Картины бушующей России

Марк Андронников

Форма: Рассказ
Жанр: Историческая проза
Объём: 57505 знаков с пробелами
Раздел: "Историческая проза"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

ОБЕЩАНИЕ
«Завистью и ненавистью пропитано всё учение социализма, —
а дела их показали себя на морях крови и страданиях
распятой ими России»
К. В. Сахаров

По улочке шли два обывателя. Обычные мещане, непритязательно и невзыскательно одетые. Но, если приглядеться, не так просты они оказывались. Хотя старательно напускали на себя беззаботности, двигались решительно и быстро. Если приглядеться ещё, можно было убедиться, что за мещанина мог сойти только один. Второй и по тонким чертам лица, и по манерам никак на «простого» не походил. При ходьбе левая рука у него постоянно прижималась к боку. Видно, привык к весу шашки.
Они пытались изобразить приятелей. Но у одного постоянно проскальзывало почтительное отношение, другой же всё время оставался сдержан. Когда рядом никого не было, тот что попроще возвращался к уважительной форме. Говорили между собой короткими рубленными фразами. Сторонились центра, избегали больших улиц.
Их остановил милицейский патруль. Шайка из матросов и рабочих, возглавляемая полуинтеллигентом.
«Мужичок» нашёлся.
— Да вы что, товарищи, — развопился он, строя из себя типичного большевистского демагога, — своих не узнаёте? Да я в подпольи с седьмого года.
«Мильтоны» опешили. И вполне могли бы пропустить без проверки документов. Если бы не было с ними старшего.
— Документы предъявите, товарищ, — железным тоном процедил он.
— Конечно, конечно. Всё понимаю. Обстановка требует, — затораторил «мужик» и полез за пазуху. Вот только вместо пропуска он выхватил револьвер. Спутник последовал его примеру. Действуя слаженно и энергично, они перестреляли весь милицейский патруль. Двое положили четырёх.
Пустились бежать. «Благородный» при этом за бок держался. Когда он уже начал спотыкаться и падать, второй затащил его в подворотню.
— Сильно зацепило?
Он откинул полу пиджака, показывая расходящееся кровавое пятно.
— Что делать будем, Сергей Степанович?
— Я умираю. Брось меня.
— Как же это? Я не могу.
— Я кончен. Дальше идти не могу.
— Потерпите. Мы уже рядом. Чуть-чуть осталось. Там, у вас, как-нибудь перевяжем.
— Оба только пропадём.
— Я вас не оставлю. Должен спасти.
— Вместо меня спаси мою семью. Им за меня отплатят. Спаси их.
— Как же я к ним прийду без вас? Что скажу?
— Я тебе записку напишу.
Слабеющей окровавленной рукой он написал несколько предложений на клочке бумаги.
— Вот, передашь жене. Сделаешь? Спасёшь их?
— Конечно, только...
— Обещаешь? Обещай мне.
— Слово даю.
— Ну иди. Пока «товарищи» не сбежались.
— Тяжко вас так оставлять.
— Ничего, я им, собакам, просто так не дамся.
— Прощайте.
— Прощай и сдержи слово.
— Всё сделаю. Или я не я буду.

Ольга Константиновна Карпинская вместе с двумя своими детьми жила в напряжённом ожидании прихода пролетариев. Раз уже приходили матросы, спрашивали о муже-офицере. Но она, даже если бы хотела, не могла ответить им, ибо и сама ничего о нём не знала. После революции все службы, в том числе и почтовая, расстроились. От Карпинского не было никаких вестей. Где, что с ним никто не знал. Должно быть, он был ещё жив, если его искали. Матросы тогда очень ругались, обзывали «офицерской женой», считая, что это оскорбление, но ничего не сделали, лишь взяли несколько вещей. Визит всегда мог повториться. И пройти не так гладко. Избиения офицеров и их семей уже начинались. Но пока не носили массового системного характера. Было неспокойно, но кое-как примирялись и с такой жизнью.
Когда в дверь постучали (электрический звонок уже давно не работал), Карпинская переполошилась, одела детей, достала заготовленный на случай ареста или выселения мешок с самыми необходимыми вещами. С бешено стучащим сердцем она пошла открывать. Вошедший был вежлив и один. Точно не большевик. Представился, по-военному щёлкнув каблуками.
— Ефим Желябкин. Унтер-офицер 126-го Рыльского полка. Имел честь служить под началом вашего мужа.
— Да, да... Только я не понимаю...
Ольга Константиновна была озадачена и удивлена. Она ещё не видела никого из сослуживцев своего мужа. Все теперь были сами по себе. Каждый спасался как мог.
— Извольте, у меня к вам послание от мужа вашего.
Желябкин вручил записку. Женщина читала, сдвинув брови. Лицо её при этом изменялось от радостного до серьёзно-внимательного и, наконец, до трагичного. Она несколько раз перечитала.
— Ещё на фронте Сергей Степанович меня здорово спас. Я ж сицилист. Меня за агитацию к трибуналу тянули. А это расстрел. Так Сергей Степанович горой за меня встал. И к командующему дивизией даже ездил просить за меня. Просто спас. И он при этом со мной говорил о политике. Со своего, правда, ни он, ни я не сошли. Его все глубоко уважали. Настоящий офицер. Таких тогда много было. А когда революция началась и у нас советы появились, житья офицерам не стало. Стали их почём зря арестовывать. Иногда просто стреляли. Я тут подумал, должок вернуть надо. Иначе, что же это будет? Посоветовал ему бежать от греха подальше. Он поначалу отказывался. Война, мол, идёт. Да только что это за война? Все митингуют, ничего не делают. Когда уже его начальника ни за что убили, решился всё-таки. Я его не оставил. Потому как одного его непременно бы шлёпнули. Вместе поехали. В гражданское переоделись, а то везде ужас, что творится. Солдаты офицеров избивают. Особенно матросы лютуют. Вы не смотрите, что я сицилист. Я меньшевик. Я большевиков не меньше вашего ненавижу. Это они всё затевают. Мы уже полгорода, считай, прошли, пока на патруль ихний не нарвались. Убило его... А перед этим он с меня слово взял, что вас выведу. Вам никак нельзя оставаться, потому как не ровён час и за вас примутся. Если его не уберёг, вас хоть спасу. Идёмте.
Ольга Константиновна, не оправившись ещё от ужасного известия, была как во сне.
— Вам бежать надо. На юг пробираться.
Ольга Константиновна не знала, что делать.
— О детях подумайте. Ни вас, ни их не пощадят ведь.
Это подействовало.
— Подождите, я соберусь.
Выйти долго не могли. Возле подъезда вертелся какой-то матрос. Желябкин пошёл разузнать. Карпинская из окна следила за ним. Она не понимала этого солдата, хотя и не подозревала — ведь ему доверял её муж, но он определённо казался ей странным. Матрос и Желябкин о чём-то поговорили. Шутили. Желябкин угостил его папиросой. А, когда тот, откинув винтовку, стал чиркать спичкой, чтобы прикурить, ударил его ножом. Прямо в сердце. Сработав тихо. Когда он вернулся, Ольга Константиновна всё ещё не могла прийти в себя от ужаса.
— Я пообещал, что вас выведу и я это сделаю. А этот шум бы поднял. Идёмте. Времени мало, — он говорил с непримиримой жёсткостью, — Обязательно спасу. Или я не я буду.
Ему это действительно удалось. Под носом у рыскающих в поисках «контры» чрезвычаек помог Карпинским пробраться туда, где ещё держалась власть закона.
Потом вернулся к себе домой. Понадеялся на своё пролетарское происхождение и революционное прошлое. Недооценил, как и многие, идеологических противников. Вырезав буржуев, принялись за меньшевиков и правых эсеров. Расстреливали и рабочих, и крестьян. «Всех, кто не с нами». Желябкина также пустили в расход. «Царский притеснитель» спас его от расстрела за пропаганду. Свои же социалисты поставили к стенке.

