Лента Мёбиуса - 19 глава - окончание
Вионор Меретуков
|
Форма: Роман
Жанр: Психологическая проза Объём: 310870 знаков с пробелами Раздел: "Все произведения" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Глава 19 Осенний Париж был прекрасен... Как далеко его родному Армбургу до этого урбанистического рая, совершенного в своем бессмысленном и нетленном очаровании! Но, бродя по знакомым местам, Самсон чувствовал, что ожидаемого чуда не случилось. Париж не тронул его. Самсон оставался холоден, словно в него влили раствор охлажденного аммиака, смешанного с мертвой водой. Он побывал на Рю де ля Буше. Домик, в котором он когда-то снимал квартиру на втором этаже, был на месте. Исходил вдоль и поперек Латинский квартал. Зашел в Сен-Жюльен-ле-Повр, который был возведен триста лет назад как католический храм и затем почему-то – О, пути Господни!.. – ставший православной церковью. Склонив голову в фальшивом благоговении, застыл на мгновение у алтаря, отделенного от верующих преградой – огромным аляповатым иконостасом. У распятого Христа постоял минуту. Или две... Что-то произошла в его душе. Он не знал что... Впервые в жизни Самсон, до той минуты не веровавший в Бога, в церкви осмелился осенить себя крестным знамением, искренно испросив у Создателя покоя своей измученной душе... Боялся, что дрогнет рука. Не хотел обманывать ни себя, ни Бога. Хотя, повторяем, до этого в Него верил не очень-то... Точнее, не верил вовсе. Рука не дрогнула. В течение нескольких дней Самсон, не слишком напрягаясь, искал друзей и бывших любовниц. Не нашел даже следов. Будто этих людей никогда не было на свете. Латинский квартал переварил их всех без остатка. Равнодушно разжевал вместе с их сомнениями, страхами, ночами без сна, любовью, капризами, надеждами и отправил в свой безразмерный каменный желудок. Когда Самсон начинал расспрашивать барменов или официанток о Поле, Рене, Кариме, Дениз и прочих, то встречал деланное участие и неохотно скрываемое равнодушие. Иногда ему казалось, что он проспал летаргическим сном лет сто, а когда проснулся, то, естественно, никого из родных, приятелей и подружек не обнаружил. Декорации те же, а действующие лица поменялись полностью. Самсон приехал в Париж с твердым намерением остаться здесь надолго, может быть, навсегда, но теперь чувствовал, что, возможно, совершил ошибку. Но и возвращаться в Асперонию, к обязанностям игрушечного тирана, не очень-то хотелось. В состоянии абсолютной растерянности Самсон целыми днями бродил по набережным, подолгу стаивал на мосту Луи-Филиппа, глядя вдаль, в сторону острова Сен-Луи, туда, где Сена, делая боевой разворот, скрывается за черным шпилем Сен-Луи-эн-л`Иль. Скрестив руки на груди, он с тоской наблюдал за тем, как низкие облака надолго застревали над шпилем и церковью. Похоже, с ленивым намерением сдвинуть ее с места. И тогда ему казалось, что еще немного и они унесут громоздкое здание церкви вместе с персоналом в лице священников и служек на небеса, туда, где обитает Вседержитель, который решит, что же делать со служителями церкви дальше, – вернуть ли обратно, на грешную землю, чтобы они и впредь могли словами из Святого писания учить прихожан правильной жизни, или оставить у себя, на курсах повышения квалификации. Одноразовая попытка покончить с унынием при помощи коньяка привела к тому, что Самсон, проклиная все на свете, после этого два дня провалялся в постели. Когда король по нужде наведывался в уборную, то вид торчащего оконного шпингалета приводил его в состояние полнейшего уныния. Нелегкие дни переживал Самсон. Из ипохондрии его вывела Аннет, появившаяся как-то утром, как призрачный добрый сон, как ласковый ангел с порочными наклонностями, искушая загрустившего короля своим ослепительно свежим видом, звонким голоском и какой-то нервозной напряженностью, которая лучше слов говорила о ее намерениях. Девушка была в узких джинсах, красной майке с лейблом «Адидас» и кроссовках на толстой подошве. За спиной ангела были не крылья, а ранец с литровой бутылкой молока и бумажным кульком с горячими круасанами. Она выглядела бы как барышня, занимающаяся на досуге благотворительностью, если бы не вышеупомянутая напряженность, бархатные глаза и открытые в призывной улыбке влажные зубы. Было видно, что ей не терпится заняться любовью. Как бы доказывая, что эти занятия ей в радость, она, глядя Самсону в глаза и продолжая улыбаться и покачивать головой, медленно разделась. Вещи побросала на пол. Быстро прошлепав розовыми босыми пятками по полу, Аннет подошла к постели и скользнула под одеяло... * * * — Лет-то тебе сколько, старичок? — Однако... – слова давались Самсону с трудом. — Я принесла молока... — Вижу. Но я не пью молоко... — Значит, мне придется одной выпить всю бутылку? А почему ты не пьешь молоко? — Я пью... — Знаю. Ты пьешь... — Я пью всё! — Всё? — Да, всё. Всё, кроме молока. — Здорово у нас это с тобой получается. — Что? — Да этот дурацкий разговор. Диалог в стиле тру-ля-ля... — Ты мне нравишься, – прошептал Самсон потрескавшимися губами. — Я сама себе нравлюсь... Диалог в стиле тип-топ. — Повелеваю, встань и налей мне молока. — !!! — И поделись круасаном. И пошевеливайся! Ты что, не расслышала приказа?! — Решил воскреснуть? — Я не умирал. — А кто минуту назад душераздирающим криком молил о пощаде? Самсон отодвинулся и посмотрел на Аннет. Она улыбнулась краешками бледно-розовых губ. Девушка была очень красива. Самсон отважился на довольно длинный монолог: — Это ты молила. Хорошо, что сейчас день и постояльцы отправились любоваться красотами Парижа, а то бы они сейчас опять принялись колошматить во все стены. Ты так громко вскрикивала... — Это еще вопрос, кто из нас громче вскрикивал... И все-таки ты воскрес. Когда я вошла в номер, то подумала, что навещаю покойника. — Ты была близка к истине... — Да, ты не выглядел бодрячком. — Наверно, это разлюбезное дело – навещать покойника? — Фу! — Нет, правда, поделись, каково это – ходить в гости к знакомым покойничкам?.. — А ты разве не знаешь? — Откуда мне знать... — А я знаю. Я два года работала в морге при лионской городской клинике. И очень хорошо помню, как пахнет в покойницкой. Я с тех пор покойников не обожаю... — А как же быть со мной? Мне показалось, что ты меня слегка полюбила. И потом, какая разница, – покойник, не покойник?.. Человек он и есть человек... Разница между живым и мертвым, в сущности, не так уж велика, как принято думать в мире живых. Любой из нас рано или поздно... — Ты, кажется, говорил что-то о молоке и круасане? — Об этом позже, а сейчас я загорелся поговорить о покойниках. Когда я вижу молодых девок, так и хочется... — Я не девка... — Ладно уж, гони свое молоко. Хотя было бы куда лучше, если бы ты вместо молока прикатила бочоночек пива. Это было бы по-настоящему мудро и милосердно... Самсон прикладывается к бутылке и жадно пьет. Аннет заворожено смотрит на его кадык, который, как челнок, гуляет вверх-вниз. Самсон выпивает не меньше половины. Минуту-другую он отупело смотрит перед собой. Потом с трудом произносит: — Уф, как будто литр принял. Такой дура-а-ак стал... В голове – шум лесов и пенье птиц... Потом переводит взгляд на Аннет и вдруг выпаливает: — Все нормальные люди живут не задумываясь... Только такие, как я, всю жизнь носятся с мыслью о каких-то идиотских «зачем» и «почему»... И мучают себя этими вопросами, будто на свете нет ничего другого... А на свете столько всего... – Самсон поцеловал Аннет в голову и почувствовал запах морского ветра. – Скажи, как тебе это удается? — Что? — Так восхитительно пахнуть. Уж не отстегиваешь ли ты голову на ночь, чтобы она проветрилась на бельевой веревке? — Да, действительно, – сказала Аннет и пристально посмотрела на Самсона, – ты был прав, надо было тебе прикатить небольшой бочонок пива... Молоко тебе противопоказано, это я тебе как бывший работник морга говорю, знал бы ты, сколько людей помирает только потому, что не знают, когда надо пить молоко, а когда полезней наливаться пивом... Глава 20 Самсон чувствовал, что его пребывание в Париже затянулось. Но он, повинуясь интуиции, бездействовал. Он рассчитывал на Провидение. Он еще раз наведался в церковь Сен-Жюльен-ле-Повр. Вот он, рукотворный мастодонт, чудовищный иконостас перед алтарем, который устанавливает незыблемую четырехметровую дистанцию между престолом, местом, где топчутся святые отцы, болтающие о том, в чем они сами мало разбираются, и грешником, опоздавшим на футбольный матч и случайно забредшим в святой храм, чтобы переждать ливень. У бокового нефа притаилась похожая на идолище или огородное пугало, деревянная, размалеванная разноцветными красками скульптура молодого человека с перекошенным, как от зубной боли, ртом и томно закатившимися под наморщенный лоб мертвыми глазами. Выкрашенная прилежным художником в отвратительный светло-зеленый цвет, фигура распятого на кресте юного мужчины с черной вьющейся бородкой, много лет назад преднамеренно пострадавшего за всех живущих на земле, верующих и неверующих, своим нелепым видом даже у фанатичного христианина могла вызывать только чувство брезгливости и недоверия. То есть как раз те чувства, на которые вовсе не рассчитывал прототип рукотворного сына Божьего, когда две тысячи лет тому назад с укоризной следил за действиями некоего бессердечного умельца, вооруженного молотком и шестидюймовыми гвоздями. Но на Самсона фигура Христа неожиданно произвела благотворное, умиротворяющее воздействие. Присмотревшись, он увидел в фигуре распятого то, что пытался передать бездарный, но искренний скульптор – наивную веру человека в свою способность понять, о чем думал Христос, когда Его приколачивали к кресту. Изломанные «домиком» брови, долженствовавшие кричать о муках Христа, и особенно вдруг непокорно и яростно сверкнувший из-под прикрытого деревянного века глаз истукана, сказали Самсону о поисках истины куда больше, чем все его нескончаемые бессонные ночи в королевском дворце, когда он, занятый мыслями всё о тех же «зачем» и «почему», страдая, пополнял бесчисленную армию сомнамбулов. Иисус знал... Ему, единственному из людей, было дано полное знание. Он еще при своей земной знал, почему всё и зачем это всё. Он знал и ни с кем эти знанием не поделился. Те крохи, которые этот человек нам оставил, мало что объясняют... Хотя, какой Он человек... В Сен-Жюльен-ле-Повр, когда Самсон стоял перед почти языческой фигурой деревянного Иисуса, прибитой гвоздями к бутафорскому кресту из многослойной клееной фанеры, в его сердце впервые вкралось некое – новое для него и, вероятно, абсолютно неуместное в церкви – трепетно-нежное и чистое чувство к женщине. Чувство это пронизывала светлая грусть. Самсон поймал себя на том, что в грубой фигуре распятого Христа ему страстно захотелось увидеть беззащитность, мудрую покорность судьбе, хрупкую женственность и ранимость. Он вдруг обнаружил в себе болезненно-сладостное сострадания ко всем женщинам, которых когда-либо знал. В своих мыслях он дошел даже до того, что решил подумать о нелегкой судьбе королевы, по-прежнему содержавшейся в монастыре на острове Нельке. Как долго может продержаться в заключении и не спятить еще вполне боеспособная женщина, вся вина которой заключается в том, что она, – возможно! – лишь отдала тайный приказ отравить какую-то потаскушку с неблагозвучным именем Ингрид? «Может, казнить Лидию?» – подумал Самсон, выходя из церкви. На его взгляд, это было бы более чем милосердно. Отрубить голову, и все дела. Это было бы по-королевски. Чтобы не мучилась, бедняжка, томясь в неволе... Именно там, в церкви, Самсон понял, что зависим на самом деле не от собственных пороков, не от унаследованных от предков черт, не от людей, которые всегда густо населяли пространство вокруг него, не от случайных обстоятельств и общих закономерностей, в которые он был погружен с самого детства, а от чего-то иного, что составляет таинственную неизбежность всего того, что происходило, происходит и произойдет с ним в жизни. Эта неопознанная неизбежность проникала в него извне и успокаивала душу, он понимал, что от него, короля Самсона Второго, в сущности, мало что зависит, и надо довериться естественному ходу событий; он понял одно, чтобы душа продолжала пребывать в покое, необходимо только, не дергаясь, проплыть некий отрезок жизненного пути, покорно отдавшись великому потоку времени. И тогда все само собой как-нибудь образуется. Надо довериться этой неизбежности и спокойно делать вид, что у тебя нет ни серьезных претензий к окружающему миру, ни каких-либо намерений этот мир менять. Так среднестатистический авиапассажир беззаботно препоручает свою бессмертную душу анонимному экипажу воздушного судна. Многим показалось бы странным, если пассажир при покупке билета не только принялся бы выяснять родословную капитана летающей реактивной гробницы, но еще и озаботился бы состоянием его здоровья или пристал бы к кассиру с вопросами о том, сколько часов и километров налетал вышеназванный капитан и как зовут его любимую стюардессу. Не менее странными выглядели бы его действия, если бы пассажир, заняв свое место в кресле у иллюминатора, нажатием кнопки вызвал бы стюарда и велел бы передать командиру авиалайнера, чтобы тот летел потише, пониже и поаккуратней, обходя стороной грозовые фронты. Ничего этого пассажир не делает. Он просто берет билет и летит туда, куда его призывают дела или прихоть. К тем, кто много думал и много страдал, с годами приходит успокаивающая душу уверенность, что вокруг нас, помимо привычных объектов и субъектов, существует еще что-то невидимое, независимое и незаметно повелевающее всем миром – нечто возвышенно мощное и неотвратимо справедливое. И этим Нечто, которое верующие называют Богом, а мыслящие атеисты – Высшим Разумом, не может управлять человек, даже если этот человек соткан не из молекул и атомов, а из эфира, солнечного ветра и сна, навеянного полетом пчелы вокруг граната. Даже если он не какой-то там простой смертный, вроде Поля или Аннет, а сам король великой Асперонии Самсон Второй. Самсон чего-то ждал. И его подстегивало неясное чувство к женщине. Оно бежало рядом и хлестало его по сердцу, больно и сладко... И еще. Его преследовало бледное лицо Поля. Он всегда подспудно – в мечтах – стремился вырваться из той жизни, где он был страдающим королем, кукольным деспотом, монархом в странном государстве, территория которого в основном состояла из золотых пляжей, омываемых волнами спокойного Асперонского моря. И Поль был тем единственным человеком, который бы понял его. Самсон был в этом уверен. ********* — Какой же ты король? Покажи паспорт! А, может, ты врешь? – смеялась Аннет. Она лежала на постели, король в халате сидел в кресле. Их разделял стол, на котором высились две бутылки коньяка – одна пустая, другая початая. На тарелке лежал растерзанный апельсин, и розовые дольки его были наполовину раздавлены. — Короли не имеют обыкновения лгать без нужды, – после некоторого раздумья ответил Самсон. — И где твои подданные? И что это за страна такая, Асперония? Не слишком ли подолгу ты в детстве играл в оловянных солдатиков? Где ты хранишь свою деревянную лошадку? Самсон закрыл глаза. Он только что сказал Аннет, что он король и находится в Париже тайно. — Тебе следовало бы знать, что тот, кто задает слишком много вопросов королю, рискует головой. Чем меньше знаешь, тем спокойней спишь. И не мешай мне развивать свои королевские мысли, девочка. Будешь мешать, – Самсон зевнул и потянулся, – казню на площади Победы... Самолично вздерну... Есть у меня такая хорошая привычка, казнить любого, кто подвернется под руку. Я люблю делать это по утрам, чтобы весь день потом было хорошее настроение... Хорошо начнешь, хорошо кончишь... Самсон открыл глаза и с удовольствием посмотрел на девушку. Он чувствовал, что душа его оттаивает и временами даже как бы воспаряет над телом. Это и пугало и одновременно увлекало и освежало его. Ему хотелось выговориться. Конечно, было бы здорово, если бы перед ним оказался собеседник по плечу, но где его взять? Поль, где ты? — Тебе стоит чаще бывать в библиотеке, милочка моя, – назидательно произнес Самсон. – Отсылаю тебя к первому тому академического издания национальной французской энциклопедии. — Ты считаешь меня дурой?! – возмутилась Аннет. – Во Франции нет энциклопедии с таким названием! Самсон жестом остановил ее. — Черт с тобой! Возьми любую другую современную энциклопедию. И в каждой ты найдешь ответы на интересующие тебя вопросы. Асперония – это страна на берегу Асперонского моря. Граничит с Ваганией, Нибелунгией, Францией, Италией... Существует еще морская граница, есть выход в Средиземное море. Имеются естественные гавани, порты, ну и всё такое. Возможно, у составителей энциклопедий хватило ума, и они и обо мне нацарапали несколько строк. Асперония, к твоему сведению, деспотическое королевство, в котором власть короля ограничена только его капризами. — Капризами?.. Ах, как это здорово! И ты там король? — И я там король. Король Самсон Второй, если ты не против. Учти, с этой минуты ты посвящена в мою тайну, ты стала носительницей секрета огромной государственной важности, повторяю, я в Париже инкогнито... И если ты проговоришься, не миновать тебе петли... — Ну, ты даешь! Как же ты можешь меня казнить? Меня, гражданку республиканской Франции, где смертной казни вообще не существует? Шел бы ты в постельку, мой милый король. Ты слишком много выпил и слишком много болтаешь. — Выпил я, и вправду, немало. Но это не помешает мне... Повторяю, если будет надо, я и сам с тобой расправлюсь, так вздерну, что любой палач позавидует! Охнуть не успеешь! И в Асперонию ехать не надо, я тут присмотрел вполне подходящий шпингалет... Беда вся в том, что сделать мне это будет затруднительно... — Это еще почему? — Ты мне нравишься. У тебя такое нежное имя, Аннет... Хотя казнить женщину, к которой не безразличен, это... В этом есть некое извращенное очарование, ты не находишь? А если еще и делаешь это, находясь под воздействием алкоголя... О-о... А если еще и веревка крепкая! Король щелкнул пальцами и наполнил два стакана. Голова раскалывалась от тупой боли. Самсона не покидало ощущение, что его накануне ударили обухом топора по затылку. Превозмогая боль, он бубнил: — Понимаешь, детка, не каждому выпадает такое счастье – почти с рождения изводить себя вопросами о смысле бытия. — Ты опять за свое?.. — Если бы мои подданные услышали, каким неуважительным тоном какая-то безродная девчонка разговаривает с их любимым королем, они бы моментально разорвали тебя на части. Ты должна благоговеть передо мной... — ...и трястись от страха. И беспрестанно повторять: слушаю и повинуюсь. Так, что ли? — Мне надо выговориться... Прости... Да, я извожу себя вопросами о смысле бытия... — Не только себя... — Я пошел за веревкой! Помолчи! У большинства людей вопросов к себе и ко всему остальному не возникает. Это точно... Я же такими вопросами набит под завязку. Я все время себя спрашивал... У меня всегда на это находилось время. Но из всех знакомых мне королей я такой один. Хорошо всяким государственным мужам, вроде моих заплывших жиром министров и прочих чиновников, вот у них на это времени нет. Они днем и ночью озабоченно решают стратегически важные проблемы, вот почему у них всегда такие глупые рожи. Ты не знаешь, отчего мне в голову все время лезет русский царь Николай Второй? Ох уж этот царь... Он никогда ни о чем таком не думал. А если о чем-то и думал, то всё больше о благе государства, смешивая его с благом своего милого семейства, и в результате потерял и то и другое. Да и кончил он как-то гадко и невыразительно, не подобающим для приличного монарха образом, уж больно гнусно для коронованной-то особы... На дне какой-то заброшенной шахты, куда сбрасывали дохлых кошек и собак. Что это за смерть такая, почти в тайге, где-то на задворках великой империи? Одним словом, не философ он был, жил черт знает как, да и сгинул как заяц... Аннет, облокотившись на руку, с улыбкой смотрела на Самсона. — Что ты на меня так вытаращилась? – подозрительно спросил король. — А как я должна смотреть на короля? — С обожанием, любовью и... словом, ты должна меня боготворить! И слепо, без рассуждений повиноваться. Так делали все мои фаворитки. Понятно? — Вот я и смотрю... во все глаза. Самсон удовлетворенно кивнул головой. — Ты растешь на глазах, дочь моя... Но ты сбила меня с мысли!.. О чем я трепался? — Ваше величество изволили упомянуть сгинувшего зайца... — Да, верно... Словом, опозорил Николай высокое монаршее звание. М-да... Ага, вспомнил! О философствовании я говорил... Поганое это занятие. Не королевское. Так вот, любят пофилософствовать специалисты по покраске заборов, то есть маляры. Для них это разлюбезное дело. И еще – запойные пьяницы. Напевные бормотания первых, то есть маляров, слышат только доски забора, такого же нескончаемого, как бесконечная десятичная дробь или затянувшееся католическое богослужение. Этот ужасающей длины забор, который маляры, эти философы поневоле, красят в течение всей своей однообразной жизни, мог бы стать отправной точкой в рассуждениях вторых, то есть пьяниц, если бы они хотя бы немного владели кистью и имели желание держаться за что-то, тяжелее стакана. Я даже допускаю, что под благотворным влиянием алкоголя малярная кисть у них могла бы превратиться в животворящую кисть художника-мыслителя, если бы не их прескверная привычка пить с утра до ночи... Положение и тех и других представляется мне безнадежным, потому что по-настоящему их не слышит никто, и их разглагольствования пропадают втуне. С другой стороны, в куда более выгодном положении находятся профессиональные философы, состоящие на государственной службе. Те философствуют в свое удовольствие и при этом еще и публикуют свой никому не нужный треп, получая за это деньги. Похуже дело обстоит у пастухов, этих философов по призванию и образу жизни. Представляешь, целый день пасешь коров или баранов, а после обеда, состоящего из хлеба, позеленевшего овечьего сыра и скисшего вина, подложив под голову свернутый в кольцо бич, валяешься на травке и, прислушиваясь к бурчанию в животе, с отсутствующим видом думаешь о бренности сущего. И, предоставив стаду пастись под присмотром лютых овчарок-волкодавов, с дурацким видом созерцаешь темнеющее на востоке небо и прозрачную луну, которая, делая земле невероятное одолжение, ласкает ее своими вялыми желтоватыми лучами, если верить ученым, уже несколько миллиардов лет. Лежишь на этом чертовом жестком биче и думаешь, думаешь, думаешь! И так всю жизнь, черт бы ее побрал! Всю жизнь – изо дня в день! Тут поневоле станешь сомневаться в целесообразности бытия, поскольку это бытие состоит из баранов, однообразного обеда всухомятку и лицезрения приевшихся небесных красот. А вообще, если человек принимается философствовать, его дело труба... А если этот человек еще в придачу и король, считай, что его песенка спета. По себе знаю... — Из того, что ты здесь наговорил, я поняла, что коньяк тебе не поможет. Тебе нужно что-то покрепче. — Спирт покрепче... — Еще крепче... — Крепче только смерть... — Тебя, – она посмотрела на Самсона, – тебя что-то мучает. Я вижу это... — Вот она, современная молодежь, говоришь ей простым французским языком простые, как репа, вещи, а она не понимает... Но ты подозрительно приметлива и догадлива, меня в самом деле кое-что мучает. — Поделись. — Я еще не решил, что мне с тобой делать. — Вот это я уж как-нибудь решу сама... — О, нет, милая, не скажи! Ты даже представить себе не можешь, на что я способен! Ты не знаешь всех моих возможностей... Скажу тебе по секрету, короли – это такой народ, лучше не связываться, ты с нами поосторожней. И потом, уж если я что-то решу... Аннет и Самсон обмениваются взглядами. Самсон с удовольствием вглядывается в лицо Аннет. Девушка очень красива. Он протягивает руку и проводит ладонью по ее бархатистой щеке. — Ты меня немножко любишь? – вдруг спрашивает Аннет. Король задумывается. И вдруг громко восклицает: — О чем речь, милая! Конечно, люблю! Я бы полюбил тебя еще больше... если бы ты не была простолюдинкой... — А почему ты живешь в этой вонючей гостинице? – спрашивает Аннет. — Почему в вонючей? Очень славненькая гостиница. Из ресторанной кухни днем и ночью доносятся приятные запахи жареного лука и подгоревшей рыбы, а из коридора постоянно потягивает гнилью, ароматами дешевых духов и пересохшего белья. Временами постояльцы шумят, порой кажется, что кто-то кому-то чистит хобот, и тогда мой слух улавливает крики о помощи... Словом, ни дать ни взять дешевенький публичный дом. Это меня будоражит, я вспоминаю свою не совсем праведную парижскую молодость. Мне было тогда хорошо... Кроме того, мне здесь просто нравится. Посмотри, какой чудесный вид из окна, окинешь взором дворик, кирпичную стену, кусты малины и ряд серых строений и сразу понимаешь, что ты находишься на задах лучшего города мира. А во-вторых, живи я где-нибудь в другом месте, кто знает, встретились бы мы с тобой? Кстати, я сильно был пьян тогда, ну тогда, когда подцепил тебя? — Я сама была... И все же хорошо помню, что это не ты меня подцепил, а я – тебя. — Сколько тебе лет? Теперь задумывается Аннет. — Это не важно... – наконец говорит она. – Так ты король? Самый настоящий, живой король? — Живее не бывает. Господь для меня сотворил чудо, и я, обыкновенный человек, правда, с длинной и запутанной генеалогией, восходящей к Габсбургам и Рюриковичам, сделался королем. Ты понимаешь, Аннет, королем! И вот уже двадцать лет, как здравый смысл мешает мне не удивляться этому! — Король... Как странно... — Вот видишь, и ты удивляешься, а каково было мне удивляться все эти годы? — Все мы чему-то удивляемся. — Чему же удивляешься ты? — Тому, что не родилась мальчишкой... Послушай, наверно, это здорово – быть королем? — Я так не думаю... — Поэтому ты здесь... – задумчиво сказала Аннет. – И все же во всем этом много непонятного. — В чем, во всем этом? Мне кажется, все понятно. Король на старости лет решил порезвиться, навестить дорогие ему места, побродить по музеям, встретиться с друзьями, разузнать, что стало с его любимыми женщинами... — А встретил меня? — Я не жалею... — Ты пьяница? — Ну у тебя, однако, и переходы! Не забывайся! Я как никак король, черт побери! И где ожидаемое почтение к сединам? Я тебя старше... — Старее... — Какая наглость! Я тебя... мне лет в два раза больше, чем тебе! И потом, почему пьяница? Просто... любитель выпить. — ??? — Ну, хорошо. Любитель крепко выпить... — А знаешь, ты очень симпатичный... Ты мне нравишься. И я бы не прочь побыть какое-то время в роли... как это... фаворитки короля! — Это еще зачем? — Может, кого-нибудь отравлю... Я думаю, это как раз по мне... В королевствах, говорят, без этого дня прожить не могут. Читала я... — Отравить? А что? Мысль чрезвычайно привлекательная! Кое-кого стоило бы... — А ты сам кого-нибудь?.. — Избави Боже! — Так-таки, никого? — Травить? Как можно? Нет, нет и еще раз нет! Мы же живем в двадцать первом веке. Аннет недоверчиво смотрит королю в глаза. Самсон смущенно покашливает: — Ну, хорошо! Сознаюсь, было. Убивал... Случалось. Одного, проклятого старикашку, так звезданул алебардой по башке, что из него сразу дух вон. — За дело? — Думаю, что да. Старикашка, действительно, был мерзейшим типом. Он меня в детстве ударил кованым сапогом вот сюда, мягко говоря, под жопу. Мне кажется, я из-за этого-то и вышагиваю, как цапля. И к непогоде болит вот здесь... — Так вот почему у тебя такая царственная, горделивая осанка! — Ты полагаешь? — А ты сам никогда не боялся быть отравленным? Теперь задумался Самсон. — Нас, королей, осталось не свете не так уж и много. В сущности, – в голосе короля появились страдальческие нотки, – нас бы надо было беречь как вымирающий вид, как розовых фламинго или нильских крокодилов, которых во всем мире осталось – кот наплакал... Но если уж крокодилов никто, – тут Самсон вспомнил тещу Соловейчика, ее сапоги из кожи аллигатора и ухмыльнулся, – если крокодилов никто не жалеет, что тогда говорить о королях! *** Ночью Самсона подняла с постели какая-то неведомая сила. Он давно понял, что иной раз силам, подобным этой, целесообразно повиноваться без рассуждений. В ванной он, не глядя в зеркало, побрился на древнегреческий манер и принял прохладный душ. Потом вернулся в комнату, где спала Аннет, долго возился с замком чемодана, открыл его, оказался не тот: с белым смокингом и лакированными штиблетами; открыл другой, нашел джинсы, старую куртку из мягкой кожи. Все это надел на себя. Вбил опухшие ноги в замшевые туфли. Подошел к столу, глотнул прямо из бутылки. И почти тут же почувствовал себя лучше. И все же ощущение, что его хватили кувалдой по башке, не проходило. Самсон уже выходил из номера, когда его остановил голос Аннет: — Я никуда не пущу тебя на ночь глядя! Одному шастать по Парижу!.. Самсон зашелся трескучим старческим смехом. — Даже когда я ребенком был, никто мне не говорил таких слов. Всем было наплевать на меня. Самсон подошел к девушке, сел рядом с ней на кровать. – Понимаешь, Аннет... – сказал он, – Поль мне нужен... Поль... он часть меня... Я знаю, он бродит по ночам по набережным, вдоль Сены... Мне только так и удастся увидеть его. Я уверен. Днем он не дается в руки. Он неуловим. При свете дня он исчезает. Он одинок. Так же как и я... Это какое-то наваждение. Нет-нет, не думай, я не сошел с ума! Если хочешь, если не боишься! – вставай, одевайся и – в путь! Глава 21 Лунное золото уличных фонарей, матовое сияние витринных стекол, разноцветные огни синематографов и иных заведений с фонариками у входа, время работы которых ограничено лишь концом света, – всё сливалось в один сверкающий поток. Словно изнывающая от изобилия огня вселенная отпустила ночной земле внеплановую долю животворной энергии, принявшей подобие пылающей реки. Взявшись за руки, Самсон и Аннет летели по ночным улицам, едва касаясь подошвами камней мостовых и плиток тротуаров. В ушах звенел беспокойный ветер. Что это было? Объединенный дивный сон, привидевшийся одновременно и нетрезвому путешественнику, который стремился попасть в прошлое, и его отчаянной возлюбленной, похожей на дерзкого мальчишку? Или, действительно, посетил Самсон той волшебной ночью заколдованные берега темноводной, манящей Сены, когда пролетал вместе с невесомой Аннет между серебряными платанами над камнями набережных, вдыхая пьянящий, плотный воздух, пахнущий ночной рекой? Этого не знает ни автор, ни сам король, ни его прекрасная спутница со скуластым лицом. «А еще говорят, нельзя возвращаться назад, в прожитые годы, – думал Самсон с воодушевлением, – вон мы как несемся! Кто бы мог представить, что я еще могу летать с такой сатанинской скоростью! Уже одно это заслуживает того, чтобы на время покинуть Асперонию и приехать сюда. Ах, какая девушка! – он сбоку посмотрел на возбужденное лицо Аннет, омываемое ветром с Сены. – Как хороша! Но что же мне с ней делать? Взять с собой? Что бы я себе ни говорил, а рано или поздно возвращаться придется. У меня нет сил расстаться с этой девчонкой! Кажется, я наконец-то полюбил... А как же Сюзанна? Выдам-ка я ее замуж за Нисельсона, вот что я сделаю! Она, конечно, огорчится... Чтобы она успокоилась, удостою-ка я ее в последний раз своим благосклонным вниманием, трахну на прощание, как полагается, по-королевски, и выдам замуж! Думаю, граф будет доволен, во-первых, он должен будет благоразумно и благодарно осознать, что его предшественниками были не какие-то конюхи или лесорубы, а сам король и представитель святой католической церкви, незабвенный каноник Пиллигрини, царствие небесное этому достойному человеку, давшему очаровательной Сюзанне все то, чем она потом щедро поделилась со мной. И этого добра, которым она делилась со мной, у нее в запасе еще столько, что хватит на целый батальон Нисельсонов... И, во-вторых, не голую же я, в самом деле, отдам ее графу, а с приданным! Отберу у старого вора Шауница кусочек его роскошного поместья... И, в-третьих, чтобы граф не слишком ревновал невесту к ее прошлому, будем считать, что я воспользовался своим неотъемлемым средневековым правом, священный правом первой ночи. Так и объявим ему, что мои прежние отношения с Сюзанной – это не что иное, как лишь сильно затянувшаяся первая ночь, положенная мне по праву как королю и главному феодалу страны в соответствии с древней традицией да к тому же еще и освященная церковью в лице ее добродетельного служителя – приснопамятного каноника Пиллигрини. И что граф должен не ревновать невесту ко мне и к покойному священнику, а благодарить Бога за то, что Сюзанна блюла -как могла – свою честь и поэтому предшественников у него было всего двое», – решил Самсон. — Я больше не могу! – взмолилась Аннет и остановилась. Она совсем запыхалась. – Эта беготня меня доконает! Вместо того чтобы спать, мы, распугивая прохожих, носимся по улицам, как какие-нибудь филины... — Ты хотела попробовать, каково это – быть фавориткой короля. Терпи, милая, у них нелегкая доля. Если ты думаешь, что в обязанности возлюбленной порфироносца входит лишь лежание в постели до одури и раздача оплеух служанкам, ты на неверном пути. В Асперонии насчет фавориток... — Пошел ты к черту со своей дурацкой Асперонией! — Тсс! – зашипел Самсон и прижал палец к губам. В неверном свете уличного фонаря он увидел темную, почти черную фигуру человека, который, стоя в позе нищего, украдкой пересчитывающего медяки, еле слышно что-то напевал или молился. — Это он, это он... – зашептал Самсон, уверенный, что видит спину своего друга. Черный человек стоял возле дерева, склоненного к воде, и, казалось, наклонялся вместе с ним, рискуя опрокинуться в реку. Человек нагибался все ниже и ниже. Самсон, скованный непонятным чувством, недвижимо стоял на одном месте. Аннет прижалась к нему и дрожала как в лихорадке. Секунды тянулись, и вот настал миг, когда голова незнакомца перевесила, и черный человек с громким всплеском обрушился в воду. Раздался жалкий захлебывающийся крик. Самсон думал недолго. — Я спасу тебя, мой друг, – вскричал он, подбегая к краю набережной, – я спасу тебя! Держись, Поль! Вспоминая потом все перипетии той необычной ночи, Самсон пришел к выводу, что Господь в соответствии с какими-то своими таинственными замыслами поколдовал и на время лишил его разума. А то, что Самсон сколько-то минут был в невменяемом состоянии, не подлежит никакому сомнению. Ибо чем иначе можно объяснить его в высшей степени безрассудный поступок, когда он, не проверив предварительно глубины Сены у берега, неосмотрительно сиганул за черным неизвестным человеком в неизведанные пучины ночной реки? Что им двигало? Какие такие побудительные мотивы! Кем ему приходился неизвестный, решивший свести счеты с жизнью? Неужели и вправду Самсон поверил желаемому, но маловероятному? Тому, что несчастный самоубийца и впрямь Поль? Кто он ему, этот провонявший мочой и плохой водкой парижский клошар, возникший на берегу, как фантом, порожденный пьяными фантазиями короля? Вытащить на берег обмякшее тело черного человека оказалось труднее, чем Самсон предполагал. Одежда обоих купальщиков намокла, отяжелела и сковывала движения. Помогла Аннет. Когда Самсон и бездыханный незнакомец очутились на берегу, вдали раздались лающие звуки автомобильной сирены. Звук медленно приближался. Кто-то из одиноких, страдающих бессонницей наблюдателей ночного неба, которых всегда полно среди пожилых горожан, видимо, «засек» падение тела в реку и сообщил по телефону в полицию. Самсон с холодным любопытством рассматривал лицо утопленника. Изможденный, опустившийся, вероятно, много лет спивавшийся человек лет сорока. На этом сходство с Полем заканчивалось. Это был явно не Поль... Король был вне себя от злости. У Самсона появилось жестокое желание скинуть тело назад в Сену. Это свидетельствовало о том, что рассудок возвращался к нему. Звук сирены приближался. Нельзя было медлить ни секунды. Встреча