Тамбовский волк ефрейтор Лузгин

Виталий Шелестов

Форма: Повесть
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 59832 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

"Русский солдат" - звучит гордо. Пусть бы не только звучало...

I

Помещение застилали такие густые клубы табачного дыма, что казалось, их уже пора разрубать секирой древних викингов, поскольку обычный плотницкий очень скоро бы притупился, и его пришлось бы отправлять на переплавку. Хорошо, что недалеко: любой потомственный сталевар мог вполне использовать в данный момент вместо плавильных печей алчущие глотки молодых людей, собравшихся здесь.
Их было трое: рослый и широкоплечий сержант в расстегнутом кителе, полуразвалившийся в кресле-качалке; напротив его – двое рядовых в позах возлежащих за столом римлян, только вместо стола им служила скамеечка из городского парка, невесть каким путем сюда доставленная. Подобных диковинок можно застать практически в любом каптёрном помещении в изобилии, что лишний раз подтверждало притчи и легенды о сноровке и находчивости русского солдата.
Однако на сей раз трое бойцов находились в затруднительном положении – желании при отсутствии возможности. Вернее, возможность была: деньги лежали тут же на столе, однако на этом содержательное мероприятие начинало буксовать. Никто не хотел отправляться в зимнюю стужу на «точку», где служба полковых «бутлегеров» охотно меняла дензнаки на душистый мутноватый напиток, скрашивающий в розовые оттенки монотонные солдатские будни.
Ситуация не казалась абсолютно тупиковой. Можно было поднять с койки «духа» и, сунув ему горсть со стола, указать наикратчайший путь к заветной мечте. Тем не менее, этот вариант представлял определенный риск. Во-первых, неопытный салага мог запросто угодить в лапы если не ночного патруля, то хотя бы ответственного по подразделению, куда ему надлежало явиться с флягой; а во-вторых, зная свирепые нравы, царящие в мотострелковом батальоне с его разноплеменной ордой, посылать туда бойца первого периода службы было почти равнозначно его жертвоприношению.
Вот почему трое старослужащих из артиллерийского дивизиона, которым бессонница не давала покоя в эту холодную декабрьскую ночь, тщетно ломали головы в поисках решения проблемы.
― Может, разыграем жребий? – лениво спросил один из солдат – рыжеволосый и веснушчатый Смоляков.
― С ума не сходи, да? – отозвался другой, низкорослый, но крепко сбитый осетин Хамалиев. – Дедушка будет мороз бегать – когда такой было? Дух спит, старый бегает – не говори никому, смеяться будут.
Сержант нехотя оторвался с кресла и, шаркая по паркету стоптанными на задниках полукедами, подошел к двери.
― Отправим дневального, ― проворчал он. – Ему полезно будет размяться, чтоб потом на тумбочке не задрыхнул.
Он приоткрыл дверь и пробасил в полумрак казарменного коридора:
― Эй! Дневальный! Сюда иди!.. Бегом!.. А-а, Лузгин... Заваливай, дело есть...
При упоминании фамилии дневального Хамалиев со Смоляковым переглянулись и приняли сидячее положение. Радостное сияние в их очах свидетельствовало о том, что проблема уже наполовину решена.
Вошедший в каптерку боец в шинели и со штык-ножом на ремне был среднего роста, курносый и большеротый. Зеленые, как майская листва, глаза затенялись непомерно длинными ресницами кирпичного цвета, при виде которых юные ирландские дивы глотали бы слюнки от черной зависти. Природа иногда любит шутить, отнимая у одних людей то, что, казалось бы, по праву им должно принадлежать, и цепляя его другим как ненужный атавизм. Разумеется, Пашке Лузгину, солдату из артдивизиона, длинные кельтские ресницы были нужны, что козе баян, хотя кажущееся из-за этого детское выражение лица способствовало возникновению неуловимой симпатии к нему со стороны почти всякого, кому приходилось с ним сталкиваться. А уж стоило увидеть на его лице улыбку – и даже самому враждебно настроенному ничего не оставалось, как сменить гнев на милость и махнуть с усмешкой рукой. Эта улыбка была настолько причудливой и обезоруживающей, что с самого начала службы отводила, подобно громоотводу, все крупные неприятности от своего хозяина, связанные с адаптированием его в процесс нелегкой армейской службы. К чести и хвале этого солдата, он никогда ею не злоупотреблял, что было противно самой его натуре. Что же касалось неприятностей мелкого характера, то эта напасть сыпалась в Пашкину сторону отовсюду и в любое время.
Именно потому и пришлось ему в очередной раз охранять имущество и покой состава дивизиона, когда три «старичка» изъявили острое желание заблаговременно отметить наступление Нового, дембельского года, а может, заодно и сам дембель.
― Слышь, Луза, будь другом, а? Не в падлу... Сгоняй к минометчикам еще раз. Тебе ведь один черт не спать. Одетый, в шинельке... Мы тебе и глотнуть дадим... А?
― Вы что, офонарели? – растерянно захлопал кельтскими веерами Лузгин. – Я же на тумбочке.
― Мать её грёб, сейчас кого-нибудь из наряда подымем, - захлопотал Смоляков. – Кто дежурный сегодня?
― Джумабаев.
«Старики» тихо заныли от притворного негодования.
― Ни фига себе, «башмак»... Заменит тебя, пока сходишь. Где он? На доклад пошел? Ах, как не вовремя... Луза, буди другого дневального. Кто еще с тобой? Лебедев с Григоряном?.. Подымай Лебедева.
― Да ну его, ― поморщился Лузгин. – Пускай отдыхает, ему через час меня сменять.
― Ну ты даешь, Луза! – воскликнул сержант, фамилия которого была Тюрин. – Уже в «черпаках» ходишь, а всё как монашка на дискотеке. Вспомни, как год назад на его месте был. Разве с тобой кто-нибудь так обходился?
― Да я уже и забыл про это, - усмехнулся Пашка. – Какой толк теперь об этом вспоминать?
Хамалиеву надоело слушать это бесцельное сюсюканье и, с типичным кавказским пылом, он стремительно взвился душой и телом к потолку:
― Чё ты его уговариваешь?! Старый приказал – иди, надо идти... Давай, Лузгин, бегом сходил, много говоришь, да? Деньги где?.. Надоело ждать, слушай...
Пашка сунул деньги в один карман шинели, солдатскую флягу – в другой и сказал:
― Ладно, я пошел. Только не закрывайтесь, а то Джуму проморгаете, когда с доклада придет. Скажете ему, чтоб постоял за меня, пока не приду.
― Не волнуйся, - подмигнул ему Тюрин. – Всё будет хоккей... – И когда за Пашкой закрылась входная казарменная дверь, презрительно добавил, повернувшись к остальным: ― Даже не скажешь по человеку, что второй год служит. Как был чмошником, так и не изменился.
― Да и хрен на него, ― пробормотал, зевая, Смоляков. – Закрывай скорее дверь, а то колотун стоѝт...

