Молитва

Татьяна Красикова

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 21867 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Татьяна Красикова

Молитва
В комнату вошёл сын Саша, красивый девятилетний мальчик. У него были развернутые гордые плечики, узкий таз, длинные ноги и прямо глядящие честные глаза. Вера всегда радовалась, когда видела Сашу, и ещё она гордилась, что сумела родить и вырастить такого крепкого и красивого мальчика. Саша ласково поегозил головкой по руке Веры.
Он был уже высоким, и, чтобы дотронуться до Вериных рук, опустился на коленки. Волосы были густыми и жёсткими, Вера теребила их пальцами, Саша что-то мурлы¬кал, требовал ещё. Потом он оголил спинку, распластался на диване и, заигрывая с Верой, радостный, что она ему ни в чём не откажет, попросил сделать массаж. На диване рядом с Сашиной голой в мелких гусиных пупырышках спинкой лежала газета с фотографией, на которой было изображено большое количество голых изуродованных тел. Вера перевернула газету на другую сторону, где большими черными буквами было написано: «Сегодня афганскую землю покидает последний советский солдат». Выше над этими словами был помещён снимок улыбающегося бело¬зубого танкиста с тяжёлыми безрадостными глазами. Вера делала массаж сыну и поглядывала на изображение солда¬та...
...Как только тёмная страшная волна боли ушла и в теле после неё что-то ухнуло и оборвалось, какое-то неясное женское лицо наплыло на Веру, она не увидела, а скорее почувствовала улыбку этого лица и услышала: «Сын у тебя. Поздравляю». После этого жёлтоватое тельце младенца заколыхалось над ней, сын кричал, хотел куда-то взлететь; женщины-акушерки, недавно зло и грубо кричавшие на Веру, сейчас смеялись, говорили одобрительно и о Вере, и о ребёнке, и о том, что Верин залп попал прямо в салют. Вспомнив о салюте, они побежали его досматривать, а Вера лежала распластанная, бестелесная, но эта бестелесность была не лёгкая птичья, а какая-то иная, соединившая её с землёй, по лицу текли слёзы и пот, и вот тогда она вдруг подумала, что родила она Сына, и что сын станет Солда¬том, и зашептала не молившимися до этого ни разу губами: «Господи, Боже мой, сделай так, чтобы, когда мальчик мой вырастет, на земле не было войн, и чтобы та война кончилась, и чтобы мальчик мой не попал на неё».
Утром, когда Вере в палату принесли беспомощного спеленатого сына, она забыла уже о молитве. Ей хотелось только смотреть на младенца, касаться его; этого хотела и грудь, набрякшая и уставшая от ожидания, когда тёплая ласковая струя перейдёт из неё в младенца и, восстанавли¬вая связь перерезанной пуповины, опять свяжет Веру и сына.
В палате все радовались только своим детям, на дру¬гих младенцев поглядывали с настороженным и ревнивым любопытством и только для подтверждения своих радост¬ных мыслей, что самого лучшего, здорового, красивого, славного родила именно она. Некоторые уже ласкали детё¬нышей прозвищами, примеривали им имена. Насчёт Вериного младенца вся палата была единодушна: мальчик – раз (из всех родившихся вчера девятерых детей он – единст¬венный мальчик); родился 9 Мая во время салюта – два; значит, Витя, Виктор – Победитель или Николай – Воин, Солдат. У Веры от их уверенных весёлых голосов дрожало сердце. Ей сложно было объяснить не только со¬седкам по больничной палате, но и себе, что заставляет её оградить сына от этих имён. Дома мужу Вера тоже доказы¬вала, что так сына называть нельзя, а тот не понимал, и мать со свекровью тоже не понимали. Если бы Вера сказа¬ла, что имя ей просто не нравится, тогда бы все успокои¬лись и стали придумывать другое, а Вера ошалело говорила «нельзя», и это сердило, заставляло настаивать. Наконец, после нескольких дней сомнений и споров решили, что мальчика будут звать Сашей, все разговоры о Вите и Коле забылись, тем более что из «Саши» можно сделать так много ласковых, сюсюкающих имен.