с представителями власти не входило в планы короля. Самсон, разбрызгивая вокруг себя грязную воду, потряс головой, крякнул и сделал шаг к Аннет. Утопленник вдруг судорожно, с глубокими грудными хрипами, вздохнул. Открылись пронзительно синие глаза черного человека, набухшие губы его раздвинулись, и он произнес, покосившись на Самсона: — Ты похож на большую собаку, добрый человек... Мне нечем тебя отблагодарить. Разве что проклясть?! Не надо было делать этого... Тебе никогда не хватало чуткости, Сонни, окаянный ты балбес... Внезапно мир наполнился тишиной. Долгие годы, выкрученные, как мокрое белье, съежились и превратились в короткое воспоминание. Окуклились, затвердели и осели на дне памяти такие мелочи как совесть, покой, долг, надежды, страдания, боль, радость, блаженство и прочее, из чего состоит жизнь каждого из нас. Самсон опустился на колени и положил руку на плечо Поля. — Я могу тебе чем-нибудь помочь? — Самое лучшее, что ты можешь для меня сделать – это, пока я не просох на ветру и у меня не появилось вздорное желание жить, отнести меня обратно к реке и сбросить в воду, что ты и намеревался сделать минуту назад... Не перечь, о, я знаю тебя, именно это у тебя было на душе. И вали отсюда... Не позабудь прихватить с собой это юное создание, похожее на ангела с опаленными крылышками. Что-то подсказывает мне, что когда-нибудь, когда у вас будут внуки, она будет горько оплакивать твою смерть... Звук сирены был где-то совсем близко. Машина скорой помощи, завывая, пронеслась мимо и скрылась за поворотом. Самсон проводил ее недоуменным взглядом. Всё это время Аннет стояла в стороне и во все глаза смотрела на Самсона и Поля. Самсон принял решение. И тут само провидение помогло ему... Из-за того же поворота, за которым исчезла карета скорой помощи, выехало свободное такси. Аннет рванулась к машине. «Молодец, девчонка!» – подумал Самсон. Такси остановилось мгновенно. Самсон помог Полю подняться и влезть в машину. Аннет села рядом с водителем, сумрачным африканцем, который потребовал деньги вперед, почему-то мотивируя это требование тем, что клиентов трое, а он один. Аннет пожала плечами и сунула деньги в бардачок. Тот вдруг заартачился и удвоил плату: — Вы мне всю машину изгваздали... За неделю не отмоешь! Две сотни! Аннет посмотрела на Самсона. — Вот же гаденыш! – сказала она по-английски. – Не дашь, будет орать, что во Франции буйным цветом расцвела дискриминация, дескать, будь у водителя белая рожа, то сотню мы бы дали без всяких разговоров, а дашь – окажешься в дураках, потому что этот окаянный мавр обязан был бы отвезти и за десятку, – она достала из кармана еще одну купюру и положила ее на панель перед водителем. Негр был малым недоверчивым и опытным, прежде всего он открыл бардачок и очень внимательно обследовал первую купюру. Обнюхав вторую, он довольно хмыкнул и положил деньги во внутренний карман куртки. Только тогда машина тронулась. — Сонни, ты что, на содержании у этой миллионерши? – раздался голос Поля. – Я таких денег отродясь не видывал. Что ж, я тебя понимаю, молода, красива, к тому же еще богата, вон как разбрасывает сотняги, ну как тут не влюбиться? А скулы какие! Господи, какие скулы! – и Поль, сверкнув глазами, покосился на Аннет. «Поль всё такой же, только почистить бы его малость...» – с удовлетворением подумал Самсон. Самсон понимал, что первым делом надо было незаметно пройти мимо портье. Мокрое платье, дремучий вид Поля – всё это могло вызвать ненужные толки. Да и у Самсона вид был немногим лучше. Два дня пьянства, грязные воды прекрасной Сены и непосильные размышления о weltschmerz сделали свое дело. К счастью, стойка администратора была пуста. Портье, вероятно, изволил почивать. Порядки в Париже не меняются, французы своим раздолбайством напоминают асперонов, подумал Самсон; он осторожно поднял откидную доску, прошел к полочкам и взял ключ от номера. И странная группа полуночников, минуя гостиничный лифт, – чтобы не шуметь – по лестнице поднялась на второй этаж. Глава 22 И настала ночь, о которой долгие годы мечтал король! Час ушел на то, чтобы отмыть Поля от грязи. В процедуре помывки Поля деятельное участие приняла Аннет. Она мочалкой драила ему спину. Поль вскрикивал от удовольствия и просил оставить его с Аннет наедине. Сначала Поль чрезвычайно агрессивно отверг предложение Самсона побрить его, но затем согласился, задумчиво отметив, что не каждый смертный удостаивается высокой чести быть побритым лично королем. Самсон поскреб рукой затылок, на его взгляд, Поль шел на поправку не в меру быстрыми темпами. Из ванной Поль вышел преображенным. Вот когда пригодились роскошные костюмы Самсона! Самсон и Поль были примерно одного роста и одной комплекции. С годами они даже стали чем-то походить друг на друга. В белом цивильном костюме с орденом Святого Лоренцо на груди Поль выглядел великолепно. Он расположился в кресле у окна, на совершенно черном фоне невиданно долго длящейся ночи. Косясь на орден, Поль как бы невзначай спросил: — Скажи по секрету, Сонни, я никому не скажу, это что, за победу при Сиракузах?.. Самсон криво улыбнулся и покраснел. — Кстати, о водных процедурах, – сказал Поль, закуривая сигару, – мои многочисленные русские родственники, которые осели во Франции в двадцатых годах прошлого столетия, и их еще более многочисленные потомки имели свой взгляд на это обязательное для любого цивилизованного человека дело. Вероятно, традиция, берущая свое начало еще во времена монгольского ига, когда практически у всех русских на лицах обозначились широкие скулы и узкий разрез глаз, – Поль выразительно посмотрел на Аннет, – велит им мыться как можно реже. Монголы, эти бесприютные кочевники, завоевавшие, как известно, огромные территории не связанных в то время между собой общим государством русских, либо вообще никогда не мылись, обходясь обтиранием тела пучком степной полыни или ковыля, либо мылись раз в жизни сразу после рождения. Только что родившегося младенца окунали в чан с молоком кобылицы или в протухшую простоквашу, называемую кумысом... — Я пил кумыс, – вставил Самсон. — И каковы впечатления? — Вкусно. Необычайно вкусно! Похоже на шампанское из кислого молока. Но потом!.. — Представляю себе! — Да, это было серьезное испытание. Прости, Аннет, но такому стремительному эффекту мог бы позавидовать даже мой лейб-медик Краузе, великий мастер по клизмам и промываниям внутренностей. Поль окинул взглядом скудную обстановку номера. — Почему?.. – он покрутил в воздухе рукой. — Не отвлекайся, Поль. Твой рассказ меня захватил... — Хорошо, продолжаю. Позже русские завели у себя обычай париться по черному. Делали они это так. Сначала что есть силы раскочегаривали в своих деревенских домах, называемых избами, огромные, размером с хорошую домну, печи. Затем, основательно разогрев, выгребали из печи угли, устилали нижнюю часть печи березовыми ветками и, согнувшись в три погибели, залезали туда, как во врата ада. И сидели там до тех пор, пока от них не начинал валить дым. Понятное дело, такой народ победить нельзя! Потренировавшись в самодельном аду, русские без страха грешат, они живут с размахом, полнокровно, на зависть скучным европейцам, ибо прекрасно знают, что в рай им путь заказан, а в настоящем аду хуже не будет. Но повторяю: баня раз в неделю или в полмесяца... Чаще нельзя, кожа не выдержит – лопнет. И вода экономится... А какой-нибудь изнеженный англичанин дня прожить не может без ванны. А русскому всё нипочем, он может не мыться несколько дней кряду и даже не заметит этого! Итак, у русских был такой порядок – баня раз в неделю. Или в две. Пришел двадцатый век, за ним – двадцать первый... Бани по черному исчезли, появились огромные туалетные комнаты с душевыми кабинками и ваннами джакузи, но обычай мыться раз в неделю остался, русские, так сказать, остались при особом мнении, они продолжают упорствовать в своем праве мыться раз в неделю. Для этого святого дела у них обычно отведена пятница. Традиция есть традиция! У меня есть племянница, она приучила своего французского отца, который взял себе в жены правнучку одного царского генерала, бежавшего от большевиков, так вот она приучила его, своего французского папашу, тоже мыться раз в неделю. Сама же она не моется неделями. Поднявшись с постели, протирая кулачками глаза, эта ленивая грязнуля сразу направляется в кухню к холодильнику, всегда набитому восточными сладостями, тортами, конфетами, воздушной кукурузой, мороженым и прочими вкусностями. Она велела своему отцу, который обожает ее, мыться не чаще одного раза в неделю. Она объяснила это тем, что чувствует себя ущербной от невольного укора в папашином каждодневном обязательном подходе к душевому рожку. Боже, как же сложно я выражаюсь! Но вам понятен мой пафос? Все это время Аннет оставалась невидимой для Самсона. Во все глаза глядя на Поля, Самсон уголками глаз пытался отыскать Аннет, но она непонятным образом ускользала от его взгляда. Но тут она возникла прямо рядом с Полем и подала голос: — Мне кажется, вы всех ненавидите. Особенно русских. Поль смерил ее насмешливым взглядом с головы до ног. — У вас, случайно, нет подружки? Такой же хорошенькой? — Допустим, есть. И что? — Разве непонятно?! — Учти, скажешь еще какую-нибудь гадость о русских, не налью! – пригрозил Самсон. — Тебе-то что до них? Ты же чистокровный асперон! — По матери я – русский. И девушка права, ты ненавидишь русских. — Неправда! – возмутился Поль. – Я сам наполовину русский! И русских обожаю. Ни у кого нет такой нежной души, как у русских... Самсон, где ты раскопал это скуластое сокровище? Привез с собой из своего сказочного королевства? Но у нее выговор парижанки, которая к тому же какое-то время слонялась по коридорам Сорбонны... — Аннет мне как дочь, – сказал Самсон и солидно надул щеки. — Так я тебе и поверил! И вы, дитя мое, не верьте ни единому слову этого коварного порфироносца! Эти короли, знали бы вы... Если свяжетесь с этим тираном, в лучшей случае, вас ждет монастырь, а в худшем – плаха... О, я знаю королей! Самсон попил народной кровушки, попил, у них, у королей, без этого никак... Самсон встал и подошел к окну. Как хороша была затянувшаяся ночь! Самсон полной грудью вдохнул холодноватый воздух. — Спасибо за помыв тела, – услышал он голос Поля, – давно я так славно не мылся... — Ты же русский... — Ты хочешь сказать, что я должен мыться раз в неделю? — О чем мы говорим, Поль? – Самсон резко обернулся. – Говорим, говорим... о какой-то ерунде, а до главного добраться никак не можем... Поль прищурился. — До главного?.. Какого черта ты приехал сюда, Сонни? Соскучился по борделям? Простите, милочка... Неужели в Асперонии нет публичных домов? И вообще, как там у тебя, в твоем долбаном королевстве, с этим вопросом? Сераль с наложницами еще функционирует? Здесь у тебя с бабьем всегда всё было в порядке... Еще бы, всё было так просто! Чтобы на ночь обзавестись бабешкой, тебе было достаточно свиснуть. В твоем распоряжении всегда были жены и любовницы твоих друзей... А в Асперонии как? Всё больше пробавляешься невольницами, поставляемыми тебе с Ближнего Востока? Мадемуазель, вы не должны обольщаться, ваш друг страшный бабник. Я должен был вас предупредить... — Именно это мне в нем и нравится, – проворковала Аннет, прижимаясь к Самсону. Самсон скривился. — Ты стал пошляком... — Скажи, чего ты ждешь от меня? – продолжал бурчать Поль. – Рассказов о теплых местечках под гостеприимными мостами Сены, где я коротал время последние двадцать лет в обществе лучших представителей парижского и международного дна? Знаешь, каких людей я там встречал! О, кафедры многих университетов Европы были бы счастливы числить их у себя... — Я хотел увидеть тебя, Поль, – тихо сказал Самсон. Открытое окно принесло далекий колокольный звон. Поль и Самсон переглянулись. Это был знак. Они оба это поняли. Они опять были вместе. Минут десять длилось молчание. Поль чинно обратился к Аннет: — Вас как зовут, мадемуазель? Этот бурбон нас не представил... Аннет? Какое милое имя! И, главное, редкое. А ты, Самсон, несмотря на королевское происхождение, получил дурное воспитание. Девушка успела потереть мне спинку, а я только сейчас узнаю, как ее зовут. Ты плохо воспитан, друг мой. Впрочем, ты и сам это знаешь. Не то что я – потомок Голицыных. Правда, не тех князей Голицыных, которые столетиями преданно, а иногда и не совсем преданно, служили русским царям... А тех – которые служили самим князьям Голицыным. Матушка перед смертью открылась, никакая она не княгиня Голицына, а праправнучка некоего Фомы Голицына, бывшего, сказала мамаша, крепостным кучером в имении князя Голицына смоленского розлива. Была такая вздорная привычка у некоторых аристократов – давать детям рабынь свои фамилии. Может, они были и правы... Иначе, как разберешь, где твой сын, а где сын твоего раба? Господи, что я такое говорю?! Поль схватился за голову. Получилось очень картинно. Ночь длилась. Бесконечная ночь длилась... Хриплым голосом Поль продекламировал: — И ветер чист, как поцелуй ребенка. Окно открыто, ночь нежна. Я слышу голос чей-то ломкий: «Ты мне нужна, ты мне нужна...» — Как-то утром, приходя в себя после пьянки, в момент редкого просветления, я решил наказать себя, напрягся и родил это четверостишье. Спустя день вспомнил, что точь-в-точь такие же слова задолго до меня написал Превер... Вот горе-то было! А я, дурак, думал, что коли мне удались такие лирические строки, значит, я все-таки мог стать настоящим поэтом... Кстати, чуть не забыл, недавно встретил Дениз, она страшно располнела и чем-то стала похожа, ты не поверишь! – на медведицу... Я даже испугался, иду, это, я по улице Вожирар, а навстречу мне такая огромная, толстая медведица на задних лапах... К счастью, Дениз меня не узнала, а то, наверняка бы, задрала бы и съела... Поль и Самсон встречаются взглядами. Некоторое время они смотрят друг на друга, не веря в происходящее. Потом Поль отводит глаза и уставляется в окно, а Самсон смотрит по сторонам, ища Аннет. Ну вот, опять. Куда она все время исчезает?! ...Поль бормотал, глядя в одну точку: — И длится ночь как наважденье, Как сон несбывшихся надежд... — Ну и так далее... В начале своего несостоявшегося творческого пути я открыл Америку, решив, что в художественном произведении сюжет второстепенен. — За счет чего же ты тогда намеревался держать читателя в напряжении? — Как ты иногда грамотно выражаешься: держать читателя в напряжении! Я в восторге! А плевать я хотел на читателя! Сюжет для меня был... вроде того полусонного, вялого, но очень выносливого осла, который бредет туда, куда несут его шальные ноги, и которого можно навьючить чем угодно – любым товаром: от книг Священного писания, комедий Аристофана, философии Фейербаха, музыки Вагнера, Эйфелевой башни, стишков лорда Байрона, древнеримских виадуков, тоннеля под Ла-Маншем, фрейдизма, финального матча на звание чемпиона мира по шахматам, альпийского утра, ночных кошмаров, старинных монет с изображением божественного Августа, растоптанных роз на мостовой, вождя африканского племени бакеле, любви Петрарки к Лауре, жертв 2-й Пунической войны, страданий юного Вертера, испорченной бормашины, обладателей Оскара, астрономии, швейцарских часов, шляпы Наполеона, вечернего небосвода, гибели астронавтов до волоса в носу, сигаретного окурка, сломанного перочинного ножа и поваренной книги с рецептом лукового супа. Гипотетический осел неторопливо бредет, почти засыпая на ходу, а ты его грузишь мыслями, грузишь, грузишь, пока у читателя от изумления крыша не поедет к чертовой матери, а у осла от усталости не подкосятся ноги. Все, что делается в мире в течение последнего столетия, – почему, не знаю, видно, так вышло, – направлено на то, чтобы отучить человека мыслить. Целая индустрия развлечений навалилась на несчастного индивидуума, у которого просто не остается времени остановиться и задуматься. И ему это уже нравится! Ему нравится не думать. Это ведь самая тяжелая из всех существующих на свете работ – думать! Мы позабыли, что способность мыслить, постепенно утрачиваемая человечеством, всегда отличала его не только от мертвой природы, но и от бесчисленных видов органической жизни. — Не отвлекайся, – тихим голосом опять попросил Самсон. — Да, да, ты прав... Вернемся к сюжету. Сюжет, повторяю, вторичен. А вторичен он потому, что первична мысль автора. Ах, как это прекрасно, когда ты вдруг наталкиваешься на свежую мысль талантливого человека! Как увлекательно – без зависти следить за тем, как работают мозги у кого-то, кто от природы одареннее тебя и кто щедро делится с тобой своими мыслями, и для кого мыслить – высшее из наслаждений! Ах, как завораживает игра оригинальной, мощной и цельной мысли! Следить за этим – истинное блаженство! Этому занятию можно предаваться нескончаемо долго и, в отличие от известного плотского процесса, подолгу не кончать, делая перерывы лишь на сон или смерть... Итак, повторяю для тупоголовых! Сюжет вторичен, несуществен. Важны мысли, позиция, подтекст и вывернутая наизнанку черная душа автора, маскирующегося под добродетельного и в то же время бесстрастного бытописателя. Ну, словом, как у Джойса. И вообще, в какой-то момент я понял, что главное для меня – это писать. Безразлично что. Лишь бы писать. И не беда, если бы вдруг обнаружилось, что я банальный графоман. Меня бы это открытие не остановило. Были бы чистый лист бумаги, хорошо налаженная пишущая машинка и тишина. Это было как раз тогда, когда я писал свою знаменитую поэму о... ну, ты помнишь, когда от меня отшатнулись даже вокзальные шлюхи. С какой-то невероятной ясностью я понял тогда, что всё остальное – кроме литературы – чепуха. Главное, думал я, – это мои будущие романы, рассказы, повести и поэмы. Во мне полыхал огонь такой чудовищной силы, что я мог не только сам сгореть заживо, но и без труда испепелить все живое в радиусе ста километров от своей огнедышащей персоны. Я был как армейский огнемет. Столь же неразборчив и беспощаден. Если бы всё, что я задумал, осуществилось, мои соперники продержалось бы недолго. Мои планы были грандиозны. В перспективе я должен был свергнуть с пьедесталов и затмить всех своих великих предшественников, начиная с Еврипида, Софокла и Эсхила и кончая Уитменом, Лонгфелло и Бродским. Но оказалось, что моя первая поэма стала моей лебединой песней... Моя грязная поэма – это и есть я. Выяснилось, что только такую гадость я и способен писать. Я там весь уместился. Со всеми своими гнилыми потрохами, любовью к свободе, мечтами о славе, тайными и явными пороками и воспоминаниями о том, чего никогда не было. Двадцать поэтических страниц, полных грязи, сладких соплей и глубокомысленных рассуждений о мироустройстве, о котором я и сейчас-то имею весьма смутное представление. Всего двадцать страниц! На большее меня не хватило. Когда я понял, что колодец вычерпан до дна, то сначала страшно удивился. Я всегда был уверен, что в меня влезет не только весь земной шар со всей своей тысячелетней исторической требухой, но и Солнечная система вместе с Плутоном, Сатурном и прочими Нептунами, лунами и кометами Галлея. Да что Солнечная система! Мне казалось, вселенная, даже не поцарапав внутренних стенок черепной коробки, свободно вошла бы в меня, как сабля в ножны. Вошла бы, еще и место осталось. Но, увы, приходилось признавать, что поэма об окаянном барбосе – это вершина, апофеоз, так сказать, моего скромного поэтического дарования, которое, как выяснилось, заключалось не в романтически возвышенном видении и осмыслении мира, а лишь в виртуозном умении рифмовать ранее никем не рифмованное. Согласитесь, – тут Поль огляделся вокруг, ища поддержки аудитории хотя бы в лице Аннет, – согласись, – поправился он, не найдя девушку взглядом, – что это не то искусство, к которому стремится каждый истинный художник. Я был посредственным новатором рифмы. Это было все, на что я был способен. Но рифма, даже очень интересная рифма, еще далеко не поэзия. Я мог прогреметь в подлунном мире как поэт подворотен, обоссанных заборов и стен вокзальных сортиров. Меня читали бы, сидя на толчке. Такой разновидности всемирной славы мне было не нужно. Я понял, что мне как личности конец. Продолжать жить в надежде со временем возвыситься и вырасти в поэта-песенника или автора эстрадных куплетов не имело смысла. Мои запросы были неизмеримо выше. Я пытался выдавить из себя хоть немного свежего вдохновения, но, тюкая пальцем по клавишам пишущей машинки, только разражался рыданиями или истерическим хохотом, потому что у меня ничего не получалось... Мои амбиции во много крат превосходили мои возможности... Разумнее всего было бы сменить направление, чтобы заново проторить и заасфальтировать индивидуальную дорогу к славе. Надо было менять профессию. Но я не мог заниматься ничем другим, да и не хотел. Литература была моим богом, в ней я видел смысл жизни... – Поль не миг остановился. – Почему ты не спрашиваешь меня, где Рене, Карим и прочие? Ах, если бы я сам знал, где они! Кстати, ты, кажется, пил тут без меня? Налей, а то после всех этих дурацких ночных заплывов в вечность я, кажется, простудил горло. Мне надо беречь связки, они у меня слабые с детства, чтоб ты знал... В этом весь Поль. Только что был на волосок от смерти, а теперь он, видите ли, трясется над своим чертовым горлом, будто ему завтра предстоит петь в Ля Скала. Самсон вспомнил балкон, на котором двадцать лет назад они с Полем стояли перед его, Самсона, отъездом в Асперонию, вспомнил оплеванного Полем почтенного пешехода, и странное чувство охватило его. Поль словно продолжал тот давний разговор, и словно не было этих двадцати лет, проведенных в разлуке. Самсон плеснул в стаканы немного виски. После того как Поль сделал добрый глоток, кожа на его лице порозовела. После второго глотка Поль вдруг откинулся в кресле и залился смехом. — Самоубийца! Святые угодники! Подумать только, я самоубийца! – визгливо вскрикнул он и ударил себя ладонями по худым коленям. – Это было бы пошло, если бы не было так смешно! Я сейчас подохну от хохота! Вдобавок, меня спас старый друг, который каким-то непостижимым образом пролез в короли! Послушай, Сонни, – надеюсь, ты по старой памяти позволишь мне так тебя именовать? – как это тебя угораздило вдруг сделаться королем? Как это тебе так подфартило? И, наконец, почему ты, а не я стал цезарем! Почему жребий пал на тебя? Почему – не на меня?! Мне кажется, я заслуживаю этого ничуть не меньше. Во мне столько пороков... У меня к тебе множество вопросов: став королем, достигнув, так сказать, заоблачных вершин, познал ли ты, кто управляет всем этим всемирным безобразием, всем этим процессом закономерностей и случайностей, из которых складывается наша жизнь, и каким образом в наше лихое время становятся королями? Что, есть рецепт? Если есть, поделись! Мне тоже хочется побывать в шкуре короля. Каково это – повелевать тысячами подданных, распоряжаясь их телами и душами? И еще, если ты всамделишный король, значит ты – помазанник Божий? Каково это – быть помазанником Божьим? И что, помазанник Божий – это уже не столько человек, сколько... То есть, я хотел спросить, король, он кто – сверхчеловек, полубог?! До встречи с тобой я был знаком только с королями из карточной колоды. Ах, Сонни, каким же ты, право, был милым парнем! И вдруг нА тебе... Король... придворные... королева... принцы... всякие там принцессы... дворцы... какое-то мифическое королевство Асперония... Ах, как низко может пасть человек! Не понимаю! Но я-то, я-то хорош, бултыхнуться в Сену в такое неподходящее для купания время года!.. А в общем-то я за тебя рад, ты все-таки хоть чего-то добился... В короли выбился... Не то, что я... Он опять заливается смехом, он весь исходит мелкими каркающими стонами, он кашляет, переводит дух, опять заходится в хохоте, из глаз выкатываются слезы, он трясется как паяц, который сам себя дергает за ниточки... Но это не приступ неврастении или эпилептический припадок, Самсон видит, Поль смеется от души и искренно. — Прости меня, – наконец выдавливает он, – давно я так не веселился. В любой мелочи при желании можно найти смешное. Непревзойденным мастером в этих поисках был Джером. Говорят, он даже из железнодорожных катастроф выжимал фельетоны, читая которые его чопорные соотечественники хохотали до колик. Поль замолчал. Казалось, он наслаждался уютом, покоем, выпивкой и обществом приятных ему людей. Самсон посмотрел на старого друга. И его больно уколола мысль, что Поль был прав, когда говорил о своей неспособности создать что-то, по своей значимости хотя бы сопоставимое с его давней мерзостной поэмой. Поль напоминал некий хрестоматийный цитрусовый плод, из которого выжат сок. Какая же это трагедия для мечтателя! Мечтатель уже видит себя без пяти минут начальником земного шара, и вдруг ему становится совершенно ясно, что он круглый нуль! Есть всё – и ум, и интеллект, и вкус к жизни, и желание творить, и молодость, и энергия, и образованность, и способность широко мыслить, и складной нимб в кармане, и самоирония... А чего-то главного не хватает. Будто некий дальновидный садист при твоем рождении вынул из тебя каминными щипцами кусочек твоего «я» и припрятал для кого-то, кому, по мнению садиста, этот кусочек нужнее и кто с этим кусочком без помех устремится к успеху. Без этого кусочка Поль неполноценен... Он не представляет собой боеспособной творческой единицы. Он ущербен. Без этого кусочка остается одно – заплыв в бессмертие, то есть камнем в воды бездушной Сены, где костями таких же несчастных устлано дно от Труа до Гавра. Люди, заболевшие литературой или поэзией, уже не могут жить другой жизнью. Им подавай славу. А если ее нет, то вряд ли они пойдут в почтальоны, клерки или стоматологи. Они нуждаются в признании. Они не удовлетворятся процессом творчества как таковым, им нужен рукоплещущий читатель. Как не устроит их и прозябание в качестве главы добропорядочного семейства, где по воскресеньям все собираются за обеденным столом, и обед, начавшийся пошлой молитвой о ниспослании всем сидящим за столом здоровья и прибавки к жалованью, заканчивается традиционным пудингом с патокой, чаем с ежевичным джемом, сытой икотой и тяжелым сном без сновидений. Нет! Покойная жизнь благочинных буржуа не про них. Более несчастных людей природа не создала. В лучшем случае их ждет университетская кафедра, с которой несостоявшийся гений может безнаказанно громить своих состоявшихся оппонентов. А в худшем – вышеозначенные воды полноводной Сены, в утробе которой хватит места для всех. Господь, санкционировав твое рождение, думал Самсон о Поле, наделил тебя непомерной спесью, но не дал таланта. Когда Поль вылез из живота матери, родилось не вершинное произведение природы, а урод, которому в качестве довеска, на несчастье, Господь даровал критический ум и развившуюся с годами пагубную способность к беспощадному самоанализу. Появившись на свет, это разболтанное, расхлябанное создание, хромая на обе ноги, устремилось в дорогу, на ходу постигая свое несовершенство. К слову сказать, Самсон не первый и не последний, кто сумел понять, что и лавры победителя, и деньги, и жизнь на виду – всё это мелочная суета, не стоящая того, чтобы очень уж горячиться и отрывать задницу от продавленного дивана, а глаза – от непритязательных романчиков Даниэлы Стил или Стивена Кинга. Если ты не можешь жить без славы, значит, с тобой что-то не ладно. Если твоя цель не творчество, а его продукт и цена продукта, то ступай в ди-джеи. «Кто мы все в сравнении со всеми этими бездушными громадами, которые с безумной скоростью носятся в безмерном пространстве, – думал Самсон просветленно, – кто я в сравнении с бесконечной вселенной и безвременьем, называемом вечностью, в которой сиднем сидит весь материальный мир, делающий вид, что он активно движется от какого-то неведомого начала к еще более неведомому концу? Кто я на этой космической карусельной свистопляске из мертвых и живых миров? Пожалуй, я измеряюсь столь малыми величинами, что меня легче приравнять к нулю, чем тратить время на измерения... Как тут не вспомнить целебную в нравственном и интеллектуальном смысле яму с собачьим дерьмом, в коей мне двадцать лет назад открылись разделы Истины, касающиеся всех тех безумств, которые начинаются, стоит только появиться человеку с его непреодолимой тягой задавать идиотские вопросы». А Поль тем временем, отдохнув и зарядившись очередной порцией виски, продолжал: — Как ни смешно, как ни банально это звучит, но я разочаровался в жизни. Я ожидал от нее большего. Она меня огорчила. И еще оказалось, что нельзя творить с камнем на шее, холодным сердцем и синяками от удара судьбы под равнодушными оловянными глазами... Посмотри мне в глаза, Сонни. Мои глаза прозрачны до такой степени, что при желании сквозь них можно увидеть мой безупречный по форме мозг, в котором полностью отсутствуют неровности, всякие там выбоины, кочки и рытвины. Мои мысли, тяжелые, как гусеничные траки, разгладили эти неровности, называемые извилинами. А потом я еще и отполировал свой мозг, каждодневно упражняясь в пьянстве. Мой мозг гладок как бильярдный шар. Он настолько совершенен, что им стало невозможно мыслить. Самсону болтовня Поля напомнила игру постаревшего пианиста, который от нечего делать перебирает пальцами клавиши рояля, извлекая из него не мелодию, а приятные для своего слуха звуки и оживляя суставы, пораженные артритом. И все же это лучше, чем то, что могло случиться с Полем, не подоспей вовремя Самсон со своими воплями: «Я спасу тебя, мой друг!». Самсон взглянул на Поля, который с беззаботным видом улыбался, и предстало ему покрытое водорослями, позеленевшее, набухшее речной водой страшное лицо с черными морщинами, какие бывают у утопленников с трехдневным стажем. Самсон еще раз подивился закономерности, с какой случайность вторгалась в его жизнь и в жизни близких ему людей. — Когда человек с нормальной психикой и хорошим вкусом видит полотна Матисса, – говорил Поль, продолжая улыбаться, – от восторга, умиления, ужаса и счастья у него перехватывает дыхание. А меня, когда я смотрю на все это матиссово убогое волшебство, охватывает ледяная тоска. Хочется пойти и удавиться... И не потому, что я не понимаю живопись, а оттого, что я холоден, как лягушка. Во мне больше нет огня, Сонни. Головешки, в которые превратились мои мечты, и те остыли и уже не дымят. Ты понимаешь, о чем я?.. Так вышло, что после твоего отъезда моя жизнь пошла сплошным потоком, не подразделяясь на дни, месяцы и годы. Ты в этом никак не повинен. Просто совпало... С тех пор у меня из памяти выпали целые жизненные периоды. Я сам себе напоминаю слепленную из домыслов историю человечества, из которой грубо вырваны огромные куски, длиной в целые столетия, и о которой мы можем судить лишь по словам ученых, клятвенно заверяющих нас, что они потчуют нас не сказками про белого бычка, а апробированным товаром с клеймом «строгая научная гипотеза». Я не помню, что делал десять лет назад. Или год назад. Да и был ли он, этот год? Я даже подумал, может, люди, печатающие календари, отвлеклись на что-то более значительное, чем время... И годы, счастливые тем, что их не заметили, спрятались под покровом вечности... Сначала меня это пугало. Потом привык. Я понял, что могу так дотянуть до старости, лениво ползя вдоль жизни и не затрудняя свое залитое водкой сознание вопросами о бессмысленности или целесообразности всего того, что меня окружает... А ночь все длилась... Ирландское виски било по мозгам, как орудия береговой артиллерии палят по опрометчиво появившейся на горизонте вражеской эскадре, – так же точно и беспощадно, – топя вяло сопротивляющиеся мысли в золотых, пахнущих вересковым дымом, волнах сорокаградусного спирта. Самсон впал в состояние, похожее на приятную полудрему. Глаза сами собой закрылись. Поль еще что-то громко бубнил на всю комнату, а Самсон вспоминал удобные покои в своем армбургском дворце, тяжелые бордовые портьеры на окнах с частым переплетом, картины в золоченых рамах, пушистые, теплые ковры, в которых по щиколотку утопала нога, свежий ветер с моря, приправленный запахами бушующей сирени из старинного парка, слуг в расшитых серебром ливреях, придворных с верноподданными улыбками на щекастых припудренных лицах, утренние доклады старого дурака Шауница... Он увидел исходящую розовым светом прекрасную и порочную Сюзанну, потом кожей ощутил прикосновение чего-то невероятно пушистого и теплого, и болезненно-томное желание женщины – любой женщины! – охватило его... Глава 23 Под утро, когда с улицы в комнаты потянуло прохладой, почти морозцем, все забылись сном. Поль, укрытый пледом, свернулся, как кот, и уснул в гостиной, в кресле, и сквозь неплотно притворенную дверь королю было слышно, как он посапывает. После скоротечной близости, Самсон уснул в крепких, как медвежий капкан, объятьях Аннет. Мочка королевского уха была прихвачена зубками его юной возлюбленной. Королю приснился странный сон. Будто он живет в каком-то маленьком деревянном доме, где-то вдали от человеческого тепла, и бесконечно долго длится желто-серая ночь, рыхлая, полупрозрачная, противная, дрожащая, похожая на несвежее куриное желе. А под домом, он это знает и даже каким-то образом видит, похоронены дорогие ему люди. Их тела мерцают фиолетово-серебристым светом. Они не лежат неподвижно, как положено покойникам, а совершают неслышные слабые движения. Но подняться, восстать, выйти оттуда они не могут, они и не пытаются сделать это, ибо понимают, что там их место. Эти призрачные грустные люди, вернее, бесплотные тени этих людей, никогда не встречались ему в реальной жизни. Они – порождение его сновидений. Но от этого они не становятся ему менее дороги. Он видит их, мужчину и женщину, и скорбное щемящее чувство смертной тоски входит в его сердце, и он плачет обильными слезами, сострадая им и желая найти утешение вместе с ними в этом тихом, беспомощном плаче. Он знает, что уже никогда их не встретит. Ни во сне, ни в живой жизни. Пусть они бесплотны, но они были, были, были... И такая скорбь на душе, и так страшно жаль, что они умерли, что Самсоном на мгновение овладевает нестерпимое желание присоединится к фиолетовым призракам! Самсон проснулся. Провел рукой по лицу, мокрому от слез. Придвинулся и прижался к нежному юному телу, лежащему рядом. Стало легче... Во все время пребывания Самсона в Париже граф Нисельсон находил возможность подробно информировать его о положении государственных дел в Асперонии. Неспокойно было в королевстве. Хотя, вроде бы, все идет, так сказать, своим чередом. Министерства напряженно работают, трубы фабрик и заводов исправно отравляют атмосферу неотфильтрованными выбросами, чемпионат страны по шахматам в самом разгаре – не покладая рук трудится Генрих Берковский. Королевский драматический театр осуществил постановку по новой пьесе Самсона под названием «Мотор любви». Лоренцо спит с принцессой. Лемке в церкви святого Игнатия темпераментно прочитал проповедь о вреде воздержания. Проповедь нашла горячий отклик во всех слоях асперонского общества. Доктор Лаубе пьет горькую и, не стесняясь в выражениях, поносит деспотию. Министр иностранных дел Солари в результате долгих двусторонних переговоров добился от американцев согласия на выдачу им вместо Лоренцо праха предполагаемого гражданина США, негра без имени, незадачливого (скоротечного, летучего, краткосрочного) любовника Сильваны, кремированного после четвертования лет двадцать тому назад, еще во времена правления Иеронима Неутомимого. Американцы скрипнули зубами и согласились, выторговав себе право направить в Асперонию делегацию ученых и промышленников для ознакомления с ведением вскрышных работ в местах залегания пластов с фракциями красного золота. В этой части доклада граф был чрезвычайно осторожен. На первый взгляд, Солари пошел на непозволительные уступки, позволив американцам засунуть свой нос туда, куда им его совать совсем не следовало. Но Солари сообщал, что переговоры с американцами шли очень туго, они явно нацелились оттяпать у Асперонии прииски красного золота, и, похоже, они ни перед чем не остановятся. По мнению Солари, надо было тянуть время. Члены высокой делегации прибыли утром, их встретили по-царски, и к полудню они уже все лыка не вязали. Им издали показали развалины психиатрической клиники, где копошились какие-то подозрительные личности в поисках уцелевших ампул с наркотическими веществами. Наркоманов выдали за добытчиков красного золота, а руины – за прииски, работы на которых ведутся-де открытым способом. Удовлетворенных и разомлевших американцев повезли на роскошный обед со знаменитой асперонской водкой. И вот уже в течение целой недели делегация ученых и маскирующихся под них цэрэушников в полном составе безвылазно сидит в гостинице «Эльдорадо». Из-за слабости кишечника американцы не могут ни на минуту покинуть своих номеров. В этой связи Нисельсон отмечает превосходную работу лаборатории, которая была создана еще при Краузе. Самсон покачал головой. Не все так просто. Уж если американцам что-то взбредет в голову... Что касается праха несчастного негра, то никаких его останков, само собой разумеется, не нашли. Вместо них американцам выдали плохо читаемую копию акта о чьей-то смерти, написанную на древнеасперонском языке, и гору золы, якобы оставшуюся после сожжения тела их соотечественника. На самом деле это были останки престарелого слона из королевского парка, накануне очень кстати отдавшего душу своему зоологическому Богу и сожженного в конвертерной печи армбургского медеплавильного комбината. Количество праха поразило американцев. По их просьбе золу спрессовали, и получился целый чемоданчик маслянистой серой массы весом килограммов десять; останки выглядели настолько убедительно и оригинально, что американцы, падкие до всего экстравагантного, на время угомонились. Наконец-то многолетняя дружба-вражда между маркизом Урбаном и маркизом Заксом была скреплена кровью: во время попойки в ресторане пришедший в невменяемое состояние Урбан полез с кулаками на Закса и расквасил тому нос. Правда, все закончилось миром: уже через минуту министры целовались и пили на брудершафт. До основания разрушенное здание психиатрической лечебницы решено было не восстанавливать. Во-первых, из-за высокой цены строительства, во-вторых, все специалисты, включая главврача майора Ройтмана и врача обер-лейтенанта Вински, погибли под развалинами больницы. Таким образом, во всей Асперонии не осталось никого, кто бы мог граждан, заплутавших в фальшивых диссидентских дебрях, наставлять на путь истинный. На взгляд графа, отказ от строительства новой «психушки» может пагубно отразиться на политической обстановке внутри страны. По его мнению, антинародный антиасперонский элемент, вместо того чтобы исправляться с помощью психотропных средств от своих политических заблуждений, спешно пойдет шляться по городам и весям бескрайней Асперонии, смущая простых людей соблазнительными речами. Кстати, молодая диссидентская поросль уже начала действовать. Почувствовав свободу, представители этого пока еще стихийного движения, в среде которого немалый процент составляли лица известной национальности, – тут Нисельсон в патриотичном порыве поджимал губы, – подбадриваемые «вражьими голосами» из-за океана, совсем обнаглели и стали открыто критиковать демократический асперонский деспотизм. «Пошаливают, ваше величество, – лицемерно вздыхал Нисельсон, – диссиденты пошаливают. На площади Победы произошел неприятный инцидент: шесть полоумных студентов в знак протеста против вашего, ваше величество, демократического режима приковали себя пластмассовыми цепями к яйцам восстановленного Аполлона. Молокососов сутки продержали в изоляторе, и теперь студенты даже не могут вспомнить, где они были все это время... И прессе удалось зажать рот, поработали ребята из конторы Урбана, но в народе зреет сильное недовольство... Есть подозрение, что в стране существует некий подпольный центр, действиями которого управляет кто-то из ближнего окружения короля». Самсон тяжело вздохнул. Совсем не хорошо было в Королевстве Асперонском... ...