Путешествие
Олег Павловский
|
Форма: Поэма
Жанр: Поэзия (другие жанры) Объём: 558 строк Раздел: "Поэмы" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
. ПУТЕШЕСТВИЕ _____________________________________________________ Душе моя, что спишь? Воспрянь, оденься, привыкни к первозданному труду творенья слов... О, лепет без младенства, дурь без вина, parole... Мы – в аду… ____________________________ Александр Миронов 1. Душа моя, проснись, – еще не вечер, и в клочья не изорвано трико – свистки трибун, и флаг судейский клетчат, до финиша уже не далеко… Пока скопцы с Любовью сводят счеты и миг дрожит слезинкой на щеке, как глухари гнездятся звездочеты на шаг… и от судьбы невдалеке, пока слеза горька как перец красный и час застыл, и мелок циферблат… – Ваш пистолет заряжен не напрасно? в чужбине, где НИКТО не виноват?... В стране, где мелок бес и голос выспрен – едва зарозовеют небеса, ваш шаг, Дантес, уже гремит как выстрел над речкой, где НИКТО не воскресал... Здесь лепестки, и бороды из пакли, поклоны, дифирамбов решето... – Вам завернуть?... – их раздают как вафли тем травеститам в розовых манто, тем пращурам рыдающих галёрок в тот час, когда клубится серпантин и гаснет свет, и расцветает порох хлопушек и искусственных седин. – Я вас узнал, вы Моцарт птичьих трелей! – Ах, полноте... я, право, не просил, – всего лишь размечтавшийся бездельник, и, на худой конец, я... Дебюсси… И школьницы оттачивали почерк в те годы, что растают как гляссе на блюдечке санкт–петербуржской ночи, в бокале черной ночи Туапсе, на берегу заснеженному килькой и по песку с тяжелым рюкзаком... а школьницы всё бегают на шпильках там, где Христос тащился босиком... Вот Белоснежка. Тщилась тихой ласки… …и, женщина, узнавшая печаль, когда студеной ночью на салазках, когда б и темноты не замечать, везла сквозь тьму, расстрелянною ночью, сквозь день вчерашний, порохом дыша, тоску из коммунальной одиночки в тот край, где ангел тихо вопрошал... на Пискаревку, где горел как звезды рождественский небесный карнавал, с руками обожженными морозом... а ангел горевал и горевал. Душа моя! И мы прорвем блокаду, как наши деды в белую пургу, в сугробах под застывшим Ленинградом – те, ангелы в серебряном снегу, – те, праотцы неевропейской кости – насквозь, навылет или наповал… мы победим! все флаги будут в гости! . . . . . . . А в белом небе ангел тосковал. 2. Душе моя, засвечены лампады – как на молитве стоя, в неглиже ты вспомнишь отгремевшие парады и каблуки, и лаковость Клерже. Душе моя, как в первый раз покайся, припомни – как, в трехперстие сложён, раскачивался лес на гребне вальса, и тот почтовый, помнится, рожок... в тот час, когда воспоминанья жутки, в ту ночь, когда непрошена слеза – объятия красивой проститутки и женщины прекрасные глаза, и девушки застенчивую мину, и девочки родившейся… когда еще чуть–чуть, еще наполовину непрожитые юные года… Пора воспомнить, что земля как сказка рассказанная бабушкой во мгле – все впереди, все – розовые краски мечты приподнимавшейся с колен, надежды, что как водится последней нас покидает, саваном шурша... – не задержавшись в чопорной передней, в прыжке и круговерти антраша на сцене, на подмостках из бетона под грохот гимна, пение трибун не удержать восторженного стона, впечатав миг как след на берегу, не устоять пред страхом и соблазном дотронуться как праведнику до огня плода, застив запрет и разум листвой и полыханием плодов в том мире как в раю, где страсти вольно стоят в строю, и столько лет подряд взирать на мир душе еще не больно – поют птенцы и птицы говорят, где громыхает ветхая телега с ветхозаветным кучером, пока не озабочен кровом и ночлегом под крышей и крылом грузовика, и ярок мир в распадах акварели, в движении и поступи творца… вам слышаться литании свирели? мне – нет, а рад бы слушать без конца… По–прежнему иссечены ладони и пальцы табаком обожжены, а каково отцу и Антигоне горючими дорогами войны? По–прежнему, скитаясь, менестрели поют про голубые небеса и март роняет слезы по апрелю, и синей хвоей щерятся леса, еще зима заковывает реки и дремлет втуне черная вода по–прежнему, я не сказал – Навеки, но я не говорил, что Никогда… 3. Все об одном, душа моя, о вечном – о матери, о девочке, цветке… все о любви и боли человечьей, и счастье от беды на волоске, о портмоне из кожи крокодила, пере гусином, ключике златом... ...