Пашка вышел из казармы охотно, потому что стояние у входа в расположение дивизиона, да еще ночью – занятие настолько унылое, что любое его прерывание несет в себе некоторый заряд бодрости. К тому же ночь стояла великолепная: тихая, морозная, когда кажется, будто Земля на некоторое время сорвалась со своей орбиты и отправилась прогуляться подальше от надоедливого воспитателя-Солнца, и поэтому кругом так темно и холодно. Но одиноким себя в такую ночь не чувствуешь: мириады звездных россыпей повсюду, кроме как под ногами, казалось, приветливо улыбаются и приглашают поучаствовать вместе с ними в этом бесконечном празднике Вселенной.
Пашка шел и улыбался, задрав голову к небесам, демонстрировавшим невооруженному глазу свое космическое великолепие. Путь к казарме пехотного батальона лежал через спортивный городок, благодаря которому сейчас можно было вовсю наслаждаться панорамой звездного купола. Пашка с удовольствием отметил про себя, что отчетливо видит восьмую звезду в Большой Медведице: вон она, чуть выше и левее средней звездочки в ручке ковша. По этой звезде древние египтяне проверяли качество зрения у солдат. Пашка читал недавно про это, когда дневалил на КПП.
Вот и казарма пехоты – длинная и трехэтажная. Конечная цель – на первом этаже слева. В каптерке минометной батареи торгуют из-под полы самогоном, этой тошнотворной дрянью, при одном упоминании о которой Пашку пробирает судорожный озноб: и как только люди глотают эту вонючую мерзость, от которой запросто выворачивает наизнанку! И ведь не жалко на эту отраву денег!.. Нет, не стоит она того, чтобы из-за недолгого кайфа мучиться потом с похмелья и проклинать себя за недавнюю дурость... То ли дело пивко! Пенное, холодное, да с копченой рыбешкой!.. Эх, когда еще это будет – почти год ждать, до следующей осени...
Тумбочка дневального у пехоты в ночное время как всегда пустая – заходи кто хочешь, бери что хочешь. Тут вообще-то и брать нечего: оружейка – в противоположном конце. Каптерка минбатареи – крайняя слева. Из-под дверных щелей пробивается свет, значит, будить никого не надо... Пашка здесь частый гость еще с незапамятных времен, поэтому осложнений, судя по всему, не предвидится: заходишь, даешь каптерщику деньги и флягу, затем ждешь минуты три – и получай последнюю уже наполненной, правда, с напутствием: «Засветишься – больше не появляйся». Но здесь, слава Богу, пока всё обходилось без проколов: Пашкины многочисленные ходки в качестве артдивизионного курьера носили столь удачный характер, что кое-кто в подразделении считал его «заговоренным». Это было единственное поприще, на котором его не преследовали мелкие неприятности. Офицерскому составу и в голову не приходило, сколько кубометров самогона перетаскал он в течение первого года службы на этой проторенной дорожке из одной казармы в другую. Пашка мог ходить по ней уже с завязанными глазами, а в минометной батарее его знали как облупленного, и даже беспокоились, если на пороге возникал другой боец с флягой в руках, не случилось ли чего с «артиллерийской штатной разведкой»... Но теперь -- всё, баста. Третий период службы – это вам не шары катать. Заслужил право уже посылать других; жаль только, что не любит это дело.
... Условное простукивание, как обычно, на манер «чижика-пыжика»: раз-два, раз-два, раз-два-три... Это чтобы знали, кто и с какой целью. Для конспирации...
― Да-да, войдите! – прозвучало за дверью.
Голос как будто знакомый; кажется, это новый каптерщик. Пашка толкнул дверь и шагнул в освещенный проем. Зажмурился от непривычно яркого удара световых потоков. Медленно открыл глаза и оторопело захлопал веерами.
В помещении, обкуренном не меньше уже описанного, стояло сияние звезд, правда, на этот раз самого что ни есть земного происхождения; ибо сияли они на погонах собравшихся. По две «альфы» с обеих сторон красовались на плечах замполита полка подполковника Евсеева. Самое незначительное созвездие пульсировало на трясущемся от беззвучного хохота начальнике строевой службы капитане Митроховиче.
― Ну вот, еще один...

II

― До чего же все-таки голь на выдумки хитра! Парочка списанных противогазов, снарядная гильза да перепаянный радиатор – вот всё, что было нужно для общего блага. Эйнштейна кондратий бы хватил, познакомься он с технологией наших самоделкиных. И ведь замаскировали-то где – в ящике с наглядной агитацией!.. А вы знаете, обормоты, что ваши благодетели добавляли в эту гадость? Голубиный помёт!.. Да-да, я не сочиняю! Уже можно по рожам определить, кто в свое время успел продегустировать минометную сивуху, правда, Ковалёв? – повернулся командир артиллерийского дивизиона майор Петуховский к одному из солдат в строю.
Тот слегка шелохнулся и жалобно проныл:
― А чё Ковалев, товарищ майор... Чуть что – все шишки сразу на меня. Я и знать не знал про всё это.
― Свекольную ботву вешай на уши своей бабушке! Я вас, мудозвонов, насквозь вижу. Думаете, не знаю, для кого Лузгин за поддачей таскался? Что, Хамалиев, скромно взор потупил?.. Ни стыда ни совести у людей. Надо же, ночного дневального припахать, чтобы припер им, понимаешь, чуть ли не в постельку чекушечку!.. А ты, Лузгин, когда уже прекратишь у других на поводу ходить?.. Н-да, что ж с вами делать-то, вояки?..
Пашка стоял с пылающими от стыда ушами перед строем и скорбно глядел себе под ноги. Как он ненавидел и презирал в эти минуты собственную убогую душонку! И в самом деле, мог же запросто послать на три веселых буквы этих обнаглевших жлобствующих типов! «Старый приказал...» А он сам-то что – забыл, что уже третий месяц как в «черпаки» переведен?.. Эх, головешка, когда же придет время и о себе-то подумать?
...Петуховский меж тем продолжал распинаться от души:
― А я, между прочим, отлично понимаю, что, ликвидировав эту «точку», мы проблему нисколько не решим. А солдаты с сержантами и даже кое-кто из уважаемых сверхсрочников будут продолжать канифолить себе на радость, другим на беду. «Веселие Руси есть пити»... Сегодня – минометная батарея, завтра – разведрота, а там, глядишь, и до нас эта зараза дойдет. Чего доброго, и гаубицы наши сами собой на путь конверсии сползут: вместо снарядов из стволов поддоны с первачом начнут вылетать... Ну что ты щеришься, Ковалев? Живо представил себе подобную картину?
― А чё Ковалев...
― Да ничё! Через плечо! Забыл, как летом тебя патруль привозил?
Строй заколыхался от хохота; все отлично помнили, как месяцев пять назад патрульный «уазик» затормозил прямо у входа в казарму артдивизиона, и оттуда, пыхтя от натуги и возмущения, двумя дюжими лбами из комендантского взвода было вынесено «брутто» и волоком доставлено в расположение. Ввиду невозможности груза находиться в вертикальном положении, тело мертвецки пьяного Ковалева было не шибко бережно возложено на середину центрального прохода, после чего начальник патруля, вручив дежурному соответствующие предписания, лихо откозырял со своими подручными назад... Стояло воскресное утро, и, видимо потому, устремленный к небесам Ковалевский лик излучал соответствующую дню недели и времени суток благодать, коей, понятно, никак не могло присутствовать на ликах окружающих. Скорее наоборот – подобие глубочайшей скорби выражала физиономия дежурного, уже знакомого Тюрина (тогда еще «черпака»), растерянно мятущегося по казарме и обкладывающего распростертое на отполированном дневальными паркете тело ненормативными существительными. Спустя несколько минут пришлось пичкать валокордином уже немолодого старшего прапорщика Чумаченко, старшину третьей батареи (в которой служил верой и правдой подзалетевший): переступая порог казармы в отличном состоянии духа и мурлыча себе под нос: «Я – моряк, красивый сам собою...», старшина, сияя, воззрился к подножию тумбочки дневального. Первые секунды его лицо выражало просто изумление. Затем оно стало постепенно переискажаться в образ античного рыбака, сыгравшего в гляделки с Медузой-Горгоной. Некоторым даже почудилось, что он вот-вот треснет на осколки. Медуза же, распластанная, у ног дневального (им был наш друг рядовой Лузгин) тем временем стала обнаруживать в себе слабые признаки деятельной жизни, что только усилило панику в душе несчастного старшины: Чумаченко снарядом вылетел из казармы, появившись снова только к обеду и постарев при этом лет на пять.
... – Мыслимое ли дело – так ужраться, что даже в комендатуре не могли откачать! – возмущался Петуховский. – Тебе еще повезло, что патруль из нашего полка оказался, и потому решили не выносить сора... А попади ты тогда в лапы ракетчикам или этим волкодавам из десантуры – хана тебе, парень.
Ковалев подавленно молчал. Крыть было действительно нечем – «комдив» бил в точку.
― Ладно, обсуждай – не обсуждай, а меры принимать все равно надо, ― твердо подытожил Петуховский, решив на этом закругляться. – Сколько тут перед вами ни разоряйся, итог все равно никакой. Как был Ковалев ханыгой и залетчиком, так им и останется – горбатого могила исправит... А тебя, Смоляков, я до самого лета здесь промариную, чтоб в одних трусах на дембель уехал. Ведь ты всё на себе в дороге пропьешь, к вящему позору для всего полка... Значит, Венедиктов! Лузгину – три наряда за головотяпство, этого еще можно перевоспитать. А с остальными гавриками у меня будет отдельный разговорчик по душам. В своё время... Пока – всё. Через десять минут командирам батарей собраться в штабе...
Пашка не двигался с места и продолжал стоять, понуро опустив голову. Его не угнетала перспектива объявления нарядов, поскольку он их протащил уже столько, что если пересчитать – мало бы кто поверил. Его грызло беспощадное и неотвратимое сознание того, что он действительно неспособен принимать самостоятельные решения по поводу своих поступков. И в самом деле, какой-нибудь Тюрин или Ковалев как понукали, так и продолжают совершенствовать на нем это занятие. А ведь мог бы даже и согласно неписанному правилу отшить ночью в каптерке всю эту борзоту. Им-то что, вон Хамалиев и в ус не дует – стоит, ухмыляется... Н-да-а, Пал Макарыч, не быть тебе стóящей личностью: был, есть и останешься «Лузой» ― побегушником и клоуном в глазах других. Уже больше года службы позади, а толку...
― Ну что ты там корни пустил? – выдернул Пашку из омута тягостных раздумий голос взводного, старшего лейтенанта Чепракова. – Сюда иди, посланец Бахуса. Будем собирать камни... Время подошло...
Толкаясь среди толпы, расходящейся после развода, Пашка медленно подскребался на зов командира. Тот с холодным презрением созерцал миллион Пашкиных терзаний.
― Джума, ― обернулся Чепраков. – Возьмешь с собой этого кента и ступайте в парк на моечную эстакаду. Там будут «духи» из карантина со старшим – Кубасардыковым, сержантом разведроты. Передашь нашего Мелюзгина в полное его распоряжение. Скажешь, что откомандирован в помощь молодому пополнению для чистки эстакад. Да не забудь взять для нашего ходока-бурлака в каптерке совковую лопату, чтобы служил «духам» примером в деле. Всё ясно?
Джумабаев, плотный и грузноватый узбек с двумя лычками на погонах, служивший в дивизионе седьмой месяц, сделал наивное лицо и спросил:
― Мне – чё там делать надо?
― Там – ничё. Вернешься сюда и заменишь в своем наряде Лузу Ковалевым. Проследи, чтобы наш боец невидимого фронта воротился в казарму к двадцати ноль-ноль.
Угрюмый Джума, для которого несколько прошедших часов наряда казались долгим кошмаром, а теперь еще и вдобавок с дополнительной нагрузкой в лице «пахаря» Ковалева, повернулся к Пашке и с яростью зашипел:
― Чё стал, бегом марш каптерка! Скажи – самый большой лопата давай!
Взвод покатился со смеху. Его командир, щеголеватый старлей с манерами аристократа-циника, никогда не упускал случая изящно поиздеваться над простодушным ефрейтором Лузгиным, что с незапамятных времен обрело элементы традиции. Вот и теперь, Чепраков под общее веселье придал сокрушенную мину на лице и со вздохом пробормотал тому вслед:
― Волк тамбовский...