Ночь уплывала в прошлое... Самсон бросил взгляд на Поля. Тот мирно спал в кресле в той же позе, что и уснул. Король осторожно освободил ухо. Необычное ощущение, подумал он. Какие же, однако, острые зубки у красавицы! Утро стучалось в окно. Солнечный зайчик брызнул по стенам и потолку. За окном голодные пернатые неизвестного вида затеяли утреннюю перебранку. Город просыпался... По мокрому асфальту мягко прошуршала автомашина. Металлическая калитка во дворе пропустила кого-то, кто шел очень быстро, и, небрежно закрываемая этим кем-то, издала тоскливый писк, отдаленно напоминающий мяуканье. Самсон услышал, как в комнате, где спал Поль, кто-то повернул ручку входной двери. Король приподнялся на кровати. Глава 24 Было слышно, как дверь в коридор отворилась. Послышались осторожные шаги, кто-то пересекал гостиную. В проеме двери король увидел встревоженную физиономию Шауница. Над головой невысокого гофмаршала, наваливаясь ему на спину, колыхалась темная фигура Нисельсона. У короля похолодело под сердцем. Шауниц ошеломленно поводил очами. Изумление гофмаршала достигло наивысшего предела, когда его взгляд уперся в короля. Самсон понял, что случилось что-то невероятно важное и скверное. Но король должен оставаться королем в любой ситуации. И поэтому он заговорил... стихами: — Ни днем, ни ночью, ни утром ранним нет покоя, – начал он бранчливо. – Как вы прервать посмели сон монарший? В опочивальне я один, лишь дева молодая со мною ложе делит... Как вы открыли дверь входную? — Дверь была не заперта, – замахал руками гофмаршал и рухнул на колени. – Я только что с самолета, ваше величество... Едва взял билет. Ночной рейс... Я страшно утомлен... Король жестом велел ему встать. — Я только что с самолета, – обиженным голосом повторил Шауниц. — Ну?.. — Переворот, – пролепетал Шауниц, – в Асперонии государственный переворот... — Кто?.. — Ваша дочь... Принцесса Агния, ваше величество. Совсем спятила, простите... Я видел, что в последнее время она много читает. «Капитал» какого-то Маркса и еще что-то очень революционное. Беда от этого чтения! Я давно хотел вас предупредить... — Молчи! Молчи, старый осел! Кто еще? — Не знаю, ваше величество. Я еле ноги унес... Солари... — Что – Солари?.. Говори! — Кажется, он перешел на сторону... — На сторону восставшего народа, ты это хотел сказать? Мда, старый мошенник Солари... Министры иностранных дел, они все такие... Раздался громкий зевок, а за ним – лязг зубов. В распахнутую дверь Самсон увидел проснувшегося и потягивающегося в кресле Поля. Поль с любопытством рассматривал комически нелепую фигуру гофмаршала Шауница, облаченного в парадный китель с золотыми галунами и роскошные брюки с лампасами. Король тоже обратил внимание на костюмчик Шауница, неуместный в затрапезном парижском отеле. — Да, братец, хорош же ты... Как тебя в таком виде впустили в отель? — Я сказал, что пришел наниматься на работу. Швейцаром... — Вот как? – король с уважением посмотрел на своего придворного. – Ты явно поумнел, мой друг... Ну, уж коли ты здесь, Шауниц, подай мне халат... И перейдемте, друзья, в другую комнату, очередной претендентке в королевы надо привести себя в порядок... Королевский «Боинг» французские таможенные и пограничные власти традиционно не досматривали. Инкогнито короля было достаточно прозрачным, и гостям Самсона не было необходимости запасаться визами, паспортами, деньгами и страховками. Граф Нисельсон со змеиной улыбкой на тонких губах советовал Шауницу остаться в Париже, в Армбурге-де опасно... Но гофмаршал ответил, что ему безразлично, где помирать, лишь бы быть рядом с обожаемым монархом. Поля долго уговаривать не пришлось. Он выразил готовность «возглавить Движение Сопротивления, уйти в глубокое подполье, стать рядовым бомбистом и даже – живой мишенью». При этом он интересовался, будут ли выдавать бойцам чистый спирт. Как ни странно, у короля было приподнятое настроение. Наконец-то он займется настоящим делом! И Поль, любимый друг молодости, возрождался на глазах! Король приказал Аннет собираться... Глаза девушки сверкнули сумасшедшим огнем. Не дослушав, Аннет стремглав помчалась к себе домой, переоделась и прикатила в такси прямо к самолету. Была минута, когда она едва не велела таксисту высадить ее на Рю Сен Жак, недалеко от здания медицинского факультета, но времени было в обрез, и пришлось проехать мимо альма-матер. В аэропорту водитель вынес из машины небольшую спортивную сумку с вещами. Аннет знала, если она будет вести себя благоразумно, то у нее скоро будет всё. Сейчас она сидела, откинувшись в кресле, и, держа перед собой какую-то тоненькую книжечку, делала вид, что читает. Она пыталась унять дрожь в коленях. Наконец-то она узнает, что такое настоящие приключения! Лететь с королем-любовником на его собственном самолете черт знает куда... Это было чудо. Она всегда верила, что ее жизнь в конце концов сложится не так, как у других людей. И потом, Самсон ей просто нравился. Несмотря на разницу в возрасте, ей в постели было с ним так хорошо, как никогда до этого... Она любила заниматься сексом с однокурсниками. Иногда, подвыпив, она вытворяла такое!.. С Самсоном всё было иначе. Она не занималась с ним сексом, она ему отдавалась. А это совсем другое! Сексом занимаются партнеры. Занятия сексом сродни массовым физкультурным упражнениям, в которые каждый из участников вкладывает известную долю чувства, приберегая большую его часть для других дел. Для еды, например. Или – для компьютерных игр. Партнер, у которого между ног торчит всегда готовый к работе орган, и партнерша, у которой имеется устройство для приема и временного размещения этого органа в недрах своего тела, занимаются любовью так же, как в другое время занимаются чем-то другим, менее или более привлекательным: посещают лекции, ходят на студенческие вечеринки, на вернисажи, дискотеки, каток, в бассейн, ездят в горы и так далее. Отдаваясь Самсону, она, сама того не подозревая, перенимала у мудрых одноклеточных гологамию, то есть способ полового процесса, при котором сливаются воедино целые особи. Бывали мгновения, когда Аннет теряла сознание, как бы растворяясь в сладости наслаждения. Эти мгновения были прекрасны! Почему этого не происходило прежде, когда она бывала с другими мужчинами, она не понимала. Те, другие, были и моложе Самсона и крепче телом и имели немало иных мужских достоинств, но... ...Поль, в белом королевском костюме, со звездой на горделиво выпяченной груди, выглядел настолько солидно, что белокурая высокая стюардесса, стоявшая на верхней площадке трапа, поклонилась ему в пояс. Поль некоторое время с важным видом созерцал геометрически ровный пробор на голове девушки, потом ласково потрепал красотку по щеке и что-то многозначительно прошептал ей на ухо. Полю было все равно куда лететь. Хоть к черту в ад. Двигали им неиссякаемые силы инерции. Еще вчера он захлебывался грязной водой Сены, а сегодня он гость короля, пусть и с приставкой экс. А если еще и нальют... Жизнь, конечно, штука омерзительная, но сам себе он все же нравился больше живой, чем мертвый. Пока пилоты прогревали двигатели, король провел Поля по обоим этажам огромного авиалайнера. Когда Поль завершил обследование кабины пилотов, кухни, спальни, кабинета с небольшой библиотекой, столовой-гостиной с домашним кинотеатром, туалетной комнаты с джакузи и душем, сауны с маленьким бассейном и нескольких, похожих на железнодорожные купе, кают для сопровождающих лиц, он остановился на лестнице и, восхищенно покачав головой, произнес: — Хороший самолетик, вместительный, удобный... Стоит, поди, не меньше Эйфелевой башни? И что, ваше бывшее величество, этот цельнометаллический бронированный бордель с крыльями летает?.. Самсон ухмыльнулся и утвердительно кивнул головой. — Сонни, Сонни, мальчик мой, – шепотом сказал Поль, – зачем тебе все это, – он повертел рукой вокруг себя, – зачем тебе все это надо?.. Давай вернемся назад. Тебя ждут неподражаемые парижские шлюхи, а меня – вино, беседы на балконе и целые батальоны еще не оплеванных любителей ночных прогулок. Сонни, – Поль приблизил к лицу короля свои синие глаза, – Сонни, поверь, твое место в борделе, а не на троне. Господи, какой ты король?! Послушай, на борту есть выпивка? Во время перелета Самсон с Шауницем, графом и Полем держали военный совет. Нисельсон склонялся к тому, чтобы приземлиться либо в Нибелунгии, либо в Вагании. И уже оттуда горными перевалами пробираться в Армбург. — Вот здорово! Это будет страшно интересно! – воскликнул Поль. – А кто будет нести носилки с королем? — Действительно, Нисельсон, кто?.. Во мне, несмотря на привлекательную худобу, добрых двести фунтов. Значит, вашему королю придется передвигаться самостоятельно.... И ты хочешь, чтобы я, законный правитель Асперонии, как какой-нибудь бутлегер, спотыкаясь о камни, брел по горным тропам и в страхе поглядывал по сторонам, боясь напороться на пограничный патруль? Аннет, что ты читаешь? – раздраженно обратился Самсон к девушке. Аннет подняла руку с книжкой. Король прищурился, обостряя зрение. — «Путеводитель по королевству Асперония», – прочитал он вслух и засмеялся. – Вот граф считает, что это нам вряд ли понадобится... Скорее уж альпинистское снаряжение... — Ваше величество, – озабоченно сказал Нисельсон, – может, вам вообще пока не стоит возвращаться в королевство? Может, переждать, пока все уляжется? — Как же, жди, уляжется... И потом, дело сделано, мы летим. — Можно повернуть назад... — Дуррррак! Самолет не велосипед. И запомните все, король всегда должен быть со своим народом. Даже если у этого народа крыша поехала... Господи, что за страна такая! Стоило отвернуться, то есть отлучиться на несколько дней... — Сонни... – начал Поль, но, увидев строгие глаза друга, прикусил язык. – Простите, ваше величество, если уж вы удостоили меня чести присутствовать на королевском совете, то позвольте высказать свое частное мнение... У придворных на лицах появилось нейтральное выражение, похожее на среднюю стадию тупости; головы их как бы вытянулись к макушке, глаза затуманились и смотрели не мигая. «Какой-то безродный Поль... Простолюдин, смерд будет теперь королю советы давать....» – ревниво думал граф Нисельсон, который совершил прыжок из мещан во дворяне четыре года тому назад. «Поль... Имя неприятное, несолидное, негосударственное, какое-то слишком уж поэтическое, – думал гофмаршал, – ну-ну, посмотрим, что скажет этот алкоголик». — Господа, прежде всего надо установить, на чьей стороне вооруженные силы и полицейские части. А также гвардия... У вас есть гвардия, ваше величество? Король молчал, покусывая губы. Гофмаршал проворчал: — Гвардия-то есть, да толку от нее... Обленились, как черти... Только и знают, что водку трескать да шастать по заведениям с женской прислугой... — Что ж в этом плохого? – возразил поэт. – Нормальные современные ребята... — Нормальные?!. – переспросил Шауниц. – Покажите мне нормального современного человека, который не расстается с алебардой, даже когда идет, извините, в сортир! — Шауниц! – воскликнул Нисельсон. — Что Шауниц?! – взревел, позабывшись, гофмаршал. – Если с кого и спрашивать, так это с вас и вашей Тайной канцелярии! Это вы как начальник службы оповещения и подслушивания должны были предвидеть такое развитие событий... Где ваши доблестные соглядатаи? Силы небесные, проморгать государственный переворот!.. — А где ваши шестнадцать заместителей? Ваше величество, – произнес граф плачущим голосом, – у него только одних заместителей больше, чем у меня всех сотрудников Тайной канцелярии вместе взятых... — Мои заместители заняты делом... — Интересно, каким это делом могут быть заняты шестнадцать заместителей ключника? Шауниц разинул рот, чтобы дать гневную отповедь зарвавшемуся выскочке, но вовремя одумался. Он усмехнулся и неожиданно спокойным голосом сказал: — Я считаю, вашему величеству надо срочно возвращаться в Армбург и наводить там порядок. Асперонам сейчас нужна железная рука тирана... — А кем ты всегда мечтал стать? – вдруг перебил его король. – Не гофмаршалом же? Что является пределом твоих мечтаний? Поделись... Шауниц поднял брови и взглянул на бывшего короля с плохо скрытой неприязнью. Он никак не мог привыкнуть к новой манере короля резко менять тему разговора. «Кем, кем, – думал он, – королем я хотел стать, вот кем! У меня бы не забаловали! Я бы им показал, как бунтовать!..» — Я мечтал быть лорд-канцлером, ваше величество, – ответил гофмаршал смиренно. — У вас, однако, губа не дура! – восхитился Нисельсон. Самсон оглядел мечтателя с ног до головы. — То есть, ты, Шауниц, хотел бы восседать на председательском месте в палате лордов? — Совершенно верно, ваше величество, – тихо сказал гофмаршал. И смущенно добавил: – И помимо этого, еще и руководить Верховным судом... — А куда прикажешь девать Ульриха? И кем бы ты руководил в этой палате лордов, если у нас и лордов-то нет? Дурья ты башка, Шауниц! Лорд-канцлер херов... Моли Бога, чтобы тебя оставили гофмаршалом при новом короле... Любому режиму нужны экономы... — Я бы на его месте, если позволит ваше величество, – пробурчал граф, – молил бы Бога, чтобы вообще остаться в живых. «Рейтер» передает, что на площади Победы, на всех фонарных столбах... — Началось... – глухо пробормотал гофмаршал. — А все потому, что вы, ваше величество, пожалели выделить деньги на восстановление психиатрической клиники, – не удержался Нисельсон, – где лечили бы диссидентов и революционеров от всякой дури... Демократия не должна сводиться к вседозволенности. Тогда это уже не демократия, а анархия... — Вы, Нисельсон, – резко сказал Шауниц, – крепки задним умом... — Уж не думаете ли вы, Шауниц, что сумели меня обидеть? Констатация вами завидной крепости моего заднего ума прямо указывает на наличие у меня и ума переднего. А вот у вас, любезный Шауниц, нет ни того, ни другого! Это ясно как день! — Довольно! – закричал Самсон, перекрывая гул реактивных моторов. – Это не военный совет, а черт знает что! Устроили тут балаган, понимаешь, и меня втянули! Какое-то состязание в остроумии... Как вам не стыдно? Вы же государственные чиновники... Продолжай, Поль. — У вас есть связь с кем-то из надежных людей в Армбурге? Или, может, где-нибудь в провинции? — Ни черта у нас нет, Поль, – с горечью сказал король. – Жили одним днем, как в сказочном королевстве... — Нашу страну не переделать, – сказал граф и посмотрел на Самсона, – хоть сто королей смени. Простите, ваше величество... Король махнул рукой. — Ты прав, Нисельсон. К сожалению. Я во время своих официальных визитов поездил по разным европейским странам, бывал я в гостях и у богатых фермеров, и у простых крестьян... Хорошо живут, черти! И уже давно хорошо живут. Я тогда подумал, а когда же наш асперонский крестьянин будет жить по-человечески? Братья Берковские подсказали, нужно в экономику сельского хозяйства вкладывать большие деньги. Открою тебе секрет, деньги – после того как были национализированы прииски красного золота – у меня были. Скажи, Нисельсон, сколько было израсходовано средств на то, чтобы каждому асперонскому крестьянину построить современный ватер-клозет? — Шесть миллиардов асперонских франков, ваше величество. — Вот видишь, Поль! Шесть миллиардов! И что мы имеет в результате? А ни хрена! Шесть миллиардов испарились, будто их никогда и не было, а крестьянин, как срал, простите, господа, как испражнялся в выгребную яму, так и... срёт! еще раз простите! – в выгребную яму. Я не виню мерзавцев Берковских, чиновник без воровства не может, но даже если бы все эти огромные деньги действительно ушли по назначению, я совершенно не уверен, что наш родной асперонский крестьянин, увидев всю эту стерильную фаянсовую красоту, не разломал бы новомодные кафельные туалеты, как нечто противоречащее его дремучим представлениям о том, в каких нечеловеческих условиях должно происходить таинство отправления естественных потребностей. Природа сельского асперона такова, что он просто не может не срать по-дедовски. Он непременно должен «орлом» зависать над грязной дырой и носом втягивать привычные запахи фекалий. Его не изменить, нашего родного засранного крестьянина. Уж поверь мне, я-то знаю! Ему нравится срать таким варварским способом! Будь проклята страна, где живет крестьянин, срущий, как обезьяна! Как я мог столько лет оставаться в этой стране марионеточным королем и делать вид, что все прекрасно в этом мире? Поль вертелся как на иголках. — Я правильно вас понял, ваше величество, вы начали подъем сельского хозяйства в стране с новаторского решения о постройке для деревенщины современных туалетов? – спросил он. Самсон не ответил и отвернулся. Вот тебе и военный совет, подумал он. Военный совет, который уперся в физиологию, гигиену и санитарию. Повисло молчание. Положение попытался – по-своему мудро – исправить Шауниц. — А пролетариат-то наш, пролетариат! Ах, как пьет наш пролетариат!!! – запричитал он и театрально схватился за голову. – Как пьет! Знали бы вы, мсье Голицын, как пьет наш славный, наш передовой рабочий класс! За ним даже техническая и творческая интеллигенция, несмотря на все ее старания и упорство, угнаться не может... Граф Нисельсон поманил пальцем Поля и вместе с ним вышел из кабинета: — Мсье Голицын, не все в Асперонии так уж безнадежно. Его величество скромничает. И потом короля огорчили все эти сообщения о перевороте. Далеко не все деньги были растрачены столь безрассудно и глупо. В стране успешно идет экономическая реформа. Она затрагивает практически все стороны жизнедеятельности асперонского общества. И если бы не этот идиотский переворот... Смутно было на душе Самсона. Нарушался, он это чувствовал, некий график, предначертанный Судьбой. Всё шло вкривь и вкось. И главное – он не знал, кто виновник нарушений... «Будь, что будет!» – сказал сам себе Самсон и подтвердил свое решение держать путь в столицу родной Асперонии. Пришло время на деле продемонстрировать, что я собой представляю, думал Самсон. Бортовая радиостанция приняла сообщение агентства «Рейтер»: «Власть в Асперонии осуществляет Временный революционный комитет. В Армбурге, столице королевства, гремят взрывы...» Когда несколько недель назад Самсон летел из Армбурга в Париж, он, глядя сквозь стекло иллюминатора на земную твердь, медленно проплывающую под брюхом самолета, подумал о том, как смешны люди, эти насквозь земные существа, с их мизерными переживаниями, если уже с высоты каких-то десяти километров город, в котором живут многие тысячи двуногих, связанных между собой кто любовью, кто ненавистью, представляется праздному взору авиапассажира малозначительным объектом, размером не больше шахматной доски. Как малы смехотворные переживания людишек в сравнении с огромным миром, в котором они лишь не видимые глазом соринки! Тогда эта мудрая мысль наполнила его душу неожиданным ощущением покоя, легкости, независимости, беспечности и свободы. Вспомнилась пьяная парижская ночь с откровениями, которые пришли ему в голову после непродолжительного, но весьма плодотворного лежания в удобном ложе, наполненном дерьмом и помоями. Ночь, колыхавшаяся под ним бездонным черным океаном с мерцающими звездами-мирами, ночь, принесшая ему озарение, которое по силе воздействия на нежную человеческую голову можно было сопоставить с грохотом батареи береговой артиллерии, если бы она из всех орудий вдруг залпом выпалила над самым ухом. Но сейчас, на пути из Парижа в Армбург, Самсон думал иначе. И легкости в его душе не было и в помине. ******** Королевский «Боинг» приземлился в столичном аэропорту «Виктория». Больше всего Самсона поразило то, что улицы столицы Асперонии были на диво пустынны и повсюду царила прямо-таки аптекарская чистота. Прежде таким вымытым, прибранным и чистым город бывал только перед каким-нибудь важным праздником, когда на помощь муниципальным службам отряжались группы государственных преступников из федеральной тюрьмы, которым за прилежание в работе скашивали срок аж до половины. Чистота была необыкновенная, и Самсон подумал, что на этот раз преступникам, судя по всему, вообще было обещано досрочное освобождение. ...Все это пришло в голову бывшего короля уже в полицейской машине, из которой он озирал мелькавшие за зарешеченным окном знакомые улицы, переулки и площади. «Не придется ли мне, вооружившись метлой, таким же способом добывать себе свободу, – усмехнулся Самсон, – если меня не вздернут раньше...» Арестовывал короля и сопровождавших его лиц полковник Шинкль с двумя десятками спецназовцев, вооруженных автоматами «узи». Арест был произведен красиво, деликатно, по-европейски аккуратно. Граф Нисельсон, правда, завопил: «Измена! Гвардейцы короля, ко мне!» Шинкль отдал честь королю и сообщил, что в соответствии с манифестом Временного революционного совета король Самсон низложен и он, Шинкль, обязан во исполнение вышеупомянутого манифеста как министр Временного правительства препроводить бывшего короля Самсона в тюрьму, где бывший король Асперонии Самсон... тут Шинкль совершенно запутался: — Ваше величество! – произнес он еле слышно. – Я здесь ни при чем... Самсон раскрыл было рот, чтобы потребовать, указать, воззвать, повелеть... Но несколько пар сильных рук оторвали его от земли и бережно понесли к полицейскому автобусу. Остальных арестованных – Самсон оглянулся, ища среди них Поля и Аннет, – под конвоем повели к другой полицейской машине. Не увидел Самсон почему-то только своего верного гофмаршала... Часть IV Глава 25 Когда говорят, что дети должны быть лучше родителей, хотят желаемое выдать за действительное. Когда говорят, что на детях природа отдыхает, хотят действительное выдать за желаемое. Не знаю, удалось ли автору сбить с толку читателя... Думаю, не стоит пытаться осознать сомнительную глубину вышеприведенных высказываний, они того не заслуживают. Они лишь мостик, на котором в скорбной неподвижности застыл летописец, с изумлением взирающий на запутанные отношения между отцами и их детьми. Не много королевского времени уделяли родители своей единственной дочери. Это было, увы, в традициях асперонских государей. Как мы видели, ни сам Самсон, ни даже его братец Людвиг не получили от короля Иеронима Неутомимого и королевы Виктории той доли родительской любви и внимания, на которую вправе рассчитывать все дети, независимо от того, чьи они – королевские или дети дровосека. Недостаток внимания со стороны родителей привел к тому, что Людвиг, как мы уже упоминали в начале повествования, хотя и погиб почетной для принцев смертью от непомерного и опрометчивого чревоугодия, но все же погиб-то он по недогляду, да и рановато, так и не успев вкусить радостей жизни в качестве полновесной королевской единицы. Самсон же, заделавшись, отчасти по желанию родителей, отчасти по душевной склонности, студентом Сорбонны, и вовсе не оправдал надежд родителей, всегда стремившихся к ясности и простоте в отношениях и получивших в лице младшего сына не наследника, а какое-то одно сплошное недоразумение. С самого раннего детства Агния проявила склонность все делать в соответствии со своими желаниями, которые очень напоминали капризы. В соответствии с традицией она получила домашнее образование. Не сказать, что ей не повезло с преподавателями. Первый же ее учитель, естественно выписанный из Парижа, мсье Пьер Жиро, выдававший себя за сына знаменитого генерала, пораженный красотой юной двенадцатилетней принцессы, как истинный француз не устоял перед прелестями легкомысленной ученицы и после нескольких дней колебаний возложил свое трепещущее от вожделения тело на алтарь греховной любви. Остальные учителя, числом не менее десяти, по степени стойкости к чарам юной прелюбодейки мало уступали первопроходцу. Надо сказать, что в Агнии главным было то, что она шла к цели, не разбирая дороги. Препятствий, если она своим коротким носиком чуяла наслаждения или интересную забаву, для нее не существовало. Слово «мораль» в ее лексиконе отсутствовало. Счастливица не знала нравственных страданий, ей были недоступны переживания юниц, соблазненных и покинутых. Агния всегда грешила сознательно и с удовольствием. Ее любовная связь с преподавателями не была тайной ни для кого, кроме Самсона и его венценосной супруги. Самсон в это время вовсю предавался блуду с разными шлюхами из числа хорошеньких и молоденьких фрейлин, и ему было не до дочери, а Лидия же была занята тем, что беспрестанно меняла прически, часами на клавикордах играла сонаты Вивальди и скрупулезно подсчитывала измены ветреного муженька. Воспитанием дочери не занимался никто, что, увы, является нормой в наш сумасбродный век и что дает родителям возможность лицемерно попенять своим вконец развинтившимся чадам на отсутствие у тех должного уважения к старшим, на ненависть к чтению, на ранние половые связи и на многое другое, в чем они себя, естественно, упрекать никогда не станут. Когда секс стал Агнии приедаться – случается в жизни и такое – она увлеклась чтением. Она и помыслить не могла, что это занятие так ее захватит. У нее был природный дар все схватывать на лету. Правда, она не утруждала себя попытками проникнуть в сложности, без которых иные авторы не представляют себе художественной литературы. Иногда ей попадались книги, рассчитанные на подготовленного читателя. Тогда она как бы парила над книгой, следя лишь за поведением героев и не задумываясь над смыслом их высокомудрых рассуждений о смысле жизни и прочей ерунде, которая могла отвлечь ее внимание от развития сюжета. Это позволяло экономить время. Знали бы авторы, в муках рождавшие свои штучные шедевры, как обходятся с их творениями, не писали бы для своих героев столько нудных многостраничных монологов и красивых литературных отступлений. А начинала она с книжек в ярких суперобложках. Там и шрифт покрупнее и предложения покороче, и смысл прочитанного мгновенно доходил до ее куриных мозгов. Агния, опуская при чтении длинноты, одним духом добиралась до финала, где злодея ждала петля, а героя – крутобедрая блондинка, пятисотсильный «ягуар» и саквояж с миллионом. Действуя таким образом, Агния «проглотила» практически всю англоязычную приключенческую и детективную литературу, созданную за последние пятьдесят лет. Насладившись погонями, убийствами, взорванными автомашинами, катастрофами, привидениями и прочими увлекательными штучками, она принялась за более серьезные книги, где финал произведения уже не диктовался законами жанра, а определялся волей и воображением литератора, вялые художественные фантазии коего нередко приводили к тому, что он не ведал, как ему в конце концов поступить с главным героем: то ли как-то очень красиво и романтично умертвить его, то ли оставить в живых, принудив двигаться по прямой, как стрела, дороге в сторону восходящего или заходящего солнца, над которым, привинченный шурупами к небосводу, победоносно красуется транспарант с традиционным «хеппи-эндом». Шауниц не ошибался, когда докладывал королю о том, что видел принцессу Агнию с «Капиталом» Маркса под мышкой. Но не эта книга произвела переворот в головке любознательной принцессы, а урезанное до размеров брошюры произведение Владимира Ленина под названием «Государство и революция». Автором текста, адаптированного специально для начинающих революционеров-радикалов, был Эдолфи Маркус. Знакомый читателю как друг Лоренцо даль Пра. Каким-то образом эта книжица попала в королевскую библиотеку. Эдолфи Маркус не только выкинул из оригинала показавшиеся ему малоэффективными и излишне мягкими ленинские методы завоевания власти, он вообще лишил Ленина авторства, вместо имени основателя первого в мире социалистического государства рабочих и крестьян поставив свою фамилию на титульном листе брошюры. Когда освобожденный из-под стражи Лоренцо в спальне принцессы, рядом с кроватью, на столике, где у правоверных католиков принято держать библию, обнаружил сочинение Маркуса, его удивлению не было конца. Два дня ушли на изучение компилятивного труда доморощенного марксиста. Брошюра понравилась Лоренцо. Особенно сильное впечатление на него произвели страницы, где автор пространно рассуждает о государстве, в котором после победы революционных сил наступит абсолютная свобода и в котором каждый сможет делать всё, что ему вздумается. Эдолфи не конкретизировал, что вздумается делать каждому, но Лоренцо, хорошо знавший вкусы своего друга, намек понял без труда. Ему вместе с автором рисовались необозримые просторы пойменных лугов, отведенных под плантации индийской конопли и опийного мака. В соответствии с учением Эдолфи Маркуса, путь к свободному обществу был предельно прост, он лежал через революцию, в которой главное место отводилось взрывчатым, отравляющим и наркотическим веществам. Автор утверждал, что нескольких бомб, начиненных тринитротолуолом в смеси с ипритом, гашишем, марихуаной и героином, было бы достаточно, чтобы разнести вдребезги какую-нибудь карликовую страну, вроде Вагании или Асперонии. Тринитротолуол сначала взорвет все к чертовой матери, превратив города в дымящиеся развалины. Затем в дело вступят отравляющие вещества, использование которых, правда, запрещено Женевским протоколом 1925 года, но это, по мнению автора, лишь интеллигентские глупости и демагогические буржуазные уловки, которые не стоят того, чтобы о них долго распространяться. Даже ребенку ясно, что, когда речь идет о революционной целесообразности и благе народа, для достижения конечного результата годятся любые средства. Итак, бомбы рванут, и города будут сравнены с землей. Оставшиеся в живых горожане, выбравшись из-под руин, либо сразу же подохнут от удушья, отравленные смертоносным газом, либо постепенно превратятся в наркоманов. Из них, из этих выживших счастливцев, познавших нирвану, наркотическое блаженство и райское наслаждение, и будет, собственно, состоять народ свободного государства, где будут править только воля, покой и эйфория. Прочитав труд Маркуса, Лоренцо задумался. Что-то не ладилось у Маркуса с логикой построения свободного общества. Если бомбы уничтожат большинство асперонов, которых и так-то никогда не было слишком много, то кто тогда будет возделывать поля с маком и коноплей? Честолюбивые грезы о короне побуждали его бережно относиться к своим будущим подданным. Предания, гулявшие в течение трех последних поколений в семье Лоренцо, в чрезвычайно осторожной форме намекали на родственные отношения, возникшие между фамилией даль Пра и беспутным королем Иеронимом как раз в ту пору, когда родился Роберто даль Пра – отец Лоренцо. Бабка Лоренцо, сеньорита Тереза, якобы, согрешила в молодости, уступив домогательствам монарха, ярого приверженца сексуальных забав на полигоне из кровельного железа. Памятуя о том, что покойный король обожал заниматься любовью с всякими страхолюдинами, можно предположить, что всё это было правдой. Бабушка Лоренцо даже в нежную пору девичества отличалась чрезвычайно непривлекательной внешностью. Она обладала таким широким набором отталкивающих черт, что ей самой иной раз бывало тошно смотреть на себя в зеркало. Так что несчастная, по всей видимости, полностью отвечала представлениям короля-извращенца о том, как должна выглядеть женщина, способная вызвать в нем безумное сексуальное влечение (это было еще до его знакомства с прекрасной Сильваной, на короткое время излечившей короля от нездоровых пристрастий). Тереза была кривобока, правая нога у нее была на десять сантиметров короче левой. Глаза тусклого бутылочного цвета несимметрично помещались на лице, волнистый овал которого вопиял о скарпеле камнереза. Нос у нее был длинный и горбатый, почти ступенчатый, как у Сирано де Бержерака. И вдобавок к вышеперечисленным курьезам, данным ей расщедрившейся природой, Тереза была косноязычна, глупа и не развита. И когда к ней обращались с каким-либо невинным вопросом, например, справлялись, который сейчас час, она надолго погружалась в сосредоточенную задумчивость, будто ее спрашивали не о пустяке, который требовал элементарного ответа, а просили в доступной и популярной форме растолковать, в чем заключается смысл квантовой теории поля, или сходу, без специальных приборов, рассчитать расстояние от кончика ее носа до какой-нибудь звезды, вроде Канопуса из созвездия Киля. Так что, по всем показателям, Тереза подходила королю, и можно было смело утверждать, что в маленькой Асперонии она не осталась незамеченной и грехопадение не могло не свершиться, тем более что отец Лоренцо, сын сеньориты Терезы, естественно, рожденный вне брака, был, по мнению членов семейства даль Пра, похож на короля Иеронима, как один асперонский соверен похож на другой. Сеньорита Тереза в конце концов превратилась в сеньору Терезу даль Пра, сумев вскоре после тайных родов выйти замуж за эрзац-деда Лоренцо, сеньора Леонардо даль Пра, немногословного и чрезвычайно рассудительного человека, становившегося абсолютно глухим, когда у него просили взаймы, но зато отлично слышавшим слово «виски», произнесенное шепотом на расстоянии ста метров от его волосатого уха. Поскольку отец Терезы дал за дочерью солидное приданное, которое мы назвали бы вознаграждением, то ни внебрачный ребенок, ни внешность невесты не повлияли на решение Леонардо жениться на девушке с такой колоссальной коллекцией изъянов. Он никогда не пожалел о своем решении, и его долгая жизнь с Терезой была полна покоя и взаимопонимания. Леонардо, испытывая свой организм на прочность, целыми днями лакал виски, а его жена сидела у окна и не уставала наивно и искренно поражаться тому, что в соответствии с каким-то неведомым природным распорядком за весной всегда следовало лето, за летом – осень, за осенью – зима, за зимой – весна, а за весной – что самое удивительное! – снова лето. ...