Новенький

Юрий Иванов

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 33722 знаков с пробелами
Раздел: "Помогай, Господи, раз уж начал..."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Когда-то у меня было все. Теперь не осталось ничего, кроме меня самого. Большая семья как-то враз истаяла, дети уехали за кордон,и мне осталось только одно – жить с самим собой – единственным, в неплохом доме в приморском пригороде – с плодовыми деревьями, розами и виноградом. Да, еще с прелестным видом на горы, с престарелой доброй собакой и тощим гулящим котом.
Когда-то мне было страшно от всего этого, но примерно через год такой жизни страх неожиданно куда-то улетучился. Взамен пришло что-то странное, чего нельзя описать словами. Вдохновение? Не знаю. Может спокойствие? Сомневаюсь. Не хочется думать, что это равнодушие. Но, наверное, это ближе к истине. Мне стало плевать на очень многие вещи, что волновали меня всю мою жизнь. Мне даже стало плевать на то, как я умру и похоронят ли меня, как подобает «заслуженному человеку», или же швырнут в общую яму по бесплатному варианту.
Как ни странно, это принесло мне новое чувство. Такое ощущение, что часть мозга, вечно занятая неисполнимыми проблемами и долгами, которые невозможно отдать, вдруг очистилась. Из этой секции головы, как из простреленного бурдюка все это враз вылилось на сухую землю и мгновенно ушло в нее, не оставив никакого следа.
Поначалу я было испугался новых ощущений и отсутствия привычного. «Была ли жизнь иль не было ее?»
Впрочем, через какое-то время это начало приносить удовольствие. Страх исчез и вместе с ним исчез тот, навязанный мне кем-то свыше, липкий смысл моей жизни. Без этого старого смысла жить оказалось намного приятнее.
Новый смысл пришел как-то неожиданно.
Я прозаик и был им с времен еще с тех – старорежимных. Да плохой и почти никому не известный. Непутевый, так наверное правильнее. Дилетант. Разве что не графоман, хотя что это такое я так за всю жизнь и не понял. Хрен знает, не мне судить.
Я никогда не занимался литераторством серьезно, всегда стеснялся этого и сам о своем творчестве, если и говорил с редкими людьми, то только с едким сарказмом. И никогда не мог себе сказать – я писатель. Так, как говорил об этом Бродский Ахматовой еще в восемнадцать лет. Иосиф твердо знал, что он поэт и жил, как поэт и стал им реально. Из обычного подающего надежды юноши. Все мы подавали надежды, но никто из нас никогда не говорил о себе безапелляционно – я - поэт, я - композитор, я - режиссер или я - художник. Только так и никак больше, понимаете?
Не юрист, пишущий романы в служебном офисе, не преподаватель, малюющий в выходные дни свои холсты, не сотрудница безопасности, играющая Дездемону на сцене народного театра в свободное от работы время.
Я поэт – так говорил Иосиф Бродский. А я не говорил. И та Дездемона тоже не говорила. И оттого мы так и не достигли чего-то там – того необходимого, что отличает поэта от юриста, а актрису от расшифровщицы выписок из распечаток телефонных переговоров. Почему мы не сказали себе тогда, в шестнадцать-семнадцать лет, что никем другим мы быть не желаем – только актрисами, только поэтами и только художниками? И никем другим ни за какие коврижки и ни за какие деньги! И если завтра нам нечего будет есть и нас будут сажать в концлагеря за наше творчество, мы не согнемся и предпочтем умереть на лесоповале, чем испоганить себя юридической практикой или работой на конвейере.
Так получилось. И обвинить себя вроде бы не в чем. Самое легкое оправдание это сказать – хрен ли ему, Иосифу – он с Ахматовыми был дружен, а мы? Какие Ахматовы в наших Жопосрансках? Если из провинции не выберешься – никто и не узнает.Как уж вышло.
Да, вышло. Только вышло все хреново.
Прощаем себя, оправдываем… Прощаем, а что нам еще остается?
Когда на сухую землю возле виноградника из башки вытек чуждый смысл моей прошедшей жизни, я неожиданно перестал оправдываться. А кому? Я же один. На всем белом свете нет ни одного человека, который бы захотел слушать мои оправдания. Людей просто нет – вакуум. Вакуум под персиком, вакуум под грушей, вакуум в сарае и вакуум же на любимом диване у телевизора. Мне ни с кем ничем не надо делиться. Я не обязан. Право же свое я хочу оставить при себе. И еще у меня неожиданно исчезло чувство вины перед кем бы то ни было, даже перед детьми. Разберутся сами. Я же разобрался когда-то.