III

Реплика взводного командира в адрес Пашки была достоверна лишь отчасти. Действительно, Павел Макарович Лузгин, 1967 года рождения, являлся уроженцем районного центра Уварова Тамбовской области. Однако ничего общего с «достопримечательностью» тамошних лесов, с которой никому не охота заводить товарищеских взаимоотношений, он не имел. Более того: открытый нрав и бескорыстная натура, отсутствие капканной хватки снискали ему как на родине, так и в полку репутацию личности добродушной и незлопамятной, с оттенком некоторой беспечности прежде всего к самому себе. Этим нередко пользовались окружающие, чтобы на его фоне выгодно отметить собственную значимость, как это сделал, к примеру, Джумабаев в эпизоде с поручением Чепракова. В то же время подобные сценки носили мелкий локальный характер и серьезных последствий ни для Пашки, ни для его подковыристых оппонентов не имели.
Пашка не хотел и не умел находить для себя врагов. Их у него и не имелось с самого детства, хотя и близких друзей – тоже. Видимо, чтобы претендовать на близкую и нерушимую дружбу, необходимы определенные требования по части ответственности за нее, некоторой солидности в характере. Пашка же, по мнению большинства, этими качествами не обладал, хотя приятелей и хороших знакомых в Уварове у него было хоть отбавляй. Особенно когда дело касалось рыбалки.
Это занятие поглощало львиную долю его доармейской жизни и было подлинной страстью еще со времен хождения под стол. В семье Лузгиных любили шутить (а возможно, так оно и было), что Пашку сочинили на рыбалке в период затишья между клёвами. С годами заходить в тесную комнатенку, где обитал юный энтузиаст водного промысла, становилось всё опасней. Многочисленные приспособления для отлова едва ли не всей пресноводной фауны грозили переступившему порог оказаться в силковом плену всерьез и надолго. Замысловатые удилища, спиннинговые конструкции, донные «закидухи» и «топтухи», «пауки» и прочее нередко становилось весомыми причинами для семейных конфликтов, поднимаемых со стороны активной женской половиной – матерью, бабкой и особенно младшей сестренкой Ксюхой. К счастью, эти передряги не носили затяжного характера, и страсти потихоньку затухали, когда начинали вспоминать, что вся эта «трехомудия» (по выражению ехидной Ксюхи) служит не только для забавы, но и вносит заметное пополнение в семейный очаг. Ибо продовольственный кризис 80-х, всё крепче удушая государство своими безжалостными клешнями, ощутимее всего бил по российским провинциям, опустошая помещения для торговли съестным и заставляя их принимать всё более жалкий вид как снаружи, так и внутри. Поэтому для Лузгиных появление в дверях насквозь провонявшегося рыбой Пашки с рюкзаком заставляло вскакивать со своих мест всех обитателей квартиры – от солидного главы семейства Макара Степаныча до Ксюхиного любимца кота Проньки. Пашкины возвращения с рыбалки постепенно стали маленькими праздничными ритуалами в семье, где издавна питали слабость к рыбным деликатесам, а за неимением оных – к полуфабрикатам аналогичного происхождения.
Так продолжалось до предыдущей осени, когда рыболовному корифею пришлось с глубоким вздохом поменять шикарные резиновые сапоги с раструбами до пояса – на кирзовые с литыми подошвами. Соломенные космы обкорнать до основания, выставив на свет божий круглый затылок и достаточно лопухастые уши. Опоясаться суровым кожаным ремнем с отчеканенной звездой на бляхе. Нахлобучить вонькую от нафталина шапку-ушанку. Схватить в руки вместо удилища АК-47 или, что случалось гораздо чаще – швабру, и, наконец, заступить по приказу министра обороны на боевые посты для нее. Пашка стал рядовым Лузгиным, заряжающим 152-миллиметровой гаубицы, а по совместительству – посыльным. Официальным – к командиру батареи капитану Венедиктову, неофициальным – в прочие места, в том числе и в минометную батарею со старой как смерть целью. Пашка служил последней верой и правдой в течение целого года, таская дюралевую флягу с постоянством корабельного хронометра, пока не влип в уже известную историю и тем самым бесславно завершил неофициальную карьеру дивизионного гонца.
Его любили посылать по двум причинам. Первая: у минометчиков служил каптерщиком Пашкин земляк; ничего удивительного, что еще с первых месяцев службы сделался боец Лузгин желанным гостем в чертоге у на сей раз истинного тамбовского волка – сержанта Карпухина, сурового и драчливого детины, но искреннего благодетеля в отношении своего «братана».
― Зёма, - не раз доверительно сообщал Карпухин Пашке. – Ты только дай знать, если кто из дембелей хоть пальцем тронет. Я ему, падле, все хрящи порубаю, ясно?..
Но Пашка не собирался идти на конфронтацию со своими сослуживцами. И не потому, что боялся. Просто такого уж был он склада – не мог и не хотел быть причиной чьей-то пусть не беды, а хотя бы неприятности, чьего-то унижения. И поэтому охотно шел на уступки, тем самым нередко следуя на поводу самых наглых, как в случае с последним заходом в каптерку минометной батареи. Это и было второй причиной, по которой волей-неволей приходилось смиряться с ролью побегушника: у страждущих воинов артдивизиона не болели головы как в прямом, так и в переносном смысле, поскольку наш герой был безотказен в любой просьбе.
Эта сторона его характера с первых же дней службы была хорошо выявлена и впоследствии подвергалась неоднократному эксплуатированию не только сословием дембелей. С просьбой помочь, одолжить чего-нибудь на время, сходить и принести что-либо к Пашке обращались постоянно и безо всякого риска получить сконфуженную отговорку. Еще одной чертой его натуры было весьма расплывчатое понятие о частной собственности. Пашка охотно давал попользоваться любой из своих личных вещей, редко требуя затем ее назад. Частенько ему же приходилось от этого и страдать: дав кому-нибудь, например, сапожную щетку, он потом об этом забывал, а через какое-то время оказывался сам с протянутой рукой, в тот час как прижимистые сослуживцы, посмеиваясь, могли запросто сунуть в ответ на просьбу кукиш под нос. Так и получалось, что почти все предметы солдатского личного обихода, выданные или купленные на определенный срок, у Пашки как-то незаметно улетучивались еще задолго до его истечения. Впервые это проявилось, когда молодой боец Лузгин прибыл в батарею после трехмесячного карантинного курса с целью прохождения дальнейшей службы.
И хотя всех «стариков» традиционно предупредили о наказании за мародерство, молодое пополнение, застроенное в неурочное ночное время в батарейной каптерке, всё же имело душевную беседу с представителями пожилого солдатского сословия.