Честолюбивый Лоренцо в тайну рождения своего отца был посвящен еще с детства, и ему вовсе не улыбалось становиться каким-то психованным революционером-террористом, поминутно рискующим жизнью. Таким, например, как Эрнесто Че Гевара. Которого возможная жертвенная смерть только подстегивала и который ради бредовой идеи о некоем всемирном общечеловеческом счастье был готов стереть в порошок половину населения земного шара. Подобная перспектива не устраивала нашего героя. Лоренцо хотел пожить. Он мечтал увидеть народ Асперонии, стоящий перед ним на коленях. У молодого прохвоста было свое представление о счастье. Оно состояло из чрезвычайно соблазнительных и сладостных картин. В воображении он не раз видел склоненные пред ним выи верноподданных простолюдинов. Их было много, его подданных – тысячи и тысячи. А трон почему-то представлялся ему в виде огромной лохани, вроде сказочной чаши изобилия, к которой будет иметь доступ только он один, будущий король Асперонии Лоренцо Второй. «Аспероны постоят, постоят, – думал он и мечтательно закрывал глаза, – постоят, постоят мои верные аспероны, поднимутся, отряхнут пыль с колен и с песней замаршируют на плантации пропалывать уходящие за горизонт грядки с коноплей и маком». По его мнению, настала пора поговорить с Агнией начистоту. Он решил не медлить и сразу взять быка за рога. — Агния! Дорогая! – воскликнул он с жаром. – Я прошу твое королевское высочество выйти за меня замуж! Лоренцо не пугала мысль о том, что он предлагает руку и сердце своей вероятной троюродной сестре. Недавний обитатель психиатрической лечебницы жил с принцессой уже несколько дней и ему страшно понравились порядки во дворце, где при встрече каждый ему кланялся и с почтением уступал дорогу, и Лоренцо не терпелось побыстрее стать королем. — Ты говоришь, замуж?.. Почему бы и нет? Но сначала я предлагаю сварганить, – сказала дочь короля, глядя мимо своего любовника, – такую маленькую, хорошенькую кровавую революцию. Что-нибудь вроде ночи длинных ножей. Не знаю, как тебе, а мне скучно. Хочется повеселиться... И порядок навести, – Агния державно задрала подбородок. – Ни для кого не секрет, что мой долбаный папаша, вместо того чтобы заниматься государственными делами, пришедшими по его милости в полное расстройство, крутит хвосты парижским шлюшкам и подошвы стирает, слоняясь по Елисейским полям. А в Асперонии вор на воре... Здесь давно все ходят вверх ногами, и никого это не удивляет... Пора брать власть в свои руки. И что б никаких королей! Хватит! Это будет революция сверху! Вся власть принадлежит народу! Читала я тут одну книгу... И Агния ткнула пальцем в учебное пособие для начинающих революционеров. — Я уже вызвала из Штатов этого великого человека. Он прибудет со дня на день. У меня возник ряд вопросов... Лоренцо пришел к выводу, что Агния рехнулась. Отказываться от королевства и устраивать зачем-то революцию? Нет, на это способна только ненормальная... Но он решил пока не перечить своей возлюбленной. Годы, проведенные в психиатрической лечебнице майора Ройтмана, приучили его считаться с фактором времени. Кто умеет терпеливо ждать и внимательно следить за друзьями и врагами, тому рано или поздно непременно подфартит. Ведь мало кто мог предположить, что железобетонное здание больницы, этой кузницы законопослушных асперонов, построенное в расчете на столетия, рассыплется как карточный домик и что Лоренцо, которому, казалось, до скончания века суждено было томиться в неволе, вдруг в одночасье обретет свободу. Но все произошло именно так. А все потому, что Лоренцо всегда умел ждать. Посмотрим, что выйдет у этой полусумасшедшей нимфоманки, думал он. Посмотрим, как она воспользуется отсутствием короля. У Лоренцо было свое мнение относительно своего будущего и будущего его Асперонии. Он не поделился с Агнией этим своим мнением, ограничившись сообщением о том, что знаком с коммунистом Эдолфи Маркусом со времен учебы в Штатах, и намекнул, что с большевиками вообще-то надо быть всегда начеку. Нет публики более ненадежной и вероломной, сказал он. Лоренцо не знал – то же самое можно сказать о любой группе людей, в основе объединения которых лежит некая абстрактная философская идея; он не знал и того, что чем гуманнее эта идея, тем больше в итоге людской крови прольют те, кто начал с идеалистически возвышенной болтовни, а закончил организацией концлагерей и строительством тюрем. И еще, учитывать фактор времени – это еще не означает сидеть в бездействии. И до этого не додумался наш юный герой. Глава 26 Агния обкусала себе все ногти, раздумывая над тем, что ей предстояло сделать. Пока король Самсон находился в отъезде, предстояло быстренько начать и завершить в стране революцию. Но как это сделать, она не знала. Советы, которые заочно давал Эдолфи Маркус в своем руководстве для желающих совершить революцию в отдельно взятой стране, даже ей казались чрезмерно жестокими. Вываливать с неба на головы мирных асперонов бомбы с тринитротолуолом и марихуаной ей не хотелось. Да и едва ли министр Закс согласиться отдать своим военно-воздушным силам такой приказ. Готового плана у нее не было. Друзей, которым можно было довериться, у нее также не было. Наперсница Бриджит, участница многих совместных забав, не годилась. Нужны были решительные люди, желательно крепкие мужчины. Словом, профессионалы... Можно было, конечно, действовать в одиночку. Выйти на крыльцо, смотрящее на главную площадь столицы, со стороны реставрированного Аполлона, воздеть руку к небу, сверкнуть брильянтовыми перстнями, обратиться к народу с экспрессивной речью, полной революционного пафоса... Выкрикнуть что-нибудь громкое, непонятное, вроде «Доколе?..». Аспероны, скорее всего, пройдут мимо. Они только-только начали жить по-человечески. Средства, получаемые в результате операций с красным золотом, под приглядом короля и его помощников наконец-то все чаще и чаще стали опосредованно доходить до простых граждан, «работая» на повышение уровня их жизни. Не одни только сухари хрупал теперь среднестатистический асперон. Лица обывателей пополнели, разгладились, посвежели. Глаза стали смотреть уверенно, прямо, патриотично и порой даже нагло. О войнах никто не помышляет. Все чаще зарубежные экономические обозреватели называют Асперонию демократической страной с успешно развивающимися рыночными механизмами. Из-за рубежа потянулись финансы, поехали туристы... Асперония с каждым годом все больше и больше стала напоминать цивилизованные страны, которые окружали ее со всех сторон. Демократия, оказывается, прекрасно уживалась с королевской властью. Как будто подул свежий ветер с берегов Туманного Альбиона. Надо честно признать, думала Агния, отец кое-что сумел сделать для своей страны в последнее время. Что – правда, то – правда. Но как раз именно это ее и раздражало... Раздражение смешивалось с чем-то, что можно было бы назвать сомнением, если бы Агния умела разбираться в себе и своих переживаниях. Отогнав непривычные мысли, она опять вернулась к размышлениям о крыльце королевского дворца. Стоять столбом на крыльце и призывать асперонов к революции? А кого, собственно, свергать?! Да и с какой же силой нужно проорать это дурацкое «Доколе», чтобы тебя услышали во всех концах не такой уж маленькой Асперонии? Если бы Агнию спросили, зачем ей все это надо, она едва ли смогла бы ответить. Так малолетний шалун, на вопрос, зачем он вылил содержимое ночного горшка на голову бабушки, молчит, не зная что сказать, или безудержно хохочет, удивляясь, почему остальные не смеются вместе с ним. Как многие недалекие люди, обладающие необузданной энергией, Агния руководствовалась в своих поступках не советами искушенных и мудрых людей, не выстраданными решениями, пришедшими на ум в результате долгих размышлений, а первым порывом и первой попавшейся мыслью, которая заняв пустовавшую кубатуру внутри ее черепной коробки, чувствовала себя вполне комфортабельно и свободно, поскольку, не встречая препятствий, перекатывалась там из угла у угол наподобие пустой бочки в корабельном трюме во время качки. Таким образом, можно сказать, что умственная работа давалась Агнии легко, без особых усилий. Она попыталась самостоятельно соорудить в голове какое-то подобие плана захвата власти. Может, попытаться переманить на свою сторону Солари? Или Закса? Или Урбана? Они оба горькие пьяницы. Соблазнить их даровой выпивкой? А может, братьев Берковских? И как к ним подобраться? Как, вообще, с ними разговаривать? И она нашла решение. Оно пришло к ней в день приезда Эдолфи Маркуса. Гвардейцы! Вот, кто поможет ей. Эта была реальная сила. Гвардейцы находились во дворце, цитадели власти, и могли стать той силой, которая создала бы революционную ситуацию в стране. И штурмовать дворец не надо! Договорившись с гвардейцами, можно одним махом арестовать министров, всех этих Солари, Урбана, Закса... После захвата власти начнется самое интересное! Прежде всего надо будет пышно отпраздновать победу революции. Салют, народные гуляния в столице, и самое захватывающее и интересное – казни, казни, казни роялистов... Это будет страшно увлекательно... Что будет потом, Агния не знала, но была уверена, что все будет очень хорошо! Когда она поделилась своими намерениями с Эдолфи и Лоренцо, те отреагировали по-разному. Лоренцо заворчал, что Агния никак не может забыть своих сраных гвардейцев, каждый их которых побывал у нее в любовниках... Эдолфи же окинул Агнию презрительным взглядом и процедил сквозь зубы: — Какая же это, к едрене фене, революция? Он сидел на чемодане, который внесли слуги принцессы, встречавшие Эдолфи в аэропорту. Еще восемь чемоданов стояли вдоль стен Большого Каминного зала, где происходила историческая встреча террориста с радикально настроенной королевской дочерью и ее возлюбленным, придерживающимся более умеренных взглядов. Эдолфи, со своими железяками, язвившими тело «марксиста» и звякавшими при каждом его движении, татуировкой и запахом прокисшего супа, исходившим от его видавших виды кроссовок, произвел на Агнию очень сильное впечатление. Она взирала на заморского гостя с чрезвычайной почтительностью. – Это, мать, не революция, а чистый дворцовый переворот, поверь мне, уж я-то знаю... – веско произнес Эдолфи и сплюнул на персидский ковер. Его грубый голос звонко разносился по залу, эхом отдаваясь в высоких сводах. – Кому он нужен, этот переворот? Одного короля поменять на другого? И что?.. Одного кровопийцу – на нового? Зачем меня вызывали? Устроить заварушку? Тогда я ваш. А дворцовые перевороты... Их сейчас уже не устраивают, время не то... И потом, я что, напрасно корячился, таща с собой через полицейские и таможенные кордоны все эти килограммы взрывчатки? Знаете, сколько баксов я заплатил чиновникам? В общем, назад ходу нет! Революция так революция! Запомни, мать, революция – это когда все взлетает на воздух, и все разбегаются кто куда. Все революции в мире начинаются с этого, это точно! Чем больше людей мы взорвем, тем вернее достигнем цели. Исход дела напрямую зависит от количества взрывчатки. А ее у меня на три Асперонии хватит... – и он глазами указал на свои чемоданы. — Эдолфи, – с подозрением глядя на друга, спросил Лоренцо, – ты сказал, тебе пришлось потратиться... Откуда у тебя столько денег? Эдолфи замер и уставился в потолок. Ответ он обдумывал ответ не менее минуты. — Какая разница, откуда... – туманно начал он. – Деньги не пахнут, товарищ, говаривал, помнится, одноглазый Билли Бонс... – и добавил с жаром: – Пойми, когда речь идет о счастье простого народа, сгодится даже протухшая «капуста» ... Считай, что это деньги партийной кассы. — Скажите, Эдолфи, – поинтересовалась у теоретика терроризма принцесса Агния, – а кто будет закладывать взрывчатку? Я, например, не умею. И главное. Кого мы должны взрывать? Как бы нам самим не взлететь на воздух... — Это, мать, не проблема. То есть, я имею в виду, что научиться обращаться с бомбами, которые я привез, очень просто. Дело пяти минут. Любой дурак справится. Даже ты, принцесса, научишься сходу... А кого взрывать?.. Ну, ты, мать, даешь! Да всех кто подвернется! Тоже еще мне проблема! Заговорщики закурили травку, которую вместе с бомбами привез Эдолфи, и приступили к обсуждению вопросов стратегии и тактики революционного переворота. После двухчасовой болтовни победила Агния. У нее, в отличие от Лоренцо и Эдолфи, был хоть какой-то план. А несколько бомб – для пробы – решили все-таки взорвать. Где-нибудь в окрестностях столицы. Например, возле федеральной тюрьмы. Но сначала тюрьму предстояло заполнить государственными преступниками. По распоряжению Агнии слуги внесли в Каминный зал поздний ужин. Агния курила и помалкивала. Эдолфи ей определенно нравился... Лоренцо тоже помалкивал, но по другой причине. Он, озабоченный мыслями о грядущих переменах в его жизни, строил коварные планы, которые должны были в нужный момент взорвать ситуацию и подавить планы его мнимых единомышленников. Он так увлекся этим интересным занятием, что не заметил, как обкурился травкой. Вскоре глаза его закрылись, и будущий король Асперонии Лоренцо Второй выпал, образно говоря, из общения, погрузившись в глубокий наркотический сон. Эдолфи, прищурившись, рассматривал убранство роскошного Каминного зала. Он давно оставил свой чемодан и пересел на низкий кожаный диван, поближе к Агнии. — Тебе нравятся американцы? – расшнуровывая кроссовки, спросил он Агнию. ******** Поздно ночью в покоях принцессы появилась фигура полного круглолицего человека в халате и колпаке. В левой руке человек держал бронзовый подсвечник с горящей свечой. Он осторожно открыл дверь в комнату, пустовавшую с тех пор как Сюзанна стала делить ложе с королем, и по-кошачьи неслышно преодолел пространство до дверей, ведущих в спальню принцессы. Перед дверями стояли огромные разбитые кроссовки. Некоторое время человек постоял, морща толстый нос. Пахло несвежим сыром «бри». Он постоял еще минуту, крутя головой и с трудом привыкая к запаху. Потом очень тихо открыл дверь и, выставив перед собой руку с подсвечником, проскользнул внутрь. Спальня слабо осветилась. Забегали по стенам и потолку страшные тени. Принцесса не спала. Она с любопытством смотрела на нежданного визитера. Криво улыбнувшись, она прижала палец к губам. Потом тем же пальцем Агния указала на лохматую голову мужчины, лежащего на постели ниц, и, еще раз прижав палец к губам, легко спрыгнула с кровати на ковер. Кивком головы она приказала ночному гостю идти за собой. Защищая лицо от слепящей и соблазнительной наготы хозяйки спальни, ночной гость последовал за принцессой, и они вместе прошли в комнату служанки. — Я знала, что ты придешь, Шауниц, – очень тихо сказала Агния. — А я знал, что понадоблюсь вам, ваше королевское высочество, – почтительно прошептал гофмаршал и тяжело, по-стариковски, опустился перед ней на колени. – Я пришел сообщить вам, что доблестные гвардейцы в удобное для вас время готовы присягнуть вам на верность. Я же – присягаю сейчас... Этой ночью два самых близких королю человека предали его. — Встань, Шауниц. Как ты узнал о моих намерениях? — Я прочитал о них в ваших глазах, ваше королевское высочество... Он мог бы сказать, как сказал когда-то королю Самсону, что стены имеют уши. И при этом показать на собственные уши. И был бы прав, потому что ему уже давно докладывали о каждом слове и каждом шаге принцессы. Недаром же у него было столько заместителей... Но Шауниц ограничился выражением из придворного лексикона. Совещались они, принцесса и преступный гофмаршал, не менее двух часов. И если у Агнии план переворота имел весьма неопределенные очертания, то гофмаршал хорошо знал, как надо действовать. Когда он уже заканчивал свой доклад, за окном воздух посерел, и стало ясно, что историческая ночь прошла и ее можно вычеркнуть из жизни. Было решено, что после переворота Шауниц не медля ни секунды вылетит в Париж и всеми правдами и неправдами принудит короля принять решение о возвращении на родину. Хотя, зная короля, можно было предположить, что он и сам примчится в Армбург, чтобы навести порядок в королевстве. И тут-то его... И вообще, Самсон опасен, где бы он ни находился... — Ты сошел с ума, Шауниц! – вытаращила глаза Агния. – Казнить короля?! — Избави боже! Никто не говорит о казни, ваше высочество! Как можно... Хотя... Вспомните, как он поступил с королевой, вашей матушкой? А чтит ли он Господа нашего Бога? Я ни разу не видел его молящимся! — Ну, это-то как раз не страшно, – отмахнулась Агния. Принцесса в церкви была только единожды, лет в пятнадцать, когда заподозрила, что подцепила триппер, и с перепуга решила просить помощи у Всевышнего. Господь тогда Агнии не помог, несмотря на ее пылкие молитвы и многочасовое стояние на коленях перед алтарем. Пришлось тайно обращаться к королевскому лейб-медику Краузе, который, поразмыслив, прописал спринцевание, а на закуску закатил принцессе мыльный клистир такой огневой мощи, что почти на год отбил у нее всякую охоту трахаться с кем ни попадя. — Король Самсон вел безнравственный образ жизни! – ворчал Шауниц. – Он многократно изменял вашей матушке, которая безвинно томится в заточении. Ваш отец не может не грешить. Он таков по натуре. Женщины, женщины, женщины... Если вы, ваше высочество, будете миндальничать, вас ждет неминуемая гибель! Будете цацкаться и медлить, он Сюзанну, вашу бывшую служанку, эту крашеную безмозглую лахудру, возведет на трон. Представляете, какая-то простолюдинка – на королевском престоле! Он сам мне об этом говорил, клянусь вам! А вас сошлет на остров Нельке! Повторяю, я не желаю ему зла, ни о какой казни и речи быть не может, мы живем в цивилизованном обществе и на дворе все-таки двадцать первый век, но... — Говори, Шауниц, говори! — Короля надо отправить в дом престарелых и установить пенсию! Посмотрим, как он проживет на двести асперонских франков в месяц... Агния, покусывая ноготь, обещала подумать. Когда Шауниц утверждал, что гвардия в полном составе присягнет принцессе на верность, он не преувеличивал. Дворцовую стражу после трагической и загадочной смерти престарелого барона Виттенберга так никто и не возглавил. Хотя, по правде говоря, загадочного в этой смерти было мало. Все прекрасно знали, кто мог безнаказанно тюкнуть старичка по головке... Предоставленные самим себе, гвардейцы, которые и при жизни барона вели довольно-таки вольный – если не сказать безалаберный и праздный – образ жизни, совсем распоясались. Наплевав на свои обязанности главных защитников престола, они теперь целыми днями шатались по столичным улицам, грабя магазины и склады, задирая прохожих и устраивая потасовки возле пивных и ресторанов. Полиция, зная необузданный нрав дворцовых стражей, связываться с ними опасалась, памятуя о том, что гвардейцы никогда не расстаются со своими алебардами, оснащенными на обухе страшным крючком для стаскивания всадника с лошади, и которые они без раздумий пускают в дело. Шауниц, решивший в отсутствие короля разобраться с денежными средствами, выделяемыми на содержание полусотни обормотов в дорогостоящих шлемах и кирасах, выяснил, что барон Виттенберг был не такой уж и дурак. Большую часть денег из средств, предназначавшихся для выплат жалованья гвардейцам и обновления их гардероба, состоящего из дамасской стали и лосиной кожи, и закупки новых, усовершенствованных огнестрельных бердышей, взамен алебард, которые пополняли запасники государственного музея, Виттенберг хитроумно прикарманивал, сумев за долгие годы нажить на этих безобидных на первый взгляд денежных операциях весьма приличный капиталец. Пока шло разбирательство, выплату жалованья гвардейцам, естественно, приостановили. Гвардейцы, оборванные и голодные, представляли собой сырой человеческий материал, из которого при желании можно было слепить что угодно. И понятен тот энтузиазм, с каким они откликнулись на предложение гофмаршала немного повеселиться. Ради денег они были готовы не только на куски разнести все, что подвернется под руку, но и заняться чем-либо созидательным. Например, построить гробницу для пока еще здравствующего короля Самсона. Они помнили злые забавы короля, в свое время едва не размозжившего голову их товарищу. В один вечер были арестованы все министры, включая тех, кого арестовывать – по плану – было и не нужно. Получив от Шауница солидный аванс, алебардщики действовали нагло, быстро, решительно. Разбившись на группы, они разбрелись по городу, и к ночи переворот завершился их полной – и что интересно, бескровной – победой. Подвыпившие гвардейцы брали всех подряд, без разбора. Оказалось, что государственный аппарат разрушить очень легко. «Хватай, потом разберемся!» – пьяно ревели гвардейцы, потрясая алебардами. К ним присоединилась какая-то шпана, вооруженная дрекольем, обрезками металлических труб и велосипедными цепями. Армия сохраняла нейтралитет. Полиция выделила микроавтобусы, на которых арестованных отвозили в тюрьму. Арестовали и заключили под стражу всех подозрительных лиц, среди которых часто оказывались те, кто просто спешил домой. Сцапали даже отца Лемке, приняв священника в церковном облачении за базарную торговку, распространяющую контрреволюционные сплетни. Правда, не удалось арестовать Председателя Верховного Суда Сигизмунда Ульриха, его искали и нигде найти не могли. Направили в его загородное имение группу захвата, тоже перешедшую на сторону бунтовщиков, но перепуганная мадам Ульрих, почтенная супруга судьи, ничего путного сообщить не могла. Она сама не знала, куда запропастился муж. Пришлось арестовать ее. Не возвращаться же с пустыми руками. Но все же, надо было признать, – по большому счету, гвардейцы не подкачали. Набив тюремные камеры заключенными, они в целом решили вопрос о захвате власти, потому что парализовали в столице деятельность практически всех государственных институтов. Два дня улицы не убирались, и по ним, гонимые ветром, летали лоскуты королевских штандартов, рваные газеты недельной давности и прочий мусор. Аспероны поняли переворот по-своему. Они перестали работать. Встали заводы. Замерли портальные краны. Закрылись магазины, школы, больницы, театры, банки, университет... Аспероны сидели по домам, смотрели зарубежные телевизионные передачи, пили пиво и ждали, чем дело-то кончится. Маркизов Закса и Урбана повязали в кабаке. Их охрана не только не оказала никакого сопротивления, но еще и помогла донести смертельно пьяных собутыльников до машин, на которых бывших министров и доставили в федеральную тюрьму. Временный революционный комитет назначил временно исполняющим обязанности министра обороны страшного генерала Свирского, а не менее страшный полковник Шинкль возглавил – несмотря на яростные возражения Лоренцо, к которому Агния стала прислушиваться все меньше и меньше, – министерство внутренних дел. Хитроумный Солари, не дожидаясь, пока за ним придут, примчался во дворец и на личной аудиенции у принцессы коленопреклоненно принес присягу на верность революционному комитету. Макс и Генрих Берковские пробыли в тюрьме менее суток, их освободили, даже не допросив. На этот раз Агния вняла-таки просьбе своего любовника. Лоренцо хорошо запомнил мнимого террориста, который помог ему в день побега из психушки. Кроме того, Лоренцо знал, что сеньор Роберто, его отец, имел какие-то дела с некогда всесильными братьями. И с Берковских, пали, так сказать, оковы. Сначала из железных ворот пенитенциарного заведения выбежал младший из братьев и задал такого стрекача по улицам и переулкам Армбурга, что за ним не смогла угнаться даже стая бродячих собак, привлеченная соблазнительным видом жирной задницы Макса, которую туго обтягивали вигоневые офицерские подштанники. В противоположную от Макса сторону, с той же умопомрачительной скоростью умчался его родной брат Генрих. Тоже, понятно, в вигоневых кальсонах, поскольку братьев накануне взяли прямо с постели. Не стоит, однако, думать, что братья бесследно исчезли с улиц столицы Асперонии и со страниц нашего повествования. Несмотря на то, что, казалось, братья с перепугу бежали не разбирая дороги, уже через час они были у своих родных очагов. Прошло два дня. Добравшись до своих вилл, братья сидели тихо. Как мышки в норах. Отлежавшись, они обменялись телефонными звонками. Сначала позвонил Макс. Ему ответил скрипучий женский голос: — Он уехал. Он уехал давно, не оставил он адреса даже... — Не дури, Геша. Это же я – Максик, брат твой... — Вы ошиблись! – визгливо заявила женщина. – Категорически заявляю: у меня нет никакого брата... И не звоните сюда больше! — Брось валять дурака, идиот! Раз нас отпустили... Раздались короткие гудки. Поминутно бросая взгляд на часы, Макс минут пять просидел у телефонного аппарата, сопя от злости и предаваясь невеселым размышлениям. «Ничто не проходит бесследно, – думал он, – братец, похоже, рехнулся... Да и как тут не рехнуться? Что ни день...» Наконец телефон зазвонил. — Двести сорок шесть, запятая, одиннадцать, запятая, четыре тысячи один, запятая, – услышал Макс замогильный голос Генриха, – триста пятьдесят четыре тысячи семьсот шестьдесят два, восклицательный знак... — Что ты хочешь этим сказать?.. – изумился Макс. — Один, запятая, поц, – продолжал бубнить Генрих, голос его вибрировал от злости, – два, запятая, три, поц, запятая, четыре... — Учти, Геня, до миллиона доберешься не скоро! — Пять, запятая, шесть, поц, поц, – Генрих никак не мог угомониться, – запятая, семь, запятая... — Сейчас же прекрати! — Восемь, запятая!.. Неужели ты не понимаешь, думкопф, что нас подслушивают! — Причем здесь эти твои цифры? Ты что, решил изъясняться при помощи азбуки Морзе? — Ага! – удовлетворенно воскликнул Генрих. – Сработало! Коли ты ничего не понял, то слухачи и подавно ни черта не поймут! Ты что же, орясина, ничего не помнишь? Я же говорил тебе, всегда начинают с евреев! Бежать надо! Бежать! — Я один раз уже послушал тебя, и меня едва не казнили... Нечего и пытаться. От них не убежишь... — Надо что-то придумать... — Придумаешь тут с тобой! Да и куда бежать? Как? И на чем? Не на «мерседесах» же? — Это мысль... Ты сохранил ту черную бороду, которую я тебе приклеил, когда ты намылился драпануть в Монголию... — Послушай! Ты хоть понимаешь, что произошло в нашей замечательной Асперонии? — Я знаю одно! Меня, Генриха Берковского, засадили в тюрьму как последнего уголовника! Бежать надо, Максик... — Хватит ныть! Теперь будем действовать так, как я скажу. Любому режиму нужны профессионалы... — Макс, опомнись! Какие мы с тобой профессионалы? Всю жизнь только тем и занимались, что воровали... — Это ты опомнись, дурья твоя башка! А чем еще должен заниматься честный человек, находящийся на государственной службе?! Итак, мы предложим свои услуги новой власти. И нас возьмут, потому что без нас они там все перепутают. Потом, не надо забывать, отец Лоренцо когда-то был нашим лучшим другом... Макс оказался прав. Когда братья предстали пред светлы очи принцессы, им были поручены ответственные участки государственной службы, а именно: Генрих был назначен мэром Армбурга, а Макс к нему заместителем по хозяйственной части. И уже через несколько часов улицы столицы сияли чистотой. В витринах магазинов, взамен разбитых, засверкали новые зеркальные стекла. Открыли свои двери рестораны и бары, заработали школы, больницы и городской транспорт. Во дворе здания министерства обороны был обнаружен старинный грузовой «форд», который опять занял свое место в гараже Генриха Берковского. Братья опять были при деле... Глава 27 — Хорошенькая же, однако, у нас подобралась здесь компания, как я посмотрю! – ликующе воскликнул розоволицый толстяк с расцарапанной щекой, посматривая на сокамерников. Всего в помещении четыре на пять метров в разных позах – кто лежал на нарах, кто, обхватив себя руками, с сосредоточенным видом ходил из угла в угол, кто сидел на грубых табуретах, кто просто стоял, уставившись в одну точку, – находилось около двух десятков арестантов. На деревянной скамье, привинченной намертво к полу, сидели, привязанные спина к спине, бывшие министры, маркизы Закс и Урбан. В их печальных, недоумевающих глазах читался ужас. В углу, отвернув лицо от арестантов, стоял на коленях и пылко молился о своем персональном спасении патер Лемке. — Ничего себе компания подобралась, говорю, – беззаботно улыбаясь, повторил толстяк. Заключенные никак не отреагировали на заявление жизнелюба. Самсону лицо весельчака показалось знакомым. Доктор Лаубе, специалист по всякой нечисти, вспомнил король. Гельминтолог подошел и встал рядом. — Ваше величество! – вполголоса обратился он к низложенному королю. – Какое счастье лицезреть в этом страшном узилище помазанника божьего! Лаубе сказал это таким тоном, словно радовался заключению короля под стражу. Самсон отвернулся. Его внимание привлек крепкий мужчина лет шестидесяти-шестидесяти четырех. Седая копна волос, спокойный взгляд ясных голубых глаз, мужественная линия рта. У мужчины была бы совершенно голливудская внешность, если бы не короткие ноги, полный вислый зад и покатые плечи. — Кто этот красавец? – спросил Самсон толстяка. — Только один человек во всем королевстве не знает, как выглядит знаменитый писатель да Влатти... — Да Влатти, да Влатти... Не тот ли это бумагомарака, что обходится при написании своих шедевров двумя словами? — Я думаю, он не так-то прост. Полагаю, ему просто лень записывать свои мысли. Зачем? Чтобы потом кто-то имел возможность упрекнуть его в том, что он повторяет то, о чем люди пишут уже две тысячи лет? Нет, да Влатти не таков. Он считает, что все уже сказано. По его мнению, человечество полностью реализовало себя, миссия человечества подходит к концу, все гении высказали все, что должны были сказать, и благополучно покинули сей мир, и теперь Господь больше заказов на гении не принимает, не ждите, говорит Он, новых Достоевских, Шекспиров и Данте. Ждать их – гиблое дело. Это всё равно, что пытаться выдавить зубную пасту из использованного тюбика. А коли с гениями покончено, то человечеству уже ничего не светит... Тут я с Ним полностью согласен. Место гениев заняли удачливые проходимцы, которые думают о своем благе больше, чем самый эгоистичный гений. От себя добавлю: человечеству давно пора на помойку. И чем быстрей оно это поймет, тем быстрее удовлетворит Господа, которому не терпится завершить затянувшуюся историю человечества и приступить к увлекательному судебному процессу, который назван Им Страшным Судом и которым Он пугает нас уже черт знает сколько лет. Он пугает, а никто не боится. Как будто человека можно испугать каким-то вшивым Страшным судом... — Каким-каким судом?.. — Страшным, ваше величество. Это когда многим достанется на орехи... — А как Господь поступит со мной? – Самсона с интересом повернулся к толстяку. — Я думаю, вам достанется больше, чем другим. Кому много дано, с тех и спрос, сами понимаете... И все же, мне кажется, Господь вас пожалеет, – беспардонно смерив Самсона с ног до головы, высказал предположение Лаубе, – не самый вы плохой человек, и не самый плохой король. — Весьма благодарен. А вам, Лаубе, достанется на орехи? Гельминтолог ненадолго задумался. — Вряд ли, ваше величество. — Что, мало грешили? — Не сказал бы, ваше величество. Грешил. И изрядно. Но Господь, слышал я от знающих людей, любит пьяниц... — За что же их любить-то? — А вы разве не знаете? Пьяница – единственный, кто и грешит искренно, и кается искренно... А это угодно Господу. Ведь если не согрешишь, то оставишь Господа без дела. Чем Он тогда будет заниматься? Кого прощать? Господь должен трудиться в поте лица. Днем и ночью. Это и в Библии записано. А праздный Господь страшнее Сатаны. Когда Отцу Небесному не черта делать, Он насылает на наши головы такие изуверские напасти, что в Преисподней черти, эти вынужденные традиционалисты и ретрограды, от удивления и зависти локти кусают. Рогатым, обреченным обходиться громокипящими котлами, чугунными сковородами и иными примитивными приспособлениями, и в голову никогда не придет, что нравственные страдания страшней физических. Господь тут на высоте. Он наделил человека чувством, чудовищным и прекрасным, чувством, которым больше не обладает ни одна тварь на земле. Понятно, что я имею в виду любовь между мужчиной и женщиной... Со всеми, простите за каламбур, вытекающими из этого последствиями. Всякими ревностями, изменами, дурными болезнями и прочими «страданиями юного Вертера». Самсон внимательно слушал говорливого гельминтолога. — Но это еще не все, – продолжал Лаубе. – Человек чрезвычайно любознателен. Он всегда лезет туда, куда не надо... — Лаубе! – перебил король. – Скажите, вы всегда так много болтаете? Или словесный пароксизм разбил вас только что, в тюрьме? Вы что, лекцию мне читаете? Заметьте, ваша аудитория состоит из одного человека... — Но зато какого человека! Моей аудитории может позавидовать любой профессор... Мало того, что вы король, но вы еще и интеллигентный человек. А это сочетание встречается не часто. Ваше величество! Может, эта лекция последняя для кого-то из нас... — Аргумент веский, ничего не скажешь. — Позвольте продолжить, ваше величество. Это, может, отвлечет нас от страшных мыслей... Кто знает, что ждет нас через мгновение? Так вот, мерзопакостная привычка везде совать свой нос привела к тому, что человек сумел расщепить атом! Как Господь допустил такое, ума не приложу... Это же надо было такое придумать! Бомба размером с теленка может сравнять с землей целый город! А СПИД?! Это что ж, теперь, значит, и трахаться уже нельзя?! И как быть? Обходиться своими силами? Дрочить без передышки?! И это еще не все! Что-то подсказывает мне, что вот-вот на человечество обрушится что-то настолько необычное и страшное, что все войны, эпидемии, цунами, землетрясения и прочие эскапады Всевышнего покажутся шутками цирковых клоунов. У молящегося Лемке натянулась кожа на затылке. Не оборачиваясь, он сурово сказал: — Безбожник! Несет черт знает что, прости мою душу грешную! — Не нравится – не слушайте! — Как вы разговариваете с лицом духовного звания?! Лицом, облеченным... — Оставьте, падре. Священник такой же человек, как и любой из