Космос повсюду, небо огромно, солнце светит каждому. Хуже–лучше, связи, рецензии, финансирование, имидж и маркетинг. Ведь херня это все. Полная. Мне же не нужны деньги? Нет, не нужны. Пусть у меня их немного – но мне хватает. Слава? А зачем она? Собака уже слишком стара, чтобы лаять и отгонять папарацци и фанатов от покосившегося деревянного забора «великого человека», да и ружья у меня нет, чтоб жахнуть в сраку солью какому-нибудь назойливому журналюге.
Что там еще в вечном наборе человеческих устремлений? Власть? Господи помилуй! Тьфу, тьфу, тьфу!!! Секс? Ну…тут как бы хотелось сказать – «с сексом я завязал», но неправда это. Секс какой-никакой остался. Правда секс ли это с точки зрения, скажем тридцатипятилетнего мужика, не знаю. То, что осталось –совсем не похоже на простой обмен биологическими жидкостями организмов, это больше из разряда «прижал-отжался». Атавизм какой-то, старая полустертая программа. Запиленная до икоты пластинка. Опасный, голожопый спор с инсультом. Игра с силденафилом в рулетку – кто кого?
Но к чести своей нужно отметить большего секса мне тоже уже не нужно.
Получается, что из этого всего «великого набора» мне ничего не надо. Тупик. Да, это тупик, ежели, как быку, переться именно туда, куда тебе идти совсем не нужно.
Слава богу я переться по извечной дороге в никуда перестал. Встал, как конь на обочине и стою, обжирая с березы листья и выдирая пучки тимофеевки из канавы. Фыркаю и жру, фыркаю и жру. Ну, сру еще в колею красивыми дольменами.
Вот на этой классической срущей ноте ко мне и пришло откровение.
Как-то осенним вечером я неожиданно для себя сел за пыльную клавиатуру компьютера и очнулся через двое суток от страшного завывания запертой в прихожей собаки и танкового рыка своего голодного желудка.
Я приходил в себя долго – не понимая где я и сколько времени. В первые минуты я не помнил даже как меня зовут. Было ощущение, что из кокона яркого белого света, только что окружавшего меня со всех сторон, я свалился в какое-то грязное болото или хуже того – в сырую стометровую шахту и лежу там в чьей-то моче или дерьме, боясь пошевелиться. Было страшно. Нереальность окружающего мира и нереальность ощущения того места откуда только что пришел. Нереальным было все. И был ли реальным я – я абсолютно не понимал.
Но собака выла, прилипшее к ребрам тощее брюхо гремело колодезной цепью, и я, наконец, вернулся. Тело мое было скрючено и не хотело разжиматься, плечи страшно болели, а ног я вообще не чувствовал. Через полчаса голодного воя и медленной раскачки я все же сумел встать и выйти на улицу.
Собака, видимо решила, что я издох и оплакивала меня, как могла. Увидев хозяина живым она завизжала от радости и бросилась мне на грудь. Увернуться не получилось и я со всего маху грохнулся в клумбу с шипастыми розами. От боли я матерно заорал, из головы полилась кровь и я окончательно выздоровел.
Воскресать всегда тяжело – об этом все, конечно,читали, но чтоб настолько…
Накормив собаку и успокоив ее расшатанные горем и нечаянной радостью нервы, я не мог не напиться. За окном стояла глубокая ночь, а я не включая светильника, зверино жрал, набивая брюхо всем подряд в свете распахнутого настежь холодильника и пил водку из винного бокала прямо на полу. Когда водка закончилась я просто перешел на домашнюю граппу. Этот вид алкоголя закончиться не мог никогда – чего-чего, а качественный самогон из винограда я научился гнать первым делом после своего переселения на юг. И было это очень давно.
Самогон всегда умел меня гарантированно успокаивать. Успокоил и на этот раз.
К обеду, с трясущимися от похмелья внутренностями, я подошел к компьютеру и, с опаской усевшись на кресло, стал читать то, что вышло «из под моего пера» за двое суток отлучки из этого мира. Читал долго. Когда окончил – за окном уже было темно.
Опять стала поскуливать собака. Я вышел с ней на улицу, сел в беседке и уставился на звездное небо. Что это, Господи? Все что я прочитал – все это было не мое. Никогда я ни о чем подобном не думал вообще. Чьи это мысли, чей сюжет, чьи диалоги, юмор, боль и философствования? Это не моё – это я знал точно. Чьё это, Господи?