МЩЕНИЕ

В редких семьях царят взаимопонимание и согласие между отцом и сыном, матерью и дочерью, братом и сестрой. Однако Вереевы были такой семьёй. Павел Игнатьевич и Софья Карловна в воспитании успешно сочетали заботу и поддержку с предоставлением личной свободы. Не наставлениями и поучениями, а личным примером они сумели привить своим детям чувство ответственности за себя и свои действия. Главным воспитательным средством им служила любовь, которая заменяла равно бесполезные наказания или поощрения и в трудные моменты подсказывала верные ответы. Их дети, близнецы Виктор и Анастасия, на любовь отвечали любовью и никогда не приносили серьёзных огорчений своим родителям, а только заставляли их всё более и более гордиться собой. Быть может, на такую особую теплоту в отношениях повлияла окружавшая их природа. Жили они на юге, в маленьком курортном городке, где даже нищие выглядят сытыми и довольными.
Близнецы в детстве были большие непоседы и проказники. Пользуясь своим сходством, переодевались и разыгрывали знакомых. Только родителей им обмануть никогда не удавалось. Взрослея, они не утратили весёлого жизнелюбивого нрава. Обычно сёстры и братья ссорятся между собою. Но только не Виктор и Анастасия или Витенька и Настя, как их чаще всего называли. Они были похожи внешне, имели и схожие характеры. С одного взгляда понимали друг друга, стоило одному или одной начать говорить, как вторая или второй заканчивал её. У них даже существовал свой тайный язык из выдуманных слов и только им двоим понятных жестов.
Витенька понимал, что народу живётся трудно. Поэтому он хотел сделаться адвокатом, чтобы защищать в суде простых людей. Настя, более ветреная, хотела стать актрисой, или поэтессой, или художницей. Она пока не могла определиться.
Их отец умер в разгар Мировой войны. У него было больное сердце. Война, принесшая столько ужасов, добила его. Остались Вереевы втроём. Погоревали, но со временем здоровое чувство и несгибаемая любовь к жизни взяли верх. Нельзя жить одними лишь негативными эмоциями. Надо уметь забываться. В этом единодушно сходились все Вереевы. Забыть о горе ещё не означает, что стирается память о человеке. Просто с образа мёртвого сознание переключается на образ живого.
Революцию, грянувшую как гром с ясного неба, восприняли по-разному. Брат и сестра даже чуть не поссорились по этому поводу. Впервые в жизни они так кардинально разошлись во мнениях. Настя была однозначно против. Её мечтой была служба в Императорском театре. С падением династии не только в искусстве, во многих областях жизни, исчезал этот высший священный статус. Витенька видел в революции путь к прогрессу. Он понимал, конечно, что прибавилось новых проблем, но верил в их временность. Именно в этот ответственный момент народ особенно нуждался в направлении к просвещению, к законности и в конечном итоге — к добру. Витенька окунулся в активную политическую деятельность. Вместе с несколькими молодыми людьми основал кружок. Они занимались составлением программ, которые должны были способствовать устройству жизни на местах. Разрабатывали планы и осуществляли их. Они были не только мечтатели, но и реалисты. Витенька, как самый молодой, пока больше наблюдал, внося иногда свои предложения.
Помимо здоровых сил обнаружили себя силы иные — разрушительные, большевики и анархисты. Изменения существующей формы правления им было недостаточно. Они вообще призывали разрушить всё, вообще всё. Удивительно, но эти лозунги находили популярность среди простого народа. Витенька никак не мог этого уразуметь. Ведь программы этих партий были направлены на полное беззаконие — то есть на зло, как его понимал себе молодой Вереев. Большевики говорили толпе то, что она хотела услышать. «Грабь, тебе ничего за это не будет. Бей беззащитных за то, что их меньше. Только за силой есть право».
Кружок, в котором состоял Витенька, не мог смириться с бесстыдной пропагандой грабежа и погрома. Они выступали с речами во всех комитетах, куда их пускали. Напоминали о необходимости соблюдения закона всеми членами общества. Пытались втиснуть революцию в тесный для неё каркас правопорядка. Однако их идеологические противники также не теряли времени даром. Деятельность большевиков не ограничивалась одними лишь публичными выступлениями. Заручившись финансовой поддержкой из весьма туманных источников, работали непосредственно с контингентом. Покупали себе сторонников и защитников. Красная гвардия, как оплот и проводник уже их собственной революции, появились очень быстро и неизвестно каким образом. Практически по всей стране возникли советы, которые охранялись хорошо вооружёнными отрядами. У большевиков ещё не было власти, но у них уже была сила.
Революция показала себя во всём своём уродстве. Никто и не думал, что девиз «Свобода, равенство, братство» на деле обернётся «погромом, грабежом и бесправием». Большевики постарались придать разрушительной хаотичной стихии нужное им направление. Более других на большевистскую пропаганду отозвались матросы. Однажды, наслушавшись пламенных речей, напившись и нанюхавшись, «защитники революции» устроили погром. Тихий южный городок стал ареной кровавых расправ. Избивали и убивали офицеров, чиновников, судейских и полицейских. Насиловали женщин и девушек, порою даже и девочек. Грабили богатые и не очень дома. Это называлось «борьбой с контрреволюционными элементами». Матросов, разгорячённых от вседозволенности не надо было агитировать. На этом этапе им достаточно было только указать врага. Матросы пошли бороться с контрреволюцией. Изнасилования стали приятным дополнением. Предугадать резню было невозможно. Большевики о ней, как и о своём перевороте, никого не предупреждали.
Они врывались в первые попавшиеся на пути дома. Нападали на врачей, учителей и священников. В раже и угаре пропустили квартиры, где действительно могли бы поживиться и разорили несколько жилищ, где и поживиться то было нечем. Никакой системы не было. Просто грабили, насиловали и убивали.
В тот роковой день Витенька с единомышленниками (они упорно избегали слова «товарищи») отправился в соседнюю деревушку помогать крестьянам в решении их проблем. Вдали от города выстрелов не было слышно, а даже если бы и было, никто особенно бы не удивился. В последнее время стреляли часто. У Вереевых, на их несчастье, был свой собственный дом. Две женщины, зрелая, но ухоженная, и юная ещё девушка, являли из себя лёгкую и желанную добычу для разбушевавшейся матросни. Их изнасиловали. Насиловали всем скопом, по десятку раз. У старшей Вереевой не выдержало сердце. Младшей пришлось пережить ещё несколько ужасных мгновений. Она уже не могла сопротивляться. Отвернув голову в сторону — лишь бы не видеть этих скотов, и, стиснув зубы, старалась впасть в беспамятство, в забытье. И не могла. Крепкое молодое тело вынесло все издевательства. Рассудок не поддался на разрушающие душу унижения. Настя всё это время оставалась в полном сознании и продолжала мучиться. Матрос, последний из тех, что скотски наслаждался юным женским телом, носком сапога пошевелил её. Проверял, живая ли. Девушка повернулась и взглянула ему в глаза. В её выражении не было ненависти, но было что-то столь жуткое, устыжающее и настолько сильное, что матрос опустил глаза, не выдержав. Чтобы перебороть проснувшуюся совесть, он вынул нож и воткнул ей под рёбра. Она и теперь не отворачивала глаз и не кричала.
Когда Витенька вернулся, погром уже окончился и город затих, словно зверь, зализывающий раны. На произошедшее указывали распахнутые настежь двери и валяющиеся повсюду личные вещи, нательное и постельное бельё, какие-то бумаги, книги и даже письма. Витенька, ещё не зная, что именно произошло, сразу понял, что случилось что-то страшное. Вдобавок ему попался лежащий прямо на мостовой человеческий труп. Не помня себя, Витенька понёсся домой. То, что предстало его глазам, превзошло все самые худшие опасения. Дверь взломана, в прихожей натоптано и всё разбросано. Портрет дедушки, крупного земского деятеля, был сорван со стены и обезображен. Захлёбываясь воздухом, Витенька бросился в гостиную. Среди общего бардака белели два мёртвых тела. Дорогих, родных ему людей, убитых подло, бездушно, по-варварски, с жестокостью, с какой и дикий зверь убивать не станет. Вереев никак не отреагировал, он только стиснул зубы и наклонил на бок голову. Юноша внимательно всматривался в такие родные и такие неузнаваемые черты. Это как будто была его сестра, но и как будто не она, а кто-то совершенно чужой и чуждый. Он пребывал в каком-то оцепенении. Затем, круто повернувшись, вышел.
Первым своим сознательным действием, когда более-менее пришёл в себя, Виктор вступил в добровольческий отряд самообороны, организованный уцелевшими офицерами и студентами вскоре после резни. Вооружены были кто чем, револьверами, охотничьими ружьями и ножами. Оружие добывали себе за счёт убитых. Подкарауливали и истребляли маленькие группки праздношатающихся и пьяных красногвардейцев, которые по одиночке никогда не ходили. Они вели самую настоящую партизанскую войну. Большинство из них желало мстить за своих родных. Никого и никогда не щадили, особенно матросов. Виктор разительно изменился. Бывшие приятели теперь не узнали бы его. Он состарился, стал суше и жёстче. Говорил только по делу и то через силу. Даже среди озлобленных и ожесточившихся он выделялся какой-то нечеловеческой беспощадностью. Однажды буквально голыми руками убил взятого в плен матроса. Бескозырник был ранен, но страха не испытывал, матерился и угрожал. Вереев резким движением схватил его за горло и, не моргнув глазом, попросту вырвал ему трахею. А когда тот свалился, хрипя и захлёбываясь кровью. Вереев совершенно спокойно смотрел на его агонию, так же внимательно, как когда-то разглядывал трупы своей сестры и матери.
Он сошёл с ума. Это было ясно всем окружающим. Но в бою он был незаменим. Не боялся никого и ничего, не идя при этом напролом. Смыслом его дальнейшего существования было убить как можно больше красных. Для этого ему приходилось беречь себя. В каком-то смысле Вереев перестал быть человеком. Он действовал как машина. Без эмоций, без колебаний, с хирургической холодностью. Он даже не ненавидел. Большевики были для него опухолью, которую надлежит вырезать.
Их полуштатский, полувооружённый отрядик обложили со всех сторон. Даже на конспиративных квартирах было небезопасно. Спали за городом, в лесу. Но и это не спасло. По наводке или случайно красногвардейцы обнаружили произвольный лагерь восставших. Напали всем скопом.
Вереев понапрасну никогда не рисковал и всё равно получил пулю одним из первых. Виду не подал. Может быть, и не заметил. Прицелился для ответного залпа. Ещё одна пуля заставила его осесть на землю. И всё равно, слабея и истекая кровью, он продолжал тянуть вперёд руку с револьвером, пытался поймать хоть кого-нибудь на мушку. Выстрелить так и не получилось. Вереев умирал с таким же хладнокровием, с каким убивал. Не издав ни звука и сопротивляясь до последнего момента.
Много было таких Вереевых, потерявших семьи, сестёр, жён, невест, матерей убитыми или изнасилованными, или изнасилованными до смерти. Они жили только ради мести, но умирали, так и не утолив её.