пока тебя поэзия водила по кругу, лабиринтами... притом смеялась муза, как смеются дети и мастер, обрывая рукава, на сердце, на скрижали, на манжете напишет сокровенные слова – все об одном – как разгадать загадку, как стать поэтом, гением, творцом… чтоб только время шевелило складки портьер перед пылающим лицом! как быть лжецом, жрецом и ясновидцем, богатым дядей – родственником муз и стариком, и девочкой, и птицей, дрожа как осыпающийся куст? и как, мое мучительное братство, лицом, скрывая сладкую боязнь, вот так – лицом, устав от казнокрадства, в пленительную женственную грязь? вот так – лицом, не замарав манжеты, под красным флагом, с пьяною толпой и в пух, и в прах хмельной и разодетой, с готовою удариться в запой! как удержать растленную как деву в ладонях липких от алканий рук – подвластную легальному напеву и пахнущую дурно поутру? и рассказать и девочке, и розе отчаявшимся жить и вышивать как вырвалась, как брошенная оземь… – опомнилась? – опомнилась, жива… 4. Душа, тебе ли размышлять о плене? Был строен ряд и неизменна цель – шаги послевоенных поколений, брусчатка, мавзолей и цитадель, и суета на галереях ГУМа – пломбир вразнос и купола хрусталь – ты щерилась от городского шума и видела, как закалялась сталь. Душа, поэтому – не стать ли нам поэтами дожливых дней и булошных с халвой? Кичась старомосковским диалектом, мы все бредим нестареющей Москвой... Когда бы мир, проснувшись спозаранок, узрел себя, дыханье затая, чрез много лет, сквозь звон трамвайных склянок и нежным утром древнего Кремля, когда б тебе как заново родиться в годину удивительной поры, внимать стихам, испив живой водицы, чтоб пели пилы, звали топоры раскалывать звенящие поленья – летели б щепки, как слова легки (воспитанниц двенадцати коллегий!) и папирос прозрачные дымки. . . . . . . . 5. «…зеленых смыслов и созвездий скверны, где Флора нам являет чудеса... Ваш труп, Ти Эс, уже созрел, наверно, над Темзой, где так страшно воскресать?…» ____________________________________________ …и фонари как факелы процессий Катриду вновь пронизывают тьму – стенает зал, мы здесь и снова вместе, – душа, мне было плохо одному, душа моя, раскрой свои объятья цветку, старухе, женщине, пчеле... и окунись в узор и шелест платьев, в муз`ыке шпор и блеске эполет, храни мечту как чековую книжку, блесну сомнений, отблеск вышних гор пока кипит и пенится Париж, как когда–то ликовал Эриадор. . . . . . . . – Который час? – мне отвечают: – Вечность… и звездные распады за окном... Под куполом засеребрился Млечный. – Который день? – мне отвечают: – Гном… И гномы, (чем Империя богата) и орки кресел плюшевых и стен – отважные имперские солдаты и тролли механических систем – все как один от королей до стряпчих – кто с кем – от королевы до пажа то дев крадут, то золотишко прячут, покуда эльфы крыльями жужжат! 6. ...без десяти… Но замерли куранты и шестерни, накапливая вес, скрипят в ночи как голос обскуранта. – Который час? Он отвечает: – Без-с… ______________________________ (Поэма Времени) Была весна, всю ночь коты орали, черемухи усеяли почти небесной манной грез и пасторалей тех дней, и лепестками конфетти минувших дней, как в отрывном блокноте, перекидном как мир календаре, что застывал на высочайшей ноте, начавшись с обещающего «ре», почти... – тот мир, что пел клаксоном «бентли», рублевским сном остоженской поры, и тешил взор (как присно алый ментик) красавицы Николиной горы, – горели стразы фар и автобанов, и нота «фа» осваивала роль изгоя фешенебельных шалманов, чтоб замолчать на каверзное «соль», маячил май обложкою упругой – то Форбса, то Плейбоя корешком – «…осточертело, я летел по кругу в то время, как Вергилий шел пешком»… в тот час ночной, когда все кошки серы, все фонари до слез воспалены, а мир висит на ниточке, во-первых, а во-вторых, – в преддверии войны, пока не все закончены вопросы и бьются лбами как форель о лед – «Ваш меч, Бретон, уже расцвел как посох в стране, где Сам Себя не узнает?» – доколе жизни теплится отрада и Натал`и по–прежнему мила... ...