Господь молчал. Впрочем, было бы странно, если б заговорил. Разговаривать с богом – это верный путь в психушку. Ведь, разговаривать с тем кого нет – по меньшей мере неприлично.Я и так после вчерашнего на волоске от шизофрении. С богом у меня были непростые отношения и надеяться на его помощь мне как-то никогда не приходило в голову.
Так кто же это написал? Видимо, написал таки я. Согласно следственной практике, если убийство совершено в запертой изнутри квартире, значит убийство совершил сам убитый, даже если на его черепе двенадцать треугольных дыр, а на теле сорок четыре колото-резаных ранения. Иного объяснения наука криминалистика не давала. Значит сам.
Но не мог я этого написать! Ну не мог! У меня нет и не было таких сведений в голове, я не обладаю такими знаниями, я даже не могу себе представить персонажей, выведенных в романе, не говоря уже о том, что эти персонажи в нем вытворяли.
Тогда кто? Кто, если никого рядом не было? Компьютер ведь не подключен к сети, ко мне в дом в течение последнего года не заходил вообще никто. Даже собака и та томилась в прихожей.
Что же это? Выходит есть бог-то? Или это его вездесущие холуи (бесы или ангелы), открыли в моем мозгу какую-то щель через которую, видимо, по ошибке были закачаны чей-то чужой талант, лишнее знание и нечеловеческая работоспособность? Ну да, это самый простой вариант объяснения. Не знаю кто, не знаю как, не знаю когда и через какую такую жопу… А раз не знаю, значит это проделки бога. Примитивное видение мира. Из каменного века. Но зато всегда всем всё объясняет.
Я закурил и еще раз внимательно посмотрел на небо. Оно мне не понравилось. Что-то в нем было не то. Выйдя на лужайку, я окинул его целиком – небо как небо – куполом опирается на горы практически со всех сторон.
И тут меня ошпарило. Созвездия на небе не те. Нету Медведиц, Гончих псов, на линии эклиптики не видно ни одного зодиака. Юпитер, Арктур, Полярная – все исчезли со своих постоянных мест. Вместо привычных звезд на черном куполе была нарисована черт знает какая вакханалия. Звезд было великое множество, но ни одну из них я не мог опознать.
Объясню, почему я вдруг так хорошо знаю астрономию – просто у меня есть телескоп и каждый, даже самый тупой и неопытный астроном, обязан знать расположение тех или иных звездных объектов в определенные часы и времена года. Иначе в телескопе не будет никакого смысла. Чтобы хотеть и мочь в окуляре увидеть ту или иную звезду или планету, надо знать куда смотреть. Иначе все это – пальцем в небо. Небо в телескопе становится не бескрайним, а просто огромно бескрайним и методом тыка увидеть что-либо стоящее на нем очень сложно.
А где Луна? Еще три дня назад я разглядывал ее кратеры – она росла и была не более полдиска – самое удобное ее состояние для наблюдений. В районе терминатора прекрасно видны кратеры и горы с глубокими тенями, можно даже разглядеть какие-то линии – расщелины или дороги, хрен знает… Мне очень нравилось смотреть на Луну – она была яркой и оттого выглядела добрее других планет – мутноватых и серых.
Луна должна быть в это время вот тут на юго-востоке. А ее нет. Только ковер из миллиона звезд и все.
Где я?
События последних дней несколько выбили меня из колеи. Видимо, что-то со мной и вправду происходит. От осознания этого на душе стало как-то нехорошо. Мне остро захотелось к людям вообще. Впервые за полтора года.
Я взял поводок и вышел с собакой на вечернюю улицу. Поводок, впрочем, моей золотой ретриверше был не нужен, она была очень послушной и никогда от меня не отдалялась дальше чем на пять метров. Поводок с большим стальным карабином был скорее не для нее, а для других собак или, уж если придется, для людей. Привычка держать на темных улицах что-то тяжелое в руках осталась у меня еще с моей жизни на севере. Там всегда было как-то привычно опасно. Как-то хронически. Однако, на добром юге это чувство опасности совсем меня покинуло. Но атавизм на темноту и что-то в руках остался.
Мыс настороженной собакой прошлись по улице – мимо пожарки, администрации и школы. Вышли к памятнику воинам. Потом мимо остановки до рынка и магазина. На часах было без пятнадцати восемь вечера, но ни одной живой души на улицах не было. Стояли мы долго, но, по всегда оживленному шоссе, так и не проехалось ни одной машины.
Наконец, мы вместе зашли в освещенный магазин. Магазин был пуст.Горел свет, на полках и в витринах были все те же товары. Прилавки, касса, закрытый стеллаж для сигарет… Все было как всегда, но никого не было. Наша пара безмолвно простояла пять минут в центре зала. Тишина. Было как-то сразу понятно, что никого в магазине нет и быть не может. Можно кричать или все разбить – никто не выйдет. Апофеоз пустоты.