Забот с Сашей, как и со всеми маленькими детьми, бы¬ло много. Вера уже не так внимательно и нетерпеливо про¬читывала газеты, слушала радио, смотрела телевизор. Ей достаточно было знать общее – Земля существует, Солнце светит, хлеб родит, потому что миром для неё стал Саша, и события в каком-либо Занзибаре её трогали меньше, чем насморк сына или прыщик на его прелестном младенче¬ском теле. Если даже её что-то и взволновывало, то она утешалась радостью, что Саше это не грозит, он дома в безопасности и она рядом.
Саша рос и вместе с ним росли Верины радость и гор¬дость. Вера много времени и душевных сил отдавала Са¬шиному воспитанию. Как умный и талантливый архитектор возводит здание гармоничное, прочное и прекрасное, так и она одновременно с заботой о физическом развитии Саши занималась развитием его души и ума. Когда Вера думала о времени, когда сын станет взрослым, ей становилось груст¬но, что его красивые глаза, руки, плечи уйдут к кому-то другому и его доброе, ласковое сердце будет уже не до конца её, и тогда она страстно желала, чтобы сын навсегда остался маленьким и принадлежал только ей. Любимыми Сашиными игрушками были различные конструкторы и пистолеты. Когда он сидел у Вериных ног на ковре и фантазировал из ярких пластмассовых деталек машину, Вере было спокой¬но, когда же Саша, обвешанный игрушечными ружьями и пистолетами, убегал «на войну», сердце её плакало, но за¬претить сыну играть в военные игры Вера не смела и страх за взросление Саши таила в себе, не выказывая никому, даже мужу.
Война, ровесником которой был Саша, всё ещё продолжалась. В повседневной жизни о ней вспоминали редко, так, летал над людьми какой-то шепоток, но был он невня¬тен и тих. Голоса иностранных радиостанций не могли пробиться сквозь скрип, визг, грохот глушителей; свои же радио, телевидение, газеты стыдливо молчали. Потом вдруг косяком пошли очерки и репортажи о героизме погибших солдат. Написаны они были одинаковым бодреньким язы¬ком, читать их было неловко и больно. Поэтому, когда Верин знакомый, врач, вернулся из Афганистана, она по¬шла к нему. Её не интересовали быт местного населения, красоты гор, прочая экзотика, просто и прямо она спросила: «Эта война нужна?». Знакомый в ответ промычал что-то невнятное, в глазах его, бегущих мимо Вериного лица, была тоска, и Вера поняла, что расспрашивать его нельзя. Она допила жасминовый, оттуда, чай и ушла.
На десятом году Сашиной жизни обстановка в стране стала иной, на улицы с тихих ночных кухонь вместе с дру¬гими запретными словами и мыслями вышло и слово «Аф¬ганистан». Потаенная камерная война неожиданно оказа¬лась жестокой и всеобъемлющей, но, слава Богу, она выды¬халась, и матери, растившие, как и Вера, сыновей, вздохну¬ли: их мальчики уже не потребуются войне. Молитва, произнесенная Верой в родильном отделении, Всевышним была услышана.
Вечером накануне 30 октября Вера уговорилась с му¬жем, что они втроём – она, он и Саша пойдут на митинг, который должен был состояться в Куропатах, а затем, по непонятным причинам, был перенесён в район Московского кладбища. Куропаты были в двадцати минутах ходьбы от их дома. Ещё два года назад, по неведению, Вера соби¬рала там грибы: польские белые, кобылки, опята; аука¬лась с Сашей между деревьями; смеялась, когда он, боль¬шой, крепкий, пытался спрятаться от неё за тонкую сосен¬ку. Какие-то из этих сосенок сажала Вера будучи школьни¬цей. Саженцы, которые она с одноклассниками втыкала в землю, были не больше детской ладошки. Ей не верилось, что из них вырастет лес, а он поднялся и дружно потянулся вверх. Молодые крепкие корни проросли вглубь и, каза¬лось, навсегда скрыли содеянное в недавнем прошлом, но, по закону древней мудрости: «Всё тайное станет явным», Вера и все другие люди, кто когда-то сажал лес и ходил сюда на прогулку и по грибы, узнали его тайну. Куропаты предстали большой братской могилой, ничтожно малая часть которой была показана на фотографии в «Огоньке», но и этой части было достаточно, чтобы материализовать всё прочитанное и узнанное за последнее время. У Веры начал вырабатываться прямой и честный взгляд на окру¬жающую жизнь. Стоя в Майданеке перед с немецкой педантичностью выстроенными печами для сжигания челове¬ческих тел, она сострадала всем узникам всех лагерей и испытывала презрение и нелюбовь ко всем палачам мира независимо от их партийной принадлежности и места про¬живания.