«Мужики, вы должны понять, что все мы живем одной семьей, где нужно помогать друг другу. Сегодня ты «дух», но когда-то и любой из нас был таким же. Поймите нас правильно: разве это мародерство, когда молодой помогает старому, махнувшись, скажем, шинелью или парадкой. Это просто дань уважения в отношении ветерана... Сегодня ты помог «дедушке» экипироваться на Дембель, завтра он поможет тебе в освоении техники... И не слушайте вы этого старшину, он вам еще за время службы остохренеет...» И так далее.
Пашка внимал этим лицемерным речам с полным пониманием, и в его отзывчивой душе даже затеплилась щемящая жалость ко всем изнуренным почти двухлетней муштрой старшим собратьям по оружию. А ведь и в самом деле – когда-нибудь и он займет их место, почему же в таком случае не пойти навстречу просьбам ветеранов? Если что надо – возьми, друг, мне этого казенного барахла не жалко!..
И с той поры на Пашкиной голове стала красоваться пропаленная и проплешенная ушанка приблизительно такого же возраста, что и ее новый хозяин. Выданная же в карантине три месяца назад – пополнила, слегка видоизменившись, каптерочную галерею, где словно на выставке дожидались своего часа нарядные дембельские полупапахи с выпуклыми сверкающими кокардами. Похожая история вышла с обувкой: Пашкины ботинки 42-го размера – самого ходового – пришлось даже разыграть по жребию, как и парадный китель, надеванный лишь в день присяги и отданный в обмен на обточенный молью и почему-то с инженерно-саперными знаками отличия в петлицах и на рукаве. Кроме того, бескорыстная душа не без сочувствия вняла просьбе рядового Карелидзе о дружеской сделке по поводу сапог, в результате чего вместо новеньких кирзовых Пашка напялил стоптанные и дырявые, великодушно позволив кацо дослуживать с чистой совестью джигита… Что же касалось ремня, то Пашка спустил его еще в карантине, имея неосторожность быть застигнутым врасплох на посудомойке, куда относил в обеденное время грязную посуду со стола. Поэтому впоследствии, к немалому огорчению ветеранов батареи, Пашка перетягивался облезлой полоской кожи с покореженным куском металла посередине, назвать которую ремнём можно было лишь в условиях плохой видимости.
Нетрудно догадаться, что данное перевоплощение восстановило против рядового Лузгина кое-кого из офицерского состава. В сущности, любой из бойцов молодого пополнения в дивизионе подвергся аналогичной обработке снаружи, только почему-то именно на нем это оказалось наиболее заметно. Старшина батареи прапорщик Марченя громко причитал на всю казарму:
― Я што – буду табе кожны раз форму паднаулять, битюк ты недаделаны! Дзе ж я тапер новыя сапоги достану, шшоб батарэя не пазорылась зза твайго виду, а?.. Во дык падарачак на маю галавý!..
Командир взвода, в который попал служить Пашка, тогда еще лейтенант Чепраков, изящный и франтоватый красавчик, заметил, ухмыляясь, по этому поводу:
― Не переживай, Петюня, что ни делается – всё к лучшему... Зато будет теперь кому ночной покой личного состава оберегать...
Вот как получилось, что тумбочка дневального достаточно прочно утвердилась под расхлябанными сапогами кацо, переданными в качестве дружественного залога рядовому Лузгину. А проницательный взор Чепракова мгновенно отметил, на ком выгодно время от времени проехаться, дабы отточить собственное остроумие и командирскую выучку.
Нельзя сказать, что Пашка оказался плохим солдатом. Свои обязанности он выполнял добросовестно и исправно, никогда не отлынивая от грязной и хлопотливой работенки. К тому же наличие некоторого житейского опыта позволяло ему избегнуть мелких неприятных моментов, связанных с типичными для многих молодых бойцов проявлениями растерянности и нерасторопности, из-за которых последних зачастую необдуманно обвиняют в тупости и никчемности, доходя порой до оскорблений и проклятий. Несмотря на внешнюю бесхребетность, Пашкино серое вещество все же отличалось быстротой восприятия и колкостью мышления, в чём многие довольно скоро убедились. И со временем сослуживцы начали ценить его сообразительность и находчивость в некоторых аспектах казарменного бытия, нередко ставя Пашку в пример иным «духам». Дедовщина в артиллерийском дивизионе существовала во всех своих проявлениях, однако выплескивалась на каждом из молодняка по-разному. Рукоприкладства, например, обходили Пашку стороной: как-то не подымалась на него рука. То ли не находилось для этого причин, то ли внешний его обезоруживающий вид всякий раз охлаждал от попыток закатить тумака с целью профилактического воспитания. Ибо стоило Пашке изобразить на лице виноватую и застенчивую улыбку, как даже самый свирепый и агрессивный потомок воинственных горцев тут же словно оттаивал: «Эх ты, репейник лопоухий... Ладно, живи, пока я добрый...»
Тем не менее, многие остальные тяготы солдатской молодости Пашка тащил по полной программе. Это происходило не только обязываемому положению «духа», но и во многом благодаря вмешательству со стороны взводного Чепракова. Не то чтобы Чепраков невзлюбил Пашку, скорее наоборот – глядящему на земную суету сквозь призму иронии аристократу наших дней становилось скучновато, если поблизости не оказывалось «Мелюзгина» и не над кем было подтрунить. Сам того не сознавая, Чепраков невольно сделался Пашкиным «крестным» - как выразился однажды командир батареи капитан Венедиктов, подразумевая под этим тот факт, что «своими зацепками и периодическим затыканием Лузгиным всех дыр, Чепраков способствует всесторонней закалке того как солдата»...
Несмотря на обилие взысканий от командира взвода, Пашка отнюдь не точил на него в душе кинжал. Это красноречиво свидетельствовало о том, что характер его с течением службы не менялся. Как, впрочем, и отношение к нему окружающих: свой, дескать, в доску, рубаха-парень, хотя слишком доверчивый и безалаберный. В течение целого года – ни копейки за душой: всегда охотно «одалживал», не взимая обратно, как и личное имущество. Когда Светка Михалёва, бывшая Пашкина одноклассница, прислала, наконец, письмецо с фотографией, вся батарея с восторженным ревом и скабрезными репликами едва не разорвала в клочья изображение «герл-френд», затаскав карточку по рукам и возвратив смущенно улыбающемуся адресату в уже изрядно потрепанном виде:
― Н-ну, Луза, молоток! Такую биксу оттянул – хоть в Голливуд посылай!.. Адресок дашь?..
Уже в начале лета, когда Пашка вместе с прохудившимися сапогами сменил низшую иерархическую ступень армейского срока на более престижную, сделавшись уже «башмаком», один эпизод помог ему в укреплении собственного амплуа в лице дивизионного командования.