КОНФЛИКТ

В хате на постой собрались офицеры. После короткой передышки начались неизменные, нескончаемые разговоры на злобу дня. Обсуждали животрепещущие политические темы. Один офицер из мобилизованных решил пощеголять своими прогрессивными, на его взгляд, убеждениями. Он счёл необходимым подчеркнуть своё критическое отношение к свергнутому и казнённому Монарху.
— Николай, конечно, несчастный правитель и, по-человечески, мне его жаль, но как государственный деятель он был не только бездарен, но и опасен. Россия от его бестолкового правления... — договорить он не успел.
Молоденький поручик, только произведённый в офицеры из юнкеров, не сдержавшись, плеснул ему в лицо содержимое кружки.
— Как вы смеете?! Вы что сдурели?! — взревел оскорблённый.
— Это вы сдурели, — бросил поручик.
Первый побледнел от овладевшего им бешенства. Щёки второго ещё по-юношески раскраснелись.
— Я — боевой офицер.
— Вы — негодяй, если так говорите.
— Что? Да я вас...
— Я готов к ответу.
— Это что... вызов? — удивился офицер, отвыкший за время двух войн от старого офицерского кодекса чести.
— Прямо сейчас, если хотите, — поручик не желал отступать. Юнкера и кадеты последних выпусков были большие романтики и идеалисты.
— Господа... — нашёлся, наконец, примиритель.
— Вы сами напросились, — перебил его оскорблённый офицер, — Господа, вы все будете свидетелями, что он вызвал меня.
— За такие слова вас на месте убить можно было бы, — опять вспылил не оправившийся от гнева поручик.
— Посмотрим, кто кого убьёт, — офицер был не из трусливых, хоть и прогрессивных взглядов. Пасовать он не желал.
— Господа, нашли время и место. Сейчас каждый на счету.
Их пытались отговорить. Но два задетых чувства требовали выхода. Жестоко пострадало самолюбие одного, у другого была его чистая незамутнённая вера в святую неприкосновенность Царского имени и в офицерскую честь.
— Я не прощу оскорбления от какого-то юнца.
— А я не прощу посягательства на моего Государя.
При таком ожесточении обеих сторон дуэль была неизбежна. Один из свидетелей ссоры догадался послать денщика к старшему начальнику, единственному, кто мог бы добиться примирения.
Два офицера, заслуженный и лишь недавно получивший свой чин, горели местью. Им предлагали отложить, вынести дело на суд офицерской чести. Ни один не желал пойти на уступку.
Стрелялись по всем правилам. Первым был мобилизованный. Поручик дёрнулся и чуть не упал. Но, выпрямившись, через усилие, ответил. Мобилизованного сразило наповал. Оба умели обращаться с оружием и промахнуться не могли. Победитель также был плох. Пуля разворотила ему ключицу. Рана была неоперабельная в походных условиях и, по сути, смертельная.
Когда прибежал полковник, дуэль уже была окончена. Один мёртв, другой умирал. Полковник устроил всем разнос. Даже на раненого набросился.
— Что вы наделали?! Разве это того стоило?! Что за глупость?! Какая глупая ссора! Зачем это было нужно?!
— За моего Царя, — с убеждённостью, даже довольно прошептал поручик, еле шевеля окровавленными губами.

