали по одиночке и группами те, кто желал сражаться. Кадровые офицеры, остатки былой армии, рассеянные по всему фронту, по всем губерниям. Приезжали студенты и гимназисты. Они желали биться, были полны жаждой мести. За страну, за пленённого Государя, за себя, за своих растерзанных родных. Алексеев и Корнилов, отбросив хотя бы внешне свои трения, собирали Добровольческую Армию. Это была последняя надежда для России. Для тех русских людей, кто сохранил ещё остатки совести и такую вещь, как порядочность. Офицеры, гимназисты, студенты приезжали голодные, безоружные, изнурённые. Доехать было не просто. Железнодорожные станции были запружены солдатами, только и ищущими кого бы расстрелять. Могли арестовать, могли избить, могли убить. Ни за что. За то лишь, что офицер, за то лишь, что образованный. Дворянство стало меткой для того, кто им обладает. Взбесившийся народ стремился истребить такую вещь как благородство, искоренить это качество, чтобы никто и никогда не напоминал даже фактом своего существования о его собственной низости, чтобы никто не мог впоследствии напомнить о гнусных деяниях, им совершённых. Подлость боролась с благородством. Предательство с честью. Социализм с христианством. И последнее проигрывало.
Ночью по узкой степной дороге, крадучись, брела небольшая группа молодых людей. Они постоянно замирали, прислушиваясь к каждому шороху, оборачиваясь назад и всматриваясь вперёд. Пользуясь темнотой, они отважились выйти на дорогу. До этого предпочитали идти степями. Предусмотрительно избегали поселений. Они уже дошли до границ Донского Войска, где начинались казачьи станицы. Но попадались ещё и крестьянские деревеньки. Им, городским людям, тяжело было отличить одни от других. Те же хаты с двориками, так же огороженные. Потом, присмотревшись, отметили, что у казаков хаты побогаче были и побольше. Ещё одна причина для розни и взаимной ненависти.
Их было всего шесть человек. Старшим был офицер. Ему лет тридцать. Раненый, может быть, даже не раз. Но ни наград, ни знаков отличия не имел. Это было опасно. Без погон, в зелёном френче по новой моде. Так одевались все, даже гражданские служащие. Однако его сложно было принять за тыловика или чиновника. Выправка и решительная походка выдавали в нём офицера. Остальные были юнцы. Двое юнкеров имели хоть какую-то военную подготовку, они хотя бы умели обращаться с оружием. Другие, гимназисты и студент, даже этих азов не знали.
Это не были очередные беженцы. И это сразу было видно. По их решительным взглядам, по их манере держать себя. Они шли к Каледину, к Алексееву. К любому, кто против Советов. Не знали ещё, что положение Каледина шатко, а власть его эфемерна, что Дон уже начали прибирать к рукам большевики, что во всех крупных станицах и городах народились, словно нарывы на заражённой плоти, свои Советы, свои говорильни и изменнические логовища.
Офицер, ведший их, обладал непререкаемым авторитетом. Его слушались как командира. На шесть человек у них было два револьвера, сто рублей и совсем не было еды. Крестьяне с неохотой давали им хлеб, отказывались пускать на ночлег и в любое мгновение готовы были выдать их. Так что спать приходилось преимущественно под открытым небом. Они надеялись, что казаки окажутся более гостеприимны, что встретят у них взаимопонимание и сочувствие. В этом казаки ничуть не отличались от крестьян. Так же хлеб давали лишь за деньги и не пускали на ночлег. Но и не выдавали. Просили поскорее уйти. «Помирайте поскорее, чтобы нам от этого беды не было», — таков был их негласный лозунг.
Дорога была безлюдна, попадавшиеся на пути хутора были не густо заселены. Они отважились поговорить друг с другом. Молодёжи тяжело было сдерживаться.
— Господа, как вы думаете, много нас таких наберётся у Алексеева?
— Должно быть так.
Юноши напускали на себя серьёзности, говорили как бывалые, опытные.
