Возлюбленные Максима Горького
Леонид Зуборев
|
Форма: Повесть
Жанр: Документальная проза Объём: 370003 знаков с пробелами Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Книгу эту я начал писать в 1985 году, опираясь, в основном, на иностранные источники. Закончил в начале 2000-х, а опубликовать смог в Минске только в 2008 году тиражом 3 тыс. экземпляров. Более половины продано. Поставил также для чтения на Проза.ру и с удивлением обнаружил, что людям это до сих пор интересно.
Надеюсь, и здесь найдутся читатели. Леонид Зуборев-Зубарев [Отрывки из произведений М. Горького отмечены звёздочкой *] Пролог Кустарные красильни Алешиного деда не выдерживали конкуренции с появившимися текстильными фабриками. Да вдобавок братья матери переругались из-за ее приданого. Дед вынужден был разделиться с сыновьями, его красильное дело зачахло, - и старик разорился. Старик стал злым, и лишь бабушка, как прежде, осталась такой же ласковой, заменяя Алеше рано умерших родителей. Она рассказывала внуку сказки, пела народные песни, одарила его своей духовностью, закалив для суровой жизни. У разорившихся существовал обычай, отдавать ребенка в дом зажиточного ремесленника. Вроде бы в учение, а фактически в рабство. Если у мальчишки хватало смекалки и его цепкие руки сочетались с мозгами, то и сам, даст Бог, становился хозяином. Дед Каширин поступил как другие. Через некоторое время, после похорон матери Алексея, скупой дед выпроваживал внука: «Ну, Лексей, ты - не медаль, на шее у меня - не место тебе, а иди-ка ты в люди»... Восьми лет определили Алешу «в мальчики», но месяца через два парнишка обварил руки щами, и был отослан хозяином назад. По выздоровлении отдали в ученье к чертёжнику, дальнему родственнику, но через год мальчик убежал от него. На пароходе, когда был там поварёнком, на Алешу сильно влиял повар. У этого отставного унтер-офицера, сказочной физической силы, очень начитанного, имелся сундук, наполненный книгами. Повар возбудил в ученике интерес к книге, научил любить её. Он привил парню, «дотоле люто ненавидевшему всякую печатную бумагу», страсть к чтению, и тот до безумия стал зачитываться всем, что попадало под руку. Любовь к чтению изменила всю жизнь Алексея, заставила юношу по-новому взглянуть на мир и на свое место в нем. Чтение спасало от отчаяния беспросветной жизни. К этому времени на дороги России голод выгнал скитаться в поисках работы пять миллионов босяков-бунтарей, стремившихся сбросить иго злой доли. В одиннадцать лет круглый сирота жил в трущобах. Странствуя, перебивался подёнщиной. Когда стал прислуживать в лавке, гулять на улицу не пускали, а работы все прибавлялось. Сверх уборки, хозяин приказал еще набивать коленкор, наклеивать чертежи, переписывать сметы, проверять счета. Вечерами Алексей сидел во дворе на куче бревен, глядя в окна. Напротив снимала квартиру интеллигентная женщина с ребенком. Сквозь занавеси он наблюдал за ними. Иногда соседка приглашала его к себе. Алексей садился в обитое золотистым шёлком кресло, ее дочь забиралась ему на колени, и парень рассказывал им о прочитанном. Дама говорила ему с досадой: - Тебе нужно учиться, учиться… От нее Алексей бежал с новой книгой в руках. От этих книг в его душе сложилась уверенность, что не один он на земле и не пропадет. Затем Алеша нашел работу на большом пароходе. Та же обязанность - помогать поварам. На кухне воеводил толстяк, с ястребиным носом и насмешливыми глазами. Самым интересным был кочегар, который ловко играл в карты. Осенью, когда рейсы кончились, Алексей поступил учеником в мастерскую иконописи. Он должен был также прибирать ее. В иконописной, в жаре и духоте, работало двадцать мастеров из Палеха, Холуя, Мстеры. Под тягучий мотив владимирской песни тонкой кисточкой из волос горностая «богомазы» выводили страдания на лицах святых. Вечерами Алексей рассказывал своим учителям о пароходе, читал им книги, понимая, что люди эти мало чего в жизни видели, ибо были посажены в тесную клетку мастерской, и с той поры сидели в ней. Это они все еще пребывали «в людях», а Алексей одной ногой -- уже в большом, пусть пока еще книжном, мире. Жестокие «университеты» Пытливый 15-летний юноша отправился в Казань, чтобы осуществить свою мечту - учиться в университете, но очень скоро понял всю иллюзорность этой затеи. Он простодушно полагал, что науки преподаются даром. Хотели призвать на военную службу, но в солдаты не взяли - дырявые легкие. Короче – негоден! Чтобы прокормиться, необходимо было работать. Стал на пивном складе мыть бутылки, развозить квас, работал садовником, дворником, поденщиком. И хотя он уже знал о жизни не мало, годы, проведенные в Казани, научили многому. Казань стала труднейшим из его «университетов». И вот я в полутатарском городе, в тесной квартире одноэтажного дома, под развалинами - обширный подвал, в нём жили и умирали бездомные собаки… Мать и два сына - жили на нищенскую пенсию… Дня через три после моего приезда, утром, когда дети ещё спали, а я помогал ей в кухне чистить овощи, она тихонько и осторожно спросила меня: - Вы зачем приехали? - Учиться, в университет. - Вы хорошо умеете чистить картофель. Ну, ещё бы не уметь! И я рассказал ей о моей службе на пароходе. Она спросила: - Вы думаете - этого достаточно, чтоб поступить в университет? Чтобы не голодать, я ходил на Волгу, к пристаням, где легко можно было заработать пятнадцать - двадцать копеек. Там, среди грузчиков, босяков, жуликов, я чувствовал себя куском железа, сунутым в раскалённые угли, - каждый день насыщал меня множеством острых, жгучих впечатлений... Профессиональный вор, бывший ученик учительского института, жестоко битый, чахоточный человек, красноречиво внушал мне: - Что ты, как девушка, ёжишься, али честь потерять боязно? Девке честь - всё её достояние, а тебе - только хомут… Он относился ко мне учительно, покровительственно, и я видел, что он от души желает мне удачи, счастья. Очень умный, он прочитал немало хороших книг, более всех ему нравился "Граф Монте-Кристо". - В этой книге есть и цель и сердце, - говорил он. Любил женщин и рассказывал о них, вкусно чмокая, с восторгом, с какой-то судорогой в разбитом теле; в этой судороге было что-то болезненное, она возбуждала у меня брезгливое чувство, но речи его я слушал внимательно, чувствуя их красоту. - Баба, баба! - выпевал он, и жёлтая кожа его лица разгоралась румянцем, тёмные глаза сияли восхищением. - Ради бабы я - на всё пойду. Для неё, как для черта, - нет греха! Живи влюблён, лучше этого ничего не придумано!* Вор этот был талантливым рассказчиком и легко сочинял для проституток трогательные песенки о печалях несчастной любви. Хорошо относился к Алексею щеголь, с тонкими пальцами музыканта. Он имел лавочку с вывеской «Часовых дел мастер», а на самом деле сбывал краденое. «Ты, Пешков, к воровским шалостям не приучайся!» - говорил он мне, солидно поглаживая седоватую свою бороду, прищурив хитрые и дерзкие глаза. - Я вижу: у тебя иной путь, ты человечек духовный. - Что значит - духовный? - А - в котором зависти нет ни к чему, только любопытство. Это было неверно по отношению ко мне, завидовал я много и многому...* В это время у Алексея появились новые знакомства. На пустырь поиграть в городки собирались гимназисты. Узнав, как трудно Алексею, один из них предложил вместе готовиться в учителя. Потом Алексея свели с таинственным человеком. Тот, расспросив, какие книги он прочитал, пригласил парня заниматься в кружке. Алексей, моложе всех, был совершенно не подготовлен. Потом познакомили с владельцем бакалейной лавки, спрятанной в конце бедной улочки. В квартире хозяина властвовало шумное сборище студентов, пребывавших в заботах о русском народе, в тревоге о будущем России. Сыном народа называли они Алексея, но ему не нравилось это, он чувствовал себя не сыном, а пасынком жизни. Летом его влекло на Волгу. Увлеченный всем, что творилось вокруг, Алексей зарабатывал мало. Нужно было искать на зиму работу, и он нашел ее в крендельной пекарне, где было тяжело физически, а еще тяжелее - морально. Трудясь по четырнадцать часов, он не мог в будни ходить к студентам, в праздничные же дни - отсыпался. Чувствовал себя сброшенным в темную яму, где люди стремились забыться, находя утешение в кабаках и в холодных объятиях проституток. Посещение публичных домов было обязательно каждый месяц в день получки заработка; об этом удовольствии мечтали вслух за неделю до счастливого дня, а прожив его - долго рассказывали друг другу испытанных наслаждениях. В этих беседах цинично хвастались половой энергией, жестоко глумились над женщинами, говорили о них брезгливо отплевываясь. Но - странно! - за всем этим я слышал - мне чудилось - печаль и стыд. Я видел, что в "домах утешения", где за рубль можно было купить женщину на всю ночь, мои товарищи вели себя смущенно, виновато, - это казалось мне естественным. А некоторые из них держались слишком развязно, с удальством, в котором я чувствовал нарочитость и фальшь. Меня жутко интересовало отношение полов, и я наблюдал за этим с особенной остротою. Сам я еще не пользовался ласками женщины, и это ставило меня в неприятную позицию.. злые жалобы девушек на студентов, чиновников, и вообще на "чистую публику", вызывали в товарищах моих не только отвращение и вражду, но почти радость, она выражалась словами: «Значит, образованные-то хуже нас!»* Алексей наблюдал, как скука забивает людей, как создаются трогательные песни о муках любви, видел, что «дома утешения» являются «университетами», откуда выносят уродливые знания. Лавка почти не приносила дохода, и хозяин открыл булочную, в которой Алексей был подручным и обязан был следить, чтоб пекарь не воровал. Он, конечно, воровал, - в первую же ночь работы он отложил в сторону десяток яиц, фунта три муки и солидный кусок масла. - Это - куда пойдет? - А это пойдет одной девченочке, - дружески сказал он и, сморщив переносье, добавил: - Ха-арошая девченка! Почти ежедневно в пять, шесть часов утра, на улице, у окна пекарни является коротконогая девушка; сложенная из полушарий различных размеров она похожа на мешок арбузов. Спустив голые ноги в яму перед окном, она, позевывая, зовет: «Ваня!» Вытянув в окно волосатую руку, пекарь щупает ноги девицы, она подчиняется исследованию равнодушно, без улыбки, мигая овечьими глазами. «Пешков, вынимай сдобное, пора!» Я вынимаю из печи железные листы, пекарь хватает с них десяток плюшек, слоек, саек, бросая их в подол девушке, а она, перебрасывая горячую плюшку с ладони на ладонь, кусает ее желтыми зубами овцы, обжигается и сердито стонет, мычит. Любуясь ею, пекарь говорит: - Опусти подол, бесстыдница... А когда она уходит, он хвастается предо мною: «Видал? Как ярочка, вся в кудряшках. Я, брат, чистоплотный: с бабами не живу, только с девицами. Это у меня – тринадцатая»… Слушая его восторги, я думаю: «И мне - так жить?» Девица нередко приходила ночью, и тогда он или уводил ее в сени на мешки муки, или - если было холодно - говорил мне, сморщив переносье: «Выдь на полчасика». Я уходил, думая: как страшно не похожа эта любовь на ту, о которой пишут в книгах... В маленькой комнатке за магазином жила сестра хозяина, я кипятил для нее самовары, но старался возможно реже видеть ее – неловко было мне с нею... Один из учителей моих, студент математик, упрекал меня: - Чорт вас знает, как говорите вы. Не словами, а - гирями! Вообще - я не нравился себе, как это часто бывает у подростков. Видел себя смешным, грубым. Лицо у меня - скуластое, калмыцкое, голос - не послушен мне. А сестра хозяина двигалась быстро, ловко, как ласточка в воздухе и мне казалось, что легкость ее движений разноречит с круглой, мягкой фигуркой ее. Иногда она спрашивала меня: - Что вы читаете? Я отвечал кратко, и мне хотелось спросить ее: - А вам зачем знать это? Однажды пекарь, лаская коротконогую, сказал мне хмельным голосом: - Выдь на минутку. Эх, шел бы ты к хозяйской сестре, чего зеваешь? Ведь студенты... Я обещал разбить ему голову гирей, если он скажет еще что-нибудь такое же, и ушел в сени, на мешки. В щель неплотно прикрытой двери слышу голос: «Зачем я буду сердиться на него? Он насосался книг и - вроде сумасшедшего живет». В сенях пищат и возятся крысы, в пекарне мычит и стонет девица…* Алексей пытался представить сестру хозяина у себя на коленях, однако чувствовал, что такое - страшно. Пекарь же, выкидывая тесто из ларя, хвастал как утешительна и неутомима его возлюбленная… Кончив разносить булки, Алексей ложился спать. Спал всего два-три часа, но и этот короткий сон зачастую бывал полон греховными мыслями, которые, сколько ни отмахивайся, сами лезли в голову: пекарь с его мычащей от страсти девкой, хозяйская сестра. Он вставал и снова шёл разносить товар. К полуночи выпускал сдобное, затем месил тесто для хлеба. Замесить руками около двадцати пудов – не каждому под силу! Так продолжалось изо дня в день. Ему казалось, что он влюблен в сестру хозяина лавки. Он был без ума также от продавщицы – дородной, краснощёкой девки, с ласковой улыбкой. Он вообще был влюблен. Возраст, характер и запутанность жизни Алексея требовали общения с женщиной. Ему необходима была женская ласка. Нужно было откровенно поговорить, разобраться в хаосе мыслей и впечатлений... В конце концов, Алексей решил убить себя. Купив на базаре револьвер, заряженный четырьмя патронами, оставив записку, выстрелил себе в грудь. Рассчитывал попасть в сердце, но пробил лёгкое, и через месяц, сконфуженный, снова работал в булочной. Однако, продолжалось это не долго: как-то, придя в магазин, он увидал человека, который сказал, что женится на сестре владельца лавки. - Она сказала мне, что вы были влюблены в неё? - Кажется, да, – отвечал Пешков. - А теперь прошло? - Думаю, да, - отозвался Алексей… В 1888 году молодой человек отправился странствовать по России, с целью - лучше узнать ее. Он прошел через донские степи, по Украине, до Дуная, оттуда в Крым, потом отправился на Кавказ, где проработал год молотобойцем, затем в железнодорожных мастерских, во многих местах видя свинцовые мерзости российской жизни. В пекарне хвастливый мастер-булочник пробился наверх тем, что подговорил жену хозяина убить своего мужа. На товарной станции, где Алексей охранял мешки, дикость тамошних мещан не имела границ: кухарка исправника подмешивала в лепешки свою менструальную кровь, чтобы возбудить «нежное чувство» у своего любовника, который узнав об этом, повесился. С непониманием смотрел он, как ребята делают девушкам «тюльпаны»: задирают вверх юбки и завязывают над головой. В другом месте странствующий подмастерье стал свидетелем жуткой сцены: крестьянин вел нагую, уличенную в неверности жену через всю деревню и безжалостно стегал ее плеткой. Когда Алексей попытался заступиться, то был жестоко избит толпой. На берегу Дуная Алексей услыхал легенду о смелом Данко, осветившем людям путь к спасению. В трудное время, когда люди стали роптать, не видя выхода из болотистых лесов, Данко повел их на простор, к свободе. Когда в непроходимой чаще стемнело, не стало видно пути из-за стены громадных деревьев, и людей обуял страх, - Данко вырвал из груди свое сердце и повел их за собой, освещая дорогу живым маяком. Вожак вселил в гибнущих дыхание надежды. «Что я сделаю для людей?!» – сильнее грома крикнул Данко. И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой. Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его.* Люди же, охваченные надеждой, пошли вперед, не заметив смерти предводителя, и не обратили внимания, что рядом с Данко еще пылает его жертвенное сердце. Данко стал излюбленным героем юности восторженного скитальца. Для Алексея подвижник был подобен метеору, сжигающему себя, дабы осветить мир другим... Первым учителем Алексея был повар, вторым - адвокат, третьим - политический ссыльный. Очарованный красочными рассказами самородка, каторжник настойчиво советовал ему записать их в простодушной манере… I. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ – ОЛЬГА Жить для любви Чувства переполняли страждущую душу Алексея с тех пор, когда из-за неразделенной любви он выстрелил себе в грудь, оставив записку: «В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне, выдумавшего зубную боль в сердце»… Через некоторое время Пешков сошелся с женщиной, которую полюбил и ужасно ревновал. Ему было двадцать лет, когда обиженный жизнью, нескладно одетый, он обратил на себя внимание синеглазой молодой женщины, украшенной охапкой пышных волос и наделенной чувством юмора. Уже назавтра они катались на лодке, и день был самым лучшим от сотворения мира, изумительно сверкало солнце, над рекою носился запах земляники. Они прибыли на пикник, он вынес ее на руках, а она восхищенно сказала: «Ну какой же вы силач!» Ольга была дочерью нижегородского врача и сама медик. В течение долгого романа Горький называл Каменскую своей женой. В это время Пешков работал у адвоката и писал рассказы для местной газеты. Он ни от кого не скрывал своей жизни c женщиной: Втащив меня за руку в комнату, толкнув к стулу, она спросила: «Почему вы так смешно одеты?» Бородатый мужчина, сидя на кровати, свертывал папиросы. Я спросил, указав глазами на него: - Это - отец или брат? - Муж! - убежденно ответил он. - А что? - смеясь, спросила она. Нижняя губа маленького рта ее была толще верхней, точно припухла; густые волосы каштанового цвета коротко обрезаны и лежат на голове пышной шапкой, осыпая локонами розовые уши и нежно-румяные девичьи щеки. Очень красивы руки ее, - когда она стояла в двери, держась за косяки, я видел их голыми до плеча. Одета она как-то особенно просто - в белую кофточку с широкими рукавами в кружевах и в белую же ловко сшитую юбку. Но самое замечательное в ней - ее синеватые глаза: они лучатся так весело, ласково, с таким дружеским любопытством. И - это несомненно! - она улыбается той самой улыбкой, которая совершенно необходима сердцу человека двадцати лет от роду, сердцу, обиженному грубостью жизни... Я чувствовал себя в состоянии опрокинуть любую колокольню города, и сообщил даме, что могу нести ее на руках до города - семь верст. Она тихонько засмеялась, обласкала меня взглядом, весь день передо мною сияли ее глаза, и, конечно, я убедился, что они сияют только для меня.* Вскоре Алексей узнал, что она, несмотря на свою юную внешность, старше его на десять лет, воспитывалась в институте благородных девиц и была когда-то невестой коменданта Зимнего дворца. Как и ее мать, она выучилась акушерству, затем жила в Париже, училась живописи. Оказалось, что именно ее мать помогла Алексею появиться на свет, и в этом он, обрадовавшись, усмотрел судьбоносное предопределение. Знакомство с богемой и эмигрантами, полуголодная жизнь в подвалах и на чердаках Парижа, Петербурга, Вены, - все это делало Ольгу интересной. За границей она познакомилась с революционерами. В Нижнем стала заниматься подделкой паспортов, устанавливала связи. Отсидела месяц в Метехском замке, еще месяц - в тюрьме. После этого мать прокляла ее и не пустила на порог. Для Ольги любовью была сама жизнь, и не было ничего на свете важнее и выше, чем искусство любить. Она задорно распевала французские песенки, красиво курила, искусно рисовала, недурно играла на сцене, умела хорошо шить. Алексей чувствовал ее острый, цепкий ум, понимал, что она культурней его, видел ее доброе отношение к людям. Она была интереснее всех его прежних барышень. Акушерством она не занималась, с утра крутилась на кухне, потом весь день перерисовывала с фотографий портреты заказчиков… Работая, она пела, а утомясь сидеть - вальсировала со стулом или играла с девочкой и, несмотря на обилие грязной работы, всегда была чистоплотна, точно кошка… Маленькая девичья фигурка, тихонько напевая, скрипит карандашом или пером, мне ласково улыбаются милые васильковые глаза. Я люблю эту женщину до бреда, до безумия и жалею ее до злобной тоски. Я был зол на жизнь, - она уже внушила мне унизительную глупость попытки самоубийства. Я не понимал людей, их жизнь казалась мне неоправданной, глупой, грязной. Во мне бродило изощренное любопытство человека, которому зачем-то необходимо заглянуть во все темные уголки бытия, в глубину всех тайн жизни, и, порою, я чувствовал себя способным на преступление из любопытства, - готов был убить, только для того, чтобы знать: что же будет со мною потом? Когда не знаешь - выдумываешь, и самое умное, чего достиг человек, это – уменье любить женщину, поклоняться ее красоте, - от любви к женщине родилось все прекрасное на земле.* Однажды, купаясь, Алексей прыгнул с баржи в воду, ударился грудью о наякорник и захлебнулся. Ломовой извозчик вытащил его. Парня откачали, пошла кровь, и он должен был лечь в постель. К нему пришла его дама. Алексей спросил, видит ли она, как он любит ее… «Да, - сказала она, улыбаясь осторожно, - вижу и, это очень плохо, хотя я тоже полюбила вас... Прежде чем решить что-либо, нам нужно хорошо подумать, - слышал я тихий голос. --И, конечно, я должна поговорить… я не люблю драм»… Конечно, так и случилось: ее супруг пролил широкий поток слез, сентиментальных слюней, жалких слов, и она не решилась переплыть на мою сторону через этот липкий поток. «Он такой беспомощный. А вы - сильный!» - со слезами на глазах сказала она.* Вскоре в состоянии, близком к безумию, Алексей ушел из города и два года шатался по дорогам России, пережил много приключений, но все-таки сохранил в душе милый образ. А когда ему сообщили о ее возвращении из Парижа и она, узнав, что он живет в одном городе с нею, обрадовалась, - двадцатитрехлетний юноша упал в обморок. Муж ее остался во Франции. Он не решился пойти к ней, но вскоре она сама, через знакомых, позвала его. Теперь она показалась Алексею еще красивее: все также молода, тот же нежный румянец щек и ласковое сияние васильковых глаз. И вдруг она спросила: - Ну, что же? - вылечились вы от любви ко мне? - Нет. Она видимо удивилась и все так же шопотом сказала: «Боже мой! как изменились вы! Совершенно другой человек»… Я прочитал ей мой первый рассказ, только что напечатанный, - но не помню, как она оценила его, - кажется, она удивилась: - Вот как, вы начали писать прозу! Мне до безумия хочется обнять ее, но у меня идиотски длинные нелепые тяжелые руки, я не смею коснуться тела ее, боюсь сделать ей больно, стою перед нею, и, качаясь под буйными толчками сердца, бормочу: «Живите со мной! пожалуйста, живите со мной!» Зимою она, с дочерью, приехала ко мне в Нижний…* Влюбленные сняли у попа комнату, служившую когда-то баней. Алексею было мучительно стыдно за эту баню, за невозможность купить мяса на обед, принести игрушку ее дочке, за всю эту проклятую бедность. Его смущало, что он содержит свою даму в нищете, что такая жизнь - унизительна. По ночам, сидя в своем углу, переписывая прошения и жалобы, сочиняя рассказы, Алексей скрипел зубами и проклинал себя, судьбу, любовь... Но ни одной жалобы не сорвалось с ее губ. Я работал у адвоката и писал рассказы для местной газеты по две копейки за строку. Вечерами, за чаем, - если у нас не было гостей, - моя супруга интересно рассказывала мне о том, как царь посещал институт, оделял благородных девиц конфектами, от них некоторые девицы чудесным образом беременели, и не редко та или иная красивая девушка исчезала, уезжая на охоту с царем... а потом выходила замуж в Петербурге. Моя жена увлекательно рассказывала мне о Париже. Эти рассказы возбуждали меня сильнее вина, и я сочинял какие-то гимны женщине, чувствуя, что именно силою любви к ней сотворена вся красота жизни. Больше всего нравились мне и увлекали меня рассказы о романах, пережитых ей самой, - она говорила об этом удивительно интересно, с откровенностью, которая - порою - сильно смущала меня... Розовое тело ее казалось прозрачным, от него исходил хмельный, горьковатый запах миндаля. Ее тоненькие пальчики задумчиво играли гривой моих волос, она смотрела в лицо мне широко, тревожно раскрытыми глазами и улыбалась недоверчиво. - Вам нужно было начать жизнь с девушкой, - да, да! А не со мною... Когда же я взял ее на руки, она заплакала, тихонько говоря: - Вы чувствуете, как я люблю вас, да? Мне никогда не удавалось испытать столько радости, сколько я испытываю с вами, - это правда, поверьте! Никогда я не любила так нежно и ласково, с таким легким сердцем. Мне удивительно хорошо с вами, но - все-таки, - я говорю: мы ошиблись, - я не то, что нужно вам, не то! Это я ошиблась… Ей очень нравилось "встряхивать" ближних мужского пола, и она делала это весьма легко. Неугомонно веселая, остроумная, гибкая, как змея, она, быстро зажигая вокруг себя шумное оживление, возбуждала эмоции не очень высокого качества. Достаточно было человеку побеседовать с нею несколько минут, и у него краснели уши, потом они становились лиловыми, глаза, томно увлажняясь, смотрели на нее взглядом козла на капусту.* Мужчины восхищались Ольгой и не скрывали этого. Поклонники не переводились: нотариус, неудачник-дворянин... Белобрысый лицеист сочинял ей стихи. Алексею они казались отвратительными, Ольга же хохотала над ними до слез. - Зачем ты возбуждаешь их? - спрашивал Алексей. - Нет ни одной уважающей себя женщины, которая не любила бы кокетничать, - объясняла Ольга. Иногда, улыбаясь, заглядывая Алексею в глаза, она спрашивала, ревнует ли он. «Нет», - отвечал он, но все это мешало ему жить. Она была правдива в желаниях, мыслях и словах. «Ты слишком много философствуешь, - поучала она Алексея, - жизнь, в сущности, проста и груба, не нужно осложнять ее поисками особенного». Их литературные вкусы непримиримо расходились. Несмотря на это, они не теряли интереса друг к другу. А главное — не гасла юная страсть. Придя с работы домой, Алексей подолгу не мог оторвать от Ольги восхищенного взгляда. Она сидела за столом и рисовала, поджав под себя стройные ноги, обтянутые светлыми чулками; блестящие, цвета спелой ржаной соломы, волосы свободно спадали на узкие плечи. Когда она встряхивала головой, весь этот водопад захлестывал ей лицо, на котором сияли большие васильковые глаза, искусно подведенные и оттороченные длинными ресницами, нежными, как крылья бабочки. Сгорая от нетерпения, он едва мог дождаться вечера. Когда ее дочь засыпала, они занимались любовью: это было единственное, что нищий газетчик и легкомысленная акушерка могли подарить друг другу. Он целовал ее, ласкал тронутое загаром тело, шептал самые нежные слова, какие только мог придумать, зарывался лицом в ее мягкие волосы, пахнувшие свежестью. Противно скрежетала старая расхлябанная кровать, сводя его с ума, а Ольга лишь смеялась, сомкнув свои руки на его шее. Ее ничто не трогало; не нравится кровать — можно заниматься любовью на полу, на пустынном пляже, на лесной опушке, укрытой кустами от чужих взглядов… Ее страсть пробуждала в нем вдохновение. Уставший, опустошенный, Алексей садился к столу и чувствовал, что силы возвращаются к нему, что образы, которые еще недавно казались расплывчатыми, обретают ясность. Перо легко скользило, и заглянувшее в окно солнце не могло остановить его полет. Однако на третий год совместной жизни Алексей стал замечать, что в душе у него что-то зловеще поскрипывает. Все время, свободное от любви и службы, он жадно учился, читал. Ему все более мешали зачастившие гости. К его писаниям Ольга относилась равнодушно, но до некоторой поры это не задевало его: он сам не верил, что может стать литератором, и смотрел на работу в газете только как на средство к существованию, хотя иногда уже грезилась самолюбивая надежда. Однажды, под утро, когда начинающий писатель читал ей за ночь написанный рассказ «Старуха Изергиль», она крепко уснула. Алексей встал и тихонько вышел в сад, испытывая боль глубокой обиды, угнетенный сомнением в своих силах. За прожитые годы он видел женщин в рабском труде, в разврате, в грязи или в самодовольной пошлой сытости. Ему думалось, что история жизни Изергиль должна нравиться женщинам. Ольге всех и каждого хотелось разбудить, в этом она очень легко достигала успеха: разбудит ближнего – и в нем проснется скот… но это не укрощало ее стремления «встряхивать» мужчин, и я видел, как вокруг меня постепенно разрастается стадо баранов, быков и свиней… Я чувствовал, что такая жизнь может вывихнуть меня с пути, которым я иду. Я уже начинал думать, что иного места в жизни, кроме литературы, - нет для меня. В этих условиях невозможно было работать. - Мне кажется, будет лучше, если я уеду, - сказал я жене. Подумав, она согласилась: - Да, ты прав! Эта жизнь - не по тебе, я понимаю! Мы оба немножко и молча погрустили, крепко обняв друг друга, и я уехал из города, а вскоре уехала и она, поступив на сцену. Так кончилась история моей первой любви, - хорошая история, несмотря на ее плохой конец. В похвалу ей скажу: это была настоящая женщина!* Алексей восхищался Ольгой: она умела жить тем, что есть, каждый день для нее был кануном праздника. Она была уверена, что завтра на земле расцветут цветы, появятся интересные люди, разыграются удивительные события. - Живут для любви, это самое главное дело жизни, - повторяла возлюбленная. Он видел, как Ольга обожала свое тело и нагая, стоя перед зеркалом, восхищалась: - Как это славно сделано, - женщина! Как все в ней гармонично! Когда я хорошо одета, я чувствую себя здоровой, сильной и умной! Акушерка умела красиво шить платья из простого ситца, носила же их, как шелк или бархат. За пять лет жизни с Каменской многому научился Алексей у своей первой женщины. Муж, между тем, не терял надежды вернуть Ольгу. Кроме того поползли слухи о ее легкомысленных поступках, о флирте. После очередной попытки законного мужа вернуть любвеобильную жену, Алексей не выдержал и уехал. II. ГИМНАЗИСТКА КАТЕРИНА Женитьба газетчика В 1895 году набиравший силу молодой литератор расстался с Ольгой и приехал в Самару. Нижегородец получил должность в «Самарской газете» и прибавку за ежедневный фельетон. Благодаря помощи Короленко, он сумел опубликовать рассказ «Челкаш», и с того момента его имя появляется в столичных изданиях. Первое время не Самара нравилась: из ста тысяч горожан читать умела лишь десятая часть. Вскоре литератор познакомился со многими интересными людьми, после чего поменял мнение о городе, где общественная жизнь была весьма активной. Алексей Пешков начал литсотрудником, а затем стал редактором. В ней постоянно появлялись его фельетоны на злобу дня: о воровстве, о самодурстве, о девушках, насильно выдаваемых замуж, о диких развлечениях, обывательских нравах и убогой жизни самарцев. Самой важной для него стала тема сочувствия трудовым людям, которых нещадно обирали. Фельетоны отличались смелостью обличений фабрикантов-самодуров и чиновничьего произвола. Не раз Алексею Пешкову, боясь его газетных разоблачений, предлагали деньги. Ему приходилось выставлять посетителей чуть ли не силой. На страницах «Самарской газеты» увидели свет: «Песня о Соколе», «Рассказы старухи Изергиль», «Челкаш», лирические медитации, романтические зарисовки. В Самаре Пешков полюбил театр, стал писать театральные рецензии. Летом в редакции появилась Екатерина Волжина, выпускница только что окончившая самарскую гимназию. Родилась Екатерина в семье разорившегося дворянина, была начитана и чутко переживала чужие беды, жила искренним стремлением делать людям добро. Занята она была с утра до вечера, еще и давала уроки, чтобы помочь деньгами матери. Веселая, скромная и сердечная, Катерина имела достаточно поклонников, но, к огорчению родителей, полюбила газетчика; их пугала десятилетняя разница в возрасте, прошлое кавалера и отсутствие у Пешкова образования. В отличие от бездипломного жениха Катя окончила гимназию с серебряной медалью. - Да неужели вы, такая красавица, никем не увлекаетесь, и за вами никто не ухаживает? – допытывались знакомые. - Мне некогда, я или на работе или уроки даю, - отвечала Катерина. Однажды самарский судебный следователь пригласил газетчика на вечер. Алексей сразу всем понравился: простой, душевный, подходивший к людям искренне и сердечно. Квартира следователя была своего рода клубом, здесь собиралось много народу. На этих вечерах Пешков бывал с Катей Волжиной, которая, проявляя интерес к изящной словесности, только что получила место корректора в «Самарской газете». Идеалистически настроенная, строгая барышня Катерина Волжина всерьез увлекла и затронула сердце Алексея Пешкова. Разумеется, кавалеры постоянно обращали внимание на пригожую дворянку, но вот запал ей в душу Алексей. Он тоже поддался очарованию барышни. Начиная с их первой встречи кавалер видел в лице Кати будущую любящую жену и верного друга. Хороша собой, прекрасно воспитана, интеллигентна, - Екатерина могла внести в жизнь Пешкова все то, чего у него никогда не было: ощущение домашнего очага, уюта. Екатерина необъяснимо для себя чувствовала в нем большой талант: нищий мальчишка, украдкой от хозяев читавший по ночам книги, Алексей, самостоятельно, жадно учась, многое повидав, впитал громадный опыт русской жизни. Он опирался на безграничную память, являвшуюся одной из его самых удивительных способностей. Она постоянно видела его с неизменной книгой в руках. Внимательный читатель, он многому учился от опытных собратьев по перу. Начинающий писатель сообщал друзьям о своей невесте: "Описать Вам ее: Екатерина Павловна Волжина, дворянка из разорившихся, кончила гимназию, 19-ти лет от роду, среднего роста, гибкая, волосы вьющиеся, глаза не знаю какие, рот и нос некрасивы… Какие у нее желания? В данное время желает как можно скорее возвратиться в Самару и обвенчаться со мной. Мне это желание нравится. Занимается корректурой в "Самарской газете". Что она любит? Говорит, что любит меня. Верю. Чем вообще живет? Я давно думаю над этим коварным вопросом, коварным, потому что он неразрешим. Чем вообще люди живут, а также зачем это они живут?.. Ведь не для смерти же? Так зачем? Я - не знаю, чем я живу - как может знать это Катя? Впрочем, если спросить ее, она ответит пожалуй - Любовью!"** * * * Псевдоним «Максим Горький» появился, когда Пешков, странствуя по Руси, напечатал рассказ «Макар Чудра». Нижегородские старожилы утверждали, что псевдоним им выбран в память об отце, прозвище которого, за острый язык, было - «горький». В этом рассказе писатель словами старого цыгана уверяет: Так нужно жить: иди, иди - и всё тут. Долго не стой на одном месте - чего в нем? Вон как день и ночь бегают, гоняясь друг за другом, вокруг земли, так и ты бегай от дум про жизнь, чтоб не разлюбить ее. А задумаешься - разлюбишь жизнь, это всегда так бывает… Вдруг одумалась Ольга Каменская. Она не хотела терять Алексея Пешкова, но он, охваченный новыми чувствами, хорошо помнил, как она ему сказала перед поездкой в Париж: - Не пиши мне. Разрыв - так разрыв навсегда. Теперь он твердо решил не возвращаться: «С невозможностью продолжать наши старые отношения - помирись, тогда, поверь мне, тебе будет легче… Я не обижен тобой - я судьбой моей обижен. Если ты способна не говорить со мной о твоей любви ко мне - о чувстве, в которое я не верю и которое больше не нужно мне, - если ты способна на это - можешь всегда смотреть на меня как на человека тебе близкого и всегда готового помочь тебе жить». Искреннее чувство Алексея Пешкова к юной Катерине не осталось безответным. Нижегородская дворянка полюбила его всей своей молодой душой, словно видя себя в его поэме «Девушка и Смерть»: На траве атласной, в лунном блеске Девушка сидит богиней вешней… «Виновата, не пришла я к сроку, Думала - до Смерти недалёко. Дай еще парнишку обниму: Больно хорошо со мной ему! Да и он - хорош! Ты погляди, Вон какие он оставил знаки На щеках моих и на груди. Вишь, цветут, как огненные маки!..» «Что ж, - сказала Смерть, - пусть будет чудо! Разрешаю я тебе - живи! Только я с тобою рядом буду, Вечно буду около Любви!» Переписка началась, когда Екатерина еще была невестой. 28-летний фельетонист предупреждал 18-летнюю корректоршу: «Я очень беспокойный человек и я очень непонятный… Сколько во мне противоречий… в видах твоего самосохранения – подумай, что именно тебе нравится в Алексее Максимовиче Пешкове? Я хорошо его знаю – хочешь поговорить о нем со мной? Претензия позволяет ему предъявлять к людям слишком высокие требования и несколько третировать их свысока… Как будто умен один Пешков, а остальные – идиоты и болваны. Вообще недостатком преувеличенного о себе мнения Пешков обладает в совершенстве... Теперь его социальное положение… Какое место в жизни может дать странствующий литератор, человек у которого в кармане ныне густо, завтра пусто или нет ничего? Бродячая жизнь, полная превратностей и лишений, вот что ждет тебя. Его журнальная литература – ты знаешь, это пока еще нечто, - писанное по воде вилами». Невеста в его признаниях могла найти много настораживающего: «У меня, Катя, есть своя правда, совершенно отличная от той, которая принята в жизни, и мне много придется страдать за мою правду, потому что ее не скоро поймут и долго будут издеваться надо мной за нее… Тебе, жене литератора, нужно знакомиться с жизнью страны, в которой он намерен быть не «последней спицей» ее культурной колесницы… Странный я человек, Катя, - чего хочу? У меня душа – бродяга, вечно рыщет где-то вне земли и вечно чего-то настойчиво ждет и просит». А пока жених смешил свою избранницу: «Прилагаю при сем мой кривоплечий и косоглазый портрет... Все мои карточки выходят плохо - рожица у меня всегда почему-то сладкая...» Екатерина Павловна подарила жениху хрустальный пресс, который помогал провинциальному газетчику содержать в порядке бумаги; он был тронут подарком: «В комнате масса солнца, его лучи прошли сквозь твой подарок, пресс, и упали розовые и живые на твой портрет, как раз на лицо. Ты точно ожила вдруг, смотришь на меня и улыбаешься»... Через полгода Алексей пришел к Катерине домой, чтоб сделать предложение, а отец, почтенный мужчина, лежит больной в чахотке. Ухаживала за ним младшая сестра, гимназистка, мать заведовала детским приютом. Очень понравился ему отец - добрый, величавый. Глава семейства окончил естественный факультет университета. Больно было видеть, что славный человек обречен на скорую смерть. Горький жалел, что не был знаком с ним ранее. - Он умница, мало этого, он философ! - говорил жених о будущем тесте. Много они беседовали, и Волжин полюбил Алексея. Печальная история вышла c отцом невесты: ехал вьюжной зимой и угодил с лошадьми в овраг. Пока вытаскивал лошадей и сани, простудился, схватил воспаление легких, и открылась чахотка. Вдове, чтоб прокормиться, пришлось искать работу. В юности она закончила институт и преподавала иностранные языки. Когда открылась любовь Алексея и Екатерины, отец одобрял, а мать была против. Губернаторша смущала ее: - Это форменный мезальянс. Она - дворянка хорошего рода, а он… Что он такое? Какой-то там писатель из босяков. Что он ей за пара? Дворянская кровь должна течь, не сливаясь с мещанской. Брак дворянки с нижегородским «цеховым»? Ни к чему это! Было решено разлучить их: авось-де девица опомнится. Будущая теща, списавшись с братом, капитаном I ранга, услала дочь к нему. Там ее стали вывозить в клуб. Жених же был уверен в невесте и старался подзаработать, где только можно. По счастью, в Нижнем открылась Всероссийская выставка-ярмарка, и Алексей уехал зашибать деньгу, надеясь на скорую свадьбу. Работал во всю прыть, писал черт знает о чем. Там было двести павильонов, четыреста репортеров, миллион посетителей… В награду к нему приехала с сестрой Екатерина. Как раз в это же время случился приезд на ярмарку Николая Второго. Народу собралось много, войска оцепили улицу. Жених взял в аренду стулья, чтобы Катерина с сестрой, встав на них, смогли увидеть Его Императорское Величество. Российский самодержец, так неумело управлявший шестой частью мира, проехал в коляске важно, не шелохнувшись, весь в белом. Молодежь смотрела ему вслед с презрением, а Алексей вдогонку «проокал»: - Россия слишком глупа для того, чтобы не быть монархией… К закрытию ярмарки Алексей сколотил немного денег и помчался в Самару. Катерине трудно было решиться, ибо в те годы с волей родителей считались. В невесте все же росла уверенность, что Алексей сумеет завоевать их расположение. А пока барышню услали в Петербург, повидать людей. Она сравнила столичных женихов со своим избранником. Сравнение оказалось не в их пользу. Разлука лишь укрепила ее чувство. За это время жених очаровал и покорил будущего тестя. Екатерина вернулась, когда отец был уже совсем плох. Вскоре отец умер, похоронили. Возобновилась работа в «Самарской газете». Видя, что разлука не помогла, матери пришлось согласиться на свадьбу. По окончании траура молодые обвенчались в самарском соборе. Все было: и фата, и цветы... После скромного свадебного вечера их усадили на пароход, и они, счастливые, уплыли в Нижний. Часто их можно было видеть вместе в тени парка, где по аллем гуляла публика, и Волгу видно верст на пять. Днем с пароходов, подплывавших к городу, открывался вид на кремль, сверкало солнце, купаясь в золоте церковных куполов, горели кресты. Поздним вечером в реке отражались сияющие огни… * * * В Нижний из Минска после смерти жены переехал этнограф Адам Богданович. Через два месяца после свадьбы Пешковых к молодым супругам наведался белорусский гость. Приняла его юная хозяйка, с миловидным лицом, выразительными глазами и роскошными волнистыми волосами. Обстановка в квартире мало гармонировала с очаровательной женой. Все было куплено по случаю или у старьевщика. Пока вышел муж, Екатерина Павловна заняла Богдановича. За стеной послышался кашель, показался Алексей Максимович, бледный, с пытливыми глазами. Длинноволосый, с широкой, но впалой грудью, слегка сутуловатый, одет он был в светлую косоворотку, стянутую узким ремешком. Вскрыв рекомендательное письмо, прочитал с улыбкой: «От Сладкого к Горькому». Затем перешли в соседнюю комнату, служившую спальней и рабочим кабинетом. Рядом со столом - этажерка, заполненная книгами. Оба книголюбы, за них они принялись в первую очередь. Оказалось, что все эти книги, Пешков прочитал. Бережно достал два больших тома «Истории религиии». «Библия, - пробасил, поправляя спадавшие на лоб волосы, - клад великолепных изречений, у нее особый строй речи… Люблю «Книгу Иова», - признавался Горький. Насчет каждой книги у начинающего литератора было собственное суждение. Заговорили про «Анну Каренину» Толстого. Кашлянув, Алексей пригладил прокуренные усы: «Более безрадостной любви, более скучной, не знаю: ни разу при луне не прошлись, ни одного ласкового слова друг другу не сказали, ни разу не поцеловались. Русские не умеют о любви писать. В этом мастера только французы», - убежденно заметил Горький. Когда Богданович попросил дать что-нибудь из собственных сочинений, Горький протянул «Песню о Соколе», написанную ритмической прозой. В ней говорилось о том, как раненый Сокол упал в ущелье, где лежал Уж и смотрел в небо. Смелая птица знает лишь одно счастье – битву, она мечтает снова летать. Сокол не может смириться со злой судьбой: он разбивается о камни, а осторожный Уж только делает попытку взлететь, но «рожденный ползать - летать не может!» В «Песне о Соколе» серенькой, трусливой жизни самодовольного Ужа противостояла безумная жажда свободы и радость борьбы Сокола. Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету! Безумству храбрых поем мы славу! Безумство храбрых - вот мудрость жизни! Постепенно знакомство Богдановича с Пешковыми переросло в сердечную дружбу. Горький сочинял большей частью по ночам, днем жена переписывала начисто, поправляя пунктуацию автора, иногда указывала на неудачные обороты речи. По вечерам к молодоженам приезжал подружившийся с ними адвокат. Он припоминал интересные случаи из своей практики, которые Горький использовал в своих рассказах. Следил за здоровьем писателя знакомый доктор. Туберкулез у Горького прогрессировал, врачи советовали ехать в Крым. Поездка требовала денег, которых не было. Кое-что и так уже было отнесено ростовщице в залог, даже золотые монеты, брошенные в башмачки родственниками молодой в день свадьбы. Рождение сына Из Крыма Пешковы поехали на Украину, там жена благополучно родила своего первенца, названного в честь деда - Максимом. Отец был несказанно рад. Он вспоминал как пять лет назад сам стал «акушером», помогая родиться на свет человеку: Превосходная должность - быть на земле человеком! Над кустами, влево от меня - скуластая баба, молодая, беременная, с огромным вздутым к носу животом, испуганно вытаращенными глазами синевато-серого цвета. Я вижу над кустами ее голову в желтом платке, она качается, точно цветущий подсолнечник под ветром…. Тихий стон в кустах… Раздвинув кусты, вижу - опираясь спиною о ствол ореха, сидит эта баба, в желтом платке, голова опущена на плечо, рот безобразно растянут, глаза выкатились и безумны; она держит руки на огромном животе и так неестественно страшно дышит, что весь живот судорожно прыгает, а баба, придерживая его руками, глухо мычит, обнажив желтые волчьи зубы. - Уди-и... бесстыжий... ух-ходи... Я понял, в чем дело,- это я уже видел однажды,- конечно, испугался, отпрыгнул, а баба громко, протяжно завыла, из глаз ее, готовых лопнуть, брызнули мутные слезы и потекли по багровому, натужно надутому лицу... Подломились руки, она упала, ткнулась лицом в землю и снова завыла, судорожно вытягивая ноги. В горячке возбуждения, быстро вспомнив все, что знал по этому делу, я перевернул ее на спину, согнул ноги - у нее уже вышел околоплодный пузырь. - Лежи, сейчас родишь... Сбегал к морю, засучил рукава, вымыл руки, вернулся и - стал акушером. Баба извивалась, как береста на огне, шлепала руками по земле вокруг себя и, вырывая блеклую траву, все хотела запихать ее в рот себе, осыпала землею страшное, нечеловеческое лицо, с одичалыми, налитыми кровью глазами, а уж пузырь прорвался и прорезывалась головка, - я должен был сдерживать судороги ее ног, помогать ребенку и следить, чтобы она не совала траву в свой перекошенный, мычащий рот... - Х-хосподи,- хрипит она, синие губы закушены и в пене, а из глаз, словно вдруг выцветших на солнце, всё льются эти обильные слезы невыносимого страдания матери, и все тело ее ломается, разделяемое надвое. - Ух-ходи ты, бес… И вот -- на руках у меня человек - красный. Хоть и сквозь слезы, но я вижу -- он весь красный и уже недоволен миром, барахтается, буянит и густо орет, хотя еще связан с матерью. Глаза у него голубые, нос смешно раздавлен на красном, смятом лице, губы шевелятся и тянут: - Я-а... я-а... Такой скользкий -- того и гляди, уплывет из рук моих, я стою на коленях, смотрю на него, хохочу - очень рад видеть его! И - забыл, что надобно делать... - Режь...- тихо шепчет мать,- глаза у нее закрыты, лицо опало, оно землисто, как у мертвой, а синие губы едва шевелятся: - Н-нет... силушки... тесемочка кармани... перевязать пупочек... - Дай... дай его... И дрожащими, неверными руками расстегивала кофту на груди. Я помог ей освободить грудь, заготовленную природой на двадцать человек детей…* Даже когда ребенок запросился на белый свет, муж и жена не загадывали: мальчик или девочка, не обсуждали, не выбирали имя. Но как только дитя появилось, отец решительно сказал: «Максим», отдав дань памяти своему рано умершему родителю… Алексей Максимович был нежным, заботливым: не боялся брать новорожденного на руки, любил пеленать, купать ребенка. В письме счастливый муж признавался Екатерине Павловне: «Я люблю тебя не только как мужчина, как муж, люблю и как друг, может быть, больше как друг». Но не слишком долго продолжалась радость. Явился жандармский ротмистр, произвели тщательный обыск и на глазах у испуганной жены арестовали Горького. На следующий день литератор под конвоем был отправлен на Кавказ, откуда в письме интересовался у жены: «Ну, как поживает Максим? Не говорит ли каких-либо новых слов? Здоров ли?.. Иногда хочется взять на руки Максима и подбросить его к потолку, но я долго сентиментальным не бываю. Хлопочи о поруках, будь здорова и спокойна, береги сынишку. Поезжай-ка в Самару, Катя. Маме своей ты бы не сообщала о происшествии со мной - скажи, что состояние моего здоровья вдруг ухудшилось и я уехал на Кавказ… Целую сынишку и тебя. Алексей». Успех и слава Выдворяя Пешкова из очередной тюрьмы, жандармский полковник, неторопливо чиркнув спичкой, брюзгливо наставлял: - Какой вы революционер? Вы - не еврей, не поляк. Пи;шите, вроде, неплохо. Когда я вас выпущу, покажите рукописи Короленко. Это - серьезный писатель. Молодому литератору удалось встретиться с мастером: «Какое суровое лицо у вас! - воскликнул Короленко. - Трудно живется? Вы часто допускаете грубые слова, должно быть они кажутся вам сильными?» Недели через две Короленко объявил, что у Пешкова есть способности, но писать надо с натуры, не философствуя. Мастер сразу разглядел талант: «Самое хорошее, что вы ц;ните человека таким, каков он есть. Я же говорил вам, что вы реалист. Но в то же время - романтик!.. У вас есть юмор, хотя и грубоватый! – добавил писатель. - А стихи ваши - бред!» Постепенно стали приходить хвалебные отзывы на двухтомник рассказов Горького. Все было ново в нем: живые герои и необычные изобразительные средства, яркие лучи солнца и сверкающее море... И вскоре случилось необыкновенное: портреты писателя-босяка появились везде, даже на коробках конфет и пачках папирос. Рассказы принесли молниеносную славу нижегородскому цеховому малярного цеха. Мест;, виденные им, и слова, услышанные от простого люда, - он с жадностью впитал и вернул встреченное в живых, красочных образах. Кругом слышны были толки о новоявленном писателе. Когда слава о Горьком загремела по всей России, в Самаре и Нижнем не верили, что это тот самый бродяга в странной разлетайке. - Мы присутствуем при рождении знаменитости! - воскликнул Богданович, прочтя очередную восторженную статью о талантливом друге. Слава Горького, неслыханная, какой не знал ни один русский писатель, росла, а вместе с ней улучшалось и материальное положение. Постепенно в квартиру Пешковых стягивались все нити культурной жизни Нижнего. Здесь гостили: певец Ф. Шаляпин, художники, артисты, писатели. Если муж отлучался, то постоянно писал домой: «Сейчас получил твоё письмо - очень милое. Жаль, что в нём мало сказано о Максимке. Мне скучно без него и боязно, что он захворает. Пожалуйста, пиши, как и что он ест. Вчера, гуляя, я нашёл маленький мяч, привезу ему. Чехов говорит, что не видал ещё ребёнка с такими глазками». В следующем послании Горький сообщал: «Спасибо, Катеринка, за письмо. Я приеду к пасхе, наверное, в субботу. Мы поедем вместе с Чеховым. Он очень определённо высказывает большую симпатию ко мне, очень много говорит мне таких вещей, каких другим не скажет, я уверен. Меня крайне трогает его доверие ко мне, и вообще я сильно рад, очень доволен тем, что он, которого я считаю талантом огромным и оригинальным, писателем из тех, что делают эпохи в истории литературы и в настроениях общества, - он видит во мне нечто, с чем считается. Это не только лестно мне, это крайне хорошо, ибо способно заставить меня относиться к самому себе строже, требовательнее. Он замечательно славно смеется - совсем по-детски. Видимся мы ежедневно… Но мне за всем этим скучно без тебя и Макса… Кажется, я пойду к Льву Толстому. Чехов очень убеждает сделать это, говоря, что я увижу нечто неожиданно огромное. Тут за мной ухаживают барыни - я попробую утилизировать их пустое время. Но, хотя и ухаживают - ты не беспокойся, ибо самой сносной из них лет за сорок, а самая молодая - харя и глупа, как лягушка... Опиши мне как-нибудь Максимкин день, час за часом... Горький приезжал в Петербург, где встречался со столичными знаменитостями, пришедшими познакомиться с самородком. Бунину обрисовали молодого писателя: ражий детина, в шляпе с громадными полями и с пудовой дубиной в руке. В Ялте, где Чехов свел их, Бунин впервые увидел Горького: Под крылаткой желтая шелковая рубаха, подпоясанная длинным и толстым шелковым жгутом кремового цвета, вышитая разноцветными шелками по подолу и вороту. Только не детина и не ражий, а просто высокий и несколько сутулый, рыжий парень с зеленоватыми, быстрыми и уклончивыми глазками, с утиным носом в веснушках, с широкими ноздрями и желтыми усиками, которые он, покашливая, все поглаживает большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит… В тот же день, как только Чехов взял извозчика и поехал к себе, Горький позвал меня зайти к нему… Показал мне, морща нос, неловко улыбаясь счастливой, комически-глупой улыбкой, карточку своей жены с толстым, живоглазым ребенком на руках, потом кусок шелка голубенького цвета и сказал с этими гримасами: - Это, понимаете, я на кофточку ей купил... этой самой женщине подарок везу... Теперь это был совсем другой человек, чем на набережной, при Чехове: милый, шутливо-ломающийся, скромный до самоунижения, говорящий уже не басом, не с героической грубостью, а каким-то все время как бы извиняющимся, наигранно-задушевным волжским говорком с оканьем.* Стали зарождаться знакомства с артистами, писателями. Горький делился с женой о встречах с Львом Толстым: Он похож на Бога, на этакого русского Бога… Его интерес ко мне - этнографический. Я, в его глазах, особь племени, мало знакомого ему, и - только. Он много раз и подолгу беседовал со мною; когда жил в Крыму я часто бывал у него, он тоже охотно посещал меня, я внимательно и любовно читал его книги, - нет человека более достойного имени гения, более сложного, противоречивого и во всем прекрасного… Провожая, он обнял меня, поцеловал и сказал: - Вы - настоящий мужик! Вам будет трудно среди писателей, но вы ничего не бойтесь, говорите всегда так, как чувствуете, выйдет грубо - ничего! Умные люди поймут… О женщинах он говорит охотно и много, как французский романист, но всегда с тою грубостью русского мужика, которая - раньше - неприятно подавляла меня. … Сегодня в роще он спросил Чехова: - Вы сильно распутничали в юности? Антон Павлович смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал что-то невнятное, а Лев Николаевич, глядя в море, признался: - Я был неутомимый... Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое мужицкое слово и продолжал: - Есть такие минуты, когда мужчина говорит женщине больше того, что ей следует знать о нем. Он сказал - и забыл, а она помнит. Может быть, ревность — от страха унизить душу, от боязни быть униженным и смешным? Не та баба опасна, которая держит за..., а которая - за душу. Вечером, гуляя, Лев Николаевич неожиданно произнес: - Человек переживает землетрясения, эпидемии, ужасы болезней и всякие мучения души, но на все времена для него самой мучительной трагедией была, есть и будет - трагедия спальни…* Горький, с некоторым удивлением, говорил жене: - Знаешь, Катерина, он любит ставить коварные вопросы: что вы думаете о себе, любите ли вашу жену? Лгать перед ним - нельзя… Ближе других Горький сошелся Чеховым. Однажды Антон Павлович, задумавшись, тихо сказал ему: - Такая нелепая, неуклюжая страна - эта наша Россия – Это стыдно и грустно, а верно: есть множество людей, которые завидуют собакам... И тотчас же, засмеявшись, добавил: - Я сегодня говорю все дряхлые слова... Значит - старею... Однажды его посетили три пышно одетые дамы; наполнив его комнату шумом шелковых юбок и запахом крепких духов, они чинно уселись против хозяина. - А кого вы больше любите - греков или турок? - спросила одна. Антон Павлович ласково посмотрел на нее и ответил с кроткой, любезной улыбкой: - Я люблю -- мармелад... А вы - любите?.. - Вы славно беседовали! - заметил я, когда они ушли. Антон Павлович тихо рассмеялся и сказал: - Нужно, чтоб каждый человек говорил своим языком... Никто не понимал так ясно и тонко, как Антон Чехов... - Знаете - напишу об учительнице, она атеистка - обожает Дарвина, уверена в необходимости бороться с предрассудками и суевериями народа, а сама, в двенадцать часов ночи, варит в бане черного кота, чтоб достать «дужку» - косточку, которая привлекает мужчину, возбуждая в нем любовь, - есть такая косточка... - Знаете, почему Толстой относится к Вам так неровно? Он ревнует… Да, да. Вчера он говорил мне: «Не могу отнестись к Горькому искренно, сам не знаю почему, а не могу… Горький - злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи …» Рассказывая, Чехов досмеялся до слез и, отирая слезы продолжал: - Я говорю: «Горький - добрый». А он: «Нет, нет, я знаю. У него утиный нос, такие носы бывают только у несчастных и злых. И женщины не любят его, а у женщин, как у собак, есть чутье к хорошему человеку … Уметь любить - значит все уметь...* Чехов наставлял молодого литератора. Знаменитый писатель, любивший начинающего автора, не был, например, в восторге от того, что в рассказе «Мальва» море «смеялось». Чехов учил: море не смется, не плачет; оно шумит, плещется, сверкает. Читателям, однако, нравилось, что море может смеяться. * * * Молодые супруги обожали музыку, посещали концерты. Врожденная страсть к музыке сближала их. Однажды отправились слушать оперу. Гастролер так понравился, что писатель запросто пошел за кулисы и выразил свое восхищение. Ранее они виделись лишь м;льком. На этот раз разговорились. Оказалось, что юность прошла где-то рядом: бродяжничали, грузили баржи, набирались ума… На следующий день Шаляпин прямо с утра появился в квартире Пешковых и обитался там до конца гастролей, здесь же ночевал, питался и - к великому удовольствию супругов - пел. Проснувшись, он пробовал голос - «О-ого-оо!». Его мощный бас звучал так, что было слышно на улице, и под окнами собиралась толпа. На всю округу неслось - Эх, дубинушка, ухнем!.. Прохожие останавливались, как завороженные, никто не смел произнести ни слова: все наслаждались пением. Затем, в ходе концерта, где был получен солидный доход, Горькому пришла мысль собрать денег на благотворительные цели. В честь полюбившегося артиста был дан ужин. Шаляпин поднялся: - Господа! Говорить - не петь, на это я не мастер, это не по моей части. Вот мастер слова - Алексей Максимович, наше солнышко красное. Я все время возле него вращаюсь: оно и светит и греет. Хорошее дело он затеял - постройку Народного Дома, а денег не хватает. Надо бы, чтоб каждый дал по средствам. И благославляя, он затянул на церковный лад по-протодиаконовски: - Го-спо-оди!.. Покончив с гастролями и получив изрядный куш, Шаляпин пригласил Пешковых на пельмени. Шаляпин и Горький так близко сошлись, что о них, талантливых самородках, стали говорить, как о братьях-близнецах. * * * Время шло, и вдовец Адам Богданович стал заглядываться на младшую сестру Екатерины - Александру. Однажды, когда Пешковы уже легли спать, к ним заявились Александра и Адам. Они объявили родственникам, что решили пожениться. Новый год встречали уже двумя молодыми семьями. Пока Горький писал «Фому Гордеева», Екатерина с сестрой катались на пароходе по Волге. Роман выдвинул Горького в ряд мастеров. Осенью он снова поехал в Петербург, где сошелся с революционерами и составлял прокламации, призывавшие к свержению царя. Сёстры вернулись в Нижний довольные и отдохнувшие, Александра была беременна, но чувствовала себя хорошо. Ничто не предвещало беды, притаившейся совсем рядом. Через несколько дней Горький сообщил Чехову, что захворала сестра жены и, проболев три дня, - умерла. Тетка забрала племянника к себе, в честь матери назвали его Александром. Наступил Новый 1900 год. Страшная, недавно пережитая трагедия, подавляла хозяйку и окружавших. Больше всех переживала Екатерина Павловна, горячо любившая сестру. Алексей Максимович пристроился в углу с Адамом Богдановичем и читал вслух «Даму с собачкой». Закончив читать, стали обсуждать - и вконец переругались. В этой атмосфере Горький написал откровенное письмо Чехову: «Огромное Вы делаете дело Вашими маленькими рассказиками, возбуждая в людях отвращение к этой сонной, полумертвой жизни – черт бы ее побрал! На меня Ваша дама подействовала так, что мне сейчас же захотелось изменить жене, страдать, ругаться и прочее в этом духе. Но - жене я не изменил - не с кем, только вдребезги разругался с нею и с мужем ее сестры, моим закадычным приятелем. Вы, чай, такого эффекта не ожидали?..» Дочь Катя После второго ареста мужа Екатерина Павловна дала знать Льву Толстому, который обратился к министру, уверяя, что заключение угрожает жизни литератора: «Я лично знаю и люблю Горького не только как даровитого, ценимого и в Европе писателя, но и как умного, доброго, симпатичного человека». В результате Горький был выпущен и благодарил Толстого: «Спасибо Вам, Лев Николаевич, за хлопоты обо мне. Из тюрьмы меня выпустили под домашний арест, что очень хорошо, - ввиду близких родов у жены». Через несколько дней родилась дочь, которую, как и мать, назвали Екатериной. Мальчиком в семью Горького был принят С. Маршак. Пешковы приютили будущего поэта. Гости были все знаменитые. Благодушный Репин, говоривший замогильно- глухим голосом. Глазунов, молодой, но уже грузный… Ждали Шаляпина, старого знакомого Стасовых, с Горьким.... Горький оказался человеком огромного роста, слегка сутулым и совсем не таким, как на открытке. Вместо блузы, на нем была короткая куртка, наглухо застегнутая… Глаза мне понравились - серо-синие, с длинными ресницами... Я следил за ним из угла, пока Глазунов играл на рояле, пока пел Шаляпин. Только к концу вечера, после того как я продекламировал свои детские стихи, я очутился рядом с Горьким… - Хотите жить в Ялте? Ладно, я это устрою. Через неделю я получил телеграмму из Ялты: ВЫ ПРИНЯТЫ ЯЛТИНСКУЮ ГИМНАЗИЮ ПРИЕЗЖАЙТЕ СПРОСИТЕ КАТЕРИНУ ПАВЛОВНУ МОЮ ЖЕНУ В Ялте меня ласково встретила Екатерина Павловна. С ней было двое ребят, шестилетний Максим и двухлетняя Катюша. Это была небольшая, но дружная и веселая семья. Народу был у них всегда полон дом, то и дело грели самовар. Здесь я прожил года полтора. И свои, и чужие чувствовали, что всем живется так славно потому, что в этом доме хозяйка - Екатерина Павловна, такая молодая и приветливая, такая строгая и молчаливая…* Зимой на даче в Ялте по соседству с семьей М.Горького отдыхала с сестрой тринадцатилетняя Марина Цветаева. Сестры Цветаевы сдружились с пятилетней Катюшей и ее братом Максимом. «Мы еще их мало знаем, - записала тогда в дневник Анастасия, - но Марина уже, кажется, заболевает очарованием Екатерины Павловны, этой молодой женщины, невысокой, стройной, с нежным смуглым лицом». * * * Пешковы возвратились в Нижний. На Волге снова увидели ставшего теперь знаменитым земляка, в блузе, подпоясанной ремешком, в сапогах с короткими голенищами, в которые он вправлял свои черные штаны. В эту пору Горький написал «Песню о Буревестнике». Цензор доносил: стихотворение произвело сильное впечатление, причём самого Горького стали называть «буревестником революции». Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный. То крылом волны касаясь, то стрелой взмывая к тучам, он кричит, и - тучи слышат радость в смелом крике птицы. В этом крике - жажда бури! Силу гнева, пламя страсти и уверенность в победе слышат тучи в этом крике... - Буря! Скоро грянет буря! Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем, то кричит пророк победы: - Пусть сильнее грянет буря!.. Горьковский призыв стал крылатым. «Буревестника» переписывали от руки, заучивали наизусть. Клич - «Пусть сильнее грянет буря!» - стал символом грядущей революции. Довольно быстро талантливый самородок выдвинулся в число первых литераторов России, по популярности встав в ряд с такими гигантами, как Толстой и Чехов. Они с теплотой отнеслись к молодому собрату по перу. В 1902 он был избран почетным членом Академии наук, но по требованию царя выборы были признаны недействительными, после чего в знак протеста А.Чехов и В. Короленко покинули Академию. Поднявшись со дна, Горький стал наиболее знаменитой и обсуждаемой личностью. В 1903 году было продано более ста тысяч его книг. До этого только молва ходила о молодом прозаике, теперь же слава о нем гремела по всей стране. Даже его соперник, Иван Бунин, признал: Я всегда дивился - как это его на все хватает: изо дня в день на людях, - то у него сборище, то он на каком-нибудь сборище, - говорит порой не умолкая, целыми часами, пьет сколько угодно, папирос выкуривает по сто штук в сутки, спит не больше пяти-шести часов - и пишет своим круглым, крепким почерком роман за романом, пьесу за пьесой! Очень было распространено убеждение, что он пишет совершенно безграмотно и что его рукописи кто-то поправляет. Но писал он совершенно правильно... А сколько он читал, вечный полуинтеллигент, начетчик!* * Московский Художественный театр поставил пьесу Горького «На дне», и с того момента она начала путешествовать по многим странам. В ней рассказывается про несчастных, изгнанных из общества, которые ютятся в убогой ночлежке. Жена хозяина ночлежки старается уговорить своего любовника, закоренелого вора, убить мужа. Среди центральных образов - странник Лука, пытающийся пробудить в отверженных надежду на лучшее. Лука для одних - проблеск, для других – просто юродивый. Многие считают: если правда слишком ужасна, лучше ее вовсе не знать. Однако, человеку необходимо мечтать о том, чего, возможно, никогда не будет, но ради чего стоит жить. Старец Лука обольщает обитателей «дна» утешительной ложью о якобы существующем где-то царстве Добра. Что нужнее: приукрашенная ложь или суровая правда? - такова суть произведения. «Ложь - религия рабов и хозяев. Правда - бог свободного человека!» - этим ответом Сатина, автор - на стороне правды. А зрителям невольно вспоминалось пушкинское: Тьмы низких истин нам дороже Нас возвышающий обман. Вскоре после премьеры, между Горьким и Чеховым пробежала черная кошка. Антон Павлович пригласил приятеля на постановку «Чайки». Зал был полон. Когда они появились в ложе, зрители вскочили с мест и устроили бурную овацию, но не Чехову, а Горькому. «Слава Буревестнику! -- неслось со всех сторон. -- Человек -- это звучит гордо!» Горький не знал, куда деваться от смущения. Он несколько раз пытался жестами остановить взбесившихся поклонников, кричал, что сегодня чествовать нужно не его, а Антона Павловича, но только подливал масла в огонь. Поняв, что людей не унять, Горький с виноватой улыбкой пожал Чехову руку и ушел. Очень неуютно чувствовал себя Антон Павлович. Впечатление от постановки было безнадежно испорчено. В душе осталось чувство горечи и обиды. III. АКТРИСА МАРИЯ АНДРЕЕВА Театр и жизнь Вчера еще в глаза глядел, А нынче -- всё косится в ст;рону! Вчера еще до птиц сидел, -- Все жаворонки нынче - в;роны! М. Цветаева Посещая театр, Горький познакомился с актрисой Марией Андреевой. Ровесница писателя, на 10 лет старше его жены, Мария, следуя по стопам родителей, выбрала театр. Барышне помогали природные данные: редкая красота и музыкальность. Мария вышла замуж за крупного чиновника, который почти вдвое был старше ее. Родился сын, затем – дочь. В Художественном театре талантливая актриса играла главные роли, это приносило ей успех и любовь публики. Сама великая княгиня писала портрет актрисы, которую принимали во всех великосветских салонах. Ее красоту запечатлел И.Репин. Однако интересы актрисы были сколь широки, столь и необычны для дамы ее круга. Андреева вдруг заинтересовалась марксизмом и тайно вступила в ряды РСДРП. Она настолько рьяно увлеклась политикой, что, превратившись в активную большевичку, окунулась в революцию и стала личным другом Ленина. Вождь дал ей партийную кличку «Феномен». Ранее у нее завязался бурный роман с фабрикантом Саввой Морозовым. Теперь, получая от Морозова деньги, актриса передавала их большевикам, а они писали заведомую ложь о положении рабочих на фабриках миллионера: якобы люди там жутко голодали и умирали от непосильного труда. Такова оказалась их «благодарность» тому, кто давал деньги и прикрывал от полиции партийцев, занимавшихся тривиальным бандитизмом вплоть до ограбления банков. Когда Горький появился в ее жизни, об этом узнало все общество. Вместе с актрисой примкнул к большевикам и писатель. "К ним я и примазался", - сообщал он о себе. Их первая встреча состоялась на гастролях Художественного. Симпатизировавший актрисе Чехов вместе с Горьким отправились на спектакль; первым шел Антон Павлович, за ним тянулась высокая фигура: в рубашке, длинные волосы, большие рыжие усы. - Как вы великолепно играете! - пробасил Алексей Максимович На нее глянули его голубые глаза, губы сложились в обаятельную улыбку, своим обаянием он неумолимо завораживал собеседниц. Они стали видеться, и вскоре Горький уже не мог без нее, ощущая, как душа разрывается от захватившей страсти. Когда она взмахивала длинными ресницами, Алексей Максимович видел в ее темных глазах обжигающий блеск, который вдохновлял его и с каждым свиданием еще больше разжигал увлечение. Алексей спешил к ней, словно на крыльях. Ее муж и дети были на даче. Мария сидела за роялем. Звуки наполняли огромную полуосвещенную комнату. Вошла горничная Олимпиада и сообщила, что пришел писатель. «Проси», - сказала хозяйка. «О, наконец-то, появился!» – нетерпеливо воскликнула она, протянув руку. Ее кожа чутко реагировала на малейшее прикосновение. Вся в белом, она улыбалась. Алексей почувствовал, что рука ее неестественно горяча и дрожит, темные глаза смотрели ласково. Ворот блузки был расстегнут и глубоко обнажал белую грудь. «В грозу музыка особенно волнует», - сказала она, не отнимая руки. Она говорила еще что-то, но Горький не слышал. Он легко приподнял ее со стула и обнял. Склонясь над ней, прижался губами к ее алеющему рту. Они утонули в бесконечном, страстном поцелуе, заставляющем забыть все на свете. Он целовал ее плечи, грудь и слышал ее учащенное дыхание. - Я безумно вас люблю, - шептал гость. - И я полюбила вас. Сердце ее раскрылось навстречу его страсти, он услышал ее тревожный вопрос: - Что с вами? - Не знаю, - ответил он, охватил ее талию руками и прижался щекою к бедру. - Боже мой, - тихо сказала Мария, еще плотнее прижимаясь к нему. «Что же будет? Что будет с мужем, с Саввой?» -- пронеслось у нее в голове. Для него же любовь и смерть были связаны неразрывно. Переживая новую любовную драму, Алексей был близок к безумию. Дождь хлестал все яростнее, были слышны звуки захлебывавшейся воды, стекавшей по стеклам. Он поднял Марию на руки, а она, опрокидываясь спиной на постель, сжимала его и смотрела в его глаза ослепляющим взглядом. В его объятиях Мария ощущала радость. Он наслаждался ее ласками, в ней было что-то певучее. Мария любила, не закрывая глаз, неутолимо, радостно, не уклоняясь от его поцелуев, а наоборот -- отвечая ему. Он удесятерял ласки в стремлении дать ей полное блаженство и сам удивлялся, поняв, что силу эту дает ему Мария, ее горячее, неутомимое тело. Ему хотелось растрогать ее до слез, до необыкновенных признаний, чтоб она обнажила свою душу так же легко, как обнажила свое бунтующее тело. Встав с постели, она подошла к зеркалу. Поправляя прическу, руки ее дрожали, глаза были широко раскрыты. - Милая, - прошептал Алексей, чувствуя, что Мария с каждым днем становится ему ближе. - Мне кажется, что счастливы - не молодые, а - пьяные, - прошептала она. Горький был так захвачен новой страстью, что уже в начале 1904 года стало ясно: брак рухнул. Не считаясь ни с чем, он и Мария Федоровна мчались навстречу своему счастью. Горький дарил своей возлюбленной рукописи, на одной из них сделав дарственую приписку, возволявшую актрисе изготовить из сердца автора каблучки. Мария Федоровна владела французским, немецким и итальянским, понимала масштаб дарования Горького, знала, что она нужна ему, как человек искусства. Она способна была понять и оценить его творения, помочь как читатель и советчик. К тому же она оказалась отличной хозяйкой и секретарем. Морозов, влюбленный в Андрееву, как впоследствии и Горький, были втянуты ею в революционное движение. Она убедила Морозова поверить большевикам. Чтобы угодить возлюбленной, фабрикант передавал в партийную кассу большие деньги. Один из министров царского правительства заявил: «Морозов дал через актрису, за которой ухаживал, сожительницу Горького, несколько миллионов революционерам». Когда Мария Федоровна сошлась с Горьким, для Морозова это было большим ударом, но он продолжал откликаться на прихоти красавицы, связанные с вымогательством денег для большевиков. Ревниво поглядывая на янтарный мундштук с бриллиантовой змейкой в руках Горького, знаменитый миллионер, с плоским лицом и калмыцкими глазками, зная что это подарок Андреевой, укорял ее: «Ну что ты, Мария, нашла в этом грубом безродном мужлане? Ну что в нем такого примечательного? Неужто я, с дипломом Кембриджа, хуже его?» М. Андреева же всегда тепло отзывалась о Морозове: «Мы любили друг друга крепкой хорошей любовью долголетних друзей, и я горжусь такими отношениями с одним из благороднейших людей, встретившихся мне в жизни, считаю - незаслуженным с моей стороны счастьем». --Экий омерзительный тип, в самом деле! - в сердцах однажды воскликнул Савва Тимофеевич, крепко поругавшись с Горьким. - Зачем он представляется босяком? Фактически театром управлял меценат Савва Морозов, при его поддержке театр расцвел. Сильный мужчина, в личной жизни Савва Тимофеевич был подкаблучником. Чтобы полностью подчинить театр себе, уставшая от конкуренток Андреева придумала поставить спектакль не на сцене, а в жизни: уйти временно из театра. Расчет был таков: Морозов перестанет субсидировать Художественный, а потом Савва, Горький и она создадут новый театр. Кавалеры согласились, но время внесло коррективы в задуманный сценарий. В стране назревала революция. К концу 1904 года уже ни Морозову, ни Горькому было не до театра. 9 января 1905 года, в день Кровавого воскресенья, Андреева серьезно заболела, слегла. Мужчины бросились к ней. Вскоре матери Морозова надоело наблюдать, как Савва транжирит фамильный капитал на Андрееву и на смутьянов-террористов. Савву Тимофеевича признали душевнобольным и отправили лечиться в Ниццу. От всех этих волнений здоровье Саввы действительно сильно расстроилось. У Морозова снова требовали денег, но на этот раз Савва решительно отказал. Потеряв любовницу, покинутый всеми, презираемый окружавшим его обществом, Морозов при весьма загадочных обстоятельствах был найден с пулей в сердце. Вроде бы покончил с собой. Рядом с убитым - без подписи записка, с просьбой - никого в смерти не винить. Почерк, похоже, был подделан. Товарищам по партии Андреева сообщила, что Морозов, желая ее обеспечить, выдал ей страховой полис на 100 тысяч рублей. В результате загадочной гибели, которую назвали самоубийством, «Феномен» деньги получила. Андреева взяла эти кровавые ассигнации, потому что они нужны были Ленину. Для своих нужд любовники оставили сорок процентов, остальное передали партии. Это было странное явление, когда предприниматель поддерживал несущих гибель ему и его классу. Писатель лично вкладывал большие средства в подготовку революции. Позже в газете «Новая жизнь» Горький напишет: «За время с 1901-го по 17-й год через мои руки прошли сотни тысяч рублей на дело Российской социал-демократической партии. Из них мой личный взнос исчисляется десятками тысяч рублей, а всё остальное черпалось из карманов «буржуазии». Относительно оставленной жены Горький высказался открыто: «Что касается до моих отношений к Екатерине Павловне - этого словами не поправишь, а только запутаешь еще хуже. Отвечать на ее отношения ко мне - ненормальные теперь, то есть новые для нее и для меня – мне нечем». Писатель не собирался отступать и считал, что имеет право жить согласно своим чувствам, предоставляя Екатерине Павловне возможность жить своей жизнью. Драма в душе оставленной жены не утихала и осталась незаживающей раной на всю жизнь. Несмотря на то, что в дальнейшем у Горького было много близких женщин - видных, красивых, статных, - только разлучницу Андрееву возненавидела Екатерина Павловна до конца своей жизни, считая, что все беды начались из-за неуемной актрисы. Алексея Пешкова кроме детей всерьез связывала с Екатериной Павловной общая приверженность революционным идеалам. 9 января 1905 года Горький описал ей, в чем участвовал и что видел своими глазами: «Сегодня с утра, одновременно с одиннадцати мест, рабочие Петербурга в количестве около 150 тысяч двинулись к Зимнему дворцу для представления государю своих требований общественных реформ. У заставы войска встретили их девятью залпами - в больнице раненых 93 человек, сколько убитых - неизвестно. Зимний дворец и площадь пред ним были оцеплены войсками… Вокруг войск и дворца собралось до 60 тысяч рабочих и публики, сначала всё шло мирно, затем кавалерия обнажила шашки и начала рубить…. говорю как очевидец бойни. … престиж царя здесь убит - вот значение дня... Итак - началась русская революция, мой друг, с чем тебя искренно и серьёзно поздравляю. Убитые - да не смущают - история перекрашивается в новые цвета только кровью. За меня - не беспокойся… увидимся. Береги себя и Максима, прошу тебя! И сделай из него смелого, честного человека. … я должен буду съездить в Ригу - опасно больна мой друг Мария Фёдоровна - перитонит. Это грозит смертью, как телеграфируют доктор и Савва. Но теперь все личные горести и неудачи - не могут уже иметь значения, ибо - мы живём во дни пробуждения России. Береги Максима, повторяю, и береги себя, прошу. Ну - и будь здорова, пока. Крепко жму твою руку, друг мой». Из-за политизированной актрисы Алексей Максимович оставил жену с семилетним Максимом и трехлетней Катей. Отношения были дружеские, но когда стало ясно, что Горький не вернется, оставленная жена с двумя детьми отправилась за границу, надеясь там найти успокоение... Во время восстания, когда в Москве шли уличные бои, квартира Горького и Андреевой была штабом и арсеналом. Про подпольную деятельность Феномена знали только партийные вожаки, а Буревестник все время был на виду. При участии Горького была создана газета "Новая жизнь", руководителем которой был В.