ДЕНЩИК
«Только выполнение своего долга заставляет
человека идти почти на верную смерть.
Но мы так были воспитаны»
Э. Н. Гиацинтов

Огневая точка у красных была удачная. Благодаря холму, почти неприступная. Несколько раз белые пробовали прорваться и каждый раз их отбрасывали мощным пулемётным огнём. Пытались казаки конной лавой. Неудачно. Пытались юнкера. Но даже у них не вышло.
Наступавшие цепи белых залегли, не двигаясь с места. Только изредка отстреливались, отвечая одиночными залпами на вражеские очереди, которыми их щедро поливали. К солдатам приковылял молодой полковник, задорно улыбающийся на выстрелы.
— Ну что у вас?
— Да вот, засели и никак их не взять. Два пулемёта у них. Волною так и хлещут. Ни подойти нельзя, ни мимо обойти, — докладывал ему унтер.
— Танки бы нам... — мечтательно вздохнул солдат из новеньких.
— Ничего, мы и без танков, сами справимся... Что если огонь открыть, на себя их внимание отвлекая. А в это время двое к ним с боков тихонько подползут с гранатами, да и ...ут. — полковник употребил красочное слово, обычное для солдатского лексикона и более воодушевлявшее людей, чем пафосные патриотические тирады.
Он не пытался быть запанибрата. Полковничьи погоны ему дали совсем недавно. Гражданскую начинал поручиком, но уже с немалым боевым опытом. У него имелись уже четыре ордена — два святой Анны, с мечами и бантом, один святого Станислава и святой Владимир. Только святого Георгия ему не хватало. Несмотря на молодость и отменную физическую форму ходил, припадая на ногу, раненую и ещё не зажившую. Таким офицерам не было надобности подлизываться к солдатам. Их и так любили и почитали. У таких офицеров не было дезертиров. Таких офицеров в Русской Армии было когда-то большинство. Такие на войне гибли в первую очередь.
— Нужны только два добровольца, — полковник внимательно оглядел солдат, — Ну, кто со мной пойдёт?
Сразу несколько человек выступили вперёд.
— Господин полковник... ваше высокоблагородие, вам нельзя. Опасно очень, — вступил унтер, — давайте лучше я и, вон, Петров.
— А справитесь?
— Постараемся.
— Ну с Богом.
Пока все стреляли, два солдата, вооружившись гранатами и оставив только мешающие винтовки, поползли к красным. Два простых русских мужика, интересы которых, судя по заявлениям, защищала Красная Армия, почему-то воевали против неё.
Полковник напряжённо следил за ними.
— Эх, заметили, гады. Нет, сам пойду. Дайте гранату.
Зная характер своего командира, солдаты уже не пробовали его отговаривать. Только денщик запротестовал.
— Как же вы пойдёте? Тех то убило. Не пущу.
— Ну что ты, Архип, — офицер ласково глянул на него.
— Вы после ранения. Вам поберечь себя надо. Лучше я вместо вас.
— Ты следующим пойдёшь... Если я не справлюсь.
— Да как же?
— Прекратить разговоры.
Это уже был не оборот речи, а приказ, данный в боевых условиях и равнозначный закону.
Старый денщик скорбно и очень громко, умышленно громче чем можно было бы, выдохнул, показывая насколько ему не нравится эта затея. Пока полковник отстёгивал шашку и осматривался, Архип ещё повздыхал.
По грязи, по пристреленной местности полз царский офицер и белогвардеец. Два человека, пошедших перед ним, погибли. Риск был оправдан, но всё равно велик. Ни один красный командир никогда бы так поступать не стал. А у белых это было в обычае. Если в атаку — офицер идёт первым. Раненая нога должны была мешать ему, несомненно, должна была болеть. Но по нему этого видно не было.
Недаром говорится «храбрость города берёт». Полковник подобрался достаточно близко, чтобы бросить гранату. Правда, этим он себя обнаружил и был убит. Но задачу выполнил. Оглушённые взрывом, с одним раскуроченным пулемётом красные уже не могли сдержать белых. Атака прошла настолько успешно, что кроме трёх подрывников никто не погиб.
Денщик вытащил тело полковника из-под огня. Держа его голову на своей мозолистой мужицкой руке, он аккуратно оттирал кровь и грязь с ещё румяного, свежего, совсем как живого лица и плакал. Для него это было личное горе. Седой мужик плакал над телом двадцатипятилетнего молодого офицера-дворянина. Простолюдин оплакивал «буржуя».
— Как же вы это так, Михаил Николаевич? Я то как теперь? — он беспомощно оглядывался на стоящих в безмолвии солдат. Все были подавлены, иные тоже утирали слёзы.
Старик был безутешен. Не только по службе, но и в жизни он заботился о своём начальнике и оберегал его как родного. Несколько лет состоял денщиком при нём, с самого начала Великой войны. Революция их разлучила на некоторое время, но, несмотря на всё, нашёл своего родного Михаила Николаевича, чтобы уже никогда не покидать. В отношениях между офицером и денщиком, помещиком и крестьянами, господином и слугой не было ничего рабского, приниженного. Пока не появился социализм, пропитавший всё ядом. До этого Россия жила семьёю. Не существует идеальных семей. Конфликты бывали. Но ссоры не перерастали в противостояние, бунты не превращались в полномасштабную войну, пока крестьянам и солдатам не «объяснили», что господ и офицеров надо ненавидеть не за то, каковы они, а за то только, что они есть.
Очередной русский офицер отдал свою жизнь. И только верный денщик и непосредственные его подчинённые скорбели о этой утрате. России, похоже, герои были не нужны. Она с лёгкостью избавлялась от офицерского корпуса. Все победы Красной Армии добывались массовостью, но не личными подвигами. Личностей в советском обществе не было. Была оголтелая толпа, которую гнали в нужном направлении. Естественно, находились те, кто достигал противника ранее остальных и даже те, кто успевал этого противника убить. Но только это сложно назвать храбростью. Храбрость требует личной воли. Куда более выдержки и мужества нужно было для того, чтобы возразить на партийном собрании. Вот это действительно был подвиг. Русская Армия и её преемница армия Белая держались на личном героизме. Однако герой бессилен против толпы. Десятеро подлецов и трусов всегда одолеют одного храбреца. Так что победа красных не являлась достижением. Их было в разы больше. У них было лучшее оружие и снабжение. По сути, никакой войны и не было. Были лишь отдельные офицерские, казачьи и крестьянские восстания. Большевики их подавили, потому что хорошо осознали силу беспощадного террора.