черемуха пуржит в аллеях града воспитанника Царского села… 7. Ноль времени! Все стрелки воедино! Не спят каминные и ходики спешат. Как Золушка торопится картина в курзал... и с острия карандаша… _______________________________________ Из сайки выковыривать изюм есть тьма охотников – я не из их плеяды, – поэзия рождается как шум, чтоб разрыдаться гулом водопада, рассыпаться на возгласы и гам, сбежать с небес под стоны парадиза – ни мне, моя прелестница, ни вам не избежать прощального каприза, и если на погосте городском близ речки приснопамятной Ижоры вы вспомните, когда–нибудь о ком вам сказок не нашептывали горы, и песенок не пели, и лихих, – что на поверку плод сердечных колик – я вас прошу не перепутать их ноктюрны с водосточною трубою… покуда дом как временный ночлег, а, знай, – сопит из окон и отдушин, пока черемух облетает снег и мир летит со всех своих катушек – тогда и вам не терпится шарад и жизни озорных головоломок – созвездие бильярдного шара и отблеск луз и копий, и излом их, упрямый борт и парусом, пока упруг и не полощется по ветру, флажок машинописного листка причуд и сногсшибательных поветрий, рыданий амфитьятра и райка, и ожиданий от раздачи фантов корзинок виртуального мирка – ботинок разбежавшихся по вантам, пустых надежд, обид, сомнений, слёз и чудных, и волнующих мгновений одних... среди как водится берёз российских весей... или тополей их, но не одной березкой Русь жива и траурный наряд не уготован, пока нам снятся эти кружева божественной Натальи Гончаровой... 8. Тебя весь день поэма торопила – навскидку, влет – промазал? – не жалей! – сгибая поднебесные стропила как ветви серебристых тополей… _______________________________________ А май кипел и, заходясь азартом, шагал по лужам, будто по морям к твердыням грёз и островкам поп-арта, наматывая дни на якоря. Скрипел вертлюгой флюгер, а балкон Чадил, что твой камин дымком мангала, срывался вниз, во двор, но был спасен – нам этого еще не доставало! Хрипят авто, а кони на Фонтанке который век, срывая повода, хрипят присев на задние и стан их, и взгляд горит как черная вода. Когда она клокочет и бурлит, и Троицкого сводит волноломы, мой город – неизменный фаворит таинственных и чудных незнакомок… У памяти есть очертанье губ и рук прикосновения, и горечь последних и единственных разлук, которых не забудешь, и не скроешь. Так в тесных комнатах исполнена влеченья гитара плавная искала главный такт – кто пел, кто, ободряясь и подбоченясь с табачной трубочкой на каверзных устах внимал тебе, гетера молодая, гитара шалая, шалунья–нагота... – казалось, звук и каялся, и таял, и мокла трубочка табачного листа, казалось, он как трубочка кружился в окне и, в трубочку свернувшись, напевал и холодел, и голубел как жилка, и льнул как трубочки оконных покрывал... Что подчиняло музыке слова? Что обошла, что превзошла молва? Прохладно в городе моем прямоугольном. Прохладно в городе, где я любил вас, – нет! Я не забыл, мы – были, нам не больно... И дай нам Бог не видеться сто лет! 9. Не кончен счет и почестей не жди, ломай лекал привычные обводы, – ты звездочет и верный паладин прекрасных дам изменчивой породы… ________________________________________ Когда б не позабытое письмо, не память дней, как тягость чаепитий – сырой вокзал и пригородный Питер, и летний сад, и чайный теремок… «Мой милый, как листки календаря и холода, и поздние метели, как летаргия мартовской недели, мon cher amie, в преддверие апреля по-прежнему заснежены поля… А помните пикник на островах, японский шелк и платьев круговерти? Цвет сакуры и лепестки в конверте – мой милый друг, так хочется, поверьте, все позабыть, как в этих светлых снах… Мне говорит вишневки чернота и терпкость косточек на донышке бокала – мы ждем, и в ожидании финала, в нем музыка негромко прозвучала, и тонкий звон, и клавиш суета. И пусть кимвалы славят юный век, и пыль дорог не пеплом оседает – мир хижинам твоим, о! человек взыскующий к истоком чистых рек, и в путь пустившийся, сомнения не зная… А в Токио уже пришла весна, как девочка на крошечных котурнах – от вздоха первого до погребальной урны, от бело-розовых до торжества пурпурных – ах! Боже мой, – в мечтаниях и снах… Мой милый, мне всего не рассказать, прекрасных слов немало в этом мире! Вот мой секрет – в стареющей квартире нам посвятить себя звучащей Лире, и каждый день строкою начинать». 10. Ты говоришь, весна синее лета, а осень ярче бархата гвоздик? Не сделан шаг, и песня не допета – до той поры и ты не уходи… _______________________________________ Не уходи! – как прежде стонут стены, взывает дверь – постой, не уходи! А с неба как из лопнувшей каверны потоки слёз и белые дожди. Кипит земля, кипит вода, кипучий асфальт двора, вскипает старый пруд, кипит проспект и переулки пучит, и дом врастает в землю как редут. Пришиблен день, растоптана крапива, у крыш и труб расквашены носы, гремит трамвай, гремит агентство РИА передовицей первой полосы… Зал опустел как рыночная площадь, оцепенел весь городской мирок – он весь в слезах и все-таки грохочет конечной остановкою метро. Порочный