Забияки

Анатолий Агарков

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 58926 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Наша маленькая, в двадцать дворов, улочка отправила тем годом в школу четырёх новобранцев. Первый раз в первый класс пошли двое Толик, один Колька, ну, и я, Антоха Агапов – Ваш покорный слуга. Расскажу обо всех, а начну с Толяна Калмыкова. Потому что дом его номер один и стоит крайним на улице у самого Займища. Потому что он выше всех в нашем квартете, сильней, отважнее, благороднее. Последнее утверждение спорно – себя бы поставил на первое место. Но вот пример, и судите сами.
Встречаемся на улице жарким летним полднем.
- Куда, Толян?
- Котят топить. Пошли со мной.
- Что?! Ну-ка покажи.
Он показал.
В картонной коробке тыкались слепыми мордочками, топорщили голые хвостики четверо котят.
- Топить? Ты что, фашист?
- Не-а. Мне рупь соседка заплатила.
- А мать за рупь утопишь? За трояк?
- Отстань.
- Слышь, отдай мне их.
- Зачем?
- Не топить же – выкормлю.
- Без кошки они сдохнут.
- Я из бутылочки через соску.
- Не отдам – мне заплатили.
- А если я тебе, фашисту, морду набью?
Толька спрятал коробку за спину и с любопытством посмотрел на меня.
- Набьёшь – отдам.
Желание драться с Калмыком отсутствовало напрочь.
- Ты вот что… Ты больше ко мне не приходи, и я с тобой больше не вожусь – таких друзей в гробу видал.
Мы разошлись в разные стороны.
Я не сдержал слово. Как-то сам собой забылся инцидент, а долго дуться на Толяна было невозможно – слишком интересно с ним. Прошёл месяц. Приходит Калмык с известной уже коробкой, а в ней все четыре весёлых пушистых котёнка, вполне самостоятельных.
- Те?
- Те. Я их выкормил из соски, теперь твоя очередь заботиться – найдёшь им хозяев.
- Врёшь – поди, кошку у соседки кормил, а она их.
- Держи, Айболит, - он сунул мне коробку в руки и удалился с независимым видом.
Знаете, как я его после этого зауважал – просто кумиром стал моим, примером для подражания. Звал Толяном, а вообще-то кличек у него было предостаточно. Калмык, Калмычонок – это понятно. Сивым его звал старший брат Бориска. Волосы у моего друга были белые-белые, как у ветерана-фронтовика. Дрались братовья не часто, но жестоко. Разница в три года давало старшему Калмыку преимущества в росте, силе, инициативе. Но Толян был упёртым – он поднимался и снова шёл в бой, вытирал кровь и продолжал наседать. В конце концов, избитый до полусмерти (наверное, лишка загнул), Толян терял терпение и облик поединщика – ударившись в рёв и слёзы, хватал, что под руку подворачивалось – нож, дубину, топор. Борька позорным бегством покидал усадьбу – благо ноги длинные. А вот характер слабенький. Толька никогда не пользовался плодами своих побед, чтобы подчинить старшего брата: исправно слушался его до следующего конфликта.
Ещё его звали Рыбаком. Страсть эта фамильная. Дед, работающий пенсионер, на рыбалку и охоту уже, понятно, не ходил, но мастрячил внукам какие-то замысловатые капканы, силки, вентеря. Однажды сделал арбалет с луком из стального прутка и такими же стрелами. Толька пошёл с ним на болото, растерял все стрелы, кроме одной, которой подстрелил утку.
Рыбалкой и охотой увлекался у них отец – Борис Борисович Калмыков. Только любил он эти промыслы не за азарт добытчика, не за результаты, а за возлияния у костра. Короче, алкаш был, и всё тут. Любил комфорт не только в доме, где за чистотой и уютом следили наперегонки жена и тёща, но и в полевых условиях. Сейчас поясню, в чём это выражалось. У Толянова отца если лодка, то обязательно резиновая, из магазина. Такие же палатка, сапоги, гидрокостюм, удочки, сети и даже патроны. Хотя для набивки последних у него был полный набор приспособлений – калибровка, капсюлевыбивалка и вбивалка, дозатор, пыжерубка. Он мог дробь изготавливать в домашних условиях: были литейка, протяжка, дроберубка и дробекаталка. Но Борис Борисович предпочитал без хлопот приобретать в охотничьем магазине «Зорька» заряженные папковые патроны. Отец мой его за это недолюбливал и даже презирал, во всяком случае, чурался. Зато обожали окрестные охотники. Дважды в год шумно было у него во дворе от людского наплыва. Мужики тащили свинец во всяких формах его существования, ну а мы, пацаны, довольно уже сноровисто лили свинцовую проволоку, протягивали её через калибровку, рубили, катали цилиндрики в шарики, вращая тяжеленную крышку чугунной дробекаталки. Мужики угощали Борис Борисыча спиртным, нас – охотничьими байками. Час-другой и готовы килограммов пять прокатанной в графите дроби. Весело было всем.
Борис Борисыч не брал сынов на промысел. Однако эта страсть у них была в крови. Потеряв последнюю стальную стрелу, Толян забросил на чердак арбалет. А утки, будто прознав об этом, вышли на берег, стали купаться в песке, хлопать крыльями и беспечно крякать. Такого нахальства Рыбак стерпеть не мог. Стащил у отца двустволку, из которой прежде никогда не стрелял. В соучастники пригласил нас с Колькой Жвакиным, пообещав поделиться добычей. Кока встал на четвереньки – подставкой под тяжеленное ружьё. Я упёрся в Рыбакову спину, чтоб отдача – по словам мужиков, немалая – не швырнула юного охотника «к чёртовой матери».
По неопытности иль из азарта охотничьего, а может от лютой ненависти к наглым лысухам Толян сдуплетел.
Как не готовились, выстрел прозвучал громом небесным. Дробь вспенила воду далеко за береговой чертой. Утки всполошились и врассыпную – кто на крыло, кто бегом до камышей. Я видел, а Колька нет. Он вскрикнул, зажал ладошками уши. А потом и затылок, на который обрушилось оброненное Рыбаком ружьё. Жвака драпанул домой. Следом Толян – отдача отбила ему плечо. Остался я один с брошенным ружьём и ничуть не пострадавший. Вскоре утки вернулись к берегу.
Вот такие дела.
Удивил меня Толян своим бегством, а вот Колька ни сколько. Фамилия у него была Жвакин, а кличек – хоть пруд пруди. Впрочем, чего там – улица. Ноги у него были самой сильной стороной. Не потому что быстро бегал – и этого у него нельзя было отнять – просто привык все проблемы копытами решать. Чуть небо омрачилось, Кока ноги в руки и до дому. Хауз для него и двух его старших братьев был крепостью, которую в отсутствии родителей не раз пыталась взять штурмом уличная пацанва. Они стоили друг друга, братья Жвакины. Никогда не бились за свой авторитет, не дорожили им: главное – добежать до дома. А уж оттуда, из-за высокого забора и крепких ворот, ругай, кого хочешь и как хочешь, швыряйся камнями, зелёными грушами и яблоками. Груши на нашей улице редкость, а эти поганцы настаивали их в моче и кидали в толпу. Кока сам признался, а потом бросился бежать, и понятно почему.
У Кольки были белые волосы, даже белее чем у Калмыка. Сивым его звали братовья, а мы – никогда, уважая Рыбака. У него был румянец от уха до уха и белое тело, которое не поддавалось загару. Совершенно. Это было странным. «Ты Альбинос какой-то», - заметил я однажды.
- Альбинос, Альбинос! – стали дразниться мальчишки.
Но призадумались, когда узнали, что альбиносами зовут тигров без полос. Сравнивать Коку Жвачковского даже с не полосатым тигром – курам на смех. И не прижилось.
Третьим в нашей компании был Толька Рыженков – Рыжен - парнишка с пшеничным чубчиком, лёгкой косинкой в глазах, влюбчивый до неприличия. Когда нас приняли в октябрята и рассказали о Володе Ульянове, Рыжен заявил:
- Я теперь такой же буду.
Думаете, он стал отлично учиться, слушаться родителей и учителей? Да, ничуть – и в мыслях не было. Он стащил у старшей сестры бигуди и завил чубчик.
- Похож? – продемонстрировал нам.
- Одно лицо, - согласились мы.
Эта страсть у Рыжена скоро прошла и появилась другая.
Девочку звали Люба Коваленко – пухленькая, румяная хохлушка-хохотушка. Я бы тоже в неё влюбился, если бы не…. Она училась в нашем классе, но жила в другом конце посёлка. Мальчишки там обитали злые, коварные – большие любители подраться. Был бы повод. Люба – это повод. Я это понимал и даже не оглядывался в её сторону – не по Сеньке шапка. А Рыжен так не думал. И влюбившись, пошёл Любочку провожать. Догнал он нас на самом Бугре. Мимо бы пробежал, не заметил – так его шуганули. Нос расквашен, под глазом фингал, в ранце снег вместо тетрадок. Урок да не впрок. На следующий день, зачарованный сияющими глазками и ямочками на щёчках, он взял её портфель и вновь пошёл на Голгофу. И казнь косоглазого «христа» повторилась. И повторялась изо дня в день. Любочке что – весело ей, и перед девчонками форсит – вон как мальчишки-то из-за меня.
А Рыжена били, с каждым днём всё ожесточённее.
Скажите: вот он рыцарь-романтик, настоящий герой – так страдать из-за дамы сердца. Но погодите с выводами, дослушайте рассказ.