РАВНОЦЕННЫЙ ОБМЕН

В еврейскую деревушку въехал добровольческий конный полк. От полка, впрочем, имевший одно лишь название, поскольку по численности всадников едва набиралось на два эскадрона. Были и вообще безлошадные — на подводах позади ехали. Если в русских деревнях белых до сего момента приветствовали как избавителей, то евреи отнеслись к новой власти настороженно. Красных успели хорошо изучить. О белых знали пока только понаслышке.
Не успев разместиться, командир полка, поручик (!), вызвал к себе, в занятую им хату, самого богатого и уважаемого в деревне еврея. Ребе Нахман, пользовавшийся среди своих односельчан непререкаемым авторитетом и занимавший такое социальное положение, какое в деревнях русских обычно имеют священники, от вызова к «белому начальнику» ничего хорошего не ожидал. Жизнь провинциальных евреев вертелась вокруг трёх ставших главными слов: погром, реквизиция и мобилизация. Добровольцы, как можно было понять из самого их наименования, мобилизаций не проводили, да и евреев стали бы брать к себе в последнюю очередь. Следовательно, стоило готовиться к двум другим вариантам. Войдя, почтенный еврей вполне по-крестьянски и просто поклонился. По виду это был самый обычный мужик, только с пейсами и кипой вместо картуза. Поручик не удостоил вошедшего и кивка. Он ожесточённо закусывал длинный свисавший с губы ус и, видимо, был сердит на что-то. Еврей, и без того преисполненный почтения к военному мундиру, от недовольного вида белого начальника оробел ещё более, лишившись последних остатков и без того небогатого своего красноречия. Ребе Нахмана в деревне знали не за его слова, а за его дела, никогда, впрочем, от слов от отходившие.
— Так... Мы в вашей деревне будем стоять долго. Недели две, может, больше. Моим людям нужно есть, лошадям нужен корм. Хороший корм. Нам идти в бой... Идёт война. И я вынужден... должен получить всё необходимое. Даже силой, если это понадобится... Это война, — поручик сердился на себя и от того ещё более на других, — денег у нас мало. Да и наши «колокольчики» невысоко ценятся. Если люди могут и поголодать, лошади так не могут. Наши клячи еле ходят. Я должен привести их в порядок и Божеский вид. И я это сделаю. Вы обеспечите нам овёс и ячмень и вообще всё необходимое.
— Овёс и ячмень недешёво стоят. Тяжеленько будет такую ораву прокормить, — решился заметить ребе Нахман.
— Я понимаю ваши трудности, — по-прежнему, не глядя и столь же сердито, бросил поручик, — но у меня выбора нет. Мои люди должны быть сыты и на хороших лошадях. И я этого добьюсь, — потом зачем-то опять повторил. — Нам идти в бой.
Ребе Нахман не имел ничего, что можно было бы на это сказать. Однако, смолчав, он не преминул демонстративно горестно вздохнуть. Как-то у них в деревне на постое были красные. Каждый день красноармейцы ели и пили словно последний раз в жизни. Ни за что, естественно, не платили. Кур и гусей было забито ими и для них без счёта. Да ещё, уходя, забрали с собой почти всех лошадей и несколько коров. Чтобы восстановить хозяйство на прежнем уровне потребовались бы годы или даже десятилетия. И вот пришла новая беда. Другие военные.
Сам ребе понимал необходимость реквизиций и, скрепя сердце, смог бы, пожалуй, смириться с потерей того немногого, что ещё имел. Тем более что пока белые зарились только на сено. Но за ним стояли его односельчане, которым сложно было бы разъяснить законы военного времени. Поэтому он всё-же осмелился высказать «господину начальнику» те возражения, что неизбежно посыпались бы на его голову.
— Знаю, знаю, — перебил поручик. — Но своих людей оставить голодными я не могу. Вот! — поморщившись, он с трудом стащил с безымянного пальца золотое обручальное кольцо, которое никогда прежде, наверняка, не снимал. Не глядя положил на стол. — Едва ли этого хватит, чтобы возместить все убытки. Но хоть что-то.
Нахман внимательно осмотрел простенькое колечко, почти так же внимательно, как он потом оглядел поручика.
— Если мало, тогда можно... — офицер расстегнул воротник и потянул цепочку с крестиком.
— Нет-нет. — остановил его ребе. — Более чем достаточно. Более чем.
— Ну и ладно. — сухо кивнул ему поручик.
Ребе Нахман, совсем по-мужицки переваливаясь и кряхтя, вышел из избы, предвкушая предстоявший ему нелёгкий разговор с соседями и собственной семьёй.
Две недели простоял в деревне белый «полк». Всё это время кормили лошадей и людей на высшем уровне. Так как между прочим не кормили ни в одной из русских деревень. И вовсе не по причине какой-нибудь особой зажиточности. Здесь жил такой же рабочий и небогатый люд, как везде, так же разорённый войной.
Белые кавалеристы уезжали весело, с песнями. Несмотря на вполне дружелюбные отношения, установившиеся между добровольцами и местными, провожали их так же сдержанно, как и встречали. На то была веская причина: за симпатии к белым красные карали беспощадно. Уже на дороге колонну нагнал босоногий мальчуган. Обычный лопоухий деревенский мальчишка, только слегка картавящий и с двумя тоненькими завитушками на висках.
— Господин начальник, господин начальник...
Никто в деревне так, кажется, и не выучил чин, какой имел белый офицер. Может быть, тяжело было свыкнуться с тем, что поручик командует целой частью. А, может быть, не видели разницы между комиссарами и офицерами. И на всех пришедших глядели как на начальство.
— Господин начальник!
— Чего тебе?
— Вам папа велел передать.
Поручик принял из маленькой грязноватой ладошки крохотный узелок. Развернув, увидел кольцо, своё кольцо.
— Передай отцу поклон от меня и большое русское спасибо.
Кивнув — и не бесчувственно как прежде, а как своему, поручик дал шпоры коню.
Песенники затянули походную. Настроение у всех было бодрое. За прошедшее время люди и животные отдохнули, отъелись, отмылись от пыли и грязи, подтянулись. Теперь можно и в бой.

МОЛИТВА

Юнкерская рота остановила своё победное продвижение. У красных был пулемёт, которым они вполне уже научились пользоваться. Сильный встречный огонь заставил наступление захлебнуться. У юнкеров из строя выбыло два первых взвода целиком, вместе с их командирами. Остальные залегли и уже не помышляли, чтобы идти куда-нибудь. Особый душевный напор, необходимый для атаки, совершенно иссяк. Вдруг один юнкер, не отличавшийся прежде набожностью, во весь голос стал практически кричать слова молитвы.
— Отче наш, иже еси на небесех...
Он встал и пошёл, продолжая молиться.
— ... Да святится имя Твоё....
От его голоса и святых проникновенных слов, пулемёт как будто тише стал бить.
— ... Да приидет Царствие Твое...
От одного человека волна уверенности передалась всем. Встала вся рота, все оставшиеся взводы. Они шли и молились.
— ... Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земле...
Пулемёта уже не было слышно. Юнкера падали, умирали. Но шли. Раненые вставали и догоняли своих. Красные не выдержали и дрогнули. Их было больше, они были лучше вооружены. Но перед юнкерами отступили. Напрасно матерился комиссар. Когда такие солдаты идут, их можно остановить, только убив всех. Но если убить не получается, остаётся лишь бежать или сдаваться в плен. Красноармейцы и бежали.
Юнкера были как сомнамбулы. С горящими глазами, не пригибаясь от выстрелов, наступали на врага. Ещё не выросшие, что естественно для растущих — худые и немного нескладные подростки вогнали в шок взрослых, видавших виды мужиков. Дети стали богатырями. Когда слова молитвы закончились, исход боя уже был решён. Большевики драпанули.
Забыв о земной смерти, о себе, о своём горе и своих обидах, вспомнили о Боге — вечном и едином. С Его именем погнали нехристей. Юнкера шли не убивать, но остановить и изгнать прислужников зла. Как истинное Христово воинство.