Собака громко вздохнула. Даже как-то охнула. Очень по-человечьи. Я тоже вздохнул и мы быстро вышли на улицу. Почти бегом. Нам обоим было не по себе.
Мы ретировались домой. По дороге делали вид, что все нормально и ничего такого не произошло. Я успокоил себя безалаберностью продавцов, ведь все наши беды в конце концов упираются в человеческий фактор. И глобальные и мелкие. Всегда и во всем виноват только человек. Даже в некоторых землетрясениях и то виноваты люди, выкачавшие из недр нефть, воду или газ. А уж в оставлении магазина без присмотра, кроме нерадивых продавцов винить было просто некого. Но что-то во мне этому абсолютно не верило.
Так никого и не встретив на улице, мы захлопнули калитку нашего забора и облегченно переглянулись. Незнакомое небо смотрело на нас загадочно и немного насмешливо. Собака как-то по-щенячьи потерлась о мои штаны и я понял – она боится. Я наклонил к ней лицо – надо дать ей лизнуть себя. Это всегда ее успокаивало.
Мы зашли в дом, она привычно стала гнездиться на своем коврике в прихожей, на том, где провела пятнадцать лет своей жизни и меня вдруг укололо стыдом и нестерпимой жалостью к четвероногому. Большое бедное животное – верой и правдой оно служило нашей семье и дарило только доброту и ничего более, а мы всю жизнь продержали ее в прихожей, не позволяя заходить в дом.
Я взял ее коврик и занес в гостиную. Место! Она удивленно посмотрела на меня и все поняла – мне тоже было страшно и очень не хотелось оставаться одному в этом незнакомом мире. Мы поняли, что кроме нас двоих нам помочь просто некому. Собака аккуратно легла, уютно положила голову на лапы, и мне стало как-то легче.
Мне скоро шестьдесят лет. Впереди полный п**дец, если не сказать больше. Придут неизбежные болезни, причем никто не сможет мне сказать откуда они придут и от чего собственно я умру. Можно ходить по врачам, проверяться, сдавать анализы и флюорографии, можно даже позволить засунуть себе в зад какой-нибудь чудо-зонд, но все это будет бессмысленно. Болезнь придет внезапно ниоткуда прямо в то место, которое ты в себе считал наиболее здоровым.
Бог всегда смеется над нами – это я понял давно, еще со смерти матери. Она умерла очень быстро, даже как-то неумолимо быстро. В смысле мы с отцом и помолиться-то никому не успели как следует. Молодая женщина – сорок три года и… нет человека. А человек этот строил планы, думал о будущем, на этого человека надеялись другие, этот человек не успел сделать очень многого, даже воспитать до конца единственного сына. Человека любили по настоящему. Его я ждал с работы каждый вечер, целовал и спрашивал: «Мам, чего принесла?». И человек этот всегда доставал из сумки слоеные язычки или ватрушки, а иногда и шоколадные конфеты «Маска». И всем казалось – так будет всегда и ничто не сможет этому помешать. Ничто.
Бог зачем-то этому помешал. И какой-то глобальной справедливости в этом во всем, я так и не увидел до сих пор. Зачем это ему понадобилось – понять невозможно. Я решил для себя тогда и продолжаю оставаться на этой позиции сейчас – он злой и весьма недалекий. Он играет нами как солдатиками из компьютерной стратегии. И очень радуется, когда нам становится хреново. Видимо, он не знает иных путей для совершенствования человеческого вида, кроме одного – человек должен страдать, страдать и еще раз страдать. Он забыл, что мы живем очень мало и, прострадав всю свою маленькую жизнь, умираем так и не успев стать совершенными.
Зачем же тогда подвергать нас страданиям? Неужели нет другого пути? Неужели все так однобоко и примитивно, и иного пути, кроме извечного пути сталинского ГУЛАГа, для человечества просто не существует? Что же тогда мы неистово воспеваем в боге? Хвалу за то что создал и поместил нас в этот ГУЛАГ? Чего мы просим у него? Должности барачного старосты или бугра? А может, бери выше, мордатого вертухая на вышке или самого кума – заместителя по оперативной работе? Можно подумать, что эти «небожители» живут в отдельном раю, а не в этом же самом ГУЛАГе.
Страшный смысл. Очень страшный. Но признайтесь хоть раз сами себе, без внушенной нам пропаганды от попов, президентов, вождей и генсеков, неужели это не так? Лагерный смысл. Программный смысл. Структурный смысл. Не наш смысл.