И. Ленин. Вскоре вождь дал Андреевой новое задание - поехать в США, собирать деньги на революцию. И влюбленные, не мешкая, отправились в далекий заокеанский вояж. Американская трагикомедия Огромный океанский пароход приближался к американским берегам. Среди охваченных волнением пассажиров на борту находились знаменитый русский писатель и актриса МХАТа - Мария Андреева. Во время автомобильной экскурсии Нью-Йорк ошеломил Горького. Сотня репортеров едва успевала записывать впечатления русского гостя: «Америка - самая демократичная страна в мире. Скоро и Россия займет свое место рядом с Америкой». Толпы американских рабочих приветствовали писателя на митингах, где он рассказывал о России. Горький всем представлял Марию Федоровну как свою жену, чем воспользовалось царское правительство и выступило с сенсационным разоблачением: Горький путешествует по Америке не с женой, а с любовницей! Американская пресса подняла шум, называя Горького многоженцем. Гром грянул с ясного неба, газеты, возмущаясь, сообщали: «Горький бросил жену с детьми и сбежал с артисткой!» Эта новость повергла пуританскую Америку в шок: неужели в России разрешается многоженство. Газеты и публика требовали высылки Горького первым же пароходом. Не помогали объяснения, что процедура растожения брака в России сложна, а бывшая жена якобы уже давно нашла нового спутника. Писателя называли «двоеженцем, отвратительной тварью». Многие из его друзей, среди них и Марк Твен, дрогнули и внезапно остыли к нему. Вначале Горький надеялся, что его примет Т. Рузвельт, но после шумихи с «полигамией» президент отказал. Планы на большие миллионы рухнули. Когда после встречи с читателями вернулись в Grand Central Palace, то нашли свой багаж в вестибюле отеля. «Это вам не Европа! У меня семейная гостиница, я не могу здесь давать пристанище такого рода клиентам», - возмущался хозяин. Писателя выбросили на улицу. Преследуемый фотографами-папарацци он едва сумел устроиться в другом отеле. Американские газеты одобряли отказ президента встретиться с русским, отмечая что президент принимает даже восточных султанов, но при условии, что они оставляют свои гаремы дома… Тогда Горький поведал о случившемся с ним скандале: «По поручению русского посольства, скандал подхватили уличные газеты и - пошла писать Америка!.. Я, во-первых - двоеженец, во-вторых - анархист. Напечатали портрет моей первой жены с детьми, брошенной мной на произвол судьбы и умирающих с голоду… Все шарахнулись от меня. Из трех отелей выгнали. Так, например, известно, что я и Мария Федоровна украли 15 миллионов у С. Морозова и убили этого бедняка». Историю гибели Саввы Морозова газеты не оставляли, неприяная тень падала на Горького и в еще большей степени на Андрееву. Газеты не обвиняли напрямую, но разносили слухи, прозрачно намекавшие на пособничество Андреевой в убийстве Саввы. Отношение американцев расстраивало Горького, опять обострилась болезнь, а предстояло много выступлений. "Я женился церковным браком в 1896 г. и через семь лет по взаимному согласию с женой мы разошлись, - объяснял Горький. - С первой женой мы сохраняем добрые отношения, она живет на мои средства, и мы встречаемся как друзья. Со второй женой живу гражданским браком, принятым в России как обычай, хотя и не утвержденным как закон". Денег влюбленные собрали не много, зато справились с другой партийной задачей: после ряда обличительных выступлений Горького США отказались предоставить заем царскому правительству. А пока писатель послал телеграмму оставленной жене: «Мой друг! Марию Федоровну затравили до болезни. Все это мне мешает делать то, чего ради я сюда приехал… Уступать не буду… Вопрос не в самолюбии, а в борьбе с моралью мещан. Хочешь облегчить мое положение? Пошли телеграмму в «Нью-Йорк Геральд»… Этим ты окажешь услугу мне и делу революции… Понимаю, что прошу тебя о многом, но ведь за тобой право отказать. Но если ты это сделаешь - твоей рукой будет дана дивная пощечина рожам буржуа! До свиданья! Жму руку, мой дружище!» Пожать руку другу - приятно, но любимой жене больше подошли бы другие слова. «Крепко целую», например. Однако, какие уж тут поцелуи с женой, когда страсть к 37-летней Андреевой не ослабевала! Вечером, после выступления в писательском клубе, они вернулись в отель. Она сдвинула шторы, чтобы любознательные фоторепортеры не засняли ее обнаженной. Не хватало только, чтобы в американских газетах появились пикантные снимки. Он обнял ее и притянул к себе. Она сняла светлое платье с вырезом, оголились красивые плечи. Нежно переливаясь, показались острия грудей. Складывая оливковые кружева, она смотрела на него, чувствуя, что обнажаемое нравится. - Ты хорошо смотришься, - улыбнувшись, заметил он. - Видишь и в 37 я хороша. Правда? Однако, женщине важно слышать это от мужчины. Его взгляду открылось роскошное, еще молодое тело. Она уверенно владела Алексеем, и не собиралась его терять. Находясь в постоянном соперничестве, она не привыкла проигрывать. Мария, обладая врожденным талантом актрисы и искусной любовницы, признавала только победы. Ее горячие влажные губы впивались в его тело. Замирая от счастья и томления, рядом с ней он безмятежно засыпал. По утрам в комнате было еще темно и лишь лучи, пробивавшиеся сквозь края штор, высвечивали ее стройную фигуру. Он тонко чувствовал даже дрожь лунного света на ее теле... Екатерина Павловна даже в такое тяжелое для нее время не отказала своему верному другу - неверному мужу. Покинутая жена прислала в газету телеграмму, которая тут же была опубликована: «Очень возмущена вторжением в личную и интимную жизнь человека и удивлена, что американцы - граждане свободной страны, создавшей столь широкую политическую свободу, - не свободны от предрассудков, уже мертвых даже у нас в России».* Сердце писателя разрывалось на части, когда Алексей Максимович читал поданные ему Марией Федоровной письма из России. «А у меня все твои игрушки изломались, - писал ему сын, - и мама не знает, что мне покупать… Катюха у меня все интересное отбирает себе, и мама не велит ее обижать, потому что она мне младшая сестренка и, кроме того, маленькая… Приезжай как можно скорей, Алексей, а то мы на тебя рассердимся». Со слезами на глазах Горький отвечал: «Роднульки мои славные - Максим и Катюха, просто не знаю как высказать – как мне хочется с вами увидеться! Обнять вас и расцеловать несчетное количество раз и игрушками вас выше головы засыпать, и конфетами, и яблоками… Но, милый сынок… потерпи, подожди - сделаю то, что я должен сделать, и мы опять будем вместе, и в игрушки будем играть, и ездить ты на мне будешь, и Катеринку будем катать, и рисовать будем». В отсутствие отца Максим очень скучал, хоть и старался не показывать этого. Отец догадывался об этом и писал ему: «Спроси маму, что я делаю, и ты поймешь, почему я не могу теперь видеть тебя, славный ты мой!» В США Горький познакомился с Г.Уэлсом, М. Твеном и другими знаменитостями. Очень кстати пришелся оказавшийся в Америке Зиновий Пешков – брат Якова Свердлова. Когда-то Зиновий решил поступить на драматические курсы, куда лиц иудейского вероисповедания не допускали. Он принял православие, стал приемным сыном Горького, сменил фамилию Свердлов на Пешков, взяв отчество писателя. Хотя Горький сердечно относился к юноше, но был зол, что Зиновий записал его крестным отцом самовольно. «Потрудитесь оставить мой дом», - сказал он Зиновию. Екатерина Павловна видела Алексея Максимовича в таком гневе в первый раз. Но когда Зиновий встретил Горького в США и был для него переводчиком, они стали настоящими друзьями, близкими людьми. Екатерина Павловна постоянно получала письма от мужа, в которых он описывал свои наблюдения и впечатления об Америке. О поклонению богатству, писал он в очерках, которые с жадностью читались во всем мире: Нью-Йорк. На берегу стоят двадцатиэтажные дома, безмолвные и темные "скребницы неба"... В окнах нет цветов и не видно детей… Вокруг кипит, как суп на плите, лихорадочная жизнь, бегут, вертятся, исчезают в этом кипении, точно крупинки в бульоне, как щепки в море, маленькие люди в руках Желтого Дьявола – Золота* А в письме к оставленной жене его потрясло совсем другое; он восхищался трудолюбием и щедростью американцев: «Америка, я тебе скажу, это нечто изумительное по энергии, по темпу жизни». В США, в имении супругов-врачей, приютивших гостей из России, сочинялся роман «Мать». Максим Горький продолжал критиковать царизм и просить денег на революцию. По всему миру шла его пьеса «На дне». Партийцы собирали гонорары. Четверть доставалась Горькому - остальные партии. «Тащи;те с Горького сколько можете», - наставлял Ленин своих учеников. И соратники, не стесняясь, тащили. Потеря дочери Из Америки Горький в тревоге спрашивал Екатерину Павловну о Максиме и Кате. В его письмах - страх за жизнь детей. Предчувствие отца подтвердилось самым роковым образом. Летом 1906 года Екатерина Павловна и дети приехали в Нижний. Жена писателя, сама в тот момент нуждавшаяся в поддержке, помогала всем, кто окружал ее. Вдруг в августе заболела миненгитом дочь Катенька – необычайно милый, нежно любимый ребенок, радовавший всех детской прелестью. Ее называли птичкой-щебетуньей. Врачи не могли точно определить диагноз, оказалось - воспаление мозга. Мать не спала, не ела, ни на шаг не отходила от ребенка. А девочке становилось все хуже. Доктор спросил мать: верит ли она, что уколы могут помочь. Она ответила: «Нет». Ждали окончания борьбы со смертью. Екатерина Павловна не проронила ни слезинки. Все кончилось, Кати не стало. Сестры Цветаевы относились к Екатерине Павловне с обожанием еще с детских лет, когда они жили недалеко от Пешковых в Ялте. Четырнадцатилетняя Марина Цветаева посвятила несчастной матери стихотворение: Мама светло разукрасила гробик. Дремлет малютка в воскресном наряде. Больше не рвутся на лобик Русые пряди; Детской головки, видавшей так мало, Круглая больше не давит гребенка... Только о радостном знало Сердце ребенка. Ищут цветы к ней поближе местечко, (Тесно ей кажется в новой кровати). Знают цветы: золотое сердечко Было у Кати! Сестра не походила на Макса: была сосредоточенней, серьезней, в игре она успокаивала брата, когда он бросался камнями. Она, хотя была на три года моложе, стыдила его, когда он чересчур озорничал. Она не капризничала, как дети ее лет, была справедливой, и все любили ее. Брат никогда не обижал сестричку. Узнав о смерти дочери, отец, сквозь слезы, утешал жену: «Сегодня получил твою телеграмму о смерти Кати. Это – тяжело. Жалко мне девочку, но еще больше тебя, дорогой мой друг. Чувствую, что тебе больно теперь, как убита ты, и вижу твое лицо, растерянное, испуганное… Все это время я предчувствовал и ждал чего-то тяжелого, и вот – оно пришло». Горькому вспомнилось, как сообщили ему о смерти бабушки через семь недель после похорон. Бабушка, собирая милостыню на паперти возле церкви, упала и сломала ногу. На восьмой день «прикинулся антонов огонь». Позднее Горький узнал, что оба его двоюродных брата - здоровые, молодые люди - сидели на шее у старухи, питаясь милостыней, собранной ею. У них даже не хватило ума позвать доктора. Тогда Алексей не плакал, но точно ледяным ветром охватило. Ночью, сидя на дворе, он чувствовал потребность рассказать кому-нибудь о бабушке, о том, какая была она сердечная, мать всем людям. Долго носил он в душе тяжёлое, но рассказать было некому, так оно, невысказанное, и перегорело. Вот и сейчас здесь, в Америке, не было, с кем разделить боль утраты дочери. Ему вспомнился рассказ Чехова про одинокого извозчика, который беседовал с лошадью о смерти своего сына. С Нижним Новгородом все было покончено, несчастная мать покинула город, в котором когда-то ей было хорошо и привольно. * * * Поскольку возвращаться в Россию было запрещено, писатель остановился в Италии, она понравилась ему и надолго стала прибежищем. Поселились с М. Андреевой на Капри, где прожили семь лет. В эмиграции, примкнув к большевикам, Горький поддерживал связь с Лениным. В Лондоне во время съезда РСДРП писатель провел полмесяца. На съезде Андреева чувствовала себя хозяйкой, Горький как бы сопровождал ее. Беседовал с Троцким, Плехановым, поражался неутомимостю Ленина. Впервые видел молодого Сталина, встречался с Г.Уэллсом. Итальянская вилла писателя стала приютом для многих русских эмигрантов. Всех их Горький с Андреевой принимали и кормили, было тепло и солнечно. «Сказки об Италии» вышли с авторским посвящением Марии Федоровне Андреевой. Но все равно ему было тяжело без Кати, его законной жены, и главное – без сына Максима. Сначала Женева, а потом Париж были выбраны для учебы Макса. Желая увидеться с сыном, Алексей посылал Екатерине письма, звал туда, «где жарко, точно в бане, и трещат цикады». Тем не менее Горький, приглашая Екатерину на Капри, предупреждал ее: «Тебе придется встретиться с человеком, который тебя злит, я это знаю, знаю, что это, вероятно, будет тяжело тебе и ей. И мне. Люди, даже очень хорошие, все еще продолжают делиться на мужчин, женщин, жен, писателей, могильщиков, - это источник всех драм и глупостей… Хочется видеть Максима. Привези мне карточку Кати. Как красива она была! Особенная какая-то. Села она мне гвоздем в сердце». Восемь дней провели мать с сыном на Капри. Отец был счастлив и заскучал, когда сын покинул остров: «Ты уехал, а цветы, посаженные тобою, остались и растут. Я смотрю на них, и мне приятно думать, что мой сынишка оставил после себя на Капри нечто хорошее - цветы. Вот если бы ты всегда и везде, всю свою жизнь оставлял для людей только хорошее - цветы, мысли, славные воспоминания о тебе - легка и приятна была бы твоя жизнь. Тогда ты чувствовал бы себя всем людям нужным, и это чувство сделало бы тебя богатым душой. Знай, что всегда приятнее отдать, чем взять. Ну, всего хорошего, Максим! - Алексей».** На Капри Бунин с женой провели три зимы. В это время Бунин с Горьким встречались чуть ли каждый день, близко сошлись. Бунин, даря книгу, сделал такую надпись: "Что бы ни случилось, дорогой Алексей Максимович, я всегда буду любить Вас". IV. КРАСАВИЦА ВАРВАРА «Рыжая женщина» Однажды Горький познакомился с Александром Тихоновым, репетитором детей Марии Федоровны. Это было в доме актрисы, где горничной служила Олимпиада Черткова. Начинающий литератор Тихонов очень увлекался Горьким, и был озадачен, когда Чехов огорошил его: «Можно ли такую дрянь хвалить, как «Песня о Соколе»? Вот погодите, станете старше, самим вам будет стыдно». Чехов, ревновавший Андрееву и надолго запомнивший обиду, укорял Горького: «У вас нет сдержанности. Вы, как зритель в театре, который выражает свои восторги так, что мешает слушать другим. Это не размах, не широта кисти художника, а именно несдержанность». Относилось это не только к творчеству... Когда добряк литератор Александр Тихонов встретил Варвару, она, забыв мужа, увлеклась им. В первый раз, сразу после гимназии, она вышла замуж за собирателя антиквариата А. Шайкевича - сына крупного банкира, и стала носить его фамилию. Ее муж, еврей, был богат, прекрасно образован, знал толк в искусстве и собирал картины старых мастеров. Даже Джорджоне был в его коллекции. Элегантный, умный, Шайкевич окончил два факультета. Человек большой культуры, эстет, философ, друг знаменитых, тонкий знаток искусства, он был блестящим собеседником и игроком. Сын миллионера интересовался всем: он был виолончелистом, играл на рояле, занимался магией, был знатоком вин, гурманом... Однако драгоценные шедевры и классическая музыка не принесли Варваре счастья. Женщина она была решительная, напористая, удержать ее Шайкевич не смог. Русская красавица с трехлетним сыном на руках от Шайкевича ушла к издателю Тихонову. Варвара училась на курсах и помогала новому мужу в литературной работе. Когда Тихонов впервые привез жену на Капри, Горький взял ее в помощницы. С первого дня знакомства она безумно понравилась Алексею Максимовичу, и он изо всех сил старался добиться близости. Варвара Васильевна считала, что в жизни должна быть одна великая любовь, и это оправдывало в ее глазах отчаянные поступки, которым подвержены красивые женщины. Она была создана для того, чтобы ее любили, а не для того, чтобы понимали. Для нее любовь познавалась только любовью. Зеркалом, которому она доверяла больше своих очей, стали глаза Алексея Максимовича. Он страстно полюбил и желал ее, чувствовал, что она в его власти, и перед его обаянием не устоит. Так и случилось. Она приехала к нему. Переступила через сброшенное белье, распустив прическу, вынула из нее шпильки, и волосы рыжим водопадом упали ей на лицо и белоснежные плечи. Алексей Максимович подхватил ее на руки. А потом она лежала, ошеломленная, еще не веря в то, что случилось, и таяла, как льдинка, в его горячих руках. Глаза ее были закрыты, волосы разметались по постели. Солнечный луч, проникший в полутемную комнату, освещал опрокинутое лицо. Он страстно целовал ее, бормотал бессвязные слова, полные ласки. Потом, сжимая ее в объятьях, не отрывался от губ, отвечающих на его поцелуй. Варваре казалось, что это сон, что она бредит наяву. После каждой встречи с Горьким, она подолгу ходила в дурмане. Алексей Максимович был кумиром молодежи. Не удивительно, что романтическая красавица не устояла. В том же году Шайкевич родила дочь Нину, удивительно похожую на Алексея Максимовича. Екатерина Павловна и, особенно, Мария Федоровна тяжело перенесли это событие. Подрастающая дочь Варвары становилась разительно похожа на Горького. Нине с детства доводилось слышать разговоры о ее необыкновенном сходстве с Алексеем Максимовичем. Не замечал этого только Тихонов. Он был без ума от своей молодой жены и продолжал восхищаться Варварой. Появление на свет Нины он встретил с большой радостью. Ему долго не была известна тайна ее рождения, а когда сходство дочери и ее настоящего отца стало очевидным, он с этим смирился. Андреева знала тайну рождения девочки и, наблюдая, как нежен Горький с Ниной, с завистью смотрела на Варвару, сумевшую, в отличие от нее, заиметь от Горького ребенка. С легкой руки завистницы все стали называть Варвару Шайкевич «рыжей женщиной». Как только в 1913 году появилась возможность вернуться в Россию, Андреева покинула Капри, - преступление, которое Андреевой инкриминировали - издание в 1905 году газеты «Новая жизнь» - к тому времени попало под амнистию. Все кончилось тем, что Горький остался на Капри без Марии Федоровны, без Екатерины Павловны и без сына. Когда Горький возвратился в Россию, он все же на некоторое время вновь сошелся с Андреевой. Однако, бывшая близость не возродилась: обозначились расхождения во мнениях, особенно в оценке Ленина, а в сердечных отношениях между ними уже давно стояла Варвара Шайкевич. Когда их отношения скрывать стало невозможно, Варвара ушла от Тихонова и поселилась с дочерью у Горького на Кронверкском проспекте. Нина спала на диване, за которым размещался резной буфет с китайскими фигурками из слоновой кости. Там же девочка хранила горьковские подарки: синюю чашечку «клаузоне» и «каре де баль» - книжечку для записи будущих кавалеров на танец. Чтобы отвлечься от раздумий, Горький иногда любовался своей коллекцией китайских и японских фигурок – чудесами, рождёнными руками древних мастеров. В них сверкали черные и белые звёзды оникса, зелёный хризопраз, горный хрусталь, фиолетовый лазурит, кошачий глаз, реки с водопадами, отражавшие величавые сияния. Там же стояли нэцкэ, японская женская статуэтка с цветами в руке и египетские скарабеи из сердолика и яшмы. В то время, когда Варвара с дочкой жила в 11-комнатной квартире Горького, там порой кормилось две дюжины нахлебников. Квартира Горького была просторная: большая гостиная с высокими окнами, черный рояль… По утрам жильцы редко показывались: все знали, что Алексей Максимович работает, и берегли его покой. Сердцем жилища была столовая, куда по вечерам стекались многочисленные нахлебники. Управляла хозяйством и следила за здоровьем Алексея Максимовича милая Олимпиада Черткова, пользовавшаяся всеобщим уважением. Постояльцы, беря пример с Горького, называли ее Липой. Все в доме любили или делали вид, что любят приезжавшего сына Алексея Максимовича, в котором сам писатель души не чаял. Беззаботный сын был душой квартирного сообщества. Соперничавшая в остроумии молодежь развлекала Алексея Максимовича, и он любил с ними посмеяться. Он ценил юмор и не возмутился, увидев в туалете надпись: «Человек – это звучит гордо!» В день празднования пятилетия Нины гости услышали в соседней комнате плач проснувшейся именинницы. Прибежал Алексей Максимович, взял ее на руки и принес к столу. Все пытались ее успокоить. Во главе стола возвышался Федор Иванович Шаляпин и, не обращая внимания на детский плач, цеплял на вилку по нескольку пельменей сразу. Увидев это, Нина стала смеяться. Рядом с Шаляпиным сидела Мария Андреева и завистливо смотрела на потерянного ею любовника, понимая почему Горький так нежен с девочкой. Страдания Екатерины Пешковой Брошенная жена заполнила свою жизнь деятельностью в партии социалистов. Отношения с мужем сохранялись дружеские: «Ты для меня – такой близкий, родной человек. Из тех людей, которым не надо говорить слова, они понимают и молчание. Спасибо, милая Катя, спасибо, родная!» Молодая, красивая женщина не могла остаться незамеченной, и вскоре у Пешковой появился друг, инженер-механик с мятежного броненосца «Потемкин». Горький об этом знал. Однако, видя, что теряет жену, заволновался: «Думаю я о тебе - много! - писал Горький Пешковой в Париж - И кажется, хорошо люблю тебя на этот раз, милая моя, девочка. Немножко – ревную. Это мешает спать, но - ничего! Так и надо… мои чувства, разумеется, тоже ни к чему тебя не обязывают... Запутался я, - в сущности - не имею права говорить того, о чем, с болью, думаю. Не ревность это, а жалость какая-то, хорошая жалость, не обидная для тебя». Когда Екатерина Павловна сообщила Горькому о разрыве с ее другом, муж отвечал ей: «Итак - ты разрубила узел. Я - нет еще, хотя мне это легче сделать внутренне, но внешне - труднее». На Капри Андреева слезно жаловалась окружающим, что ей, «русской графине», пришлось-де уехать из России, потому что государь рассердился на нее за роман с простолюдином. Она нервничала, даже написала Пешковой, пытаясь с ней объясниться. Ответа не последовало. Зато Горький не постеснялся выговорить жене: «Мне несколько грустно понимать, почему ты не ответила на письмо М.Ф.? Всё кажется, что вы, бабы, несправедливы друг к другу больше, чем мы, мужики, к вам». Но драма к финалу не двигалась, и переписка продолжалась. Горький изредка наезжал. Каждая новая встреча с семьей вызывала болезненные воспоминания. Иногда сын приезжал к отцу на Капри. Там 12-летний Максим познакомился с Лениным. М. Андреева и не думала покидать Горького, однако перенесенная операция поставила крест на надежде родить ребенка и приковать любимого мужчину к себе. Горький честно признавался Пешковой: «Я буду очень просить тебя - не зови, не торопи меня… Я сейчас - не в состоянии сказать, когда приеду… В данный момент у меня не хватает энергии на решительный шаг... Личная жизнь - отвратительна. Ты знаешь - я ведь никогда не говорю об этом и если заговорил теперь - значит, очень уж плохо». Горький провел целый месяц с Екатериной Павловной и сыном. А вскоре он послал им долгожданное: «М.Ф. уехала… мы простились дружески. Все вещи ее взяты ею, и более она не вернется сюда... Нужно ли мне ехать к вам? Не лучше ли вам двинуться сюда? Подумай над этим». Жена Горького, Екатерина Павловна, наконец, через девять дней после отъезда актрисы, перебралась на Капри вместе с сыном Максимом. Семейная жизнь вроде бы возобновилась, но вскоре к Горькому приехал его приятель Тихонов с женой Варварой Шайкевич. Горький снова сходил с ума по «рыжей Варваре», и никак не мог определиться, с какой из женщин ему остаться. В 1914 году писатель остановил свой выбор на Петербурге, а мать с сыном Максимом проживали в Москве. Макс также, как и его мать, не терпел Марию Федоровну, с которой Горький прожил более десяти лет. Екатерина Павловна хоть и старалась не думать о своей непростой жизни, но и так было ясно: лучшие годы уходили безвозвратно, а Алексей в семью не возвращался. Она активно продолжала участвовать в революционной деятельности, будучи с 1909 года избранной в ЦК партии эсеров. В ее жизнь до конца своих дней вошел Михаил Николаев – товарищ по партии, на шесть лет моложе Пешковой. Как раз в этот же период Андреева познакомилась с молодым юристом Петром Крючковым. Предприимчивый, всегда со вкусом и модно одетый, он был на 17 лет моложе актрисы. Около семи лет Екатерина Павловна вместе с сыном Максимом провели за границей, в основном в Париже. Она посещала в Сорбонне курсы французского. Работала в кассе помощи политэмигрантам, содействовала ссыльным. Двойственность ее положения – и не в девках, и не замужем – Екатерину Павловну не устраивала. Теперь она сообщила Горькому, что собирается замуж. Он встал на дыбы и был решительно против, казалось бы, понятного намерения еще молодой, оставленной им жены. Семейная драма продолжалась, они не могли расстаться из-за единственного сына, связывавшего их неразрывной нитью. Две революции 1917-го Февральскую революцию 1917-го Горький встретил в столице радостно. Писатель не мог скрыть своего восторга: «Русский народ обвенчался со Свободой!». В это время Горький пропагандировал необходимость демократии, выступал за охрану памятников искусства. Горький создал ассоциацию, куда вошли ученые и писатели. В Февральской революции Горький видел победу сил восставшего народа. Горький был инициатором ряда культурных начинаний, председателем Комиссии по вопросам искусства. Он написал ряд статей, возмущаясь массовым вывозом художественных ценностей. В марте 1917 года Горькому вернули звание академика. В общественные организации он привлек академика И.П. Павлова, певца Ф. Шаляпина и многих других известных деятелей. Газета «Новая жизнь» стала голосом свободной России. В ней Горький резко критиковал сначала Временное правительство, затем обвинял большевиков в том, что Ленин, Троцкий и сопутствующие им отравились гнилым ядом власти, о чем свидетельствовало их позорное отношение к свободе слова. Со своей стороны, Екатерина Павловна помогала освобожденным политзаключенным, продолжала оставаться членом ЦК партии социалистов-революционеров. Из переписки М. Горького с Е. Пешковой: 1917, Петроград: «…Уехать из Петрограда, - это весьма приятная мечта, и я готов ехать - к черту! Но - завтра у меня заседание… и я не могу отсутствовать; послезавтра - беспартийная молодежь и народные театры, да еще Дом-Музей… Демонстрировали только "большевики", которых я постепенно начинаю и презирать, и ненавидеть. Какие это истинно русские идиоты! .. Дамы прыгали в канаву, шли по воде, не щадя ботинок, задрав юбки и показывая огромное количество ног разной толщины, но – кривых... О дне рождения Максима я, конечно, забыл, и мое поздравление – запоздало…. Все-таки я напишу ему, поздравлю с двадцатилетием и посоветую не сердиться на людей, - я слышал, что его раздражают те, которые говорят, что его отец - германский шпион, провокатор и т. п. Надо жить, "хвалу и клевету приемля равнодушно". Осенью 1917-го, предвидя страшные последствия, Горький обвинял Ленина в деспотизме: «Вообразив себя наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России – русский народ заплатит за это озерами крови… Человек талантливый, Ленин обладает всеми свойствами «вождя», а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс». Накануне открытия Учредительного собрания большевики разогнали многотысячное шествие сторонников демократической России. В 1917 году, разойдясь с большевиками, писатель не прошёл перерегистрацию и выбыл из партии. Деятельность Горького вызвала резкую критику новых вождей. Писатель защищал интеллигенцию от репрессий, основал комиссию по улучшению быта ученых стал одним из организаторов издательства "Всемирная литература". 1918, Петроград: «Сняли с России обручи самодержавия, и вот - рассыпается «Святая Русь», как рассохшаяся бочка, изгнившая бочка. Ужасно гнило все, а людишки - особенно… Говорят, Ленин очень стоит за общую политическую амнистию, но – не встречает сочувствия в окружающих его идиотах и шарлатанах... Питер понемногу раскисает. На улицах лежат дохлые лошади, их грызут собаки, а обыватели ходят и завидуют собакам». В другом письме: «Милостями твоими, преблагая Екатерина, весьма тронут и утешен; хлеб получил и с наслаждением пожрал. Давно уж я не ел белого хлеба! Хорошая пища! У нас здесь и ржаной не каждый день, а когда есть - то гораздо больше соломенный, чем ржаной. Очень обидно есть такой хлеб мне, бывшему булочнику и пекарю... Здесь, когда «начальство ушло», все его ругают, и особенно крепко - рабочие, что вполне естественно, ибо никогда еще и никто не обманывал так нагло рабочий класс, как обманул его Ленин, «мужицкий вождь». В июле 1918-го Ленин приказал расстрелять царскую семью и в тот же день закрыл «Новую жизнь». Вскоре писатель поделился с Екатериной Павловной, сообщив ей, что решил работать с большевиками, потому что ему надоела бессильная оппозиция. Тогда же сын, поступивший работать к Дзержинскому в ЧК, доверительно сообщал Ленину: «Папа начинает исправляться - «левеет». Вчера даже вступил в сильный спор с нашими эсерами, которые через 10 минут позорно бежали». Узнав о ранении вождя, Горький навестил Ленина. «Октября я не понял и не понимал до покушения на жизнь Владимира Ильича, - признавал он впоследствии. - Мы встретились очень дружески, но, разумеется, пронзительные, всевидящие глазки милого Ильича смотрели на меня, «заблудившегося», с явным сожалением... Его отношение ко мне было отношением строгого учителя и доброго, заботливого друга».** Дружба была восстановлена. Горький стремился улучшить тяжкий быт интеллигенции. В день отъезда Бунина из Петербурга Горький устроил собрание в театре. Потом с Буниным, Шаляпиным и А. Н. Бенуа отправились в ресторан. Горький заказал зернистую икру и шампанское. Когда Бунин уходил, Горький вышел за ним в коридор, много раз крепко обнял, поцеловал. Вскоре после возобновления дружбы с Лениным Горький приехал в Москву, остановился у Екатерины Павловны. Она позвонила Бунину: - Алексей Максимович хочет поговорить с вами. Бунин, узнавший о том, что Горький снова связался с большевиками, ответил, что говорить им не о чем, что их отношения кончены навсегда. Гражданская война принесла страшный голод и разруху. Горький, живя в Петрограде, напрягал силы в помощь гибнущей культуре: доставал крупу и воблу, выбивал дрова, спасал от арестов. Вести эту огромную работу без поддержки Ленина было невозможно. Горький навещал вождя в Кремле, бывал на даче у Ленина в Горках, они встречались на различных заседаниях, обменивались письмами. В феврале 1919 года новая власть поручила Андреевой и Горькому возглавить оценочно-антикварную комиссию. Они привлекли к работе специалистов – выбирали художественные ценности из имущества, конфискованного во дворцах и особняках знати. Часть должна была попасть в музеи, а часть власти собирались продать за границей. Уже два года, со времен Февральской революции, в Петрограде шла бойкая антикварная торговля: люди, покидавшие Россию, распродавали семейные реликвии. Революционные матросы, комиссары и воры сбывали перекупщикам награбленное во дворцах и усадьбах. В покупателях недостатка не было. Один датский коммерсант составил уникальную коллекцию, главным в которой были украшения императриц, но переправить за границу не смог. Весной 1919 года датчанин предложил новой власти приобрести у него коллекцию для музея. По оценке А.К. Фаберже, она стоила -- одиннадцать миллионов. Коллекцию несколько раз осматривали Горький и Андреева. Летом чекисты арестовали Фаберже, обвинив в спекуляции. Расследование утверждало, что перед соблазном легкой наживы якобы не устояли революционеры: председатель комиссии Максим Горький и Андреева, которые приняли участие в шестичасовом пиршестве, причем у Горького в эти голодные для страны годы не хватило мужества отвергнуть редкостный коньяк времен Наполеона. Распространились слухи, что Горький по дешевке скупает «всякие вазы и эмали у презренных буржуев, умирающих с голоду, и квартира Горького имеет вид музея». Поскольку личной корысти Горького доказать не удалось, следствие отправило наверх рапорт о моральном падении писателя. Андреева же вскорости вообще перебралась в Берлин, где устраивала аукционы по распродаже музейных ценностей, которые она презрительно называла «старьем и хламом». В середине 1919 года, Горький, видя, что грядет разруха, впал в отчаянье. Ленин, чувствуя, что писатель отдаляется, написал ему: «Нервы у Вас явно не выдерживают... Вы договариваетесь до «вывода», что революцию нельзя делать без интеллигенции. Это - сплошь больная психика... Понятно, что довели себя до болезни: жить Вам, Вы пишете, не только тяжело, но и «весьма противно»!!! Еще бы!.. Жизнь опротивела, «углубляется расхождение» с коммунизмом... Не хочу навязываться с советами, а не могу не сказать: радикально измените обстановку и среду, и местожительство, и занятие, иначе опротиветь может жизнь окончательно».* Ленин пытался заставить буревестника революции смириться с арестами интеллигенции. Отношение к ней у вождя было весьма пренебрежительное: «Дорогой Алексей Максимович! В общем мера ареста была необходима и правильна... Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно».* Взамен демократии большевики развернули красный террор. В октябре 1920 года состоялась встреча Горького с вождем на московской квартире Екатерины Павловны, в которой было ужасно холодно. Ленин помогал занести в кабинет печку-буржуйку и обещал прислать ковер. Алексей Максимович говорил Ленину о необходимости сохранить ученых, писателей, художников. В это время пришел пианист И. Добровейн. Исполнялась «Аппассионата». Ленин был взволнован, несколько минут все сидели молча. Пробыв два часа, Ленин, уходя, упрекнул Пешкову, что она не обращается за помощью в столь трудное время. Через день Екатерине Павловне привезли два ковра. Ленин упорно склонял Горького к эмиграции: «О здоровье вы нимало не заботитесь, а здоровье у вас - швах. Валяйте за границу, в Италию». В конце беседы пригрозил: «Не поедете – вышлем!» И выслал бы, как тот «философский пароход», когда одним махом выдворили около полутора сотен лучших умов России. Летом 1921 года, когда в опасности оказалась жизнь поэта Александра Блока, Горький бомбардировал вождя телеграммами, что у Блока цинга и нервное истощение. Просил отпустить в Финляндию лечиться, предупреждал, что здесь он погибнет… И поэт умер. А через полмесяца расстреляли поэта Николая Гумилева, обвинив в белогвардейском заговоре. В письмах к Пешковой Горький откровенно высказывал свое отношение к драматическим событиям: «Боюсь, что Ленин влопался в мерзкую историю, сам он, конечно, ни при чем, но его ближайшие товарищи, кажется, действительно,-- жулье и подлецы. Теперь буржуазная пресса навалится на "Новую жизнь" и, вероятно, покончит с нею. А затем начнет поход против вас, эсеров». После победы большевиков газета Горького стала одним из главных критиков новой власти. Горький тогда утверждал, что большевизм -- национальное несчастие. Большевики в ответ обвинили Горького в предательстве дела революции и в сговоре с буржуазией. Защищая репрессированных, Горький писал кровожадному лидеру: «Владимир Ильич! Я становлюсь на их сторону и предпочитаю арест и тюремное заключение участию – хотя бы и молчаливому – в истреблении лучших людей, ценнейших сил русского народа. Для меня стало ясно, что «красные» такие враги народа, как и «белые». Лично я, разумеется, предпочитаю быть уничтоженным «белыми», но «красные» тоже не товарищи мне». Тем не менее в апреле 1920 года на заседании в честь 50-летия Ленина противоречивый писатель назвал вождя «величайшим человеком мира». Бесценные воспоминания оставила супружеская пара: поэт Вл. Ходасевич и его жена писательница Н. Берберова. Петербург. Город был мертв и жуток... Приезжал Шаляпин, шумно ругавший большевиков. Выходила к гостям Мария Федоровна Андреева со своим секретарем П. П. Крючковым. Появлялась жена одного и членов императорской фамилии - сам он лежал больной в глубине горьковской квартиры. Большой портрет Горького - работа Валентины Ходасевич - стоял в комнате больного. В столовой шли речи о голоде, о гражданской войне. Барабаня пальцами по столу и глядя поверх собеседника, Горький говорил: "Да, плохи, плохи дела"… С раннего утра до позднего вечера в квартире шла толчея. Горького осаждали посетители - по делам "Дома Искусства", "Дома Литераторов", "Дома Ученых", "Всемирной Литературы"; приходили литераторы и ученые, петербургские и приезжие; приходили рабочие и матросы - просить защиты от Зиновьева, приходили артисты, художники, спекулянты, бывшие сановники, великосветские дамы. У него просили заступничества за арестованных, через него добывали пайки квартиры, одежду, лекарства, жиры, железнодорожные билеты, командировки, табак, писчую бумагу, чернила, вставные зубы для стариков и молоко для новорожденных…* Вскоре Ленин арестовал почти всех участников «Комиссии помощи голодающим», которых привлек Горький. Писатель организовал комитет, куда вошли известные люди, в их числе близкая подруга Екатерины Павловны - Е. Кускова и литератор М. Осоргин. Интеллигенцию раздражала близость писателя к ненавистному руководству, особенно к Ленину. Писатель Леонид Андреев отметил в своем дневнике: «Ленин чт;! Ленин кончится, и дурак кончится, а как быть вот с этими умоподобными?.. Неужели Горький так и уйдет ненаказанным, неузнанным, неразоблаченным, «уважаемым»?.. чтобы действительно уважаемые люди осудили его сурово и решительно. Если этого не случится (а, возможно, что и не случится) и Горький сух выйдет из воды – можно будет плюнуть в харю жизни…» Горький то восхищался, то резко критиковал Ленина: «Я снова пою славу священному безумству храбрых. Из них же Владимир Ленин - первый и самый безумный». Внебрачная дочь Нина Тихонов горько переживал уход Варвары. Он понимал, что быстро увлекавшийся Горький, не станет опорой Варваре Васильевне. Сотрудничество Тихонова, Горького и Варвары продолжалось, и этот союз принес всем его участникам немало боли. При отъезде за границу бывший муж Варвары, Шайкевич, попросил ее пожить в его доме. Сам он временно уехал за границу, а позже побоялся вернуться. К зиме выяснилось, что жить в неотапливаемом дворце невозможно. Дрова были на вес золота, денег не хватало. Продавать вещи сбежавшего хозяина порядочным родственникам не приходило в голову, и, промучившись ползимы, Варвара отправилась с детьми к бабушке. Вскоре все узнали, что, оставленная без присмотра, драгоценная коллекция Шайкевича - разграблена. Многие стали думать об эмиграции. Варвара Васильевна, предчувствуя грядущие опасности, стремилась уехать и горячо уговаривала Горького. Внебрачная дочь Горького свой последний день в Москве провела с мамой у Екатерины Павловны Пешковой, которая показалась маленькой гостье ужасно важной. Из ее квартиры они выехали в петроградские апартаменты Горького. Навсегда в памяти девочки остался последний вечер в России. Не смолкали возбужденные разговоры, никто не ложился спать. А затем все отправились на вокзал. На перроне собралась толпа провожающих. Нина заметила, как лицо Тихонова, которого она считала своим отцом, вдруг дрогнуло, и он, резко повернувшись, быстро зашагал к выходу. Когда поезд тронулся, Варвара Васильевна бесстрашно протянула руку Алексею Максимовичу... Осенью 1921 года в сопровождении Горького Варвара Шайкевич с дочкой добирались до Берлина. Перед отъездом Горький надел Нине на руку браслет с рубинами и бриллиантами. Словно предчувствовал, что это спасет их от голода. В Германии Варвара при Горьком была и секретарем, и сиделкой. По утрам Нина не раз видела ее с окровавленным полотенцем в руках - у Алексея Максимовича обострился туберкулез. Ему срочно требовалось лечение, и он уехал. Для Варвары и Нины это расставание оказалось роковым. Страстная, увлекающаяся, Варвара бесстрашно вручила свою судьбу в неверные руки писателя, а Горький был обременен сложными отношениями с несколькими женщинами сразу. Горького обвиняли во всех смертных грехах, а он был просто человеком со всеми человеческими достоинствами и слабостями... Политический красный крест Нет яда более подлого, чем власть над людьми. М. Горький С самого начала, войдя в жизнь мужа, Екатерина Павловна не довольствовалась только ролью хозяйки и участвовала в начинаниях супруга. Теперь, не живя с Горьким, она продолжала быть общественницей, свернув, однако, свою деятельность в партии эсеров из-за репрессий большевиков. Екатерина Павловна продолжала участие в созданной еще до Октября организации, помогавшей политзаключенным. На этот раз в тюрьме оказались противники новой власти. Жизнь оказалась богаче фантазии: до Октябрьской революции Горький с женой ходили просить Временное правительство улучшить положение заключенных-большевиков. Тогда добились и освобождения Дзержинского. Теперь же Пешкова обивала пороги новой секретной службы - ЧК, заступаясь в этот раз за людей, арестованных Дзержинским. Горький писал Дзержинскому: «послал письмо Ленину по поводу арестов представителей науки… я смотрю на эти аресты как на варварство, как на истребление лучшего мозга страны… Советская власть вызывает у меня враждебное отношение к ней». Политический Красный Крест (ПКК) занимался только судьбами политических. Председательствовали другие, но исполнителем была Е. П. Пешкова, Ленин вынужден был ее терпеть, не желая портить отношения с Горьким. Учреждение размещалось в Москве на Кузнецком мосту. Родственники репрессированных поднимались на второй этаж, шли по длинному коридору и упирались в стеклянную дверь. В первой комнате секретарша встречала посетителей. В следующей сидел юрист, заместитель Пешковой, интеллигентного вида еврей в пенсне, рядом - большая комната, заставленная ящиками с продуктами, бельем, одеждой. Здесь сообщали, какие приговоры получили мужья, сыновья и дочери посетителей. Из этой комнаты шла дверь в кабинет Екатерины Павловны. Будучи постоянно занятой, Екатерина Павловна много слов не тратила. Каждый раз, когда от нее выходили в приемную, ожидающие справлялись: «Ну что, сегодня не злая?» Ошеломленные, не понимающие, за что и почему на их семью обрушилось горе, жены и матери арестованных, шли сюда. Здесь было своего рода справочное бюро, а самое главное - здесь они слышали слово надежды и выходили немного успокоенные. Пешкова, начальница учреждения, с туго набитым портфелем в руках, красивая, стройная, в кожаном пальто, садилась в коляску мотоцикла и катила в сторону Лубянской площади. В некоторых случаях удавалось смягчать приговоры. На этой почве ей пришлось близко сойтись с Дзержинским, без покровительства которого вообще вся эта работа не могла осуществляться. Чекисты же бессовестно использовали старания подвижницы: они выуживали, следя за Пешковой, полезную для них информацию, среди родственников осужденных искали новых «врагов». В среде интеллигенции было много таких, кто упрекали Пешкову за дружеские контакты с чекистами. Родственники внутри России и из-за границы отправляли арестованным посылки, в которых были спрятаны письма. Дзержинский так все хитроумно придумал, что Екатерина Павловна, сама того не подозревая, помогала чекистам. В атмосфере всеобщего террора Пешкова многим помогла, вызволила из беды, спасла от голода, разыскала потерявшихся в тюрьмах и лагерях. Люди не понимали, что с ними произошло и в чем они виноваты. Вина осужденных была настолько абсурдна, что им даже трудно было сформулировать ее. Было много писем от интеллигенции, ссыльные ученые писали ей о необходимости продолжения своих научных изысканий. Члены разных партий: эсеры, социалисты, коммунисты, сионисты, - все обращались к ней, прося помощи. Несправедливые приговоры разрушали семьи, разъединяли ссылаемых людей, отправляя мужей и жен в разные лагеря. Беспризорные дети пополняли ряды уголовников. В то страшное время жены арестованных проторили дорогу в ПКК к Пешковой. А.