Дело происходило во время командно-штабных учений, когда весь полк, поднятый учебной тревогой, спешно передислоцировался в отведенный ему согласно предписаниям район сосредоточения. Окопавшись и замаскировав свою боевую технику, личный состав артдивизиона довольно быстро заскучал: полковое начальство как будто забыло о нём, переключив свое внимание на соседние подразделения. Как часто бывает в таких случаях, начались различные брожения: офицеры попрятались в укромные места, чтобы «расписать пульку» или что-нибудь в этом роде, низшие же чины принялись вынюхивать насчет чего-либо съестного, поскольку служба в полевых условиях всегда возбуждает звериный аппетит, а снабжение в поле едой испокон веков было, есть и будет в русской армии одним из самых застарелых и хронических недугов.
Временно не у дел оказался и рядовой Лузгин. Убедившись, что никто в его отсутствие в течение часа-другого не станет истерически вопить о нарушении воинского долга, он торопливо вырезал из орешника гибкое удилище, примотал к нему капроновую леску со всеми необходимыми атрибутами (великодушный подарок земели-Карпухина, к тому времени демобилизованного) и, внимательно оглядевшись, тихонько направился к петляющей в паре километров от позиций речушке, что волнующе поблескивала в лучах летнего солнышка.
Многолетний опыт и чутьё не обманули его и на сей раз. Уже примерно через час в противогазной сумке трепыхались несколько обманутых судьбой краснопёрок, парочка окуней и тупоголовый хариус размером с пол-литровую бутылку. Возвращаясь с ликующим трепетом в груди обратно к своему укутанному масксетью орудию, он и не подозревал, что уже давно находился под пристальным начальственным вниманием, обращенным на него с помощью оптического корректировщика-дальномера.
Добыча была перехвачена с ловкостью морских бакланов. Словно черт из табакерки перед Пашкой выскочил замполит дивизиона капитан Мелешко и со словами «сопротивление бесполезно» препроводил хлопающего кирпичными опахалами рыбака к палатке комдива. Петуховский пришел в восторг от обследования Пашкиных индивидуальных средств химзащиты, и спустя некоторое время по бивуаку стал распространяться аромат готовящейся ухи. Артдивизион с подведенными животами и затаенным дыханием наблюдал, как штатный повар Гаджибеков, вобрав голову в плечи, находился по указанию их командира в качестве подручного у новоявленного кострового фаворита – рядового Лузгина...
С тех пор в каждый полевой выход Петуховский не забывал прихватить с собой пластиковую шестиколенную удочку, и как только глохли в технике моторы и солдаты начинали разбивать базовый лагерь, по нему разносился требовательный командирский глас:
― Ну-ка, Лузгина ко мне сюда, быстро!..
Рыболовный азарт охватывал многих офицеров, которые, следуя примеру комдива, тоже стали брать с собой в поля всё необходимое для водного промысла. Однако вскорости все они были вынуждены признать свою беспомощность в этом деле и дружно пасть ниц, столкнувшись в первенстве с Пашкиным гением. Никто не умел лучше него выискать подходящее место, филигранно наживить крючок и с точностью до сантиметров забросить его в нужную точку, рассчитав при этом глубину и скорость течения воды. Что же касалось приготовления ухи, то здесь уж Пашка становился полноправным хозяином у котла, свято блюдя тайну собственного рецепта и не подпуская к ней никого. Начальство с уважением отнеслось к священнодействиям Пашки в своей стихии, и в знак благодарности за изумительные вечерние трапезы отстраняло от всех забот, связанных с обустройством лагеря и несением дежурств. «Деды» клацали челюстями с досады.
Итак, помимо воинской специальности заряжающего артиллерийского расчета, а также должности посыльного многогранного профиля, Пашка невольно присовокупил ко всему прочему и внештатную обязанность ловчего, правда, с рыбьим уклоном.
Чепраков, не меньше дембелей раздосадованный успехами своего оппонента, а также тем, что ему, командиру взвода, по рангу не полагалось еще снимать проб с хваленой Пашкиной ухи и довольствоваться пока сливками из солдатского котла, слегка усилил репрессии в адрес подчиненного, стараясь зацепиться за любую мелочь и искусно гиперболизируя в чужих глазах Пашкины проступки и просчеты. Благодаря умению убеждать, а с Пашкиной стороны – неумению делать обратное, тумбочка дневального еще крепче породнилась с новыми, уже не востребованными никем сапогами, затмив собой в сновидениях их хозяина дергающийся на воде поплавок.
Изобретательный командир взвода пошел в своем искусстве колких издевательств еще дальше. Уже в сентябре, когда весь полк готовился к осенним проверкам, сыпавшимся по традиции к концу каждого учебного периода, Чепраков под предлогом якобы «в связи с изменением категории учета», а на деле лишь запудрив Пашке мозги, отобрал у того военный билет и занес в строевую часть, где ловко подмахнул приказ о присвоении служащим артдивизиона очередных воинских званий, вписав туда, что отныне рядовой Лузгин удостоен почетного вознесения на более высокую армейскую ступень – ефрейторскую.
Шпилька, подпущенная на сей раз, имела множество заостренных головок. Звание ефрейтора уже давно утеряло в армии свое действенное значение и вполне соответствовало выражению «пришей кобыле хвост». И присвоение его Пашке свидетельствовало о явно несерьезном отношении к нему со стороны руководства: ведь Пашке было невдомек, что данная акция есть не что иное, как очередной поросенок, подброшенный ему Чепраковым. Вручая назад военный билет, тот с обычной ухмылкой провозгласил на потеху батареи:
― Сей поощрительный акт совершен вследствие исключительной бдительности, проявленной при несении береговой и прибрежной службы, а также мастерского демонстрирования навыков в деле походно-кулинарного искусства...
К счастью, на Пашку этот эпизод с шутовским продвижением по службе не оказал влияния, хотя его последствия нет-нет да и сказывались в разных мелочах. Так, например, Чепраков приказал, чтобы он нацепил согласно званию, указанному в военном билете, по лычке на погоны. Разумеется, ефрейторов, несмотря на девальвацию звания, в природе существует великое множество, только внешне этого почти никто не старается выделить, учитывая сложившийся комизм. И потому комвзвода натолкнулся на неожиданное упорство: никакие угрозы и посылания в наряды не могли заставить новоиспеченного микрокомандира идти на попятную. Видимо, все-таки терпение и у него начинало подползать к финишу. Да и небезобидные одиночные реплики в свой адрес, наподобие «еврейтора» или «полусержанта» уже не проскальзывали вхолостую. Именно по этой причине и сцепился Пашка с чопорным Григоряном уже в декабре, подсветив при этом обидчику левый глаз. Именно поэтому и пришлось обоим тащить тот злополучный наряд, когда была раскрыта и извлечена на свет божий полковая «служба содействия».
Добродушие и беспечность, казалось, засевшие внутри Павла Лузгина глубже ила на морском дне, постепенно начинали растворяться. Суровые законы армейской действительности, вот уже более года мордовавшие его, стали ощущать слабость ударов.