нас. Служители церкви узурпировали право обращаться к пастве от имени Бога. Делают они это с такой неподражаемой наглостью, будто находятся с Господом в приятельских отношениях. Церковники сами все придумали. Священникам так удобней держать наивных верующих в узде... Вы же сами говорите, что вы пастыри, а мы стадо. Вы одомашнили нас и две тысячи лет пасете... С тех пор как изобрели своего Бога, сделали его главным действующим лицом примитивной поэмы под названием Библия. Я сказал, что священник точно такой же человек, как и любой из нас. Я погорячился: вы хуже... — Вы рассуждаете, как... как коммунист! И в вас заговорила гордыня! Вы беретесь рассуждать о предмете, о котором не имеете ни малейшего представления! Занимались бы своими глистами, вы, атеистический выродок! Гельминтолог сделал страшное лицо и перекрестился. Все это время Лемке находился спиной к оппоненту. Самсон с больший интересом слушал обоих. Да и остальные заключенные во все уши следили за перепалкой Лаубе и Лемке. Гельминтолог с удовольствием продолжил дискуссию: — Это вы, святые отцы, напоминаете мне коммунистов! Вы, также как и они, предлагаете верить в нечто априори. Не рассуждая и не сомневаясь! А не сомневаются лишь идиоты, это я вам как медик говорю... Сколько зла совершено в мире теми, кто не сомневался в своей правоте... Это и есть гордыня. Лемке наконец встал и поворотился к врагу. У священника было красное, будто сваренное, лицо и горящие злобным огнем светло-голубые глаза. Если его вооружить огненным мечом, подумал Самсон, он бы стал похож на старинных христианских проповедников, несущих слово Божье в широкие массы атеистов. — Господа! – плачущим голосом обратился Лемке к сокамерникам. – Ну, куда это годится! Какой-то засранный безбожник сует свое свиное рыло в нетленные догматы святой церкви! Как можно сомневаться в Создателе, если все в мире создано Им! — Господь зря старался... Сколько сил потрачено, а результат нулевой... А за оскорбление вы мне ответите... Лемке махнул рукой и опять опустился на колени. — Лаубе! – воскликнул Самсон. – Если мне удастся вернуть себе корону, то первое, что я сделаю, это повешу того, по чьей вине вам расцарапали щеку, а второе – сделаю вас главой асперонской католической церкви! Я давно подозревал, что народу нужен именно такой проповедник. Проповедник, более похожий на богохульника. Кожа на жирном затылке патера Лемке затрещала от напряжения. Не король, а какой-то Люцифер – безбожника хочет определить в архиепископы! Самсон заботливо заглянул гельминтологу в глаза. — Вы сегодня с утра выпивали? Говорите смело, я никому не скажу... — Увы, нет... — Представляете, насколько ярче и увлекательней будут ваши проповеди, если они будут предваряться добрым глотком водки! — Святая правда, ваше величество! Я давно заметил, если горло хорошо промочить, то это оказывает благотворное воздействие не только на сердце и пищеварительный тракт, но и на мыслительные способности и речевой аппарат индивидуума. Речь льется, как моча после выпитого ведра пива. — А со щекой-то все-таки что?.. — Это во время допроса, когда полковник Шинкль поинтересовался, чем я занимаюсь в свободное от работы время... — Вы, вероятно, сильно его обидели? — Разве можно обидеть гремучую змею?! — И все же?.. — Я полковнику Шинклю объяснил, что свободного времени у меня не бывает, я ученый, гельминтолог, и когда не пью, то много работаю... Тут полковник меня перебил. Что такое – гельминтолог? Специалист по жратве? Полковник явно спутал меня с диетологом. Нет, отвечаю я вежливо, я исследую человеческие экскременты, все время имею дело с глистами... И, глядя в глаза этому питекантропу, сказал, что по целым дням копаюсь в говне и что, мол, и сегодня не повезло... Тут он как подскочит да как даст мне по морде... — Один раз дал?.. – участливо спросил священник. — Один... — Жаль! Надо было вам всю морду разворотить, язычник проклятый! – заорал священник. – Будь я на его месте, я бы вообще из вас велел чучело набить... Арестанты разделились. Кто-то поддержал священника, кто-то – гельминтолога. Писатель да Влатти по-прежнему стоял у окна в вольной позе пророка, провидящего отдаленное будущее. — Эй, вы! – окликнул его Самсон. – Да, да, вы, господин писатель! Подойдите ко мне. И не делайте вид, будто оказываете мне необыкновенное одолжение... К вам как-никак король обращается! Да Влатти, неся на сонном лице гримасу философа-стоика, одурманенного собственной мудростью, величественно приблизился к Самсону. Группа заключенных обступила короля. Самсон понимал, необходимо было что-то предпринять. Вот уже несколько часов, с момента ареста, когда его разлучили с другом, возлюбленной и придворными, он неотступно думал об их судьбе. Почему их не поместили вместе? Почему его, короля Самсона, посадили не в одиночку, сообразно его королевскому достоинству, а в многоместную камеру с малознакомыми или вовсе не знакомыми людьми? Случайность, неразбериха, обычный революционный бардак?.. Хотя Самсон и не был растерян, но он был очень недоволен собой. Арест прямо у трапа самолета произвел на него удручающее впечатление. Короля везли по улицам его столицы в грязной машине с решетками на окнах. Как дикое животное... Он был просто обязан предусмотреть такое развитие событий. Помощь извне? Кто будет спасать короля? Кому в наше время нужны короли?.. Самсон не тешил себя надеждой. И все же... — Да Влатти, – сказал король, – где же ваши друзья, где эти бескомпромиссные борцы за свободу слова и демократию? Почему я их не вижу? Почему их не посадили вместе с вами? Где ваши славные правозащитнички? — Ваше величество! Диссиденты никогда не были моими друзьями! – надменно произнес да Влатти. – У меня вообще нет друзей. Их и не должно быть у настоящего художника. Художник всегда одинок... — Очень жаль, – вмешался в разговор Лаубе, – кое-какие людишки на свободе нам бы сейчас пригодились. Да Влатти, не глядя ни на кого, в пространство: — Художник всегда одинок, но это не значит, что нет на свете людей, которым он дорог... Звякнули ключи, дверь камеры отворилась, и в ее проеме появились двое тюремщиков. — Гражданин Самсон! На выход! – произнес одни из них, пряча глаза. Арестанты заворчали. Раздались голоса: — Который день сидим без допроса! — Где же справедливость?! — Королям, значит, без очереди! — Мы требуем демократического суда! – одновременно выкрикнули маркизы. — А я требую вина, хлеба и зрелищ! – возвысил голос да Влатти. — Вина ему захотелось! А зуботычину не хочешь? – угрюмо спросил тюремщик. — Вы перепутали, – сказал Лаубе, обращаясь к да Влатти, – Армбург – это, голубчик, вам не Древний Рим. — Я требую вина, хлеба и копченой колбасы! – настаивал да Влатти. — Этот чревоугодник требует генеральский паек?! Получить хотя бы баланду! Третий день маковой росинки во рту нет, – занервничал священник, поднимаясь с колен. – Могли бы, кажется, хотя бы к служителям церкви отнестись по-человечески... Тюремщик бросил на Лемке суровый взгляд. — Ишь, какую будку наел, ваше преподобие! Поститься надо. Поститься! Сами же с детства нам вдалбливаете, что пост полезен! — Полезен пост, а не голод! – высокомерно разъяснил тюремщику Лемке. — Я требую вина, хлеба и вареной колбасы, – бубнил писатель, слегка понизив пафос. — Вот же нахал! – восхитился второй надзиратель. – Заказывает, словно в ресторане сидит! Может, тебе еще и барашка на вертеле подать? Тюремщики зареготали. — Я прошу хотя бы чашечку кофе по-турецки и пару хорошо поджаренных коржиков, – уступил писатель, потерявший представление о том, где он находится, – мне нужно приободриться. И потом, разве вы, уважаемые господа с ключами и наручниками, не знаете, что людям умственного труда необходимо усиленное питание... — Подожди, паскуда, – в один голос сказали тюремщики, – мы скоро вернемся и таких тебе коржиков нарежем... Хватит болтать! По вдруг вспыхнувшему огоньку в тусклых глазах надзирателей можно было догадаться, что им приятно покрикивать на людей, которые вчера были сильными мира сего, а сегодня превратились в самых обычных узников. Тюремщики подошли к Самсону. — Ну, что копаешься, господин бывший король? Свергнутый монарх тяжело шагнул к двери. Гельминтолог состроил участливую физиономию. — Если сразу поведут на тюремный двор, это значит, вас уже приговорили заочно. Вас поставят к стенке, зачитают смертный приговор и тут же приведут нго в исполнение, это произойдет так быстро, что вы не успеете опомниться. Это лучше, чем томиться годами, ожидая дня казни. Всё же, согласитесь, определенность лучше неопределенности, – успокоил Самсона Лаубе, – вы же сами так говорили... Помните, когда было голосование, казнить или не казнить Урбана? Что ж, не вы не первый и не вы последний король, которого укокошивают таким макаром. И хотя вас, скорее всего, прикончат как простого мародера, попытайтесь отнестись к смерти философски – что наша жизнь!.. Когда увидите дула винтовок, направленные вам в лоб, не корчите из себя героя, а постарайтесь зажмуриться. Это очень помогает! Так делали все ваши предшественники. И еще! Не забудьте мужественным голосом, осипшим от ужаса, выкрикнуть «Всех не перестре!..» Это восклицание украсит вашу доблестную смерть у облупленной тюремной стены и сделает ваше имя легендарным, даже если перед самым выстрелом вы успеете обделаться от страха! Надеюсь, вас воодушевили мои напутственные слова? Тюремщики надели на криво улыбающегося Самсона наручники и повели длинными мрачными коридорами через всю тюрьму. Шли минут пятнадцать. «Никогда не думал, что армбургская тюрьма столь огромна, – про себя возмущался Самсон, – не меньше моего бывшего дворца». Наконец его привели в тюремный двор, сняли наручники, поставили у стены и велели ждать. Самсон не был трусом, но тут у него затряслись поджилки. Он вспомнил, что пьяной ночью говорил Аннет о крайне неприглядных обстоятельствах смерти последнего русского царя. «Это меня Бог наказывает... Легко корить мертвецов. Они тебе уже ничем не ответят. По воспоминаниям тех, кто расстреливал царскую семью, Николай перед смертью вел себя достойно. Смогу ли я?.. Господи, зачем я вернулся?! И что стало с графом, Аннет, Полем? А где мой старый дурак Шауниц?» Ветер донес звук далекого взрыва. «Это еще что такое? – подумал Самсон. – Аспероны решили немного повоевать друг с другом?» Второй взрыв был намного сильнее первого, его эпицентр, похоже, был непосредственно у стен тюрьмы. За вторым взрывом последовали третий. Потом наступило затишье. Через минуту Самсон услыхал разрозненные шумы, временами напоминающие рокот водопада, а временами – рев толпы, как на стадионе после забитого гола. Вздрогнув от ужаса, Самсон увидел, как из-за угла появилась группа вооруженных людей с красными повязками на рукавах. Расстрельная команда, догадался он. «Шлепнут сейчас, и все дела. Вон какие рожи! Этим что короля ухлопать, что мартышку... Итак, конец, вот-вот настанет миг, которого боялся с детства... Вспышка, удар в лоб и амба. Как это я когда-то говорил? Жил, жил король, да помер, вышел весь? Говорят, когда умираешь, перед мысленным взором проносится вся жизнь. Как кино, как детская книжка с цветными картинками. И где эти картинки? Пока кроме холодного ужаса я не испытываю ничего. Так страшно, что нет сил пошевелить пальцами ног. Все во мне остановилось, кроме сердца и слуха... Это будет почище, чем с царем Николаем. У стенки, помнится, расстреливали пока только одного венценосца, императора Мексики Максимилиана I, кстати, моего родственника по отцовской линии. Что ж, опять я второй...» Глава 28 Стоя у венецианского зеркала в одном из внутренних помещений служебных апартаментов министра внутренних дел, полковник Шинкль примерял генеральский мундир маркиза Урбана. Он вертелся уже достаточно продолжительное время, вставая перед зеркалом то в профиль, то анфас, то заглядывая себе за спину и жеманно поводя головой, как опытная модница, примеряющая котиковое манто, то высокомерно поднимая подбородок, делая зверское лицо и вытаращивая глаза. Мундир Шинклю был впору. Для начала сойдет. Только надо немного расставить пуговицы. И для красоты повесить на грудь несколько поддельных орденов из министерского музея криминалистики. Там этого добра не счесть. Раздался деликатный стук, и в дверях показалась фигура гражданина Ригерта. Секунд-майор Ригерт, который, как мы помним, расследовал связи министра обороны Закса с преступным отцом Лоренцо – сеньором Роберто даль Пра, и который был вынужден приостановить успешное расследование из-за некстати возникшей дружбы между маркизами, исполнял теперь, при возвысившемся Шинкле, роль служебного пса. — Гражданин генерал! Разрешите обратиться? Лошадиные зубы самозваного генерала обнажились до половины. Шинкль царственно кивнул. Ему только не нравилось это слово – «гражданин», но ничего не поделаешь, таковы издержки революционного времени. Вмиг все стали гражданами или гражданками: и генералы, и проститутки, и булочники, и артисты, и бывшие аристократы, и жокеи, и почтальоны, и врачи, и даже уборщицы... Ригерт подошел ближе и вытянулся. — Площадь Победы... — Что – площадь Победы?.. — Непорядок там, гражданин генерал... — Что такое? — Кучка контрреволюционеров с транспарантами, подстрекаемая диссидентами... — Ну?.. — Они требуют освободить известного писателя да Влатти и короля Самсона. — Бывшего короля, Ригерт. Понял? Бывшего! Господи, что за люди?! Низложен тиран, от которого житья не было простому человеку. Им бы радоваться. А они... И опять эти проклятые диссиденты! Всюду лезут, чтобы покрасоваться. Не пойму я их. То они против деспотического режима, то – за... Вертятся, как прошмандовки... Так, ты говоришь, там этого народа кучка? — Так точно, кучка, гражданин генерал. — Что мне тебя, учить что ли? Возьми взвод полицейских, пару бронетранспортеров с брандспойтами и разгони этих раздолбаев к чертовой матери! Было бы о чем говорить... — Дело в том, что эта кучка... Словом, там, на площади, этих самых раздолбаев с транспарантами – тысяч сорок-пятьдесят! И они направляются к зданию тюрьмы... По донесениям агентов, часть движется сюда, к министерству... Они вооружены. Шинкль чуть не выпрыгнул из генеральского мундира. Он очень не любил больших скоплений людей. — Ригерт, ты просто свинья! Сорок-пятьдесят тысяч! Ничего себе кучка?! Где мой «Калашников»? – хрипло спросил он. – Живым я им не дамся. Я буду отбиваться... — Какой там отбиваться... У наших мирных асперонов этих «Калашниковых», что грязи... Вам бы спрятаться куда-нибудь... — Спрятаться? Ты думаешь? А кто же будет отбиваться? — А зачем вообще отбиваться? Не легче ли перейти на сторону народа? — Опять?! Сколько можно?! Ты совсем запутал меня... Разве я не народом назначен на пост министра? Скажи, Ригерт, что происходит в нашей стране?.. Я готов примкнуть хоть к черту, только бы мне объяснили толком, кого я должен арестовывать, а кого выпускать... Этот чертов народ сам не знает, чего хочет. Уж, не американцы ли здесь поработали? Они по части организации бардака похожи на русских... Только американцы устраивают бардак в чужих странах, а русские – у себя. Где моя партикулярная одежонка? Надо срочно переодеться, нынче военные мундиры для толпы, что красная тряпка для быка... — Позвольте дать совет, гражданин генерал... — Какой я тебе генерал?! – взвизгнул Шинкль. – говори мне просто: гражданин Шинкль. — Гражданин Шинкль!.. — Так-то лучше. Ну, что за совет? — Я бы на вашем месте отпустил из предварилки этого русского, Голицына... На черта нам международный скандал? — Ты прав! Давай его сюда. Срочно! ********* Мы оставили короля Самсона в нелегкую для него минуту. Король стоял у глухой тюремной стены и думал. Через мгновение одним монархом на земле станет меньше. Завершится жизнь последнего представителя династии асперонских королей. Не велика потеря, в общем-то... Не Капетинги, словом, не Каролинги и даже не Меровинги. Главное – это сохранять спокойствие и достоинство. Он должен оставаться королем до последней минуты. Хотя и это, если разобраться, чепуха. Что изменится, если он, вместо того чтобы гордо выкатить грудь и бесстрашно выпучить глаза, падет перед бунтовщиками на колени и, вопя и стеная, будет слезно молить их сжалиться и даровать ему жизнь? Главное в другом. Нужно ли ему всё это, или нет? Нужна ли ему такая жизнь? Думай, думай, король! – говорил он себе. В его раскаленной голове шумел рой бессвязных мыслей, среди которых – он точно знал это! – была спасительная мысль, ведущая в будущую жизнь, и эту мысль он должен был успеть вычислить, отобрать, отсеять и ухватить. Ему почему-то вдруг показалось, что еще не все потеряно, и он, безоружный и беспомощный, может каким-то образом повлиять на то, что вот-вот должно было с ним произойти. Секунды сгорали, как спички... Через мгновение он будет свободен. Смерть как освобождение. Именно так надо ее воспринимать. Именно, так... Нет, нет, не то! Смерть как освобождение – это если жизнь в тягость. А если нет? Разве не получал он от жизни радостей и полновесных плотских наслаждений? Да, он никогда никого не любил. Это верно. Так вышло. Таким он уродился. И все же... существует Аннет. Была Ингрид. Была, наконец, Дениз. Незабываемая прелестница, нежная медведица, вооруженная с ума сводящим розовым кустом с нежными шипами. Хотя назвать любовью то, что он к ней испытывал, вряд ли было бы правильным. А что такое любовь? В старых книгах об этом чувстве почти никогда не говорилось открыто и прямо: авторы обычно стыдливо ставили многоточие, словно у них не хватало любовного опыта, а с воображением и представлениями о нравственности возникали проблемы. Позже о любви стали писать как о разновидности как простых, так и сложных по исполнению физических упражнений, назвав эти упражнения сексом. И сразу появился целый легион знатоков, которые производство романов об этом самом деле поставили на поток. «Но не думаю, что секс – это и есть любовь. Вероятно, это одно из низших ее подразделений. Впрочем, почему – низших? Разве не бывало мне... Ах, о чем это я... Да еще перед смертью...» Самсон показалось, что время замедлило свое движение. И все же, что такое любовь? Только ли половое влечение, какое бывает весной у какого-нибудь пораженного любовной лихорадкой носорога или дикой свиньи, у которых на уме только одно, как бы поскорее вонзить свой член во что-то нежно-мягкое, плотное и влажное? Можно ли прожить без чувства любви и быть при этом полноценным человеком? Почему бы и нет? Да, он обделен этим чувством. Ну и что из того? Не он один. Да половина человеческого рода не знает, что это такое, и либо скрывает это, либо вообще не задумывается над этим. И прекрасно себя чувствует. Незнание никак не мешает людям спокойно жить и отдавать пустующее место в сердце не любви, а чему-нибудь иному. Зависти, например. Кстати, зависть – очень сильное, многогранное чувство, по богатству красок и оттенков соперничающее, он где-то читал об этом, не только с этой самой любовью, но и с ненавистью... А уж сильнее этого чувства не может быть ничего... И потом, если произойдет чудо и его к чертовой матери не пристрелят через минуту, то, может, любовь еще придет к нему. Бывает же такое. Он еще не стар. Пришла же любовь к семидесятилетнему переростку Гёте. А Самсону до гётевских семидесяти, если он сегодня не умрет, еще ой как далеко. Правда, у Гёте это была не первая любовь. И не вторая. И не третья. И даже не четвертая. Пунктуальный и основательный немец, всю жизнь успешно боровшийся с собственной сентиментальностью, может, специально на протяжении нескольких десятилетий интенсивно тренировал сердце и боеголовку, готовя их к последнему штурму... И штурму успешному. Его избранница, семнадцатилетняя дура, без памяти влюбилась в старикана, за которым уже несколько лет ходил слуга с ведром, совком и метлой, чтобы удобней было собирать сыпавшийся из поэта песок. Самсону пришли на память сумасшедшая парижская ночь и его полет с Аннет над тротуарами и мостовыми. Упоительный полет над мокрыми после теплого дождя камнями самого лучшего города в мире... Как хороша была Аннет в эти мгновения, когда она, привередничая, сверкала черными глазками... Нежный профиль, детские полные губы в обольстительной капризной улыбке. Вспомнилось, как она отдавалась ему! Не может юная женщина достоверно изображать страсть, если она не влюблена! Глупость, глупость! – запротестовал внутренний голос Самсона. – Может! Еще как может! Как раз обманщицы-то и выглядят всегда искренно и убедительно! И он это хорошо знал. Но как возвышенно прекрасен такой обман! Ах, испытать бы всё это вновь! Перед его глазами стояло лицо Аннет. Таким грустным он его никогда не видел. По сердцу словно полоснули ножом. Бедная девчонка, увязалась за мной, думал Самсон, поверила... Что с ней будет, когда меня?.. Самсон поднял глаза. Да, он отвлекся. Ускакал, так сказать, на рысистых своих мыслях в черт знает какие дали. Пора было возвращаться к мыслям о смерти, да и его убийцы были уже рядом. Самсон видел их нетерпеливые жестокие лица. Ах, как хочется жить! Самсон с необычайной остротой почувствовал, что ему вовсе не хочется расставаться с жизнью. Так вот, оказывается, как это бывает! Вдруг все предметы материального мира приобрели поразительную четкость. Будто некий услужливый волшебник, обладающий садистскими наклонностями, насадил на нос короля колдовские очки, чтобы они усилили и обострили не только его зрение, но и страдания. Самсон видел всё разом. И микроскопическую хлебную крошку на каменных плитах тюремного двора, и рядом – черно-красного червя, замершего в уверенности, что вот-вот хлынет животворящий дождевой поток с неба, и ворону, сидящую на тюремной стене и топорщащую под порывами теплого ветерка серо-черные свои крылья. И всё это – и ворона, и дождевой червь, и хлебная крошка – вдруг разом как бы вонзилось в сердце Самсона, причиняя ему сладкую боль. Ноги стали ватными, и тут же Самсон почувствовал, что его окатил горячий очистительный пот. Да, он не ошибся. Движение разрозненных фрагментов мира вокруг Самсона стало ощутимо замедляться. Что-то странное происходило со временем. Когда-то, размышляя о смерти и о возможной жизни после смерти, он пришел к выводу, что Господь просто невероятно затягивает последние мгновения жизни человека. И человеку, проживающему последнюю секунду и уже теряющему сознание, кажется, что она длится вечность. В этом не было бы ничего дурного, если бы не обидная мысль о том, что человек этим напоминает мотылька, вся жизнь которого один невообразимо длинный – для него! – день. Человек все же не мотылек... И, тем не менее, пусть нескончаемо долго тянется эта страшная секунда! Пусть вооруженные люди с ужасными лицами замедлят свой шаг, пусть остановятся и окаменеют; пусть замрет все живое и неживое вокруг. Пусть такая жизнь, чем – никакая... Пусть ожидание смерти, но не сама смерть! Самсон не мог позволить себе умереть, исчезнуть из своего огромного мира, который равен Вселенной, не расшифровав загадки появления из небытия на свет своего «я». С телом всё понятно. Животная сила дает жизнь новой животной силе, в свежем теле народившегося индивидуума жизнь осваивается, обретает крепость, и вот тут-то в нем, в недрах взрослеющего организма, откуда ни возьмись, неожиданно появляется это загадочное «я», которое, собственно и есть «ты». Король смотрел по сторонам... Время опять выкинуло фортель: оно побежало даже быстрей, чем бежало до своего замедления. Люди с повязками на рукавах, с интересом рассматривая короля, стали проворно выстраиваться в ряд и что-то делать со своими винтовками. От них отделился высокий бородатый человек без винтовки, но с револьвером в кобуре на боку. Указательным пальцем он поправил очки у переносицы и внезапно закричал: — Именем революционного народа вы, низложенный король Самсон Второй, приговариваетесь к смерти через расстрел... Самсон вздрогнул. Человек с револьвером кого-то ему напоминал. Бородач неожиданно ловким движением выхватил револьвер из кобуры. Затем резким голосом отдал безграмотную команду. Что-то вроде «На изготовку» и сразу – «Пли!» И, опережая свою же команду, навскидку выстрелил. «Царица небесная! К чему такая спешка?» – успел подумать Самсон, непроизвольно делая шаг навстречу убийце. Через мгновение к ногам человека с пистолетом упала мертвая ворона. Приговоренный к смерти король взглянул своему палачу в глаза. Раздался грубый смех. Хохотала вся расстрельная команда. Бородач сапогом наступил на окровавленное тельце вороны. Самсон открыл, было, рот, чтобы поздравить революционера с трофеем, но тот опередил его. — Молчать! – взревел бородач, потрясая дымящимся револьвером. – По преступному королю, беглым, огонь... Но негодяи не успели поднять свои винтовки. Страшной силы взрыв потряс тюремный двор. Вверх легко, точно картонный, поднялся кусок кирпичной кладки, унося с собой обрывки колючей проволоки. На высоте нескольких метров этот огромный фрагмент тюремной стены на мгновение завис в воздухе и, рассыпаясь на части, в облаке красной пыли медленно, уже в виде груды обломков, с глухим прерывистым гулом осел на землю. Взрывной волной Самсона вместе с несколькими людьми из расстрельной команды, два-три раза перевернув в воздухе и жестко протащив по шершавым грязным камням, отбросило на середину тюремного двора. На какое-то время Самсон потерял сознание. Когда он пришел в себя, то с удивлением понял, что ему лень открывать глаза и подниматься с земли. Его вполне устраивала поза, в которой он лежал. Трудно сказать, устраивало ли это человека, на слишком мягком животе коего покоился затылок Самсона, но королю после испытанных страданий у тюремной стены нравилось лежать вот так, вытянув ноги и разбросав в стороны руки. И ощущать всем своим изломанным, но сильным и живым телом, бурную, почти детскую радость жизни. Вспомнилась грязная и святая яма из далекой парижской юности. Яма, из которой ему, пьяному от вина и прозрения, открылись такие глубины Вселенной, какие не подвластны никому: ни высоколобым философам с их манерой все на свете подгонять под удобные и стройные концепции, ни остроглазым астрономам, оснащенным самыми мощными электронными телескопами. Самсон открыл глаза и приподнялся. Пыль, оседая, разъедала глаза и мешала дышать. Вокруг валялись безжизненные тела людей, явившихся сюда, чтобы убить его. Кровожадный бородач сидел на земле, привалившись спиной к перевернутому мусорному баку и смотрел перед собой единственным уцелевшим глазом. Его покрытая пылью борода была измазана черной кровью. Как завороженный, он перевел взгляд в сторону, к самому центру двора и, обнаружив короля, изумленно осклабился. Рукой нащупал револьвер. Поднял его и прицелился. Видел он своего врага прекрасно. В глазу убийцы застрял осколок стекла от очков. После взрыва осколок лег на глаз, как контактная линза. Увидев черную точку револьверного дула, Самсон вспомнил совет окаянного гельминтолога и крепко-крепко зажмурился. Но легче от этого не стало. «Обжулил, чертов говночист, не помогает. Страшно, господи, как же страшно! Ну, Лаубе, это уже ни в какие ворота... День еще не кончился, а сколько событий... Многовато для одного рядового короля, приговоренного к расстрелу...» – успел подумать Самсон. — Эй, на шхуне! – хрипло выкрикнул он. – Вам не надоело? Вы один раз уже в меня сегодня стреляли, может, достаточно?! Это не по-христиански. Не понимаю, чем я вам насолил... Предлагаю мирные переговоры! — Не бойся, Самсон. Это всего лишь смерть... – плюясь сгустками крови, просипел бородач. – Каин палит по Авелю, что ж тут непонятного? Так что, драгоценный мой братец, все в соответствии с христианскими заповедями... И нажал, подлец, на спусковой крючок... Часть V Глава 29 Прошло несколько лет. Зажили царапины на теле государства. Зажили быстро, потому что выяснилось, что жить в стране с активно действующим королем совсем не плохо. Аспероны глубоко осознали, что это лучше, чем жить без короля и принимать участие в политической и общественной жизни своей страны и брать на себя некую, пусть мизерную, долю ответственности за судьбу отечества. Пусть уж лучше это делает кто-то другой. Тот же король, например... Асперония по-прежнему, слава Богу, монархия с тенденцией к классической тирании, но без ужасов средневековья. В двадцать первом веке тирания внешне приобрела черты большинства современных западных демократий, где власть президента или премьер-министра подчас весомей неограниченной власти императора Нерона. Самсон чудесным образом избежал смерти (автор надеется, что это обрадовало читателя). О том, как это произошло, – речь ниже. Самсон правит страной единолично. С тронного места убрано второе кресло, традиционно предназначавшееся супруге короля. Король, как и художник, должен быть всегда одинок. Таковы правила игры в королей... Он так и объяснил это Лидии, которую вернул из изгнания с условием не совать свой нос ни в одно из его дел. Ее величество ничего не поняла, но поклялась, что будет тише воды и ниже травы. Каждое утро в опочивальню к королю с докладом входит сильно располневший Шауниц. Он тихим голосом сообщает последние новости, которые, по его мнению, могут представлять для короля хоть какой-то интерес. При этом он никогда не смотрит в глаза своему повелителю. Свой отрешенный взгляд он обычно устремляет за окно, в заросший парк. Там, между стволами и кронами старых платанов, он видит далекую полоску серого моря, и эта картина неприятно волнует его постаревшее сердце. Король ворчливо бранит своего неверного слугу. Делая это скорее по привычке. Шауниц прощен. Узнав о предательстве гофмаршала, король сначала страшно рассвирепел. Мелькнула мысль о виселице на главной площади Армбурга. Но король мудр. Он знает, в любом слуге истинной верности нет и быть не может. Неверность и всегдашняя готовность предать – это в природе каждого слуги, без этих боевых качеств он уже не слуга, а что-то совсем другое. Ну, повесишь ты этого жирного глупого каплуна. Поставишь на его место другого гофмаршала. И что? Во-первых, нужно время, чтобы привыкнуть к новому слуге, во-вторых, где гарантии, что новый – окажется честнее своего предшественника и не надует тебя так, что десять раз вспомнишь о невинных ошибках старого слуги и проклянешь тот день и час, когда принял решение от него избавиться. По этой же причине был прощен министр иностранных дел Солари, которому, видимо, не давали покоя лавры Талейрана, не изменявшего, как известно, только самому себе и без каких-либо угрызений совести изменявшего то Наполеону, то Людовику ХVIII, то собственной жене (кстати, измена жене привела к удаче: один из его внебрачных сыновей выбился в люди, став знаменитым на весь мир художником). Но главное заключалось в том, что Солари слыл непревзойденным мастером закручивания и плетения дипломатических интриг и составления запутанных межгосударственных документов: на переговорах, например, с таким могущественным государством, как Соединенные Штаты Америки, он был просто незаменим. Его поразительная изворотливость, лживость, замаскированная под слабоумие, криводушие и умение делать бесконечные паузы привели к тому, что прямолинейные американцы, чтобы не сойти с ума от бесплодных заседаний и совещаний, стали подумывать об избрании вместо Асперонии другой цели для своих геополитических экзерсисов. Это приводит к парадоксальному выводу: хорошим министром иностранных дел может быть только беспринципный негодяй, рядящийся в тогу завсегдатая психиатрической лечебницы. Шауниц не только остался при короле, но и вознесся на новую иерархическую вершину: теперь он обер-гофмаршал Двора Его Величества. Помимо шестнадцати простых заместителей в его команде появились два первых, имеющих высокое звание гофмаршалов: бывший королевский повар Люкс, отличающийся большой сообразительностью и виртуозной способностью из ничего создать нечто, качества необходимые любому чиновнику, и Краузе, возвращенный из изгнания и прощенный королем, который понял, коль скоро Краузе не отравил его в течение первых двадцати лет, то можно быть почти уверенным, что он не сделает этого и в следующие двадцать. Эти соображения побудили короля предложить Краузе совмещать должность гофмаршала с постом лейб-медика. Правда, его предупредили: свои окаянные клистиры он может ставить только тому, на кого укажет королевская длань. И очень быстро многие на своем опыте убедились, что возвращение негодяя не каприз, а глубоко продуманная иезуитская форма реализации королевской власти, которая сводилась к воспитанию у подданных – в том числе и с помощью клистиров – чувства принудительной любви к законному монарху. Понятно, что число искренних сторонников короля Самсона стремительно возросло. В качестве же личного врача Краузе королю не нужен, поскольку Самсон подумал-подумал и решил жить вечно: он подкрепил установку на свое индивидуальное бессмертие специальным эдиктом, решив временем поверить крепость, силу и основательность королевских законов. Помимо этого, под страхом смерти из лексикона изымалось само слово «смерть». Его просто запрещено было произносить. Гельминтолог Лаубе, королем назначенный главой асперонской церкви, – в королевстве церковь дальновидно не отделена от государства, – вышеозначенный вердикт сопроводил буллой, в которой бессмертие короля объявлялось непреложным символом страны наряду с государственным гимном и национальным флагом. Сначала у Лаубе возникла сумасшедшая мысль буллу утвердить в Ватикане, для этого он снарядил в Рим делегацию из одиннадцати пьяных до изумления монахов, но тех не пустили даже в приемную Папы. Тогда буллу подписал сам Лаубе, которого с одобрения короля отчаянные монахи, возмущенные грубым приемом в Ватикане, создав самозваную коллегию, на самозваном же конклаве провозгласили Папой Асперонским – Гансом I. Став Папой, Лаубе проявил незлопамятность и великодушие. Он отправил своему коллеге, Римскому Папе, телеграмму, в которой приглашал папу Бенедикта ХVI посетить Асперонию для совместного веселого времяпрепровождения за пиршественным столом, который Ганс I ему гарантирует и который глава католической церкви мог бы украсить своим присутствием. О расходах на девочек и вино пусть его Папское Святейшество не беспокоится: затраты на это святое дело будут погашены за счет церковной казны. Не позабыл новоиспеченный Папа и Лемке, и тот стал носить кумачовую кардинальскую шапочку, которую ему сшила Сюзанна. Поясним: сколько король ни уговаривал своего статс-секретаря, графа Нисельсона, тот стоял крепко, и прелестную блондинку не удалось сделать графиней. Новообращенный католик Нисельсон упирался так, словно боялся, что ему повторно сделают обрезание. Он всё ещё любил Агнию и на что-то надеялся. Умненькая Сюзанна поняла, что крутить носом ей не пристало, идти опять в камеристки не позволяла вдруг неизвестно откуда взявшаяся сомнительная гордость содержанки, и с разрешения Папы Ганса I патер Лемке, имевший к тому времени сан кардинала и епископа Армбургского, обвенчался с бывшей фавориткой короля. Отметили радостное событие в большом кафедральном соборе Святого Иеронима. Прямо в главном нефе накрыли столы, и гости, среди которых был и сам король, поправ все церковные правила, принялись в стенах христианского храма нарезаться крепкими спиртными напитками с таким самозабвенным усердием, словно они не правоверные католики, а язычники, поклоняющиеся Бахусу и Фавну. — Разрешил, – пьяно говорил Папа Асперонский, в шестой раз поднимая стакан с коньяком и чокаясь с епископом Армбургским. Последний вместе с новобрачной сидел спиной к алтарю. По лицу Лемке бродила похотливая улыбка. – Разрешил, – повторил шатающимся голосом Папа, – и ничуть об этом не жалею. А как же иначе? Не сделай я этого, и вы стали бы делать то, что уже две тысячи лет делают почти все католические священники, принявшие целибат, то есть обет безбрачия, – онанировать или трахать безответных студентов семинарий. Будем считать, что вы приняли