Когда Вера рассматривала фотографию Куропат, Саша был рядом, он заглядывал в журнал через её плечо. Вера, предугадывая Сашин вопрос, пересказала в доступной, как ей казалось, для детского восприятия форме содержание сопровождающей снимок статьи. Саша слушал вниматель¬но, когда Вера закончила, он какое-то время молчал, что-то про себя соображая, и, наконец, спросил: «Мамочка, нас там тоже расстреляют?». Вера в ответ прижала к себе Сашу: нет, не надо бояться, это было, прошло, больше не повторится. Саша не поверил, потому что голос её был неуверен и слаб, и оттолкнул Верину руку с несвойственной ему грубостью: «Я прочитаю сам».
Вера сидела рядом с Сашей, вязала ему свитер; он чи¬тал, губки шевелились, проговаривая беззвучно слова, в сложных для него местах Саша сводил брови, при этом на его высоком лбу беспомощно зависала морщинка. Потом Саша резво вскочил с дивана, пододвинул стул к книжной полке, достал календарь на следующий, 1989 год. Лоб его разгладился, на лице было сосредоточенное, так любимое Верой выражение. Саша перелистал календарь, нашёл страницу, где был помещен портрет Сталина, аккуратно и ловко, как он обычно выполнял школьные задания в тет¬радках, перечеркнул изображение «выдающегося советско¬го и партийного деятеля» (так извещал календарь) крест-накрест и написал неровными детскими буквами «фашист». У Веры в сердце сделалось горячо и страшно. Саша обер¬нул к ней торжествующее лицо, на нём явно прочитыва¬лось: вот и хорошо, вот всё и кончилось, вот и стало не страшно.
Через несколько дней Саша принёс Вере из школы бумажную игрушку – палача в синем колпаке с яркими красными звездами, улыбающимся ртом и топором, прижатым к боку. Игрушку он сделал на уроке труда, чтобы, ко¬гда наступит Новый год, повесить на ёлку. Вера удиви¬лась – почему палач, Саша объяснил, что это наш палач и потому он такой весёлый, он будет казнить всех, кто мучает и убивает людей. Потом Саша притащил из своего уголка домик без дверей и окон, зато с поднимающейся крышей, сложенный из разноцветных блоков конструктора. «Это тюрьма», – объяснил он Вере. В глазах Саши была уверен¬ность, что всё, что он сделал, – правильно, и для того, чтобы не было плохих людей, нужны тюрьма и палач. Вера попыталась переубедить Сашу, он слушал молча, внима¬тельно, глаза были тревожны, смятый ненужный палач валялся рядом на полу; вечером Вера помогла Саше сделать новую игрушку, тюрьму тоже поломали и переделали в дом.
Утром 30 октября позвонила Верина сестра, сказала, что заболела, и предложила два билета на «Ностальгию». Соблазн был велик, Вера заколебалась: билеты на Тарковского достать трудно, а митинг – сейчас демократия – скорее всего не последний, но и отказываться от него было трудно, хотя бы потому, что впервые за всю свою жизнь Вера собиралась пойти на митинг сама, а не по приказу...