— Конечно. Сами посчитайте. Сто тысяч офицерского корпуса...
Предпочитавший молчать офицер на этой фразе критически усмехнулся.
— ... Потом сколько образованных людей. Уж всяко тысяч на десять, двадцать можно рассчитывать. Это серьёзная сила. Особенно, если все проникнуты общей идеей.
— У большевиков тоже идеи. И их раз в десять больше будет при любых раскладах, — хмуро заметил юнкер.
— Большевики драться не умеют. Сам видел, как под Лугой пять казаков целую толпу их разогнали, — бросил гимназист.
— Там были рабочие и беглецы петроградского гарнизона. Такие драться не будут. Но вот если пойдут матросы и фронтовики...
— Всё одна сволочь, — буркнул второй юнкер.
— Вы не правы. Врага надо уважать. Знать его сильные качества, — наставительно как взрослый поучал гимназист.
— Господа, я верю, что народ одумается. И в нём восторжествует чувство справедливости. Это всё временно. Вы посмотрите, все ведь не довольны ими, только и ждут, когда их власть падёт, — убеждённо говорил студент.
— Послушаем нашего гуманитария!
— Господа, тише, — произнёс офицер.
Тут же стало тихо. Офицер был их лидером. Его слова воспринимали как приказ начальника.
— Виктор Михайлович, — робко обратился к нему один из гимназистов, — как вы считаете, наше дело имеет шансы на успех?
— Прибудем в Новочеркасск, узнаем. На месте разберёмся, — сухим деловитым тоном ответил офицер.
— Виктор Михайлович, но всё-таки ведь много же таких офицеров, как вы, имеющих боевой опыт, храбрых и честных, — гимназист не скрывал своего восхищения, — не могут же они оставаться в стороне.
— Посмотрим, — глухо отозвался Виктор Михайлович.
— А я, господа, думаю, что казаки ещё одумаются. Помните того боевого старичка? Если б не он, нам бы ничего не дали. Хотел с нами идти. Даже шашку достал.
— Но не пошёл же.
— Казаки должны подняться за Россию. И потом им с большевиками не жить. Большевики никогда не простят им разгоны демонстраций.
— Это верно.
— Да, казаков никогда не простят.
На этом все согласились.
— Свет, — резко бросил Виктор Михайлович.
Все насторожились.
— Хата на самом отшибе, — оценивал обстановку офицер, — надо воспользоваться. Нельзя всё на земле спать. Так не долго и воспаление лёгких схватить.
— Снежин.
— Я, — по-военному отозвался юнкер.
— Доставайте ваш браунинг.
— Слушаюсь.
— Идёмте.
— Виктор Михайлович, что вы задумали?
— Я знаю, что делаю. Идёмте.
Постучали в дверь. Не сразу отперли. Угроза взломать заставила поторопиться. Догадались поднапустить большевистской терминологии. Большевиков все боялись.
— Что там ещё? Чехо вам?
Дверь открыла простоволосая баба, по виду казачка. Она облегчённо вздохнула, увидев, что это не «товарищи», а всего лишь «буржуи» и «офицера».
— Где муж? — как на допросе спросил Виктор Михайлович.
— Муж? На фронте муж, — с вызовом глядя на него, ответила баба.
— До сих пор?
— Уже, почитай, три хода. В Австрии ехо и схоронили. Спасибо хосподам офицерам.
— При чём тут офицеры? — удивился юнкер. Ему было обидно за своих.
— А кто ж ещё? Сколько народу положили. Столько крови на них...
— Да как вы можете? Что вы говорите? — пытался урезонить её вспыльчивый гимназист.
— Так. Ладно. Слушайте внимательно. Мы уже давно в дороге. Нам просто необходимо выспаться в тепле. Хоть в сарае, хоть в хлеву. Денег у нас немного.
— Как я вас пущу? Вас вон сколько.
— Возьмите всё, что у нас есть.
— Не, и не уховаривайте, — замотала головой, с презрением оглядев протянутые банкноты, — и денех мне ваших не надо. Пустишь вас, а потом отвечать. Ступайте себе.