обет, даже не знаю, как назвать его... обет... — Обет анти-цел-ебать! – неожиданно нашелся сияющий от счастья Лемке и одарил суженую столь нетерпеливо-страстным взглядом, что та оставила возникшую у нее было мысль: прорваться к королю, чтобы напомнить ему о праве первой ночи. А когда Лемке в довершение ко всему положил ее руку на свою восставшую и трепещущую плоть, то от вышепоименованной еретической мысли не осталось и следа. Опытная невеста, с восхищением произнеся «Ого!!!», поняла, что с этим толстомясым розовощеким священником ей скучать не придется. По крайней мере, в постели. Постаревшая королева Лидия формально снова на престоле, хотя король, как уже упоминалось, не позволил ей сидеть на троне ни дня. Номинальная королева по-прежнему любит играть с кардиналами в триктрак и наливаться своими ликерами. Она совершенно счастлива, потому что никогда не проигрывает. И хотя она не считает себя в чем-либо виновной, ее признательность королю за проявленное к ней милосердие не знает границ. Поэтому она полностью игнорирует все, что происходит за пределами ее покоев. Она разрешает королю делать все, что ему вздумается. На взгляд короля, это свидетельствует о том, что монастырь пошел ей на пользу. Агния в Сорбонне. Париж для нее – почетная ссылка. В общем, она тоже прощена. «Что с дуры взять? – сказал король королеве. Самсон с некоторым сожалением давно понял, что дочь на него совершенно не похожа. – Она вся пошла в тебя, следовательно, надежды на то, что она поумнеет, нет никакой. Пусть хоть остынет...» Граф Нисельсон дважды летал в Париж и оба раза возвращался мрачнее тучи. Удивительное дело! Нет, чтобы полюбить какую-нибудь милую, добрую и умную девушку, какие вокруг сильных мира сего всегда ходят косяками и которые мечтают выскочить замуж за хорошего человека! Так нет! Граф – блестящий молодой человек, красивый, неглупый, превосходно образованный, человек сильной воли, – без памяти влюблен в пустую, порочную девчонку и, сознавая это, не может изгнать из своего сердца недостойное чувство, втайне стыдится его и презирает себя за слабохарактерность и бесхребетность. Сколько подобных нравственных конфликтов знает история!.. Лоренцо исчез. Поговаривали о проделках серьезных господ в штатском из Тайной канцелярии, руководимой графом Нисельсоном. Когда Самсон, счастливо избежавший расстрела у тюремной стены, на плечах врагов, которые на глазах превращались в друзей, ворвался во дворец, то в Большом Каминном зале он обнаружил двух главных заговорщиков. Лоренцо, склонившись над карманным зеркальцем, с сосредоточенным видом сопел носом, втягивая в себя порошок, похожий на сахарную пудру. Агния в позе хрестоматийной Клеопатры возлежала на кушетке и мечтательно смотрела в потолок. Она уже вдохнула своим маленьким носиком порцию порошкообразного счастья и была чрезвычайно далека от грубой действительности. Шум толпы и появление короля никак не подействовали на принцессу. Она только переменила позу и уставилась на отца своими прекрасными глазами, в которых не читалось ничего, кроме любви ко всему земному. Король бросился к Лоренцо. — Ах ты, гаденыш! – вскричал взбешенный Самсон и схватил любовника своей дочери за горло. – Уж не думаешь ли ты, что стоит только провести ночь с принцессой, и ты уже король? Глупец, если бы это было так, то в Асперонии королей девать было бы некуда! — Дядя... – хрипел Лоренцо, обмякая. – Дорогой дядюшка, я больше не буду... — Какой я тебе «дядюшка», сукин ты сын?! Король был вне себя от бешенства. Но все же слова Лоренцо подействовали на Самсона отрезвляюще. Он ослабил хватку, и молодой человек без чувств рухнул на пол. Счастливая способность падать в обморок и на этот раз спасла Лоренцо жизнь. Тут же парня сграбастали люди из ведомства Шинкля, которые поместили его в грязную маленькую камеру с малюсеньким окном под потолком. Через пару часов к нему подселили почерневшего от пороховой гари Эдолфи Маркуса. Эдолфи весь был в ссадинах и синяках. Оказывается, доблестный теоретик-ревизионист, обалдев от пьянства и наркотиков, с чемоданом, полным динамита, отправился взрывать федеральный острог, этот форпост асперонской тирании. Его героические мозги работали в одном направлении: он должен был поднять на воздух что-нибудь очень-очень большое, тяжелое, каменное и мрачное, похожее на Бастилию. По пути он, чтобы немного потренироваться, организовал несколько пробных взрывов, уничтожив последовательно деревенскую телегу с лошадью и седоком, пустой полицейский «Мерседес» – на счастье, копы сидели в этот момент в пивной, зазевавшегося пенсионера с эрдельтерьером и швейцара отеля «Националь», из праздного любопытства оставившего свой пост между зеркальными дверями, чтобы посмотреть, кто это там балуется с петардами. Когда Маркус добрался до тюрьмы, в его распоряжении оставался еще десяток-другой зарядов, которые он и подложил под стену. Последовал взрыв такой чудовищной мощности, что у Маркуса, наблюдавшего за всем этим с небезопасного расстояния, едва не вылетели мозги из черепной коробки. Террориста, тихо стенающего и продолжающего вертеть головой, уложили на носилки и увезли. Это сделали вездесущие агенты того же Шинкля, незаметно смешавшиеся с толпой, которая направлялась к тюрьме, чтобы освободить да Влатти и законного короля Асперонии. Маркус ошибся с количеством взрывчатки и чудом остался жив. Наскоро пластырем залепив ему царапины, агенты, как уже было сказано выше, отвезли его в министерский изолятор и втолкнули в камеру, где уже, держась обеими руками за распухшую шею, сидел и трясся от страха Лоренцо даль Пра. Но потом... Потом следы несостоявшегося короля и его приятеля теряются. Якобы кто-то позвонил из Тайной Канцелярии и от имени графа Нисельсона распорядился выдать под расписку опасного заговорщика Лоренцо даль Пра и международного террориста Эдолфи Айзека Маркуса для проведения следственных мероприятий, имеющих сверхсекретный характер. Одним словом, провалившись в трещину между несколькими событиями государственного масштаба, бедолаги исчезли. Исчезли бесследно. Бездушная Асперония продолжила свое движение вперед, растоптав по пути такую мелочь, как пара нечистоплотных искателей приключений. Этого и следовало ожидать, памятуя о том, что очень часто и куда более крупным личностям в истории не находится места. Алебардщикам выплатили жалованье, и они тут же позабыли о своих претензиях к королю. Для порядка двух верзил публично выпороли на площади Победы, но тем дело и кончилось. И снова бравые гвардейцы, гремя алебардами, шляются по дворцу и делают вид, что охраняют короля. Да Влатти, несмотря на настойчивые уговоры, так и не принял предложение короля возглавить вновь созданный союз писателей Асперонии и удалился в свое поместье хлебать водку и предаваться размышлениям о тщете всего того, что всегда волновало людей. А король питал надежду, что под бдительным и доброжелательным приглядом (прицелом?) цензурного комитета, которым он решил руководить лично, – кстати, на его взгляд, это одна из примет нарастающего процесса демократизации страны, – расцветет хулиганский талант ниспровергателя литературных основ. Самсону хотелось верить, что самостоятельный и бесстрашный да Влатти выйдет из спячки, продерет глаза, провиденциально оглядится по сторонам и одарит мир каким-нибудь выдающимся произведением, вроде «Фауста» или «Короля Лира». Или перепишет Большую асперонскую энциклопедию. Или создаст величественное произведение, посвященное поражениям Асперонии в войнах. Короче, сотворит что-нибудь эдакое, эпохально-эпическое. Работы ведь много. Ее, работы, если разобраться, непочатый край. На многие годы хватит. Но да Влатти отверг предложение, он полагал, что своими многими тысячами растиражированных матюгов он уже сказал миру все, чего этот мир заслуживает. Узнав об отказе да Влатти, писатели облегченно вздохнули и приняли легко прогнозируемую резолюцию: избрать на этот пост какого-нибудь пройдоху из собственной среды. Решено было – как наглое и несерьезное – без рассмотрения отклонить поступившее от Алоизия Бушека предложение избрать его самого на должность главного писателя Асперонии. Хотя, по мнению некоторых, у него имелись для избрания чрезвычайно веские аргументы: по продажам литературного хлама он был в Асперонии бесспорным лидером. Народу нравились его книги, в которых выдающиеся люди, исторические персонажи великого прошлого, властители дум целых поколений преподносились читателю как какие-нибудь случайные соседи по барной стойке. Не надо было тянуться на носках, чтобы снисходительно похлопать по плечу Черчилля, Сталина или Рузвельта: у Бушека они были одного с читателем роста. Смело обращался Бушек со временем, своевольно или прессуя, или растягивая его: он бесцеремонно вторгался в хронологию; в соответствии со своими скромными познаниями он упрощал историю, подлаживая ее под себя и под своего одомашненного непритязательного читателя. Бушеку было рекомендовано для начала хотя бы закончить среднюю школу, а уж потом претендовать на синекуру и чиновные пьедесталы. Его ссылки на необразованного Вильяма Шекспира были признаны голословными, потому что в наше время никто в мире с полной уверенностью не может утверждать, существовал ли вообще Шекспир на самом деле, и если существовал, был ли он драматургом, или Шекспира придумали современники Френсиса Бэкона, а кровавые пьесы о королях и маврах сочинил на досуге некто совсем другой. Может, даже тот же Бэкон, у которого свободного времени всегда было навалом, поскольку при короле Якове I он занимал непыльную должность лорда-канцлера. Короче, Алоизий Бушек вернулся к своему корыту, наполненному бурдой из литературных отрубей и протухшей воды. Пожизненным председателем союза писателей почти единогласно был избран Жакоб Гоня, автор двадцатикилограммовой нетленной саги о закройщике Двора Его Величества Бенционе Березинере. Выбирая этого образованного халтурщика, писатели руководствовались понятиями высшего порядка, а именно: под крылышком этого бездари можно было, не очень-то напрягаясь, продолжать кропать свои незамысловатые, серенькие книжицы и не подпускать на пушечный выстрел опасные молодые таланты, если таковые вдруг появятся на асперонском литературном горизонте. Король хотел оставить да Влатти при дворе. Могла образоваться неплохая компания: один Папа Ганс I чего стоил... Бывший гельминтолог так сжился с образом главы церкви, что, похоже, начал немножко верить в Бога. Что совершенно не мешало ему умеренно и сознательно грешить. Он теперь нередко бывал гостем короля, и они очень привязались друг к другу. Король и Святой Папа любили вести утонченные беседы на религиозные темы, приправленные апокрифическими историями самого предосудительного характера. Беседы затягивались далеко за полночь и велись под доброе старое вино, очень хорошеньких девочек и сентиментальную музыку. Часто утро их заставало за выкрикиванием антирелигиозных тостов. Но беседующих – всего двое. И, разумеется, да Влатти совсем не был бы лишним на этих посиделках. Но да Влатти и на этот раз не изменил себе и на личной аудиенции, коей был удостоен, сонно глядя в глаза монарху, повторил, что он с ним, с монархом, не сработается. Глава 30 Настало время ненадолго вернуться назад, к трупам на камнях тюремного двора и громоподобному взрыву. Позже выяснилось, что бородатый бандит с пистолетом, меткий стрелок по воронам – это никто иной, как отец Лоренцо, сеньор Роберто даль Пра, вернувшийся в Асперонию после длительного отсутствия и сразу же присоединившийся к перевороту. Надо сказать, что на первых порах команда заговорщиков росла как на дрожжах. И сеньор Роберто, который последние годы был вынужден из-за происков министра Урбана скрываться за границей, горел желанием вернуться на родину. Ведь он – сын покойного короля Иеронима. Пусть побочный. Пусть он носит другое имя. Но кровь-то в его жилах течет королевская! Когда матушка, незадолго до своей смерти, рассказала ему, чей он сын, Роберто воспылал желанием когда-нибудь доказать всем, что он ничем не хуже того, кто восседает на троне. В сущности, чем законнорожденная человеческая особь отличается от незаконнорожденной? Когда он узнал, что Лоренцо замешан во всей этой истории с государственным переворотом, то поспешил примчаться в Армбург, чтобы помочь сыну занять престол. Деятельный от природы, сеньор Роберто даль Пра быстро сколотил отряд мародеров, состоящий из контрабандистов, с которыми он сдружился в годы изгнания и с которыми принялся планомерно грабить все, что не успели разграбить королевские гвардейцы. За несколько дней отряд численно разросся до батальона, который, само собой разумеется, получил название дивизии. Так всегда бывает, когда революция получает деятельную поддержку со стороны низов. И в этой связи совершенно естественным выглядит присвоение старшим даль Пра самому себе высокого звания команданте. Команданте не подчинялся никому, кроме члена Революционного Совета Лоренцо даль Пра. Парни сеньора Роберто работали и днем и ночью. Сундуки с барахлом свозились в реквизированный у графа Нисельсона особняк, в подвалы, уходящие под землю на два этажа. Революционный задор сеньора Роберто еще долго не угасал бы, если бы мэр Армбурга Генрих Берковский не посоветовал ему повременить с акциями изъятия ценностей у знатных асперонов. — Ну и дурак же ты, команданте, – дружелюбно сказал Генрих. – Зачем грабишь? Это и так скоро все будет твоим... Узнав, что король арестован, команданте Роберто не стал медлить, погрузился вместе со своими боевыми товарищами в грузовик и приказал взять курс на федеральную тюрьму. Мандат со страшной революционной печатью открыл ему двери главного асперонского острога. Дальнейшее известно. ...Аннет живет в королевском дворце. Самсон так и не решил, что с ней делать. Он помнит слова, которые сказал ему Поль. «Когда-нибудь, когда у вас будут внуки, она будет горько оплакивать твою смерть». Заявление на первый взгляд кажется оптимистичным. Явно слышится жизнеутверждающая геронтологическая нотка. Впереди долгая жизнь, в течение которой предстоит не только обзавестись внуками, но еще и родить детей, долженствующих этих внуков произвести на свет. Но в то же время с бестактной прямолинейностью указывается на то, что король смертен. А это, противореча эдикту о королевском бессмертии, напоминает о том, что, к сожалению, все люди, когда речь идет о смерти, равны перед Богом. Можно сказать, что Аннет вписалась в жизнь асперонского королевского двора. Это значит, что она, подобно Лидии, законной жене короля, сквозь пальцы смотрит на увлечения Самсона. Трудно сказать, чего она ждет... Как-то одним серым, ненастным утром между королем и Аннет состоялся разговор. Самсон провел беспокойную ночь. Его мучили сны. Вернее, сон. Который повторялся с небольшими изменениями несколько раз подряд. Париж. Ночь. Он мечется по каким-то глухим переулкам и пустырям в поисках ямы с отбросами, в которой некогда испытал волнующее чувство полного слияния с беспредельным пространством вселенной и временем, которое, застыв, на глазах превращалось в вечность. Наконец он находит яму. Потом еще одну, потом еще, еще и еще... Но все они заняты! В каждой – по мечтателю, незаконно захватившему то, что по праву должно принадлежать первооткрывателю. То есть Самсону. Его попытки, потеснив, прилечь в яму к одному из захватчиков приводят к тому, что мечтатель, яростно отбиваясь руками и ногами, выталкивает Самсона прочь. После очередного такого сна Самсон очнулся на полу, рядом со своей постелью. Он понял, что только что скатился с высоченной старинной кровати. Самсон лежал на ковре, уткнувшись носом в горлышко бутылки, пахнущей коньяком. Он упал неловко и лежал ничком, и руки его были вывернуты назад, за спину. Ему было больно, и он страдал. — Любимая, – простонал он. – Подними меня... Я, кажется, что-то себе сломал. Перепуганная Аннет помогла Самсону подняться, заставила надеть теплый халат; потом, преклонив колени, вдела сухие королевские ноги в домашние туфли. Все это время Самсон болезненно постанывал, кряхтел и неслышно бормотал ругательства, которые Аннет приняла за молитву. Он не сопротивлялся, когда Аннет усадила его в кресло. — Говорю же, я себе что-то сломал... – ныл Самсон, испытывая желание расплакаться. — Ничего вы себе, ваше королевское величество, не сломали. Самсон капризно выпятил нижнюю губу. — Я все время что-то ищу, – сказал он слабым голосом и посмотрел на Аннет. — Да, да, ты все время что-то ищешь... Тебе налить молока? — Вот и сегодня... Я ищу свое место. Если ты еще раз заикнешься о молоке, велю отрубить тебе голову! Не перебивай меня и слушай внимательно... С тех пор как уехал Поль, ты, кажется, осталась одна во всем королевстве, кто может меня понять... — А граф Нисельсон? — Граф – асперон. А аспероны – за редким исключением – отличаются редкой непонятливостью, когда при них заводишь разговоры о возвышенном... И потом, для Нисельсона я – король. Между нами существует дистанция, установленная временем и условностями, и для него она непреодолима. — А Лаубе? — Лаубе, к сожалению, излишне ироничен. Ирония тогда хороша, когда она к месту. Нельзя потешаться абсолютно над всем... А он... — А он?.. — А он считает, что можно. Лаубе говорит, что для иронии нет заповедных мест... — Значит, остаюсь я? — Как ни печально... Налей молока, черт с тобой. Слушай, что я тебе скажу. Мое место не здесь. Тем более что это место все время кто-то хочет занять... Возможно, это вообще не мое место. Не умри мой братец Людвиг, я бы до скончания века оставался принцем-инкогнито и, скорее всего, и по сегодняшний день околачивался бы в Латинском квартале, потихоньку спиваясь и мечтая о славе писателя… Хотя нет, я бы не спился. Чтобы спиться, надо иметь к этому призвание. А у меня его нет. Вот Поль другое дело. А я нет... Ах, если бы я тогда остался в Париже!.. Но сейчас и там... – Самсон безнадежно махнул рукой, – и там все места заняты. Сон, сон, вещий сон мне снился... Аннет непонимающе наморщила лоб. Король махнул рукой. — Мне надо было дожить почти до пятидесяти, чтобы понять, король – это в основном функция. И она настолько велика, что для человека, для меня, Самсона, места не остается. Функция меня съест, я чувствую это, она меня разжует и проглотит. И от меня ровным счетом ничего не останется. Только бирка с номерным знаком на пластмассовом скелете и место в шкафу, под стеклом, в королевском антропологическом музее. — Тогда бери посох, котомку и... в путь! — А ты со мной пойдешь? – с надеждой спросил Самсон. — Пойду. До первой железнодорожной станции... О пресловутом эдикте веселые и беззаботные аспероны сочинили столько анекдотов, сколько их не сочинялось даже во времена правления короля Иеронима, чья беспутная и сумасбродная жизнь, будто построенная по законам веселого жанра, привлекала к себе пристальное внимание великого множества анонимных острословов. Впрочем, сам эдикт нас мало интересует. Забавна история его создания. На ней – налет мистики и, если хотите, веры. Самсон всегда полагал, что верой в Бога, верой в загробную жизнь управляет чувство страха – страха смерти и страха перед неизбежностью возмездия. Чем сильнее это чувство, тем крепче вера, и тем больше оснований у индивидуума, трясущегося от страха, верить без рассуждений. С мистикой – почти та же история. Чем мощнее мистические фигуры, тем меньше верится в реальность окружающего мира. Мистика оттягивает на себя превосходящие силы действительности. И, кстати, если вдуматься, это совсем не так уж и плохо. Жить в мире иллюзий, особенно если тебе это удается делать без наркотиков, это ли не прекрасно? Какое-то время существуешь как бы в двух измерениях, в двух, так сказать, ипостасях, и если дело доходит до выбора, понятно, какую из них ты предпочтешь. Существовать же продолжительное время одновременно в обоих измерениях пока еще в полной мере не удавалось никому, кроме сумасшедших и поэтов. Итак, эдикт был плодом смутных воспоминаний – даже не воспоминаний, а отголосков воспоминаний – короля о загробном мире, который ему посчастливилось посетить по милости своего единокровного братца. Эдикт был, собственно, вытяжкой из того таинственного бессознательного, на которое в своих трудах некогда прозрачно намекал Фрейд, ближе многих своих современников подошедший к вратам смерти и заглянувший в дырку, пробитую в них еще древними греками. Ветхое основание атеизма Самсона и раньше пошатывалось, а после его так называемого воскрешения оно стало разваливаться не по дням, а по часам. Но на месте безверия не возникло твердой веры. Безверие – застарелая болезнь образованного слоя аристократии и интеллигенции – худшей (по мнении самой интеллигенции) части человечества. И Самсон оказался на распутье. Самсону казалось, что он находится в положении беспечного ветрогона, который, уйдя от жены к любовнице, был отвергнут последней, поскольку к ней внезапно вернулся муж. Неся на сосредоточенном лице выражение остолбенелости и изумления, этот, в одночасье ставший бездомным, почитатель женских прелестей стоит между двумя запертыми дверями, напоминая Буриданова осла, лишенного возможности выбора. Словом, эдикт о бессмертии короля порядком повеселил простых асперонов. Они поняли, что с монархом на этот раз им повезло. Король, который подкрепляет свою хилую веру не молитвой, а курьезной директивой, мог стать либо посмешищем, либо всенародным любимцем. Глава 31 Подошло время рассказать о главном. Для этого придется опять вернуться к сцене расстрела. Тогда королю и вправду пришлось лбом принять несколько граммов свинца. Револьвер его гипотетического брата на этот раз не подкачал, пуля вылетела из ствола, благополучно достигла королевской головы и... и тут уж никакой лоб не выдержал бы. Даже медный. Самсон не почувствовал боли. Он умер сразу. И тут-то началось самое интересное! Его душа (сознание, разум, духовная субстанция, персональное «Я»), отделилась от тела, воспарила и... Самсон (или то жизнеспособное, что от него осталось), возносясь и быстро удаляясь от земли, увидел свое тело, тело короля Самсона, распростертое на камнях, с изуродованным, залитым кровью лицом и тускнеющими глазами. Но уже через мгновение ему уже было не до этого. Так неожиданно и стремительно умерев, Самсон, не успев толком освоиться в новом для себя качестве, тут же был взят в оборот некими физически сильными крылатыми субъектами, о наличии которых смутно повествует Святое писание и которые действовали без лишних проволочек – споро, сноровисто и грамотно. Прежде всего Самсон отметил для себя наличие длинного темного тоннеля, о котором некогда читал в книге доктора Раймонда Моуди. Того Моуди, который, отобрав у безотказного трудоголика Харона весла и лодку, сам себя назначил главным специалистом по транспортировке мертвяков на тот свет. Да, приходилось признать, Моуди не врал, тоннель был, и Самсон, как бы ввинчиваясь в иное измерение, промчался по нему с такой бешеной скоростью, словно какой-то жестокосердный погоняла вставил в задницу его бессмертной душе не то горящий фитиль, смоченный в скипидаре, не то петарду, заправленную карбидом и чилийским перцем. Принято считать, что перед мысленным взором умирающего в один миг проносится вся его жизнь. Воспоминания наваливаются на человека, и он в ускоренном темпе – за доли секунды – успевает просмотреть некое подобие многосерийной мыльной оперы, сварганенной по мотивам его ненаписанных мемуаров. В случае с душой (сознанием, разумом, духовной субстанцией, «Я») Самсона всё было иначе. Тот, кто перед Царем Небесным отвечает за доставку мертвых душ на Тот Свет, перестарался, и душа Самсона, минуя приятную стадию воспоминаний, почти моментально угодила в места настолько отдаленные, что добраться до них, используя изобретенные человеком средства передвижения, не представляется возможным. И сколько ни старался Самсон сосредоточиться и чудовищным усилием воли сдержать свое движение из мира живых в мир потусторонний, чтобы у него всё было, как у людей, и чтобы он, на мгновение превратившись в беспристрастного зрителя, получил заслуженную и выстраданную возможность бросить прощальный взгляд на прожитую жизнь, ни черта у него не получилось. Только одна картина прошлого, застрявшая в голове с детства, бередила его трепещущее сознание: это бы хорошо начищенный кованый сапог барона Виттенберга. Этим омерзительным воспоминанием ограничилась его ретроспекция, его неудачная попытка вторгнуться в прошлое, в ту область окаменевшего времени, которая не поддается никаким трансформациям и которая мучает многих из нас безнадежной и скорбной своей неизменностью. У врат Рая, напоминавших убогим видом деревянные воротца загона для крупного рогатого скота где-нибудь в прериях Дикого Запада, Самсона радушно встретил цветущий бородач. — Апостол Петр, – представился он. – Милости просим. Руки, извините, не подаю, пахнет рыбой, все утро фаршировал пикшу: Хозяин обожает рыбу-фиш по-арамейски. Помнит, что мой папаша был браконьером и неводом выловил всю рыбу в Геннисаретском озере. Посмотрите на мои руки, кожа покраснела и потрескалась, чистить рыбу тупым ножом и в ледяной воде, это, знаете ли, чертовски противное занятие. Простите за богохульство, но, насмотревшись на то, что творится с человеческим языком на земле, мы здесь решили не отставать от регресса, никак не планировавшегося Господом. Человек ведь давно вышел из повиновения и творит такое, что сам черт не разберет. Впрочем, я отвлекся. А мы вас заждались. Вы Альберт Штукман? Миссионер? Очень рад! Если не ошибаюсь, вас только что съели каннибалы из африканского племени хайрубо? Какая прекрасная смерть! И, согласитесь, какая похвальная оперативность! Наша служба экспресс-доставки стала работать несравненно лучше, вы не находите? Только что вашими хорошо прожаренными окороками закусывали людоеды, и вот вы уже здесь! Поздравляю! От всей души поздравляю, господин Штукман... — Я не Штукман... — Как не Штукман?! – Святой Петр сделал шаг назад. – Вы не путаете? – апостол достал из кармана мятую бумажку и протянул ее королю. – Вот же, взгляните, у меня все записано. Двадцать шестое июля две тысячи шестого года от Рождества Христова, четырнадцать часов тридцать три минуты одиннадцать секунд, Штукман Альберт, миссионер, Африка, людоеды, костер, съеден без соли... — Я король... — Какой еще король? Король чего? Ах, простите великодушно! Вспомнил! Вы шахматный король! Ну, разумеется, вы Арчи Коэн, чемпион мира. Как я мог забыть? Весьма приятно познакомиться. Но позвольте, батенька, вы ведь должны были прибыть только через сутки! Автомобильная катастрофа и всё такое... Конечно, это очень мило с вашей стороны, но вы, поторопились, сын мой, честное слово, поторопились! А она, торопливость-то, знаете ли, хороша, когда блох ловишь. Придется вам либо подождать в райском саду, либо отправиться назад, на обледеневшую автотрассу Люцерн-Санкт-Мориц, а завтра встретимся снова. У нас здесь так заведено: порядок – прежде всего! — Простите, господин апостол, я не шахматный король, я король Асперонии Самсон... Святой Петр сделал еще один шаг назад. — Проклятие! Вот так фокус! Как я мог ошибиться?! Ну, конечно же, вы Самсон номер два... Если бы вы знали, как я счастлив! Простите, простите и еще раз простите! Совсем замотался! Поверите ли, работы столько!.. Чертовски много работы! – вскричал он, поднимая руки, на которые налипла рыбья чешуя. Потом увлек короля за собой, бормоча: — Как же вы все, люди, стали похожи друг на друга! Ну, прямо близнецы... Чудеса, да и только! Но ничего не поделаешь, – апостол тяжко вздохнул, – двадцать первое столетие, последний век в истории человечества, время усреднять, нивелировать, выравнивать всех, делать одинаковыми, типовыми, чтобы всех подогнать под один образец и хоть как-то затолкать, разместить в Раю и Аду... Всё забито под завязку... Как Господь и Люцифер решат этот вопрос, ума не приложу, ведь мест-то свободных почти не осталось... Самсон был введен в предбанник, называемый католиками Чистилищем. Чистилище удивительным образом походило на обычные общественные приемные, какие бывают в государственных учреждениях. Вдоль стен, крашенных желтенькой краской, стояли простые деревянные скамейки. На стенах в рамочках висели групповые снимки каких-то дремучих бородачей с впалыми щеками и маловыразительными глазами. Справа от себя Самсон увидел изящную конструкцию с металлической чашей наверху, из которой строго вверх поднималась тоненькая струйка дыма, казалось, что некто неаккуратный не загасил сигарету. Естественно, Самсон принял конструкцию за плевательницу и тут же попросил разрешения плюнуть. Вместо ответа апостол Петр легонько подтолкнул короля в спину. — Пока не дам команду, глаз на Всевышнего не поднимать! – строго прошептал он Самсону на ухо. – Счастливчик ты, Самсон! Для тебя сделано исключение: ты будешь принят без обязательного в таких случая сорокадневного стояния на коленях и беспрестанной молитвы, восславляющей Милосердие Господне. — Весьма польщен, но я не знаю наизусть ни одной молитвы... — Это тебе только так кажется. Здесь ты должен забыть все свои земные штучки... Тут, голубчик, действуют совсем другие законы. Скажут, и, как миленький, будешь читать молитвы хоть сто лет без остановки... Плохо ты, братец, нас знаешь! Самсон смотрел себе под ноги и слышал странные звуки. Будто под сводами помещения летала стая крупных лесных птиц, которые производили своими крыльями тяжелое шуршание, глухое похлопывание и даже поскрипывание. Разноцветные ромбической формы мраморные плиты пола напомнили Самсону королевский дворец в Армбурге. Он вздохнул... Петр тем временем повернулся к Самсону и прошептал: — Подними глаза! Самсон не испытывал земных страхов. Только интерес. Кого он увидит через мгновение? Как будет выглядеть тот, чей лик никогда явно не являлся ни одному живому человеку? Будет ли это добрый старец с детскими глазами и бородой Санта Клауса или некая бесформенная студенистая масса, похожая на фантомы из ночных кошмаров или чудищ из голливудских фантастических блокбастеров? Сейчас Самсону казалось, что он всегда верил в существование загробной жизни. При отсутствии полноценной и крепкой веры в Бога, той веры, которую ему предлагала церковь, надежда на загробную жизнь, хотя и попахивала язычеством, тем не менее, живила в нелегкие минуты жизни, особенно в часы утреннего похмелья, когда реальные предметы обретали пугающе размытые формы, а все мысли вяло копошились в опасной пограничной области, между полусном, бодрствованием и смертью от инфаркта. — Подними глаза, остолоп! – услышал Самсон злобное шипение апостола. Самсон распрямился и увидел перед собой, на расстоянии десяти-пятнадцати шагов, большой стол. Стол был покрыт полотняной серой скатертью. Скатерть была аккуратно выглажена. Чувствовалась заботливая женская рука. Нас столе – графин с зеленоватой водой, колокольчик, старинный черный телефон и несколько граненых стаканов. За столом, переговариваясь и листая бумаги, сидели какие-то странные субъекты, которые были бы неотличимы от людей, если бы над их острыми плечами не помещались несуразные грязно-пепельные крылья. Двое из них, постарше, были в очках. Когда крылатые субъекты делали какое-либо движение, громадные крылья, раза в два больше орлиных, издавали тугое шуршание и иногда – легкое поскрипывание. Эти звуки и слышал король, приняв их за шорох крыльев лесных птиц. Одеты архангелы были в белые свободные одежды, отдаленно напоминающие не совсем чистые хитоны, этакие домотканые эмбрионы церковных одеяний времен нарождающегося Христианства. — Почему их трое? – задал Самсон вопрос апостолу. — Тебе что, мало? – удивился Святой Петр. — И всё же? Почему их не двое, не четверо, а именно трое? — Не понимаю, чем тебе не нравится число «три»? — Кто из них Господь? Неужели тот?.. – Самсон глазами показал на одного из пожилых ангелов. — Чему вас только там, на земле, учат, бестолочь! – вознегодовал апостол, вдруг сбросивший с себя маску радушия. – Это же Пресвятая Троица, балда! Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух, дубина! Тот, что в центре, с белой бородищей, это Бог Отец. Справа от него, строгий такой, это Бог Святой Дух, а тот, что помоложе, с отсутствующим взглядом, Бог Сын. Перед тобой, вся Троица в полном, так сказать, сборе. Вернее, не они сами, а архангелы, которые их изображают. Создатель всегда остается невидимым и непознаваемым. Неужели непонятно, ведь это так просто... — Так, – констатировал Самсон, – и здесь театр. Жаль... А мне так хотелось побеседовать с Господом Богом по душам! Всю жизнь, можно сказать, мечтал... — Делать Господу больше нечего! И все же, считай, твоя мечта сбылась... Говори, и архангелы все передадут Вседержителю. А теперь готовься! Они сейчас устроят тебе такую головомойку, мало не покажется... — Это что, и есть Страшный Суд? — Вроде того. Персональный, небольшой такой Страшный Суд, – усмехнулся апостол Петр и добавил: – Ты хоть и король, но я на твоем месте на колени бы встал, а то неприлично, перед тобой как никак Святая Троица. Пусть и в исполнении второго состава. В этот момент архангел, сидящий в центре и, видимо, главный, с отвращением взглянув поверх очков на коленопреклоненного Самсона, пожевал синими губами и принялся гнусавым, профессионально-судебным, голосом медленно читать: — Слушание по делу раба Божьего Самсона, убиенного его единокровным братом Роберто, объявляю открытым... – и пошел перечислять прегрешения Самсона. Самсон хотел сказать, что не только не признает своим братом невыясненного Роберто, но не признает и правомочий такого Страшного Суд. Что это за суд такой, когда вместо Господа Бога ему, королю, пусть и покойному, подсовывают какого-то дублера, который своим внешним видом только дискредитирует ответственное мероприятие. Но что-то удержало Самсона: возможно, вовремя пришедшая на ум старая добрая пословица, в которой речь идет о чужом монастыре. И он, морщась от боли в костях и сокрушаясь, что артроз не остался на земле, а увязался за его астральным телом на небеса, опустился на колени. Стоять на коленях было не столько унизительно, сколько болезненно и противно, потому что это стояние было связано с неприятными воспоминаниями. В последний раз на коленях Самсон стоял в своем номере в парижском отеле, когда с перепоя в туалете блевал в унитаз. Уже через десять минут Самсон понял, что колени его духовного тела долго не выдержит. Слушая вполуха обвинения и.