Герой наш, романтик, звал нас в телохранители, не поверите – даже зарплату обещал. Но лезть в такое пекло за пончик на большой перемене – извини-подвинься. Нет дураков таких. Может и есть, но мы не в их числе. Жалко было товарища, но так били-то его не за рыжий чубчик и место проживания – с девочкой из другого района хотел дружить, а это не поощрялось.
Однажды всё переменилось.
Чтобы покинуть школу через парадный выход, надо было пройти два маленьких коридорчика. К чему такая анфилада дверей? А кто знает - строителям виднее. Я шёл первым и как всегда беззаботно балаболил о чём-то. Крепкая затрещина опрокинула меня в угол второго коридорчика. Успел только заметить, что бил Рыжен. И в то же мгновение град ранцев и портфелей обрушился на мою недоумевающую голову. Ботинки, валенки и сапоги вонзались в моё скрюченное тело, торопясь и мешая друг другу.
Кока шёл вторым, мгновенно оценил опасность и метнулся назад. Успел бы и Рыбак убежать, но он остался и бился в дверях один против своры одноклассников, не иначе как белены объевшихся. Впрочем, помочь мне он не сумел – вышибли его из дверного прохода, как пробку из бутылки.
Спас меня Илюха Иванистов. Был в классе такой мальчик. Жил с Любочкой на одной улице – Рабочей - но с тамошней братвой не якшался: мнил себя независимым и бесстрашным. Впрочем, второе обеспечивал старший брат Юрка Иванистов, которого, по слухам, даже милиция боялась. Был он бандитом (может хулиганом?), ходил с ножом и жестоко избивал младшего брата за любую провинность. Но попробовал бы кто посторонний тронуть Илюху – всё, кранты: возмездие наступало незамедлительно и было жестоким, даже изощрённым. Однажды он построил наш класс, достал нож и аккуратно отрезал все пуговицы – все-все, не забыл и на ширинках брюк, положил их в карманы владельцев, пообещав в следующий раз выпустить кишки наружу. Ему верили, его боялись. Поэтому никто не хотел связываться с его младшим братом. Илюха этим пользовался, бесстрашно влезал в любую заваруху, чтобы доказать свою независимость. Встрял и теперь. Продрался сквозь толпу меня терзавшую, встал над поверженным телом, и замельтешил кулаками, разбрызгивая по стенам разноцветные сопли – от зелёных до красных. Враги мои отпрянули. Выскочили, короче говоря, из коридорчика и сгруппировались в школьном дворе. Илюха помог подняться, отряхнул от мусора.
- За что они вас?
- Не знаю. Рыжен, наверное, натравил.
Мы выглянули за дверь. Толпа одноклассников, числом не менее пятнадцати, томилась ожиданием. Рыжен среди них за своего, руками машет, хвостиком виляет. Впрочем, вру: хвостика тогда у него ещё не было.
Положение было фигово.
Илюха похлопал меня по плечу – держись, братан! - и смело пошёл на переговоры. Я вернулся в школу и с друзьями по несчастью, поднявшись на второй этаж, осмотрел двор. Увиденное не радовало. Взбесившиеся наши одноклассники стояли воинственной ратью, жаждали крови. Илюха торчал в сторонке, в гордом одиночестве. Впрочем, зная его настрой, не трудно было догадаться, что мирный исход инцидента – это не совсем то, что его устраивало. Надежды на него не было. Нужно что-то делать и рассчитывать только на себя – жаловаться, кому бы то ни было, а уж учителям точно, не в наших правилах.
Выход напрашивался сам собой – выпрыгнуть в окно первого этажа, пока враги не оцепили школу по периметру, и драпать до дому без оглядки. План Рыбаку понравился. А про Коку что говорить – ему бы только «костыли» размотать, а там его ни одна собака не догонит.
Дверь класса, окна которого выходили в школьный сад, была распахнута, там гремела ведром техничка. Мы вошли.
- Давайте парты поможем перевернуть.
- Вот молодцы. Вот тимуровцы, - обрадовалась женщина.
Мы с Рыбаком за парты, а Кока шмыг к окну. Дёрнул шпингалеты и – вот она свобода!
- Ах, ироды! Ах, поганцы! Вот я вас шваброй.
Рыбак был уже на подоконнике, и швабра пришлась по мне. Впрочем, я ловко подпрыгнул, и сырая тряпка на палке угодила в ведро. Оно опрокинулось, вода хлынула на пол. Совсем не женская ругань стеганула мою спину, но всё это было уже не важно. Потому что, взлетев на подоконник, я сиганул в распахнутое окно. Потому что, скрывшийся с глаз Кока, вдруг «вырулил» из-за школьного угла, таща за спиной свору улюлюкающих одноклассников.
- Бей! Ату их! Ату!
Мы бросились в сад, перемахнули высокий забор и поняли, что недооценили врагов. С обеих сторон улицы спешили к нам мальчишки, и не с пряниками в руках. Назад путь тоже отрезан. Мы кинулись в восьмилетку напротив – двухэтажное деревянное строение - с учениками которой перекидывались снежками на переменах. Когда я вбежал в её двор, Кока уже хлопнул входной дверью. Впереди маячила спина Рыбака. А сзади настигало сиплое дыхание Рыжена. Не знаю, откуда у него взялась такая прыть, но летел он как ветер, вскоре настиг и поставил подножку. Рухнул я, а Рыжен, оседлав, принялся мутузить.
- Ага, попался!
Если б он не орал так истошно, мне бы опять здорово досталось. Но его вопли остановили Рыбака. Он вернулся и сумкой так ахнул предателя, что тот кубарем покатился прочь. Толян помог мне подняться, и мы бросились бежать - захлопнули дверь перед самым носом наседающих преследователей.
Теперь оставалось только ждать и слоняться по коридорам, то пустым и гулким, то взрывающимся гулом голосов и топотом ног после звонка.
Уже потемну в компании моей старшей сестры, её подруг, беспрепятственно вернулись домой.