— Как же это?
— Идите, идите. Не пущу.
Офицер навёл на неё пистолет.
— Пристрелю. Поняла?
Войдя, он велел заткнуться развопившейся с печи старухе и шикнул на ораву детей.
— Виктор Михайлович, что вы делаете? — в один голос воскликнули его спутники.
— Молчите. Я знаю, что делаю. Я за вас отвечаю. Вы здоровыми нужны, — обернувшись к приутихшей бабе, продолжил, — слушай меня внимательно. Мы вас на ночь запрём. А сами ляжем спать. Если будете сидеть тихо, никто вас не тронет. Поняла?
Баба кивнула. Силу она уважала. Вид оружия вернул ей вежливости. Она понимала, что этот не шутит, что этот «может». Такие же холодные уверенные глаза были у большевиков.
— Виктор Михайлович, это же подло.
— Пусть. Я возьму на себя подлость.
— Как же можно? — особо впечатлительный гимназистик чуть не плакал.
— Ложитесь, господа. Спать. Спать.
Казачку вместе со всем семейством заперли. Все улеглись. Виктор Михайлович ходил между ними, повторяя: «Спать, спать...» Сам он еле держался на ногах. Но не мог лечь, пока не проверит всё, пока не удостоверится в их безопасности. Он уже давно не досыпал, не доедал ради них. Уставшая молодёжь засыпала сразу и крепко.
На утро казачку выпустили. Положили все имеющиеся деньги на стол.
— Сходи, проверь запасы. Ничего у тебя не взяли, — процедил офицер.
Некоторые пытались перед ней извиниться за принесённые неудобства. Не на шутку перепуганная, она кивала, не особо понимая, что ей говорят.
— В путь, господа, — поторапливал всех офицер.
— Извините нас, пожалуйста. Обстоятельства вынудили нас, — снова обратился гимназист.
Баба кивнула, не сводя глаз с офицера. Сознавая, что всё зависит от этого человека.
Напоследок, когда все вышли, всё-таки бросила.
— Чтоб вас всех.
Этому проклятию суждено будет сбыться. Все они погибнут. Это было неизбежно. Каледин застрелится, так как его никто не поддержит. Алексеев и Корнилов соберут чуть больше трёх тысяч. Со всей России. Добровольческое движение было обречено с самого начала. Виктор Михайлович, должно быть, это понимал. Но иного выбора у него не было. Он должен был идти сам и вести юных доверившихся ему патриотов. Они предпочитали умереть за свою Родину, чем отсиживаться и наблюдать, как её позорят и уничтожают. Кто он такой, чтобы лишать их этой возможности? К тому же так или иначе они всё равно отправились бы в армию. Он мог по крайней мере мог довести всех в целости и сохранности. Это максимум, что он мог для них сделать. Когда-то он был капитан. Теперь никто и ничто. Чужак в своей собственной стране. Ни у него, ни у этих мальчиков не было будущего в выстраиваемом большевиками государстве. Они жили по другим принципам. Они просто имели какие-то принципы. Чести, порядочности не было места в социалистическом обществе. То, что они смогли выспаться в тепле и спокойствии, было короткой передышкой на полном страданий и тяжёлых испытаний пути.

АТАКА
«Офицеры шли в бой, как на самоубийство — без надежды,
с опустошённой душой и умирали, умирали с ожесточением
за Родину, предавшую самою себя»
В.В. Дейтрих

Офицерская рота пошла в наступление. Ровными рядами, без выстрелов. Поскольку боеприпасов катастрофически не хватало, экономили патроны. Часто приходилось рубиться в штыковой. Знающие по несколько языков, ценившие изящество, любившие поэзию и классическую литературу, прекрасно образованные люди шли под пули. С винтовкой наперевес, они шли как простые солдаты. Когда-то каждый из них командовал, кто взводом, кто ротой, кто эскадроном, кто батальоном. Поручики, ротмистры, хорунжие, капитаны, был один подполковник. Здесь были представители всех родов войск, всех сословий и многих национальностей Империи. Командовал же офицерской ротой полковник. И сейчас эти люди шли умирать. Не за Единую и Неделимую. Это был лозунг. Девиз. Никто не будет умирать за красиво сказанные слова.