В. Книпер, возлюбленная белого адмирала Колчака, в иркутской тюрьме увидела Пешкову - даму в шляпе и вуалетке, среднего возраста с решительным лицом. Посетительница внимательно осмотрела заключенных и спросила, не нуждаются ли они в хлебе. Хотя к тому времени гражданская война кончилась, но расстрелы продолжались и многие получили новые сроки. Вернувшись из инспекционной поездки по Сибири Екатерина Павловна доложила обо всем Дзержинскому и ходатайствовала о возлюбленной адмирала. В результате Книпер перевели в Москву и благодаря Екатерине Павловне через некоторое время - выпустили. В результате последующего близкого знакомства с Екатериной Павловной у Книпер осталось впечатление о Пешковой как о простой и милой, с которой было легко общаться, сохранившей веру и сердце, полное сострадания. Пешкова получала тысячи обращений в Политический Красный Крест, все она читала и давала ответы. Власти разрешали ей посещение тюрем, свидания и снабжение заключенных продовольствием. В страшные годы коммунистического террора Екатерина Павловна считала ПКК главным делом своей жизни. Это была посильная помощь, которую она оказывала всем жертвам, не взирая, кто к какой партии принадлежал. Во время ее выездов за границу эмигранты встречались с Пешковой, и там она сообщала им о положении заключенных. Большевики неоднократно использовали Пешкову для улучшения отношений с эмиграцией и в других деликатных заданиях. Усиление террора привело к приказу Сталина: Политический Красный Крест закрыть. И милосердие запретили. V. БАРОНЕССА МУРА БУДБЕРГ «Железная женщина» Мария, которую все называли Мурой, была во всех отношениях необыкновенной: старинного дворянского рода, прекрасно образованна, чрезвычайно привлекательна. Когда девушке исполнилось девятнадцать, родители послали ее в Англию. В двадцать лет она вышла замуж за прибалтийского графа, который начал карьеру в русском посольстве в Германии. Через год она родила сына. В следующем году, когда началась война, все работники посольства вынуждены были покинуть Берлин и вернуться в Россию. Еще через год родилась дочь. В военные годы, несмотря на то, что у Муры было уже двое детей, она работала в военном госпитале, а ее муж продолжал служить. После революции она отправила детей в эстонское имение супруга, куда вскоре, спасаясь от большевиков, уехал и муж. В это время в Россию возвратился консул Великобритании Брюс Локкарт. В 1918-ом он снова послан Англией в Россию, на этот раз к большевикам, и возглавил усилия своего правительства по свержению новой власти. Локкарта Мура встретила в британском посольстве. С первой встречи Мура и Локкарт страстно влюбились друг в друга: ему шел тридцать второй год, ей было двадцать шесть. Россия снова поразила и захватила молодого дипломата: тут он встретил приключения, опасность, и главное – любовь: Мура стала его музой на всю жизнь. В ней Локкарт увидел подобную себе харизматичную, смелую, как и он сам, загадочную личность. После неудачного покушения эссеров на Ленина, дипломат был обвинен в пособничестве. Несмотря на опасность, Локкарт старался пробыть в России как можно дольше. В конце концов большевики решили арестовать дипломата. Его квартиру обыскал отряд чекистов, и английский разведчик был доставлен вместе со своей любовницей на Лубянку. Встреча с Локкартом была поворотным моментом в судьбе Марии, ибо она раньше не знала настоящей любви и теперь открыто бросилась ей навстречу. Муру освободил влюбившийся в нее чекист. Мура тяжело переживала смерть ее ребенка от Локкарта, а затем предательский отъезд любимого мужчины в Англию без нее... Летом 1919 года в Петрограде огромная квартира Горького на Кронверкском проспекте напоминала коммуну: к обеду сходились постояльцы и гости - за стол садилось не менее 15 человек. Горький был чрезвычайно хлебосольным, и в голодное время для многих это было спасением. Когда писатель посетовал, что совсем замучился без грамотной секретарши, Корней Чуковский привел к нему исхудавшую от голода Муру. Английским, немецким, французским и итальянским очаровательная особа владела свободно, что было очень кстати: Горький постоянно направлял письма за рубеж. В доме никто из окружения Горького не помогал по хозяйству Липе Чертковой, выполнявшую работу горничной. Все постояльцы ели, пили, танцевали, пели песни, играли на деньги в карты, читали порнографические романы, рассматривали приобретенные Горьким эротические альбомы. Разговоры иногда бывали такие, что у молодых женщин горели уши, ибо все называлось открыто... Очень скоро Мура освоилась у Горького: она быстро привела в порядок все бумаги писателя, а поскольку другие обитательницы горьковской коммуны не стремились заниматься хозяйством, Мура взяла на себя и помощь в этом. Сын Горького, Максим, приехав из Москвы, нашел громадную квартиру «Дуки - герцога Кронверкского» в полном порядке. «Ну вот, наконец-то! – облегченно вздохнул он. - Появился завхоз, и прекратился бесхоз». Мура уверенно взяла на себя главную роль, и Мария Федоровна Андреева ничего не могла поделать. Мура же очень быстро установила и с ней прекрасные отношения. Андреева ужасно ревновала. Но партийная реалистка, изучившая Горького, уже поняла, что Мура прочно заняла главное место не только за обеденным столом, но и в сердце охладевшего к актрисе мужчины. Он серьезно влюбился. Муре было 27 лет, кавалер же был чуть ли не вдвое старше, но не хотел думать об этом. Мура всегда знала, что ей нужно. В достижении цели для нее не существовало преград. Ее внутренняя сила восхищала писателя. С каждым днем Мура становилась ему все ближе. Для него не было зрелища прекраснее, чем лицо любимой, и не было музыки слаще, чем ее голоc. Искушенный знаток женской души, задыхающийся туберкулезник, которому впору было подумать о своем здоровье, он чувствовал себя влюбленным юношей. Самой судьбой он был обречен любить и страдать. Обнаженное тело Муры, ее стройные ноги, запах ее волос, - все это восхищало и придавало силы. Он обнимал любимую женщину, и ее охватывала истома, волна желания вновь и вновь пробегала по телу. Его уже далеко не молодые руки нежно скользили по ее груди, он гладил ее шелковистую кожу, замечая, что от этих прикосновений она становится еще нежней. Сжимая Муру в своих объятиях, он покрывал ее поцелуями. Она извивалась, то вскрикивая от боли, то захлебываясь стонами страсти и задыхаясь от наслаждения. Они лежали, переполненные чувством, боясь пошевелиться и спугнуть очарование. Он страстно прижимался к ее телу, словно боясь потерять ее. Горький, как когда-то Ольгу, любил слушать Муру, которая красочно описывала ему свои невероятные приключения. Он просил любимую рассказывать о муже, погибшем от восставших крестьян, о Локкарте, о детях, которые остались в Эстонии... Мура все время рвалась к детям, она давно не видела их. Законным путем попасть в Эстонию она не могла, не было эстонского паспорта. В декабре 1920 года, отчаявшись, Мура попыталась перейти границу по льду Финского залива. Вскоре Горькому позвонили, что его секретарь задержана чекистами. Раньше Горький считал Екатерину Павловну хрупкой, хотя она на самом деле была твердой, даже когда он оставил ее с двумя детьми. Оставил из-за актрисы Марии Федоровны. В эти же времена в огромной горьковской квартире с Марией Андреевой стал проживать ее новый возлюбленный - адвокат Петр Крючков. Там же обосновались и другие приживалы, которым некуда было податься. Теперь Горький просил Андрееву и Пешкову помочь вызволить свою новую гражданскую жену. Таким образом, о Муре стала хлопотать Пешкова - давний друг Дзержинского. Узнав, что Горький увлекся Марией Игнатьевной всерьез, Екатерина Павловна была даже рада, надеясь, что на этот раз актриса уйдет из его, а значит и из ее жизни - навсегда. Мария Андреева, имея большие заслуги перед патрией большевиков и понимая, что все равно Горький для нее потерян, обратилась к руководству ЧК с просьбой выпустить Муру на поруки: «Мне известно, что она шла к своим детям, 7 и 6 лет, живущим у дяди на попечении в очень плохих условиях в Эстонии. Ручаюсь за нее головой, что, дав мне слово, она не сделает попытки повторить свою отчаянную затею, даже и для детей, т. к. в противном случае даю Вам сама лично слово -- застрелиться… Она мать и очень хороший человек».* В конце концов Горький не выдержал и сам обратился к Зиновьеву с просьбой освободить Муру. По телефону сообщили, что для писателя Марию Игнатьевну выпустят «в качестве красного яичка на Пасху». В 1920 году Петроград навестил Герберт Уэллс. Посетив Ленина, английский фантаст приехал на квартиру к Горькому. В долгих беседах писателей Мария Игнатьевна служила переводчицей, а Уэллс, который был на 26 лет старше ее, не отводил глаз от новой любви Горького, покорившей и сердце англичанина. Герберт Уэллс был на два года старше Горького. Первая мировая война и революция в России мрачно подействовали на него, в результате чего появилась книга «Россия во мгле». Но самое большое впечатление на зарубежного гостя произвела Мура. Уэллс увидел ее одетой в британский армейский плащ и поношенное черное платье. Но все же она была великолепна. Ее назначили переводчиком писателя-фантаста, и она предстала перед ним несломленной и обаятельной. Он влюбился в нее и однажды ночью, в ответ на его мольбу, она бесшумно порхнула через комнаты горьковской квартиры в объятия англичанина. Конечно, Мура тогда не предполагала, что эта случайная связь много лет спустя сыграет в ее жизни громадную роль. Просто ей всегда нравилось ощущение власти над мужчинами, особенно над влиятельными и знаменитыми. Благодаря хлопотам Горького ее выпустили из России, и она отправилась в Эстонию, где ее стали третировать эстонцы, обвиняя в том, что она шпионка и любовница Горького. «Железная женщина» - по Н.Берберовой, написавшей о ней книгу, - была одной из красивейших, удивительных созданий своего времени и имела на Горького громадное влияние: «Железные люди, железные женщины, а он, Горький, не железный: харкает кровью, зубы шатаются, старость, хоть ему только 52 года, он судит о ней, железной женщине, вот она ничего не боится, идет себе своим путем, день за днем - не сломит ее ни Зиновьев, ни ВЧК, ни то, что мужа разорвали на части, ни то, что дети Бог весть где! Женщина! Ей бы кутаться в кружева…»* Оказалось, не только в молодости желания неистовы. Но чт; для нее значил Горький, Мура еще ясно не представляла. Ему тоже было трудно решиться на серьезную связь, эта женщина была для него загадкой. Их письма. Страсть изливалась в пламенных речах, раздувавших жар переписки: любовь подсказывала слова истерзанным душам. Любовью дышали письма этой женщины. Сколько раз она являлась ему в ночной тишине, вызванная силой воображения: ее прекрасные плечи, благородные черты лица... Она, видя, что он никак не может решиться, все же пошла на риск получить отказ, не будучи уверенной, любит ли он ее. Женское чутье ей подсказывало, что это решающие дни ее жизни: 1921. …И мне хочется, чтоб в эту минуту Вы почувствовали тем внутренним острым чувством, которое бывает, - я думаю, - только несколько раз в жизни, что любовь девушки из Кобеляк будет с Вами во все тяжелые, тревожные, скучные и темные часы Вашей жизни… Радость, если б Вы только знали, как Вы нужны мне… И вот еще хочу сказать Вам - спасибо. 30 лет прожила я на свете, 30 кинематографических лет с сотнями и сотнями кинематографических людей. И нашла Вас. И за это благодарю того Бога, в которого я верую, а Вы нет… Обнимаю Вас, целую Вас… Ваша Мария 1921, Каллиярви. Видно, мне сейчас не дети нужны, а нужен человек – друг – Вы, Радость моя нечаянная… Вот Вас окружает масса людей, которые присосались к Вам незримыми щупальцами. И мне очень, очень не хочется быть подобной им. А между тем все, что я говорю и пишу, звучит именно так. … мучаюсь я очень – и ревностью такой жестокой , что горло пересыхает и хочется стонать, как раненому зверю, и тоской суровой, и планами о будущем, то сверкающим радостью, то скучными и бессмысленными. … Для меня лично создается очень забавное положение: я, понятно, сильно под подозрением в «большевизме».* Мария Игнатьевна знала, что Горький не забыл свою давнюю симпатию, и постоянно спрашивала писателя, процветает ли «рыжая женщина» - В. Шайкевич. Справлялась она и о Марии Андреевой. 1921, Каллиярви. Да, я отношусь к любви религиозно, ибо она – прекраснейшее из таинств. Закрыв глаза – уехала сюда, потому что Вы сумели убедить меня, что Вам будет легче… В августе вернется Мария Федоровна. Разве Вы хотите чтобы все опять вошло в прежнюю колею? Дука, давайте жить вместе, а ? Нет? 1921, Таллинн. Мой «возврат в «капиталистический мир» как написал мне Wells на своей последней книжке, ознаменовывается более всего усердным посещением кабаков. Пью шампанское, слушаю последние рэг-таймы и думаю: в Петербурге сидит человек, присутствие которого сделало бы все это для меня совсем иным. А так – скучно, нехорошо… Книжка Wells,а плохая. Написана небрежно, выдумано плохо… 1921, Каллиярви. Вот что мне сейчас представляется на Кроверкском: Вы женились на рыжей женщине… Верно? Докажите, что нет… Смотря назад на эти последние годы, я все более и более ясно сознаю, что ЧК была хорошей, незаменимой школой, а Вы, Алексей, - самым прекрасным, самым замечательным явлением в моей жизни… Я думаю, что за 1,5 года нашей совместной жизни вместе, Вы увидели как мало может меня трогать то, что называется общественным мнением, просто потому что всякая пошлость для меня не существует… С одной стороны сохранять уважение к себе, не подчиняясь каким-то чудовищным требованиям (вроде того, например, чтоб я заявила в печати, что я отрицательно отношусь к большевизму), не меняя ни на иоту ни своих точек зрения, ни их формулировку, с другой стороны, - постоянная глухая борьба… На сцену появился Будберг. Спокойно и тихо, он старался мне по-своему это положение облегчить… После 3 дуэлей, к счастью ничем не кончившимися, он стрелялся в 4-ый раз в то время как я была в Финляндии, и противника убил… Я приехала тогда в Финляндию, ища там, чтоб Вы меня заставили все бросить и уехать. Но я нашла Вас нерешившим. Кажется, сейчас действительно немного нужна Вам, а придти не могу, сейчас не могу. Вот, Дука. А Вас обвинять. В чем? В том, что Вы мне сказали как-то лежа у себя в кровати в милой Вашей спальне на Кронверкском: «Хотел полюбить – не вышло?» Нет, друг мой, это все не для нас, ни обида, ни обвинения, ни драмы…* Горький уже не мог без Муры и старался вовлечь ее в круг своих интересов и действий. Он написал Ленину: «Я бы очень рекомендовал на эту роль Марию Федоровну и еще Марию Игнатьевну... - женщину очень энегргичную, образованную, говорит на пяти языках. Она была графиней, но – мало ли что бывает с людьми, особенно с женщинами». Горький вел активную полемику с большевиками, спасал, кого мог, хотя противоречия с Лениным не преодолевались. Время шло, но Горький не спешил соединить свою судьбу с графиней. Осенью 1921 года, приехав в Финляндию с Варварой Шайкевич и ничего еще окончательно не решив, Горький тем не менее написал Вл. Ходасевичу, что Мария Игнатьевна желает «вылезти замуж за некоего барона: мы все энергично протестуем, пускай барон изберет себе другую фантазию, а эта наша!» В 1921-ом Мария Игнатьевна вышла замуж за барона Будберга и получила титул баронессы, это дало ей возможность беспрепятственно въезжать в Эстонию и видеть детей. Прожила она с бароном почти полтора года. «Оная дама вышла замуж за некого барона, и, таким образом, ты опоздала сосватать ее за меня», - сообщал Горький Е. Пешковой. Под небом Италии С лета 1922 года баронесса надежно поселилась у Горького в Италии. Мария Игнатьевна была свежа, обладала необыкновенной притягательной силой. Она отодвинула в душе Горького на второй план и Андрееву, и Шайкевич. Нина Берберова считала: «Она всю жизнь лгала о себе… конечно, не как обычная мифоманка или полоумная дурочка. Она лгала обдуманно, умно. В высшем свете Лондона ее считали умнейшей женщиной своего времени. Но ничто не давалось ей в руки само, без усилий, благодаря слепой удаче; чтобы выжить, ей надо было быть зоркой, ловкой, смелой». Мура довольно часто уезжала, и тогда переписка неопределившихся влюбленных становилась активней. Хотя Мура была уверена в чувстве Горького, все же в ее письмах часто сквозит ревность к «рыжей женщине» - Варваре Шайкевич: 1922, Таллинн. Здоровье мое все не клеится. А Вы-то – каким молодцом! Прямо завидно. И с рыжими женщинами переписываетесь, и стихи пишите! А Вы мне не скажете, что она пишет? В Эстонии Муру подозревали в шпионаже в пользу России. 1922, Таллинн. Суд, настоящий по всем правилам суд.... Обвинение: в принадлежности к коммунистической партии и провокациях. Материал – отсутствует. Смешно? Да, очень… 1923, Каллиярви. Я хорошо знаю, что Вы меня любите, знаю, что я бываю нужна Вам, как хороший, понятливый друг и как очень просто, очень по-настоящему, любящая Вас женщина. Поверьте мне – это сознание для меня большая Радость, оно делает меня очень счастливой… 1923, Берлин. Радость моя, Радость моя, - мне хочется, чтоб Вы почувствовали сейчас, как я люблю Вас! Все остальное – не важно, важно поскорее быть с Вами…* В Италии он чувствовал себя хорошо. Море и солнце. Повсюду слышалось: 'о sole mio sta 'nfronte a te! А по вечерам, когда луна разгуливала по итальянским крышам, он читал ее письма, ему было тепло и радостно. Мура, так же как и Андреева, была смелой и волевой. Ему опять хотелось жить и легко писалось о счастье и молодости, как когда-то в посвященных актрисе «Сказках об Италии». Он полюбил этот край: В синем небе полудня тает солнце, обливая воду и землю жаркими лучами разных красок. Море дремлет и дышит опаловым туманом, синеватая вода блестит сталью, крепкий запах морской соли густо льётся на берег. Звенят волны, лениво оплёскивая груду серых камней. Любит солнце эту землю... задумчиво смотрит в даль моря, где качаются чёрные полоски рыбацких лодок, а далеко за ними чуть виден белый парус… Лиловые тени в горах становятся гуще и ласковее. - О, солнце моё! – звучит издали. Звенят весёлые зелёные волны...* Смерть Ленина Ленин умер 21 января 1924 года, и Екатерина Павловна в тот же момент известила Горького. На следующий день он ответил в Москву телеграммой соболезнования. В ней Горький просил Пешкову возложить на гроб Ленина венок с надписью: «Прощай, друг». Именно Мура Будберг тогда была рядом с писателем и настояла, чтобы Горький написал очерк об умершем вожде, улучшил отношения с властью и свое финансовое положение. Через две недели после смерти вождя, Горький написал М. Андреевой: « Получил твоё очень хорошее письмо о Ленине. Я написал воспоминания о нём, говорят - неплохо… Писал и - обливался слезами. Так я не горевал даже о Толстом. И сейчас вот - пишу, а рука дрожит. Всех потрясла эта преждевременная смерть, всех. Екатерина Павловна прислала два письма с изображением волнения Москвы, - это нечто небывалое, как видно... И отовсюду пишут письма, полные горя глубочайшего, искреннего. Только эта гнилая эмиграция изливает на Человека трупный свой яд… На душе - тяжело. Рулевой ушёл с корабля. Я знаю, что остальная команда - храбрые люди и хорошо воспитаны Ильичом. Знаю, что они не потеряются в сильную бурю. Но - не засосала бы их тина, не утомил бы штиль, - вот что опасно. Всё-таки Русь талантлива. Так же чудовищно талантлива, как несчастна. Уход Ильича - крупнейшее несчастие её за сто лет. Да, крупнейшее. Тебе - всего доброго, Мария, старый друг». Теперь уже М.Ф. Андреева из любимой женщины перешла в разряд «старого друга». Тогда же Горький написал и Е. Пешковой: «До смерти Ленина я, несмотря на всю мерзость и бездарность эмигрантской прессы, все-таки еще питал к эмиграции, в общей ее массе, чувство некого сожаления, сострадания… Отношение эмиграции к смерти Ленина, отношение, полное гнилой, бешеной злобы, -- вылечило меня от этих чувств». Через полтора месяца Горький, обижаясь на Пешкову, упрекал ее: «Мне кажется, что пора бы перестать говорить о том, что я подчиняюсь каким-то влияниям, и надо помнить, что мне 55 лет и я имею свой, весьма приличный опыт... Должен сказать, что меня особенно раздражают намеки на чьи-то “влияния” и проч. в этом духе. Довольно бы уж. Если бы на меня действовали влияния, то я, разумеется, давно подчинился Владимиру Ильичу, который умел великолепно влиять, и теперь я грыз бы бриллианты, распутничал с балеринами и катался в самых лучших автомобилях». М.Будберг отдала рукопись очерка о Ленине М.Ф. Андреевой и сообщила об этом Горькому: «Только-только успела передать рукопись... Марии Федоровне же, кажется, не особенно нравится. Она находит, что «слишком много политики»… Если получили «Современные записки», то читали как Гиппиус Вас чуть ли не в чекизме обвиняет?» За границей Горького оплевывали, называли его очерк - преступлением: Владимир Ленин умер. Даже некоторые из стана врагов его честно признают: в лице Ленина мир потерял человека, "который среди всех современных ему великих людей наиболее ярко воплощал в себе гениальность"... Писать его портрет – трудно... Был он прост и прям, как всё, что говорилось им. С Лондонского съезда, с тех дней, Владимир Ильич встал передо мною превосходно освещённый сомнениями и недоверием одних, явной враждой и даже ненавистью других… Когда нас познакомили, он, крепко стиснув мне руку, прощупывая меня зоркими глазами, заговорил тоном старого знакомого, шутливо: - Это хорошо, что вы приехали! Вы ведь драки любите? Здесь будет большая драчка. Я ожидал, что Ленин не таков. Мне чего-то не хватало в нём. Картавит и руки сунул куда-то под мышки, стоит фертом. И вообще, весь - как-то слишком прост, не чувствуется в нём ничего от "вождя"... А этот лысый, картавый, плотный, крепкий человек, потирая одною рукой сократовский лоб, дёргая другою мою руку, ласково поблёскивая удивительно живыми глазами, тотчас же заговорил о недостатках книги «Мать»… - 0чень своевременная книга. - Это был единственный, но крайне ценный для меня его комплимент… Не всегда важно - что говорят, но всегда важно, как говорят... уже через минуту я, как и все, был "поглощён" его речью… По всему видно было, что к себе он относится небрежно, и поражала меня его удивительная заботливость о рабочих. Питанием их заведовала М.Ф. Андреева, он спрашивал её: - Как вы думаете: не голодают товарищи? нет? Гм, гм... А может, увеличить бутерброды? Встал, характерным жестом сунул пальцы рук за жилет под мышками и медленно шагал по тесной комнатке, прищуриваясь, поблескивая глазами. - Война будет... Я думаю, что мы ещё увидим общеевропейскую войну… Речь взволновала его, присев к столу, он вытер вспотевший лоб, хлебнул холодного чая и неожиданно спросил: - Что это за скандал был у вас в Америке? По газетам я знаю, в чём дело, но - как это вышло? Я кратко рассказал ему мои приключения. Никогда я не встречал человека, который умел бы так заразительно смеяться...* Из выстраданной переписки Torna a Sоrrento, famme campА! De Curtis «Вернись в Сорренто» Муру отличали острый ум, тонкий вкус, врожденное чувство достоинства. Она многое испытала, через многое прошла. Обнаружив у себя на висках пару седых волос, женщина бальзаковского возраста пришла к неизбежному выводу: молодость не вечна. Ей хотелось стабильности, прочного положения. Что с того, что они с Горьким рождены друг для друга! Сейчас ей было этого мало… Алексей Максимович безумно любил ее, уважал, всегда называл на «Вы». Она возникала перед ним внезапно, как вспыхнувший луч, заставляла восхищаться собой. Он твердо осознал, что лишь она могла придать ему новые мысли, свежие силы, продлить восторг. Однако, уже чувствовал: постепенно в ее отношении к нему стала появляться сухость. Все чаще ему чудилось, как чей-то холодный голос за спиной смеялся и корил его: «Знаю, отчего ты мрачен. Верно, дала тебе отставку твоя захудалая баронесса!» Этот же голос не раз пытался внушить ему: «Женщина, которую ты любишь, - погубит тебя!» Столько пережив, он ничего не боялся, но верить этому не хотелось. Он не мог жить без трепета счастья, без радости любви, которую он боялся потерять. В долгой разлуке не выдерживал, шел к морю. Ее приятный голос воскресал в шуме волн... Ледяная мысль, как сталь кинжала, пронзала грудь и бередила душу. И вдруг пред ним разверзлась истина: она, гордая своей красотой, своей свободой, - возвышалась над ним, витала в светлых облаках над землею. Охватывала горечь разочарования, сердце его пустело, опять тянулись похожие один на другой серые дни, наваливалась тоска. Он знал, что она – у соперника и не мог смириться с тем, что возлюбленная предпочитает ему Уэллса, который на два года старше его. Это жгло, черная меланхолия переходила в отчаяние, наступала мрачная полоса. Мария Игнатьевна старалась отвлечь внимание Горького от своих долгих отлучек: 1924 год, Берлин. Хотите советский анекдот: студентов просят дать сведения о происхождении – кто мать и отец? Ответ: мать – прачка, отец – Путиловский завод. Достаточно «пролетарское», - признали.* Горький же всерьез переживал кризис в их отношениях: … Я не могу не быть искренним с Вами и обязан сказать Вам, лучшему из всех людей, мною встреченных, самому близкому мне существу, все, что я думаю. Вы ведь моя последняя женщина, и Вы первый человек, с которым я разрешаю себе полную, безоглядную и, часто, не выгодную для меня искренность. На небрежность Вашего отношения ко мне я указывал Вам давно уже. Это ведь началось не в текущем году. Теперь, постепенно это отношение становится оскорбительным, почти невыносимым для меня. Вы покрикиваете на М. Горького, как офицерша на денщика. И мне тяжело, грустно видеть, что Вы, человек более высокой культуры, чем я , забываете, что нельзя так обращаться с русским литератором, что это унижает и Вас. Поймите, дорогой друг, что я двояко обижен: за человека и за литератора. «Наблюдательным людям Вы уже давно даете право говорить идиотические пошлости о «неслиянности» психологии «барыни» с психологией «зазнавшегося выскочки»… Вы вовлекаете меня в драму, но я не люблю, не хочу драм. Если я неприятен, стар, не нужен как мужчина, - надо все-таки, не терять известной доли уважения ко мне, человеку… Я знаю, чувствую, как Вам трудно. Но я не знаю отчего? Вы мне об этом не говорите. Макс знает о Вашей личной жизни больше, чем я… Я ни о чем не прошу, никак не насилую Ваших чувствований. Я только рассказываю Вам о себе, о моем страхе потерять Вас, как самого дорого и близкого мне человека. Это будет, наверное, самое тяжелое из всего, что я испытал… Переписка продолжалась, Мария Игнатьевна убеждала его: 1925, Ницца. … Алексей Максимович, повторяю, любовь моя к Вам, именно «слиянность» моя с Вами, необходимость в Вас, - все это неизменнно. Ушла молодость чувства, ушла та влюбленность, при которой так легко жить. Виновата ли я в этом, друг мой?.. Вам плохо со мной? Вас тяготит мое настроение? Вам легче было бы, если б я ушла? Скажите мне. Я себе не представляю жизни без Вас, но если вся эта моя маленькая внутрення чепуха Вам в тягость, если она мешает Вам как литератору, - может быть лучше мне уйти?* В 1925-ом Горький признавался Муре: Счастье и радость моя, не думайте, что я Вас пугаю. Я и себя не пугаю. Просто – я знаю, что без Вас мне будет уж совсем невыносимо. Но и висеть на Вашей шее в состоянии идиотской, невростенической разбитости, расслабленности – тоже не праздник. Быть в тягость Вам – нет!.. Люблю я Вас. Когда Вы со мной, я не умею или не решаюсь говорить Вам это. - Алексей. Баронесса отвечала ему: …До чего сильно, без остатка, я полюбила Вас тогда в России. Потом я почувствовала, вероятно, как-то постепенно, потому что не помню, когда именно, что не влюблена в Вас более. Люблю, но не влюблена. Нет вот этого – ах, от которого птицы поют в голове и видишь Бога. Очень страшно сделалось мне… Он любит меня, он близок мне бесконечно, у меня столько нежности к нему, а восторга нет. Очень боролась я с этим, уверяла себя, что все это неважно, что можно задушить беса этого. А он все рос. Милый, Вы себе представить не можете, как я ненавидела и ненавижу себя за это. Вы поймите, - это не было желание половой близости с кем-нибудь – о, нет, я это хорошо знаю, а стремление чувствовать свою жизнь вновь озаренной вот этой изумительной все отдающей, ничего не требующей любовью, для одной которой стоит жить. Было это у меня с Локкартом, было с Вами – ушло, что же это значит, жизнь кончена? А с другой стороны – прочная, да, да , все крепнущая любовь любовь к Вам. Вы думаете, тут какая-то неправда? Желание «утешить»? Нет, нет, ведь я сейчас раздеваюсь перед Вами – тут нет места лжи… Тут не инстинкт, - даже не материнский, тут просто органическая неприспособляемость моя жить без сказки… Я никогда не искала «мужчину», мне всегда нужно было только одного – радости… что делать не знаю, - может быть к детям поехать, пожить там 2-3 месяца, что-то такое с собой сделать? Меня тяготило очень двойственное положение с Будбергом, и я скоро покончила с этим… Я просто боюсь чего-то неожиданного, что может возникнуть не сегодня-завтра, и втянет Вас в это. А вот в том, что я оказалась очень обыкновенной женщиной, недостойной той любви, которую Вы вложили в меня, - это да. И этого я себе не прощу никогда… 1925год: … Я люблю Вас безгранично. Только бы увидеть глаза Ваши – снова спокойными, а радость Вашу во мне – радостью, а не какой-то недоумевающей болью. Я верю, что это может быть. Но тут Вы должны помочь, потому что Вы – большой, а я нет, как все…* Горький отвечал ей: Я и раньше многократно говорил Вам, что стар для Вас, я говорил это в надежде услышать Ваше правдивое «да!»… Ваше тяготение к мужчине более молодому, чем я, и потому более достойному Вашей любви, дружбы – вполне естественно. И Вы совершенно напрасно прикрываете голос инстинкта фиговыми листьями «хороших» слов.Зачем это? Вы не можете жить «без сказки», - это я понимаю. Но вот здесь и возникает между нами коренное, органическое различие. «Сказки», которые подсказывает нам, людям, жестоко правдивый инстинкт пола, - мне враждебны, объективно враждебны, а не только субъективно. Роман жены Блока с клоуном я принимаю как личное оскорбление мне. Пойми те же: иронические сказки эти правдивы, неоспоримы, но я – человек другой правды. Или – если хотите – человек лжи… В правдивом письме Вашем Вы спрашиваете: как быть? Еще раз скажу: нам следует разойтись. Может быть – на время – это Ваше дело, Ваше решение, но, - мой взгляд – разойтись необходимо. Это будет достойнее Вас, Вам не придется расчленять себя надвое, не придется, «в заботах обо мне» прибегать к выдумкам маленьких неправд, не нужно будет насиловать и уродовать себя… Из-за М.Будберг Горький навсегда расстался с Варварой Шайкевич. Внебрачная дочь Горького Нина навестила его в Сорренто. Полдня, проведенные ею на вилле, оказались совсем не такими, как она ожидала. О том, что Варвара Васильевна с детьми в Париже и как им там живется, не было спрошено ни слова. Нина была разочарована и озадачена: не таким привыкла она видеть Горького… В то время из советского обильного долларового дождя Горький на себя тратил ничтожную часть. В пище, в питье, в одежде был на редкость неприхотлив: папиросы, рюмка вермута в кафе на соррентинской площади, извозчик. Круг людей, пребывавших у него на иждивении, включал человек двадцать, от самых близких до таких, кого он в глаза не видал. Иногда, выйдя из себя, Горький сердился, что тяжко ему, нелегко «двадцать жоп кормить»… Деньги никогда не интересовали Горького как самоцель. Он помогал всем. В целом, для Горького эти годы были удачными. Однако и во времена, когда Мура была секретарем и подругой писателя, баронесса не теряла своих прежних связей. Итальянской полицией был произведен обыск в комнате Муры, изъяли рукописи и переписку. Горький известил Муссолини в сентябре 1925 года: «Мария Будберг работает у меня с 1919 года и мне точно известно, что она человек совершенно чуждый политики, членом какой-либо политической партии ни в России, ни вне ее не состояла и не состоит». Горький пожаловался советскому послу, и тот заявил протест дуче. Были принесены извинения и возвращены бумаги. В это время ОГПУ проявляло большой интерес, над чем работал писатель, его взгляды, отношение к Сталину, контакты с противниками вождя. Досье на Горького составляла большая группа секретных сотрудников. Дзержинский задался целью исправить «ошибку» Ленина, старался заманить писателя назад в Россию, пытаясь осуществить это с помощью разных людей, в первую очередь - Екатерины Павловны. В это время чекисты арестовали А. Тихонова. К Горькому, как к близкому человеку, бросилась Варвара Васильевна с дочерью Ниной. Письма и телеграммы не помогали, и писатель обратился к Екатерине Павловне. Железный Феликс, доверявший ей деликатные задания, не смог отказать, и Тихонова выпустили. Со своей старой приятельницей, Е. Кусковой, Екатерина Павловна встречалась в Праге не по своей инициативе. Это были задумки главного чекиста. Однажды, вскоре по приезде Екатерины Павловны, сын Горького предложил проживавшему у них поэту Ходасевичу утреннюю прогулку - пройтись полтора километра до Сорренто. Отойдя от дома, Максим сказал: - Вот какая история: мать меня зовет в Россию, а Алексей не пускает. - А самому-то вам хочется ехать? – поинтересовался Ходасевич. - Мать говорит, что Дзержинский мне предлагает место, ведь еще в восемнадцатом году я работал в ЧК. Интересно, знаете ли, до чертиков. Ночью, бывало, нагрянем – здрасьте-пожалуйста! Мне тогда Феликс Эдмундович подарил коллекцию марок -- у какого-то буржуя забрали при обыске. А теперь мать говорит, что он обещает мне автомобиль. Вот покатаюсь! Во все время пребывания Екатерины Пешковой атмосфера в доме была натянутая. После ее отъезда Горький словно помолодел. Однажды он сказал Ходасевичу: «Екатерина Павловна тут кружила голову Максиму, звала в Москву. Но что будет, когда там все перебьют друг друга? Мне все-таки этого дурака жалко. Да и не в нем же дело. Думают - за ним и я поеду. А я не поеду, дудки!» Время летело, и наконец пришло радостное известие. Первой приятную новость Горький сообщил Екатерине Павловне: «Осенью ты будешь бабушкой… Лично я фактом этим весьма доволен и против чина дедушки ничего не имею». Как только на свет появилась Марфа, бабушка прибыла на подмогу и взялась наводить уход за новорожденной. В кабинете Алексея Максимовича начались какие-то долгие беседы. После этих переговоров хозяин старался поменьше раскрывать рот. Екатерина Павловны вела себя, как мать, которая вынуждена была наказать провинившихся детей. «Смердяков русской революции» Нобелевской премии ему не дадут, Зиновьева уберут, и он вернется в Россию... Горький в конце концов продался - но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни. Вл. Ходасевич. «Воспоминания» Долгое время Горький старался быть в стороне от эмигрантских споров. Давний собрат по перу, эмигрант Е. Чириков, ожесточенно нападал на Горького: «Для нас ты все равно - Каин, Иуда и Пилат русского народа, продавший свою совесть, Смердяков русской революции!» Алексей Максимович был противоречив, пробовал усидеть на двух стульях. «Я искреннейше и неколебимо ненавижу правду», - признавался Горький эмигрантке Е. Д. Кусковой, с которой некогда была дружна Екатерина Павловна. Многие видели, что происходившее в СССР дискредитировало саму идею революции. Они старались вырвать, вернуть к жизни тех, кто оказался в подвалах ГПУ. Дзержинский с одобрения Ленина вел тонкую операцию по запугиванию и приручению эмигрантов. Чекисты чувствовали себя в Европе, как дома. Одних подкупали, других шантажировали заложниками. Третьи, не найдя применения за границей, сами рвались на родину и попадали в лапы «железного рыцаря». В работе с эмиграцией заставили принять участие и Екатерину Павловну. Пешкова, сама того не желая, служила пешкой в интригах коммунистического короля. За рубежом на защиту «возвращенчества» вдруг встала подруга Пешковой – Е. Д. Кускова. Казалось, одной ее высылки, как члена «Комитета помощи голодающим», было достаточно, чтобы предвидеть, как расправятся большевики с возвращенцами. Увы, многие прощались с иллюзиями, только оказавшись в подвалах Лубянки. Много интересного о Горьком и его окружении поведал живший у Алексея Максимовича поэт Владислав Ходасевич. Горький в письме к Сталину так охарактеризовал его: «Ходасевича я хорошо знаю: это типичный декадент, он «объективно» враждебен всему существуещему в мире, от блохи до слона, человек для него - дурак, потому что живет и что-то делает. Но всюду, где можно сказать неприятное людям, он умеет делать это умно». Ходасевич лучше многих других знал писателя. Что Горький Дзержинского "и любил, и уважал", для меня с некоторых пор не ново. В конце 1924 года, в Сорренто у Горького около двух недель гостила его первая жена, Екатерина Павловна Пешкова. Я в то время жил там же. До тех пор я с Е.П.Пешковой встречался лишь мельком. В моих глазах она была прежде всего председательница Политического Красного Креста, сумевшая даже от большевиков добиться того, чтобы они, закрыв Красный Крест, все-таки допустили ее хоть и единоличное, но деятельное продолжение работы по облегчению участи тех, кому довелось стать жертвами ГПУ. Я смотрел на нее с уважением, которое по отношению к ней общепринято. В Сорренто, из ее разговоров со мной и с другими лицами, а также из многих других обстоятельств, я с удивлением увидел, что к советскому режиму Екатерина Павловна относится восторженно, говорит цитатами из "Известий" и вообще держит себя "кремлевской дамой"... С особенным постоянством обращалась она к той теме, что эмигрантам следует как можно скорее возвращаться в СССР… Когда возвращенчество обозначилось и когда действительность подтвердила назначенные Горьким имена и сроки, я понял, что слова Горького о роли Е.