Это был не инцидент. Это было начало войны, в которой мы заранее обречены на поражение. Кока на утро сказался больным и в школу не пошёл. Заглянул к Рыбаку. Тот нехотя швырял тетрадки в сумку. Настроение его было понятным. Я поведал наши беды старшему Калмыку – Бориске. Тот боевым пылом не проникся, но обещал что-нибудь придумать. Учился во вторую смену, и время для размышлений у него было предостаточно. А мы пошли навстречу неизвестности.
Весь день шли переговоры: на уроках записками, на переменах – визави. Мы пытались дознаться причин вдруг возникшей всеобщей нелюбви к нам. Ясности не было, но чувствовалось – Рыжен помутил достаточно. Готовы были для разрешения конфликта к единоборству с любым того желающим. Но только один на один, а не как вчера – толпой против троих. Нам предлагали другое: каждый, того желающий, бьёт разок по морде – по моей, между прочим, и Толькиной тоже - на том и расстаёмся. Это было унижением. Это могло подойти Жвачковскому, но нам – никогда. Однако и бегать каждый день, словно зайцы, было постыдным.
Выходили в школьный двор после уроков с тяжёлыми сердцами. Для себя решили, если не договоримся о поединках – станем спина к спине и будем драться, пока не ляжем костьми. Бегать больше не будем.
Нас поджидали. И не только враги. Оказывается, Борька Калмыков всё-таки обдумал проблему и нашёл из неё выход.
Жили на Бугре братья Ухабовы – драчуны и забияки - Колька, Витька, Саня и Женечка. Вот этот младшенький – по-уличному Пеня – парень был, про которого говорят: оторви да брось. Был он, конечно, старше нас и даже старше Борьки Калмыкова. Избалованный авторитетом братьев, лез в любую заваруху. Не главное - кто с кем и из-за чего – но всегда на стороне сильнейшего. Страсть как любил победы. Был он крупнотелым, толстогубым, косноязычным. Под носом и на подбородке всегда блестело. Нерасторопным был. За то и кличку получил. Напросился футбол погонять, а стоял как пень – ни с места. Отсюда и пошло – Пень, Пеня (вместо Женя). Учился в Челябинске, в каком-то ПТУ, но чаще находился дома, болтался по улицам, отбирая деньги у малышей. Врал о своей учёбе и жизни городской безбожно. Что, де, мусора однажды их общагу штурмом брали, а они (бравые птушники) натянули резину меж могучих тополей и как из рогатки обстреливали стражей порядка кирпичами, урнами и прочим хламом. Одним метким выстрелом мусорскую машину перевернули. Врал ещё, что у «Фантомаса» есть продолжение – «Труп в зелёном чемодане» называется. Что Фантомасом звали корову, которую задавила на дороге машина французских мусоров, и человек в ужасной маске им за то мстил. Вообщем, тип ещё тот, от которого лучше держаться подальше. Но он теперь шёл нам на выручку с маленьким юрким помощником – первоклассником Серёжкой Щипкиным.
В этот момент мы стояли вдвоём против стены алчущих нашей крови одноклассников и никак не соглашались на безвозмездный мордобой.
- А что тут происходит? – удивился Пеня, подходя, и быстро разобрался. – Ага, Бугорских обижают. Ну-ка, Щепка, вдарь.
Щипкин подошёл и треснул крайнего по носу. То был Юрка Семченко, и кровь из его ноздрей брызнула на школьную стену. Юрка сел на корточки, зачерпнул в пригоршню снег и приложил к лицу. Щипкин шагнул к следующему, и процедура повторилась. Кто-то бросился бежать.
- Куда? Стоять! – рявкнул Пеня. – Поймаю и убью.
Ему поверили и остановились. Только Рыжен улепётывал без оглядки.
- Этого зарежу со всей семьёй, - пообещал младший из Ухабов.
Щипкин аккуратно, никого не пропуская, обошёл всю толпу наших врагов. Тому, кто не желал кровоточить с первого удара, он повторял. Упёртым бил и по третьему разу. Впрочем, удар, как говорится, у него был поставлен, а перепуганные мальчишки не сопротивлялись.
После этих процедур Пеня собственноручно обшарил карманы пацанов – забрал всё, что нашёл. Особенно радовался мелочи.
- Завтра я снова приду сюда в это же время. С каждого – по пять копеек. Кто не
принесёт – получит от Щепки. Всем ясно? Свободны.
Мы пошли домой, радуясь счастливому избавлению от напастей, под защитой могучего союзника, строя планы мести для Рыжена. Однако Пеня повёл такие речи:
- Мужики, я вам помог, а долг, как говорится, платежом красен. Короче, по десять копеек в день, и ни одна собака вас не тронет. Даже можете лупить их, когда захочите, как Щепка. Или это же он будет проделывать с вами.
Десять копеек. Эту сумму мне давали на школьный буфет. Остаться без обеда, или Щипкин расквасит мой нос. Я покосился на юркого первоклассника. Да что он может без Пени? Прибить его щелчком – плёвое дело. Тем не менее, гривенники мы аккуратно отдавали каждый учебный день самому Пене, а в его отсутствие Щипкину. Толян спёр у деда трояк, и Пеня на месяц освободил его от податей. А я голодал, отдавая деньги на обед. Впрочем, сильно отощать или умереть с голоду не дали одноклассники, вчерашние враги, а теперь собратья по несчастью. На большой перемене, забившись в укромный уголок у спуска в подвал я, как Шахерезада, рассказывал какую-нибудь выдуманную историю. До звонка успевал закончить вчерашнюю и начинал новую. В благодарных слушателей не было недостатка. В благодарных, потому что, скинувшись, они покупали мне пончик за четыре копейки, а то и два, а то и три, а то и все четыре.
Рыжена мы отметелили в тот же день. Надо отдать должное – парень не был трусом, как, скажем, Кока. Он вышел на болото играть в хоккей. Как ни в чём ни бывало. На что рассчитывал? Только ему известно.
- Ну, что? – спросили мы.
- Бейте, - согласился Рыжен.
Кока отказался от экзекуции – последствий побоялся. Я встал напротив Рыжена. Он улыбался, глядя в мои глаза своими раскосыми. Он ничуть не боялся. Или делал вид, и это у него получалось. Я сделал ложный замах, и Рыжен качнулся, чуть не упав, потому что был на коньках. Ударил его в подбородок, когда Толька выпрямился, утратив бдительность. Он хряснулся на спину, и гул треснувшего льда далеко прошёлся по окрестностям. Шапка откатилась. Рыжен поднял её и сам поднялся. Улыбка его осталась лежать на льду. Наступила очередь Рыбака. Он ударил крепко и ещё пнул пару раз лежащего. Счёты были сведены.
Потом его подловил Пеня и собственноручно отлупил. Крепко. Наложил дань в двадцать копеек. Сначала Рыжен отказывался, и Щепка бил его каждый день. Потом где-то стал доставать деньги – наверное, крал – и жизнь его немного полегчала.

Обнаглел Пеня до беспредела на новогодней ёлке. В наши подарочные кулёчки он только запустил свою лапу – правда, после этого там мало чего осталось вкусного – печенье да ириски. А у ребят с Рабочей улицы отобрал подарки напрочь. Щипкин – малолетний жадина – принялся было девчонок наших потрошить. Но те так завизжали, что сам Пеня сказал:
- Оставь.
Никакая кровавая драка не спаяла бы так наш классный коллектив, как эта всеобщая беда. Рыжен, плативший двугривенный налог, мог беспрепятственно провожать Любочку – никто его не трогал. Никто не задирался к нам. Все мучительно искали выход из создавшейся ситуации. И, кажется, нашли.
Однажды в класс явилась женщина в форме. Сказала, что работает в детской комнате милиции. У неё, мол, есть сведения, что гражданин Евгений Ухабов отбирает карманные деньги у школьников и заставляет их красть у родителей.
- Вы не бойтесь, - убеждала она. – Вам достаточно только подписать одну бумагу, и Ухабов загремит в колонию для несовершеннолетних преступников.
- Он никогда не узнает, о нашем разговоре, - заверяла милицейская дама.
Первым кинулся из-за парты Рыжен. А потом другие. И я подписал. И Рыбак – правда, последним. А вот Кока Жвачковский состорожничал – мало ли чего. Впрочем, он не кривил душой – Пеня его не трогал: как-то незамеченным проскользнул он меж загребущих ухабовских лап.
После этого визита Пеня действительно исчез куда-то. Заскучал его подручник Щепка. Били его в школе каждый день. Сам виноват – понаделал врагов.