о. Председателя Страшного Суда, Самсон вдруг подумал о своем бренном теле, оставшемся на земле. Хотя душой Самсон вроде был данный момент здесь, перед Святой Троицей, но часть его, он чувствовал это, одновременно как бы принадлежала изуродованному телу, распростертому на камнях тюремного двора. Эта раздвоенность ужаснула Самсона. На миг ему почудилось, что тот несчастный Самсон и есть его бессмертное «я», которое на поверку оказалось никаким не бессмертным. На глаза Самсона навернулись бы слезы, если бы его душа могла плакать. Ему было так жалко самого себя, оставшегося где-то далеко-далеко внизу, на грязных камнях, что он на время забыл о боли в коленях... Он понял то, чего не понимал на земле – двойственность вообще в природе всего сущего. Двойствен человек, двойственны его чувственная и плотская жизнь, двойствен мир, потому что он иллюзорен и реален одновременно, двойственны отношения человека к миру в целом и к миру других людей, двойственно все, двойствен даже Господь, которого – с его ведома или без – заменяет этот архангел с такой противной рожей и таким несимпатичным голосом. Одним словом, диалектика... — Да ты не слушаешь нас, окаянный грешник! – услышал Самсон громкий и укоризненный голос главного архангела. – Мало того, что ты усомнился во всемогуществе Создателя, ты осмелился отрицать Его участие во всем, что вы, люди, называете природой и обществом! — Он деист, мать его! – вскипел заместитель председателя суда. — И дуалист! – поддержал его Председатель. – Нечего с ним цацкаться! Отправить его к чертям собачьим в ад... — Как же, в ад! Ад для него был бы чем-то вроде отдыха на Гавайях, ад для него – слишком хорошо! Излишне милосердно! Таких королей свет не видывал! Помните, что он сделал, когда узнал о смерти родителей? — Как не помнить! Нажрался как свинья! В одного!.. — Сказано, – центральный архангел поднял вверх указательный палец, – сказано, да воздастся каждому по вере его! Перед нами, коллеги, наиярчайший пример вопиющего безверия! Повторяю, ад для данного грешника – это слишком мягко. Да и не поймут нас там, – председатель Страшного Суда ткнул тем же пальцем вниз, – если мы тут примем такое решение... — Правильно, – поддержал его заместитель с правой стороны, – истребить его бесследно... Чтоб ни дна ему, ни покрышки... — А как же пресловутое милосердие господне, широко разрекламированное церковью?! – воскликнул король. Он был ошарашен жестокостью Страшного Суда. — Он еще иронизирует! Вот когда ты заговорил и милосердии! Уж не думаешь ли ты, поганец, что Господь будет являть Свое Милосердие каждому встречному и поперечному?! – председатель затряс головой. – Господь, чтоб ты знал, всегда действует строго избирательно. Понял? Кстати, думал ли ты сам о милосердии, когда заносил алебарду над лысиной старины Виттенберга?! И как у тебя только повернулся язык назвать Его милосердие пресловутым? – архангел задохнулся от возмущения. – Вообще, натворил ты дел, голубчик. Суммируя все вышеперечисленное, можно сказать, что все это тянет на очень серьезное наказание. Дочь воспитал шлюхой, прости господи... Жену безвинно сослал... Вместо того чтобы являть своим подданным пример благопристойного поведения, вел безнравственный образ жизни. Читал и наслаждался гнусной писаниной богохульника Генри Миллера!!! Папой назначил безбожника, копающегося в кале смердящем! Бардаки устраивал! Используя свое высокое служебное положение, принуждал к сожительству юных дев! – Самсон мог бы поклясться, что все три архангела при этом облизнулись. – Покайся, а мы тут посмотрим, что с тобой дальше делать. А пока продолжим беседу... Коллеги, – он посмотрел сначала направо, потом налево, – задавайте негодяю вопросы. — Скажите, подсудимый, вы любите людей? – спросил правофланговый архангел. Самсон слышал, как Председатель недовольно пробурчал: — Ну, вы даете, коллега! Что за детский вопрос! Он же без труда отобьется... — Протестую, – сказал Самсон. – Не могу же я любить всех скопом: и жуликов, и порядочных людей. Но я уже понял вашу демагогическую методу ведения допроса. Если я скажу, что люблю всех, я солгу. Если скажу, что люблю не всех – вы обвините меня в мизантропии. В любом случае получится, что в лоб, что по лбу... — Он еще умничает! – взвизгнул Председатель. – Нечего здесь разводить философию! Не увиливай от ответа! Отвечай по существу! — Да он не то что людей не любит, он самого Господа не почитает! – подзуживал архангел – дублер Бога Святого Духа. – Хорошо, изменим постановку вопроса. Каких людей ты любишь? Самсон улыбнулся. — Я люблю людей праздных. Архангелы всплеснули руками. — Почему?! — У них совесть чиста... — Ты издеваешься над нами! Шутить вздумал, греховодник?! Архангелы, по всему было видно, сильно рассердились. — Ты совершил много грехов. Покайся! – наклонил голову председатель. — Каюсь. Конечно, каюсь. А можно мне теперь задать в свою очередь вам, ваша честь, несколько вопросов? — Здесь вопросы задаем мы! Последний раз спрашиваю, любишь ли ты людей? Отпираться было бессмысленно. Самсон постарался быть искренним. — Скорее, люблю, чем не люблю... – сказал он тихим голосом. Архангелы переглянулись. — Ну, черт с тобой, задавай свои вопросы, – проскрипел, смягчаясь, главный, – трех хватит? Самсон потеребил кончик носа. — За глаза... — Ну?.. — Я встречу души людей, которые?.. — Встретишь, встретишь... – нехотя ответил ему председатель, – всех встретишь. И Людвига, и отца, и мать, и убиенного барона... И даже Генри Миллера, и композитора этого, как его? – главный пошевелил крыльями. – Мориса Равеля... Хороший композитор, немного, правда, на мой взгляд, странный. Я предпочитаю Сальери... — А я – Баха, Иоганна Себастьяна Баха... – гордо сказал его заместитель. Молодой архангел, помедлив, назвал Моцарта. И вежливо обратился к Самсону: — А твой второй вопрос? — Вселенная бесконечна? Архангелы озадаченно пожали плечами. — Знать бы. Честно сказать, мы никогда над этим не задумывались, времени никогда не хватало... Впрочем, если вспомнить Мёбиуса с его лентой, – задумчиво сказал архангел, – и представить себе, что Вселенная искривляется, то это будет значить, что она конечна и за Млечным Путем уже ни хрена нет. А зачем тебе знать все это?.. — Интересно... — Пожалуй, все-таки конечна... Как вы полагаете, коллеги? — Черт его знает! – почему-то рассердился главный архангел. – Сам Эйнштейн, и тот не знал, а ты хочешь, чтобы мы... Давай третий вопрос! – архангел демонстративно засучил рукав и посмотрел на наручные часы. – Ну вот, время обедать, а мы тут никак с одним единственным грешником управиться не можем. Опоздаем, останемся без амброзии и нектара, как в прошлый раз! Но Самсон медлил, он никак не решался задать третий вопрос. Наконец спросил: — Я второсортен?.. — Дурррак! – возмутились архангелы. – Стоило ли жить столь долго, чтобы под конец спрашивать о какой-то ерунде? Это не вопрос, а чушь какая-то! Давай настоящий вопрос! Самсон смутился. Архангелы терпеливо ждали. Наконец он решился: — А зачем – я?.. И вообще... – он сделал руками круговое движение. – Зачем все это? Архангелы переглянулись. И надолго замолчали, изучающее разглядывая Самсона. — Я мог бы слукавить... – наконец произнес председатель. – Я мог бы слукавить и сказать тебе, что Господь ставит опыт. На человечестве. Чтобы потом... словом, если опыт удастся, внедрить этот опыт в других местах вселенной. Это верно лишь отчасти. Я мог бы доказать тебе, что задача людей – это искупление своих грехов и грехов своих предков. И это верно. И тоже – отчасти. Я мог бы сказать тебе, что Господь одинок. Он так одинок, как вам, дуракам, и не снилось. Ваше земное одиночество не может сравниться по величию, грандиозности и безмерности с Его вселенским одиночеством. Он очень тоскует. Скучает, так сказать. И чтобы развеять скуку, Он и придумал игру в человечков. А потом увлекся. Это же так естественно! Это, пожалуй, все. Ты, конечно, не удовлетворен. И это понятно. Пойми, на вопрос – зачем? почему? – всеобъемлюще ответить не представляется возможным. И вообще вопросами подобного рода задаются люди, у которых навалом свободного времени. Вот, например, у рудокопа таких мыслей не возникает. У него нет времени думать. Он всю дорогу вкалывает. Спроси у него, зачем он живет. И он тебе ответит: чтобы после работы прийти домой, помыться, плотно поужинать, выпить кружку ледяного пива и подвалить к жене в постель. Ему все ясно. А вот философствующие лодыри и неразумные дети беспрестанно задают всякие идиотские вопросы. А теперь вопрос опять к тебе, что бы ты хотел изменить в своей жизни, если бы тебе была дана возможность вернуться назад? Что бы ты хотел исправить? Вдруг перед глазами Самсона возникло бледное лицо давно умершего брата, принца Людвига. — Я бы попросил прощения... — Можешь не продолжать! – удовлетворенно крякнул верховный архангел. Его молодой заместитель за все время беседы не проронил ни слова, с грустной улыбкой думая о чем-то своем. Повисло молчание. Только было слышно, как в дверях сердито пыхтит апостол Петр. Самсона потянуло на откровенность. Король уже приготовился открыть рот, чтобы рассказать о бессонных ночах, о переживаниях в молодые годы, когда он боролся с собственной «второсортностью», о лени и безвольных поисках своего истинного места не только среди себе подобных, но и вообще – во времени и пространстве, так сказать... О страстном желании полюбить... И тщете этого желания. Тут у него были претензии к Богу, по какой-то причине обделившему несчастнейшего из королей главным человеческим чувством – способностью любить. Незаметное движение, произошедшее в рядах членов Высокого Трибунала, дало понять королю, что ничего говорить не следует. Его поняли без слов. Здесь, видно, умели и не такое. Самсон услышал, как архангелы переговариваются: — В конце концов, он же не повинен в этом грехе... — Согласен... Да и грех ли это? — Что мы не люди, что ли?.. Я и сам, если начистоту, при жизни так ни разу и не влюбился... Подперев рукой подбородок, главный архангел с грустью сказал: – Не по своей воле, Самсон, пошли мы в ангелы... Когда идет речь о жизни после смерти, и не на такое согласишься. Такие вот дела. Присобачили нам крылья, отрезали кое-что, что нам здесь уже не нужно, – архангел вздохнул, – и посадили вот здесь... суд вершить! Главный архангел еще раз вздохнул, потом снял телефонную трубку и накрутил номер. Ответили ему сразу. Чуткое ухо Самсона уловило женский голос. Архангел докладывал невидимому абоненту: — Покойничек за номером сто четыре миллиарда шестьсот тридцать пять миллионов семьсот двадцать две тысячи сто восемьдесят два поступил в четырнадцать ноль-ноль... Представился Самсоном, королем Асперонии... Да, Самсон. Да, второй... Самсон Второй... Как? Элементарно, пуля в лоб и каюк... Что? Ну, конечно, сразу. Калибр? Какой калибр? – архангел впился глазами в Самсона, тот развел руки в стороны. – Кто ж его знает, какой... – бормотал архангел, соображая. – Думаю, очень хороший был калибр, раз черепушку вдребезги разнесло... Раскололась к чертям собачьим... Я говорю, раскололась мгновенно! Совершенно, верно, – архангел захихикал, – как арбуз! Да, хотел у вас узнать, он тут все говорит о каком-то согласии между собой и окружающим миром, ну, не говорит впрямую, а все виляет... и еще о поисках истины... – архангел пожал плечами. – Так вот, где ее искать-то, эту окаянную истину? Он нас тут совсем запутал, все спрашивает, зачем, мол, всё это и почему... Может, ты, Господи, подскажешь? Нет? Жаль... Я говорю, жаль... Так, так, – главный рассеянно посматривал то на Самсона, то на своих помощников, – нет, нет, это будет совсем несложно... Отправим незамедлительно... Так точно, слушаюсь, будет исполнено... Комар носа не подточит. Так что же все-таки с истиной-то, Господи, а?.. Але! Але! Вот же черт! – архангел отнял трубку от уха и с недоуменным видом показал ее своим коллегам. – Повесила... То есть, я хотел сказать, повесил... Нешто еще раз позвонить? И, немного поколебавшись, архангел опять взялся накручивать номер. ...Да, мир абсурден, тем временем думал Самсон. Но это открытие сделано задолго до него. Найти свое место – вот в чем вопрос. И это место все-таки не та зловонная яма на окраине Парижа, в которую его угораздило свалиться. Хорошо еще, что он тогда при падении не свернул себе шею! А любоваться ночным небом, в котором тонут и никак не могут утонуть мириады льдистых искр, можно и из окна своей дворцовой опочивальни... Надо раз и навсегда понять, что наше рождение – это чудо, вопреки сложившемуся мнению спланированное и задуманное без какого-либо участия человека. И не надо самонадеянно думать, что жизнь третьего создают некие двое, современные Адам и Ева, чьи прилежные занятия любовью приводят к рождению новой личности. Они лишь производят на свет младенца. Личность же – понятие загадочное. О ней мы знаем только то, что она в данном месте и в данное время появилась не по нашему произволу. Поэтому место, где ты как личность появился на свет, не стоит воспринимать как точку, к которой ты судьбой приколочен раз и навсегда. Место в данном случае следует рассматривать не как конкретный дом в конкретном городе, а как место на земле. Бродить по свету, по времени, по вселенной – вот чем должен заниматься нормальный человек, в какой-то момент осознавший, что он не домашнее животное, не корова, не коза, не лошадь, не кошка, а свободная личность, которая появилась на свет с некоей целью. И хотя до этой цели, похоже, никогда не добраться, надо помнить одно: смысл жизни в движении. Эти мысли обеспокоили короля и сразу вызвали сомнения. И Самсон опять почувствовал собственную двойственность. И тут же его мысли приняли иное направление. Господь в наказание – или в награду? – дал человеку иллюзию. Суть ее состоит в том, что если человек будет упорно искать, то что-то ему откроется. Нет! Не откроется! Ни до, ни после смерти. Потому что в этой счастливой и горькой повинности: искать и не находить – назначение великого замысла Господа, это Его оселок, данный человеку, чтобы близко не подпускать его к настоящей Истине, которая до конца известна только Ему. Это его козырная карта, с которой Он никогда не расстанется. Архангел уже диск свернул у телефона, пытаясь выбить у Господа, говорящего почему-то женским голосом, хоть какую-нибудь информацию об истине, но Тот (или Та?..), похоже, и не собирается отвечать. Некоторые философы в своих умственных упражнениях доходили до того, что допускали возможность отсутствия истины. То есть, человек ищет то, чего нет за пазухой даже у самого Господа Бога! Само понятие «истины» коварно подсунуто человеку Господом, чтобы ему, наивному и доверчивому реципиенту, было сподручнее уложить на полочку в своей дырявой голове как реальный мир, так и мир запредельный, утрамбовав их до размеров таблетки от запора. И все же, почему Господь не поделиться с человеком своими секретами? Загадка... Вообще, Господь, создавая человека, наделал массу ошибок. Он недооценил человека. А тот почти сразу принялся своевольничать. Что привело сначала к незапланированному изгнанию из Рая родоначальников народонаселения. А потом и к тому, что человек, осев на земле, не стал вести созерцательного образа жизни, как какой-нибудь лишенный индивидуальности лемур, часами способный тупо таращиться на другого лемура, а принялся ее обихаживать. Делать это было не просто. На заре человечества ни у кого не было опыта, да и помощи было ждать неоткуда. Ножей и топоров не было. Зато полным-полно вокруг было набросано камней. Просто навалом было этих самых треклятых камней. Целые горы! И человеку палеолита ничего не оставалось, как попытаться из булыгана соорудить себе не только орудия для охоты на медведя, саблезубого тигра и мамонта, что достаточно просто, но и предметы домашнего обихода, что, учитывая изменчивую и вздорную природу слабого пола, было сделать куда сложнее. Правда, в Библии об этом – ни слова. Уже в новейшие времена человеку удалось докопаться – порой буквально – до нижних слоев своей истории. Тогда стало известно, что были и вышеназванный каменный век, и бронзовый, и прочие... Повторяю, в Библии об этом ни слова. В ней говорится лишь о том, что побудило Господа столь жестоко поступить с людьми в уже более поздние времена, когда люди от скуки обзавелись металлическими колющими и режущими предметами в таком огромном количестве, что их надо было с пользой куда-то пристраивать: и вот, чтобы как-то скоротать время, человек нашел отдохновение в беспрерывных войнах, переколошматив невероятную пропасть себе подобных. Вот тут-то Господь, являвший в смысле милосердия всегда и во всем пример, не остался в стороне и приложил к уничтожению человечества свою десницу. Чтобы как-то остудить и образумить человечество, раздосадованный Вседержитель основательно перетряхнул и почистил его ряды, организовав – чужими руками, естественно, – Великий Потоп. Для внимательно и непредвзято читающего Евангелие, Господь может показаться капризным, непоследовательным и даже жестоким стариком, не совсем грамотно распоряжающимся своими безграничными возможностями. В Библии, написанной невежественными, но добрыми и наивными людьми, сказано, что Господь страшно раскаивался в том, что Он свалял такого дурака с непомерно расплодившимися потомками Адама и Евы. Надо было принимать срочные меры. И Создатель решил исправить ошибку, Он превратил землю в гигантскую братскую могилу, свалив туда трупы миллионов утопленников. Заодно он подкорректировал уж слишком долгий персональный человеческий век. Прежде незнание законов геронтологии позволяло отдельным жилистым и выносливым субъектам дотягивать до весьма и весьма преклонного возраста. Например, Мафусаил, рекордсмен по этой части, не дожил до заветной тысячи каких-то несчастных тридцать лет, лишив своих многочисленных потомков надежды хорошенько повеселиться на невиданном юбилейном банкете. Представляете, как они сокрушались, когда узнали о безвременной кончине Мафусаила Еноховича! Что оставалось человеку? Прежде всего он отблагодарил дисциплинированного и исполнительного селекционера Ноя. За то, что хоть кто-то уцелел. Ошибись Ной и посади в ковчег вместо человечков пару динозавров, мы имели бы совсем другую землю, куда чище и куда менее изуродованную. А отблагодарил человек Ноя следующим образом: после всемирной катастрофы он с таким неистовым рвением приналег на занятия любовью, что спустя короткое время людей на земле стало даже больше, чем до Потопа. И тут Господь отвлекся, во Вселенной у него и без землян всегда дел хватало. Мертвая материя, так же как и сознание и дух, требует к себе постоянного внимания. Чуть зазеваешься, и тут же какая-нибудь вышедшая из повиновения планета, нарушая все законы физики, вдруг ни с того ни с сего остервенеет и сорвется с орбиты. Или откуда ни возьмись, прилетит нежданная комета не только без названия, но и без хвоста, и как сумасшедшая примется носиться из одного конца вселенной в другой. Всё это надо было поправлять, за всем надо было приглядывать. Хаос хаосом, но какой-никакой порядок соблюдать необходимо... Ах, как же было удобно прежде! Когда вся вселенная – до известного Большого взрыва – была размером с монету и помещалась у Вседержителя в карманчике для часов. Затем Ему осточертело таскать ее все время с собой (она натирала Царю Небесному промежность), и Он организовал взрыв, и малюсенькая Вселенная, безмерно расширяясь и увеличиваясь, разлетелась на куски во все стороны, продолжая и по сей день своими ошметками заполнять самые укромные уголки пустого мироздания. Попутно заметим, что нормальный человек, даже если его беспрерывно накачивать водкой с пивом, никогда не поймет, зачем Господь организовал эту глобальную метаморфозу. Держал бы уж вселенную в спичечном коробке, если уж она так ему мешала при ходьбе! Но сам-то Господь, утверждает Библия, хорошо знал, что делал. Хотя Ему не позавидуешь. Все время трудиться в одиночку... Итак, повторяем, пока люди после Потопа бесконтрольно плодились, Господь отвлекся. И уже спустя несколько тысячелетий человек на скорую руку сколотил несколько забавных государств, где демократично и антидемократично настроенные философы принялись на досуге развлекать друг друга глубокомысленными дебатами, упражняясь в элоквенции, риторике и софистике. Они с важным видом беседовали об обществе, истории, добродетели, справедливости, тирании, о тайнах мира материального и мира духовного, они говорили о самых разнообразных вещах и явлениях. Эти праздные люди, получившие возможность трепаться в спокойной обстановке, говорили о том, о чем прежде человек, постоянно занятый то добыванием пропитания, то охотой на соседа, не только не говорил, но и не думал. Особенно много вышеупомянутые бездельники говорили о смысле бытия. Проблема эта, хотя она ими и обсасывалась во всех сторон, так и не была решена. С грехом пополам перевалив через сильно затянувшийся начальный этап, человек затем создал ряд взаимоисключающих религий, философских систем и государственных и антигосударственных идеологий. Всё это не могло не привести к еще большему хаосу, нежели тот, который изначально замышлялся Создателем. Как видим, человек во второй раз за свою историю выходил из повиновения. Он чрезмерно много думал. Он стал излишне деятельным и самостоятельным. Человека обуяла гордыня. Временами на человечество что-то находило, и оно начинало дурить. Господь же, найдя время, опять задумался. С возрастом Господь стал мягче и мудрее. Он пришел к выводу, что репрессивными методами, как при Потопе, делу, к сожалению, не поможешь. Он понял, что при создании человека он допустил просчет. И организуй Он теперь хоть сто потопов, порок не искоренить. Думал, думал Господь и придумал: Он подарил человеку прельстительную иллюзию глобального счастья, оформив ее как подвид истины. Это должно было упорядочить сумбурные метания человека, направив их в призывно звучащую пустоту. По мысли Создателя, человеку остается лишь искать ускользающую иллюзию совершенного счастья. И не находить. Никогда! Но – искать! Ах, знать бы человеку, что чем ближе, как ему кажется, он будет подходить к искомому счастью, тем дальше всякий раз он будет от него оказываться: иллюзия будет отходить на заранее подготовленные позиции, где будет прятаться за стеной из искусственных и естественных ограничений в виде морали, церковных догм, пустых страхов, лени, прельщений и смерти. Но Господь все же явил людям милосердие. Правда, не всем. Он сделал так, что счастье иной раз приваливает избранным. Но счастье так мимолетно и трудно уловимо, что осознается этими избранными лишь тогда, когда к нему уже не может быть возврата и оно становится мучительным и волнующим воспоминанием. На взгляд Самсона, иезуитство Господа в этой части Его заботы о человеке достигало и достигает неверятных, сверхчеловеческих высот! Всем остальным Господом было негласно предписано двигаться в некоем направлении, где главное не конечная цель, а сам процесс метафизического перемещения в пространстве. И Самсон тоже склонялся к движению! Он глубоко осознал то, что знали еще древние: жизнь – это движущееся подобие вечности. Можно двигаться прямо, никуда не сворачивая. Можно петлять, запутывать следы, словно опасаясь погони. Можно двигаться по спирали, как во все времена делали трудолюбивые и состоявшиеся гении. Можно идти задом наперед, как советовал Владимир Ленин, плохо ориентировавшийся в пространственной и временной перспективе. Можно на старости лет овладеть искусством циркового эквилибриста и попытаться одолеть ленту Мёбиуса... Самсону подумалось, а если бы все вдруг, разом снявшись с насиженных мест, отправились в путь, а затем, достигнув некоей точки, остановились, то, может, тогда мир, тоже на миг замерев, пришел бы к чему-то, что напоминало бы гигантскую шахматную доску с расставленными на ней фигурами для игры. И расположившиеся на миллиардах клеток фигуры начали бы невиданную шахматную партию по правилам справедливости, порядка, равновесия и соразмерности. Хотя вряд ли... Скорее всего, был бы такой же бардак, как и до этого. Видно, вселенский хаос – это данность, с которой приходится считаться и мудрецам и идиотам. Существовать в хаосе, научиться плавать в океане абсурда – это единственная возможность оставаться в здравом уме, смиряясь с необъятностью вселенной и безбрежностью времени, то есть со всем тем, что не имеет ни начала, ни конца не только в нашем шатающемся от натуги воображении, но, по всей видимости, и в объективном мире. И все же поиск своего места – это тоже истина. По крайней мере, какая-то значительная ее часть. Найдя свое место, можно попытаться идти дальше, штурмовать следующие разделы истины. Если, повторяем, она вообще существует... Этот поиск не следует всегда понимать буквально, то есть как поиск-дорогу или поиск-пространство. Найти свое место можно и оставаясь там, где привык жить – лежа на диване и лаская потолок невинными глазами младенца, мающегося неясным томлением. Чуть позже читатель узнает, что Самсон понял вышеозначенную идею буквально. То есть как необходимость, взяв посох и котомку, сняться с насиженного места и устремиться в дорогу. И, идя по этой дороге, в конце концов найти то, о чем мечтал с юности. Он станет свободным абсолютно от всего. Он сможет пить вино в деревенских тавернах, ночевать на сеновале и не думать ни о каких делах: ни личных, ни государственных... И главное – не думать о том, что с ним произойдет завтра. О, беспредельная свобода, завоеванная в борьбе со своими сомнениями! О свобода, доступная лишь лентяям, мыслящим не категориями вселенского масштаба, а понятиями, ограниченными минутами и сантиметрами! Король забыл, что все мечты должны сбываться вовремя. Медлить с такой тонкой и нежной материей как сладкая юношеская иллюзия – смерти подобно. Мечта может протухнуть, как рыба в жаркий день. А протухшую рыбу не станет жрать даже очень голодный нищий. Не стоит и пытаться впереться в невозвратное прошлое, используя припозднившуюся удачу, которая ниспослала тебе исполнение мечтаний под занавес, то есть тогда, когда они потеряли для тебя всякую привлекательность и ценность. Это все равно что утолять духовный голод, штудируя книгу о вкусной и здоровой пище, когда у тебя, у беззубого, нет не то что аппетита, но даже банального желания жить. Но, впрочем, обо всем этом – позже... ...Было очень утомительно стоять на коленях. По приблизительным подсчетам Самсона, с начала допроса прошло не менее часа. Болели не только спина и ноги, но даже голова и шея. Главный архангел продолжал разговаривать по телефону. Наконец он медленно положил трубку на рычаг. — Неслыханно! Второй случай в моей практике. Велел воскресить... – с озадаченным видом сказал он коллегам. – Первым был этот... как его? Молодой архангел укоризненно посмотрел на своего старшего товарища. Тот хлопнул себя по лбу и покраснел. — Черт меня возьми совсем, зарапортовался... Да, о чем это я?.. Да! Невиданная вещь! Хозяин распорядился тебя, – обратился архангел к Самсону, – отправить назад. Поднимись! Самсон встал с колен. — Не позавидуешь тебе. Итак, Господь велел отправить тебя назад, – сказал он, – на землю. В жизнь. В виде наказания... Коли этот ненормальный правдоискатель такой умный, сказал Вседержитель, надо его воскресить: пусть еще помучается. Мозги мы тебе почистим, чтобы ты обо всем, что видел здесь, позабыл... Таким образом, придется тебе, Самсон, доживать свой век в качестве короля, до тех пор пока еще раз не окочуришься. И на этот раз уже окончательно. Жаль, не скоро это будет. Очень жаль! — Мне не это жаль. Зачем мы вообще собрались? Только время потеряли... – проскрипел другой архангел. – Жаль, не послушали меня. Надо было его истребить. Чтобы другим неповадно было. — Это никогда не поздно... Ходят тут всякие, – главный хитро посмотрел на Самсона и едва заметно подмигнул, – мессий из себя строят... Молодой же архангел, не глядя на Самсона, сказал: — Не такой уж он дрянной человечишка. Всё время что-то ищет. Чем-то он мне напомнил того, чью роль я играю. А тот тоже искал... Множество разных мест, как вы помните, на осле объездил. Он тоже... Слова были произнесены, но что это были за слова и чем закончилось предложение, начатое этим «Он тоже...», никогда не узнаем ни мы, ни тем более Самсон, которому было вообще не до догадок, потому что вдруг всё завертелось перед его глазами, исчез прекрасный пол, выложенный разноцветными ромбическими мраморными плитами, исчез громадный стол под холстяной домотканой скатертью с графином, высокими стаканами и старинным телефонным аппаратом, исчезли апостол Петр и дублирующий состав Пресвятой Троицы. Надо заметить, что память Самсона очистилась полностью. Архангел сказал правду. Ничто из того, что случилось с Самсоном в Чистилище, никогда явно не тревожило его сердце. Хотя, как мы уже говорили, некие обрывки воспоминаний от его встречи с полномочными представителями Господа в его подсознании застряли. Через мгновение его душа, освободившаяся от астрального корпуса, уже летела со скоростью курьерского поезда по черному тоннелю, в конце которого брезжил яркий золотой свет. Это светило солнце, по случаю хорошей погоды прочно закрепившееся над Асперонией, Армбургом и тюремным двором, в котором Самсон спустя мгновение и обнаружил себя сидящим на камнях в окружении мертвых тел своих неверных подданных. Его душа на такой огромной скорости въехала во временно пустовавшую шкуру, что Самсон совершенно ничего не заметил. Всесильные существа, управляющие временем, без труда открутили вселенские часы назад, к самому страшному моменту в жизни короля. Очухавшийся Самсон в нескольких метрах от себя увидел Роберто даль Пра, который, привалившись к перевернутому мусорному баку, сидел прямо на холодной брусчатке. Преступный королевский брат шершавым языком слизывал кровь с губ и плевался. Лорнируя лоб врага единственным уцелевшим глазом, в котором застрял осколок стекла от очков, он целился в Самсона из револьвера с очень длинным стволом. Увидев черную точку револьверного дула, Самсон вспомнил совет окаянного гельминтолога и крепко-крепко зажмурился. Но легче от этого не стало. «Обжулил, чертов говночист, не помогает! Страшно! Господи, как же страшно! Ну, Лаубе, это уже ни в какие ворота... День еще не кончился, а сколько событий. Многовато для одного рядового короля, приговоренного к расстрелу...» – успел подумать Самсон. — Эй, на шхуне! – хрипло выкрикнул он. – Вам не надоело? Вы один раз уже сегодня в меня стреляли, может, хватит? Это не по-христиански. Не понимаю, чем я вам насолил... Предлагаю мирные переговоры! — Не бойся, Самсон. Это всего лишь смерть, – плюясь сгустками крови, просипел бородач, – Каин палит по Авелю, что ж тут непонятного? Так что, драгоценный мой братец, всё в соответствии с христианскими заповедями... И нажал, подлец, на спусковой крючок. Сосредоточив всё свое внимание на персоне короля, сеньор Роберто не заметил, что после взрыва и удара о камни пистолет деформировался и его ствол несколько искривился. Это его и погубило. Протрещал выстрел, похожий на звук лопнувших разом нескольких новогодних хлопушек, револьвер в руках сеньора Роберто подпрыгнул и превратился в огненный шар, который, казалось, во все стороны выставил короткие сверкающие иголки. Этот напоминающий светящегося ежа шар впился в лицо убийцы, мгновенно превратив его в страшную кровавую маску. Дикий крик потряс пространство двора. Роберто даль Пра опрокинулся навзничь и, содрогаясь всем телом и хрипя разбитым ртом, выпустил вверх плотную струю черной крови. Через секунду сеньор Роберто умолк навеки. Король перевел дух. — Однако... – произнес он усталым голосом. Самсон огляделся. Действительно, зрелище не для слабонервных. Ему захотелось быстрее покинуть страшное место. Самсон поднялся, сделал несколько неверных шагов в направлении пролома в стене; спотыкаясь о кирпичи, преодолел пространство, ведущее к свободе, и оказался на обширном склоне с редким кустарником и серо-желтой травой. Как каждый, кому только что чудом удалось избежать смерти, Самсон распрямил плечи, глубоко вздохнул, наслаждаясь жизнью, и устремил свой взор вдаль. Пред ним простиралась пологая равнина. Равнину перерезала шоссейная дорога, и было видно, как далеко внизу по ней медленно двигались редкие автомашины. Значительно дальше, километрах в десяти, в долине, в колышущемся и как бы танцующем воздухе плыли едва видимые шпили соборов и крыши домов. За ними, почти сливаясь с бледно-серебристым поднебесьем, в редких солнечных бликах, угадывалась покойная громада моря. Ветер, поднимавшийся навстречу Самсону, нес звуки и запахи города, в котором он родился и в котором был так несчастлив. Какое-то новое, сложное чувство овладело сердцем короля. Оно сладко заныло, как давным-давно, в детстве, когда Людвиг спас ему жизнь, вытащив из ямы. Самсон еще раз вздохнул полной грудью. Он постоял несколько минут, осваиваясь с реальностью и пытаясь сообразить, что же ему делать дальше. На некотором расстоянии от стены он увидел молодого человека, который сидел на порыжелой земле, ошалело крутил головой и еле слышно стонал. Глаза парня были безумны. Это был Эдолфи Маркус, не пришедший в себя после пьянства и наркотиков и почти полностью оглохший после взрыва. По склону, вверх, быстрым шагом двигалась группа людей, в которой выделялась фигура высокого худощавого человека в белом костюме с орденом в виде шестиконечной звезды на лацкане. Человек изящно помахивал древком, к которому было прикреплено полотнище апельсинового цвета со следами засохшей грязи. — Ваше величество! Бастилия вновь в наших руках! – весело крикнул человек. – Вы свободны! Это был Поль. Как всегда, не может без эффектов. Самсон, щуря глаза, разглядывал друга. Глава 32 Поль и десяток опять перешедших на сторону короля гвардейцев окружили Самсона. Тем временем несколько неизвестно откуда взявшихся коренастых, крепких мужчин в штатском поставили Эдолфи Маркуса на ноги. Но идти героический марксист не мог, ноги у него заплетались, поскольку все силы были отданы революции. Тогда здоровяки подхватили Маркуса под руки и отнесли вниз по склону, к машинам, стоявшим по обочинам шоссе. — Кажется, все возвращается на круги своя? – произнес Голицын и вопросительно посмотрел на Самсона. Самсон положил руку Полю на плечо. — Очень красив! – сказал король, с удовольствием разглядывая друга. – Но где ты болтался все это время? Ты знаешь, меня тут едва не укокошили... — Я мастерил контрреволюционное знамя, – с достоинством ответил Поль и показал на древко с оранжевой тряпицей, – и боролся за свою жизнь. — Ну а вы?.. – обратился король к своим гвардейцам. – По слухам, вы недурно повеселились, пока я отсутствовал? Гвардейцы загалдели: — Ваше величество! Черт попутал! — Кто же знал, что вы вернетесь так скоро, ваше величество?.. — Мы и разгуляться-то толком не успели... — Это все Шауниц! Обещал горы золотые! Вы ж понимаете, разве тут удержишься?.. Король махнул рукой, велел им спускаться к дороге и ждать там. Король и Поль присели на траву. — Давай, вываливай свой... – начал Самсон и вдруг его, что называется, скрючило. Лицо короля жалко сморщилось, нижнюю челюсть свела судорога, и он... заплакал. Поль, прищурившись, покусывал травинку и молча смотрел вдаль. — Пусть это будет жестоко, но я все же скажу, – произнес он спокойно. – Каждая страна имеет такого короля, какого заслуживает... Возьми платок... — Я совершенно не стыжусь своих слез, – сказал Самсон через несколько минут. – Ты знаешь, когда я плакал в последний раз? — Знаю, мне Аннет рассказала... Самсон укоризненно посмотрел на Поля. Когда Самсон немного успокоился, Поль поведал ему, что он делал после того, как их разлучили в аэропорту имени королевы Виктории. Тогда, прямо у трапа самолета, Поля, Нисельсона и Аннет отделили от охранников короля и посадили в спецмашину. Они не могли понять, куда их везут, потому что окна были зашторены плотными занавесками: — Ну, думаю, все, конец. И, ты знаешь, мне, еще накануне всерьез помышлявшему о смерти, вдруг совершенно расхотелось помирать. — Когда я стоял у этой чертовой стены, я думал примерно о том же... – сказал Самсон. — Какой стены?! Тебя что, хотели расстрелять?! Расскажи, мне страшно интересно! — Тебе интересно знать, как расстреливали твоего друга?! — А что тут особенного? Тебя же не расстреляли... И потом, я же все-таки писатель, и мне любопытно знать, что испытывает человек, когда в него целятся борцы за народное счастье. — Что, что... Повторяю, мне с такой страшной силой захотелось еще пожить... — Значит, ты поэтому плакал? Ах, прости, прости! Да, пережить такое... я тебя понимаю... Действительно, когда на свежую голову думаешь о собственной смерти, становится не по себе. И еще, когда ты из-за своей собственной дури решаешь лишить себя жизни – это одно, а вот когда какой-то недоносок присваивает себе право решать это сугубо интимное дело за тебя – это совсем другое. Согласен? — Тебе надо выпить. Трезвый ты несносен! — Отличная мысль! Там, – Поль рукой показал в сторону тюрьмы, – там наливают? — Как Аннет? — Слава Богу, с ней все в порядке. И с графом – тоже. А вот твой Шауниц оказался настоящей бестией... Он предал тебя... Самсон засмеялся деревянным смехом. Поль спросил: — Так ты не удивлен?! — Я был бы удивлен, если бы он поступил иначе... Дорого же дался Самсону его смех! Чего-чего, но только не измены ждал он