IV

Дверь в караульное помещение растворилась, и в морозную тьму, кряхтя и отплевываясь, стали одна за другой выкатываться серые фигуры с автоматами на плечах. Переминающийся от холода с ноги на ногу часовой-«собачка» поглядывал на них с любопытством: как-никак этим людям предстояло встречать Новый год под открытым небом. Спешно закуривая, солдаты вместе с разводящими подстегнули к автоматам магазины-рожкú и хмуро уставились на дверь, выпустившую их навстречу полуночной стуже.
Через минуту оттуда вышел начальник караула старший лейтенант Чепраков.
― Одиннадцать есть? – спросил он.
― Без пяти, ― ответил один из разводящих.
― Ну, что... – проговорил начкар, оглядывая заступающую смену. – Надеюсь, не замерзнете, если будете бодрствовать на постах. Валенки у всех?.. Лузгин, чего лыбу давишь?
― А чего не подавить, праздник все-таки, ― ответил Пашка, не переставая улыбаться и хлопать чудо-ресницами.
― Ну-ну... Берите пример, воины, нет повода для грусти. Вернетесь с постов – наверстаете своё... Всем быть внимательными. Как раз именно в новогоднюю ночь многие любят пошалить. Так что держите ушки на макушке... Всем нале-во! По вверенным постам шагом – марш!..
Колонна из одиннадцати человек, скрипя сапогами и валенками (последние разводящим были ни к чему) по снегу, вышла за пределы караулки и сразу раскололась натрое; каждая треть двинулась в своем направлении.
Пашка с двумя солдатами под предводительством Тюрина направлялся в сторону парка боевых машин, где им предстояло сменить караульных второй смены. Их, третья – с одиннадцати до часу – как раз и выпадала на момент торжественного приветствия наступающего года. И нетрудно понять, что данная «вакансия» для ефрейтора Лузгина была просто заранее приготовлена: ведь память о недавнем событии, связанном с крахом в минометной батарее, еще достаточно свежо обсмаковывалась в дивизионе. И допытываться, по чьей протекции ему доверили столь ответственную миссию, было излишне. Однако нет худа без добра: после дивизионных нарядов и опостылевшей тумбочки дневального тащить караульную службу казалось плевым делом. Разве что морозец в новогоднюю ночь прихватил нешуточный: ртутный столбик признавался в минус тридцати, что для здешних мест – явная аномалия (а про раннее утро и вообще думать не хотелось).
...Хамалиев торопливо передал Пашке тулуп и страдальчески зашипел на Тюрина:
― Пошли скорей, да? Я такой караул гробу видел. Как греться, слушай? Э-э...
Тюрин высморкался в сугроб и хлопнул Пашке по плечу:
― Давай, Луза, тащи боевой дозор... Погнали отсюда, мужики, а то примерзнем к асфальту...
Пашка задумчиво смотрел вслед удаляющимся бойцам, и вдруг со всей ясностью почувствовал, какая же все-таки поразительная штука, это солдатское товарищество. Казалось бы, что такого в напутственных словах Тюрина, - а берет за живое. В них – всё, что может выразить один человек, подбадривая другого: сочувствие, надежда, неуклюжая попытка скрыть всё это грубоватыми фразами и небрежным тоном. А Хамалиев? Не стал ведь скулить, что опоздали на несколько минут; знает, как нелегко выползать из натопленной комнаты отдыхающей смены и уже заранее стучать зубами в предвкушении грядущих двух часов на обледенелом посту (самые тяжелые минуты в карауле!)... И что с того, если из-за них он, Пашка, несколько дней назад так досадно плюхнулся носом в грязь? Они ведь не умышленно это сделали. Зато теперь, когда каждый ощущает себя частью чего-то очень важного, все они в глубине души сознают ответственность как за себя, так и за другого, находящегося рядом или неподалеку, и всегда готовы разом ему помочь. Вот что главное!
Ладно... Он, Пашка, ни зла, ни обиды ни на кого не держит. Даже на Чепракова, чтоб ему провалиться... Не мешало бы научиться смотреть на себя со стороны – может, действительно есть за что Пашке претензии клеить. А может, он просто толкового отпора не хочет кое-кому дать? В самом деле, есть ведь в батарее народец куда похуже его: у одних всё из рук валится, не могут и гвоздя в стену как следует забить; другие работы как чумы боятся; иным вся служба уже давно поперек горла. Вон, Ковалева уже опасаются не то чтобы в караул – уголь на станцию послать разгружать, зная наверняка, что мигом в самоволку улизнет... А он, Пашка, чем так не угодил начальству, что уже забыл про нормальный восьмичасовый сон? Да ведь он просто отличник боевой службы по сравнению с некоторыми!..
И всё же надо, надо разобраться в себе самом, решить кучу проблем, взглянуть на себя трезво и оценивающе, чтобы на будущее не оставлять шансов чепраковым для затягивания на тебе хомутов. Время еще есть.
...Он бродил по посту с сосредоточенным видом, что указывало на нелегкие перипетии, опутавшие его мысли. Передвигаться, имея на себе едва не волочившийся по снегу тяжеленный тулуп с одуряющей нафталиновой вонью, плюс валенки пятидесятого размера, да еще эту дурацкую каску с давящими на подбородок застегнутыми ремешками, не считая, понятно, на груди автомата и подсумками за поясом – занятие, требующее определенной выучки и кое-каких навыков. Главное сейчас – случайно не наступить на полу тулупа, иначе брякнешься плашмя в снег, как подпиленный столб. А выкарабкаться из этого горизонтального плена – всё равно что из присыпанного землей гроба, разве что есть чем дышать.
Несмотря на все неудобства, Пашку не оставляло приподнятое настроение, всегда окутывавшее его в предновогодние дни. Оптимист по природе, он тогда по традиции еще с детства свято и наивно теплил и взращивал в себе надежду, что в следующем году всё непременно будет лучше и интереснее. Не всегда, конечно, иллюзорные фантазии имели действенное воплощение, но кое-что все-таки исполнялось...
А ведь в следующем году и на самом деле будет лучше, размышлял Пашка, хрустя валенками по снегу. В нём наступит Дембель. Осенью, правда, но всё равно приятно это сознавать. По сути, самое трудное уже, можно сказать, позади. Еще малость померзнуть месячишко-другой, а там, глядишь, и теплынь придет, растает снег, и в следующий раз выпадет, когда Пашка будет уже дома... Благодать!
...Валенки и тулуп, конечно, вещи стоящие, в них не околеешь, особенно на рыбалке, только почему для носа ничего не предусмотрено? Сколько ни три его рукавицей, все равно через пару минут перестаешь ощущать. Неплохо бы курнуть в уголочке для сугрева; Пашка заныкал пару сигаретин и спички в отворотах ушанки. Вот только каску придется снимать, чтобы до них добраться, а это уже опасно: пока снова ее напялишь и пристегнешь, могут запросто прищучить, а этого в теперешнем положении дел как раз не хватало...
Так и быть, потерпим. Тем более, дежурный по части грозился с проверкой на посты явиться, а у этого, судя по всему, слова с делом не расходятся. Кряжистый весь, плечистый, морда – что у бульдога. С такой челюстью только на ринг против Тайсона выходить. А глазюки – как у гиены: сверлил на разводе всех так, что весь караул едва к плацу не прирос. У такого подзалети – до конца службы с гарнизонными унитазами не разминешься. Совсем недавно сюда переведен – кажется, на должность начальника БТС в управление полка... Ч-черт, опять нос занемел!..
Грохот и треск, раздавшиеся в воздухе, пробудили Пашку от внутренних дебатов и грез. Он растерянно обернулся, точнее – развернулся всем телом на сто восемьдесят градусов, тут же с радостным облегчением широко вздохнув. Вон оно, в чем дело-то! Только что стукнуло двенадцать, Новый год пришел!
В морозном небе запестрели светящиеся ракеты, петарды, шутихи, озарив его россыпями огней. За высокой бетонной оградой, увенчанной колючей проволокой, вспыхнул новогодний фейерверк, посылая ввысь в качестве приветствий салютную дробь. Очередной виток планеты вокруг Солнца встречался за пределами войсковой части веселым шумом и полетами кажущихся живыми разноцветных огоньков.