Появился Ухаб в конце зимы, и мы затряслись от страха. В школу боялись ходить. Боялись и ходили. Месяц прошёл, Пеня никого не трогал. Щипкин, правда, нос задрал, но ни к кому не лез. Мы уж подумали: изменились времена – проучили мусора хулигана. Но однажды….
У нашей одноклассницы Любы Гайдуковой, девочки ничем не приметной, разве что на цыганку здорово похожей, был старший брат Мишка – нигде не учившийся и не работавший переросток – дурачок, наверное. Неутомимый как крот. Жили они на крайней улице, там зимние метели такие сугробы наметали, что домишко их скрывало с крышей. Мишка Гайдуков целыми днями ковырялся лопатой в сугробе. Такие лабиринты сооружал, в путанице которых сам только и мог разобраться. В его подснежье, по слухам, была Палата – огромный зал с застеклёнными для света окнами. Взрослые парни устраивали там пиршества, а нам, ученикам начальной школы, дорога туда была заказана: старшие гоняли и самим страшно – заплутаешь в Лабиринте и замёрзнешь. Однако влекло.
Вдруг Любочка эта передаёт нам приглашение от брата – посетить его знаменитые ходы. Сам приглашает, сам покажет. Такой случай! Нам, дуракам, задуматься – с чего бы это он? Да откуда у третьеклассников ум? Уши да чуб, за которые удобно таскать, да лоб, которым можно стучать о школьную доску, вгоняя в тупиц знания.
Короче, приходим. Даже Кока, которому вдруг изменило природное чутьё опасности. Мишка улыбается, пряча глаза под цыганский чуб. За собой манит. Лезем. Вереницей. Тыкаемся головами дружка дружке в задницы. Темно, страшно. Ходов действительно неисчислимое множество – ответвления и вправо, и влево. Мишка уверенно ползёт на карачках вперёд. И вот, наконец, знаменитая Снежная Палата. Над головой дыра застеклённая. В ней - препротивная Ухабовская харя.
- Ну что, голубчики, попались? Вылазь Мишка.
Гайдуков – как тот мавр, сделавший дело – молча в одну из тёмных дыр. Мы следом:
- Эй, эй, эй!....
Рыжен первым за ним кинулся, ему и прищемило затвором руки в узком проходе. Сверху Пеня сунул в щель широченную доску, и оказались мы в снежном плену. Господи, не выдай!
Вернулись в Снежную Палату. Рыжен хнычет, Кока подтягивает. Первому руки прищемило, ему больно. А второй от трусости в слёзы ударился. Мы с Рыбаком в переговоры вступили.
- Жень, отпусти.
- Ага, сейчас, - радовался нашей беде и своей удаче толстогубый Ухаб. – Мусорам меня сдали, сволочи. Всё про вас знаю. Замёрзните, поганцы - я вас собакам скормлю.
Хныкать хотелось уже всем. Однако Рыжен примолк, испуганный, зато Кока за всех старался.
Мы осмотрелись. Узилище было достаточно обширным. Скрещенные доски, подпёртые столбиками в четырёх местах, удерживали белый свод, высокий настолько, что стоя рукой не дотянуться. По периметру что-то вроде банного полка или боярского седалища. Впрочем, и лежать можно, вытянув ноги. Тряпки там какие-то забыты, солома. На полу «бычки», фантики конфетные, пробки от бутылок – остатки пиршества.
Может, собрать солому с тряпками – костерок запалить. Кто предложил? А кто ж у нас глупее мамонта? Конечно – Рыжен. Если от дыма не задохнёмся, то с потолка капать начнёт – промокнем, замёрзнем и окочуримся раньше времени. А что делать? Сидеть и ждать, пока Пеня своей дурью натешится. Или прикинутся замёрзшими – сам за нами полезет. Мысль, конечно, интересная, но попробуйте полежать недвижимым на снегу. Нормально? То-то.
Рыжен хитрый, похватал тряпки, солому сгрёб – лёг. Ну, лежи, брат, мы за тебя покричим.
- Эй, Женя! Тольке Рыженкову плохо. Его в больницу надо. Выпусти нас.
Кричали, кричали – в мутном окошке никого. Может, разбить его? Разбить, встать друг другу на загривок, и верхний, наверное, дотянется и вылезет в дыру. За помощью сбегает. Я легче всех – мне и лезть. Да и ненадёжен Рыжен для Рыбака, а ему, как самому здоровому, держать на плечах лазутчика.
- Надо темноты дождаться, - размышляю вслух. – Сейчас Пеня увидит и всю затею испортит.
- До темноты мы замёрзнем.
- Давайте прыгать.
- А может, он ушёл?
- А может, не ушёл.
Пеня не ушёл. Он курил с Гайдуком на лавочке у дома и напрягал свои извилины, не зная, как поступить с нами. Выпустить и отметелить? Ну, отметелить – это уж точно. А вот выпускать не хотелось – когда ещё заманишь в такую ловушку. Бросить, чтоб замёрзли? На Гайдука свалить? Ему ничего не будет: он дурак – и, наверное, справка есть. А вдруг мусора докопаются? Вот такой небогатый выбор терзал Пенину душу сомнениями. Голова у него даже заболела от умственного переутомления.
Как всегда в подобных случаях, на помощь приходит Провидение.
Узкой тропкой меж сугробов пробирался Андрей Шиляев. Шёл из магазина домой совсем близко от злоумышленников. Пеню просто озарило.
- Слышь, Шиляй, рабов надо? Бери – недорого - в хозяйстве пригодятся.
Андрей был старшеклассником, если Вас интересуют его годы. Человеком самолюбивым, гордым, независимым. Пени он ничуть не боялся, скорее наоборот. Андрюха мог постоять за себя и презирал уличных атаманов, науськивающих мальцов.
- Каких рабов?
- Пойдем, покажу.
Мы встрепенулись, когда померк свет единственного окна. Готовы были напрячь голосовые связки, вымаливая прощение и свободу, но воздержались, приметив новое действующее лицо. Одним взглядом оценив ситуацию, Андрей деловито спросил:
- Сколько?
- По полтиннику за штуку.
Покупатель вытащил из кармана монету:
- Хватит?
- На двоих, - торговался Пеня.
Андрей пожал плечами – дело хозяйское – сунул монету обратно.
Ухаб забеспокоился – вид новенького серебряного рубля зажёг в нём алчность.
- Согласен – забирай.
Монетка вновь увидела дневной свет, но не спешила покинуть ладонь хозяина. Шиляев кивнул Мишке:
- Открывай.
Тюремщик наш аккуратно вытащил из щели затвор и утащил домой.
- Вылезайте.
- Андрей, мы не знаем хода – тут лабиринт, - на правах ближайшего соседа обратился к спасителю Рыжен.
- Выведи их, - приказал Шиляев Гайдуку.
Тот покивал головой и нырнул в тёмный лаз. Через пару минут он уже был в Снежной Палате. Следуя за ним, мы, наконец, выбрались на Божий свет.
Пеня овладел рублём и заторопился.
- Ставьте жопы – прощаться будем.
- По полтиннику за пинок, - сказал Андрей, холодно глядя в лупоглазые Ухабовские зенки.
- Что-о? – возмутился работорговец. – Да я их так…
- Только попробуй, тронь моё имущество, - Андрей опустил свою авоську на снег.
Затей они драку, мы бы без команды бросились на Пеню и возместили все накопленные обиды. Понять это было не сложно, и мучитель наш побрёл прочь, кляня себя за неудачную сделку. Он вдруг подумал, сколько мог бы зарабатывать, водя нас на верёвке и позволяя каждому желающему лягнуть под зад копеек этак, скажем, за пятнадцать.
А мы, радуясь счастливому избавлению, гуськом брели за благородным Андреем, и Рыжен захлёбывался словами, описывая наши злоключения.
Возле своего дома Шиляев остановился.
- Вас всегда будут бить и унижать, если не научитесь себя защищать. Хотите – научу?
Мы, конечно же, хотели быть такими же сильными, храбрыми и независимыми, как он.
- Иди сюда, - поманил он Рыжена.
Тот встал напротив, улыбаясь. Резкий удар в скулу сбил его шапку. Рыжен покачнулся, но устоял.
- Молодец. Теперь ты, - Шиляевский палец нацелился в мою грудь.
Недоумевая – зачем он так быстро из героя превратился в мучителя – шагнул вперёд. Моя шапка усидела, но лопнула губа, наколовшись на краешек зуба.
- Молодец. Следующий.
Я отошёл в сторонку, уступая место Рыбаку. Плюнул на снег, и слюна имела алый цвет.
Толян шагнул навстречу экзекуции, а Кока в тот же миг сорвался с места и запылил снегом вдоль по улице в сторону дома. Может его бегство, а может ещё какая прежняя неприязнь правила Андреевой рукой – только достался Рыбаку удар, что говорится, от души. Он охнул от зуботычины, раскинул руки, падая. Поднялся не сразу и не на ноги. Стоял на четвереньках, мотал головой, и капли крови летели в обе стороны. Андрей, кинув взгляд на дело рук своих, зашагал домой, бросив:
- Приходите завтра в это время.