После мамы было так много других людей – ушедших враз и навсегда. С той же самой неумолимостью. Неумоляемостью. Их уход оставлял чувство такой огромной обиды на несправедливость устройства этого мира, что трудно все это высказать словами.
Я остался совсем один – все кто любили меня, жили со мной, надеялись на меня, все кого я кормил, содержал, обнимал, любил, с кем дружил, пил водку, парился в банях, пел под небом, воевал – все исчезли, растаяв как дым в непонятных болезнях и иных непредсказуемых трагедиях. Никого нет вообще.
Как тебя было умолять еще, Господи? Как? Ты же не брал от меня ничего, хотя я предлагал тебе и годы своей жизни и здоровье, и кровь, и даже собственные органы и члены для спасения близких. С каждой смертью ты хотел только одного – сделать меня еще более несчастным. Усовершенствовать меня до идеала через немыслимые страдания.
Ну? Получилось у тебя хоть что-нибудь? Стал ли я просветленным? Хоть на капельку приблизился ли к тебе? Никуда я не приблизился. И не приближусь. Мое место внутри меня самого. Все скукожилось и ссохлось, твоими, боже, молитвами. Сжалось в какую-то черную точку. Мира нет более для меня. Он исчез в рыжем, кровавом водовороте, похожем на вытянутую спираль или на смерч над сухой пустыней.
Я не стал совершенным, а ты как всегда пожал плечами – что ж, опыт не удался, биомассу – в отходы! С такой примитивной философией у тебя и не могло ничего получиться. И ни с кем другим не получится тоже. Потому что твой гребаный ГУЛАГ вместо того что бы давать людям крылья и растить подобных богам человеков, просто подрезает крылышки в зародыше, и, если они у кого-то ненароком отрастают, то кромсает их безжалостно грубыми садовыми ножницами на мелкие части. А потом бьет молотком по костям, жилам и нервам, с такой немыслимой болью, для того чтобы никто и никогда даже думать не смел о том, жить можно как-то по иному, без этих самых – стандартных божьих страданий. Чтобы, сука, привыкли! Чтобы знали, что ничего, кроме этой вечной боли, в этом мире нет и не может быть.
Ничего нет. Есть только этот дом, собака и гулящий кот, которого я что-то давно не видел.
Кстати, собака, а где Рыжик? Неужели и он исчез?
Мы вышли на улицу – я стал кискать и звать кота, собака глухо гавкнула. Тишина. Поселок словно вымер – света в окнах не было, лишь светили уличные фонари и поблескивали дальние хутора на горах. Может быть, мне сесть в машину и проехать до города? Всего-то пять километров, за перевалом. Но отчего-то мысль об этом меня пугала.
Я оставил коту миску с кормом на крыльце и мы вернулись в дом. Поужинав, я в компании с собакой посмотрел телевизор. Он тепло успокоил эффектом присутствия жизни. Все программы работали – ни по одной из них никаких страшных сообщений о перевороте Земли или смене полюсов не было и в помине. Жизнь шла своим чередом. Хронически вяло собачились америкосы и россияне, прибалты и укропы знакомо выблевывали из себя нескончаемую ненависть к кацапам, китайцы снова что-то построили, летчики метко бомбили террористов, а немцы успешно, без блицкригов и газовых камер, тихо строили свой четвертый Рейх в объединенной долгами Европе и как бы никто этого не замечал. Все шло своим чередом.
Налив себе виски в стакан, я отрезал ломоть любимого пармезана и переключил телик на французский фильм о любви. Фильм и постаревшая Софи Марсо, в частности, утверждали – любовь существует и секс жив! Как славно посмотреть сказку перед сном. Сказки успокаивают и дают надежду. Ту самую надежду, которая живет всегда и умирает только вместе с человеком.
Приятно все-таки осознавать, что умрешь не в одиночестве!
Сон сморил меня неожиданно на той сцене, где Софи обняла своего работодателя ногами. Какие ноги! – успел подумать я и провалился в небытие.
Во сне мне кто-то позвонил. Мой телефон давно уже молчал, хоть я и заряжал его раз в три дня. Заряжал чисто механически, не понимая зачем я это делаю. Просто привык. Как и весь остальной мир, я тоже был продуктом экспансии высоких технологий, вживляемых насильно в простую и незамысловатую человечью жизнь.
– Алло! – женский голос на том конце был весьма приятным и немного смущенным, – Вы Ермаков? Я туда попала?
– Уж, попали Вы, девушка… Да, Ермаков, – сонно пробормотал я.