Это были те, кто остался порядочен в глубоко непорядочное время. Кто остался верен своей присяге, которую дают лишь один раз и навсегда. Кто верил в Россию, любил её. Они сражались не за усадьбы, которых лишились ещё в пятом году. Не из ненависти к простому народу, который, наоборот, любили и даже переоценивали. Русские офицеры погибали за Россию.
Маленький худенький Каров, в свои двадцать пять похожий на мальчишку, дрался отчаянно. Заколол двоих, у одного вырвал винтовку — прямо за штык перехватил. Взял бы и третьего, если бы его не застрелили. Подпоручик Корнеев не успел вступить в бой. Ещё при наступлении ему попала пуля в живот. Он умирал, лёжа в грязи, в то время как его товарищи бились с большевиками. Капитану Белоусову, уже седому, полноватому, напрочь больному человеку, шрапнелью пробило плечо, ранило ногу и кисть. Однако он не сдавался, обессиленный и мучающийся подбадривал криком наступающих, не смолкал, пока не истёк кровью. Краса и гордость роты, любимец женщин, весельчак и балагур Иволгин был убит осколком снаряда. Он успел только схватиться за голову, после чего рухнул как подкошенный. Возле дымящейся воронки лежали изуродованные взрывом, но узнаваемые Коля Баранников, радость и отрада престарелых родителей, и Кислицкий, талантливый художник, предпочевший военную стезю. Ротмистры Сипягин, однофамилец известного министра, и Шилейко были сметены пулемётом, когда пытались остановить его убийственный огонь. Пулемёт доставил больше всего потерь и больше горя. Потомственные офицеры. Белая кость. Люди исключительных качеств массово гибли под пулемётной очередью, не разбирающей, где правый, а где виноватый, где добро, где зло. Управляли бездушной машиной не менее бездушные существа. Дошедшие в святотатстве до последнего предела. Отчаянные и отчаявшиеся. Предавшие свою Родину, отринувшие свои корни. Отрекшиеся от веры, от памяти, от чести, от всего, что составляет сущность русского человека. Этих бешеных псов можно было остановить единственным способом — убить. Но их было слишком много. В разы больше. Ибо выгоднее быть подлецом и негодяем. Они воевали не за идею «светлого будущего», которое смутно себе представляли. Не за веру в Троцкого или в непонятное учение Маркса. Они просто убивали. Всех, кто выделялся. Всех, кто был против грабежа и анархии. Всех, кто не мог безучастно глядеть, как насилуют женщин и разоряют церкви.
Военная интеллигенция, в отличие от гражданской, ещё верила в Бога. Наверное, потому что была ближе к смерти. Офицеры от командующих армиями до младших чинов были не менее образованы и начитаны, чем ненавидящие и презирающие их студенты, но они имели что-то ещё помимо сухого интеллекта. Живые эмоции, горячие сердца, незамутнённую веру. Пусть слепую, наивную, глупую для кого-то веру. Веру в Бога, Царя и Отечество, как бы пошло это ни звучало для какого-нибудь издателя оппозиционной газетёнки. Они верили и погибали за то, во что верят. Пулемёт косил их всех без разбора. Упал Лебедев, красавец-атлет. На него пришлось потратить целых пять пуль, прежде чем он свалился на землю. Латыш Вайнис, один из тех латышей, что сохранили верность России и воевали в Белой армии, погиб, оттаскивая своего раненого товарища. Немец фон Розен, настоящий барон, гордый как горец, аккуратный даже для немца — во время походов всегда в идеально начищенных сапогах, во всё горло кричал от боли. У него были изрешечены ноги. Погиб сын миллионера из Баку. Грузинский князь отделался лёгким ранением. Ему задело щёку, вырвав кусок мяса. Так глупо, грязно погибали самые лучшие люди России. Они были молоды, красивы. Они были полны сил и любви к своему Отечеству.