Наутро в школе.
- Пойдёшь? – пытал я Рыбака.
- Да на фик надо. Меня Пеня ни разу не тронул, а этот…. Нет, не пойду.
Меня пытал Рыжен:
- Пойдёшь?
Я пожимал плечами. Конечно, хорошо быть гордым и независимым, уметь давать сдачи, но чтоб по морде каждый день…. Бр-р-р…. Какой-то спартанский способ воспитания – пренебрежение к боли, за счёт постоянного её присутствия. Метод привыкания. Но мне известен и другой. Вот, например, индейцы никогда не наказывают своих детей, считая, что физическое воздействие унижает гордость человека, делает его трусом. И вырастают индейские мальчики в могучих и бесстрашных воинов, терпящих любые муки у столба пыток. Лично мне такой метод более по душе.
- Я лучше к Пене пойду, - помахал Рыбак трёшкой перед моим носом.
Он прав: за деньги Ухаб любого другом считать будет. А мне-то где взять – воровать не приучен. И решил: раз уж Судьбе угодно меня колотить, пусть она бьёт руками Шиляева.
Коку Жвачковского такие сомнения не терзали.

В назначенное время пришли мы вдвоём с Рыженом.
- А мне не больно, - вертел головой Толька в томительном ожидании экзекуции. – Я вообще терпеливый.
Конечно, подумал я, с такой-то практикой.
Но Шиляев нас бить не собирался. Более того он как будто извинился:
- Вы за вчерашнее не дуйтесь: просто проверил – насколько ваше желание стать настоящими мужиками серьёзно. Прописные, так сказать.
Добавил, намекая на отсутствующих наших товарищей.
- Ну и видно теперь: кто есть кто.
В углу широкого Шиляевского двора была оборудована спортивная площадка – турник вкопан, на нём мешок с песком висел, помост со штангой и большим набором гантелей. Самодельную штангу Андрей поднимал, а мы – разве только вдвоём с Рыженом. Зато испробовали все гантели и подобрали нам подходящие. По команде наставника мы подтягивались на турнике, отжимались от помоста, работали с гантелями, скакали через девчоночью скакалку, мутузили самодельную «грушу». И так каждый день. И так изо дня в день. Андрей заставлял меня боксировать с Рыженом. И Толька косоглазый так разматывал кулаки, что я и защититься не всегда успевал, а уж сдачи дать…. Зато я легко одолевал его в борьбе – сказалась отцова выучка. Андрей наставлял нас не только премудростям поединков, но и хитростям коллективной драки. Оказывается, и тут имели место свои тонкости, дававшие преимущества умению, а не числу.
В школе, по приказу шефа, мы о тренировках ни гу-гу. Зато над нами потешались. Слух о нашем снежном пленении и необычном избавлении прокатился по классу и выплеснулся в коридор.
- За грошик купленные, - дразнились знакомые.
Или:
- Эй, трёхгрошовый, подь сюды…
Прикусили языки острословы, когда мы втроём – я, Андрей и Рыжен – отлупили десятиклассника Суслая. Суслай – это кличка такая. Может, фамилия у него – Суслов, может, звали – Славка. Не суть важно. Был он здоровым бугаём и гордостью школы – побеждал всех в районе на физических олимпиадах. В смысле, по физике – наука такая о природе вещей. А вы, что подумали? Нет, он здоровым был не потому, что занимался спортом, просто ел помногу. Драться совсем не умел. Но начал удачно.
Что они не поделили с Шиляевым, осталось мне не известным. Только на перемене босс предупредил: после уроков дело будет. И вот мы стоим втроём – плечо к плечу – на школьном дворе, и все ученики пялятся на нас в окна. Суслай хлопнул дверью, подходит небрежной походкой – куртка расстегнута, пиджак тоже, галстук на боку, край рубахи торчит из брюк. Впрочем, он всегда такой – расхлестанный.
Остановился, жуя чего-то.
- Ну?
А потом вдруг бросил портфель свой огромный в Рыжена и кинулся на Шиляя. Схватил атамана за грудки и ну трепать. Силёнка у парня была – под его лапами затрещали Андреевы латы (в смысле – пиджак, рубашка, куртка). Суслай то рвал их остервенело, то душил противника, стягивая ворот, то просто тряс, как грушу. Андрей крушил ему рёбра тренированными кулаками, а вот в лицо попасть не мог – гордость школы для того расставил локти.
- Агапчик, ноги! – крикнул атаман.
Этот приём мы много раз отрабатывали на тренировках. Я бросился Суслаю под ноги. Андрей толкнул его, и они оба кувыркнулись через меня. Тут, наконец, Рыжен выбрался из-под завалившего его портфеля, подскочил и очень удачно пнул Суслая в косицу. Тот хрюкнул и затих. Напрочь. Ни звука, ни движения. Мы пинали его – причём, Рыжен в лицо, Шиляй по рёбрам, я по толстым ягодицам – а он лежал, как покойник, молча и не шевелясь.
От школьной калитки мы оглянулись. Суслай неуклюже дёргал ногой, пытаясь повернуться то ли на бок, то ли на живот. Школьные окна облепили встревоженные лица.
Андрей стянул с ладони варежку и выставил перед собой.
- Один за всех!
- И все за одного! – мы с Рыженом дружно шлёпнули по ней своими.
Вот такие дела.

Андрей учил нас не только мордобою. Он прилежно занимался в школе и желал, чтобы мы избавились от двоек. С некоторых пор наш день в Шиляевском доме стал начинаться с приготовлением уроков. Андрей проверял тетрадки, показывал, как надо решать примеры. Объяснять он умел гораздо доходчивее учительницы. По крайней мере, мне становилось всё понятным. А вот Рыжену не очень – непробиваемый тупица. Андрей, побившись с ним немного, плюнул – а со мной занимался даже с удовольствием. Однажды мы так увлеклись, что опрокинули чернильцу на его красивый полированный стол. Ну, это я опрокинул – Андрей разве только руку мою подтолкнул нечаянно. Всё, думаю, кранты – ох и попадёт мне сейчас. От страха голову втянул, глаза закрыл – что-то будет.
- Таня! – позвал Андрей старшую сестру. – Что можно сделать?
Она вошла, красивая, опрятная, совсем-совсем не строгая.
- Как мама огорчится.
Вдвоём с Андреем они помыли стол порошком, но след пятна всё-таки проглядывался. Таня принесла клеёнку:
- Постелите от будущих конфузий.
Она была очень похожа на свою мать, а Андрей – на отца. Вот такая семья.
К тому времени, как мы заканчивали готовить уроки, Таня приносила поднос с чашками чая и сушками. Надо ли говорить, что я по уши был влюблён в неё? Тем более, что и она иногда принимала участие в совершенствовании нашего с Рыженом образования. Когда Таня за моей спиной склонялась, заглядывая в тетрадку, её светлые длинные волосы щекотали мою шею и ухо. Я был в те мгновения на вершине горы, называемой счастьем.
С подачи сестры и брата Шиляевых успеваемость моя в школе поползла вверх. По итогам года в ударники даже выбился. Тёзки на осень остались. А вот Кока, тот совсем вылетел – второгодником стал. Но это я слишком далеко вперёд забежал.