– Вы Ермаков Сергей, автор романа «Сон конкистадора»? Извините за поздний звонок. Я редактор, из издательства «Северная звезда». Ваша рукопись одобрена. Роман включен в план этого года. Вне очереди! Я звоню по поручению главного и от себя лично чтобы известить Вас, поздравить и пригласить в редакцию в любое удобное время. Чудесный роман!
Сон сняло как рукой. Вот оно что – и чудесный роман за два дня за закрытыми изнутри дверями и небо в другом полушарии и кота нигде нет… Лоб мой буквально взмок от холодного пота озарившей меня догадки. Это все – другая реальность.
Я долго молчал. В трубке нетерпеливо шебуршились, может быть даже меня в чем-то интеллигентно подозревали.
– Вы можете мне перезвонить завтра?
– Да, обязательно! До свидания и, конечно, простите!
Вот это номер! Дурдом продолжается.
Тут же пришла смс-ка из сбербанка о том, что мой пенсионный счет пополнен аж на три миллиона рублей и извинения о каких-то невыплаченных процентах. Следом по вайберу прилетело «любимый, я еду, твоя Марго, салехардский поезд, шестнадцатого встречай». Это от красотки Маргариты о чьей неприступной жопе я безнадежно мечтал давным давно. И, как апофеоз, на электронку прилетело приглашение на собеседование на должность заместителя директора по правовым вопросам нашего филиала «Транснефти».
Я растерянно посмотрел на собаку. Она округлила глаза, подняла бровки домиком и сделала вид, что вообще ничего не понимает.
Полный аллес! Такого просто не могло быть. Точно – я куда-то провалился.
Спа-ать, это все ненастоящее. Фуфло. Может утром все прояснится?
Утром кота я так и не нашел. Зато нашел двух совокупляющихся старых черепах. Они ползли по траве за забором и стучали друг о друга огромными панцирями. Очень громко. Так, словно кто-то размеренно бил в колотушку. Мальчик карабкался на девочку и постоянно падал с ее полушария. Она останавливалась, чтоб ему помочь, и он снова совершал восхождения за наслаждением. И снова падал.
Любви подвластно все живое и она никогда не умрет. Может, Софи Марсо вчера была права?
К обеду я решил снова сходить на поселок. Прошелся без собаки до магазина – та же история. На улицах никого, в магазине тоже. Что случилось? Я обошел зал, покричал несколько раз в район подсобки – тщетно. Никто не появился.
Подходя к дому я увидел стоящего около моей калитки человека. Человек был довольно высок, черноволос и одет в легкую курточку и джинсы. Он неторопливо курил и явно поджидал меня. Живой, нормальный человек.
От сердца немного отлегло – люди, значит, не все исчезли. Хотя извечный бес недоверия к себе подобным заставил меня слегка сжать зубы и кулаки.
– Здорово, Серега! – он протянул мне руку и я сразу узнал его. Это же Сашка Поисков, мой одноклассник и хороший друг. Молодой и красивый. Саня улыбался мне всем своим белозубым ртом и его яркие голубые глаза, всегда очень неожиданно резко выделявшиеся на лице жгучего брюнета, смотрели как обычно – весело и тепло. Этот взгляд, помню, производил неизгладимое впечатление на девушек – они не умели устоять.
Сашка излучал свет. Это мало кому достается в жизни – просто ходить и излучать. Словно бы любопытная душа подобных людей вместо того, чтобы по обыкновению быть спрятанной за грудиной, по чьей-то ошибке или сознательно располагается вокруг головы, подобно нимбу. От встречи с такими людьми всегда остается одно ощущение – прикасаешься к чему-то волшебному, нездешнему, теплому и доброму.
Встречаешь их, радуешься, а потом приходит страх от твердого знания – они обязательно погибнут ибо свет в этом мире явление крайне редкое, и судьба Иисуса Христа им обеспечена на все сто процентов. Спасти таких невозможно. Слишком ярок свет, слишком лакома добыча для тьмы. Стоишь и смотришь, как зачарованный Пилат, и очень хорошо понимаешь Пилатовы страдания.
– Здорово, Саня! – мы обнялись. Я был несказанно рад приятелю, если б не одно незначительное обстоятельство – я, вместе с кучей одноклассников и друзей, в девяносто четвертом году хоронил его на Игнатовском кладбище.Сашка погиб в чудовищной автокатастрофе. Погиб во сне. Везунчик.
Никогда не рыдал на похоронах, а на Санькиных, помню, слезы текли из глаз прямо помимо моей воли. Я себя ощущал булгаковским Левием Матвеем, мне хотелось снять Саню с креста и спрятать с глаз долой. Мне впервые хотелось по настоящему ругать бога площадной бранью, требуя, чтобы он немедля забрал друга к себе. Может быть мне впервые тогда вообще подумалось о боге?