Пали братья Васильевы. Последние мужчины в когда-то многочисленной семье. Их отца убило ещё на Русско-Японской, два других брата полегли в Галиции. Смертельно ранен был сын генерала, запланировавшего эту атаку. Погибла и юная Женечка Аблисимова. Пошедшая сестрой милосердия и участвовавшая в боях наравне со всеми, переносившая вместе с мужчинами все их тяготы, которые были ещё тяжелее для неё, хрупкой девушки, воспитанницы частного пансиона. Она была с ними. Перевязывала их, обрабатывала им раны. Её все любили. Её нельзя было не любить. Но небесам было угодно забрать её. Лучшие уходят первыми. Как первыми в четырнадцатом погибали самые преданные, самые надёжные солдаты.
Наконец, заставили замолчать проклятый пулемёт. В сумасшедшем самоубийственном рывке казачий есаул и поручик, только недавно окончивший училище, ворвались за огороженное укрепление. Обозлённые, видевшие гибель стольких своих товарищей или, правильнее сказать, братьев, прикладами они забили красных до смерти. С их стороны это не было изуверством или неоправданной жестокостью. Иного способа не было. Патронов не хватало. У поручика к тому же слетел штык. Приклад был такой же боевой функциональной частью оружия. И потом на войне ценен лишь результат. Ты или тебя. Способ же убийства не имеет никакого значения.
Несмотря на ощутимые тяжёлые потери убитыми и ранеными, атака была успешна. Важный стратегический пункт был взят. Для кого-то только точка на карте, помеченная разноцветными стрелками. Для других место боевой славы, обильно политое их кровью. Смельчаки, пошедшие первыми, все были изранены, либо убиты.
Эта небольшая в масштабах войны победа далась большой ценой. Самый ход войны она не меняла. Красных ещё было очень много. И Троцкий продолжал наращивать силы. Привлекая военспецов, вдвойне предателей — в первый раз, когда отказались вступать под знамя освободительной армии, второй, когда пошли против своих, против тех, с кем вместе учились, с кем вместе воевали на полях Мировой войны, с кем были одной крови, но, как оказалось, не одного духа. Погибло много офицеров — бойцов Офицерской роты. Их героическая смерть не была напрасной. Никакая жертва не может быть напрасной, если посвящена чему-то, что выше тебя — твоей Родине, твоей вере. Ибо не только страна подвергалась опасности. Большевики уже начали безбожный поход против православия, оскверняя церкви, венчая попа с кобылой и вытворяя прочие гнусности. Белые офицеры гибли не напрасно. Они отдавали свои жизни за Россию. За самую её суть. За землю, породившую Сергия Радонежского и Серафима Саровского, Александра Невского и Дмитрия Донского, Суворова и Скобелева, Пушкина и Тютчева, Достоевского и Толстого, уважаемых даже интеллигенцией. Они погибали в том числе и за ту культуру, против которой восставали большевики и которую те также намеревались уничтожить вместе с её носителями. К сожалению, ни современники, ни потомки не понимали трагизма этой жертвы. Когда тот, кто имеет тысячу возможностей, чтобы уклониться от безнадёжной схватки, осознавая свой долг, всё-таки вступает в неё. Это непонятно. Зачем воевать и умирать за такую абстрактную вещь, как честь? И кому нужна эта Единая и Неделимая? Кому нужна страна без партий и парламента?
Добровольцы отлично осознавали тщетность своего похода, но не могли оставаться в стороне. Они гибли. Вместе с ними погибала и Россия.