Муж настаивал на кинофильме. Вера не сразу, но поддалась уговорам. Когда они ехали в троллейбусе, по улице навстречу им неторопливо прошла колонна из красных пожарных машин и зелёных военных водомётов. «Туда», – неслышно, губами, шепнул муж. Вера умоляюще посмотрела на него. У мужа от волнения крылья носа стали белыми, и костяшки пальцев, державшихся за поручень, тоже побелели. В глазах была горечь, он был старше и больше понимал, потому что его молодость пришлась на время оттепели, он помнил опьяняющий дух вольного слова и тяжёлую опустошенность, подмявшую его сверст¬ников, бросивших их в бардовские песни, туристские похо¬ды, водку, сытое равнодушие; преобразовавшую их жизнь в подобие жизни. Он покачал головой: «Нет», – поняла Вера.
Двадцать лет назад Вера уже наблюдала подобное уве¬ренное молчаливое шествие, только колонна тогда была неизмеримо длиннее и состояла сплошь из грязно-зелёных военных машин. Она провожала её глазами. Солдаты, си¬девшие на макушках танков и в крытых грузовиках, со скучными лицами ехали мимо, не замечая ни саму Веру, ни её весёлого летнего платья, ни летних туфелек на загорелых ногах. «Война», – со взрослой тоской подумала Вера, хо¬тела побежать домой, предупредить маму, но продолжала стоять, завороженная серо-зелёным гудящим потоком. Ве¬чером отец, член партии, объяснил: в Чехословакии беспо¬рядки, пришлось ввести войска. Первое, что ощутила Вера при этих словах, была острая зависть к солдатам, получив¬шим счастье увидеть другую страну. Позже, когда пополз¬ли слухи о присылаемых оттуда цинковых гробах с тела¬ми солдат, она устыдилась своей зависти, начала, как и многие, ругать чехов, отвечающих злом на стремление помочь им в строительстве счастливой жизни. Нужна ли подобная помощь, Вера в то время не задумывалась, ибо свято верила в справедливость всего, что исходило от её государства.
Первый цинковый гроб Вера увидела, когда у сотрудницы по работе погиб в Афганистане сын. Солдатики из похоронной команды, маленького росточка и тонконогие, с трудом подняли гроб, и он не поплыл, как положено гробу, над головами, а пополз стыдливо и неуверенно вдоль зем¬ли, пока брат убитого и трое других высоких людей не подставили свои плечи под днище гроба. Гроб поплыл. Офицер, отвечающий за похоронный ритуал, не смог пре¬дотвратить нарушение порядка. Переживая, он шёл впере¬ди, солдатики толклись под гробом, протянутыми ручонка¬ми они касались его, словно бы помогая. Офицер не давал им приказа отойти, гражданские, нёсшие гроб, шли молча, их подавляло ощущение, что происходит что-то не то и не так. Было обидно хоронить крепкого красивого парня и тоскливо от невозможности постигнуть смысл его смерти.
На кладбище после военного марша, выстрелов, озна¬чавших салют в честь убитого, вскрика матери Вера отошла от похоронной процессии. Крестов в этой части кладбища было мало, всё больше стандартные надгробия и обелиски с красными, привычными с детства звёздами. Даты жизни смерти были пугающе однообразны. Вспомнилось крупповское: «Беларусь поросла обелисками, звёзды стали род¬ными и близкими...». Мальчики-звёзды были моложе Веры на целых двадцать лет, большей частью они были рождены в год чехословацких событий – так же, как её Саша был рождён в год начала выпавшей им войны.
С «афганцами» Вера сталкивалась редко (среди кадро¬вых военных знакомых не было, а солдаты были детьми другого поколения), но даже эти редкие встречи оставляли ощущение неспокойствия и растерянности их душ. Так же неспокойно было и Вериному соседу, вернувшемуся из Чехословакии; и даже нынче, сорокалетний, респектабель¬ный, с должностью, женой, детьми, породистой собакой, дачей, машиной, он напоминает Вере ездока, вышибленного из седла.