Сначала была весна, и снег на поляне растаял. По воскресеньям мы бегали кросс. Втроём. До леса и обратно. Это очень далеко – наверное, несколько километров. Андрей бежал легко. Рыжен не отставал. Впрочем, я тоже. Но после такой пробежки ноги мои болели всю неделю. Только-только заживали к следующему воскресенью, чтобы с понедельника снова начать свою препротивнейшую ломоту.
Под ногами шуршала подмёрзшая трава, похрустывал ледок на остатках луж. В грудь врывался воздух исключительной чистоты и свежести – бодрил душу, закалял тело. На опушке мы подтягивались на ветке берёзы, отжимались от пахнувшей весной, стылой ещё земли, и начинали бег домой. Мнили себя спартанцами. По крайней мере, я. Рыжену, думаю, такой народ доблестный и незнаком совсем был. У Андрея не спрашивал.

После проводов Николая Томшина в армию, ватага Лермонтовская распалась. Редко мы уже собирались толпой, как было прежде. Ходили вдвоём-втроём в кино и получали там от преступных группировок других улиц. Старшим ребятам костыляли на танцах. Андрей решил вернуть краю утраченный авторитет. По его приказу мы с Рыженом оббегали нашу и все прилегающие улицы, оповестили ребят – первого мая выступаем. И выступили. Целой колонной. Пристроились в конце первомайской, где учащиеся и трудящиеся демонстрировали свою солидарность со всем угнетённым миром. Пели песни, кричали «ура!», махая ветками, флажками, отобранными у школьников. На площадь, понятно, не вышли, но на улице прохожие на нас таращились, указывали пальцами, махали руками, приветствуя. Ну, а мы ликовали – Первомай!
После демонстрации встали в кружок, прикидывая финансовые возможности. Думали в лес пойти и решали, что прикупить для похода – вино, закуску, сигареты. Борька Калмыков летит на всех парусах. Следом Олег Духович, друг и одноклассник. Красноармейская братва их прищучила – у Борьки фотоаппарат хотели отнять. Только Калмык старший дух перевёл, повествуя, как вот они – красноармейцы клятые. Мы стоим стеной – они напротив. Перед Андрюхой один с костлявым лицом, яйцеголовый, начал кульбиты выделывать:
- Знаешь кто я такой?
- Знаю, - говорит Андрей спокойно. – Ты – Колчак.
- Верно. А знаешь….
И дальше полилась неположенная на музыку песня: эх, сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько душ я загубил….
- Что мне до твоей арифметики, - говорит Андрей презрительно. – Придёт время – и тебя прикончат.
- Может, попробуешь? – встрепенулся Колчак.
- Сам сдохнешь.
Красноармейский атаман затруднился с ответом. Все муки – бить или отступить, а если отступить, то как, не потеряв престижа – отразились на его кащеевом лице. Подсунулся подручный – шу-шу-шу на ухо. Колчак тревожно зыркнул по сторонам, махнул рукой своим, и, огибая наш строй, красноармейцы бегом покинули не состоявшееся поле битвы. Причину такого их поведения узнали поздно вечером, когда уставшие и навеселе вернулись из лесу. Бориска-то наш, Калмыков, не поверил, что устоим против красноармейских, и драпанул под шумок. Заметил это кто-то из врагов, и бросились колчаковцы в погоню. Догнали, накостыляли, фотик отняли – а мы-то и не ведали, а то разве б позволили.

Ещё был случай – но это уже летом, на каникулах. Собрались толпой на Миномётку рыбку половить. Миномётка – это яма такая, водой затопленная, раньше шахтой была – глину добывали. Вообще-то это вотчина красноармейских ребят – но наша где не пропадала? По дороге Пушкарь пристал – парень-то уже взрослый и из Больничной ватаги. Из Больничной-то Больничной – а, как не крути – Бугорский, стало быть, Красноармейским враг, а нам друг. Пошёл – ну, иди – кому мешает? Только на Миномётке местный бандюган Шаман – ух, и здоровенный же лоб! – признал в Пушкаре своего давнего обидчика и ну его лупить. Избил и в шахту сбросил. Пушкарь переплыл на противоположный берег – тут как тут Пеня Ухабов: пинается, не даёт ослабевшему, истекающему кровью парню выбраться на сушу. И началась драматическая гонка: Пушкарь плывёт к другому месту, а Пеня берегом бежит и снова спихивает его в воду. Шаман, будто Наполеон на Поклонной горе, стоит, скрестив руки на груди, глядит с суровой печалью. Вид его трезвил некоторые буйные наши головы. Да и Андрей Шиляев предупредил – не рыпайтесь. Пене накостылять – плёвое дело. Но как против Шамана – он взрослый, здоровый, в тюрьме отсидел. Соберёт дружков и подвесит нас всех за одно место.
Короче, не до рыбалки нам – смотрим, зубьями поскрипываем и не лезем. А Пеня увлёкся – хотел юшки красной добавить – залез в воду и оскользнулся. Да и Пушкарь его за волосы как дёрнет…. Упал Ухаб в воду и ну орать. Вот тут-то узнали мы его сокровенную тайну – не умеет Пеня плавать. Такой здоровый - в армию скоро - а плавать не умеет. Любой карапуз с нашей улицы, только ходить научится, а уж бултыхается на Песке (на болоте нашем пляж такой для детворы Природа сотворила). Глядишь – уже плавает. А этот урод-переросток тонет. Ну и фик с ним. Пеня бултыхается на месте, орёт, воду хлебает, а мы потешаемся – потонет или нет. Камни бросаем – хватайся, Пеня! В какой-то момент истошные вопли Ухабовские вдруг перешли в утробный рык погибающего зверя. Мы примолкли, но никто и не пошевелился. Красиво, рыбкой, с крутого берега – как был в одежде – прыгнул в воду Шаман. Треснул Пеню кулаком по голове, чтобы не царапался, а потом оглушённого вытащил на сушу. Ухаб встал на четвереньки и ну рыгать. Вода у него обильно лилась через нос и рот, а мне показалось, что и из ушей.
Под шумок Пушкарь выбрался на берег, и теперь его голая спина маячила далеко, где-то возле больничного забора – здорово чесал.
Возвращались домой притихшие, подавленные увиденным – удочки так и не размотали. Андрей поучал:
- Повезло вам, ребята, что не в городе родились. Там правила жестокие – бьют толпой, бьют до смерти. Упал – запинают. Готовьтесь к суровости жизни с малых лет.
Жутко становилось от его слов. Мои школьные успехи радовали отца:
- В институт поедешь учиться – поплавок для жизни зарабатывать.
А мне совсем не хотелось уезжать из нашей Увелки: и тут страстей кровавых хватает.
Есть о чём задуматься. Может, начать двойки получать?