П.Пешковой были, к несчастью, не фантазией, а правдой. Когда же выяснилось, что влияние московских сфер на зачинателей возвращенчества имело целью не действительное возвращение их в Россию, а лишь смуту в умах и сердцах эмиграции… Общераспространенное доверие к Е.П.Пешковой было сильнее моих доводов, да и сам я ее обвинял лишь в том, что она бессознательно и легкомысленно выполняет миссию, на которую ее незаметно толкает ГПУ. Как на толкающую силу я, впрочем, тогда же прямо указывал на Дзержинского. Но когда я говорил, что Екатерина Павловна отзывается о нем с уважением, с любовью, с нежностью, что он - ее близкий личный друг, что она и в разлуке проявляет о нем трогательную, даже сентиментальную заботливость, - тут уж мне просто не верили, без всяких оговорок. Да и трудно было поверить, что "утирающая слезы" Е.П.Пешкова столь душевно близка к главному палачу. Самому мне порой казалось, что я что-то преувеличиваю. Но я припоминал разговоры, факты и вновь убеждался в верности своих наблюдений. И снова какое-то сомнение все-таки меня мучило: слишком тяжело верить себе самому, когда дело идет о таких вещах. Поэтому не с радостью удовлетворенного самолюбия ("вышло по-моему!", а с болью в сердце и с ужасом прочитал я теперь в письме Горького полное подтверждение моих мыслей: приводимый Горьким отрывок из "трагического письма" Е.П.Пешковой по поводу смерти Дзержинского: "Нет больше прекрасного человека, бесконечно дорогого каждому, кто знал его". Она возбуждала возвращенчество с ведома Дзержинского.* Как только Горький узнал о смерти Дзержинского, на следующий день он написал одному знакомому в СССР: «Совершенно ошеломлен кончиной Ф.Э… Он заставил меня и любить и уважать его».** О письме Горького узнали, и это вызвало взрыв в эмигрантской среде. Оправдание Горьким «фанатичного, неистового, не знающего пощады палача» возмутило эмигрантов. Беженцы негодовали, что своей хвалой Горький «еще раз убил загубленных Дзержинским, оскорбил разбросанные по всей России беззащитные и безвестные братские могилы казненных». Они считали, что оправдывая палача, Максим Горький заранее благословлял новые убийства. Писатели выплеснули свою боль: Горький своим талантом и престижем русской литературы воздал хвалу Дзержинскому - «бесчеловечному опустошителю России, сеятелю смерти, мрачно поднявшемуся над русской землею». Горького упрекали, что на это позорное обвинение он отвечает упорным молчанием. Призывали его публично объявить, что он – друг коммунистического палача и даже совещался с ним: кого – казнить, кого миловать. Литераторы прямо бросали ему в лицо: «Нам, русским, безразлично, если Алексей Пешков является другом Феликса, но мы не допускаем этой дружбы у писателя Горького… Знаете что? Вы должны сбросить с себя звание русского и называться СССР-цем». Спустя некоторое время Горькому написал М. А. Осоргин, высланный из России. Он прозрел и понял, куда ведет возвращенчество: Я читал Ваше письмо о Дзержинском… Знаю также тяжкий путь, пройденный Дзержинским, и его личное бескорыстие… но Марата, Робеспьера и других героев гильотины я только издали и литературно могу почитать людьми и даже героями. В приближении же они, конечно, злодеи... Литературно я готов и нашего самодержавного большевистского палача, признать интересной фигурой... В "славном воре и разбойнике Ваньке" легко вижу человека. Но "государственный убийца", инициативный палач - уже не человек, а извращение идеи человека, и ни человеческой к нему любви, ни оправданий его - во мне найтись не может... Дзержинский был "топором государства", т. е. извращением человека… А история - черт с ней, история может оправдать кого угодно… Екатерина Павловна пишет: "любили все, кто знал". Понимаю. Допускаю. Но допускаю для тех, кто знал, не менее близко, право глубокой ненависти и вековечного отрицания… Ну зачем, скажите, тащить Ленина в рай? Зачем его памяти любовь потомства? За себя - сколько угодно, но за них никогда не прощу палачам, носителям государственного топора, все равно от чьего имени… Очень прошу Вас кланяться Екатерине Павловне, если она в Сорренто. Среди тысяч людей, участь которых она облегчила, был и я. Преданный Вам - Мих. Осоргин.* Когда Дзержинский умер, фактически его сменил Ягода, ибо официальный преемник тяжело болел. В доме Горького в это время жили: сын Максим и сноха Надежда (по-домашнему Тимоша), маленькие внучки Марфа и Дарья; гражданская жена Мария Будберг; секретарь Петр Крючков (Пе-пе-крю), художник Иван Ракицкий (Соловей) и заботливая медсестра Олимпиада Черткова (Липа), приехавшая присматривать за детьми. Она всегда была близкой и преданной Горькому женщиной. Наезжала и подолгу жила по-прежнему верный друг Екатерина Павловна. Изредка навещал Зиновий Пешков, брат Якова Свердлова, офицер французской разведки, усыновленный когда-то Горьким. О хозяине виллы и его окружении вспоминала Нина Берберова: Как писатель Горький никогда не занимал моих мыслей… Как писателю Горькому не было места в моей жизни. Да и сейчас нет... Но, слушая Горького впервые, нельзя было не восхититься его даром. Трудно рассказать об этом людям, его не слышавшим. Сейчас талантливых рассказчиков становится все меньше, поколение, родившееся в этом столетии, будучи само несколько косноязычным, вообще не очень любит слушать ораторов за чайным столом. У Горького в устных его рассказах было то хорошо, что он говорил не совсем то, что писал, и не совсем так, как писал: без нравоучений, без подчеркиваний, просто так, как было. Для него всегда был важен факт, случай из действительной жизни… Для Марии Федоровны Андреевой, его второй жены, приезжавшей довольно часто, все в доме было нехорошо: - И чем это тебя тут кормят? - говорила она, брезгливо разглядывая поданную ему котлету. - И что это на тебе надето? Неужели нельзя было найти виллу получше? Она, несмотря на годы, все еще была красива, гордо носила свою рыжую голову, играла кольцами… Мария Федоровна не приезжала в те дни, когда к Горькому приезжала Екатерина Павловна - первая его жена и мать его сына. Она была совсем в другом роде. Приезжала она прямо из Москвы, из кремлевских приемных, заряженная всевозможными новостями. Тогда из кабинета Горького слышалось: «Владимир Ильич сказал... А Феликс Эдмундович на это ответил...» У нее была привычка заглядывать человеку в глаза, и в ней еще жива была старая интеллигентская манера, усвоенная в молодости, говорить как бы «от души». С Марией Федоровной приезжал П.П.Крючков, доверенное лицо Горького… С Екатериной Павловной приезжал некто Мих. Конст. Николаев, заведующий Международной книгой. Он говорил мало и больше играл в саду с собакой… Русские писатели XIX века в большинстве были личными врагами Горького: Достоевского он ненавидел; Гоголя презирал как человека больного физически и морально... Над Тургеневым он смеялся. Лев Толстой возбуждал в нем какое-то смятение... Но был один случай, который так и остался единственным. Это было в день присылки ему из русского книжного магазина, в Париже, только что вышедшей книги последних рассказов Бунина. Все было оставлено: работа, письма, чтение газет. Горький заперся у себя в кабинете, к завтраку вышел с опозданием и в такой рассеянности, что забыл вставить зубы. Смущаясь, он встал и пошел за ними к себе и там долго сморкался. - Чего это Дука (так его звали в семье) так расчувствовался нынче? - спросил Максим, но никто не знал. И только к чаю выяснилось: - Понимаете... замечательная вещь... замечательная... – больше он ничего не мог сказать, но долго после этого он не притрагивался ни к советским новинкам, ни к присланным неведомыми гениями рукописям. Бунин был в эти годы его раной: он постоянно помнил о том, что где-то жив Бунин, живет в Париже, ненавидит советскую власть (и Горького вместе с нею), вероятно - бедствует, но пишет прекрасные книги и тоже постоянно помнит о его, Горького, существовании, не может о нем не помнить… Читая Бунина, Горький не думал, так ли бывает в действительности или иначе… Он не любил говорить о старых своих книгах... Упомянуть при нем о «Песне о буревестнике» было бы совершенно бестактно. Вечером бывали карты, когда ранней итальянской весной выл ветер и лил дождь. Максим и я занимались нашим «журналом»... И вот Горький смущенно входил в комнату сына, держа в руке лист бумаги. - Вот я тут принес стишок один. Может, подойдет?.. В воде без видимого повода Плескался язь, А на плече моем два овода Вступили в связь. Максим акварелью иллюстрировал текст...* VI. РОКОВОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ 1928-33: Триумфальные визиты Всё это время Горький продолжал работать над «Климом Самгиным». Он уже не мог открыто писать о действительности и предпочел исторические одежды, чтобы увести изображаемое от настоящего. Автор перенес трагедию в душу Клима, конфликт, переживаемый многими русскими. По обилию гостей вилла в Сорренто становилась новой Ясной Поляной. После очерка о Ленине, Горький также написал статью к 10-летию советской власти. К этому времени в эмигрантских газетах появились отклики из СССР. Авторы упрекали писателя в том, что он, живя в фашистской Италии, пишет просоветские статьи. Его слова звучали горькой насмешкой, ибо его славословие низводило представление о Максиме Горьком, русском писателе, будившем порывы, - к представлению о трусливом мещанине, скрывающем правду. «Какую эволюцию вы должны были пережить, - спрашивали авторы письма, - чтобы возмущаясь всем этим 10 лет назад, теперь восхвалять творцов подобного режима и охранителей ужасной тюрьмы, называется она царской или советской властью?» На возвращение Горького оказывали давление: сын, П. Крючков, М. Андреева и Е.Пешкова, - преданная сотрудница Дзержинского. Берберова наблюдала: «Екатерина Павловна, благодаря работе с Дзержинским, сделалась «кремлевской дамой», ездила за границу по два раза в год, оставалась там подолгу и даже навещала своих старых друзей. Аура бесспорной порядочности окружала ее. В беседах с окружающими она восхищалась энергией Дзержинского, не сомневалась в чистоте идей Ленина, убеждала Горького, что в России его ждут, что без него там литературы нет и не будет. С Горьким она беседовала всегда наедине». Поэт В. Маяковский в то время объявил, что Горький - труп, и больше советской литературе не нужен: Очень жалко мне, товарищ Горький, Что не видно Вас на стройке наших дней… Алексей Максимыч! Из-за Ваших стёкол Виден Вам еще парящий сокол? Или с Вами начали дружить П; саду ползущие ужи?.. Горький оставался единственным, ко мнению которого прислушивался мир. У Сталина не было выбора: надо было исправлять ошибку Ленина и вернуть беглеца на родину во что бы то ни стало. Писатель, изгнанный при Ленине, трудно решал свое возвращение при Сталине. В эмиграции Горький почувствовал угрозу забвения. Через бывшую жену его всё настойчивее приглашали в Москву, куда стремились молодые Пешковы. Горький долго колебался и, наконец, решился. «Сегодня Горький приехал, - встречают как царя. - Юлия Цезаря так не встречали как Горького», - записал в дневнике писатель М. Пришвин. Большевики устроили Горькому помпезную встречу и подарили особняк убежавшего миллионера, где до писателя размещался детский дом. Обычно Горький останавливался у Екатерины Павловны. Весной 1931 года, когда Горький приехал в СССР в третий раз, Сталин навязал Горькому этот дворец. Узнав, писатель так выразил свое отношение к подарку вождя: «я совершенно точно знаю, что мое поселение во дворце или храме произведет справедливо отвратительное впечатление на людей, которые, адски работая, обитают в хлевах. Это будет нехорошо не только для меня. По сей причине я убедительно прошу: вопроса о вселении моем во дворец не решать до моего приезда». Когда Сталин сообщил Горькому, что принято решение переименовать Нижний Новгород в честь писателя, тот пришел в ужас и готов был провалиться сквозь землю от стыда при мысли чт; подумает интеллигенция. Просьбы и мольбы отменить решение вызывали у Сталина сначала улыбки, а потом - раздражение. Писатель шутил над собой: «Вот будут смеяться - Горький приехал в Горький» и запретил домашним называть родной город по-новому. "Сегодня первый раз писал на конверте вместо Н.-Новгород -- Горький. Это очень неловко и неприятно", - с горечью отметил писатель. Особенно смущало присвоение его имени МХАТу. Многие считали, что театру нужно было дать имя Чехова. «Театр будет носить имя Горького. Он - человек честолюбивый, и мы должны привязать его к партии крепкими узами», - решил Сталин, «советуя» заменить чеховскую чайку на занавесе МХТа буревестником. «Почему бы и памятнику Пушкина не присвоить имя Горького?», - иронизировал в своем дневнике М. Пришвин. Летом 1933 года состоялся окончательный переезд из Италии в СССР. Горький был награжден орденом Ленина. Его именем были названы: театры, заводы, пароходы, колхозы, улицы в каждом городе. Кроме того он получил загородный дом в Горках, недалеко от Москвы. Однако поездки по стране очень скоро стали ограничивать, осталась лишь чекистская дача. Писатель, злясь, бормотал: «Устал я очень, словно забором окружили, не перешагнуть. Окружили...обложили... ни взад, ни вперед! Непривычно сие!» Горький часто заступался перед Сталиным за старых большевиков. Генсека это нервировало, мешало крушить «правоцентристский блок». Сталин больше писателю не звонил. Тем не менее литератор продолжал публиковать восторженные статьи об успехах страны Советов. Горький основал и редактировал несколько журналов, явился инициатором серий «Жизнь замечательных людей» и «Библиотека поэта». Горький был захвачен идеей просвещения страны. В СССР его произведения издавались около трех тысяч раз тиражом более ста миллионов экземпляров. Перед поездкой в Россию Горький, не подозревая, что уже никогда не сможет вернуться в Италию, чемодан с архивом оставил у М. И. Будберг. Сталину очень хотелось ознакомиться с перепиской Горького, особенно с оппонентами вождя. Он мог бы использовать ее на предстоящих судилищах. После убийства Кирова и ареста Каменева отношения между Сталиным и Горьким зашли в тупик Мура любит волю больше, чем кавалеров Баронесса Мура Будберг осталась жить в Лондоне. Ее салон посещали многие знаменитости, прочные отношения сохранялись с Уэллсом и Локкартом. Англичане поражались умением русской красавицы крепко выпить и не пьянеть. Переписка продолжалась: Третьего дня в здешней газете увидела Ваш портрет с Тимошей на Красной площади…Очень кланяется Вам Уэллс… М. Будберг рассказывала Горькому о своем проезде через Германию, где к власти уже пришел Гитлер, а также о провокационном поджоге нацистами рейхстага, о визитах к послу СССР в Великобритании Ивану Майскому. 1933, Лондон. В этих своих заботах я прошмыгнула так через Германию, что, к счастью, ничего и не заметила… Здесь сейчас много волнений из-за последнего инцидента, как все это некстати. Недавно, третьего дня, обедала с Майским, очень спокойное и хорошее впечатление производит… 1933, Лондон. Сегодня еду «пить чай» с Майской…* В это время Гитлер стал изгонять из Германии писателей-евреев. Максим Горький, в отличие от некоторых русских писателей, не только сам относился к евреям с симпатией, но и привил ее своим родственникам и близким. Еще в 1919 году М. Горький писал: Давно уж с детских лет меня подкупил маленький еврейский народ, подкупил своей стойкостью в борьбе за жизнь… Да, евреи подкупили меня своей умной любовью к детям, к работе. И я сердечно люблю этот крепкий народ. Его все гнали и гонят, все били и бьют, а он живет и живет, украшая прекрасной кровью своей этот мир, враждебный ему. * Антисемитизм к Горькому не прилипал, он поддержал некоторых русских писателей, евреев по национальности, например, И.Бабеля. Мура тоже относилась к евреям благожелательно, знала, что Горький нормально это воспримет. В 1933-м из Лондона Мура сообщала ему: …выброшенные из Германии еврейские писатели хотят, все же, печататься, и я это им устраиваю, насколько могу... Но вот, наконец, Муре пришлось письменно высказать самое сокровенное: открыто признать измену. Случилось то, чего я уже с трепетом жду четвертую осень, зная, что это стрясется. Родной друг мой, что мне на это сказать Вам? Я отлично понимаю, что Вы остаетесь в Союзе. «Делить» так жизнь на Сорренто и Союз, даже из соображений здоровья, я знаю – трудно. Для меня же это письмо Ваше равносильно, - нет, не буду отчаиваться, так как знаю, что не потеряла Вас окончательно, знаю, что приеду к Вам, но сознаюсь, сейчас перед глазами темно и немного – страшно на душе: а как же я дальше? Но, конечно, виновата во всем я сама, если можно назвать это моею виною… Кто едет с Вами? Как Вы поступите с Sorito? Могу ли я помочь Вам? 1933 год. …От меня зависело перестроить себя внутренно так, чтоб идти с Вами все время рука об руку, - не сумела.* В Лондоне Мура поселилась в двух шагах от Уэллса. Она заявила, что останется с ним, но замуж за него не пойдет. На торжественном приеме в честь Герберта Уэллса в ПЕН-клубе гостей встречала – Мура Будберг. При желании, она запросто могла бы стать новой «миссис Уэллс», ее могли бы называть - «товарищ Горькая», - если бы к этому времени баронесса не научилась превыше всего ценить личную независимость. В этом она была похожа на горьковскую свободолюбивую Раду: Был на свете молодой цыган Л;йко Зобар - удалый был малый!.. Он любил только коней и ничего больше, и то недолго - поездит, да и продаст… Раз - ночью весенней - сидим мы: я, Данило-солдат и Радда, Данилова дочка. Царица девка! О ней, этой Радде, словами и не скажешь ничего. Может быть, ее красоту можно бы на скрипке сыграть, да и то тому, кто эту скрипку, как свою душу, знает. Много посушила она сердец молодецких, ого, много! Вот она какова была Радда, сокол! Да! Так вот раз ночью сидим мы и слышим - музыка плывет по степи. Хорошая музыка! Кровь загоралась в жилах от нее... Вот из темноты вырезался конь, а на нем человек сидит и играет, подъезжая к нам. Остановился у костра, перестал играть, улыбаясь, смотрит на нас... Усы легли на плечи и смешались с кудрями, очи, как ясные звезды, горят, а улыбка - целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа вместе с конем. Стоит весь, как в крови, в огне костра и сверкает зубами, смеясь! Радда и говорит: - Хорошо ты, Лойко, играешь! Кто это делал тебе скрипку такую звонкую и чуткую? А тот смеется: - Я сам делал! И сделал ее не из дерева, а из груди молодой девушки, которую любил крепко, а струны из ее сердца мною свиты. Врет еще немного скрипка, ну, да я умею смычок в руках держать! Но - не на ту попал. Радда отвернулась в сторону и, зевнув, сказала: - А еще говорили, что Зобар умен и ловок, - вот лгут люди! - и пошла прочь. - Эге, красавица, у тебя остры зубы! - сверкнул очами Лойко... Все он мог сделать с человеком, и все любили его, крепко любили, только Радда одна не смотрит на парня; и ладно, коли бы только это, а то еще и подсмеивается над ним. Крепко она задела за сердце Зобара, то-то крепко!.. Уйдет ночью далеко в степь Лойко, и плачет до утра его скрипка, плачет, хоронит Зобарову волю… Вот сидели мы, все в сборе… Данило и просит Лойко: - Спой, Зобар, песенку, повесели душу! Тот повел оком на Радду, что неподалеку от него лежала кверху лицом, глядя в небо, и ударил по струнам. Так и заговорила скрипка, точно это и вправду девичье сердце было! И запел Лойко… Повернула голову Радда и, привстав, усмехнулась в очи певуну… - Ты бы не залетал так высоко, Лойко, неравно упадешь, да - в лужу носом, усы запачкаешь, смотри… - Данило! Горячему коню - стальные удила! Отдай мне дочку в жены! - Вот сказал речь! - усмехнулся Данило. - Да возьми, коли можешь! - Добро! - молвил Лойко и говорит Радде: - Ну, девушка, послушай меня немного, да не кичись! Много я вашей сестры видел, эге, много! А ни одна не тронула моего сердца так, как ты. Эх, Радда, полонила ты мою душу! Ну что ж? Чему быть, так то и будет, и нет такого коня, на котором от самого себя ускакать можно б было! Беру тебя в жены перед Богом, своей честью, твоим отцом и всеми этими людьми. Но смотри, воле моей не перечь - я свободный человек и буду жить так, как я хочу! - И подошел к ней, стиснув зубы, сверкая глазами. Смотрим мы, протянул он ей руку, - вот, думаем, и надела узду на степного коня Радда!.. Ночь светлая, месяц серебром всю степь залил. Положила ему руку на плечо. - Ну, слушай меня, Лойко: я тебя люблю! - говорит Радда. - Видала я молодцов, а ты удалей и краше их душой и лицом. Каждый из них усы себе бы сбрил - моргни я ему глазом, все они пали бы мне в ноги, захоти я того. Но что толку?.. Никогда я никого не любила, Лойко, а тебя люблю. А еще я люблю волю! Волю-то, Лойко, я люблю больше, чем тебя. А без тебя мне не жить, как не жить и тебе без меня. Так вот я хочу, чтоб ты был моим и душой и телом, слышишь?.. - Слышу! Весело сердцу слушать твою речь! Ну-ка, скажи еще! - А еще вот что, Лойко: все равно, как ты ни вертись, я тебя одолею, моим будешь. Так не теряй же даром времени - впереди тебя ждут мои поцелуи да ласки, крепко целовать я тебя буду, Лойко! Под поцелуй мой забудешь ты свою удалую жизнь... Песни твои, что так радуют молодцов-цыган, не зазвучат по степям больше - петь ты будешь любовные, нежные песни мне, Радде... Так не теряй даром времени, - сказала я это, значит, ты завтра покоришься мне… Поклонишься мне в ноги перед всем табором и поцелуешь правую руку мою - и тогда я буду твоей женой. Вот чего захотела чертова девка!.. Прянул в сторону Лойко и крикнул на всю степь, как раненный в грудь. Дрогнула Радда, но не выдала себя. - Ну, так прощай до завтра, а завтра ты сделаешь, что я велела тебе. Слышишь, Лойко? - Слышу! Сделаю, - застонал Зобар и протянул к ней руки. Она и не оглянулась на него, а он зашатался, как сломанное ветром дерево, и пал на землю, рыдая и смеясь. Вот как замаяла молодца проклятая Радда. Когда собрались все мы вечером вокруг костра, пришел и Лойко. Был он смутен и похудел за ночь страшно, глаза ввалились; он опустил их и, не подымая, сказал нам: - Вот какое дело, товарищи: смотрел в свое сердце этой ночью и не нашел места в нем старой вольной жизни моей. Радда там живет только - и все тут! Вот она, красавица Радда, улыбается, как царица! Она любит свою волю больше меня, а я ее люблю больше своей воли, и решил я Радде поклониться в ноги, так она велела, чтоб все видели, как ее красота покорила удалого Лойко Зобара, который до нее играл с девушками, как кречет с утками. А потом она станет моей женой и будет ласкать и целовать меня, так что уже мне и песен петь вам не захочется, и воли моей я не пожалею! Так ли, Радда? Он поднял глаза и сумно посмотрел на нее. Она молча и строго кивнула головой и рукой указала себе на ноги. - Ну! - крикнула Радда Зобару. - Эге, не торопись, успеешь, надоест еще... - засмеялся он. Точно сталь зазвенела, - засмеялся. - Так вот и все дело, товарищи! Что остается? А остается попробовать, такое ли у Радды моей крепкое сердце, каким она мне его показывала. Попробую же, простите меня, братцы! Догадаться еще не успели, что хочет делать Зобар, а уж Радда лежала на земле, и в груди у нее по рукоять торчал кривой нож Зобара. Оцепенели мы. А Радда вырвала нож, бросила его в сторону и, зажав рану прядью своих черных волос, улыбаясь, сказала громко и внятно: - Прощай, Лойко! я знала, что ты так сделаешь!.. - да и умерла... Вот какая, будь я проклят на веки вечные, дьявольская девка была! - Эх! да и поклонюсь же я тебе в ноги, королева гордая! - на всю степь гаркнул Лойко да, бросившись наземь, прильнул устами к ногам мертвой Радды и замер. Мы сняли шапки и стояли молча… А Данило поднял нож, брошенный в сторону Раддой, и долго смотрел на него, шевеля седыми усами, на том ноже еще не застыла кровь Радды, и был он такой кривой и острый. А потом подошел Данило к Зобару и сунул ему нож в спину как раз против сердца… - Вот так! - повернувшись к Даниле, ясно сказал Лойко и ушел догонять Радду… Они оба кружились во тьме ночи плавно и безмолвно, и никак не мог красавец Лойко поравняться с гордой Раддой.* Горьковский Лойко был хозяином своей судьбы, и не было на свете таких женских чар, что смогли бы пленить его. Недаром обещал старый цыган: услышав эту быль – век свой будешь свободной птицей! В своей личной жизни Горький всегда руководствовался этим. Подобно своим героям, он любил волю больше всего на свете, чт; – нравственно, определял сам писатель. На лицемерных блюстителей нравов и на мнение света не обращал внимания. Чувство долга было понимаемо по-своему, страсть не знала границ. Победы над женщинами окружили его ореолом неотразимости. Встреча с Мурой всё перевернула. Хотя первая любовь Горького, Ольга, не очень заботилась о верности литератору, всё же – инициатором разрыва был он, а после того, как писатель сначала оставил ее, а затем последующих своих возлюбленных: Е.Пешкову, М.Андрееву, В. Шайкевич, - в его жизни Мура Будберг стала первой, которую бросил не он, а она оставила его. Баронесса, сравнивая обоих писателей, возмущалась, что даже при ней Уэллс не пропускал ни одной юбки: «Такого бабника мир не видел! А вот когда я с Горьким - для него в мире других женщин не существует». Изо всех возлюбленных писателя к Муре, более, чем ко всем остальным подходят строки из стихотворения Горького «Прощай!»: Но море всей своей водой Тебя из сердца смыть не может! Буревестник в когтях горного орла «Поистине, нет для таланта большей трагедии, чем пережить самого себя. Горький-публицист опозорил и скандализировал Горького-художника… Горький, певец Человека, превратился в Тартюфа. Горький-Сокол - в Горького-ужа, хотя и «великого»! М. Рютин - большевик, расстрелянный Сталиным. В начале 1934 года в президиуме съезда партии Горький был единственным беспартийным. Оставшись в СССР, Горький написал, что его взгляды после революции были ошибочны. Он сочинил несколько пьес об инженерах-вредителях, писал о неизбежной гибели буржуазии, восхвалял культ И.В.Сталина, коллективизацию, деятельность чекистов. В статье "Правда социализма" дал восторженную характеристику вождю: Отлично организованная воля, проницательный ум великого теоретика, смелость талантливого хозяина, интуиция подлинного революционера, который умеет тонко разобраться в сложных качествах людей, воспитывая лучшие из этих качеств, беспощадно бороться против тех, которые мешают первым развиваться до предельной высоты, - поставили его на место Ленина.* Когда Горький обратился к Сталину с просьбой - разрешить ему поездку на лечение в Италию, подозрительный параноик ответил, что лечиться можно и в Крыму. Сталин опасался выпустить, боясь, что Горький не вернется и расскажет о тиране правду. В письмах к Горькому люди пытались раскрыть писателю глаза, объясняли ему, какая жестокость присуща большевикам, устраивавшим многочисленные казни. Народ помнил и о зверской расправе над царской семьей. Читатели спрашивали, почему Горького не возмущает такая жестокость. Они обвиняли писателя в бездействии и упрекали, что он не знает современной России, а если знает и не возвышает своего голоса, - то берет на себя тяжкий грех. Напоминая писателю, как высоко он ставил и уважал Толстого, Чехова, Короленко, спрашивали, каково было бы их отношение к Советской власти. Адресованные Горькому письма перехватывались и оседали в архивах ОГПУ. Теперь Сталин стал бывать в особняке у писателя: приезжал с соратниками, слушал сказку «Девушка и смерть», встречался с литераторами. Алексей Максимович предложил: «Не следует ли нам объединить реализм и романтизм в нечто третье, способное изображать героическую современность?» Осенью 1932 года в доме у Горького состоялась встреча большевистских вождей с писателями. Сталин и его соратники прибыли для беседы с мастерами слова. На встрече не было цвета русской литературы, зато, наряду с некоторыми писателями, было приглашено много партийцев. Рыжеватый шатен среднего роста, крепкого телосложения, со строгим лицом, отмеченным по низу щек следами оспы, мягко вошел во дворец. Здесь, у Горького, Сталин представил свою новую задумку - соцреализм: Толстой, Сервантес, Шекспир не были диалектиками, но это не помешало быть им большими художниками. Ильич учил нас, что без знания и сохранения всего старого культурного опыта человечества мы не построим своей новой социалистической культуры… Литературному мастерству можно учиться и у контрреволюционных писателей - мастеров художественного слова. Что такое романтизм? Романтизм есть идеализация, приукрашение действительности… В первый период творчества Горького в его произведениях тоже много было романтизма. Но горьковский романтизм был романтизмом нового класса, поднимающегося к борьбе за власть...* Сталин требовал показывать жизнь не такой, какая есть, а такой, какой она могла бы быть. В тот вечер вождь назвал писателей «инженерами человеческих душ». Но борьба идей очень скоро переросла в борьбу людей. В течение ближайших нескольких лет каждый четвертый «инженер», гость Горького, был репрессирован. Это и был кровавый сталинский соцреализм. Сноха и главный чекист Профессорская дочь Надежда познакомилась с Максом Пешковым - сыном писателя Горького, на катке. Молодые люди понравились друг другу, стали встречаться. Но после окончания учебы Надежда, увлекшись, быстро выскочила замуж за другого. Однако семейная жизнь не заладилась, и она ушла к Максиму - своей первой любви. Пересмешнику Максиму понравилось, что отец назвал его избранницу, перенесшую тиф и коротко подстриженную - Тимошей. Это прозвище закрепилось за ней на всю жизнь, и все близкие стали так называть ее. После Октября Максим Пешков отправился в Италию к отцу, вскоре отбыла за границу и Надежда. В Берлине они обвенчались и оттуда переехали в Италию, где родились дочери: Марфа и Дарья. Максиму тогда было уже лет под тридцать, но по веселости и беспечности нрава он был взрослым ребенком. Марфа - больше походила на отца, Дарья - на деда. В Италии Надежда Алексеевна, растила дочерей и противостояла появившемуся у мужа пристрастию к крепким напиткам. ххх Нижегородский фармацевт Генрих Ягода, женившись на племяннице Якова Свердлова, обеспечил себе устойчивую, перспективную карьеру. Свердлов порекомендовал его Дзержинскому, и Ягода попал в ЧК, где его способности развернулись в полной мере: с 1920 года - он уже на руководящих постах в органах госбезопасности. С 1934-го - нарком внутренних дел СССР. Земляк из Нижнего Новгорода, Ягода в доме Горького сперва держался на почтительном расстоянии, постепенно сближаясь с домочадцами. Выполняя задание Сталина, «друг дома» внедрил в дом Горького надежную агентуру. С 1918 года все дела Горького вел П. Крючков, который постоянно бывал у Ягоды на даче, и у них установились дружеские отношения. Часто встречались они и у Горького. Крючков и Ягода стали закадычными друзьями, вместе ходили в баню, устраивали кутежи, вино лилось рекой, проблем с финансами не было, все шло за казенный счет. Ягода хвастался, что на его даче росли две тысячи роз и орхидей. Еще живя в Италии, Горький субсидировался из фондов ОГПУ, деньги передавались без всякого оформления. Средствами подпитывался не только Горький, но и члены его семьи, все это держалось в тайне. Несколько раз Крючков получал валюту для М. И. Будберг без всяких расписок. Ягода передал Тимоше большую сумму в долларах. Надежда Алексеевна недоумевала, зачем ей так много денег и за что были уплачены деньги баронессе М. Будберг. В смете НКВДешной бухгалтерии о расходах на семью Горького предусматривался ежегодный ремонт, все постояльцы бесплатно снабжались продуктами. Многочисленный штат: повара, шоферы, садовники, уборщицы, - постоянно информировали шефа Лубянки о ситуации в доме Горького. Главный чекист, с гладко причесанными волосами и умными глазами, стараясь завоевать доверие писателя, посвящал его в некоторые секреты своего ведомства. Горький, не очень веря в искренность гостя, недоумевал, с какой целью Ягода это делал. Поскольку за все отвечал НКВД, дом Горького был связан прямым проводом с шефом секретной службы, а тот – прямо со Сталиным. За Горьким и его домочадцами был установлен неусыпный контроль. Ягода старался угодить снохе Горького. Выдающемуся художнику Павлу Корину, наставнику Тимоши, помог получить мастерскую. Обаятельная Надежда Алексеевна была польщена вниманием, которое ей оказывал всемогущий чекист. Генрих, как пылкий юноша, влюбился в сноху писателя. К Надежде Пешковой его влекла ее легкость, обаяние, у нее были творческие задатки, она была членом Московского союза художников, и просто была красивой женщиной. Кавалер добивался взаимности, говоря ей: «Вы меня еще не знаете, я все могу!» Растерянная Тимоша не знала, как быть. Вездесущий Генрих своими ухаживаниями ставил ее в щекотливое положение. В то же время Надежда Алексеевна, как и все домочадцы Горького, входила в сферу интересов ОГПУ, будучи источником информации для Ягоды, а следовательно - для Сталина. Горький по-своему ревновал Тимошу к Генриху. О близости свекра и невестки ходили разные слухи. Впрочем, на отношения полов в те годы стали смотреть по-другому, по-новому. Еще Ленин предсказывал: «Подхлестывающая жажда разнообразия и наслаждения легко приобретает безудержную силу. В области брака и половых отношений близится революция, созвучная пролетарской». Новые отношения для начала окрестили «гражданским браком», видя в грядущем только гамму различных видов любовного общения в пределах «эротической дружбы». У Горького это было еще с первых послереволюционных лет, когда гости, проживавшие в его громадной квартире, пили, танцевали и рассматривали приобретенные хозяином порнографические альбомы. Откровенные высказывания заставляли молодых женщин прятать взор или выбегать из гостиной. Нина Берберова, неподкупный летописец, отмечала: Мура Будберг пользовалась сексом, искала новизны и знала, где найти ее, и мужчины это знали, чувствовали это в ней и пользовались этим, влюбляясь в нее страстно и преданно. Ее увлечения не были изувечены ни нравственными соображениями, ни притворым целомудрием, ни бытовыми табу. Секс шел к ней естественно, и в сексе ей не нужно были ни учиться, ни копировать, ни притворяться. Его подделка никогда не нужна была ей, чтобы уцелеть. Она была свободна задолго до «всеобщего женского освобождения.* Сексуальная раскрепощенность казалась символом времени, она коснулось очень многих, в том числе - окружения Горького, включая его самого, сына, снохи, Андреевой, Будберг… Горький не раз обсуждал эту тему с близкими ему писателями, в том числе со Всеволодом Ивановым: революция, кровавая гражданская война и в то же время бодрая атмосфера партизанщины. Все они - здоровые, свежие, крепкие. Герой Иванова - широкий, кряжистый крестьянин-сибиряк, ставший партизаном, - тело тяжелое, длинная в проседь борода, сильные руки. Ему под шестьдесят, сыновья - семейные, а он, как юноша, тянется к молодой жене своего сына, наплевав на все. В кругах партийцев было хорошо известно, что Ягода - лишь номинальный руководитель НКВД, а фактический хозяин – Сталин. Потерять Ягоду, отказаться от его услуг Сталин пока не решался: все-таки удостоверение ЧК Генриху подписал сам Ленин. Сталин пока доверял Ягоде, иначе чекист не пробыл бы на своем посту так долго. Пятнадцать лет проработали они рука об руку, никто из приближённых не сделал для генсека столько, чтобы вождь мог удержать власть. По приказу Сталина, установив микрофоны, Ягода собирал для Хозяина компромат на высших руководителей государства, о чем ежедневно докладывал. Их наверняка связывали такие тайны, что никто третий не смог бы даже предположить, и только сам нарком мог унести их на тот свет. Сталин притворялся, что смотрит сквозь пальцы на любовные похождения Ягоды. Нарком же чувствовал себя уверенно и не подозревал, что его могущество может рухнуть. Странная смерть сына Сыну Горького – Максиму, всегда нравилась техника и естественные науки. Чтением его руководил отец, хотя и не живший в семье. Осенью 1917-го Макс поступил на физмат Московского университета, но учеба была прервана революционными событиями. Еще во время гражданской войны Ленин, узнав, что Максим хочет пойти на фронт, наказывал ему: «Ваш фронт - около Вашего отца». Максим был близок к кремлевским большевикам, он писал отцу: М.Пешков - М.Горькому. 1919 год, Москва: «Дорогой папаша! Честь имею донести о первых последствиях твоего отбытия. На следующий же день Мария Федоровна позвонила мне из Питера и голосом леди Макбет сообщила, что ты потерялся по дороге… Первым делом сообщил об этом Владимиру Ильичу. Потом сам отправился в Кремль…»* В 1919 году Горький видел: сын верил, что жизнь может быть перестроена Советской властью. Сам же писатель открыто признавался сыну в неверии. После революции Ленин велел своим помощникам позаботиться о Максиме: «Максим Пешков - коммунист. В октябре 1917 два раза белые ставили его к стенке. Надо ему помочь». Большевики дали ему должность дипкурьера при миссии в Риме. Горький писал матери Максима: «Постоянное метание из Рима в Берлин и обратно в тревожных условиях в должности дипкурьера натянуло ему нервы и очень утомило. Затем: «НЭП» и речи Ленина сбили его с толку, ошарашили - как и многих других».** С 1921 года сын жил вместе с отцом за границей, служа ему секретарем и переводчиком. Из 36 прожитых лет половину своей жизни Максим провёл в Европе . В 1928 году он побывал на родине, поездил вместе с отцом по стране, повидался со многими людьми. Горький хотел, чтоб Максим оставался русским. Живя в Италии, Максим придумал выпускать «Соррентийскую правду», он был автором и оформителем юмористического семейного журнала. Так же, как и его жена, он обладал талантом художника. Спокойный и скромный, Максим просил коменданта особняка на Никитской: «Перемените форму, брюки и гимнастерку, спрячьте револьвер. Папаше это не нравится. Прошу не держать при себе оружия. У нас частная квартира». Максим был слишком откровенен, особенно после выпивки, открыто жаловался на отсутствие свободы. Насчет оставленного у Муры архива еще в Италии Максим, даже будучи близок с ЧК, советовал уничтожить письма; к отцу он был ближе, чем к Сталину. Жена Максима, Тимоша, вспоминала: Максим часто выполнял деловые поручения к членам правительства и лично к Ленину. Владимир Ильич знал Максима еще мальчиком, когда гостил у Алексея Максимовича на Капри... В часы работы отца Максим разбирал корреспонденцию, читал иностранные газеты, отмечая интересные для отца статьи и заметки, выполнял самые различные поручения. Навестить нас из России приезжала Екатерина Павловна. Привозила книги, журналы, газеты, письма и массу новостей… Неугомонный Максим организовал домашний джаз-оркестр, он играл на банджо, И. Ракицкий на балалайке, И. Добровейн на рояле, и он дирижировал. Кастрюли и крышки от них были главными инструментами. Моим музинструментом была банка с сухим горохом… В часы работы всех приезжающих принимает, развлекает, показывает Италию пешком и на машине – Максим... В своих письмах Максим называл отца Дукой, а меня Тимошей...