ПРОКЛЯТЫЕ

По улице глухого провинциального китайского городка шёл русский офицер. Поручик Ильиченко, ветеран-каппелевец, участник Великого Сибирского Ледяного похода, ныне нечаевец, наёмник китайской армии. От безысходности, нищеты и угрозы голодной смерти он подался в наёмники. Из одной Гражданской войны окунулся в другую. Однако враги были те же. Заражённые красной чумой фанатики разрушения. По заключении контракта ему выдали маузер, сорок патронов и небольшую сумму денег. Однако главные противники Чжан Цзолин и У Пэйфу неожиданно помирились, и русские были пока не нужны, хотя все понимали, что это только кратковременное затишье, передышка, чтобы оценить ситуацию и поднакопить сил.
Предоставленный сам себе Ильиченко бродил по городу. Не из желания полюбоваться местными, весьма сомнительными, красотами и не от безделья. Не мог уже оставаться один. Тошно и тяжко было на душе. Своих новых однополчан он чуждался. В большинстве это были опустившиеся, морально изуродованные войной люди. Одни из них в пьянстве, другие в разврате искали спасительного забвения от гнетущих воспоминаний. Много было «ночлежников», тех, кто уже сам на себе поставил крест. Были, конечно, и сохранившие боевой дух, идейные борцы с большевизмом. Но с ними могла сблизить только опасность. Ильиченко жил один. Почти ни с кем не общался. Даже после всего, после Гражданской войны у белоэмигрантов продолжались ссоры и конфликты. Были те, кто не одобрял прихода русских в китайскую армию. Но можно ли судить их? Положение было отчаянное. Дутовцы и анненковцы, например, не просто бедствовали, они умирали. От голода и холода. С отчаяния некоторые офицеры шли в бандиты, к хунхузам, грабили и убивали. Женщины продавали себя. Это был ужас, и это были будни их жизни.
Ильиченко был одинок. Семьи не успел завести из-за войны, на фоне которой прошла его молодость. Он лишился всего. У него не было никого и ничего. Ему и поговорить то было не с кем. Он знал английский, французский и немного немецкий, но китайский ему решительно не давался. Мог сказать всего несколько фраз с чудовищным произношением да и то лишь на одном из диалектов. Не раз и не два он всерьёз подумывал покончить со всем. Пустить пулю в висок. Как поступили некоторые его знакомые. Почему-то ещё держался. И сам не понимал, почему не делает этого.
На пути стоял жалкого вида нищий китаец, склонившийся к клюке, вот-вот готовый упасть. Ильиченко обошёл его, ничего не подав. Сам поголодавший и неоднократно видевший, как умирают его товарищи, в том числе и от голода, он стал равнодушен к чужим страданиям. Им никто не помогал, их только обманывали, предавали и продавали.
Ноги как-то сами занесли его на «ту» улицу. По стенам жались проститутки, среди которых попадались белые женщины с благородными чертами и манерами. Никто не смеет их судить. Тем более тот, кому не довелось испытать голод, не затянувшуюся передышку между приёмами пищи, а настоящий голод, удушающий, сдавливающий, принижающий, всеохватывающий, когда все мысли вертятся вокруг еды. Какой угодно еды. Помои, объедки, подгнившее мясо. Что угодно, лишь бы набить желудок и заглушить это чувство. А если ещё при этом есть дети? Никто не смеет судить этих несчастных доведённых до края женщин.
Отдельные «жрицы» напускали на себя развязности. Смотрели с вызовом, делали откровенные предложения. Другие не могли побороть стыда. Боялись поднять глаза. Вполголоса сдавленно называли цену и так же, не поднимая глаз, отдавались. Ильиченко обратил внимание на одну. Она стояла, упершись затылком в стену и скрестив руки на груди, равнодушно и безучастно глядела вперёд себя. Ильиченко хорошо знал этот взгляд. В нём не сквозит, а ясно читается обречённость. Такой взгляд бывает у тех, кто подошёл к последней черте, кто находится между жизнью и смертью, кто готовится к самоубийству, непосредственно перед последним шагом. Это взгляд полу-мертвеца. У самого Ильиченко совсем недавно был такой взгляд. Почему-то его потянуло именно к ней. Подошёл. Кивнул. На войне они все привыкли обходиться без слов. Она посмотрела на него с тою же безучастностью, с какой глядела на тротуар, сказала цену. Договорились идти к нему домой. Они шли рядом, но бесконечно далёкие друг от друга. Погружённые в себя, в свои тяжкие думы. Ильиченко не нужна была женщина в обычном понимании. Ему хотелось человеческого общения, не быть одному. Всю дорогу они так и не обмолвились ни единым словом.