Я стоял там, плакал и точно знал – они, эти люди вокруг, в суете своей не понимают кого они сейчас хоронят, не понимают, что таких людей им более никогда в жизни не встретится. Может быть они просто не видели этого света? Может это только мой крест? Ведь кричала же когда-то слепая толпа – распни его, распни…
Подивившись себе, я не почувствовал никакого страха перед покойным. Слишком уж живым, теплым и по прежнему светлым был Сашка. События последних дней очень здорово подорвали во мне веру в незыблемость этого мира. Мир оказался весьма зыблем, но это не приносило отторжения. Наоборот, мне нравилось, что вокруг что-то изменилось до неузнаваемости. Во мне появилась смутная надежда на счастливый конец. Я вернул себе глупую, детскую веру в волшебство.
На мир всегда надо стараться смотреть широко раскрытыми детскими глазами. И тогда он становится ярче, красочнее, больше и удивительнее. Жизнь – ведь это такое уникальное состояние и она никогда не повторяется.
– Но, как же Саня? Как?
– Не парься. Потом поймешь. Это твой дом? Приглашай в гости.
Как только мы открыли дверь, на грудь Сашке бросилась собака. Она скулила и обливалась слюнями, желая зализать гостя насмерть. Она конечно, любила со мной лизаться, но чтобы так истерически… Даже собака, увидев Сашкину ауру, что-то там в своей собачьей башке сопоставила и сделала вывод – она встретилась с собачьим божественным чудом, может быть даже покруче того чуда, что дает ей хозяин, вытаскивая из супа большую мозговую кость. Великий оргазм накрыл ее безо всякой кости.
– Дурища какая! Хорошая собаченция! – было видно, это Сашке понравилось и он почесал ей брюхо.
Мы уселись за наш «семейный» большой стол, я быстро сварганил нехитрую закуску и выставил заначенную бутылку "Джуры".
– Нормально устроился, смотрю. Мебель, кожа… А это чего? Телик такой? Ни фига себе – как окошко! И плоский! Большой дом?
– Да небольшой. Сто квадратов и шесть соток. Да сейчас так многие живут.
– Ну ты, блин, зажрался. Небольшой. Помнишь, как по комнатам, да хрущевкам ютились и радовались?
– Помню, конечно. Хрущевки плохо помню, хорошо помню, что радовались.
Мы засмеялись и чокнулись. За радость! Со свиданьицем! Сашка лихо опрокинул стопку. Как раньше. Нет, святому духу так не суметь.
– Как жил, рассказывай.
– Да хер знает? Как-то жил. Служил, ты ж помнишь. Не убил никого, не украл ничего и, вроде даже, не предал святых устоев. Ну, баб любил. Без баб никак. Ну, ты же знаешь мои слабости – тянет к гармонии. Бухал в меру. Писал, вон всякую фигню… «Золотых перьев» и гонораров за это не получал. Да не знаю. Как вышло, так и прожил.
– А как сам-то считаешь? Правильно все было? Не в чем каяться?
– А как надо правильно каяться, Саня? Это стыдно чтоб? Ты это имеешь в виду? Стыдно бывало и не один раз. Как же без этого? Без стыда, ведь, не проживешь. Иногда накатит такой болью, что думаешь – всё не хочу жить, не смогу с этим жить, умереть бы… Но живешь. И отпускает потом и вроде все забывается. Так уж мы устроены – жизнь короткая и память короткая. Хотя бывает, что всё вдруг возвращается и стыд, как раковый рецидив снова режет болью по кишкам. В эти моменты понимаешь, что этот стыд будет с тобой долго – пока бог грехи не отпустит. А если не отпустит – то и вечно. Рай это и есть отсутствие стыда, наверное. Типа спокойствие души. Ад – это вечные ее муки от этого самого стыда.
– Ты прав, брат. Это и есть каяться. Каются от совести. Если она есть – значит душа живая.
– Саня, ты лучше скажи – есть там бог-то? Что он с нашими душами делает?
– А ты как думаешь?
– Я не атеист. Но и не фанатик. Думаю он есть, но не думаю, что тот самый, о котором… Ну, ты понимаешь. А души наши? Может, он их ест как устрицы?