* * * * Первое упоминание о болезни сына пришло от Горького. «Захворал папа, простудился на аэродроме, лежит, кашляет», - известил дед внучек, бывших в то время с бабушкой в Крыму. Максим в праздник 1 Мая промерз, несколько часов наблюдая за парадом с трибуны для гостей, в то время, как отец стоял с вождями на трибуне Мавзолея. А на следующий день он усугубил болезнь. На даче в Горках собрались гости, прихватили бутылку коньяка. Спустились к Москве-реке, распили бутылку, удили рыбу, искупались в холодной майской воде, в конце концов легли на берегу и заснули. Ночью вернувшийся из Москвы Петр Крючков спросил: «А где Макс?» Ему ответили, что тот спит на берегу. Крючков помчался к реке, разбудил его и притащил в дом. Ночь выдалась ветреная, Макс от холода посинел. В доме еле отогрели. К вечеру у Макса поднялась температура. Срочно вызвали Екатерину Павловну. Черткова требовала, чтобы лекарства принимались только из аптечки Горького и пыталась давать лекарства лично, возможно, что-то подозревая. Состояние Макса ухудшалось. Он бредил, впадая в беспамятство. Утром ему дали шампанского, затем слабительного, что и ускорило исход. 11 мая 1934 года Максим умер. Глубокой ночью к дому Горького подъехала машина. Из нее вышли двое в серых шинелях и фуражках. Охрана осталась на улице: через два часа после смерти сына выразить соболезнование к Горькому приехали Сталин и Ворошилов,. Алексей Максимович, едва дослушав слова сочувствия, сказал: «Это уже не тема» и перевёл разговор на другое. Он же распорядился не говорить в доме о Максиме, чем вызвал недоумение и недовольство домашних. Получалось, что отец не смог уберечь сына и чувствовал свою вину. Максим накануне, как упоминал Горький в письме к внучкам, был в аэропорту, слетал на несколько часов в Ленинград. Для чего? Это до сих пор неизвестно. Есть предположения, что выполнял просьбу отца – срочно встретиться с Кировым. Возможно, Горький хотел передать ему что-то важное. Назавтра в газетах появилось объявление: «Максим Пешков скончался от крупозного воспаления легких. Родители, жена и дети покойного извещают, что похороны состоятся 12 мая в 6 часов на кладбище Новодевичьего монастыря». Хоронили почему-то спешно, на второй день. Плющиха была заполнена потоком людей. У ворот кладбища образовалась огромная толпа. Екатерина Павловна глушила в себе вопль потрясенной матери, с ее каменного лица ни слезинки не скатилось, а Горький непрестанно утирал слёзы. Когда же стали накрывать гроб крышкой, отец не выдержал, стал оседать. Его подхватили и увели с кладбища, не дожидаясь окончания похорон. Через неделю И. Бабель писал своей матери: «Вчера хоронили Максима Пешкова. С Максимом мы очень подружились в Италии… Чудовищная смерть. Он чувствовал себя неважно, несмотря на это, выкупался в Москве-реке, молниеносное воспаление легких. Старик еле двигался на кладбище, нельзя было смотреть, так разрывалось сердце».* Вскоре стали приходить телеграммы от Ф. Шаляпина, Р. Ролана, Т. Драйзера, А. Барбюса, Г. Уэллса и многих других. Отец им отвечал: «Максим был даровит, - с талантом художника, тяготел к технике, к его суждениям прислушивались специалисты, изобретатели. У него было развито чувство юмора и хорошее чутьё критика».** Желая сыну добра, Горький мечтал, чтобы он состоялся в жизни, тем более, что любимый сын обладал различными способностями. Отец переживал, что из Максима ничего не вышло, что «стал он никем»... Потрясенная мать, не боясь, с убежденностью заявляла: «Максима убрали!». Подсказывало не только материнское сердце, но и жизненный опыт. В естественную смерть Максима мало, кто поверил. Спортивный, полный энергии, заядлый автомобилист, Максим увлекался путешествиями в далекие неприступные места. Он был простой, честный и совершенно бескорыстный. В то, что молодой мужчина, который иногда любил погулять, приложиться к графинчику, вдруг погибает от обычной простуды, - трудно было поверить. Сталин выразил соболезнование по поводу смерти сына и отправил писателя в оздоровительную поездку по Волге... Обстановка в стране накалялась. Через два месяца было учреждено Особое совещание, приговоры приводились в исполнение без отлагательств. Сталин продолжал держать Г. Ягоду, который пока безупречно выполнял все приказания. Горький был заключен Сталиным в «золотую клетку» и изолирован от окружающего мира, практически - под домашним арестом. Перед Сталиным за Горького в ответе был Г. Ягода. Съезд писателей Идея создания единого Союза писателей принадлежала Горькому. 16 дней он возглавлял работу съезда, все время был окружен делегациями, представителями фабрик, заводов, колхозов… Писатели 82 национальностей единогласно избрали Горького председателем. Он выступил на съезде с докладом. В середине заседания неожиданно для всех взял слово: «Мне кажется, что здесь чрезмерно произносится имя Горький с добавлением измерительных эпитетов: великий, высокий, длинный и т.д. (смех). Не думаете ли вы, что слишком подчеркивая и возвышая одну и ту же фигуру, мы тем самым затемняем рост и значение других».* Далеко не все делегаты были довольны горьковским докладом, называвшимся «О советской литературе»: в нем не фигурировало ни одного имени, ни одного советского произведения. С другой стороны - Горький предпочел заткнуть уши и закрыть глаза на голод, десятки тысяч заключенных, «перековку» при помощи труда… Горький возмущался: « Мечта где? фантазия где, я спрашиваю? Почему у нас Чурлёнисов нет? Ведь это же музыкальная живопись… Что же романтике и места нет в реализме?...»* Горький не хотел быть руководителем Союза писателей и умолял Сталина освободить его от председательства «по причине слабого здоровья и крайней загруженности». Сталин характеризовал доклад Горького, как немарксистский, считая главной ошибкой критику писателей-коммунистов. Подпольная листовка, распространенная в кулуарах съезда, свидетельствовала, что СССР уже 17 лет находится в состоянии, абсолютно исключающем какую-либо возможность свободного высказывания: «Мы, русские писатели, напоминаем собой проституток публичного дома с той лишь разницей, что они торгуют своим телом, а мы - душой. В СССР существует круговая система доноса. Власть требует от писателей лжи». Устав ССП объявил социалистический реализм основным методом советской литературы. В правление ССП был избран 101 человек. А.М. Горький - председатель. 1 декабря 1934 выстрел в Смольном - убийство любимца партии С. Кирова - стало началом нового витка террора. Киров, как и Горький, склонялся к идее - примирить партию с интеллигенцией. Горький был согласен с мыслью объединения интеллигенции в особую партию и разрешения ей участвовать в выборах. На даче в Крыму, наутро, когда писатель вышел пить кофе, Крючков сообщил ему об убийстве Кирова. Горький побледнел, сильно закашлялся и ушел к себе в кабинет… Через полтора месяца состоялся суд, на котором Каменева и Зиновьева обвинили в соучастии в убийстве Кирова. В гостях у Горького еще не арестованный Радек, поглядывая на Сталина, поднял тост: «Я пью за нашу максимально горькую действительность!». Сталин смеялся в свои большие усы, улыбался и Горький, ни на шаг не отпуская от себя Бухарина. После убийства Кирова Горький фактически стал второй по популярности фигурой в стране. Противоречивые взгляды и заблуждения Горького остались запечатленными в его статьях. Внутри страны против нас хитрейшие враги организуют пищевой голод, кулаки терроризируют крестьян- коллективистов убийствами, поджогами, и это даёт нам право считать себя всё ещё в состоянии гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдаётся, - его уничтожают*. Ромэн Ролан терялся в догадках: кому верить? Вот Екатерина Павловна Пешкова ненавидит Ягоду, сурово осуждает его. Рассказанное ею во многом противоречит утверждениям Ягоды. А другие уверяют, что Генрих - добрый, с больным сердцем, ему можно только посочувствовать - надорвался, бедняга, на неблагодарной работе... На слёте строителей Беломоро-Балтийского канала (чекистов и заключённых) выступил М. Горький. Он с волнением сказал: «Я счастлив, потрясён. Я с 1928 года присматриваюсь к тому, как ОГПУ перевоспитывает людей. Великое дело сделано вами, огромнейшее дело!» Расставание по-английски Переписка Муры с Горьким в точности отражает их новые отношения: уже нет тех страстных излияний, одни короткие фразы и совершенное непонимание ею того, что творилось в России. 1934 год. Милый мой, родной друг, прежде всего мне бы хотелось быть с Вами, и знаю, что несмотря на всю радость моего пребывания в Москве, Вы знаете, что жить там мне было бы трудно… Великолепно издали, прекрасно сделали книжку о Беломорстрое. Можно ли с ней здесь что-нибудь предпринять? Очень бы надо это сделать!* В 1934 году гражданский муж Муры, писатель Уэллс, имел беседы как с Рузвельтом, так и со Сталиным, стараясь повлиять на них, спасти мир, катившийся в пропасть новой войны. Кремлевский вождь без интереса слушал фантаста, мечтавшего стать связующим звеном между руководителями великих государств. Писатель говорил со Сталиным о сближении с Западом, о свободе слова, создании российского отделения ПЕН-клуба. Через два дня состоялась встреча с Горьким, который ужасно разочаровал Уэллса. В его глазах Горький стал «безоговорочным сталинистом», образ борца против тирании в глазах Уэллса был полностью похоронен... Мура часто ездила к детям в Эстонию и заодно заезжала в Москву - к Горькому. Уэллс об этом не знал и стал страшно ревновать, когда, посетив Горького, выяснил, что Мура постоянно приезжала к русскому сопернику. Обнаружив на столе писателя отлитый в бронзе слепок с руки Муры, англичанин пришел в бешенство. Уэллс всегда ревновал баронессу к Горькому, хотя Мура убеждала его, что никогда не вернется в Россию. Она даже отказалась сопровождать Уэллса в Россию для разговора со Сталиным. Когда фантаст встретился с литераторами, из бесед Уэллсу стало ясно, что Мура часто приезжала к русскому кавалеру, а последний раз побывала совсем недавно. Для Уэллса это было ударом, он понял, что обманут и страдал от уязвленной гордости. Это был конец света: он признавался, что за время пребывания в России не сомкнул глаз, плакал, как обманутый ребенок. Мура в это время ждала Герберта в Эстонии. Уэллс вернулся из Москвы раздраженный, видя, что Сталин не принимает его всерьез, а любимая женщина изменяет. Пока Герберт писал свою биографию, любовники провели две недели на берегу прелестного озера. Для Уэллса это были счастливые дни. А в это время Мура писала Горькому: 1934, Каллиярви. Родной мой любимый друг. Вот я уже здесь, возня вся эта еще не закончилась, но как будто устроится. Ни Вы, ни я не любим каких-то слов. Но Вы ведь верно чувствуете, как крепка и нерушима близость с Вами. Думаю с большой радостью и волнением о нашей поездке в июле... 1934, Лондон. Написала я Вам сразу же по приезде сюда Уэллса и, по правде сказать, предвидела все, что Вы мне написали о нем…* Уэллс и Горький за всю жизнь встречались три раза. В последний раз Горький не понравился Уэллсу: «Он превратился в классово-сознательного пролетарского Великого Человека. Его престиж внутри страны колоссален – и искусственен. Его литературные работы, хотя и почитаемые, не оправдывают эту огромную славу. Его раздули до величия, превышающего славу Шекспира в Англии. Он стал своеобразным неофициальным членом правительства и повсюду, где власти испытывают затруднения в наименовании нового самолета, улицы, города или нового учреждения, - они разрешают эту трудность, называя именем Горького».* Уэллс был в Москве сразу после смерти сына Горького, перед съездом писателей, но не появился на нем, хотя получил приглашение от Горького... Мура же мечтала иметь ребенка от Локкарта. Даже после того, как Локкарт снова женился, он продолжал свои встречи с баронессой. Волевая и смелая, Мура полностью оправдывала характеристику, данную ей Локкартом: "Чистокровная русская, она с высокомерным презрением смотрела на мелочи жизни и отличалась исключительным бесстрашием. Ее огромная жизнеспособность, которой она, наверно, была обязана своему железному здоровью, вселяла бодрость во всех, кто с ней соприкасался… Она была аристократка. Но могла бы стать коммунисткой. Она никогда не могла бы стать мещанкой". Она была отважна и до безумства отчаянна, в то же время достаточно умна, чтобы понимать: жестокие законы жизни и кровожадность Сталина поставят ее, в конце концов, на грань гибели. Она была намного смелее своей тезки из знаменитой фольклорной песни, но зря рисковать не хотела. Даже имея знаменитых покровителей, баронесса старалась во всем полагаться на себя. В жизни Муры любовь никогда не совпадала с браком. Ее разрыв с Горьким был неминуем… * * * Горький не хотел разрушать созданную им сказку о социализме, о прекрасном будущем. Эта сладкая ложь была для него дороже суровой правды. Еще с 1928 года Горький уговаривал Шаляпина вернуться, сообщал, что очень хочет послушать его Сталин. В Париже после огромного успеха в Королевской опере, все, включая Екатерину Павловну и невестку, отправились в таверну, где Горький сказал Шаляпину: «Поезжай на родину, Федор, посмотри на строительство новой жизни, на новых людей. Ты захочешь остаться там, я уверен». Шаляпин решительно отказался: «По разбойному характеру моему я очень люблю быть свободным, и никаких приказаний - ни царских, ни комиссарских - не переношу». Сталин задался целью - во что бы то ни стало вернуть Шаляпина, и среди тех, кому поручалось это, была и Е.Пешкова. Горький безвыездно жил в Крыму и продолжал писать «Жизнь Клима Самгина». Только что закончившийся пленум правления писателей направил Горькому приветствие: "Горький - это Сталин советской литературы". Посетив Соловецкий монастырь и другие места заключения, писатель выступил в защиту применения рабского труда в исправительно-трудовых лагерях. Не обращая внимания на чудовищные злодеяния властей, он фактически воспел строительство Беломорканала. Ходили слухи, что после опубликования очерка о Соловках, Горький помышлял о самоубийстве… Оставался пока на своем посту Ягода: Сталин присвоил ему звание генерального комиссара госбезопасности, приравненное к званию маршала, но поставил его под контроль Н.И.Ежова, секретаря ЦК ВКП(б). Все, связанное с расследованием убийства Кирова, теперь курировал и докладывал Сталину вместе с Ягодой также и Ежов. Ягода понимал, что Ежов может занять его место. За усердное выполнение тайных поручений Сталин обещал Ягоде членство в Политбюро и самый высокий пост в правительстве. Ягода же имел друзей и в рядах антисталинистов. Теперь, через год после смерти Макса, Е.Пешкову и Надежду Алексеевну Сталин направил в Европу. Поводом послужила поездка группы художников, среди которых Тимоша также везла показать свои картины. Цель порездки -- поговорить с М.И. Будберг о возвращении бумаг. Все видели настойчивое стремление Сталина заполучить горьковскую переписку, но не имели сил ему противиться. Пешковы понимали, что это приведет к новым жертвам, и грех будет лежать их на душах. Весной 1935 года Екатерина Павловна вместе со своей невесткой после Парижа направились в Сорренто, где надо было рассчитаться за виллу и забрать оставшиеся вещи. Горький поручил Екатерине Павловне встретиться в Париже с Шаляпиным: «Увидишь Фёдора, скажи ему: пора вернуться домой, давно пора!» Разговор во время встречи вёлся в основном о возвращении. Солистке Большого театра, которая в гостях у Горького пела для него, растроганный писатель, называя Шаляпина «забубённым другом и несмышлённой головушкой», признавался: «Обиделся на меня Федя за одно письмо, не понял, что власть строки продиктовала». В русских эмиграционных газетах промелькнуло сообщение о предстоящем приезде Пешковых в Лондон и о том, что они проследуют в Париж. Эмигранты продолжали травить писателя, распускали слухи о его снохачестве. Особенно больно и странно звучал в письме от 27 мая 1935 г. пассаж Кусковой: «Депрессию вызвало еще и исключительно подлое поведение Горького во время похорон сына». В Париже к Екатерине Павловне пришла Берберова. Она увидела, что Екатерина Павловна сильно постарела: смерть сына надломила эту твердую женщину. Тимоша рассказывала Берберовой о том, как Мура помогла ей обновить гардероб, купить новые платья в Лондоне. Берберова спросила Тимошу о смерти Максима. И та, глядя в сторону, сказала: «Да вы, вероятно, все уже знаете из газет». Со смерти Максима прошло немногим более года, но вдова говорила так, словно минула вечность. Когда же Тимоша спросила Берберову, хочет ли та вернуться на родину, и пообещала в этом содействие, Берберова поняла, что пора уходить. Е. Пешкова была у Муры в Лондоне с целью уговорить ее отдать архив Горького, доверенный ей два года назад. Но Мура отказала ей в этом. Мура во всем советовалась со своим близким другом Локкартом, и тот ей ясно дал понять, что если она добровольно не отдаст архив, то Сталин его отберет «при помощи отмычки или револьвера». Недалеко от Парижа Екатерина Павловна и Тимоша встретились с И. Буниным и его женой, с которой они некогда были дружны. Встреча оказалась грустной. Бунин не скрывал своей ненависти к коммунистам и к Горькому, который стал их певцом. В сердцах Бунин воскликнул: «Горький захлопнул за собой мышеловку!». Переписка Будберг с Горьким теперь не содержала даже отзвуков прежних чувств. Их письма превратились в записки, Мура старалась не задевать опасных тем. В них - ни слова о миссии Екатерины Павловны и Тимоши, с которыми она недавно виделась. Потом М. Будберг вроде бы все же решила вернуть архив. Когда Будберг прибыла в Москву в 1936 году, на границе ее ждал особый вагон, она поехала прямо на дачу, где находился Горький. Встретилась также со Сталиным. В апреле 1936 г. Мура писала Горькому: Милый мой друг, вот уж почти месяц, как я от Вас уехала… Как-то особенно этот приезд поразил меня тем, насколько неразрывны и ценны отношения мои с Вами, родной мой…* К лету здоровье Горького резко ухудшилось... VII. ВЕРНАЯ ОЛИМПИАДА На закате Хотите знать трагедию моей судьбы? В моих произведениях - лишь мой талант, гений же свой я вложил в мою жизнь. Оскар Уальд. Последние четыре года Горький много времени проводил в Крыму. Еще в 1932 году его сын подобрал для отца уединенный уголок – сложенный из дикого камня дом, с венецианскими окнами и верандой, смотрящей на море. Одноэтажная дача, затерявшаяся в прибрежных горных отрогах, когда-то принадлежала семейству, с которым был дружен Пушкин. За "Тессели", над можжевеловым леском, на мысе виднелся маяк, местность почти не была заселена. В холодные дни сюда слетались птицы, чтобы спрятаться в тихих рощах. Сверху дикие скалы смотрели на укрытую кронами усадьбу, а внизу клокотал летящий с уступов горный ручей. Сейчас, весной, после гроз и ливней, когда солнце, весело разливая свой свет, набирало летнюю силу, душа Горького наполнялась надеждой. Днем становилось жарко, окна закрывали, и из сада не вливались запахи цветов. А по вечерам, когда закатный янтарь заливал дачу, Олимпиада распахивала окна, и Горький наблюдал, как, вспыхивая, нежно колеблются в бездонной глубине далекие звезды. Кругом было тихо, и лишь перед верандой, среди цветов, о чем-то весело шумел прохладный фонтан. Как и прежде, Горького полонили голоса земли, цвета и звуки. Он продолжал жадно любить все, окружавшее его. Весь мир, как в гнезде, вмещался в его сердце. Здесь, на южной даче, Олимпиада Черткова, преданная ему всей душой медсестра, ревностно следила за здоровьем писателя. Всем всегда что-то нужно было от Горького, всем, кроме Липы. Горький высоко ценил ее верность, неунывающий нрав, ласково называл Липкой. После того, как он сам оставил всех своих возлюбленных, а Мура, его «железная» Мура -- изменила ему, осталась лишь одна надежная женщина, его последняя любовь – Липа. Отношения с Мурой испортились давно. Весной 1936-го она прогостила в Крыму всего один день и, ссылаясь на неотложные дела, уехала в Москву, а потом позвонила и пьяным голосом попросила Липу позвать писателя. Липа нашла Алексея Максимовича в саду, но тот отрезал: - Беседовать с Мурой не буду. - Но она говорит, что ей очень нужно. - Скажи, что говорить не буду, – сказал он с сохранившимся нижегородским «оканьем». - Пусть веселится! Когда темнело, Липа отпускала обслугу, и оставалась только охрана. В непроглядные ночи яркие звезды, словно маковки цеpквей, сверкали в бездонной глубине, падая на гребни горного хребта. Вставал писатель рано. На завтрак выпивал стакан крепкого кофе, закуривал и направлялся в кабинет, считая утренние часы самыми ценными. На письменном столе стопкой лежала бумага, карандаши, ручки, мундштук и папиросы. Работал Алексей Максимович до обеда. Немного отдохнув, читал и отвечал на письма. Ужинал в 7 часов. Затем Горький, в рубашке с короткими рукавами, снова писал, не замечая позднего времени... Закончив дела по хозяйству, к нему подошла Липа. Он, еще довольно крепкий мужик, обнял ее. Поцеловал. Теперь, когда жара сп;ла, Липа открыла окна, выходившие в сад, где благоухали посаженные Горьким цветы. С моря подул слабый ветерок. «Да, - подумал он, - видно, сама судьба послала мне Липу в утешение, с ней хорошо не только спать, но и просыпаться. Она помогла преодолеть разлуку с Мурой». Алексей Максимович понимал, что любовь Муры умерла, убила ее не его старость, а усталость. В свое время Мура была ему, как молодильное яблоко. Он живо интересовался успехами геронтологов, предвещавших продление жизни. Писатель не боялся смерти, но когда у мужчины любовь с женщиной, намного его моложе, хочется верить, что еще многое впереди. Влюбленные всегда выглядят моложе, и Горькому хотелось обмануть природу, еще раз войти в реку молодости. Мужчина 68-ми лет не считал себя старцем. И все-таки ему пришлось, скрепя сердце, согласиться с Бальзаком, что некудышный любовник подобен обезьяне, пытающейся играть на скрипке. «Что ж, видимо, француз прав, раз Мура ушла - думал он. - Неужели я достиг уязвимого возраста? Разве жизнь уже отшумела?» Липа тихо разделась, легла возле любимого мужчины. Она знала наизусть его ласковые объятия. Ее сердце билось рядом, а злая старость, как птица перед закатом, летела, чтобы опьянить последней усладой. ххх Легкие рассветные лучи сквозь шторы проникли в кабинет. Принеся с собой запах цветов, Олимпиада неслышно возвратилась с полным передником свежесрезанных роз. Издали донеслось пение петуха. Дом просыпался. Горький, как всегда с утра, писал. Он отодвинул штору, выглянул в окно. Летняя ночь, короткая, душная, закончилась, и небо начало розоветь; вершины гор осветились лучами. Вглядываясь в сторону моря, писатель вспомнил, каким увидел его полвека назад: Море - смеялось. Под легким дуновением знойного ветра оно вздрагивало и, покрываясь мелкой рябью, ослепительно ярко отражавшей солнце, улыбалось голубому небу тысячами серебряных улыбок. В глубоком пространстве между морем и небом носился веселый плеск волн, взбегавших одна за другою на пологий берег песчаной косы. Этот звук и блеск солнца, тысячекратно отраженного рябью моря, гармонично сливались в непрерывное движение, полное живой радости.* «Море смеялось, - да, так писал я и долго верил, что это - хорошо. Что ж, в погоне за красотой приходилось грешить против точности описаний», -- признавал стареющий мастер. Горький заметил у калитки зевавшего часового, который безучастно смотрел в сторону надоевшего моря и ждал смены. «Стерегут или охраняют? -- рассуждал писатель. -- Нет, наверняка, стерегут. От кого тут меня охранять?». Задернул занавеску, вернулся к столу, положил ручку на старинный прибор и позвал Олимпиаду. «Где ты, Липка - хорошая погода?» - разнесся по даче его хриплый голос. Он был уверен в ее любви и преданности. Доверял ей, брал лекарства только из ее аптечки, только из ее рук. Несколько раз он пытался объявить об их отношениях… «Я хочу, чтобы все знали, кто ты для меня! – сказал он Липе. Но она была против. «Зачем, - возражала она Алексею Максимовичу, - мы с вами это знаем, а что мне за дело до остальных!» Олимпиада Черткова была не просто медсестрой или сиделкой. Около 40 лет назад она познакомилась с писателем, всей душой полюбила его и теперь, не без оснований, считала себя любимой. За долгие годы знакомства он иногда с ней фотографировался, дарил книги с надписями... Сопровождая Горького во многих странствиях, она была молчаливой свидетельницей его жизни. - Привет, Липка, ранняя пташка, как только ты появляешься, сразу выглядывает солнышко! Ты так рано встаешь, я не могу за тобой угнаться. Ну что, Липочка, едем в Москву? - А что, неохота? – переспросила Олимпиада. - Да, не хочу, но надо. Горький спешил, видя, что времени остается все меньше. Чувствовал себя плохо, угнетала ужасная атмосфера вокруг... Молодого кавалера в широкополой шляпе, прикрывавшей длинные пряди, спадавшие на плечи, Липа впервые увидела в доме актрисы Андреевой, у которой служила горничной. Теперь мало что осталось от того Алексея, в черной косоворотке, подпоясанной кавказским ремешком. Теперь это был старик с густыми опущенными усами, волосы на голове стояли ежиком. Она знала всех его женщин, и сейчас тихо радовалась, что осталась единственной, что только она дарит ему свою любовь. В последнее время Алексей Максимович от дома далеко не отходил, сидел на лавочке, опустив голову, согнувшись, опираясь на палку. Липа посюду следовала за ним, ни на минуту не оставляя его без присмотра. В столицу вернулись в конце мая. Хоть наступало лето, день выдался холодный, ветреный. С вокзала Горький поехал во дворец на Никитскую. Назавтра с утра с восторгом осмотрел картины невестки и поехал на Новодевичье кладбище, навестить могилу сына. Алексей Максимович еще не видел надгробия. Заказывая скульптору Вере Мухиной памятник, отец пожелал, чтобы сын был изображён во весь рост. Кашляя, он направился к могиле, и гранитный Максим предстал перед ним, как живой, готовый шагнуть навстречу. Так они стояли и смотрели друг на друга. Казалось, что отец просил у сына прощения, лишь им обоим было известно, за что. Горький жестоко укорял себя в том, что не смог уберечь сына. Сокрушался: что-то мешало Максиму развернуть свои способности, он был слабовольным, разбрасывался и не успел развить ни одного из своих дарований. Теперь поздно было об этом думать. Писатель сказал Липе: «Хочу, чтоб меня похоронили здесь, рядом с сыном». Постояв возле могилы, Горький захотел увидеть памятник покончившей с собой жены Сталина. В это время на кладбище разгулялся пронизывавший ветер. Горький шел, поеживаясь. С кладбища поехали на дачу. В Горках вечером ему стало не по себе, поднялась температура, появились слабость, недомогание. Так прошло две недели. К середине июня лучше не стало. Дышал тяжело, но глаза прояснились. Появилась надежда, что и на этот раз справится с недугом. Алексей Максимович полулежал с закрытыми глазами, голова с тронутыми сединой волосами поникла; он дремал, опираясь на подлокотник кресла, прижимал к виску то одну, то другую руку. Проснувшись, медленно обвёл взглядом комнату и позвал Липу. Долгие годы Олимпиада Черткова была его ангелом-хранителем. Когда актриса Андреева ушла от мужа к Горькому, молодая горничная последовала за своей хозяйкой. Муж Олимпиады раньше служил камердинером у мужа Андреевой, а потом вместе со своей женой перебрался жить к Горькому. - Скажи, Липа, когда ты с мужем перешла ко мне, сколько тебе лет было? - Двадцать пять. - Помню, твой муж тогда простудился, температура держалась за сорок. Да славным он был парнем. Ужасно жалко его было, до чертиков! Это было страшное время для Липы: муж скончался, и вслед за ним умер маленький сын. От горя она чуть не помешалась. Долго не могла отойти. Чтобы не задушило одиночество, пошла на курсы. Алексей Максимович помог ей получить медицинское образование. После отъезда Горького с Андреевой за границу, Липа работала акушеркой в Петрограде. «Напомни мне, надо написать, чтоб хорошую пенсию тебе назначили. Ты заслужила», - сказал, задыхаясь, больной. В кабинет осторожно вошел секретарь писателя: «Алексей Максимович! Сталин справляется, можно ли к вам приехать?» Улыбка промелькнула на лице Горького: «Пусть едут». Липа, чтоб взбодрить, хотела сделать укол камфары и, поправив белоснежный халат, отправилась в соседнюю комнату спросить разрешения у профессоров. Алексей Максимович открыл глаза, выражение его лица оживилось, он выглядел бодрее. Сталин приехал с двумя соратниками. Заглянув в комнату и сделав вид, что не узнал женщину, сидевшую возле Горького, спросил у секретаря, дежурившего у дверей: «Кто это сидит рядом с Алексеем Максимовичем? В черном? Монашка, что ли? Свечки только в руках не хватает. Почему здесь так много народу? Кто ухаживает за больным?» Секретарь объяснил, что только близкие: сноха, жена, приехавшая Мура Будберг и друг-художник. «Всех отсюда вон, - приказал Сталин, - кроме этой, в халате, которая за ним ухаживает». Увидев Сталина, Горький оживился. Вошедшие, которым сообщили, что больному совсем плохо, зайдя в комнату и ожидая увидеть умирающего, были удивлены бодрым видом писателя. Гости нарочно обсуждали текущие дела. Горький их поддержал. Алексей Максимович настолько пришел в себя, что заговорил о литературе. «Вот видите, работы много, а вы надумали болеть, -- сказал Сталин. --Поправляйтесь скорее. А может быть, в доме найдется вино, мы бы выпили по стаканчику за ваше здоровье». Тут же принесли шампанское. Сталин чокнулся с Алексеем Максимовичем. «Вам, пожалуй, лучше не пить». Горький только пригубил и поставил свой бокал. Гости выпили за его здоровье и, пробыв минут десять, заспешили. В столовой Сталин увидел Ягоду, но ничего ему не сказал. После отъезда вождя Горький остался с Олимпиадой. Она обняла его. - Послушай, Липа, я все забываю спросить, как там Мария Андреева? Как ей живется? - Плохо… - А что нужно сделать? - Она в годах, дачу бы ей. - А разве не дали? – Нет. - Что ж ты раньше-то не сказала, я бы попросил Сталина. Напомни, напишу ему, чтоб Марии дачу дали. Липа поинтересовалась: – Я, небось, уже почти сорок лет знаю вас и Марию Федоровну. До сих пор понять не могу, почему вы разошлись? - Двум медведям нельзя жить в одной берлоге. Она – сильная, я – тоже! – ответил Горький. Теперь же Марию Андрееву к больному не допускали. Боялись, что сцена между давней соперницей и законной женой, Екатериной Пешковой, которая прощала всех его подруг, кроме разлучницы, повредит больному. Горькому предстояла беседа с французскими писателями. Сталин не желал его встреч с иностранцами, подозревая, что строптивый старец наговорит гостям много лишнего. После колебаний, однако, разрешил встречу, потому что главный чекист, Ягода, лично опекавший писателя, доложил вождю, что к этому времени, скорее всего, встречаться будет не с кем. Наперекор судьбе, Горькому стало лучше. В ту ночь он сказал окружавшим: «Ну, кажется, на этот раз мы с вами выиграли битву!» Умылся, ел с аппетитом, попросил добавки, но Липа не разрешила. Затем наступило ухудшение. Свет, проникая сквозь шторы, освещал бледное лицо. Липа нагнулась, поправила плед. Голос у Горького стал глухой, идущий откуда-то издалека, изможденное лицо вытянулось, сжатые губы запеклись. Трудно было представить, что в любой момент может случиться ужасное. Тревога, достигшая предела, доводила до оцепенения. Никто не смел нарушить молчания, но надежда оставалась. Подушки с кислородом конвейером передавали с крыльца на второй этаж. У Горького то поднималась, то опускалась температура, он метался во сне, просыпался, бредил. Вся жизнь, с тех пор, как он помнил себя: картины сиротского детства, скитальческой юности, неожиданного успеха, герои его книг, образы любимых женщин, -- все это в туманном полумраке оживало перед его глазами. VIII. 1936: МАКСИМально ГОРЬКИЙ финал Сон в летнюю ночь В последнюю ночь была сильная гроза. В блеске молний из неосвещенного угла громадной комнаты нарастал гул, писателю чудилось, что это сцена, и на ней полно дыма. Из-за стола доносился шум голосов. «Что за мрак? Предсмертные видения?– подумал больной. - Так выглядит смерть?» Он попытался приподняться: «Что они там делают? Может замаливают грехи?» Вгляделся и увидел тени. Все лица выглядели вроде бы знакомыми: «Кто это, что за разбойничьи души? Пьют или замаливают грехи?» Донесся бас Шаляпина: «Жило двенадцать разбойников». Из нестройного хора на сцене выделялись картавая ленинская речь и сталинские лицемерные фразы. Наперебой говорили между собой Данко, Лойко Зобар, Рада, Лука, Сатин... Они прохаживались по сцене от левой кулисы к правой и обратно. На краю рампы с незнакомой барышней сидел Клим Самгин. Сын Максим с женой Надеждой и внучки подошли почти вплотную. Если бы позволили силы, можно было бы поднять руку и прикоснуться к ним. Бесшумно вошли, не прерывая беседы, Екатерина Павловна с Марией Игнатьевной, Шайкевич с Каменской, Андреева с Липой. Все говорили одновременно, обращаясь друг к другу. Сокол что-то объяснял Ужу, Буревестник гагарам, и все это двигалось, как в хороводе. Все перемешалось, и он был охвачен холодной дрожью, тело и мозг не принимали неизбежного, но на сопротивление уже не оставалось сил. Вдруг откуда-то снизу, как из преисподней, выросла перекошенная фигура Сталина, и гул голосов сразу стих. Раздался глухой рык, подобный удару молота: «Подсудимый, признаете ли себя виновным? В толпе призраков возникла суматоха. Всех охватила дрожь. «Подсудимый, не юлите, а ответьте прямо: признаете ли себя виновным?» Прямо из стены выплыл Ягода и промямлил: «Это не я. Это вы, Иосиф Виссарионович, главный убивец, а я что? Я только выполнял приказы». Сидевший рядом Крючков как-то вдруг весь съежился и начал рыдать. Появились персонажи пьесы «На дне»: - Давайте выпьем за Горького! – предложил Лука. - Нельзя. Он при смерти, наш человеколюбец… - Величайший символ стремления человека к справедливости и красоте -- Христос! - Нет, настоящий бунтовщик - Прометей, человечество не создало ничего величественнее. - Настанет день, в душах людей оба символа сольются в одно великое чувство, - пророчил Лука. - Товарищи! Не Христос нужен сегодня людям. Буревестник, он - наш: он от Бога отрекся! - в один голос закричали молодые рабочие. «Дайте, черти драповые, прочитать, наконец, Конституцию!» - попросил Горький. -- Кто сказал, что все будет как в конституции? А реставрации не хотите? – усмехнулся Бунин. Зал заполнили заключенные Беломоро-Балтийского канала. «Мне ужасно стыдно, многое я оправдывал», - хотел им крикнуть писатель, но что-то связало язык. - Безумству храбрых поем мы песню! – гремело откуда-то - Всё безумно!- раздирающим голосом вопила Андреева. - Великое - безумно. Великое опьяняет. Разумное-то что? - Настоящее! - Сталин? - Да, Сталин!!! - Хо-хо-хо! К черту настоящее: Горький своим авторитетом освящает всю эту кровавую вакханалию и ее творца! - Господи! Пронеси мимо нас горькую чашу сию… - А я утверждаю, что Горький гениален! - Почему же тогда большевики, провозгласившие его гением, до сих пор не дали его достоверной биографии? Конечно, талант, но какого рода этот талант? – язвительно вопрошал Бунин. - Увлекаетесь современным чтивом? - поинтересовался Самгин. - Нет, не очень, - ответила Климу барышня, держа в одной руке книжку, а в другой - рюмку с коньяком. - Я все старичков читаю. - Горького? - спросил Самгин. - Иногда. Он - ничего, бывает интересный, но очень кричит. Должно быть, злой. Женщин не умеет писать. Видно, что любит, а не умеет: «Эту книгу я переплёл бы для Вас в кожу сердца моего!» Перед глазами возник подвал, похожий на пещеру - тяжелые закопченные своды с обвалившейся штукатуркой. В ночлежке на нарах – люди. Спектакль приближался к концу. Сатин, обращась к окружавшим, воскликнул: «Человек - свободен, он за всё платит сам: за веру, за неверие, за любовь, за ум… Всё в человеке, всё для человека!.. Надо уважать человека! Не жалеть, не унижать его жалостью»... «Много ли человеку надо? Вот я - выпил и - рад!» - признавался Бубнов. Татарин радостно позвал его: «Ну, шайт;н Бубн;, подноси вин;! Пить будим, гулять будим, смерть пришол - помирать будим!» Все присутствующие - палачи и их жертвы - запели: «Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно-о!» Сатин закричал на них: «Молчать! Вы все - скоты! Дубьё... молчать о старике! Горький -- не шарлатан... Я понимаю старика... да! Он врал, но - это из жалости к вам, черт вас возьми! Лгал из жалости... Старик, он - умница! Выпьем за его здоровье! Человек - это великолепно! Это звучит гордо!» Из зала раздался голос: «Да уж, гордо? Какая гордость? Бросьте вы его слушать, он просто безумец». Другой голос убежденно подтвердил: «Да! Буревестник – безумен. Но надо отдать ему должное: Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой». Дыхание смерти еще не ворвалось в комнату, где лежал больной писатель, но было где-то рядом: вспышка молнии, гром, кромешная тьма, затем -- вдалеке свет, словно на картинах любимого им Иеронима Босха, изображающих потусторонний мир. Душа неслась через какой-то туннель к сиянью, от которого веяло добром. Наконец, он обрел спокойствие - ушли сомнения, мучившие его последние годы. * * * Из комнаты, где лежал больной, все вышли. Мария Будберг осталась наедине с Горьким. Она просила подписать завещание; у Горького не хватило сил, тогда Мария Игнатьевна сама написала, а умирающий поставил подпись. Напоследок Горький продиктовал ей: -- Конец романа - конец героя - конец автора. Ночь заканчивалась, его лицо стало гаснуть, началась агония. В 11 часов утра наступила тишина. Дверь открылась, Мария Игнатьевна вышла и в сопровождении Ягоды покинула дом. Через двадцать минут дежурный врач объявил, что Горький скончался. А в это время из Москвы в Горки отбыла машина, в которой, ничего не подозревая, с надеждой на встречу спешили французские писатели. К вечеру радио передало сообщение о смерти Горького. Люди узнали, что сгорело сердце, которое, как у Данко - героя его юности, ярко пламенело, стараясь осветить народу путь к лучшей жизни. Гроб с телом Горького доставили в Москву. 18 июня установили для прощания в Колонном зале Дома Союзов. На следующий день туда хлынул миллионный людской поток. Море цветов и венков разлилось на многие километры, над летним городом веял запах хвои. К концу дня прибыл вождь, и в последний почетный караул стали руководители партии. Ночью состоялась кремация. В крематорий, опираясь на руку невестки, в траурном платье прибыла Екатерина Павловна Пешкова. За ней тяжело шла Мария Федоровна Андреева с сыном, чуть дальше стояла Мария Игнатьевна Будберг. Все они, постаревшие, оставались красивыми, гордыми и ужасно одинокими. Назавтра тысячи людей присутствовали на траурном митинге на Красной площади. Сталин и члены Политбюро несли урну. Пешковы, Будберг, Андреева, Черткова и другие шли за ними. Члены правительства поднялись на Мавзолей Ленина. Говорил Молотов: «После Ленина смерть Горького - самая тяжелая утрата для нашей страны и для человечества». От имени писателей выступил Алексей Толстой: «Широкими мазками, торопливо и гениально он рисовал тупое и зверское лицо класса эксплуататоров. Вот она - российская вымазанная постным маслом ненасытная харя. Любуйтесь!.. Не похоронным маршем, а победной песней жизни встречаем мы великого художника, живущего с нами и продолжающего помогать нам своим неувядаемым словом». Слухи о том, что Горького отравили, поползли по Москве сразу же. Точно неизвестно - пытался ли Горький примкнуть к тем, кто хотел свергнуть Сталина, и был ли писатель вследствие этого уничтожен тираном. Возможно, Горький был убит, чтобы не состоялась его встреча с французскими писателями. Но если русский писатель в 1936-ом все же умер своей смертью, то уж в 1937-ом или в последующих годах он наверняка был бы уничтожен. Трудно представить, что Сталин сумел бы организовать новые процессы при живом писателе. Невозможно вообразить, к;к Горький объяснял бы иностранцам развернувшуюся «ежовщину». Нельзя утверждать, что Сталин убил Горького. Но то, что мог убить или уничтожил бы позже - это ни у кого не вызывает сомнения. Из воспоминаний Сразу после смерти Горького Екатерина Павловна Пешкова поехала на дачу в Барвиху. Там были записаны ее впечатления о последних днях Горького. 