племянница
Анатолий Петухов
|
Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни Объём: 9889 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
племянница Серов ветшал. И не только коричневым пальтецом, без одной пуговицы, - нет-нет, без одной еще на прошлой неделе, а нынче - без двух: верхней, на груди, на острие бортовой стрелки, и внизу - за десять сантиметров от засаленной временем и расклиненной правым брючным волдырем полы, с которой, парашютиками наоборот, спрыгивали шерстяные шарики. Потому-то и мерзла у Серова правая коленка даже при плюсовой температуре и низкой влажности, такой нехарактерной для данной местности, и ломила, и перенапрягала ни в чем неповинную правую ногу, обязанную нести в два раза большую ношу, чем желала бы. Спотыкались обе, и на ровном месте, так что стороннему наблюдателю было и невдомек, какой, собственно, ноге и должен быть благодарен Серов за эту градусную походку. Прямоугольной периметр из четырех пятиэтажных "хрущевок" Серов протыкал восклицательной фигурой несколько раз в день, огибая - незаконченной восьмеркой - неразлучную компанию из деревянных сарайчиков, обиженную, аж, Петром Великим, иву, и четыре мусорных ящика, чудом ускользнувших из пасти какой-нибудь голодной, сухопутной акулы. Первым, по утрам, между ними вихлялся на изношенных шарнирах Сизизмуд, в кирзовых сапогах, с палкой, рюкзачком, и ветром на закорках, извлекающим баховские фуги из бутылочных горлышек, затем, игнорируя всякие там кривизны, по кратчайшему расстоянию между двумя точками, целеустремленно прошивал жизненное пространство Серова человек без имени, без головного убора, с окладистой не седеющей бородой. Старушечье воронье на скамейке у подъезда не обнаруживало Серова своими радарами - преснейшая личность, многие годы не отражающая собой никаких волн, вконец исчезла с экранов их радиолокаторов. Вот Сизизмуд! - совсем другое дело. Вечером, волоча на полусогнутых опустошенный рюкзачок, Сизизмуд насыщал воздух вокруг старушек нетрезвой, но самой невероятной информацией, - как они ее пили! В семнадцатом ее бы хватило для наполнения новой мировой революции, Серов же за последние пять лет не прочел ни одной газеты, - принципиально... Он пешешествовал по лесу в черных, с двадцатью металлическими колечками ботинках, на сытой, от трехразового ремонта, подошве. Впрочем, не с двадцатью, а с шестнадцатью - по восьми на каждом ботинке, и по четыре на каждой щечке, и с узелками,- на таких ненадежных шнурках, никак не пролезающими в эти самые растреклятые колечки. Надевая ботинки, Серов слышал удары перегруженного такой чепухой сердца и как бы чужое, жадное, ухватывающее больше необходимого сопение. Пожиратель кислорода сидел где-то вне его тела, и каким-то воровским, невидимым каналом, использовал его носоглотку. Он пешешествовал по лесу, утопив трижды (когда дважды) небритый клин в коричневый, свернутый жгутом вокруг шеи, шарф, менял ритм, семенил под неустойчивым равновесием - когда-то синего - берета на переносице, замирал, засунув руки поглубже в накладные карманы, и, внимательно всматриваясь в солнце через множество березовых призмочек, шепотом перечитывая строчку из школьного учебника физики: "Каждый охотник желает знать, где сидит фазан"."А вот и поспорим! - спорил Серов с учебником. - Я насчитал восемь, девять, десять цветов! Да здесь их великое множество!.. Нет! - утверждал он через пятьдесят-шестьдесят-семьдесят шагов. - Природа богаче человеческих гипотез, утверждений, законов..." В обыкновенную лужу Серов всматривался, как в голубой глаз бесконечной вселенной, отмечая величавость перемещения облаков, их ладийную стройность, историческую значимость, несущих информацию от до - человечества к нему, Серову, и от него до - после - человечества, и дальше. "Прочесть бы!" - мечтательно вздыхал он и вынимал из кармана "Победу" с потерянной частью ремешка, - той, на которой рядком высверливались дырочки. Сегодня возвращался Серов домой в трех четвертях пути от обеда до ужина. На привередливый поворот ключа в скважине неожиданно откликнулась соседская дверь. Лизнув дневным языком шершавую подъездную тень, она явила миру нечесаную, бледную Лену, с ажурными от мыльной пены руками. В образовавшуюся нишу хлынул поток из сопревших пеленок, рыбного супа, шестнадцати часов тридцати минут московского времени по "Маяку" и громких требований новорожденного чада. "Плакали мои денежки!" - в очередной раз отметил про себя Серов. Одолжив приличную сумму, первый муж Лены скрылся до инфляции, второй же, чрезвычайно предупредительный, после нее постоянно поддерживал одной рукой брюки, другой целлофановый пакет со склянками. - К вам прибегал мальчик и просил передать, что умерла племянница! - некрасиво отвесив нижнюю губу, Лена отгоняла искусственным ветром сосульки от глаз - мешал нос; Серову мешали периферийные, с вопросами, мысли. "Племянница?" Если опускаться по родственным ступенькам вниз, к племяннице, то никак нельзя было пройти мимо братьев и сестер на одной с ним площадке, каковых в наличии у Серова, не было, как и не было этих самых