Пашка, восхищенно улыбаясь, стоял с задранной к небу головой, пока не качнулся в сторону от легкого головокружения, вызванного этим феерическим зрелищем. С трудом устояв на ногах и восстановив равновесие, он снова принялся тереть рукавицей многострадальный нос, как еще один фейерверк, разыгравшийся прямо на глазах, заставил тут же забыть и о празднике, и о профилактических мерах от холода.
...Чья-то неумелая, а может, плохо повинующаяся хозяину вследствие обильных праздничных возлияний рука плохо рассчитала траекторию полета выпущенной ракеты. Светящаяся зеленая дура взмыла не ввысь, а скорее вдаль, подобно пушечному ядру. Только если ядра имели когда-то цель деструктивного характера, ломая и кроша всё на своем пути, эта злорадствующая пигалица сыграла в данном случае роль фугаса, представлявшего опасность не собой, а следствием его действий.
Перелетев бетонную ограду, ракета стремительно на излете вонзилась в кузов стоявшего рядом со складским помещением ремонтной роты «урала». Кузов был открытым, и в нем стояло несколько металлических бочек, отчетливо проступивших в свете упорно не затухающей ракеты. Видимо, огонь от нее все-таки что-то зацепил на дне кузова, потому что зеленый свет уступил место желтому и стал заметен черный дымок, поваливший из бортовых щелей.
― Ё-пэ-рэ-сэ-тэ! – оторопело воскликнул Пашка, едва не присев от неожиданности в сугроб. – Вот тебе и новогодний салют! А в бочках-то что, в бочках?!..
Расстояние до грузовика было около пятидесяти метров. Пока закутанный в огромный тулуп часовой мелкими и неуклюжими шажками семенил к нему, в голове успела выстроиться цепочка решений, которые необходимо было претворить в действия согласно возникшей ситуации. Уже на ходу сорвал зубами правую рукавицу, щелкнул предохранителем, дернул затвор и только собрался пальнуть из автомата вверх, как чуть не угодил пулей себе в лоб: зацепил-таки валенком длиннющую полу тулупа и на полном ходу рухнул как подкошенный в снег, проехав еще с метр по инерции.
Падение было оглушительным. Целая галактика вспыхнула перед глазами, распространяя вокруг себя плавающие звезды-светляки. Падая, Пашка сильно ударился переносицей об автоматное цевье, и теперь из обеих ноздрей сочилась кровь, вытаивая вместе с дыханием снег под головой. К горлу подступила дурнота... Однако сквозь всё это успела проступить мысль, что надо в первую очередь избавиться от автомата и тулупного плена, иначе – пиши пропало, можно так и остаться лежать на снегу.
Пашка медленно отполз по-пластунски назад, высвободившись из автоматного ремня, который опутывал сзади воротник тулупа, затем с трудом перевернулся на спину и вновь схватил автомат. Поднял его дулом кверху и нажал спуск.
Одиночный выстрел жалко треснул в морозной полутьме. Пашка лишь по отдаче определил его, поскольку новогодний салют продолжал тарахтеть за пределами части. Да, сейчас на такой звук никто не обратит внимания. Он отвел предохранитель в среднее положение, на стрельбу очередями. Ну, на этот раз должны отличить... Огонь!
...Пашка вначале стрелял короткими нажатиями пальца, затем, чувствуя, что тот начинает неметь от мороза, не отпускал его, пока «калашников» не перестал дергаться в руках. Пролетела дурацкая мысль, что если бы кто посторонний увидел его, то наверняка решил бы, что часовой тоже салютует, беспечно развалившись на снегу. Поперхнувшись и закашлявшись от безумного хохота, Павел что было силы рванул тулуп нараспашку, и огромные костяные пуговицы также в свою очередь отсалютовали в ночь. Но прежде чем удалось поменять в автомате магазин, до ушей донесся еще один треск, очень почему-то хорошо знакомый.
Это был треск распаляемого костра.
Повернув голову в сторону грузовика, Павел с ужасом убедился, что одна бочка в кузове уже вовсю полыхала. Деревянные борта тоже, словно издеваясь, показывали языки пламени. Это они потрескивали.
Павел уронил в снег автомат, и накаленный от стрельбы пламегаситель на конце ствола запшикал, выпустив струйку пара. Теперь, даже если выстрелы и услышаны в караулке, лежать вот так не имело смысла в любом случае. Вспомнив про пожарный щит шагах в тридцати отсюда, Павел, натужно кряхтя и бормоча проклятия замерзшими губами, кое-как выкарабкался из овчины и поднялся на карачки. Голова звенела, как колокольня в день Спаса. Он рванул с подбородка ремешок, и каска с посудным бренчанием покатилась прочь. Стало гораздо легче, хотя кровь продолжала сочиться из носа. Отстегнув для пущего удобства ремень с подсумками и штык-ножом, ефрейтор Лузгин, пошатываясь, кинулся к щиту.
...Пены в баллоне хватило лишь на то, чтобы залить борта, после чего эта красная болванка дернулась, харкнула и обиженно затихла. Бочка продолжала воодушевленно сиять всеми цветами пламени. Отшвырнув пустой баллон, Пашка хотел уже броситься к ближайшему по соседству щиту за новым пеноиспускательным агрегатом, но тут вспомнил, что в наличии имеется еще багор, с помощью которого можно эту бочку просто выкатить из кузова, открыв задний борт. А она как раз стоит чуть позади, на некотором расстоянии от остальных. «Молодец, Макарыч, сообразил! Можешь-таки разумные идеи толкать!.. Вперед!..»
Идея, конечно, была вполне разумной, вот только не учел Макарыч степени замерзаемости металлических предметов, особенно на их стыках с другими предметами такого же происхождения. Багор оказался намертво примёрзшим к железным скобам. Тяжело сопя, пришлось возвращаться за автоматом, дабы прикладом отбить эту чертову рогатину из объятий длительного заточения и бездействия. Приклад треснул, как расколотое обухом полено, но и тяжеленный багор с колокольным звоном отскочил на обледенелый асфальт. Скорее, к «уралу»!.. Черт бы побрал эти валенки, не пластануться бы из-за них опять! Но что поделать, сапоги-то в караулке остались... Да, караулка... не бежит сюда никто. Так что вся надежда – на собственные руки. А те уже настолько закоченели, что и боли не чувствуешь. Только что вот саданул нечаянно костяшками пальцев об железную скобу – и ничего...
Бортовые ручки, стопорящие углы кузова, также оказалось непросто отвернуть и вколотить в пазы; и здесь не обошлось без ударного инструмента, лишившегося после этой операции приклада... Наконец задний борт поддался и, по-морозному крякнув, с грохотом откинулся вниз. Павел швырнул в кузов багор и полез следом.
Вон оно что! Оказывается, рядом с бочкой валялись промасленная ветошь и пакля, небрежно кинутые накануне хозяином грузовика. Они-то и вспыхнули, приняв в свои объятия злополучную ракету, теперь уже погасшую, но с чувством исполненного долга: бочка с дизтопливом перехватила зловещую эстафету, обдавая лицо невыносимым жаром и угарной копотью. Три таких же стояли поодаль ближе к кабине в ожидании своей участи.
В одном все-таки Пашке повезло: горевшая бочка оказалась примерно на две трети опорожненной, и повалить ее набок, а затем и выкатить с помощью багра из кузова было не сложно. Кашляя от дыма, Пашка краем глаза наблюдал, как эта страхилатина нехотя откатывалась от машины, глухо шипя и волоча за собой кометный шлейф. Почему-то вспомнилась увиденная в детстве киносказка, где примерно так же вели себя отрубленные головы Змея-Горыныча...
Пашка внимательно оглядел кузов, затоптал почерневшими валенками всё, что тлело и дымилось, яростно пнул ракетницу и тяжело спрыгнул обратно в снег. Чудовищная усталость навалилась со всех сторон. Но надо было еще добить эту поверженную, но не уничтоженную до конца пылающую гидру: ведь совсем недалеко стояли припаркованные «КрАЗы» и БТРы, вполне боеспособные и, следовательно, весьма чувствительные к огню.
Твердый и рассыпчатый от мороза снег нисколько не гасил пламя, и Павел, в который уже раз сделав разворот на сто восемьдесят, бросился опустошать следующий пожарный щит...