КРУГ

На майдане собралась вся станица. Крича, но не перебивая друг друга, обсуждали последние события.
— Понаехло красногвардейцев! Грабят, к бабам пристают.
— Хохлы обнаглели.
— Их большевики вооружают.
— Сытина забрали за то, что он ихнему агитатору в морду дал.
— Подниматься надо!
— Бить их надо!
Наиболее решительными из всех были старики.
Атаман, кадровый офицер, до поры, до времени молчал, давая возможность вырваться народному гневу.
Слово взял фронтовик.
— Легко сказать «бить». Что у нас есть? Десяток шашек да штук шесть ружей. У них, слыхать, и орудия, и пулемёты есть. На войне...
— На войне, — перебил его один из самых бойких стариков, — Мы, бывало, с одними шашками на пушки шли. И брали их! Правда, то тогда было.
— Вот именно, что тогда. Теперь пулемётами враз положат, — настаивал на своём фронтовик.
— Да что у них за народ? Хохлы, те и стрелять толком не умеют, — возразил другой фронтовик.
— А Подтелков? А Смирнов? А Миронов?
— Иуды.
— Иуды, но воевать умеют.
— Что же делать?
— Подниматься надо. Всем, — не сдавался упорный старик.
— Тише, станичники! — наконец, оборвал атаман.
Толпа затихла.
— Оружия у нас мало. Верно. Но если будем молчать да по хатам сидеть, то и это, последнее, заберут. И тогда уже ничего против них мы сделать не сможем.
— Верно.
— Правильно атаман говорит.
— Давно пора.
— Надо идти против большевиков. Другого выбора у нас нет. Усть-хопёрские уже восстали. Всё низовье Дона поднимается. Неужели мы в стороне останемся? — грозно оглядел всех атаман.
Круг постановил выставить ополчение и связаться с соседними станицами.
Весь Дон охватывала волна антибольшевистских восстаний.

ПОПУТЧИКИ
«Целые полчища солдат и офицеров забили все вагоны.
Очевидно, ехали на фронт. Но вид у всех был такой замученный,
прокопчённый, истерзанный, что вряд ли они долго отдыхали»
Н. А. Тэффи

В купе, рассчитанном на четырёх пассажиров, набилось девять человек. Восемь с грехом пополам, тесня друг друга, могли разместиться на лавках, но девятый был обречён ехать стоя. Поскольку последними зашли три молоденьких офицера, то стоять всю дорогу выпадало одному из них. Они долго совещались. Один был поручик, два других подпоручики. Как старшему по званию, первому уступали место. Но один из подпоручиков был ранен, так что сам поручик отказывался садиться. Раненый подпоручик говорил, что чувствует себя хорошо и не может сесть, если его товарищ вынужден будет стоять. Другой подпоручик был награждён Георгиевским крестом, поэтому ни вперёд него поручик не хотел садиться, ни тем более вперёд раненого. Так они и не смогли ничего решить. Хотели жребий бросать.
Никто из гражданских, наблюдавших за этой сценой, естественно, не подумал о том, чтобы уступить своё место военным, которым в скором будущем предстояло идти в бой, может быть, и на смерть. У пассажиров свои заботы были. Не касавшиеся, конечно, угрозы жизни, но тоже важные вещи.
Офицерята уже до того договорились, что решили все трое стоять. Этот вариант, кажется, удовлетворял всех трёх. Никто не был бы обижен. Подумав ещё, нашли выход в том, что менялись местами каждый час. Это было терпимо и никого не задевало. Хотя жребий всё равно пришлось бросить. Кому-то надо было быть первым. Даже при таких условиях каждый отказывался садиться вперёд других.
Все гражданские пассажиры единодушно сочли, что офицеры очень наивны и неумны. Вместо того, чтобы спокойно ехать, занимались какой-то ерундой. Спорили друг с другом абсолютно по пустому поводу. Нет, чтобы сесть и быть как все, предпочли за принципы свои бороться.
Офицеров вообще не любили. Тем более принципиальных.

СЧАСТЛИВОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ

Воевали люди одной страны, одного языка. Солдаты враждующих сторон отличались друг от друга лишь наличием погон и полоской ткани на папахе. Разное было и обращение к начальству: у одних — «товарищи», у других — «господа». Ночью же белых и красных совершенно невозможно было различить. Все были русские, говорили на одном языке, хоть и используя разную терминологию. И у тех, и у других простые солдаты были как правило из крестьян. Они одинаково матерились. Растянутый и беспорядочный фронт легко прорывали. Не только части одной армии смешивались, но иногда и части противников. Порой наступающие красные проходили рядом с отступающими белыми. Красные авангарды наталкивались на белые арьергарды. И не всегда это заканчивалось плохо.
Дороги были чудовищные. Нет ничего удивительного, что конные батареи отставали от своих. Колёса утопали в грязи, лошади выдыхались. Некоторые бросали орудия и уходили налегке. Но многим чувство долга не позволяло делать это.
Командиром в одной из отставших батарей был Махотин, капитан Лейб-Гвардии конной артиллерии. Гвардейцы в Русской Армии занимали особое положение. Отдельную касту составляли и конно-батарейщики. Гвардейцы конной артиллерии были кастой в касте. Это не были обычные пушкари, бесстрастно взирающие на бой. Когда не было дела, они брали своих разведчиков и ходили с ними в атаку. У офицеров конной артиллерии лихость стояла обязательным качеством.
Несмотря на реальную угрозу пленения, капитан Махотин не мог бросить орудия. Это было всё равно что морскому капитану затопить свой корабль. Увязли настолько, что двинуться дальше уже не могли. Рвались лошади. Люди выбивались из сил. Но с места не трогались. Целый час возни и никакого результата. Все были утомлены. Махотин уже принял решение отпустить остальных и оставаться с орудиями. Точь-в-точь как капитан тонущего корабля. Принять последний бой на своей родной батарее. Такие случаи уже были. Офицеры-конно-артидлеристы с выбывшим из строя орудием просились в разведку, на самые опасные участки. Пара лихих атак и они гибли. Так часто бывало.
Ночь была безлунная, тёмная хоть глаз выколи. Батарея засела крепко, ни туда, ни сюда. За помощью посылать не к кому. Из-за беспорядочности отступления и неровности фронтовой линии, части теряли связь друг с другом.
Помощь подоспела неожиданно и с неожиданной стороны. Выручила многострадальная труженица-пехота. Красная пехота! Это батарейцы к своему ужасу сразу определили по «товарищескому» окрику. У красных со связью дело обстояло не многим лучше. Они знали, что белые стремительно отступили, поэтому не думали так рано встретить кого-нибудь из них. Батарею приняли за свою. Форма была у всех одинаковая. Такие же фуражки. Только белые носили кокарду, а красные звезду. Вот и вся разница. В темноте она была абсолютно незаметна. Да ещё у офицеров были погоны, но это легко скрыли шинелями.
Красноармейцы проявили большое участие к попавшим в беду, что также не было распространено на войне.
— Что, братцы, увязли?
— Крепко вас.
— Ну что, поможем, товарищи?
— Щас, мы вас мигом вытащим.
Красные солдаты, простые русские мужики облепили орудия. Десятки могучих плеч вытолкали всю батарею, все четыре орудия. Белые и красные потели и трудились вместе, при иных обстоятельствах, они с тем же усердием пытались бы убить друг друга.
— Ну вот и всё.
— Спасибо... братцы, — поблагодарил белый капитан красных солдат, своих заклятых врагов. «Братцы» было нейтральным, равно употребительным в обеих армиях обращением.
Выбравшись из грязевой ловушки, батарея помчалась во весь опор. Не щадя лошадей, стремились как можно быстрее скрыться от своих спасителей.
И не такое бывало на этой странной и страшной войне.