Когда она стала раздеваться, сразу остановил её.
— Стойте. Мне не это нужно. Я просто... мне так одиноко...
Запинаясь, мучаясь, он попросил обнять его. Просто обнять. Отдав лучшие годы ожесточённой кровопролитной Гражданской войне, он отвык от человеческого общения, он не видел ничего человеческого. Он был лишён нормальной жизни, какой жили его родители. Толком не познал женщину. У него не было невесты, подруги. У него была только война.
Она взглянула на него по-другому. Не как на пустое место. Доброта и жалость скользнули в её глазах. Погладила по щеке. Пристально посмотрела, словно желая что-то прочитать в его душе. Потом мягко наклонила его голову к своей груди.
Его как прорвало. Он вспомнил мать, свою жизнь, кадетский корпус, заменивший ему детство, войну, заменившую ему жизнь. Готов был заплакать, пытался. Но не мог. Лишь повторял шёпотом: — Что с нами стало? Что с нами стало?
Она утешала его. Словно мать. И целовала. Ласкала. Но не больше.
Так они провели ночь. Без разговоров, в которых не было смысла. После он предложил ей поселиться у него. Оказалось, что у неё есть дочь. Значит, вместе с дочерью. Он не богат, даже беден, но сумеет если не обеспечить их, то по крайней мере спасти.
— Я ни одним словом вас не попрекну. Никогда. Просто живите рядом. Я устал быть один. Мне нужен кто-нибудь, — с надеждой, с щенячьим покорным выражением смотрел на неё.
Что она могла ему ответить? Когда он спасал её и её дочь от голода и позора, ничего не требуя взамен. Он спасал от этого кошмарного существования. Конечно, она согласилась.
В последующем он обращался к ней с такою же подчёркнутой предупредительностью, как ранее говорили с дамами света. Что сталось с её мужем не спрашивал, а сама она не говорила.
Они зажили вместе. Сойдясь как наёмный убийца и проститутка, стали более чем муж и жена. Он спасал её от голода, она спасала его от самоубийства. Теперь ему было ради чего жить. Поначалу это не было любовью, даже отдалённо не напоминало отношения, но постепенно они сблизились. Они нуждались друг в друге. Она не оставила его, когда возобновилась война между китайскими маршалами и когда он вернулся с новыми ранениями. Какое-то время она работала за двоих. Мыла полы, стирала другим людям бельё, бралась за любую работу. До службы в китайской армии он, как и многие офицеры, рубил лес. Теперь физически был не способен на это.
Перебрались в Харбин. Кое-как обустроились. Ей посчастливилось наняться гувернанткой к более удачливым соотечественникам. Он, всё-таки освоив невозможный китайский, стал преподавать иностранные языки в местной школе. Жили скромно, но в достатке. Однако спокойной старости у них не было. После окончания Второй Мировой Маньчжурия была наводнена красными. Агенты НКВД арестовывали всех подряд. Вывезли и казнили одноногого Нечаева. Не пощадили 75-летнего старика, издателя казачьей газеты, Березовского. Забрали Атамана Семёнова, опровергая тем самым слухи о его мнимом сотрудничестве с красными. Вместе со многими другими были вывезены в СССР штабс-капитан Ильиченко с женой и дочерью. Суд отнёсся к ним «гуманно». Им дали всего по десять лет лагерей. Его отправили на Колыму, её под Воркуту, где они и скончались. Разделённые, снова каждый в своём аду.

© Марк Андронников, 2025
Дата публикации: 04.04.2025 20:49:00
Просмотров: 110

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.