Капитан Рябинин заранее догадывался, что ему придется заступить с тридцать первого на первое в качестве дежурного по части. Иначе и быть не могло: всего две недели, как переведен в этот полк, отбыв положенные пять лет в Забайкалье, человек новый, надо притереться здесь, как следует. А для этого на первых порах придется слегка, как говаривал на старом месте один из его сослуживцев, «откушать дерьмеца»: взвалить на себя кое-какие общественные нагрузки, перелопатить кучу оставленной предшественником документации или же, как, например, сейчас – посидеть за штабным пультом в выходные и праздничные дни.
И все-таки назначение его в управление полка на должность начальника бронетанковой службы не могло не приятно удивить – до этого Рябинин служил обычным кадровым офицером. Видно, хорошую рекомендацию дал бывший «папаша», раз доверили ответственную административную должность. А то уже порядком осточертело быть нянькой у твердолобых юнцов... Сумеет ли управиться?
Собственно, почему бы и нет, разве глупее других?
...Когда радиоприемник отбил в динамике звон курантов, Рябинин, убедившись, что он в штабе абсолютно один, если не считать часового у знамени, аккуратно приголубил стопарик, глотнув из тайно припасенной «узкодонки» - плоской дюралевой фляжки, дождался лейтенанта-помдежа, отпущенного на часок домой, а затем, опустив в шапке уши, направился в караульное помещение, чтобы проверить, как и обещал, посты, а заодно, прихватив разводящего, получше ознакомиться с парком...
Так уж получилось, что, начав обход, капитан случайно обратил внимание на припаркованный под открытым небом «КамАЗ» с оголенным кузовом.
― Почему тентом не затянут? – спросил он у дежурного по парку. – Ведь был на этот счет специальный приказ.
― Временно небоеспособен, ― объяснил тот. – Неделю назад на стрельбах кардан полетел. Новых пока не завезли, а чинить – в ремроте сварочный аппарат накрылся. Всё никак не починят. Тоже кстати, на улице теперь стоит. Возле складов.
«Хренотень какая-то, ― подумал Рябинин. – Вечно у этих ремонтников бардак. Под Читой то же самое было».
― Пошли к складам, ― коротко бросил он сопровождавшему его разводящему – Тюрину. – Любопытно поглядеть, что из себя представляют...
Не доходя до складов метров сто, оба почуяли резкий запах гари. Тянуло именно оттуда.
― А ну, поднажмем...
Свернув на бегу за угол бокса роты связи, стоявшего напротив складского помещения ремонтной роты, остановились как вкопанные. Глазам представилась следующая картина: забрызганный пеной «урал» с откинутым задним бортом, черная от копоти бочка, еще издающая одиночные шипящие звуки, три пустых пожарных баллона на снегу, рядом – «калашников» с обломанным прикладом, каска, словно увеличенная ореховая скорлупа, а неподалеку от всего этого – часовой-полупризрак, обессилено прислонившийся к фонарному столбу, в наброшенном на плечи тулупе, с почерневшим от копоти лицом, весь дрожащий и судорожно всхлипывающий... Увидев прибежавших сюда людей, он медленно двинулся им навстречу, шевеля треснутыми губами и часто-часто моргая.
Рябинин был достаточно опытным офицером, чтобы с ходу сообразить, что здесь произошло. Так же быстро он наметил дальнейшие действия.
― Сержант! – рявкнул, не обернувшись к остолбеневшему сзади Тюрину, и когда тот на полусогнутых подскочил к нему, выпалил: ― Бегом к вышке, вызови по связи сюда начкара и караульного бодрствующей смены, чтобы заменить этого солдата. Всё понятно? Выполнять!
― Есть! – с готовностью откозырял Тюрин и умчался.
Несмотря на достаточно свирепую внешность, Рябинин был личностью вполне добродушной, хотя это добродушие чем-то напоминало снисходительность хищника с набитым брюхом. Добродушие без оттенков жалости. Он с любопытством посмотрел на трясущегося Пашку и достал из-за пазухи свою плоскую флягу с коньяком.
― На, глотни... Давай-давай, что ты жеманишься, как княжна-девственница на первом балу!.. Вот так... Постой, это ведь тебя тогда в МСБ из-за сивухи раскололи?.. Как же, помню... Ну, да ладно, с кем не бывает. Родом откуда?
― Из Уварова, ― наконец-то с хрипом выдавил из себя Пашка, всё еще с недоверием вскинув на капитана зеленые глаза с опаленными ресницами. – Это под Тамбовом. Вернее, не совсем...
― Слыхал... Почти земеля. Я-то сам рязанский... Возьми еще, не боись, если что – я заступлюсь... Ничего, скоро согреешься... А автомат – подбери...

V

Ясным и морозным утром командир части подполковник Снегирёв, окончив на плацу развод, подождал, когда офицеры вернутся на свои места в строю, затем обвел ястребиным взором длинные серые ряды и громко отчеканил, выпустив облачко пара:
― Младший сержант Лузгин! Выйти из строя на середину!
Слегка прихрамывая, навстречу «папаше» вышел боец в длиннополой шинели, с забинтованной левой рукой и облупившимся носом. Остановился от него в нескольких шагах и повернулся к выстроенному полку лицом.
― За мужество и находчивость, проявленные во время несения караульной службы, от имени командования полка объявляю благодарность. Младшему сержанту Лузгину предоставляется внеочередной отпуск, с пребыванием на родине. Стать в строй!
― Есть!
Пашка заковылял обратно навстречу шеренгам и колоннам, с порозовевшим лицом и по-детски обезоруживающей на нём улыбкой, ― той самой, что заставляла оттаивать почти каждого, кто ее видел.
Так произошло теперь и со всем полком: около полутора тысяч человек, словно по команде, дружно заулыбались ему в ответ.

© Виталий Шелестов, 2016
Дата публикации: 07.11.2016 20:25:34
Просмотров: 2221

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.