Раздружили мы с Шиляем из-за его одноклассницы. Впрочем, это был повод – причина гораздо серьёзнее. И я Вам сейчас о ней расскажу.
Папашка у Андрюхи работал водителем в какой-то организации – ну, скажем, в райисполкоме. Потому что ходил на работу в костюме и при галстуке, а водил легковой автомобиль, на котором приезжал домой обедать. Больше своей работы любил он якшаться с мусорами – дружинником каким-то числился народным. Ездил с ними в рейды, дежурил на дорогах. Когда после охоты или рыбалки попадались такой заставе, Андрей Андреевич обнимал моего отца:
- О, сосед! С этим, ребятки, всё в порядке, - говорил он мусорам. – Я его знаю и ручаюсь – добропорядочный гражданин.
Отец тоже улыбался, пожимая протянутую руку, и говорил – Шакал! – только миновав милицейский пост.
Шиляевы ни с кем не дружили на улице, но и не ругались. Интеллигентные люди, скажите Вы. И я так думал. А потом….
Новый учебный год развёл нас с Андрюхой в разные смены. Тренировки прекратились, но мы с Рыженом по-прежнему тянулись к нашему наставнику и готовы были выполнить любое задание. Выпал снег, пришли морозы. И вдруг улица всколыхнулась. Андрей Андреевич Шиляев с двумя молоденькими милицейскими лейтенантиками ограбил и пытался убить приезжего нацмена. Смаковались подробности. В Южноуральске на базаре этот кривоносый посланец Кавказа подошёл к служебной Шиляевской «Волге»:
- Продаёшь, дорогой? Беру, не торгуясь.
И деньгами помахал.
- Продаю, - сказал Андрей Андреевич. – Но не эту. Другую. Дома стоит.
Поехали. Шиляев за рулём, покупатель рядом, сзади два мильтона. Кто-то из них и вдарил нацмену по кумполу. Деньги вытащили, поделили, а их незадачливого владельца выбросили в снег, аккурат напротив кладбища – не помер, так замёрзнет. А этот смуглолицый любитель дорогих машин не замёрз и не помер. Оклемался, добрёл до Южноуральска и в милицию. Начальник построил своих – никого не признал пострадавший. Вспомнили, что Увелка такая есть, совсем рядом. Поехали. Там тоже общее построение – и вот они, голубчики – хватай, крути! Задержали, допросили. Лейтенантики Шиляева вложили. Того тоже к ответу.
И началась борьба: прокурор хочет посадить преступников, а главный мильтон районный заступается – мол, так и так, мусор из избы, честь мундира. Райком партии молчит, приглядывается – последние слово за ним остаётся. Потянулись дни томительного ожидания. Лейтенанты под домашним арестом сидят. Шиляев старший на работу ходит, улыбается, здоровается – как ни в чём не бывало. У обеих Тань – мамы и дочки – глаза на мокром месте. Андрей Андреевич младший ходит мрачнее тучи, даже с нами здоровается сквозь зубы. Однажды приказал:
- Вечером подтягивайтесь к школе – дело есть.
Пришли с Рыженом. Андрюха одноклассницу свою показал:
- Вон ту козу отлупить надо. Вдвоём справитесь?
Рыжен кивает, а я нет. Это с виду я такой девчононенавистник, на самом деле мне их от души жалко. Может, детство под опёкой старшей сестры сказывалось. Может, воспитание отца – браниться он бранился, но никогда трезвый ли, пьяный, не трогал маму и пальцем. И других женщин тоже. Однажды в застолье соседка Мария Васильевна Томшина закатила отцу пощёчину. Стакан с брагой лопнул в его руке. Казалось, убъёт её сейчас, а он ушёл из-за стола, и до конца гулянки возился с нами, малышами – хотя дом-то наш был. Почему красавица соседка треснула отцу? Обременённый теперь жизненным опытом думаю, что любила она его – собственный-то муженёк невзрачненький такой. А отец видный был – лицом чист, грудь гвардейская, силёнка в руках была. Как ей было не влюбиться? Год с небольшим – пока не отстроились – ютились они в оставленной нашей землянке. Напрасно Маруся Томшина вздыхала по-моему отцу – строгих моральных правил был человек. Ну и получил за холодность свою….
Думаю, что в отца я удался – такое же романтичное, рыцарское отношение к женщинам. А Андрей – морду набейте.
- Не буду, - сказал твёрдо.
Не до философий в то время было нашему наставнику. Взглянул мельком, толкнул в снег:
- Да пошёл ты!
И я ушёл, и больше не ходил к Андрею, в их дом, не водил – как говорят на нашей улице – с ним дружбу.
Ту криминальную историю – если интересно – доскажу. Короче, покончили с собой лейтенантики – от стыда и позора наложили на себя руки. Один повесился, другой застрелился. Будто сговорились – в один день. Шиляева тут же под стражу. Потом суд – и первый тюремщик на нашей небольшой, в двадцать дворов, улочке.

Как-то пригласил меня Рыжен на Рабочую улицу. Распри наши кончились, и я шёл без опаски, даже с интересом. Ребята там в чьём-то огороде у сарайной стены окоп в снегу вырыли, строчат из самодельных автоматов синюшными от мороза губами:
Тр-р-р-р-….
Швыряются самодельными гранатами:
- Бух! Бух!
Падают раненые, их уносят на носилках в сарай. Все попадали. Рыжен последним. Тащить некому – сам заковылял, постанывая. Пошёл и я. В сарае лазарет - лежат герои раненые, чаёк попивают. Две наши одноклассницы – Люба Коваленко и Света Аржевитина – их перевязывают. Меня тоже уложили.
- Куда? – спрашивает Светка.
Я на лоб показал. Света замотала его бинтом, а Люба чай несёт. Лучше бы она перевязывала – нравится она мне, что тут поделаешь. Теперь, после общеклассного замирения, как-то доступнее стала её красота. Могу смотреть, сколько хочу, а она мне улыбается – ведь я лучше всех мальчишек в классе учусь. Нет, Вовку Матвеева забыл. Тот отличник – как попёр с первого класса, до сего года ни одной четвёрочки в четверти не было. Но так он в музыкалке занимается, его никто и за пацана-то не считает. А Любочка действительно мне улыбается и, если б только намекнула – пошёл бы провожать её после школы и портфель бы понёс.
- Ну, как? – спрашивают меня парни с Рабочей. Рыжен-то примелькался здесь - моё, свежего и неглупого человека, мнение интересно.
- Примитив, - говорю. – Мы этим до школы переболели.
Любочка слушает, улыбается, вторую кружку мне несёт. И меня несёт.
- Если хотите настоящим делом заниматься, могу предложить следующее. У нас на Бугре такие сугробы наметает, а когда дороги бульдозером чистят, такие горы получаются – выше дома. Мы – нас числом меньше – крепость построим, а вы попробуйте её взять. Сабель с копьями наделаем – сражаться будем. Снежками – вместо гранат.
Моё предложение всем понравилось.

Рыжен решил брать быка за рога – очень ему хотелось в командиры выбиться. На следующий же вечер собрал у себя дома всех одноклассников живущих по эту, Бугорскую, сторону школы, и мальчишек помладше – старшими-то не с руки командовать. Себя объявил командиром, меня назначил начальником штаба, и я тут же принялся за дело. С Толькиной старшей сестрой Люсей, вдруг заинтересовавшейся нашей воинственной вознёй и объявившей себя начальницей медсанбата, склеили несколько чистых листов, и я принялся чертить карту окрестности. Лучше меня её никто не знал – и лес, и болото. Карта получилась – загляденье. Крестиками обозначил пару мест и буковками подписал «Шт» и «Ск».
- Это что? - ткнул пальцем косоглазый командир.
- Штаб. Склад. Для секретности, - я подмигнул. – Вдруг карта врагу попадёт – пусть ищут и копаются.
Моё творение всем понравилась.
Заминка вышла с названием нашего отряда. Что только не предлагалось – и «Смерть фашистам», и «Болотная братва», и ещё чёрте что. Моё первое предложение – «Гёзы». Так называли себя восставшие против владычества Мадридского престола жители Нидерландов. С испанского это переводилось, как «оборванцы». Слово Рыжену понравилось, а суть его нет.
- Какие же мы оборванцы? – командир полюбовался на себя в зеркало. – Нет и нет. Думайте дальше.
Тогда я предложил назвать наш отряд «Береговое братство» и объяснил его суть. Так называли себя пираты с острова Тортуги в Карибском море. Это подошло всем, и командиру тоже. Во-первых, живём мы на берегу Займища. Во-вторых, пиратом быть куда как хорошо: грабишь себе да пируешь – никаких забот. Вообщем, воодушевились мы и сговорились собраться в воскресенье с лопатами начать строить снежную крепость.

Карта осталась у командира. Она просто зачаровала его. Этот придурок всерьёз думал, что, если найти место обозначенное «Ск», то отроется целая куча необходимых ему вещей. Он припёр карту в школу и похвастался Любочке Коваленко. Та дальше, и пошла цепная реакция. Короче, после уроков меня похитили – захватили в плен и силком утащили в известный сарай. Бить не били, но допытывались, что я знаю по сути дела. Молчал, стойко перенося пытки (щипки и щекотку), мужественно выслушал все угрозы. Правда, был момент, поколебавший моё упорство. На щеке обнаружилась царапина – от ручки ранца в момент моего захвата. Любочка не запаслась аптечкой и просто поцеловала рану. Вот тут-то дрогнуло моё сердце. И когда Любочка попросила – ну, расскажи – я не сказал решительно «нет», не мотал, отрицая, головой. Если б в ту минуту она предложила – а хочешь меня поцеловать? – и подставила губы, я, наверное, и Родину продал. Но она не догадалась, а я, повременив, справился с желанием стать предателем. Ну, чего там – ну чмокнула в щёку, я и не почувствовал ничего. Вот если б в губы…. И я продолжал упорствовать.
В конце концов, меня отпустили с миром. Сказали, что я настоящий партизан, и такого врага следует уважать. И они уважают.