8 июня, 6 часов вечера… Просыпаясь, он медленно обвёл всех нас взглядом, подолгу останавливаясь на каждом из нас, и с трудом, глухо, раздельно, каким-то странно-чужим голосом произнёс: - Я был так далеко, откуда так трудно возвращаться… Я его очень четко спросила: - Не нужно ли тебе чего-нибудь? Окружающие с неодобрением отнеслись к этому вопросу. Всем казалось, что это молчание нельзя нарушать… Липа предложила сделать укол камфары… Через некоторое время Алексей Максимович поднял голову, снова открыл глаза, причем выражение лица его необычайно изменилось… В это время вошел, выходивший перед тем, П.П.Крючков и сказал: - Только что позвонили по телефону – Сталин справляется, можно ли ему и Молотову к Вам приехать? Улыбка промелькнула на лице Алексея Максимовича, он ответил: - Пусть едут… если успеют… Приехали Сталин, Молотов, Ворошилов. Когда они вошли, Алексей Максимович уже настолько пришел в себя, что сразу заговорил о литературе… Те отвечали: - О деле поговорим, когда поправитесь. - Ведь сколько работы», - сказал Алексей Максимович. Сталин сказал: - Вот видите, а Вы… Работы много, а Вы надумали болеть, поправляйтесь скорее. А может быть, в доме найдется вино, мы бы выпили за Ваше здоровье по стаканчику... Когда они вышли, Алексей Максимович сказал: - Какие хорошие ребята! Сколько в них силы!..* 2 Узнав, что правительство решило кремировать писателя, Екатерина Павловна позвонила Сталину и просила, чтобы часть пепла выделили для захоронения на Новодевичьем кладбище в могиле Максима Пешкова. Вождь ответил, что посоветуется с правительством. Позднее Ягода сообщил ей, что Сталин отказал. Через день после смерти Горького А.Н. Тихонов начал записывать свидетельства близких, первое из них - Марии Игнатьевны. Он обнял меня и сказал: - Я всю жизнь думал о том, как бы мне изукрасить этот момент. Удалось ли мне это? – Удалось, - ответила я. - Ну и хорошо! Он трудно дышал, редко говорил, но глаза оставались ясные… Посмотрел в окно – день был серенький – и сказал мне: - А как-то скучно... Умирал, и, умирая, слабо двигал рукой, как прощаются при расставании. В это время сообщили, что к нему едет Сталин, Ворошилов, Молотов. Он немного оживился… Члены Политбюро, которым сообщили, что Горький умирает, войдя в комнату и ожидая найти умирающего, были удивлены его бодрым видом. - А почему здесь так много народу? – сказал Сталин, не подозревая, что люди пришли проститься с умирающим. Приехавшие с деланной бодростью заговорили о текущих делах (лицо Ворошилова было красное от слез). Горький – их поддержал и заговорил о необходимости издать дешевым изданием «Историю гражданской войны». Подали вино, они выпили за его здоровье и, пробыв около 10 минут – уехали. Второй раз они приехали ночью в 2 часа. Горький спал. Левин лебезил и говорил: - Ну, если вы так хотите, то я попытаюсь. Я решительно заявила, что не пущу их к больному… Приехавшие оставили Горькому письмо и уехали. 12-го ему опять стало худо. Он с трудом дышал и не мог говорить. Взял мою руку и крепко пожал… В третий раз приехал Сталин, Ворошилов. Я вышла из комнаты... 16-го чувствовал себя хорошо, спросил меня: - Ну, кажется, на этот раз мы с вами выиграли битву? - Выиграли, - отвечала я … Никаких поручений и завещаний не делал... Он вызвал меня и сказал: - Вот Липа говорит, что дела мои плохи? Я начала его успокаивать. - Ладно, ладно... Надо что-нибудь делать… как быть с архивом?... Умирал тихо. Сидел в кресле, склонив голову на правое плечо. Я поддерживала его голову. Руки бессильно висели. Вздохнул два раза и скончался...* 23/VI-36. А.Н. Тихонов 8-го июля 1945 года записал и воспоминания Олимпиады Чертковой. - Хорошо, - сказал Алексей Максимович, – только ты кофе должна сварить сама. Я всегда ему варила сама утреннее кофе. Катерина Павловна сидела в это время в соседнем кабинете и слышала наш разговор. Она всегда сидела там на диване, в спальню входила редко, иногда только заглядывала в дверь. Алексей Максимович говорил: - Чего ей надо? Чего она меня караулит? Когда я пришла на кухню, Катерина Павловна уже варила там кофе. - Простите меня, - сказала я , - может быть Вы в тысячу раз лучше меня варите кофе, но сегодня варить буду я. Алексей Максимович меня просил. Ух, как она фыркнула, и весь кофейник швырнула в ведро. С девочками я условилась, чтобы они долго с Алексеем Максимовичем не разговаривали… Он хорошо с девочками простился, и они ушли. Когда я отдыхала, вместо меня дежурили – Мария Игнатьевна, Крючков, Сперанский. Но он поминутно звал меня к себе, даже когда я спала. Он ни при ком не хотел ничего делать, даже по маленькой нужде не позволял делать Марии Игнатьевне. Стеснялся всех кроме меня. Однажды я только легла, Петр будит меня, говорит, что меня зовет Алексей Максимович. Прихожу – у него сидит Мария Игнатьевна, отвела меня в сторону – и шипит: - Уходите… уходите… я – здесь! И давай меня щипать, да так больно. Я терплю и виду не показываю, что больно, чтобы Алексей Максимович не увидел. Потом вышла в столовую и заплакала, говорю Тимоше и Крючкову: - Она меня всю исщипала. Я больше к нему не пойду. Они на нее набросились, а мне говорят: - Нет, вы должны к нему идти. Липочка, - Я Вас умоляю, - говорит Тимоша, - идите к нему. Мария Игнатьевна стоит у окна, уперлась лбом в стекло. Потом она пошла к Тимоше в комнату, бросилась на диван, плакала, говорила: - Теперь я вижу, что его потеряла, он уже не мой. Алексей Максимович звал ее «баронессой» и все мне говорил – зачем ты ее ко мне пускаешь? - Она сама приходит. Не могу же я ей запретить. Я думаю, что Вам с ней приятно… - Откуда Вы всё взяли, что мне приятно ее видеть? Отношения у них испортились уже давно. Еще в Тессели, где она прожила всего один день и, ссылаясь на неотложные дела, уехала в Москву, потом звонила по телефону, по-моему пьяная, голос такой. Я позвала Алексея Максимовича, он сказал: - Я говорить с ней не буду. - Но она говорит, что ей очень нужно. - Скажи ей, что говорить с ней не буду. Пусть веселится!.. И еще говорил: - Начал я жить с акушеркой и кончаю жить с акушеркой. Во время болезни он несколько раз пытался объявить о наших отношениях… - Я хочу чтобы все знали, кто ты для меня! - Я была против. - Зачем, - говорю это Алексей Максимович, - мы с Вами это знаем, а что мне за дело до остальных!?… А тут он стал настаивать: - Позови немедленно Крючкова и Тимошу. Скажи им – хочу с ними поговорить! Они пришли, но разговора не вышло, потому что пришла Мария Игнатьевна, а при ней он не хотел. И так было два раза – только он их позовет, является Мария Игнатьевна. Иногда он терял сознание и говорил всякую ерунду. Однажды, тоже ночью, говорит мне: - Слушай, что я тебе расскажу… ты это запиши… только никому не показывай, это большая тайна. И рассказал мне рассказ, который слышал от Всеволода Иванова (как потом оказалось). Рассказ этот был уже напечатан, а он считал, что это – тайна. Я потом все записала и показала Вс. Иванову, оказалось все так, как у него напечатано. Значит память у него была еще хорошая… За день до смерти он в беспамятстве вдруг начал материться…. 16-го мне сказали доктора, что начался отек легких… Я приложила ухо к его груди – послушать – правда ли? Вдруг как он меня обнимет крепко, крепко, как здоровый, и поцеловал. Так мы с ним и простились… Больше он в сознание не приходил… Умер в 11 часов. Умер тихо… Приехала Мария Федоровна. Раньше к живому, ее не допускали. Когда ее увидела Катерина Павловна, подошла ко мне и сказала: - Выгони ее отсюда! - Ну, нет, Катерина Павловна, этого я не сделаю! Ведь вот, кажется, уже умер человек, чего бы им делить? А, нет… Когда Алексей Максимович лежал уже на столе на Никитской и было много народа, начальство, Катерина Павловна подошла ко мне и сунула мне в руку ножницы. - Подите, отрежьте у него прядь волос! - Это при всех-то? - Режьте сами!.. Когда писалось завещание – не знаю... Написано оно было рукою Марии Игнатьевны – только подпись Алексея Максимовича. Я сама его читала. Катерина Павловна взялась передать его Сталину. Письмо было запечатано. Во время похорон, когда прах Алексея Максимовича переносили и замуровывали в Кремлевскую стену, Катерина Павловна подала письмо Сталину, но он от него отмахнулся и письма не взял. Она передала его другому, кажется, Ворошилову.* * * * Комендант дворца на Никитской еще не знал, что Горький, находившийся в загородной резиденции, при смерти. Зайдя в его кабинет, он обнаружил, что на рабочем на столе, на диване лежали груды папок с рукописями и письмами к Горькому. Все это вскоре было отправлено не в Горки, а на Лубянку. Все просматривалось и изучалось. Но вот вопрос: а если бы Горький выздоровел и, обнаружив пропажу, спросил у Крючкова, где эти документы? Видимо, в планы Сталина возвращение писателя в Москву уже не входило… Вдруг позвонила на Никитскую и стала разговаривать с комендантом М.Ф. Андреева. Она сняла маску актрисы и, не различая, где театр, а где - суровая жизнь, играла подлую роль: «Я не верю врачам, даже считаю, что по отношению к Алексею Максимовичу эти лица настроены враждебно». Андреева не могла не понимать, что сказать такое чекисту-комеданту, – то же самое, что сразу написать донос, ведь он по долгу службы обязан все докладывать начальству. Андреева - давний, заслуженный член партии, наверняка знала, что о таком звонке немедленно доложат на самый верх. Не успел комендант занести в журнал запись о звонке Андреевой, как зазвонил кремлевский телефон. Он снял трубку. - Телефон Горького? Что достигаете желанного, подлецы? От неожиданности трубка застыла в руках коменданта, он ждал продолжения, но его не последовало. Комендант был шокирован, как такое могли говорить по кремлевскому телефону! Ходили слухи, что Горький поддерживал опппозицию, хотел видеть Кирова во главе страны и посылал сына в Ленинград к Кирову с важным поручением. Эмигрантская пресса писала, что Горький и академик Павлов планировали объединить интеллигенцию в отдельную партию с целью принять участие в выборах. Р. Роллан записал в своем дневнике: «Террор в СССР начался не с убийства Кирова, а со смерти Горького». В 1963 году, своих воспоминаниях, Тимоша сообщала, что видела, как Сталин рылся в лекарствах Горького. Теперь она не скрывала: «У меня было такое впечатление, что свекра отравили». Парижский «Социалистический вестник» писал, что была создана комиссия, которой надлежало срочно разобрать архив Горького. Под утро, когда сотрудники едва держались на ногах, с нижней полки, заваленной книгами и старыми газетами, была извлечена папка с черновиками, и среди них оказалась толстая тетрадь в клеенчатой обертке. Когда один из сотрудников раскрыл тетрадь, лицо его застыло: он побелел. Комната наполнилась туманом страха... Архив был опечатан, тетрадь отвезли в НКВД. На Лубянку вызывали по одному. Каждый дал подписку о неразглашении. Дневник состоял из беспощадной критики тирана: «Ежели обыкновенную мерзкую блоху увеличить во столько-то тысяч раз, то получится самый страшный зверь на земле».* По мнению автора дневника, Сталин является такой блохой, которую большевистская пропагада и гипноз страха увеличили до невероятных размеров. Через две недели горьковские журналы были закрыты и работники, включая машинисток, - арестованы. Затем начались повальные аресты всего горьковского окружения. * * * Вскоре после смерти Горького поэт Владислав Ходасевич выполнил свое обещание и написал о нем: В Москве на Красной площади похоронили Максима Горького. Русская и мировая литературы потеряли в нем одного из самых талантливых писателей нашего века... Редкий писатель встречал столько страстных нападок, похвал и откликов, как Горький. Равнодушия - самого обидного для писателя - Горький не знал… Большой писатель, крупный художник, мелкий человек, продажная совесть, мещанская душа! В таком свете он предстанет на суд истории. Он себе представлял революцию свободонесущей и гуманной. Большевики придали ей вовсе иные черты... И хотя сама революция оказалась не такой, какою он ее создал своим воображением, - мысль о возможной утрате этого обмана, о "порче биографии", была ему нестерпима. Деньги, автомобили, дома - все это было нужно его окружающим. Ему самоиу было нужно другое. Он в конце концов продался - но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни. Упрямясь и бунтуя, он знал, что не выдержит и бросится в СССР, потому что, какова бы ни была тамошняя революция - она одна могла обеспечить ему славу великого пролетарского писателя и вождя при жизни, а после смерти - нишу в Кремлевской стене для урны с его прахом. В обмен на все это революция потребовала от него, как требует от всех, не честной службы, а рабства и лести… Сознавал ли он весь трагизм этого – не решаюсь сказать. Вероятно - и да и нет.* Революция пожирает своих детей 1938-ой год начался тревожно. Москву окутала зимняя ночь. Метель усиливалась, снежинки едва успевали дотронуться до обледенелой брусчатки Красной площади, как студеные порывы ветра сметали их. Ветер, подхватывая, кружил снежные хлопья и они, вздымаясь над Мавзолеем, разбивались о древние кремлевские стены, где были замурованны соратники Ленина. Вот уже полтора года, как в их число включили Максима Горького. Как раз об этом он их не просил. Пепел писателя леденел в одной из ниш, куда был заключен насильно. При лунном блеске снег осыпался, скрывая имена знаменитых постояльцев. Завывала вьюга, крепчал январский мороз. Дважды пробили часы на Спасской башне, но окна в кабинете Сталина были ярко освещены. Вождь сам работал по ночам и приучил к своему расписанию руководителей наркоматов. В приемной отогревались и ждали приглашения партработники, министры, генералы… Будущее не сулило ничего хорошего. Следующая мировая война могла начаться в любой день. Угроза – гитлеровская Германия. Сталин неслышно ступал по мягкому ковру, продолжая сжимать в руке погасшую трубку. Остановился у карты мира, задумался: ситуация в стране и за рубежом очень сложная. Вождю– 58 лет. Лоб изборожден морщинами, поблекшие щеки потеряли упругость, напряженный взгляд выдает подозрительность. По сути он в полном расцвете сил, поддержка соратников обеспечена и для беспокойств нет оснований, но строгость подозрительных глаз выдает внутреннее напряжение. Сталин задумался: «В Германии Гитлер готовится к захватам, его идея расширения жизненного пространства гипнотизирует немцев, через месяц-другой он присоединит Австрию, за ней - Чехословакия… Что раньше: Франция или Польша, а за ней? Бесноватый не успокоится, пока не захватит всю Европу, весь мир. И в такое время, на грани войны, когда нужно выиграть время и обмануть Гитлера, троцкисты и другие оппозиционеры не успокаиваются, хотят меня свергнуть». Вождю вспомнились слова Горького на съезде писателей: «Мы выступаем в стране, освещенной гением Владимира Ильича Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина!» Без очереди заходили только соратники - члены Политбюро. Одни выходили минут через 15, другие сидели у вождя по два, три часа. Он принимал дипломатов, министров, военных, директоров крупных заводов… В приемной Сталина правила касались всех без исключения. Неслышно шагая по паркету в хромовых сапогах, нарком Ежов приблизился к дежурному, который отмечал в журнале каждого при входе и при выходе. Нарком вынул из кобуры и сдал маленький браунинг. Дежурный прошел в кабинет Сталина, доложил, что прибыл нарком НКВД. Посетитель был худ и мал ростом. Новенький френч болтался на нем, как на вешалке. Напряженные складки бледного лба выдавали упорный труд и преданность Хозяину. Бледность, прищур глаз и трепет ноздрей указывали на собранность верного служаки. Выглаженная одежда и начищенная обувь свидетельствовали о строгости и холодной расчетливости. Вождь оторвался от карты. После ритуального «Здравствуйте, товарищ Сталин!», изложил сводку о поступивших донесениях разведки. «У меня все», - закончил Ежов. Сталин обошел стол, остановился за спиной наркома. Pаздавил папиросу, набил табаком трубку, закурил. Ароматное табачное облако поплыло по кабинету. «Понимаете ли вы, что время не ждет, что мы срочно должны покончить с оппозицией! На очереди другие, более важные дела. Мы не можем откладывать, надо начать суд в начале марта. Еще года нет, как зимой 1937–го разделались с предательской сворой! Подлец Яг;да нанес громадный вред, на четыре года опоздав с разгромом оппозиции. Летом 1936-го, сразу после смерти Горького, удалось провести процесс и уничтожить Каменева и Зиновьева. Как Ягода жалел их, заигрывал с ними, выжидал, чья возьмет! Разве не он дал оппозиционерам возможность убить Кирова, а затем и Горького?» - спросил у наркома Сталин. Ежов вопреки дремучему невежеству сделал головокружительную карьеру. Благодаря стечению обстоятельств рабочий паренек с тремя классами образования к своим сорока годам, сохранив прежние посты, уже полтора года оказался вдобавок и в должности наркома внутренних дел. Он доложил Сталину, что час назад получил рапорт от единственного уцелевшего из 18 комиссаров НКВД, служивших при Ягоде. Счастливцу Ежов поручил разговор с бывшим наркомом, который до сего дня оставался самым упрямым арестантом. Посланец вернулся из сырой камеры, где уже 9 месяцев сидел ошеломленный, но не смирившийся бывший руководитель секретной службы. Чекист доложил Ежову, что низвергнутый Ягода, понимая, ч;м ему может грозить упорство, отрицает, что устроил убийство сына Горького, а затем уничтожил и самого писателя. Ежов задерживает внимание Сталина на одном деликатном моменте. Когда посланец нового наркома уже собирался уходить, арестант вдруг воскликнул: - Можешь написать шефу - я пришел к мысли, что Бог всё-таки существует! - Не понял? - Очень просто, - стуча зубами от холода, пояснил Ягода, - от Сталина я не заслужил ничего, кроме благодарности за верную службу. От Бога я должен был заслужить самое суровое наказание за то, что тысячу раз нарушал его заповеди. Видишь, где я теперь нахожусь? - Да. - Так рассуди: есть Бог или нет?!.. Ежов осторожно взглянул на Сталина, ожидая его реакции, но Сталин молчал, ни один мускул не дрогнул под непроницаемой маской. Тогда нарком тревожно произнес: - Вынужден сказать, товарищ Сталин, с Ягодой – пока не получается, а вот секретарь Горького, Крючков, под тяжестью улик признался и даже набросал вариант последнего слова. Просит помиловать. Желаете ознакомиться? - Давайте сюда, но учтите: без участия и признаний Ягоды процесс может рухнуть. Сталин взял исписанный лист и подправил проект последнего слова П.Крючкова: Признавая полностью свою вину, я еще раз хочу подтвердить суду, что "право-троцкистский блок", в лице Ягоды, использовал меня в своих контрреволюционных целях для заговора… Я стал убийцей Горького, которого так любил народ и который такой же великой любовью отвечал народу, его партии, его вождю – могучему Сталину, как часто называл Горький Сталина. Ягода знал об этой любви Горького, он также знал, как жестоко ненавидел Горький всех врагов, а особенно, по определению Горького, самодовольную скотину Троцкого... Я искренне раскаиваюсь. Я был наемным убийцей. Я прошу вас, граждане судьи, о смягчении приговора*. В железных тисках В конце аудиенции Сталин разозлился: - Ягода, еще один Дон-Жуан нашелся! Нечего было вторгаться в частную жизнь писателя и его семьи! Этот любовник хренов, рано или поздно, признается. Он хорошо помнит пример Каменева и Зиновьева. Ему объяснять не надо, он лично присутствовал на расстрелах врагов народа. Даже пули мне показывал, надписал и на память оставил. Ягода пока не догадывается, откуда нам известно, что именно он приказал убить Горького. Ну, а если не признается - пусть пеняет на себя. Итак, первый шаг вами сделан, - ободрил наркома вождь. - Мария Андреева, преданный партии человек, накануне смерти Горького выразила недоверие врачам писателя. Мы получили много разоблачительных писем, поэтому, товарищ Сталин, и врачи - под следствием. Советские люди просто так в НКВД не пишут, мы должны им верить. Правда, некоторые выражают сомнение, ведь жена Ягоды – племянница Якова Свердлова, – Ежов, наконец, осмелился взглянуть Сталину в лицо. - Наплевать! Вам известно, где служит его брат Зиновий, горьковский крестник? - Да, - отвечал Ежов, - во французской разведке. - Ягода прослужил в органах 18 лет, - продолжал Сталин, - за последние два года арестовано около полумиллиона человек, почти пять тысяч из них – расстреляно, а оппозиция жива! Оппозиционеры убили писателя, и народ им этого не простит... Ну, а «Политический Красный Крест» закрыли наконец или нет? - Да, разогнали эту богадельню. Только как быть с начальницей ПКК - Пешковой, вдовой Горького? - Не вздумайте трогать Пешкову! - Слушаюсь, товарищ Сталин. - Оппозиционеры, будь у них власть, уничтожили бы нас мгновенно, - продолжал Сталин, - Кто у них лидер? Бухарчик? Как считаете? - Думаю, да. Ягодой и другими руководит Бухарин, - желая угадать ход мыслей Хозяина, не смея встретиться с его сверлящим взглядом, отвечал Ежов. - Верно, уделяйте больше внимания Ягоде и Бухарину, надо выяснить их связи с Троцким. Ваше мнение? Правда ли, что Ягода мог быстро ликвидировать правительство? - Абсолютная правда. Вся охрана Кремля была в руках Ягоды, оппозиция имела четкий план: они собирались в течение четверти часа арестовать членов Политбюро. Таковы показания всех арестованных. Мы просто опередили их. - Партия, назначив вас наркомом, оказав честь и доверие, строго спросит результаты, -- сказал Сталин. - У меня, Николай Иванович, радостное для вас сообщение, Политбюро одобрило представление - присвоить вам звание Генерального комиссара госбезопасности. Ежов с благодарной улыбкой посмотрел в лицо Хозяину, пытаясь прочесть в его глазах ответ на мучительный вопрос, который не давал ему спать: надолго ли? «Лет десять продержусь? А, может, и до осени не дотяну, окажусь на месте Ягоды? Он ведь тоже до маршала дослужился. А тут еще жена устраивает салон столичной богемы, приглашает всяких неблагонадежных писателей! Надо сказать ей, чтоб угомонилась, отстала от Бабеля и Кольцова. Плохо это кончится, ой, плохо!» - решил про себя Ежов. Надежда Крючкова увели из теплого кабинета Ежова и доставили в тюрьму. Конвоир, запирая за ним тяжелую скрипучую дверь, снова вверг его в прежний мрак - холодную одиночную камеру. Страшные мысли и волнения о семье с еще большей силой охватили душу. Тревога стучала в виски, вонзаясь в мозг, иссушала заплывшие воспаленные глаза. Раньше можно было из дворцов, обиталищ М. Горького, с любопытством наблюдать за боем соперников, теперь Крючков сам оказался, как гладиатор, на арене, лицом к смерти. Ранили стрелы воспоминаний: «Когда же это началось? Как случилось, что попал в сети? Где ошибся, как дал себя вовлечь в опасные дела? Неужели казнят? Казалось, после смерти Горького, гроза прошла мимо, все улеглось, включили в комиссию по наследию писателя, назначили директором музея. Когда арестовали жену, понял, что беды не миновать. 18 лет работал я на Горького, знал о своем патроне абсолютно все, - терзался Петр Петрович. – Изучил характер писателя, его желания, слабости, многое узнал от Андреевой, бывшей ранее гражданской женой Горького. Зачем я тогда вообще вошел в ту злосчастную квартиру на Кронверкском? Чего меня туда понесло? Лучше бы сломал себе ногу! Я тогда оставил первую семью, сошелся с актрисой Марией Андреевой… Горький к тому времени к Андреевой охладел, был захвачен новой любовью… Да, оттуда все началось. Там он жил со своей новой избранницей, там же обитали его друзья, и я с Андреевой стал там жить. А потом, я стал незаменимым помощником для Горького, знал о нем всё. Вот так моя жизнь срослась с жизнью писателя, - заключил про себя бывший секретарь, - до конца будет связана с ней, его смерть может стать и моей гибелью». Горький всегда сочувствовал своему секретарю, понимая его сложное положение. Он говорил, что Крючков – прекрасный работник, «доверие и уважение к нему не может быть поколеблено». Все вроде было так надежно. Крючков говорил по телефону с вождем, имел доступ к Сталину, привозил ему письма от Горького, и вдруг, крутой поворот: когда Горький умирал, Сталин резко переменился, постоянно пугал секретаря писателя: - Вы знаете чт; мы можем с вами сделать? - Знаю, - смиренно отвечал Петр Петрович. «Да, напропалую кутили с Ягодой, коньяк лился рекой, пылкие женщины, - признавался себе Крючков, - росли долги и вскрылась большая растрата денег Горького. Но ведь за это не расстреливают». Крючков вспомнил, что в доме Горького однажды Бабель, словно предвидя, в шутку спросил Ягоду, как надо себя вести, если попадешь к чекистам. Шеф спокойно ответил: «Все отрицать, какие бы обвинения мы ни предъявляли, говорить "нет", только "нет", - тогда мы бессильны». Крючков заплакал. В это время заскрипела тяжелая дверь, на пороге появился начальник тюрьмы и лично перевел узника в другую камеру. В ней было тепло. Неизвестность все еще оставляла надежду: «Может быть Сталин сдержит обещание, - я останусь жив? А если Ягода будет все отрицать? Все свалит на меня?» ХХХ Самый главный подследственный, Генрих Ягода, переживал адские муки: жаждал поскорее умереть, только бы не втоптать в грязь имя любимой женщины. Бунтовала в его жилах горячая кровь. Он становился невменяем, любовь заслонила в нем все. Не различал, кто и что перед ним: видел лишь ее вьющиеся волосы, лебединую грудь, белоснежную шею и плечи. Он вспоминал счастливые мгновенья, проведенные с художницей, безумные поцелуи, подаренные ему рисунки. Образ возлюбленной, снохи Горького, преследовал его. При одной мысли, что может принести ей горе, он становился бледен, как полотно: признать чт; произошло и чего не совершал – было одинаково невозможно! Что тогда скажет она? Ягода не был трусом, перевидав столько чужих смертей, о своей судьбе он думал равнодушно. Бередила его душу честь Надежды. Он вспомнил о неприятном казусе, произошедшем незадолго до ареста. Надежда обещала придти к нему, и он заранее заказал пропуск. Охрана потребовала, чтобы она открыла сумочку. Женщина отказалась. Охранник позвонил в кабинет к шефу. Ягоды на месте не оказалось. Охранник, желая показать начальнику свою преданность, - а вдруг у посетительницы пистолет! - забрал сумочку, и на глазах у помощников открыл ее. Вместо оружия там оказались свежие трусики. Когда Генрих был всемогущ, ему было наплевать на такие вещи. Никто не посмел бы вспомнить о пикантном случае. Теперь все выглядело плохо. Сама мысль, что может скомпрометировать Надежду, жгла его страдающее сердце. Человек – это звучит горько! Когда Ежов в конце 1936 года сменил Ягоду, он, по приказу Сталина, арестовал всех сотрудников Политического Красного Креста, за исключением Пешковой. Условия работы для Екатерины Павловны сделались невыносимыми. Арестованный Крючков рассказал Ежову, что постоянно докладывал о содержании горьковских записей Ягоде. Того особенно интересовало, чт; Горький думает о членах Политбюро. Тимоша, чувствуя антисталинизм Ягоды, не скрывала от чекиста, что Горький такие записи вел. Ранее Ягода высказывался против насильственной коллективизации, спас в 1932-ом от казни М. Рютина и не таил, что среди оппозиции у него есть друзья. Вдруг в сентябре 1936 года Ягода был освобожден от занимаемой должности. Видимо, опасаясь, что чекисты могут ослушаться и не позволить арест своего начальника, Сталин сделал ход конем: он не убрал его полностью, а пока тихонько назначил наркомом связи. В тот же день Ежов занял пост главы секретной службы. Потеряв свое могущество, Ягода по инерции, еще не веря в падение, продолжал давать советы Тимоше. После ареста Ягоды Тимошу также допросили. Сталин обвинял Ягоду в опоздании на четыре года с организацией процессов, эта задержка произошла не без влияния Горького: писатель сдерживал Ягоду и мешал Сталину. Если бы не Горький, Сталин убрал бы Ягоду на пару лет раньше. Скорее всего в вопросе о перевороте (если таковой планировался) шеф безопасности, не выдержав напряжения, в последний момент переметнулся на сторону кремлевского горца, надеясь, что признание теснее сблизит его с вождем. И просчитался. Ягода, став узником своей родной Лубянки, быстро прозрел, оценив коварство тирана. В 1937 году НКВД получил от Хозяина ужасное оружие – пытки. Следователи, сами боясь расправы в случае провала сценария, предупреждали своих несчастных «подопечных»: если на суде скажут не то, о чем «договорено», - не просто расстреляют, а будут мучить. Их обманывали, что расстрела не будет, останутся живыми. Грозили, что расправятся с детьми, с близкими родственниками, - у подследственных не возникало ни тени сомнения, что так и будет. Сталин требовал от палачей внушить жертвам, что самооговор необходим партии. Гибель поколения, возглавившего революцию, наступила спустя 20 лет после ее победы. Многие, идя на сделку с совестью, считали, что дело Сталина - выше Сталина. Среди арестованных оказался Н. Бухарин, бывший друг вождей. Смерть Горького стала личной трагедией для Бухарина: он понял, что лишился последней защиты от кровожадного тирана. Незадолго до смерти Горького Мура все же, как полагают, доставила Сталину переписку Горького, что дало возможность подготовить процесс «троцкистских убийц». Когда Ягоду арестовали, подчиненные показали, что с ним часто бывала Надежда Алексеевна, молодая красивая женщина. Генрих заколебался: «Если б я был уверен, что останусь жив, я бы еще взял на себя бремя заявить, что я убийца Макса и Горького… Мне невыносимо тяжело заявить это перед всеми исторически и не менее тяжело перед Тимошей». На следствии Ягода признал, что передал любимой женщине 15 тысяч долларов. При обысках у него было обнаружено: коллекция порнографических снимков в 4 тысячи штук, порнографических фильмов 11 штук, коллекция курительных трубок и мундштуков из слоновой кости и тому подобное. Скорее всего, хозяином этого было возглавляемое им ранее ведомство. Во время процесса бывший властелин Лубянки проявлял к окружающему миру абсолютное безразличие, сознавая свою полнейшую обреченность. Присутствовавшим в зале суда казалось, что за происходившим спектаклем откуда-то сверху наблюдал и главный режиссер - Сталин. Ягода поседел, осунулся, помрачнел. Когда стали перечислять планы захвата Кремля, «дворцового переворота», шпионаж, убийства, якобы организованные им - он во всем с безразличным видом подтверждал свою вину, но убийство Максима Пешкова упорно отрицал: «Максима Пешкова я не умерщвлял». - Почему вы врали на предварительном следствии? – спросил прокурор. - Разрешите на этот вопрос не отвечать, - Ягода произнес это таким тоном, что в зале воцарилась зловещая тишина. Понимая, что назвав Сталина, узник тут же подпишет себе и всем своим родственникам смертный приговор, Ягода предупредил: «Вы на меня можете давить, но не заходите слишком далеко. Я скажу все, что хочу сказать. Но слишком далеко не заходите». Вечером сломленный Ягода попросил: «Признавая свое участие в болезни Пешкова, я прошу этот вопрос перенести на закрытое заседание». Когда в конце концов прокурор стал перечислять все совершенные Ягодой «убийства» - смерти Максима Пешкова среди них не было. Потом сообщили, что Ягода, «полностью признал организованное им умерщвление Максима Пешкова, сообщив при этом, что преследовал этим убийством и личные цели». Ягода, бледный, с подстриженными усиками на узком лице, оказался вездесущим, но не всемогущим. На суде до смерти запуганный Крючков «признавался»: Я предательски убил Максима Горького и его сына Максима Пешкова. Оба убийства я совершил по указанию Ягоды и под влиянием его угроз. Давая мне поручение убить Максима Пешкова, Ягода осведомил меня о предполагаемом государственном перевороте и о его, Ягоды, участии… Я растрачивал большие деньги Горького, пользуясь его полным доверием. И вот это поставило меня в зависимость перед Ягодой. Он говорил мне так: дело тут не в Максиме Пешкове, необходимо уменьшить активность Горького, которая мешает «большим людям»... Я искренне раскаиваюсь… Я прошу вас, граждане судьи, о смягчении приговора.* Уничтожен был не только сам Крючков, но и все его близкие. Опальные партийные руководители, а также П.Крючков, проф. Плетнев, врач Л. Левин и все, «сознавшиеся» в убийстве Горького, были расстреляны. Вполне возможно, что Макс, сын Горького, под руководством Ягоды был вовлечен в какой-то план оппозиции по свержению Сталина, который мог быть одобрен Горьким. Может быть, это и имел в виду академик Вернадский, написав в своем дневнике про «случайную неудачу овладения властью людьми Ягоды». Не потому ли Горький не поддержал и свернул разговор со Сталиным, прибывшим выразить соболезнования по поводу смерти Макса? Писатель мог предполагать, что Сталину известно намного больше; ничем хорошим такой разговор не закончился бы… В своем последнем слове Ягода выразил всю трагичность своего положения: Граждане судьи! Опозоренный, повергнутый в прах, уходя из жизни, я хочу рассказать мой печальный, трагический путь... Я стал двурушником… Был один Ягода - член партии, общавшийся ежедневно с величайшими людьми нашей эпохи, и другой Ягода - изменник родине, заговорщик. Первый Ягода видел гигантский рост страны, расцвет ее под руководством Сталинского ЦК; он же видел всю мерзость и грязь право- троцкистского подполья; а второй Ягода был прикован к этому самому подполью, как колодник к тачке, творя те чудовищные преступления, которые здесь разобраны со всей ясностью… Прокурор безапелляционно считает доказанным, что я был шпионом. Это не верно. Я - не шпион и не был им… И я не шутя говорю, что если бы я был шпионом, то десятки стран могли бы закрыть свои разведки… Неверно не только то, что я являюсь организатором, но неверно и то, что я являюсь соучастником убийства Кирова.... Прокурор требует моей головы. Свою голову я положил и отдаю. Граждане судьи! Я был руководителем величайших строек- каналов... Я бы не смел просить о пощаде, если бы не знал, что данный процесс является апофеозом разгрома контрреволюции… Я обращаюсь к суду с просьбой, - если можете, простите.* Ягода был женат на племяннице Я.М. Свердлова. Сталин, решив порвать с Ягодой, рубил все под корень. Были расстреляны, репрессированы и скончались в тюрьмах, лагерях и ссылках жена и пятнадцать ближайших родственников наркома, и только десятилетнему сыну Ягоды чудом удалось спастись. Процесс 1938 года был чуть ли не судом над самим Горьким, ибо там обвинялось почти всё его окружение. Сталин был еще жив, когда редакция американского журнала “LIFE” получила и стала готовить к публикации отрывки из книги чекиста-невозвращенца генерала А.Орлова (Фельдбина). В ней рассказывалось и о смерти Горького: Сталину было важно представить Горького жертвой убийц из троцкистско-зиновьевского блока не только ради возбуждения народной ненависти к этим людям, но и ради укрепления собственного престижа: получалось, что Горький, "великий гуманист", был близким другом Сталина и уже в силу этого – непримиримым врагом тех, кто был уничтожен в результате московских процессов... В глазах собственного народа Сталин предстал в своём истинном обличье - жестокий убийца, запятнавший себя кровью лучших людей страны. Он это понимал и спешил прикрыться огромным моральным авторитетом Горького, якобы дружившего с ним и горячо поддерживавшего его политику...* В декабре 1938 года на место уволенного Ежова Сталин назначил наркомом внутренних дел Л.П.Берия. Через полгода, майским утром 1939-го, пришли и за Бабелем. Вопросы Берия к Бабелю касались отношений с семьей Ежова, с женой которого Бабель познакомился десять лет назад, задолго до того как она вышла за будущего наркома. В своих показаниях Ежов «признался», что его жена была шпионкой, а Бабель - ее любовником. Сталин опасался, что через жену Ежова Бабель узнаёт слишком много. Бабель, оказавшись в западне, написал: В эти последние месяцы жизни в Крыму Горький производил тяжелое впечатление... Моральное состояние Горького было очень подавленное. В его разговорах проскальзывали нотки, что он всеми оставлен. Неоднократно говорил, что ему всячески мешают вернуться в Москву, к любимому им труду... Не говоря уж о том, что под прикрытием ночи в доме Горького, уходившего спать к себе наверх, Ягодой и Крючковым совершались оргии с участием подозрительного свойства женщин. Крючков придавал всем отношениям Горького с внешним миром характер одиозности бюрократичности и фальши, совершенно несвойственных Алексею Максимовичу...* Позже Бабель отказался от своих «признаний», но это не повлияло на трагический конец: обвиненный в шпионаже, по приговору, подписанному лично Сталиным, в 1940 году писатель был расстрелян. Вскоре за своими жертвами последовал Ежов. Сожжен он был в том же тайном крематории, пепел сбросили в общую с его жертвами яму. ххх Жизнь Горького протекала в период исторических поворотов, он пережил три революции и Первую мировую войну. А когда умирал, то на страну уже надвигалась гроза нового несчастья. Горького очень тревожил приход Гитлера к власти. Г. Ягода переслал Горькому книгу «Гитлер над Европой», в которой писатель сделал многочисленные пометки. Горький говорил об опасности, которую несла миру «банда Гитлера-Геринга-Геббельса – подлая и кровавая победа тройного зловонного Г.». Писатель восклицал: «Если вспыхнет война, я тоже пойду рядовым бойцом!» В 1941 году Екатерина Павловна эвакуировалась в Среднею Азию, вместе с Надеждой Алексеевной, Марфой и Дарьей. Там она помогала пострадавшим от войны детям. Она вкладывала всю душу в это дело. Мур, сын Марины Цветаевой, оставшись сиротой, сообщал своим теткам: "Положение мое в столице Узбекистана повернуло в хорошую сторону, я установил связь с комиссией помощи эвакуированным детям… в частности с Е. П. Пешковой (первой женой М.Горького), и первые плоды этого контакта уже дают себя знать – дали мыло, 2 пары носков и шьют много белья, да в июне будут искать подходящую работу, выдали 1, 5 литра хлопкового масла…» О том, что Политический Красный Крест закрыт, люди не знали, и душераздирающие письма с надеждой на помощь продолжали поступать к Екатерине Павловне вплоть до нападения Германии, в войну и даже после нее. Екатерина Павловна пригласила к себе вдову Бабеля и просила ее рассказать подробности ареста писателя и о тех ответах из НКВД, которые вдова получала на свои запросы. И опытная Екатерина Павловна, и наивная вдова Бабеля, - обе считали их правдоподобными. Екатерина Павловна вместе с ее близким другом Н.К.