ЭВАКУАЦИЯ
«Быть такими же, как они, мы не можем.
А раз не можем, конец нам»
И. А. Бунин

Произошёл последний разгром. Белые покидали Россию. У пунктов записи на эвакуацию собирались очереди. Люди боялись остаться, боялись не успеть. Каждый хотел уехать самым первым, ранее остальных. Гражданские костюмы чередовались с военными мундирами. Хотя фронтовиков среди них видно не было. Их должны были грузить в последнюю очередь. Война ещё продолжалась, белые части отступали, но сопротивляясь, давая возможность другим спастись.
Зинаида Николаевна Болотова получила три пропуска на пароход. На себя и на своих малолетних детей. В двадцать восемь лет она уже была вдова. Её мужа зарубили в девятнадцатом «червонные» казаки. Вместе с детьми, которых некому и негде было оставить, женщина отстояла перед комендатурой несколько часов. Не проронив ни слова, выслушала бесчисленные стенания и жалобы отъезжающих. Дети смиренно выдержали длительное ожидание. Они сохраняли спокойствие и даже равнодушие, не свойственные своему возрасту. Не шалили, не капризничали. За время войны дети отучились играть. Говорили о политике, о Царе, спрашивали за что Его убили и почему никто не спас Его. Десятилетний Толя собирался в армию. Хотел быть офицером как папа. Восьмилетняя Леночка мечтала стать сестрой милосердия и непременно «туда, где самые тяжёлые раненые». Дети были последним утешением для Зинаиды Николаевны, потерявшей мужа, лишённой будущего. У неё не было смены белья. От красных бежали налегке. Чтобы выжить, она распродала всё, кроме детской одежды. Гордость офицерской жены не позволяла ей обращаться за помощью — просить милостыню. Использовать имя мужа, она считала унижением его памяти. Лишь сейчас впервые пришлось нарушить этот принцип. Когда её очередь, наконец, подошла, столоначальник, представитель неистребимой породы чиновников начал юлить, советуя «зайти через денёк-два», потому что, дескать, сейчас грузятся учреждения и чины армии. Зинаида Николаевна, не выдержав, назвала имя своего мужа, полк, в котором он служил, и бой, в котором его убили. Это подействовало. Над первыми добровольцами, «походниками», витал ореол уважения. Чиновник смущённо поморгал и, скрепя сердцем, достал из стола пропуск — один из тех, что были отложены у него для «своих».
Зинаида Николаевна сдержанно поблагодарила и вышла с тяжёлым сердцем от потревоженной душевной раны. Своё «предательство» она оправдала безвыходностью. Ей, буржуйке и офицерше, невозможно было оставаться. С такими, как она, большевики расправлялись беспощадно. На улице её нагнал молодой казачок. Преградив путь, он снял папаху и поклонился. Спросил, не она ли будет женой есаула Болотова. За незнанием паренёк перепутал её настоящее семейное положение.
— Да, — с удивлением ответила Зинаида Николаевна. Она пригляделась, но не смогла вспомнить его. Полагала, что сама изменилась настолько, что и её теперь узнать было невозможно. Встретить кого-нибудь знакомого не рассчитывала и не хотела, считая всю прежнюю жизнь погибшей безвозвратно.
— Извините, — казак ещё раз поклонился, — вы, мабудь, не признали меня. Я во второй, вашего мужа, сотне был. Сам я Кагальницкой станицы, Чубатов Николай. Не помните? В 16-м ещё перед отправкой на фронт мы джигитовку большую устроили. Господа офицеры с жёнами были. И вы были. Я тогда на отвалке знатно шлёпнулся. Помните?
Она так и не вспомнила его. Все казаки были похожи друг на друга. Жилистые, кривоносые, загорелые усачи. Сложно было из всей их массы выхватить одно лицо и тем более запомнить его. Этот был такой же как и все прочие казаки, коих много служило под началом её мужа. Но, чтобы не обидеть, сказала, что припоминает.
— Муж то ваш сейчас...
— Его убили, — как не своим голосом с трудом выдавила Зинаида Николаевна.
— А-а... У меня тоже батяню и брательника... и двоюродного ещё... и дядю... Всех, почитай... Да-а... Ваш то тогда с добровольцами ушёл, а я со своими, в Задонье.
Немного помолчали.
— Так вот... — казак неуверенно вертел в руках папаху, — все уплывают, значит. У нас многие порешили остаться. И я тож. Партизанами в горы уходим. Попробуем, может, в Грузию прорвёмся. Или с зелёными вместе будем... Я это... думаю — конец нам всем. Вот... Помрём, — невинная, обречённая улыбка скользнула по его губам, — точно знаю, что помрём. А вы уезжаете, я и подумал... Может, обменяемся крестами. Вы же уедете и там, значит, покуда вы его носить будете, я жив буду. Я так думаю. Примета верная. Это точно так бывает. У меня то никого не осталось... Моих всех перебили, полстаницы, почитай. Больше то некого попросить.
Зинаида Николаевна ни слова не говоря, сняла свой золотой крестик. Казак снял свой простой серебряный, на шнурке. Она надела ему крестик на шею и перекрестила.
— Благослови вас Бог, — казак низко поклонился.
На вид ему было чуть более двадцати лет. А у него уже никого не было и будущее его стояло под вопросом. Для того, чтобы понять, что казакам долго не продержаться, совсем не требовалось знание военной науки. Шансов у них не было. В Грузию их бы и не пропустили. Союз с зелёными ненамного увеличивал их силы. Расказачивание, выкосившее с миллион казаков, было только первым этапом. Активная фаза Гражданской войны завершилась с эвакуацией белых войск, но истребление неугодных слоёв населения на этом не оканчивалось. В первую очередь искоренению подлежали казаки. Одни это понимали, другие надеялись ещё на что-то. Авось, пронесёт. Авось, кто-нибудь уцелеет.
Не успела, впавшая в глубокую задумчивость, Зинаида Николаевна дойти до конца улицы, как её опять нагнал всё тот же казак. Только он уже был не один. Неподалёку его дожидалась группа всадников.
— Я вот... Это детям насобирал, значит, — он выгреб из-за пазухи целую груду яблок. В дорожку ещё хлопцы вам скинулись. Он протянул кулёк с сухарями и две банки с мясными консервами. И вдобавок вручил ещё тёплую шаль, — А то больно худо вы одеты. Кто знает, как там то. Может, холодно, в дороге то будет.
Казак смотрел просто и по-доброму. Зинаида Николаевна судорожно пыталась вспомнить его. Но из темноты прошлого выплывали только лица офицеров, а из простых казаков в её памяти отпечатались лишь двое — мужнин денщик, погибший ещё на Мировой, и старый вахмистр, эффектно смотрящийся, с длинными седыми усами как у Тараса Бульбы и целой колодкой орденов. Стыдно было за это перед этим милым казаком. Она сердечно поблагодарила его. Парень расплылся в широкой улыбке, довольный, что хоть чем-то смог услужить.
— Всего вам хорошего... Там то. Храни вас Бог.
— Храни и вас, Господь.
Казак торопливо побежал к своим. Подняв облако пыли, эта маленькая группка устремилась в сторону близлежащих гор.
Зинаида Николаевна ещё долго глядела им вслед. Она так и не смогла вспомнить его. И это был последний человек на русской земле, помнящий и знавший её. В его лице она прощалась с Россией. Он уходил в неизвестность, возможно, на смерть. Однако и ей было не легче. На чужбине, враждебно встретившей русских людей. «Там» она вела ту же войну, что и оставшиеся здесь. С голодом, с нищетой, с бесправием. Хрупкая женщина занималась тяжёлой подённой работой. С эвакуацией проблемы не заканчивались. Жизнь в эмиграции была тяжела. Американцы, французы, англичане, румыны, недавние россияне: поляки, эстонцы, латыши прямо и нагло издевались над попавшими в беду людьми. Американцы полюбили забаву: поливали из шланга толпу русских, и тому, кто несмотря на бьющую в упор мощную струю воды, всё-таки добирался до них, давали работу. Весело. Французы обобрали эвакуирующихся в Галлиполи. Из тысяч тон конфискованного продовольствия русским беженцам уделили малую часть — словно бы сжалившись, в виде благотворительности. Английские «меценаты» прибывшим в Константинополь малолетним кадетам, поголодавшим в пути, бросали хлеб под ноги как милостыню. Но никто не притронулся к их поганому хлебу. Прибалты поместили освобождавших их край солдат в концлагеря, где большинство и умерло. Везде русских эмигрантов унижали, как только возможно. За их беду. За прежние величие и силу. За неизживаемое благородство. Эмиграция была следующим этапом крестной муки русского народа. Никто из уехавших не хотел жить ТАМ. Но вынуждены были. Как честные офицеры, как честные граждане, как христиане. Все они не могли умереть. Не только ради себя выживали. Но и в большей степени ради России. Уезжая, эмигранты спасали церковные и полковые реликвии, бесценные знамёна и штандарты, которые ни разу не бывали в руках у врага. Эмигранты спасли остатки России, сохранили память о её великом и святом прошлом. Они уберегли православную веру от проникновения в неё социалистической идеологии. Если бы белые не уехали, победа коммунизма была бы полной и никаких шансов на возрождение у России уже бы не было.