Троллейбус, пока Вера бродила по прошлому, давно уже разминулся с колонной. В кинотеатре «Москва» перед началом фильма в вестибюле выступал фольклорный ан¬самбль. Пожилые женщины, прикинувшиеся молодухами, повизгивая и прихлопывая, пели на салонно-крестьянский манер. Люди частью останавливались поглазеть на них, частью шли мимо. Предстоящий фильм настраивал на иной, высший лад, тётки чувствовали свою ненужность и очень старались. Наконец они поклонились низко, до пола, им жидко зааплодировали, всем стало легче, артистки пове¬селели, убежали куда-то вбок, люди потекли в зал. Фильм был красивый, сложный. Вера воспринимала происходящее в нём с трудом, ибо там, как ей казалось, стреляют.
Вечером она обзванивала друзей: нет, не стреляли, но было плохо. Странно-непривычно звучали слова: дубинки, слезоточивый газ, вошли клином, взяли в кольцо, арестова¬ли... Голоса в телефонной трубке прерывались от унижения возмущения. Через несколько дней газеты, выходящие в республике и городе, разъяснили, что беззакония со сторо¬ны властей не было; затем в «Комсомолке» путано и беспо¬мощно выступил известный белорусский писатель, Веру оскорбило его стремление угодить и нашим, и вашим. На службе о митинге говорили по-разному, чувствовалось, что людям страшно, смутно. Газеты были злы и, как прежде, врали. Наконец, «Огонёк» принёс правду о происшедшем в городе 30 октября, но этого глотка было мало, что-то грозное стя¬гивалось над Верой, Сашей, другими людьми.
Вере всё труднее давались расставания с Сашей, ей да¬же иногда хотелось, чтобы он заболел, правда, не сильно, но так, чтобы она получила право быть с ним дома, а он был бодр, здоров и так же правдив и доверчив, и так же требовал, чтобы все было честно. Вот и сейчас, лежа на диване (голенькая спинка уже стала розовой от прикосно¬вений Вериных рук), ясным звонким голосом он рассказы¬вал, что у них в классе одного мальчика поставили на учёт в милиции, потому что он плохой и разбил окно в школь¬ном коридоре, и что в школе, по словам учительницы, ско¬ро откроют комнату, где будут висеть фотографии плохих детей, а хорошие дети будут ругать их и смеяться над ними. «Сашенька, – остановила его Вера, – а вдруг и твоя фотография попадёт туда, в комнату?». Саша в ответ засмеялся: он же слушается учительницу, учится на «пятёрки», не бьёт стекол, не бегает по школьному коридо¬ру и партам, не дёргает девочек за банты, он – хо-ро-ший!
Сашу сердят Верины слова, что всё, что сказали им про мальчика и про комнату, неправда, что мальчиков за разби¬тые стёкла в милиции на учёт не ставят, а комнаты такой никогда не будет, а если и будет, то она заберет Сашу из школы. От негодования Саша даже порывается встать, но Верины руки так тепло и ласково касаются его спины, и он остаётся лежать, а чтобы последнее слово всё-таки было его, Саша повторяет уверенно и упрямо: «Моей фотографии в той комнате никогда не будет». Вера продолжает делать массаж и про себя ругает учительницу, думает, что надо бы пойти в школу, но по опыту знает, что и с учительницей, и с завучем, и с директрисой разговаривать безнадёжно, бу¬дет скандал, после него Саша начнёт приносить из школы тройки, его одноклассники будто бы ненароком станут заходить к ним домой и рассказывать о каждой Сашиной проделке, но хуже всего, что Саша из уверенного весёлого мальчика превратится во всеми обижаемого и несчастного и, уходя в школу, станет цепляться за неё взглядом, в кото¬ром будут боль, страх, унижение и мольба, поэтому лучше терпеть и пытаться противопоставить своё миропонимание тому, что внушается Саше помимо её воли.