Николаевым любили варить картошку с укропом и угощали на даче вдову Бабеля почти ежедневно. В 1946 году вернулась из лагерей А. В. Книпер, и Екатерина Павловна стала ей близким человеком. К этому времени Екатерина Павловна немного постарела, хотя по-прежнему была деятельна. * * * Первоклассница Марфа, внучка Екатерины Павловны, сидела со Светланой Сталиной за одной партой в школе, где учились кремлевские дети. Впервые она увидела Светлану на даче Горького. Ее привез туда Сталин. Девочки были ровесницами, и он хотел, чтобы они подружились. Вскоре Марфу отвезли к Светлане в гости на сталинскую дачу. Внучка Горького пришла вместе с нянечкой в комнату, где жила Светлана. Она сидела на диване и играла с куклой. Черные тряпочки лежали вокруг, и она пыталась одеть куклу в эти тряпочки. Марфа удивленно спросила: “Светлана, а что ты делаешь?” Та ей ответила: “Это мамино платье. Мама умерла, и я хочу, чтобы кукла носила это платье”… Светлана была очень начитанной, серьезной и умной. Ее сочинения вслух зачитывали всему классу, училась она на все пятерки, была одной из лучших учениц. К ней случайно попал какой-то иностранный журнал, в котором говорилось, что мать ее покончила с собой. Светлана показала Марфе снимок матери, лежащей в гробу. Дочь не знала о причине, ей сказали, что смерть наступила из-за неудачной операции аппендицита. Марфа со Светланой Сталиной разошлись из-за того, что у дочери вождя как-то рано появились сердечные привязанности, а Марфа об этом еще не думала. Светлана, как и все девчонки в школе, была влюблена в Серго Берия. Дочери вождя долго не давала покоя любовь Марфы Пешковой и Серго, в которого были влюблены все девчонки. Когда Светлана узнала, что Марфа собирается замуж за Серго, то дочь вождя отнеслась к этому очень ревностно. Сначала она прибежала к вдове Горького: «Что вы делаете, зачем вы внучку хотите отпустить в этот страшный дом? Ни в коем случае этого не делайте! Я вас предупреждаю!» В тот же день она пришла в дом Берия и пугала будущую свекровь: «Что вы делаете, ведь Марфа больной человек. У нее с легкими плохо. Она никогда не родит здоровых детей». Даже позже, когда Марфа Пешкова и Серго Берия стали мужем и женой, Светлана продолжала звонить, пытаясь встретиться с Серго, говорила, будто ей с ним нужно что-то обязательно обсудить... Конец кровожадного тирана В последние годы жизни Сталин стал еще более подозрительным и деспотичным. Зимой 1953 года он опубликовал сообщение о раскрытии новой группы «подлых шпионов и убийц под маской врачей». Хотя в статье речь шла сначала только о врачах, затем появились намеки о вдохновителях. На этот раз тиран ничего нового выдумывать не стал. Фантазия Сталина в "деле врачей" образца 1953-го не изобрела ничего другого, как просто скопировать блестяще проведенный им в 1938-ом процесс над бывшими соратниками, включавший Ягоду и кремлевских врачей, сознавшихся в том, что они «убили» Максима Горькогo. Куда клонится «дело врачей» соратникам Сталина было очевидно. В конце февраля вождь созвал совещание и неожиданно для себя обнаружил, что русское окружение от «дела еврейских врачей» не в восторге. Он увидел, что просчитался, сильно расстроился. Несколько дней спустя с ним случился инсульт. Вождь потерял сознание: одна рука и одна нога были парализованы, отнялся язык. Так продолжалось три дня, но сознание к нему не вернулось. 5 марта 1953 года Сталин умер. Жизнь продолжалась. И в те кровавые годы люди учились, работали, женились, рожали детей. Еще до войны Екатерина Павловна хотела, чтобы ее внучки Марфа и Дарья изучали французский язык. В это время на даче Екатерины Павловны жил ее друг М. К. Николаев, а также Марфа и Дарья, еще незамужние девушки. Наступило время замужеств. Екатерина Павловна радостно отнеслась к этим событиям. Дарья, работавшая в театре Вахтангова, вышла замуж за артиста того же театра. Екатерине Павловне нравился этот молодой человек и его родители, которые с тех пор бывали у нее в гостях. Сын Берия, Серго, ухаживал за Марфой. Екатерина Павловна морщилась от повадок этого молодого человека, которому можно было иметь машину, моторную лодку, приходить в дом с медвежонком и купаться в Москве-реке в месте, где запрещено это делать другим. Но он закончил нститут и был хорошим инженером. Когда Марфа вышла замуж за Сергея Берия, сына всемогущего Лаврентия, то она переехала жить в эту семью. Екатерину Павловну в дом Берия приглашали на каждый воскресный обед, и однажды она спросила про Бабеля. Хозяин ей ответил, что деловых разговоров в доме не ведет, просил придти на прием. Но, сколько Екатерина Павловна ни звонила, в его секретариате отвечали, что он занят. И тогда она поняла, что он не хочет обсуждать эту тему... Екатерина Павловна, лично знавшая преемников Сталина, видела: сразу после смерти тирана самым толковым и активным деятелем стал Берия. Он разработал и представил в ЦК целый список реформ. Это вызвало протест и зависть окружавших соперников, усмотревших для себя угрозу за прошлые преступления, совершенные вместе с Берия и со Сталиным. Разумеется, много преступлений было совершено и самим Лаврентием. Для ареста Берия в Кремль вызвали военных, которые его оттуда и забрали. Семья Берия проживала в особняке. Три комнаты занимал Лаврентий Павлович с женой, две – сын Серго с Марфой, внучкой Горького, и детьми. Когда прибыл Серго, мать сразу спросила его об отце. Сын ответил, что, по всей вероятности, его нет в живых. Жена Берия не заплакала, только крепче обняла сына и принялась успокаивать Марфу, которая ждала третьего ребенка… «Ты только ничего не бойся, - сказала мать сыну, - ни твоих детей, ни твою жену никто не посмеет тронуть. Русская интеллигенция не позволит, чтобы обидели внучку Горького». Увозили в двух машинах. Когда прощались, муж не мог предположить, что впереди его ждет долгая разлука с женой и детьми. Екатерина Павловна, имея печальный опыт таких дел, сразу поняла, что ситуация крайне опасная и написала Молотову: Я очень, очень тревожусь за Марфу, мою старшую внучку. У нее не совсем благополучная беременность… Она с детьми должна была приехать к нам на дачу в Барвиху. - Не приехала. Я безуспешно звонила на дачу Лаврентия Павловича, где она живет… Я поняла, что что-то произошло у Лаврентия Павловича. Тогда в страшной тревоге за Марфу я телефонировала, а потом написала Вам. Обратилась к Вам как человеку близкому к Алексею Максимовичу… С приветом - Ек. Пешкова.* Хорошо помня судьбу Ягоды и его родственников, испугалась и Надежда Алексеевна. Мрачные мысли заставили ее обратиться к Ворошилову: Во имя светлой памяти Алексея Максимовича Горького, которого Вы лично знали, обращаюсь к Вам с большой просьбой... В течение 2-х недель я не имею никаких сведений о судьбе Марфы и девочек, не знаю, где они находятся и каково сейчас ее здоровье. Не сомневаюсь, что моя дочь не могла иметь никакой связи с политическим делом Берия, она всецело посвятила себя детям и самообразованию. Убедительно прошу Вас принять участие в судьбе Марфы – внучки А.М. Горького, дед и отец которой сами погибли от руки врагов народа. Прошу, чтобы ей было разрешено жить в нашей семье. Умоляю Вас, Климент Ефремович, не оставить мою просьбу без ответа... С искренним уважением - Н. Пешкова. 14/VII-1953 г.* Арест Берия вплотную отразился на Пешковых, даже беременную Марфу заключили под домашний арест. Бабушка сильно переживала за внучку и не бездействовала. Екатерина Павловна добилась, чтобы фамилии дочерей Марфы были изменены на Пешковых. Сама Марфа и раньше, при замужестве, свою фамилию не меняла. Жена Берия все-таки ошиблась. В стране уже веяли другие ветры. Время людоедов кончалось. Через несколько недель Марфу освободили из-под домашнего ареста, а ее муж и свекровь благополучно вернулись с Лубянки, не пережив ни пыток, ни издевательств, которые в избытке достались их предшественникам. Серго не разрешили оставаться в Москве, предложили работать инженером в Свердловске. Серго уехал, жена последовала за ним с девочками и новорожденным сыном. Жизнь в рабочем городе Марфе не понравилась. Не было ни кремлевских распределителей, ни прислуги. В магазинах за самым необходимым — дикие очереди. Марфа навестила школу, куда определили старшую дочь, и ужаснулась: дисциплины нет, дети дрались и ругались матом, многие учителя - полуграмотны. Конечно, эта школа была совсем не похожа на ту, где училась сама Марфа, и, едва выдержав неделю, она забрала детей и уехала в Москву. Соседка по парте на тетрадке, где было написано «Нина Пешкова», рядом приписала букву «Б». Маленькая Нина не понимала, почему раньше ее фамилия была Берия, а теперь вдруг - Пешкова... Никита Хрущев в 1956 году на XX съезде компартии шокировал сообщением, что Сталин и члены Политбюро лично подписывали расстрельные приговоры. В опубликованных списках - более 40 тысяч человек. Руководитель страны Хрущев, вспоминая о процессе 1938 года, недоумевал: Доводы были такие: Горький любил сидеть у костра, приезжал к Ягоде, и тот приезжал к Горькому, поскольку они дружили. Ягода разводил большие костры с целью простудить Горького, тем самым вызвать заболевание и укоротить его жизнь. Это было немного непонятно для меня… Горького ведь нельзя привязать к костру и поджаривать… Помню, как прокурор задал Ягоде вопрос: "В каких отношениях были Вы с женою сына Горького?". Ягода спокойно ответил: "Я попросил бы таких вопросов не задавать и не хотел бы трепать имя этой женщины"… Все эти люди были казнены, были уничтожены как враги народа.* Их не реабилитировали, опасяясь, что ужасная правда сталинских преступлений приведет к развалу компартии. Комиссия, готовившая отчет для ХХ съезда, заседала день и ночь, листая расстрельные папки: из 139 членов ЦК, избранных на XVII съезде, 98 человек, то есть 70%, были расстреляны. Пострадали миллионы простых людей. Историки называют разные цифры. Эпилог Различные судьбы были у любимых женщин писателя. Своей первой любви - Ольге Каменской - Горький всегда оказывал помощь, их последняя встреча произошла в 1929 году во время приезда Горького в Москву. Дочь О. Ю. Каменской – тоже Ольга, была актрисой, и написала воспоминания о М. Горьком. Умерла О. Ю. Каменская в 1939 году, на три года пережив своего знаменитого любовника. * * * В семье Варвары Васильевны всегда вспоминали об Алексее Максимовиче. В его адрес внебрачная дочь Горького, Нина, никогда не слышала от матери ни слова упрека. Нина Тихонова в детстве видела, как предана была ее мать Алексею Максимовичу. В 1921 году Варвара исполняла роль не только секретаря, но и сиделки. Тогда ему срочно требовалось лечение, и он уехал на юг. Для Нины и ее матери это расставание оказалось роковым: они остались в Париже и, лишившись помощи Горького, бедствовали. Обычно из Москвы немного денег присылал А. Тихонов. Когда его арестовали, мать попросила Нину написать Горькому. Нина рассказала Горькому об аресте Александра Тихонова и о безденежье. Горький вступился перед высоким начальством за Тихонова и прислал дочери денежный перевод. Вскоре Тихонова освободили. «За то и другое я вечно благодарна Алексею Максимовичу», - писала Нина. Варваре Васильевне было очень тяжело во Франции, в чужой стране, где никто не мог помочь ей и детям. Несмотря на то, что Варвара Васильевна обладала сильной волей, - нищета преждевременно свела ее в могилу. Пачку писем от Горького, которые она перечитывала, берегла всю жизнь и никому не показывала, Варвара Васильевна перед смертью сожгла. В 1949 году Тихонов сумел издать свою книгу «Время и люди», вслед за которой предполагал выпустить еще две. Вдова М.Пешкова, Тимоша, с вдовой А.Толстого навестили Тихонова, когда он уже был парализован. Желая прочесть им какую-то главу новой рукописи, он попросил их открыть потайной ящик письменного стола. Тайник оказался пуст… Варвара Васильевна умерла в 1953 году, а через три года скончался и А.Тихонов. Нина Тихонова была успешной балериной. Она умерла в 1998 году во Франции, оставив книгу воспоминаний «Девушка в синем». * * * С того самого дня, когда Чехов на гастролях Художественного театра познакомил Марию Андрееву с Горьким, голоса осуждения слышались только в адрес актрисы, а Горького никто не порицал. Такова, должно быть, доля женщины! С первых дней Октябрьской революции Андреева полностью вписалась в новую жизнь. Когда вождь назначил ее комиссаром по делам театров и зрелищ Северных коммун, она развернула бурную деятельность, причем, чуть что, если нужно было утрясти, бежала к своим партийным покровителям. Во всей совместной жизни Горького с Марией Андреевой, редкими были случаи, чтобы Буревестник был ведущим. Это за нею следом он поплелся в РСДРП, она же познакомила его с Лениным, с нею распродавал антиквариат, и имя его трепали по этому поводу из-за нее... Ленин учил, что капиталисты сами принесут веревку, на которой большевики их повесят, убеждал, что нет такого приема, который не стоило бы использовать для выкачивания денег ради победы революции. Пока уголовные элементы с Джугашвили грабили банки, представители революционной интеллигенции - Горький и Мария Андреева - использовали силу слова и обаяния, чтобы убедить наивных толстосумов поделиться. Принести ту самую веревку. Актриса написала много воспоминаний о своем гражданском муже, естественно не упоминая в какие неблаговидные истории она вовлекла писателя из-за своих сумасбродных большевистских идей. Тайной осталась ее действительная помощь партии и вовлеченность в это писателя. Последние годы Мария Федоровна Андреева работала в Большом драматическом театре, затем была директором Московского Дома ученых. Весь свой темперамент она вложила в это дело. При ней Дом ученых стал одним из интереснейших центров для интеллигенции столицы. Много выдающихся людей, приглашенных ею, выступали там; она и сама часто делилась воспоминаниями о Ленине и Горьком. Она прожила долгую жизнь и скончалась 8 декабря 1953 года в возрасте 85 лет. Ее имя вписано в историю Художественного театра. В 1961 году вышла большая книга М.Ф. Андреевой «Переписка. Воспоминания. Статьи». «Железная женщина» под под железной маской Постепенно стали публиковаться материалы, бывшие до того закрытыми. Мария Игнатьевна Будберг, некоторыми подозреваемая в убийстве Горького, скорее всего этого не совершала, вряд ли была агентом НКВД, но деньги за что-то получала... На склоне лет на вопрос анлийского телевидения, была ли встреча с Горьким большим событием в ее жизни – Мура твердо ответила: «Да, это было поворотным пунктом. Он был подобен крепости в те дни». Екатерина Пешкова не скрывала: «Изо всех увлечений Алексея Максимовича я меньше всего могла возражать против этого: Мария Игнатьевна – женщина интересная». Она действительно была «железной», пережив почти всех современников. Не соответствует действительности, что Мария Игнатьевна специально прибыла к умиравшему писателю. В тот момент баронесса находилась в Москве с ежегодным визитом. Та поездка совпала по времени со смертельной болезнью Горького, и Ягода, с разрешения Сталина, продлил ей визу. В 1936 году Мура в очередной раз отправилась в гости к Горькому, не предупредив об этом Уэллса, зная, что он станет ревновать. Через неделю после ее приезда в Москву Горький заболел. Перед тем как покинуть Лондон, Мура просила дочь Таню сообщить Уэллсу, что баронесса отправилась в Париж. Уэллс целую неделю донимал Таню, почему она не знает адреса матери. Дочь ненавидела свое положение вынужденной лгуньи. На следующий день мать позвонила ей из Москвы, и дочь убедила ее, что лучше сказать англичанину правду. Мура позвонила Уэллсу и раскрыла секрет: она в Москве, где умирающий Горький захотел проститься с ней. Мура сочинила легенду, будто Горький ее вызвал, и она ответила порывом романтического чувства на призыв писателя прибыть к его смертному одру. В биографии Уэллса, которую написал его сын (Anthony West. H.G. Wells: Aspects of a Life) утверждается: Мура в одну из сор призналась писателю, что вовлечена в деятельность русской разведки. Таня, дочь Муры, недоумевала, каким образом мать могла путешествовать между Англией и Россией в 1930-х, и, если она всё же была шпионкой, то делала это как-то слишком явно. Она считала, что прежде всего это должно было быть ясным тем, на кого она, возможно, работала - будь то англичане или русские. Дочь здраво полагала, что на похоронах Горького советской разведчице (если Мура таковой была) стоять рядом со Сталиным - плохое прикрытие. Англичане следили за Мурой. Круг ее общения включал британского министра иностранных дел и военного министра. Слухи о том, что Горького отравили, ходили все годы после его смерти. Будберг, став наследницей зарубежных изданий писателя, получала солидные гонорары. Летом 1938 года директор Гослитиздата, не догадываясь, что Сталину все известно, сообщал вождю: «Баронесса - заведомо подозрительный тип. После обыска у нее в Сорренто в 1925 г. стало известно, что она является агентом Интеллидженс Сервис. У нее на руках несколько сотен писем Горького и некоторые рукописи, которые она припрятала. Теперь эта ловкая баба устроилась в качестве утешительницы при Герберте Уэльсе с явной целью обделывать свои темные дела за спиной этого писателя».* Хотя Уэллс и после смерти Горького предлагал Муре выйти за него замуж, он так и не сумел поколебать ее преданности Локкарту: друзья встретились снова, когда она поселилась в Лондоне, открыв там салон лондонской интеллигенции. По деликатным вопросам баронесса советовалась со своим давним другом Локкартом, который защищал ее от нападок британской разведки. Под покровительством Уэллса и Локкарта она принимала у себя литературных, артистических и политических знаменитостей. Возможно, именно на содержание салона она получала деньги из Москвы. Даже если допустить, что Сталин сумел заставить ее быть его агентом, это совсем не значит, что она приняла участие в гибели Горького. Уэллс умер в 1946 году, Муре он завещал сто тысяч фунтов. Из английских источников За всю историю советской разведки самой сильной была кембриджская «пятерка». В конце концов всех, работавших на СССР, англичане раскрыли. Двое из «пятерки» бывали в салоне баронессы. Как только они бежали в СССР, англичане вышли на Муру. Летом 1951 года Интеледжент сервис направила к Будберг агента Устинова: - Мой сын Питер Устинов, кинорежиссер, говорил о вас много лестного. Знаю, что вы подготовили для него несколько сценариев. Кроме того, он даже думает пригласить вас сниматься в его фильмах. - Да, я знаю Питера и очень ценю вашего сына. - Но сегодня, баронесса, у нас разговор не об этом. Как вы знаете, в свете - большой скандал, в Москву убежали Маклин и Берджес – завсегдатаи вашего салона. Мне поручено с вами поговорить, но если вы окажетесь неразговорчивой, то моим начальникам придется пригласить вас к себе. Им известны многие посетители ваших вечеров, например, друг беглецов – Энтони Блант. Мы бы хотели получить побольше информации о нем. - Я только могу сказать, что действительно Гай Берджес был частым гостем в моем салоне, и не секрет, что у него была любовная связь с Энтони Блантом. Не является большим секретом и то, что Блант -- давний член компартии. - Что? Этого не может быть! - вскричал изумленный агент. – Коммунист проник в Букингемский дворец и является хранителем королевской галереи? - Вы удивлены? Это может быть секретом разве что в Англии, - небрежно обронила Мура. Через некоторое время Мура встретилась с Локкартом, и он ей объяснил, в какие опасные игры она играет: «Однажды тебя могут найти где-нибудь на окраине Лондона, с дыркой в голове, как это уже было с другими, кому Сталин переставал доверять». В те времена, когда влюбленный в Тимошу Ягода, был частым гостем у Горького, он мог кое-что порассказать писателю о Муре. Возможно, по заданию Сталина Мура часто пила чай с послом Майским, который постоянно посылал шифровки в Москву. Со временем англичанам удалось взломать коды. Под «колпаком» у спецслужб Мария Будберг находилась всегда, но это не мешало ей приезжать в СССР. Ходили слухи, что она пользовалась личной симпатией и поддержкой И.Сталина. На Западе Марию Будберг считали агентом сразу нескольких разведок. «Эта женщина очень опасна!» - под грифом «совершенно секретно» посольство Великобритании с берегов Москвы-реки извещало берега Темзы. Британская секретная служба внесла в ее досье, что Мура после встречи с британскими министрами общалась с послом Майским, а также ездила в Москву и сообщала подробности Сталину. Сообщения о Муре отмечали ее потрясающую красоту и то, что в вопросах секса она была абсолютно раскрепощенной, что ее жизнь наполнена как теневыми связями, так и восхитительными спутниками. Служба также зафиксировала, что Будберг якобы имеет лейсбийские склонности, но в доносах отмечалось, что они составляют меньшую часть ее амурных пристрастий... О связях Будберг с чекистами разговоры ходили, но в архивах Лубянки таких документов не обнаружено. Правда, руководители разведки лично курировали наиболее важных разведчиков, личные дела на которых, из опасений утечки, не велись. После смерти Сталина появилась возможность переписываться с заграницей. Шпионские страсти потихоньку успокаивались и Е.П. Пешкова, наверняка с разрешения свыше, установила переписку с М.И. Будберг. 24 июня 1958 г. Мария Игнатьевна! Целая вечность с нашей последней встречи, когда мы хоронили Алексея Максимовича. И не так велика пропасть лет, как велико пережитое за это время… Все эти годы я связана с музеями в Москве и в провинции. Мне передали, что у Вас есть воспоминания об Алексее Максимовиче и что в его 90-летнюю годовщину Вы выступали по радио с воспоминаниями о нем. Как интересно было бы их напечатать здесь или хотя бы прочесть, если Вы не хотите печатать… Почему бы Вам как туристке не приехать повидаться с нами? Ведь столько прожито вместе!.. … Отчетливо всегда стоит перед глазами Колонный зал, Красная площадь. Целый год после этого не могла взять себя в руки, (хотя до 1938 года продолжала работать на Кузнецком, не забыли меня по этой работе и до сего дня ) тяжелое чувство от записки, написанной Вашей рукой и подписанное слабой рукой Алексея Максимовича, не проходит - из-за нее целый год было очень трудно и материально. Помню телефон, который разбудил меня ночью, когда Вас удивил мой тон.3 По словам баронессы горьковские документы погибли во время войны. Переписка Москва-Лондон продолжалась. 10 июня 1960 года Екатерина Павловна писала М. Будберг: У нас несчастье. Вчера сгорела дача в Барвихе. Ездили на пепелище, которое еще дымилось. Конечно всем жаль дома, который всех соединял, т.к. летом жили все вместе. Все, что было в доме, сгорело. Уцелела только беседка. Вы обещали приехать летом. Ждем Вас.3 По приглашению Екатерины Павловны Мура приезжала в СССР, чтобы свидеться после долгой разлуки с ней, Надеждой Алексеевной, Марфой и Дарьей. В 1964 году Бланта выследили, но он, используя английские законы, шантажировал секретную службу и согласился дать показания лишь в обмен на иммунитет. Его признания будут опубликованы в 2013 году. Мура продолжала много работать, она написала два сценария к фильмам по Чехову: «Чайка» и «Три сестры». Мура снялась в фильме Питера Устинова «Романов и Джульетта». В 1974 году загорелся автомобильный трейлер, в котором хранились рукописи и личный архив М. Будберг. Но может быть, это была мистификация, и бумаги, включая письма Горького к ней, когда-нибудь отыщутся в заграничном банковском сейфе. Умерла М.И.Будберг в возрасте 83 лет в Италии. Согласно завещанию -- похоронена в Лондоне. * * * О. Д. Черткова знала Горького больше 30 лет. С момента потери мужа и сына, она все силы и тепло своей души посвятила писателю. Горький ходатайствовал о назначении ей персональной пенсии, отмечая ее активное участие в дни Московского вооруженного восстания 1905 года. После кончины писателя Олимпиада Дмитриевна долго сохраняла дружеские отношения с семьей Горького, помогала в воспитании внучек. Свой личный архив Черткова завещала Музею Горького. В 1938-ом году медсестра наблюдала, как судили и расстреляли безвинных профессоров, лечивших Горького, которых она хорошо знала. Не будет удивительным, если когда-нибудь откроется, что свидетельнице помогли уйти в другой мир «компетентные органы». Ведь к моменту ее смерти в 1951 году уже были арестованы первые фигуранты, и Сталин разрабатывал детали сценария нового «дела врачей». Аналогии напрашивались убийственные. * * * Дарья Пешкова окончила театральное училище им. Б.В. Щукина. С 1949 года она – актриса театра им. Евг. Вахтангова. Шли годы, у Дарьи родились дети. В память об отце она назвала сына Максимом, а голубоглазую девочку - Катей. У Марфы - две дочери и сын. До ареста деда девочки, Нина и Надежда, весной и летом всегда жили на даче Берия. Осенью и зимой их привозили к Екатерине Павловне. Марфа Пешкова училась в архитектурном институте, ГИТИСЕ и на переводческом факультете иняза, с 1964 -1992 г. она работала научным сотрудником Музея Горького, участвовала в подготовке множества книг. 4 Когда умер наш отец, его пальто дед набросил на плечи и последние два года жизни с этим пальто не расставался. После смерти Максима главной любовью Горького были мы, две маленькие девочки, жившие с ним в Горках, на даче. Смерть Максима фактически его сломила. Он сидел в кресле перед камином, мы с Дарьей присаживались рядышком, и весь разговор сводился к отцу... Они любили друг друга, это была редкостная дружба отца и сына, но любовь и дружба не мешали спору... Я абсолютно уверена, что папу убрали. Через него Алексей Максимович был связан с внешним миром. Умер Максим, и Горького окружили высокими заборами, по-прежнему контактировать с миром – выезжать и общаться с нужными ему людьми – он уже не мог. Максим был связным. Все слышал, видел и рассказывал отцу… Горького приглашали посетить завод или колхоз, вместо него ехал Максим. Кончалось большими застольями… Поднимался стакан за Сталина – попробуй до конца не выпей... У меня воспоминания о Сталине не из приятных. Он любил подтрунивать надо мной. Однажды обедали. Первое, что спросил он: много ли мальчиков вокруг меня крутится. Я смутилась, Светлана меня выручила, отшутилась. Еще он спросил ни с того ни с сего: «А как там ваша старуха?» Я молчу. Светлана – шепотом: - Это он про твою бабушку… Он знал о ее работе и об отношении к нему...* * * * Надежда Алексеевна Пешкова (Тимоша) после гибели Ягоды еще долго страдала от Сталина и его секретного ведомства. Позже внучка Горького, Марфа, рассказывала о встрече Сталина с Надеждой Пешковой. Через год после смерти писателя Сталин приехал к Пешковым на Никитскую вроде бы насчет организации музея Горького. И сделал предложение Надежде Алексеевне стать его женой. На что она твердо сказала: «Нет». Накануне войны она собралась замуж за И. К. Лупола, директора Института мировой литературы им. Горького. Вскоре он был арестован и погиб. После войны Надежда Алексеевна вышла замуж за архитектора М. Мержанова. Через полгода мужа арестовали. Надежда Алексеевна Пешкова была красивой, обаятельной женщиной. Навещая Горького, Сталин всегда привозил ей цветы. В её доме часто собиралось интересное общество: писатели, художники, артисты, музыканты. Она всегда была окружена людьми искусства. Особенно близок к их семье был художник Павел Корин. Сноха Максима Горького, Н. А. Пешкова, умерла в 1971 году. Золотое сердце Екатерина Павловна в последние годы жизни занималась подготовкой к печати писем Алексея Максимовича к ней. На юбилее Маршака в 1962 году Пешкова выгдядела хрупкой, точно из фарфора, и оставалась по-прежнему красива. Маршак целовал ей руки, когда она поднесла ему букет цветов. В Нижнем Новгороде, где Алексей Максимович Горький с семьей снимал квартиру, нынче – музей. Там есть личные вещи Екатерины Павловны, фотографии, письма разных лет. Именно ей были адресованы строки А. М. Горького: «С глубоким чувством благодарности, с искренним уважением целую твою руку... Ты из тех людей, которым не надо говорить слова, они понимают и молчание».** Квартира Екатерины Павловны, недалеко от Кировских ворот, состояла из пяти комнат. В одной из них, как правило, жили дети репрессированных родителей. Доброта Екатерины Павловны была искренней, она не только сочувствовала людям, но и старалась помочь, чем могла. Современники вспоминали о ней: правильные черты лица, красивые серые глаза. Она была сдержанной в проявлении чувств, казалась строгой, а на самом деле была доброй. С. Маршак ею восхищался: «Дорогая Екатерина Павловна!.. я всю жизнь – с юношеских лет - любуюсь Вами, Вашей цельностью, чистотой и прямотой, Вашим светлым и добрым отношением к людям. ...Вам было всего 26 лет, когда мы встретились с Вами впервые. И поверьте, что Вы до сих пор полностью сохранили все то лучшее и прекрасное, что было в Вас тогда. Недаром в письмах к Вам - пожалуй, больше, чем во всех других письмах, - отразился верный и подлинный, без каких- либо прикрас, образ Алексея Максимовича».* Екатерина Павловна любила своих внучек - Марфу и Дарью, но огорчалась из-за того, что они общались только с детьми высокого начальства. Берберова упрекала Е. Пешкову: «Сильная и жесткая Екатерина Павловна превратилась в нервическую старуху: у нее был случай дать прямое свидетельство о тайне смерти Горького, а она его упустила». В 1954 году вдова Бабеля занималась реабилитацией мужа. Следователь, который вел дело Бабеля, попросил назвать людей из знакомых Бабеля, чтобы они дали отзывы о нем. Вдова назвала Пешкову. С Екатериной Павловной следователь встретился на другой же день. Она рассказала ему, как Горький любил Бабеля, считал его умнейшим человеком и талантливым писателем. В Одессу на конференцию, посвященную М. Горькому, Екатерина Павловна взяла с собой вдову автора «Конармии». Горький отличал Бабеля от всех других писателей, считал его самым талантливым. Вечером за ними заехала машина, и они отправились на конференцию. Когда Екатерина Павловна собралась уходить с конференции, то оказалось, что у нее пропал пушистый шарф - подарок, который из Лондона ей недавно привезла Мария Игнатьевна Будберг. Екатерина Павловна продолжала по мере сил участвовать в работе музеев и архива Горького. Заболев, Екатерина Павловна попала в Кремлевскую больницу, и Надежда Алексеевна заботилась о ней. Умерла Екатерина Павловна 15 марта 1965 года. Смерть Екатерины Павловны для многих была невосполнимой утратой, в том числе и для В. Книпер: ... Памятник ее сына приобрел новый смысл: со своей стелы Максим смотрит на могилу матери. "Эта рана никогда не заживает, - как-то сказала мне Екатерина Павловна. - Дарья назвала своего сына Максимом, она думала сделать мне приятное, а мне это ножом по сердцу". Мимо проходила экскурсия... Экскурсовод указал на могилу "сына Горького" - у него не нашлось ни одного слова, чтобы сказать о Екатерине Павловне, которая всю жизнь отдавала людям попавшим в несчастье. Очень мне было горько. Вспомнила я ее похороны. Говорились речи о той работе, которую она вела по литературному наследию Горького, - замалчивая, еле касаясь Политического Красного Креста, точно это запретная тема, неловко ее касаться. И только один голос произнес: «Спасибо, Екатерина Павловна, от многих тысяч заключенных, которым Вы утирали слезы». Я обернулась - старая женщина посмотрела на меня: «Я не могла этого не сказать».* Феномен огромного влияния Е. П.Пешковой на протяжении нескольких десятилетий на шефов Любянки - останется вечной загадкой. Начиная с Дзержинского, все шефы секретных служб, понимая ее уникальность, старались извлечь выгоду из ее авторитета, через нее влиять на нужных им людей. Она умела владеть собой, уверенно отдавала распоряжения, не повышая голоса, не мельтеша, а также, если просила, - то с достоинством. При Ленине и особенно при Сталине она сама пребывала в чрезвычайно сложном положении. Узники большевистского режима как молитву произносили имя Е. П. Пешковой. В их измученных душах скорбью отозвалось известие о смерти женщины с золотым сердцем. До конца своих дней она помогала обращавшимся, чем только могла. Почти на 30 лет она пережила своего знаменитого мужа. «Насколько прочны были глубокие духовные связи этих двух людей, - сообщалось в некрологе, - свидетельствует тот факт, что Горький написал ей более 650 писем». Приблизительно столько же было написано и ею, не считая тех, что были сожжены Пешковыми по обоюдному согласию. За несколько дней до ее смерти сообщалось, что в знак благодарности русской женщине Е.П. Пешковой за работу в ПКК по спасению людей, - на одной из священных гор Иерусалима в ее честь будет разведена лесная аллея. Многое выпало на долю этой подвижницы. Ее чуткое сердце всегда было полно сострадания и отзывчивости ко всем, кто в ней нуждался. Она неутомимо боролась за реабилитацию и возвращение невинно оболганных и незаконно репрессированных. Такой она осталась и после смерти Алексея, которого любила всю жизнь. Из 88 лет своей жизни – 70 лет Екатерина Павловна посвятила Горькому. Это дало ей возможность сказать: «Благодаря Алексею Максимовичу я увидела и узнала бесконечно много. Мне иногда кажется, что я прожила не одну, а несколько жизней, и все они были удивительно интересны. * * * По-моему, будет время, когда произведения Горького забудут, но сам он едва ли будет забыт, даже через тысячу лет. А. Чехов Отношение к Горькому после его смерти менялось: от громадного интереса до полного безразличия. У него есть преданные поклонники и рьяные ниспровергатели, называющие его «певцом Гулага». Многие перестали верить в горьковские идеалы и говорят, что им безразличны люди, связавшие свои жизни с секретной службой. Взять окружение Буревестника: его жена (Е.Пешкова) помогала Дзержинскому, сын начал карьеру в ВЧК, жена сына выбрала себе в любовники начальника НКВД, а внучка вышла замуж за сына Берии. Ближайшее окружение Буревестника было тесно связано с этой организацией. При всей гуманистической деятельности Екатерины Пешковой исследователям еще предстоит отделить то доброе, что ей удалось сделать для политзаключенных, от искусного использования ее чекистами. Особое место в жизни Максима Горького заняла Мария Будберг, которая, видимо, ухитрилась сотрудничать одновременно с советской и английской разведками. Ее сравнивают с Матой Хари, хотя не исключено, что в будущем (когда опубликуют секретные архивы) «железная женщина» затмит ловкую авантюристку, которая будет годиться баронессе разве что в горничные. И все же, наверное, главную роль в формировании Горького сыграла роковая актриса Андреева и ее тайная партийная деятельность. Отсюда началось его падение... В новой России, вопреки всему этому, интерес к Горькому и его творчеству возрос. Ныне появилось много богачей, в сравнении с которыми Савва Морозов - средний предприниматель. Но нового «цехового малярного цеха», кто смог бы так описать возродившиеся «свинцовые мерзости», - пока нет и не предвидится. Время обращает в пепел так называемые шедевры многих авторов, имена которых сегодня никто не помнит. Жизнь подтвердила: лучшие произведения бунтаря, фантазера, еретика, - навсегда вошли в сокровищницу русской литературы. В них - неприятие действительности и дерзкий вызов судьбе. Его идеал - гордый Человек - актуален всегда. Рутине будничного прозябания поклонник стихий противопоставлял порыв чувств, активную деятельность, стремление ввысь, чтобы смотреть в лицо звездам. Он представлял собой самобытный талант, поднявшийся из народных низов до вершин мировой культуры. На Нобелевскую премию Горького номинировали пять раз. В 1933 году М. Цветаева писала: Премия Нобеля. 26-го буду сидеть на эстраде и чествовать Бунина. Уклониться – изъявить протест. Я не протестую, я только не согласна, ибо несравненно больше Бунина: и больше, и человечнее, и своеобразнее, и нужнее - Горький. Горький - эпоха, а Бунин - конец эпохи. Но так как это политика, король Швеции не может нацепить ордена коммунисту Горькому...* В. Набоков высказывал различные мнения о Горьком. Он говорил, что писатель обнажал горькую правду русской жизни, что каждая его строчка дышала непобедимой верой в человека: «Как ни странно, этот художник непригляднейших сторон жизни, ее звериной жестокости, был в то же время величайшим оптимистом русской литературы». В то же время Набоков считал, что художественный талант Горького не имеет большой ценности, хотя и не лишен интереса, как яркое явление. Еще более жестокий приговор в конце своей жизни вынес Горькому ранее им восхищавшийся Иван Бунин: «Пробовал читать Горького, «Вареньку Олесову», которую читал лет 40 тому назад с отвращением. Теперь осилил только страниц 30 - нестерпимо - так пошло и бездарно, несмотря на все притворство автора быть «художником»... По мнению Е. Кусковой, к 1929 году Горький, как свободный писатель, умер, ибо он уже находился в клетке и говорил «как обескрыленный сокол, в духе сталинизма». Кускова напоминала, чт; о Горьком писали за рубежом, сколько сыпалось на писателя – вплоть до обвинения в спекуляции конфискованным: «Из буревестника обратился он в филантропического нэпмана, в подозрительного антиквара, уговаривающего Дзержинского поменьше лить крови, в русского писателя, кутящего с чекистами». Кускова задавалась вопросом - зачем, собственно, Максиму Горькому быть «нэпманом», «спекулянтом», «антикваром»? И сама же отвечала: Нет, не богатство, не «продажность» (как у Алексея Толстого) влекли его на родину. Другие мотивы. Какие? Единственный голос раздался после его смерти, - пытавшийся разгадать загадку «падения»: голос его старого друга, хорошо его знавшего – Федора Ивановича Шаляпина: «Я говорил о его вечной боли за народ. Скажу о другой его страсти – о любви к России… Честно скажу, что сих пор не знаю, кто из нас был прав, но я знаю твердо, что это был голос любви и ко мне, и к России…* Ф. Шаляпин, близкий друг писателя, лучше других видел, кому принадлежала любовь Горького. Писатель посвятил ее книге - своему ремеслу, но прежде всего любовь Горького принадлежала России. Она вернула его на Родину, где царил кровавый сталинский режим, она же привела его к скорой смерти. * * * Если верить Чехову, что про Горького будут помнить и через тысячу лет, то трудно представить, как потомки будут смотреть на горьковское время, которое нелегко понять уже сегодня. Но одно ясно и сейчас: произведения писателя и в будущем ярко раскроют и покажут его эпоху. Следует отметить, что Горький весьма критически относился к собственному творчеству, считая что не все его произведения равноценны. Незадолго до смерти писатель говорил, что сократил бы свои 23 тома до восьми. Особенно ярко личность Горького отразилась в его письмах, которых насчитывается более десяти тысяч. Он переписывался с известными людьми своего века, все знали его, и он знал всех, по его биографии можно изучать историю эпохи. В личной библиотеке Горького - около 12 000 томов, большинство содержат его комментарии и пометки. На заре ХХ-го века Горький был символом новой эры, буревестником революции; позже бой противоречий завязался в душе самого художника. Он - писатель, борец, мыслитетель, оставшийся неколебимым человекопоклонником. Единственное, что перед самой смертью забыл литератор - это его собственный завет: русский писатель никогда не должен жить в дружбе с русским правительством! Этот увлекающийся человек был так поглощен обновлением России и так уверовал в выполнимость этой идеи сталинскими методами, что из писателя-творца превратился в истукана, которого преступная власть использовала для своих целей. Поэтому он был обречен. Не меньший интерес, чем творчество Горького, представляет личная жизнь писателя, его женщины. Жизнь каждой из возлюбленных Горького неотделима от его искрометной судьбы. О любой из них можно сказать, что рядом с нею просто немыслим человек меньшего масштаба. Горький - таков, благодаря тому, что рядом с ним были эти красивые, интересные женщины, и в каждой из них отразилась частица его души. И хоть ни одной из них писатель полностью не посвятил свою жизнь, только они могли бы сказать, была ли для них его любовь сладкой. Примечания: ----------------------------------- * Отрывки из произведений М. Горького и других авторов набраны уменьшенным шрифтом. 1. Опубликовано в книге «Современники А.М. Горького. Фотодокументы. Описание». Москва, ИМЛИ РАН, 2002. 2. для простоты изложения рассказы близких, записанные А.Н.Тихоновым, здесь даны от 1-го лица. 3. Фрагменты из этих писем публикуются впервые, за что приносится благодарность Архиву А.М.Горького. 4. после выхода книги Л. Зуборева «КРИК БУРЕВЕСТНИКА», Минск 1989, я, автор, передал М. М. Пешковой фотографию мужчины лет шестидесяти. Изображенный на фото иностранец, очень похожий на Горького, утверждал, что он – внебрачный сын писателя. О Г Л А В Л Е Н И Е ПРОЛОГ I. ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ – ОЛЬГА II. ГИМНАЗИСТКА КАТЕРИНА III. АКТРИСА АНДРЕЕВА IV. КРАСАВИЦА ВАРВАРА V. БАРОНЕССА МУРА БУДБЕРГ VI. РОКОВОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ VII. ВЕРНАЯ ОЛИМПИАДА VIII. 1936: МАКСИМально ГОРЬКИЙ финал ЭПИЛОГ © Леонид Зуборев, 2015 Дата публикации: 02.12.2015 04:19:25 Просмотров: 2943 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|
РецензииВладислав Эстрайх [2015-12-03 14:18:41]
Спасибо за обстоятельный труд, Леонид. У нас на сайте мало таких исследовательских работ.
Горький, увы, не входит в число моих любимых писателей, поэтому целиком читать не стал. Но если придёт время - буду знать, к чему обратиться. Ответить Леонид Зуборев [2016-11-30 20:37:39]
Спасибо, Владислав.
|
|