круг, как заговор, порочный! Зонт развернув и запахнув пальто, я ухожу на этот раз в не очень промокшее до ниточки НИЧТО. Тоннель покрыт как есть гусиной кожей, в метро как в бане, впору смыть грехи, – ведь это ж надо! И на что похожи минувшие весенние деньки? Кашне повиснет траурною лентой – в плаще ли, без… и без него хорош! Не промелькнет пенсне интеллигента в стране, где люди ходят без галош. В Страстную, понедельником апреля, казалось мир, лампадами чадя… и если вам захочется капели – так вот вам сноп колючего дождя! Колючий дождь, колючий взгляд, колючий торопится, подняв воротники весь этот мир от траты до получки в холодные весенние деньки… 11. Легки шаги и слезы на помине – скупы слова и кошельки пусты, стучат часы на мраморе каминной, а на гладильной морщатся холсты. Казалось, гром попахивал вендеттой, Казалось, город замышлял побег, мостам передавая эстафету столбов, и колокольчик на столбе… __________________________________________ (Поэма Времени) На третьем в ночь справляли торжество… едва погасли окна магазинов, едва пахнуло в сумерках листвой черемухи и лампой керосинной, в тот час, когда гостиные поют и башенные отбивают ровно двенадцать – пережевывай уют и вздох дверей, и обмороки комнат, когда кипит игристое ручьем, а возгласы беспечны и игривы – наутро и не вспомнится ничье отображенье взглядом объектива, пускай идея уповает на лишь кодекс невиновности презумпций – настолько же безумна и верна – настолько же верна, как и безумна, безумен мир, безумны тень и свет, безумна ночь в своем сиянье белом безумцем представляется поэт… в тот час, когда шампанское кипело мы просто забавлялись, как игрой теней и слов под сенью этих комнат – шагов и жестов – словно мишурой и болтовней «прекрасных незнакомок»… на вернисаж, на плаху, на верстак муз`ыку слез и жестов, и ужимок, но чудное мгновение не так волнительно, сколь и непостижимо, когда слова трещат как веера отдай концы, пусть пол скрипит как сходни – идешь, не зная завтра и вчера, по ниточке вчерашнего сегодня, по проволоке, лезвию ножа – и чуден миг, и оступиться страшно – мой бог! совсем, уже ль, не дорожат мгновением как будущим вчерашним? 12. «…в то время, когда ткались договоры – совсем как приговоры – ни о Ком – двух демиургов европейской флоры, писателей с гремучим языком, двух филинов постевропейской ночи, в то время как божественно цвела в кругу своих последних одиночеств воспитанница Царского Села…» ___________________________________ Был тот кружок литературный тесен – слова пусты и помыслы легки, – чтоб восседать как куры на насесте и голосить как будто петухи, раскачивать избу на курьих ножках, сливать отстой, облизывать зады и посыпать как торт бисквитной крошкой барханы слов, песок белиберды, брюзжать слюной, страдать пороком почек, глотать боржом, дыханье затая, держать не секретуток, между прочим, а одного, но пресс–секретаря… и чтобы пробки не перегорели, от курьих ног не пучило бока, чтоб быть как магазин галантереен, и как подтяжки у отставника, – партайгеноссе нашей жилконторы – кумир льстецов и слабонервных дам, воришка на доверии повторно и трижды в день засаживал... ах! да – назюзиться, назюкаться, надраться, хлебнуть кваску, побегать по избе в законе главарем администраций, а то и букварем на букву «бе», дрожать как лист, взлетать как банный веник, считать грехи, донашивать пальто пока не станет черным понедельник, все превратив в ненужное ничто, пока за борт не сиганули крысы – всех под ранжир, не разбирая лиц … Был председатель, – значит, были брызги шампанского, и клуб самоубийц. 13. Душа моя, не скоро стихнут споры, гадания на гуще и воде, но гаснет свет и сценой станет город в классическом и грустном па-де-де, доселе не написано историй, не разнесла досужая молва как в этом танце закружились трое в пленительном как вальс па-де-труа – танцуют все! как в театре оперетты круж`атся переулки и мосты, и неприступный замок Ленсовета, по временам переходя на «ты»… Когда–нибудь, напялив треуголку и нацепив волшебные очки, мы вспомним как наказ, и как помолвку прохладные июньские деньки, вокзал на Витебск, сладкий запах дыма, отъезд… а остальное – суета под шум колес и тех бесед, помимо беседки детскосельского моста, еще певцы не разбивают Лиры, а Эрат`о лукава и мила… и уроженцам Северной Пальмиры, и пилигримам Царского Села… ________ V ________ . © Олег Павловский, 2013 Дата публикации: 21.05.2013 00:13:15 Просмотров: 2971 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|