Разогретыми до красноты ладонями Вера поглаживает спинку сына; кожица по обе стороны от лопаток, ближе к подмышкам, младенчески тонкая и нежная на ощупь; не удержавшись, Вера касается её губами. Саша смеётся, лег¬ко, пружинкой, выскальзывает из Вериных рук; ладно скроенный, ловкий, красивый мальчик; у него пока чистые, ясные, не обёрнутые внутрь глаза. Вера переводит взгляд с Саши на газету с портретом солдата-«афганца»... Что нужно было претерпеть, чтобы глаза наполнились такой тревогой и мукой? Осторожно ладонью Вера прикрывает снимок в газете. До прихода Саши она читала (такая странная жизнь сейчас, вся в газетах, журналах...) очерк Бочарова «Афган», может быть, из-за него её мысль мечется между прошлым и настоящим, а в горле, хотя она и не сентиментальна, стоит ком. Вера вытянула из газетной стопки на журнальном столике (благо, комната тесна и не нужно вставать) «Литературку», отыскала поразивший её эпизод.
«...Легковой автомобиль двигался в сторону границы. На требование солдат остановиться водитель увеличил скорость.
Не исключено, что солдатам это лишь показалось.
Раздались предупредительные выстрелы. Водитель не реагировал по-прежнему. Возможно, не услышал.
Задача у подразделения была одна: бороться с карава¬нами, перевозившими оружие. Район был опасным, стыч¬ки – постоянными.
– Врежьте по машине, – скомандовал командир под¬разделения Шараевский.
Врезали.
Выяснилось: никаких улик, свидетельствующих о при¬надлежности пассажиров-афганцев к террористам и мятежникам, не было. В результате обстрела водитель был тяже¬ло ранен, молодая женщина убита, другая молодая женщи¬на ранена в грудь, мальчик-подросток – в руку. Старуха и двое малышей – мальчик и девочка не пострадали. Солда¬ты окружили Шараевского. Он был не в духе.
– Что будем делать?
Ответил сам:
– Свяжусь с командиром. Пусть шлёт «вертушку», заберёт этих, – и кивнул в сторону перепуганных пленников.
Разговор вёлся по рации. Он был нервный и скомкан¬ный – командир части Рудых, похоже, тоже был не в духе. Слушал невнимательно, а Шараевский в свою очередь го¬ворил путано и невнятно.
– Пленные мне не нужны, – наконец, раздельно произнёс Рудых. Рядом с ним находился начальник штаба части Мурсалов. Он хорошо расслышал: «Пленные мне не нужны». А Рудых, словно рассчитывая на его моральную поддержку, повторил: не нужны. И прояснил до конца: следы уничтожить, сделать всё тихо. Сделали. А легковуш¬ку раздавили бэтээром и тоже зарыли в землю».
Вера не могла не оплакать убитых. Но больше мысли её были о солдате, который исполнил при¬каз; она то негодовала на него, потому что в её представле¬нии солдатик был робкий и слабый, а будь на его месте другой, всё окончилось бы по-другому, то мучительно, по-бабьи, жалела, ибо понимала, что приказ есть приказ и восстать против него невозможно. В конце концов, жалость пересилила негодование, тёмная волна страха ожгла Веру: миллионы людей в прошлой, настоящей и будущей жизни предстали пред ней обречёнными на беззащитность перед Приказом. Они могли не соглашаться с ним, могли плакать душой, но обязаны подчиниться; и эта судьба, – Вера, как обезумевшая, кружит по комнате, – уготовлена Саше, и сама она, может, и не в такой степени, как солдаты, но так¬же подвластна Приказу. «Господи, Боже мой! – шепчет Вера, второй раз в жизни обращаясь к Всевышнему. – Сделай так, чтобы не было на Земле приказа превыше при¬каза совести. Сделай так, чтобы никто не мог приказать моему сыну поднять ружьё и другим сыновьям и дочерям тоже. Господи, Боже мой, сделай безгласыми всех команди¬ров, оставь голос одним матерям. Господи, Боже мой...»
– Руки вверх! – длинноногий, плечистый, красивый Саша целится в Веру из чёрного детского автомата.
– Господи, Боже мой...
– Пли! Я тебя убил, мама!

© Татьяна Красикова, 2008
Дата публикации: 27.12.2008 11:35:12
Просмотров: 2339

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.