КАДЕТЫ

На утлом баркасе отплывали из России последние кадеты. Полторы сотни человек, возрастом от десяти до семнадцати лет. В старших выпусках около половины было раненых и награждённых. Они надолго оставили свои корпуса и училища и пошли воевать. Генерал Врангель предусмотрительно отозвал с фронта молодёжь, будущие кадры будущей национальной Русской Армии.
Плавание затягивалось. Плохо ориентируясь, чуть не повернули не в ту сторону. Бог вывел. Баркас не был приспособлен для хождения по морю. Сильные волны могли потопить его. Бог миловал. Выбирали не первую попавшуюся посудину, а первую доступную. Оставаться и медлить с эвакуацией кадетам было крайне опасно. Их бы не пощадили, несмотря на возраст. Два года Гражданской войны это убедительно доказывали. Через несколько дней пути запасы еды закончились. Воды хватило бы ещё на день, и то при экономном использовании. Но никто не распускался. Даже малыши держались.
Когда уже в прямой видимости показался Константинополь, от берега навстречу баркасу отошла баржа. На ней находились представители английской миссии, пузатые чиновники, блистающие драгоценностями гранд-дамы и вездесущие журналисты, жадные до чужих несчастий. Они заготовили фотоаппараты и несколько булок белого хлеба, быстро зачерствевших на адском солнцепёке. Хлеб был для того, чтобы показать своё благородство, ну а камеры, чтобы доказать это. Англичане бросали хлеб на палубу, прямо под ноги детям. Воевавшим, двое суток голодавшим детям. Фоторепортёры затаили дыхание. Снимки, как благородные чиновники кормят беженцев, должны были занять первую полосу. Журналисты уже и название придумали: «Английская миссия взяла на себя заботу о русских детях».
Жирный англичанин что-то гортанно бурчал. Дамы смеялись, разбрасывая хлеб. Им это было забавно. Всё равно что зверей кормить в зоопарке.
Малыши бросились было к хлебу. Их остановил громкий окрик «генерала выпуска», старшего из кадет, подростка, но уже трижды раненого.
— Кадеты, не трогать хлеб!
Это не был приказ. Но голос чести. Голос будущего русского офицера. Все отхлынули назад. Хлеб так и остался лежать на палубе. Никто к нему не притронулся, даже самые маленькие. Эти дети хорошо усвоили понятия о чести.
На барже, что совсем неудивительно, нашёлся какой-то русский проныра. Он порекомендовал не жеманиться и побыстрее хватать хлеб, иначе благотворители могут обидеться. Ему посоветовали побыстрее отчаливать вместе со своими «благотворителями», иначе все они могут оказаться в воде. Англичане, судя по булькающим выкрикам, были очень возмущены, но всё-таки поспешили удалиться. У кадет ещё оставалось при себе оружие, приходилось считаться с ними. Благородные джентльмены и леди остались ни с чем. Им не удалось стать свидетелями чужого унижения, за которым так забавно бывает наблюдать. Малолетние кадеты показали им, что такое русский воин.

ПАРАГВАЕЦ

Нарядные, словно только что с парада, парагвайские драгуны лавой бросились на парагвайскую же пехоту. Командовал атакой русский капитан. Выпускник Николаевского кавалерийского училища, участник Великой и Гражданской войн. Здесь ему заново пришлось доказывать свои знания и умения, сдавая экзамен по немецкому Уставу, принятому в армии Парагвая. Как подозрительного в политическом отношении — ведь большинство иностранцев воевало за противника — его держали на хозяйственных должностях. Но и в этом он смог заслужить к себе уважение. И только война явила во всём блеске его профессиональные и человеческие качества. Опытный кавалерист, «капитан руссо» мог конкурировать с местными гаучо, непревзойдёнными наездниками. А своей лихой конной атакой, дважды разметав вражескую пехоту, он добился уважения от начальства, восхищения от сослуживцев и даже известности в стране.
В Парагвае тогда произошёл государственный переворот. Военный министр отстранил действующего президента. Разразилась Гражданская война. С одной стороны была большая часть кадрового офицерства, с другой необстреленные добровольцы и части, поддержавшие Правительство. История для Латинской Америки типичная — военное руководство хочет сместить руководство политическое. В рядах защитников законно выбранного правительства сошлись студенты, гаучо и несколько русских. Одним из них был капитан гвардейского эскадрона драгун, в прошлом офицер Русской Армии Врангеля.
Снова в его жизнь вернулись конные разъезды, утомительные походы и бои. За что он воевал? Много ли ему было дела до парагвайской конституции? Офицер без армии, без страны. Такие же, как он, служили в Китае, в Болгарии, в Югославии. Более прагматичные и менее чистоплотные поступали на службу к англичанам и французам.
В 20-х годах русские офицеры в Парагвае были ещё редкостью. Через десять лет они принесут этой маленькой стране победу над Боливией. Артиллеристы, кавалеристы, моряки, генштабисты. Русские офицеры отстояли тогда Парагвай. Боливия имела большие силы и была лучше вооружена, но проиграла. В этой значимой победе была велика доля русских заслуг. Количественно русских было не так-то много. Но они служили замечательно, неизменно проявляя отвагу и верность. Пять русских офицеров пало смертью храбрых. Весь Парагвай славил Корсакова — командира кавалерийского полка. Русские врачи при бомбардировке продолжали обход как ни в чём не бывало. После Гражданской войны их сложно было чем-нибудь удивить. Бесшабашная лихость русских кавалеристов пришлась по духу удалым гаучо. А такого опыта, какой был у русских, ни у кого не было. Даже немцы, лучшие военные специалисты того времени, не могли состязаться с бывшими белыми офицерами. Не только войной создавали себе эмигранты из России добрую репутацию. Генерал Беляев как этнограф много работал на пользу индейцам, которые его просто обожали. В соседней с Южной Америке Северной Зворыкин изобрёл телевидение, Сикорский сконструировал и запустил в воздух первый вертолёт, а донской казак Чеботарёв стал профессором Принстонского Университета, бывший дроздовец Раевский как доктор естественных наук получил признание в Чехословакии. В Австраллии купцы Власовы на перевозках создали огромную компанию. Законодателями моды во Франции были русские аристократы. Русские повсюду приносили развитие науке, культуре и военному делу. Повсюду, но только не в России. Вечные странники. Вечные беглецы. Пригодившиеся миру, но не нужные своей Родине.

© Марк Андронников, 2025
Дата публикации: 12.04.2025 22:59:25
Просмотров: 84

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.