– Эх, Серега! Добро-зло… Они же только твои, субъективные. Что ты можешь вообще о них знать наверняка? У него-то они другие. И никого он не ест, успокойся. Все сложнее, хотя ничего сложного, вроде бы, нет. Вот сам подумай – куда деть такую прорву умерших людей? По подсчетам ученых – более 140 миллиардов душ сейчас где-то должны обитать. По секрету открою правду – их гораздо больше. Не с нас на Земле все началось и, наверное, не нами и закончится. Души эти живут здесь же, но не так как ты. И телевизор им не нужен. Ну ты же знаешь, что люди измеряют мир тремя-четырьмя мерами и ощущают пятью органами чувств.А мер и чувств гораздо больше – вот и всё. И тебя самого легко сделать величиной, скажем, с горошину или с атом. Да не только тебя – Вселенную. И уже количество совершенно не играет никакой роли. Да и добро и зло при этом становятся совершенно другими. Ну и бог соответственно. Когда ты в телескоп смотришь там же все не так, правильно? Ну и с душами такая же херня.
Да, не парься, Серега… Ну ее на хрен, эту философию. Захочешь сам все узнаешь и сам все поймешь. Время есть теперь. Я чего вообще зашел-то, главным образом… Ты лучше скажи, а ты наших девчонок из класса давно видел? Как они? Лариса, Таня, Ира, Оля?
– Видел, но давно. Они же на севере остались, а я теперь на юге. Да и девчонки ли они нынче? Бабки. И я дед и дед с историей уже.
– А кто же они, Серж? Все те же и все у них также. Ты на себя вон посмотри. А девки-то наши наверняка тебя краше будут. Красавицы были, помнишь?
Я не поленился, встал и глянул в зеркало. Душа моя ушла в пятки. Не от страха – от дебильной, обезьяньей радости. Даже не объяснить какой радости. Там в амальгамном отражении мне было снова тридцать, не больше. Четко и безо всяких сомнений. Я теперь такой навсегда – это было как-то понятно и всё, без вариантов. Никогда не будет брюха, согнутой спины, седины, морщин и еще этих, даже не потухших, а тухлых глаз пожилого человека, что пугали меня с каждым днем все сильнее. И зубы все на месте.
Тридцать, это вам, товарищи не пятьдесят девять и даже не пятьдесят пять. В тридцать лет – и член стоит и деньги будут! Ну, значит, и бабы будут тоже.
Я повернул довольное лицо к Сашке – он, хитро прищурившись, наливал себе вискарь и широко улыбался. Казалось, вот сейчас он скажет свое: «Ну что, братан? По бабам?»
Промолчал. Дотянулся до меня и налил мне тоже.
– С началом тебя! – неожиданно сказал он, – Войне капут. Снимай сапоги, винтовку в козлы!
– С почином! – мы снова чокнулись, смачно выпили залпом и снова отчего-то рассмеялись в голос, не умея остановиться. Мне стало легко-легко, словно я сбросил с плеч старый, тяжелый, провонявший потом, рюкзак. Я теперь знал, что никогда более этот рюкзак на себя не надену. Вообще-то до меня смутно дошло, что этот рюкзак и есть моя жизнь, но мне ее почему-то совершенно не было жаль.
Хихикая от непонятной эйфории, я поддел на вилку кусок подсохшего пармезана и зачем-то ляпнул: «Саня, а Лариска-то нынче судья… Ты представь… Судья! Сидит себе курица в мантии, как баба на чайник, и глазками красивыми хлопает. Лариску бы… Ик!» и неопределенно повертел ладонями и вилкой в воздухе, не зная, как объяснить, чего бы мне хотелось с ней сделать. По опасному мельканию вилки и изящному движению пальцев можно было догадаться – Лариска бы этот иллюзион оценила. В подтверждение данной версии сыр с вилки свалился аккуратно в рот сидящей у стола собаки. Точно чудо!
Мы загоготали, потом оба представили себе «Ларуху на чайник» в черной мантии и снова заржали, как два коня – один вороной, другой серый в яблоках. Потом налили еще, и тут Саня, тыкая непослушной вилкой в последний кусок сыра, сказал свое долгожданное: «Ну что, братан? Может, по бабам?». При этом лицо его, как раньше, приняло дурашливо вопросительное выражение и наивно похлопало ресницами голубых нетрезвых глаз. Отказать этим глазам было невозможно.
А что я мог еще ответить моему персональному ангелу? Он звал меня с собой, а я так устал жить без друга. И там, куда он звал, я больше не буду один. Там со мной всегда будут те, кто мне дорог и кого я люблю.
– По бабам, Санек!
Когда мы, пошатываясь, уходили из дома, зачарованная собака побрела следом за своими богами. Боги были не против.
А вот с котом я так и не попрощался.

***

© Юрий Иванов, 2017
Дата публикации: 29.06.2017 20:21:05
Просмотров: 2488

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.