Нож в спину нашему «Братству» вонзил сам командир. Не знаю, что за наваждение на него нашло – ни есть, ни пить, не спать он уже не мог спокойно – так овладело им желание найти то место, которое так, смеха ради, обозначил я на карте «Ск». Один он боялся идти в лес. С нами?... Не знаю, почему он не позвал послушный ему отряд, а взял и показал карту врагам с Рабочей улицы. Может, думал, что те его тоже командиром изберут. И станет он, объединив два отряда, классным лидером. А может даже школьным. А может…. Не знаю, чем он руководствовался, но пошёл на сделку с неприятелем.
В воскресенье все собрались, а он не пришёл. В понедельник в школе всё выяснилось, и наш отряд распался – кто-то перешёл к Рабочим, кто-то остался сам по себе, неорганизованным. А я затаил обиду. На следующий выходной, когда эти идиоты, вооружившись самодельными автоматами, пошли откапывать несуществующий склад, я подговорил Халву с Грицаем (мои уличные приятели) пужануть эту ораву. Валерка с Вовкой – здоровяки, их издали легко за мужиков принять можно. На это я и рассчитывал, собираясь разогнать два десятка морд.
Следить за ними не стали – мне было известно место, куда они, в конце концов, притопают, если не конченные идиоты – не заплутают в лесу или не разберутся в такой прекрасной карте. Добрались до заброшенного сада и – ну уплетать побитые морозом дички. Вкуснотища! Увлеклись и чуть не засветились. Вдруг слышим – голоса. Я крадучись на опушку поляны, из-за сосёнки выглядываю – они. Идут и карта в руках. Друзья мои без особой фантазии выскакивают из кустов – чуть меня не стоптали – и навстречу:
- Ага! Попались! Вот мы вас!
- Убью! Зарежу! – входя в раж, орал Халва.
И Вовка вторил ему матом. Вообщем здорово получилось. Горе-вояки сыпанули прочь. Рыжен, конечно, впереди. А вот Любочка со Светкой отстают – понятное дело: разве девчонки умеют бегать.
Вообщем, чешем – они от нас, а мы за ними. Впереди канал, когда-то отрытый для осушения болота, да так и брошенный далеко до береговой черты. Преследуемые стекли в эту траншею, и пропали с глаз – с той стороны не показались. Головой верчу – жарят каналом, где-то выскочат – слева, справа. Подбегаем – навстречу деревянная граната летит, кувыркается. Точно Вовке в лоб – везёт же парню на стандартные ситуации. Он упал сначала, а потом вскочил, буйволом взревел и в канал. Следом Халва. Когда я поднялся на высокий берег – внизу шло месиво. Приятели мои крушили всех подряд, не жалея и девчонок. Минут пять происходило что-то похожее на драку – одноклассники защищались и даже сдачи пытались сдать. Но вскоре сопротивление было подавлено, и искатели склада ударились в бега. Мне было жалко девчонок, а про ребят думал – пусть побегают: лишним не будет. В сердце, правда, закрадывалось тревога – что-то теперь будет со мной, ведь только-только замирились.
Но всё обошлось – жив, как видите.

Можно ставить точку в повествовании. Но хочется рассказать ещё один эпизод. Он произошёл следующим летом.
После суда над отцом Андрей Шиляев стал раздражительным, нелюдимым. Последнему зима способствует. А вот лето нет: хочешь, не хочешь, а надо идти на улицу – без купанья, без футбола разве проживёшь. И Андрей вернулся в общество. Постепенно смазалась его отчуждённость. А однажды заявил мне:
- Катись отсюда, а то в ухо дам.
Я хорошо его знал – слов на ветер не бросает. Готов был подняться и уйти, но пришла неожиданная поддержка. Ближайший сосед и друг детства Мишка Мамаев встрял:
- Только попробуй.
С Андреем они были ровесники. Шиляев ростом повыше, но у Мишки очень сильные руки и вятская упёртость. Только вчера он дрался с Колькой Брезгиным. Этот мордвин был старше Мишки и здоровше. За что наскочил на Мамайчика – не знаю. Поначалу Мишке здорово досталось – кровь бежала изо рта и носа. Но он терпел, и бил, бил, бил…. В конце концов, Брезгин ударился в бега. Убежал и вернулся со старшим братом – Генкой. Этот вообще взросляк – уже в армии отслужил. У Мишки было время убежать. Но он взял в руки дубину и заявил мордвинам:
- Убью, если не обоих, то одного точно.
И братья отступили.
Может, в упоении этой победой Мишка давал мне теперь поддержку, встал на пути мрачного, жаждущего крови Шиляя и смело глянул ему в глаза:
- Только попробуй.
Андрей взвесил все «за» и «против», плюнул в мою сторону и отступил. Так закончилась моя старая дружба и началась новая. Не совсем точно сказал сейчас: с Шиляем ещё зимой разбежались, а с Мишкой мы давно (сколько себя помню) знакомы и дружны. Только после этого случая отношения наши стали ещё теснее. Мишка – отпрыск многодетной малообеспеченной семьи – зимой жил и учился в южноуральском интернате. Приезжал домой по выходным. Ждал я эти дни с нетерпением. Летом, понятно, были неразлучны.

Мальчишкам нужны наставники. Не отцы – этого нельзя, того не смей! – а старшие ребята, в отношениях с которыми узаконены правила: пошли со мной, делай как я, попробуй лучше моего. Так и получилось: окончив начальную школу, входили мы в подростковую жизнь имея свой собственный пример для подражания.
Кока Жвакин, как Вы помните, остался на второй год и откололся от нас. Да ему кроме братьев никто и не нужен был.
Толян Рыбак, задружив с Пеней, пристрастился к куреву и воровству. Крал деньги дома, в магазине. Шоколадки с витрины. Собирал «бычки» на остановках. Лупил его отец за это. Однажды и мне досталось. Центром их жилища была большая русская печь, а вокруг неё три комнаты и кухня, сообщающиеся дверями. Борис Борисович и в минуты воспитания чад не изменял своим сибаритским привычкам.
- Так, - объявлял он. – Сейчас я тебя выпорю.
Вставал и начал освобождать ремень из брюк. Толька занимал исходную позицию (Бориска-то послушным рос). И начиналась потеха. Рыбак бегал по комнатам вокруг печи с криками:
- Папочка, не надо! Больше не буду!
Бориска ликовал на печи – чтоб под ноги или горячую руку не попасть. Женщины – мать и бабка – забивались в угол и переживали за сына, боясь гнева главы семьи. Отец и сын наматывали круг за кругом. Правила игры были справедливыми – иногда, умаявшись, Борис Борисыч, отступал, другой раз Тольке не везло. Однажды мне не посчастливилось заявиться к другу в такую минуту. Увидав открытую дверь, Рыбак решил сжульничать – ринулся на свободу. Меня сшиб на пороге. А потом и ремня ещё досталось. Пока Борис Борисыч разобрался….
Рыжен тянулся за Шиляем. Только Андрей после несчастья с отцом становился день ото дня всё хуже – пристрастился к куреву, спиртному, запустил школьные дела. Погружался, словом, в пучину грехов и Рыжена за собой тянул.
Не буду обременять Вас рассказом, - может в следующий раз? - что дал мне Мишка Мамаев, какие привычки привил. Только был он, был и остаётся, человеком правильным. Шибко мне с ним повезло.

А. Агарков. 8-922-709-15-82
п. Увельский 2007г.

© Анатолий Агарков, 2007
Дата публикации: 11.12.2007 18:54:22
Просмотров: 5487

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.