ступенек, за исключением одной, и вверх, к одинокой, давно ушедшей маме... Лена ждала, - и непрерывно, и бесполезно, дула, выдувая из Серова еще чего-то, более существенное, чем обыкновенное - спасибо! Быть может, для своей племянницы? – Ну, вот еще какие фантазии! - сказала Лена, исчезая и окутывая его бледной тишиной. В прихожей Серов управился с левым ботинком, над правым завис в вопросительной паузе, прислушиваясь к морскому прибою в затылке. Волны переругивались трубными голосами: если опустить голову в оцинкованный бак и крикнуть - "ДА!", - то кто-то, громкий и пузыристый, непременно сгримасничает: "До-о-о-а!". А если туда опускались одновременно две энергетические головки, то в баке закипал такой шторм, что выныривали из него ошалелые, глухонемые надолго, рожицы. Из кухни потянуло пионерским воздухом: среднеарифметическим из перловки, манной каши, компота и булки с маслом... Серов вычел несколько красных десяток из своего дня рождения и получил равенство тому состоянию, в которое медленно погружался. Через окно, на пол, опускается солнечный конус: вершина его там, за стеклом, затерянная в яблоневых ветках, а эллипс здесь, на выкрашенном полу, - эллипс оранжевый, рука в эллипсе красная. Невидимое, в конусе живое, струящееся золотом, плавно вальсирующее... В соседней комнате голоса, звон бокалов, музыка, вдруг - "Тише! Балет!" - магическое сочетание гласных, согласных, и восклицательных знаков. Скорое движение, в центр выплывает плетеное кресло, - впереди одноглазый, в монокле, телевизор, сзади полукруг из притихших родственников и гостей, нанизанных на шепотом переползающую из уха в ухо ленточку: "Она будет балериной! Так любит! Бредит танцем, Одеттой!.." В кресле невесомое создание в газовой голубизне - Марина? Да! Да! Ее звали Мариной... Серов манипулирует с цифрами своего возраста и - отказывается от этой затеи: природа роскошнее математических вычислений... Ночью Серов не сомкнул глаз - светящиеся контуры: туловища, плечи, шеи, уши, головы никак не наполнялись зримой плотью, казалось, - усилие, и они обретут линии, детали, цвета, тембры... Он ставил подобную задачу и в единственном числе, но тогда коллективные контуры совсем исчезали, исчезала и надежда, уступая место сомнению: Марина ли? Утром, после двух пересадок, с четными розами, и держа в уме церковь, Серов вышел на последней автобусной остановке, и превратился в хромого карлика. На пути от церкви в предполагаемом направлении, на боку, дуплем, лежала костяшка-дом-ино: "тыща на тыщу", с балконными бакенбардами и аркой вместо носа, вдохнувшей и выдохнувшей его на противоположную сторону, к узнаваемому картофельному полю (все картофельные поля похожи друг на друга), за которым гурьбой бежали к лесу, по единственной улице, пришибленные домики. В глубине улицы чернела толпа. Зеваки, желтый автобус в черных колготках, водоплавающие в движениях худые мужики, дети с мигающими то озорством то испугом, лицами, гроб на шестнадцати табуреточных ножках, в нем мертвое лицо немолодой женщины, покрывало... В ногах деньги... Серов спрятал розы за спину. Зеваки варились в собственном кисло - горьком сиропе. " А муж-то где? Вон... И не муж, а хахель, не прописан, не работает, пьянчужка. А дети? Трое, глупенькие, в спецшколу ходят. Бедненькая! Колбасу со свалок таскала, помоет, продаст, а он пропьет с дружками! Еще и поколотит! А родные? Подруга одна, два сапога-пара, с фиолетовым глазом, такая же, с малолетками промышляет. Что ж теперь с детьми-то? В приют, кто ж таких возьмет! А дом, еще справный? Хахелю! На пропой! Сообщить бы куда следует..." О таких говорят - контингент. Контингент поднял на плечи гроб, опасно зашатался под его тяжестью, заплелся ногами от возмущенных окриков: "Куда?! Не тем концом!", провернулся вокруг предполагаемой оси лишним оборотом, зашептал подошвами об асфальт к автобусу. Зеваки потянулись следом, поредели... После маршрутного, душного, тире - цепочка событий, на новом кладбище, разворачивалась в строго обратной последовательности... Что может быть грустнее нового кладбища? Беспорядочные, желтые холмики в бумажных, цветочками, халатах, поверх свежих гусеничных лент, таблички-инвалиды, размытые, многократным увеличением, лица в полиэтиленовых накидках, оскаленные, гнилыми корнями, деревья, бинтами стелющийся, там и сям, дым, - словом, остывающее поле брани. Откуда - то сзади к Серову подъехала рука со стаканом водки. "Я не пью..." - сказал он. "Здесь не пьют, здесь поминают!" - одернула рука. Серов выпил. Беря из той же руки блины, спросил:" Ее Мариной зовут?" "Ну народ пошел! - возмутилась рука. - Сначала выжрут, а потом спрашивать!.." Водитель автобуса оказался добрым человеком, довез Серова до подъезда. Старушки потеснились, усадили его рядом с Сизизмудом. По кратчайшему расстоянию между двумя точками, целеустремленно прошил жизненное пространство Серова человек без имени, без головного убора, с окладистой, неседеющей бородой... © Анатолий Петухов, 2008 Дата публикации: 18.11.2008 13:17:38 Просмотров: 2675 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|