от старого слуги. Как он отныне будет обходиться без утренних докладов смешного толстяка? Ведь эти доклады – драгоценная часть жизни, это разлитая во времени традиция, которая успокаивает сильнее, чем литры валериановых капель. Но на то он и король, чтобы уметь скрывать свои чувства. Даже от друга. И он сказал: — Чего он только от меня ни натерпелся! Несчастный старик... Предать такого изверга, как я, было для него просто удовольствием. Ну, рассказывай, как тебе удалось выпутаться из всей той истории? — Сначала о том, как я угодил прямо в лапы к министру внутренних дел. Вот это, доложу я тебе, экземпляр! Настоящая горилла в генеральской форме! Орденов!.. Вот послушай. Привели меня к нему в кабинет и оставили с глазу на глаз. Он довольно долго рассматривал меня. Потом важно выкатил грудь и торжественно представился. Я, говорит, министр Шинкль. Сказал и замер. Только искоса на меня посматривает и костяшками пальцев по золотому портсигару постукивает. Я подумал, может, он ждет рукоплесканий? Не дождавшись, министр сварливо пробурчал: — «Вы, конечно, еврей?» Я разинул рот. Начало несколько необычное, не правда ли? — «С какой это стати?» – отвечаю. — «А фамилия у вас русская – Голицын. А все русские – евреи, это все знают... Я когда в Америке был, мне рассказывали, что больше всего русских на Брайтон-бич, их там как собак нерезаных. И все эти русские на Брайтон-бич сплошь евреи». — «Не знаю, – говорю, – в Америке не был. Не довелось. Может быть, там, и вправду, на Брайтон-бич, все тамошние русские являются евреями. Но лично я – не еврей. Я бельгиец». — «Вы уверены?» — «Что – уверен?» — «Ну, что вы не еврей? А то, бывает, говорит, не еврей, а на самом деле...» — «Похоже, – говорю, – они вам крепко насолили». — «Кто?» — «Да евреи же...» — «Какие евреи?..» — «Откуда я-то знаю, какие?!» — «Что вы мне голову морочите?» — «Ну вы же сами начали про евреев...» — «Кто?! Я?!» У генерала и так-то глаза были навыкате, а тут он их так вытаращил, что, казалось, еще немного, и они у него выкатятся из глазниц и пойдут прыгать по кабинету. Я понял, что имею дело с сумасшедшим. Или со страшным пройдохой. А он тем временем достает из ящика стола револьвер и кладет его перед собой. Минут пять смотрит на меня. Причем смотрит чрезвычайно строго. Вот, думаю, не сознаюсь, возьмет да и шлепнет. Потом генерал головой как-то странно мотнул и опять: — «Так вы еврей?» — Ты знаешь, его упорству можно было позавидовать. Но и я решил не уступать. Если бы я сказал, что я еврей, то это было вроде как предательство по отношению к предкам. И хотя мне на них, по большому счету, всегда было наплевать, тем не менее, у меня что-то внутри поднялось. Вроде патриотического сухостоя... Если уж какой-то засранный астроном упирался и твердил, что земля все-таки вертится, то почему я, Поль Голицын-Бертье на простой вопрос о национальной принадлежности должен признаваться, что родился под звездой Давида или под какой-то там еще... Я ничего не имею против евреев, у меня всегда было навалом друзей евреев, но здесь, что называется, нашла коса на камень. Пусть, думаю, расстреляет, но буду стоять на смерть. — «Нет, не еврей, – говорю, – но если бы был евреем, то признался бы. Даже в гестапо...» — «Слава тебе господи! А ваша девушка? Аннет, кажется? Она что, тоже не еврейка? Признайтесь, облегчите душу!» — «А это важно?» — «Что важно?..» — «Национальность?» — «Да, в общем-то, нет... – отвечает он нехотя, – хотя мне все уши прожужжали про мировой еврейский заговор...» — «Кто, – спрашиваю, – прожужжал?» — «Да есть тут такие. Двое. То есть два еврея. Братья Берковские. Они и прожужжали... Говорят, что если революция вдруг ни с того ни с сего начинается или еще что-то в этом роде, ищи еврея. То есть, значит, без евреев, не обошлось... — «И вы?..» — «А что я? Чем я лучше других? Тоже ищу еврея...» — «Нашли?..» — «Пока нет, надеюсь, с вашей помощью...» — «А они сами-то кто, эти Берковские?» — «Они-то? Я ж говорю, евреи...» — «Ничего не понимаю...» — «Думаете, я понимаю? Кстати, во время задержания при вас не оказалось никаких документов». — «Купался я недавно в Сене... Они у меня и намокли, а теперь сохнут». — «Вы что, в одежде купались?» — «А как же иначе?! Октябрь ведь, холодно...» — «Ну, конечно же, как это я не сообразил... А где они сохнут, документики-то ваши?» — «А в Париже», – говорю. Тут он очень огорчился. — «Как же вы, господин Голицын, решились отправиться в столь дальнюю дорогу без паспорта? Нехорошо...» — «Я и сам знаю, что нехорошо, Но король, – говорю, – велел. Разве с ним поспоришь?» — «Ну, тогда, – вздохнул он с облегчением, – тогда совсем другое дело. Раз сам король... И все-таки, девушка еврейка?». — «Сомневаюсь... Просто она сегодня плохо выглядит. Отпустили бы вы нас, господин генерал, а? Я ведь друг короля. Да и Аннет...» — «А орден, – он привстал, перегнулся через стол и кончиками пальцев коснулся ордена на моей груди, – орден-то почему чужой нацепили?» И здесь я, признаюсь, пережал. Ты уж меня прости, Сонни. Я ему сказал: — «Это король наградил меня за заслуги... – и опять за свое, – отпустили бы вы нас, господин министр?» Генерал странно так на меня посмотрел и говорит: — «Велики же, должно быть, ваши заслуги, если его величество наградил вас орденом, которым награждают только членов королевской семьи». — «Да, – отвечаю, – должно быть, велики». Не думаю, что он мне поверил, но больше к этому вопросу генерал не возвращался. Потом генерал... Король задумался. Когда это Шинкль успел пролезть в генералы? Действительно, ни на минуту нельзя Асперонию оставить без присмотра! — Потом генерал, – продолжал Поль, – как бы размышляя вслух, сказал: – «Ну, вы, я вижу, человек честный, и вины за вами никакой я не усматриваю... А коли так, почему бы мне вас и не отпустить? У меня такой порядок, если выясняется, что человек чист перед законом, его тотчас же освобождают из-под стражи». Я встал и рассыпался в благодарностях. Министр тоже встал и, пожимая мне руку, сказал: — «И передайте королю, чтобы он на меня зла не держал. Работа у меня такая. Я солдат. Скажут, арестовать хлебопека, арестую хлебопека, скажут – короля, арестую короля». Генерал помолчал. А потом как брякнет. — «И еще передайте королю, я точно установил, что во главе заговора стоят его дочь и гофмаршал Шауниц. Такие вот дела...» Самсона передернуло. — Так и сказал? Ну и фрукт! — У меня сложилось впечатление, что он далеко не так глуп, как мне поначалу показалось. Слово свое он сдержал, нас с Аннет сразу освободили, а мне он дал несколько своих головорезов, распорядился выделить транспорт и посоветовал срочно отправляться в федеральную тюрьму, где безвинно томится в неволе наш любимый монарх. Все это время у Самсона было странное ощущение, что он спит и никак не может проснуться. — А где сейчас Аннет? — Наверняка, во дворце. Ее освободили на моих глазах. Она так сверкала глазами! Ах, какая замечательная девушка! Сделай ее королевой, Сонни! — А что прикажешь делать с Лидией, моей женой, законной асперонской королевой? Задушить портьерой, укокошить канделябром, зарезать маникюрными ножницами? Сжечь на костре? Повесить? Отравить крысиным ядом? — Вон у тебя сколько готовых предложений! Видно, ты не раз... — На то мы и короли, чтобы думать обо всем... – сказал Самсон очень серьезно. – Значит, ты предлагаешь умертвить королеву? Поль чуть не поперхнулся. — Боже упаси! Ты же не Иван Грозный и не Генрих Восьмой... Зачем убивать? Неужели не существует мирного решения?.. Можно отправить ее... — К праотцам? На эшафот? — Как же ты, однако, кровожаден! Я хотел сказать, можно отправить ее в отставку. — Лезешь, ни черта не соображая, в королевские дела, а того не знаешь, что королева и в отставке остается королевой... — А если ее понизить до должности фаворитки? — Ты что, с ума сошел? Кому она нужна в роли фаворитки? — Королева уродлива? — Хуже... Она стара. В фаворитки идут те, кто помоложе, уж я-то знаю, такова традиция, без этого, брат, никуда... — Что же ты будешь делать? Самсон в задумчивости почесал подбородок. — Ты себе представить не можешь, насколько это серьезная проблема... — Ты же король! Издай закон о многоженстве! Самсон в ответ хмыкнул. Беседуя таким милым образом, друзья спустились по склону к дороге, где их ждал королевский лимузин. Самсон поднял брови. Машина – это хороший знак. Снова Шинкль?.. В просторном салоне королевского «роллс-ройса» расчувствовавшийся от собственного героизма Поль сказал: — Я все никак не найду времени сказать, что я очень благодарен тебе, Самсон. — За что? За то, что ты из-за моей глупой самонадеянности очутился в тюрьме? Поль открыл окно. Ветер развевал его светло-русые кудри. — Банально, но мне вдруг понравилось... жить! Самсон заметил, что от Поля пахнет спиртным. Когда успел?.. Словно угадав мысли Самсона, Поль сказал: — Твои аспероны очень милые люди. У парижан такого радушия не встретишь. Але бардщики по дороге угостили необычайно вкусным вином. В жизни не пробовал такой прелести! Не остаться ли мне по этой причине в Асперонии, как ты думаешь? А что? Ты по блату устроишь мне гражданство, вернее, подданство, ты как друг просто обязан это сделать! У меня ведь нет никаких документов. Я даже не знаю, где они могут быть... В последний раз я свой паспорт видел лет двадцать назад... Нужны же мне хоть какие-то документы! Король ты или не король, черт бы тебя побрал! Дай команду выдать мне паспорт. На любое имя, мне безразлично на какое... Думаю, тебя послушают. Пойми, без паспорта я чувствую себя неполноценным, этаким космополитом поневоле... И потом, это будет в демографических интересах государства, которым ты так бездарно руководишь, – ведь одним аспероном станет больше. — Зачем я извлекал тебя из Сены? Чтобы ты опять взялся за старое? — Мы, ваше величество, с вами очень похожи. Оба любим выпить. Но отличаемся разными подходами к выпивке. Угодив в тюрьму и испытывав по этой причине впервые за долгие годы вполне понятные муки вынужденного – слава Богу, что лишь трехчасового – воздержания, я окончательно понял, что без спиртного жизнь для меня не может представлять никакого интереса... Я пил, пью и буду пить. Это стиль жизни. Ты же пьешь от случая к случаю. Ты пьешь бессистемно и деидеологично. И это меня страшно огорчает. Со своими неограниченными возможностями ты бы мог пить с утра до вечера и предаваться всяческим романтическим мечтам. Как это прекрасно! А ты вместо этого тратишь время на всякую ерунду вроде так называемых государственных дел. Такие вот соображения, ваше величество... Несколько дней спустя Поль улетел в Париж. Он увозил с собой подарки короля: белый костюм, орден Святого Лоренцо и ящик пятидесятиградусной асперонской водки. Теперь Самсон за Поля не переживал... Он был уверен, если Поль и сопьется, то произойдет это очень и очень не скоро. А если и сопьется в ближайшее время, то это будет в русле идеологических установок, заложенных в него свыше. И тут уж ничего с этим не поделать... Накануне отъезда Поль попросил показать ему армбургские достопримечательности. Самсон легко согласился и не нашел ничего лучше, как повести его на кладбище, где хоронили исключительно членов королевской семьи. Сам король оказался на семейном кладбище впервые. Его никогда не тянуло к умершим родственникам. Друзья долго молча бродили меж царственных могил. Стоял погожий, тихий, нежаркий день. Славный такой день, приятный. Как раз для посещения кладбищ, отметил про себя Самсон. Хорошо было ступать по дорожкам, выложенным темно-красным камнем. Сухие мелкие листья шуршали под ногами. В голове покойно плавали мысли о том, что сам ты в качестве покойника окажешься на кладбище все же не скоро, по крайней мере, не сегодня и не завтра. Поль был потрясен роскошью усыпальниц, склепов и гробниц. Когда они увидели грандиозное изваяние, надгробный памятник Людвигу, воздвигнутый тому вскоре после его трагической кончины, то, пораженные, замерли, на короткое время тоже превратившись в изваяния. Двухметровый металлический атлет, брат короля, стоял в позе футболиста, изготовившегося пробить пенальти. На солнце скульптура сверкала так, словно была отлита из золота. — Очень жизненно, очень... – наконец отметил Поль и еще раз пристально посмотрел на статую. – Кажется, еще мгновение, и он ударит по мячу. Или лягнет кого-нибудь... — Вот-вот... – пробормотал Самсон и недовольно крякнул. Памятник королю не понравился. — Святые угодники, каких же это все денег стоило! – ахал Голицын. — Видишь ли, милый дружок, короли Асперонии всегда экономили на мирском, – Самсон благочестиво сложил руки на животе, – они жалели деньги на подлинные произведения искусства: на покупку древнегреческих скульптур и приобретение шедевров знаменитым живописцев. Они покупали что подешевле, только чтобы заполнить помещения королевского дворца. Поэтому там столько всякого барахла... Зато смерть, как видишь, они обставляли любовно, не считаясь с любыми тратами. Над чем, кстати, стоит призадуматься каждому... За могилой Людвига раскинулась обширная поляна, сплошь покрытая ковром из незабудок. — Так вот где будут лежать косточки ныне здравствующего тирана! – брякнул бестактный Поль. – Какие же вы, короли, предусмотрительные счастливцы! Какое, должно быть, это счастье, – он с восхищением и завистью посмотрел на друга, – еще при жизни знать, в каком месте после смерти тебя будет жрать червь! Мы, простые смертные, таким знанием обделены. Где, спрашивается, справедливость?.. – Поль с трудом удержался, чтобы не сплюнуть. Перед уходом Самсон нарвал на поляне букетик незабудок, но, поколебавшись, возлагать цветы к ногам бронзового брата-футболиста воздержался, посчитав этот жест мелодраматичным и неискренним. Он долго нес цветы в руках и изредка подносил их к лицу. И тогда легкая дрожь пробегала по его телу. Незабудки пахли разогретым на солнце медом и парным молоком... У кладбищенских ворот он выбросил цветы в урну. Глава 33 После отъезда Поля, Самсон решил воплотить в жизнь свою главную юношескую мечту. Через Нисельсона, который один только и знал о намерении короля, Самсон велел передать да Влатти, что будет ждать того во вторник в семь утра на Большой Нибелунгской дороге, в месте ее пересечения с Военно-Асперонским трактом. Королю был нужен попутчик и умный собеседник. Сначала он думал взять с собой Лаубе, но тот воспротивился, папа не был склонен к перемене мест, а да Влатти, как помнил король, некогда изъявлял готовность в любой момент отправиться куда угодно, лишь бы при нем были кифара и лук со стрелами. Ранним утром король Самсон, переодевшись в лохмотья, вооружившись посохом и котомкой, в которой лежала краюха хлеба, покинул дворец. Его сопровождала чрезвычайно озабоченная Аннет, тоже одетая по-походному: на ней был синий джинсовый костюм, а за плечами – рюкзак, в котором лежал путеводитель по Асперонии. Самсон сказал, что в дороге им ничего не понадобится, поскольку питаться им придется подаянием, а воду пить из луж и ручьев. На случай нападения разбойников у короля имелся кривой пиратский нож. Он ждал, что, услышав это, девушка преисполнится энтузиазмом. На расстоянии ста метров позади них крался начальник Тайной канцелярии граф Нисельсон. Граф, как мы знаем, был верен королю, и поэтому не мог оставить своего патрона без присмотра. Нисельсон ради короля был готов на всё. Но ничего экстраординарного не понадобилось. Уже к вечеру уставший и проголодавшийся король был снова во дворце. Вместе с ним вернулась и Аннет. Оба были с ног до головы покрыты слабым налетом копоти. Да Влатти по какой-то причине на встречу с королем не явился. То ли просьба короля до него не дошла, то ли переусердствовал писатель с питьем, не знаем. ...Когда король и Аннет ровно в семь утра оказались на означенном перекрестке, солнце только-только взошло над вершинами далеких синих гор, за которыми начиналась другая страна. И другая, как думалось Самсону, жизнь... Аннет присела на покрытый мхом бугорок. Было прохладно, но солнце уже начинало припекать голову. Аннет очень привязалась к стареющему королю. Сорбонна, подружки и приятели остались где-то за вышеозначенными синими горами. Всё, что было связано с прошлой жизнью, казалось таким далеким, словно происходило сто лет назад. Она посмотрела на своего царственного любовника. В рваном плаще, с дурацкой котомкой за плечами, в грязных сапожищах он выглядел весьма непрезентабельно. Сильно поседевшие за последние месяцы волосы выбивались из-под широкополой шляпы. На сухом лице – немигающие пустые глаза. Она вдруг поняла, что ближе и дороже этого человека у нее нет никого на свете. Вероятно, и он что-то почувствовал. Потому что взглянул в глаза Аннет с такой пронзительной тоской, что у нее защемило сердце. Ей захотелось прижаться к нему и заплакать... Самсону уже давно было ясно, что Поль не ошибся с долгосрочными прогнозами, когда говорил, то ли в шутку, то ли всерьез, что Самсона и Аннет ждет долгая совместная жизнь. И еще, Самсон хотел иметь детей от любимой женщины... «Что останется мне?» – думал король. Роль главы добропорядочного семейства... Добропорядочного?.. А что делать с королевой? Господи, как все это решить?! Человек, рожденный пустоцветом, так сказать – экземпляром второго сорта, останется пустоцветом, независимо от того, родился он в королевской опочивальне или в хлеву. И сколько ни меняй местожительство, второсортность последует с тобой не только на край света, но и дальше – за роковую черту... А что если и его рождение – ошибка Вседержителя? Очень странное было сегодня настроение у короля. — Мог бы вообще не рождаться, – подумал он вслух и закряхтел. Король сидел на пне, напротив Аннет, курил сигару и пепел стряхивал себе под ноги. — Вполне мог бы не рождаться, – повторил он убежденно. — Что, что ты сказал? — Не твое дело, деточка... – Самсон недовольно посмотрел на Аннет. – Неужели ты проигнорируешь предложение своего повелителя и рванешь на вокзал? — Разве в Асперонии есть железная дорога? — Обижаешь. Конечно, есть. Только она кольцевая. Бесконечная. В форме гигантской восьмерки. Словом, почти по Мёбиусу... — А кто он такой, этот Мёбиус? — Господи, чему вас учат в вашей долбаной Сорбонне! В мои годы все было иначе... Ну, как тебе объяснить? Даже не знаю... Если ты сейчас сядешь в поезд, то через двадцать четыре часа сойдешь на той же станции. Поезд привезет тебя обратно, только с другой стороны. И хорошо, если он приедет не вверх колесами... Так что лучше вообще никуда не ездить, а дождаться поезда, сидя на лавке и листая газету. Понятно? — У тебя такой тон, что я жду, ты вот-вот произнесешь банальность. — Я произнесу ее... — Не стоит... — Я произнесу ее. Вернее, я произнес бы ее, если бы у меня, – у Самсона вдруг загорелись глаза, – если бы у меня ни возникла одна весьма забавная идея. Ты веришь мне? — Да! – крикнула Аннет, и ее чистый голос, заглушив пенье птиц и стрекот цикад в кустарнике, понесся в сторону синеющих гор. — Тогда мы сегодня же попробуем проделать фокус с лентой Мёбиуса! Я шучу, не бойся, просто мы немного прокатимся на паровозе... * * * Когда старый, седой машинист увидел перед собой решительную фигуру короля в странном, совсем не королевском, облачении, то его едва не хватил удар. Самсон положил руку на плечо старика, приблизил губы к его прыгающему уху и что-то сердито сказал. Машинист в ужасе отпрянул в сторону. — Режьте на части, ваше величество, но я не могу этого сделать. Это было бы самоубийством! А разве я похож на самоубийцу? Король повернулся к своей возлюбленной. Тыча пальцем в жирную грудь железнодорожника, он спросил девушку: — Он похож на самоубийцу? Аннет оглядела старика с ног до головы. — По-моему, более, чем кто-либо... Машинист залязгал золотыми коронками. — Там же завал, ваше величество! Тоннель не использовался с середины прошлого века. Рельсы проржавели, и в соответствии с инструкцией от... — Ты что, старый дурень, лекцию мне вздумал читать?! Плевать! Я приказываю! Я повелеваю, наконец! — Я не могу! В поезде люди! — К черту людей! Они же все равно катаются по кругу! Тоже еще мне, машинист называется! Отцепишь паровоз от вагонов! Вперед, сухопутный подручный Харона! К вечеру мы должны быть по ту сторону... Аннет смотрела на Самсона восторженными глазами. Она прижалась к нему и сказала: — Я тебя обожаю! На изрядном расстоянии от короля стоял граф Нисельсон. Он с обреченным видом наблюдал за действиями своего повелителя. Ему уже все стало ясно. Остановить бы короля... — Бессмысленно... – с сожалением и завистью ответил сам себе граф. – Я его знаю. Теперь его остановит только... Граф закрыл глаза и договорил запрещенное последним королевским эдиктом слово. Черное чудовище с грохотом летело над землей Асперонии. Из трубы локомотива мощными толчками, искрясь на ветру, столбами фиолетового дыма вылетали натужные выдохи паровозной топки. Казалось, гремит разбушевавшаяся Этна, поставленная на колеса. Все ближе и ближе были синие горы. В одной из них, колоссальной гранитной скале без названия, больше ста лет назад был пробит пятикилометровый тоннель, который соединил две дружественные страны. Много лет страны торговали. Асперония доставляла соседям дары моря и песок для стекольной промышленности, а ввозила зеркала, шерсть и продукты питания. Потом, как всегда, началась очередная война, и дружбе, торговле и благоденствию наступил конец. Через несколько месяцев война завершилась, был заключен мирный договор, в соответствии с которым страны прекратили всякие сношения. Въезд в тоннель был завален деревянными ящиками, досками, старыми садовыми лестницами и прочим хламом, подъездные пути поглотил всесильный бурьян, и спустя несколько лет тоннель уже невозможно было найти среди непроходимого кустарника и густой и высокой травы. — Надо бы остановиться! – кричал обезумевший от страха машинист. – Хотя бы разобрать завал... — И так прорвемся! Как твое имя, о, бесстрашный трамвайный кондуктор? — Я не кондуктор! Я машинист! – обиделся старик. — Имя?.. – загремел король. — Зачем вам мое имя, ваше величество? — Если я выживу, я награжу тебя орденом Почетного легиона. Посмертно... — Господи, почему же посмертно?! — Имя?.. – еще громче вскричал король. — Ну, Отто Рекнагель... Отпустили бы вы меня лучше, ваше величество... И не надо мне никаких наград! — Да ты, как я посмотрю, бессребреник, старик! Это такая редкость в наш испорченный век! Я велю твоим именем – тоже, естественно, посмертно – назвать гору, в которой ты своим скоростным паровым катком повторно пробьешь тоннель! — Нас всех ждет смерть, ваше величество! — Прекрасно! Это как раз то, что мне нужно! И какая смерть! Смерть в движении... Что может быть лучше? — Мне через неделю на пенсию, – захныкал Рекнагель. — Твои волнения напрасны. Пенсию перечислят вдове. Уверен, она будет счастлива. — Я тоже в этом уверен, – с грустью согласился старик. – А почему вы не хотите расчистить въезд в тоннель? Самсон отрицательно покрутил головой. Аннет горячо поддержала возлюбленного: — Это заняло бы слишком много времени, старик! А у нас его нет! Машинист с ненавистью посмотрел на Аннет. — Нынче ни у кого нет времени... Молодежь пошла... — Вот тут ты прав, старик, молодежь сейчас ни к черту, да и со временем нынче беда, ты это должен знать лучше других... – пробормотал Самсон. — Это еще почему, ваше величество? Самсон не ответил. Он пристально вглядывался в приближающиеся горы. Рекнагель повторил атаку на короля. — У меня внуки малые, ваше величество! — Поздравляю! Ребятишки будут гордиться дедушкой-героем! — Это безумие! Пытаться пройти тоннель, заваленный... — Не останавливаться! Приказываю повысить давление! – бушевал король. Он открыл топку, из которой вылетел сноп искр, и собственноручно отправил в ее адскую пасть несколько лопат угля. Паровоз содрогнулся, наддал и на огромной скорости стал приближаться к горам. Когда локомотив, грохоча, воя и визжа, расшвыривая обломки гнилых досок, влетел в тоннель, был полдень. Солнце ухнуло назад, за спины отчаянных путешественников, и им показалось, что они вторглись в Преисподнюю. На короля и его попутчиков обрушился грохот невиданной силы. Паровоз пронзал подземное пространство, ввинчиваясь в гору, как гигантское сверло. Всё это продолжалось какие-то минуты. Невероятный грохот, визг ржавого железа, горячий, едкий дым и снопы искр – все это произвело на наших героев, а среди них были и герой поневоле, чрезвычайно сильное впечатление. И когда они вырвались из тоннеля и оказались снова под лучами солнца, то всем им показалось, что вырвались они не из тоннеля, а из кромешного ада. Аннет толком испугаться не успела. Она еще находилась в той счастливой поре ранней молодости, когда ты уверен, что жизнь сидит в тебе так же прочно, как пробка в бутылке шампанского. И нужно серьезное усилие, чтобы эту пробку вышибить. Ее сердце билось сильно и радостно. Ей осточертело валяться на кровати в королевской опочивальне. Ее жизнелюбивая натура жаждала деятельности. Ей хотелось жизни, пусть рискованной, но настоящей! Иное дело старик Рекнагель, ему тоже хотелось жить, но совсем не так, как это виделось этой сумасбродной скуластой девчонке, похожей на ведьму, у которой украли помело. Старому Рекнагелю было так страшно, как не было даже тогда, когда его паровоз, во время последней войны с Ваганией, попал под бомбежку вражеской авиации. Заметим, и это очень существенно, что тогда у него были резервные кальсоны. Поясним. Рекнагель, хотя и сидел уже несколько дней на строгой белковой диете, наложил полные штаны. Откуда что берется? – думал он с ужасом. Его желудок так хорошо очистился, что даже скрипел изнутри. С одной стороны, это было полезно для здоровья, потому что избавляло от необходимости часами торчать в сортире и из последних стариковских сил тужиться, а с другой – было чрезвычайно огорчительно, ибо у него не было запасных брюк. ...Тем временем беглый король Самсон, совершивший свой очередной маловразумительный поступок, из окна кабины мчавшегося на всех парах локомотива с тоской озирал окрестности. Оправдались его худшие опасения. Перед ним простиралась унылая пустыня, собственно, даже не пустыня, а бескрайний пустырь, почти лишенный растительности. Казалось, здесь не водились даже суслики. До боли в глазах Самсон всматривался вдаль. А поезд все мчался и мчался. В неведомое... Впрочем, почему – в неведомое? Ничего нового он не увидит, понял король. Надежда на Мебиуса не оправдала себя. Безразличие и равнодушие полностью овладели Самсоном. Прежде он искусственно, зачастую с помощью водки, инициируя в себе некую видимость мыслительной и духовной деятельности, на время избавлялся от сплина. Он посмотрел на Аннет. Да, девушка хороша. Смелая, отчаянная и неглупая. Кто спорит? Но он не любил ее... А почему, собственно, не любит? Где-то он слышал, что жалеть – значит любить. Он посмотрел на Аннет более пристально. Жалеет ли он ее? И вдруг в его сердце вошла сладкая теплая боль. На глаза навернулись слезы. Как тогда, в юности, когда он плакал об утраченном времени. Как тогда, когда хоронил собаку, старую суку Рогнеду, несчастную животину, которую во всем королевстве любил и жалел один только Самсон. Он еще раз посмотрел на Аннет. Что останется для него в этом мире, если не будет этой сумасбродной девчонки с диковатыми глазами? — Стоп машина! – заревел король на старика. – Гони назад, старый черт! Рекнагель рухнул на колени. — Ваше величество! Эта рухлядь не выдержит второго такого испытания на прочность... — Вот и хорошо! Погибнем в чреве земли-матушки... Достойная смерть! И потом, как же ты можешь бояться, если не боится твой король?! — Вам хорошо говорить: вы бесстрашный. А я упорный трус с детства... Тем не менее, паровоз Рекнагель остановил и двинул его назад. Через мгновение все повторилось, только в обратном направлении. Опять был страшный тоннель. Опять визг железа о железо, искры и горячий, густой и едкий дым. Рекнагель дрожал так, что чуть не вывалился из паровозной будки. Глаза несчастный старик открыл лишь тогда, когда страшный тоннель, отгрохотав, остался позади. Через полчаса паровоз подошел к перрону Центрального вокзала. Из окна пристанционного буфета высунулась сияющая физиономия Нисельсона. — Я передумал, – объяснил король, когда он, поддерживаемый графом, спускался по скользкой от тавота и машинного масла лесенке из паровозной будки на перрон, – да, передумал. Ты знаешь, почему я вернулся? Мне в пути, я это чувствовал, все время чего-то или кого-то не хватало. Я долго не мог понять, кого. И, наконец, понял! Тебя, мой милый граф! Ты именно тот, кто в недалеком будущем составит мне компанию. О, мы с тобой еще не одну пару постол износим... Какое блаженство ты будешь испытывать, когда вечером, после многокилометрового пешего пути по пыльным дорогам чужедальних стран, заночуешь в открытом поле или на скотном дворе рядом с телятами и овцами... И, с удовольствием рассматривая перепуганное лицо Нисельсона, добавил: — Я шучу. Вези меня, дружок, во дворец. Хватит с меня этих экспериментов с поисками правды в пространстве... С себя надо начинать, с себя! Мораль, надеюсь, понятна? И хотя граф ровным счетом ничего не понял, он усиленно закивал головой. — Позаботься о машинисте. Для начала снабди этого мужественного засранца чистыми штанами. Потом я решу, что с ним делать дальше. Думаю, его надо как следует вознаградить. Может, подарить ему его же паровоз? Это будет по-царски... А вот и наша очередная претендентка на место королевской... – Самсон глазами показал на перепачканную сажей Аннет, которая поставила маленькую изящную ножку на перекладину лестницы, – на место королевской, – мурлыча, повторил он после короткой паузы, – королевской жены. Самсон подал руку девушке. Она в этот момент удивительно напоминала мальчишку-сорванца, только что обчистившего карманы зазевавшегося прохожего. «Опять проблемы... – подумал граф и почесал затылок, – король в своем репертуаре... Куда прикажете теперь девать его законную супругу, королеву Лидию? Законопатить снова на остров Нельке?» Эпилог Здесь мы расстаемся с нашими героями, наконец-то давая им полную свободу в выборе жизненного пути. Не стоит им мешать. Выпущенные на волю, они и так наделают уйму ошибок. Пусть творят свои судьбы без вмешательства автора. Вообще роль писателя в творческом процессе сильно преувеличена. Широко распространено заблуждение, что писатель якобы управляет своими персонажами. Очень часто все происходит как раз наоборот. Давно известно, что персонажи делают из автора дурака и марионетку. Они им помыкают, наделяя бессонницей и портя его и без того скверный характер. Автору нет покоя ни днем, ни ночью. Он все время думает о своем произведении, он вечно боится, что герои романа, не поставив автора в известность, предпримут нечто экстраординарное, например, о, ужас! упорхнут в произведение другого литератора. Хорошо, если автор достаточно расторопен, тогда у него есть шанс успеть уследить за ними и за развитием сюжета, который подчас развивается вопреки заблаговременно задуманному. Всё это закономерно. Так и должно быть. В противном случае – произведение лживо. И мертво. Некоторые авторы, трепетно относящиеся к собственному творчеству, прежде чем приступить к написанию первого слова своего многостраничного произведения, сочиняют для себя развернутый план (по объему напоминающий школьный учебник арифметики), тратя на это уйму времени и истощая свою и без того не очень-то богатую интеллектуальную кладовую непосильными экспроприациями. В этом детальном плане, как в плане военной операции, предусмотрено все, включая разбивку на главы, эпилог и даже место для отдельных реплик, которые рождаются в воспаленном воображении автора обычно по ночам, в предутреннее время, когда нормальные люди сладко спят, а ненормальные только тем и занимаются, что, подскочив на кровати, влекутся, шлепая босыми ногами, к письменному столу, чтобы записать то, что только что как озарение, вступило в голову и что к утру может полностью из нее улетучиться. Загодя составленный план дает возможность предусмотрительному и здравомыслящему литератору свысока посматривать на нерадивых и легковесных коллег, которые соотносят свои наскоки на литературные вершины не с рациональным подходом к труду, а с так называемым вдохновением. «Если будешь ждать, когда на тебя с неба свалится вдохновение, то так в ожидании творческого порыва просидишь до скончания века», – солидно чревовещает мудрый автор и тычет вам в нос свой универсальный план. В соответствии с этим планом писателю остается только приступить к работе, заполнить чистые листы бумаги яркой, сочной, полнокровной прозой, украденной у опочивших классиков, и выдать ее за оригинальное письмо. Через короткое время дело сделано – роман можно сдавать в утиль. Зная это, я беру на себя смелость оборвать повествование на самом интересном, как мне кажется, месте. Куда легче наблюдать за самостоятельными действиями героев из надежного укрытия, закутавшись в одеяло, сшитое из лоскутков благодушия, лени и любопытства, чем, напрягая последние силы, придумывать для героев нетривиальные и головоломные сюжетные ходы, все время помня о том, что финал должен быть неожиданным не только для действующих лиц и почитателей твоего таланта, но и для тебя самого. Вовремя убраться с дороги, давая героям возможность на предельных скоростях пронестись мимо, – тоже искусство. Пусть герои без твоего вмешательства в буквальном и переносном смысле ломают себе головы и сворачивают шеи. Но не уделить на прощание несколько строк главным персонажам, королю Самсону и близким ему людям, было бы негуманно. Несмотря на кажущиеся лень и инертность, странноватый король Самсон немало поработал головой. Что принесло некие результаты. Он понял, что двадцать первый век не предложит человечеству новую парадигму. Демократия была, есть и останется, хоть и скучной, но более или менее приемлемой формой государственного устройства, лучше которой может быть только форма правления в легендарном Эдеме. А поскольку Эдем такая же иезуитски тонкая выдумка человека, как и коммунизм, то нам и нашим потомкам вплоть до Страшного Суда предстоит вертеться в демократии, пытаясь внутри нее найти место себе и своим, якобы новым, представлениям о приватном и тотальном счастье. Самсон так и заявил с трибуны Всеасперонского съезда, созванного, как он и обещал, через два месяца после известного заседания, на котором он устроил разнос Алоизию Бушеку. Его зажигательная речь, прерываемая бурными аплодисментами, длилась без перерыва более шести часов. Что дало основание Папе Асперонскому несколько раз понаведаться в буфет, где он отдал должное пенному вину, привезенному по указанию короля из солнечной Калабрии специально для Его Святейшества. Самсон большую часть своего выступления посвятил рассуждениям о государственном устройстве Асперонии, как он его понимал. Памятуя о том, что новое – это хорошо забытое старое, Самсон решил повторить опыт правителя древних Афин Писистрата (сына Гиппократа), который, узурпировав власть и став тираном-демократом, руководил афинянами удивительно мягко и мудро. Вообще этот Писистрат был добряк и большой оригинал, он покровительствовал искусствам и привел в систему законодательство. Он помогал мелким землевладельцам и строил корабли. Возводил крупные сооружения. Он приказал всем мужчинам и женщинам носить ионическую одежду. Пожалуй, эта часть его нововведений наиболее интересна. Ионическая одежда, простая и удобная в носке, представляла собой обычную простыню, в которую охотно принялись заворачиваться законопослушные граждане Афин не только после водных процедур, но и просто так, чтобы чем-то прикрыть наготу. Афиняне сразу оценили несомненные достоинства ионических простыней. Любвеобильных и страстных южан, готовых заниматься любовью где угодно, с кем угодно, когда угодно и сколько угодно, привлекали легкость и быстрота, с какой одежду можно было совлечь с тела. В надежде, что граждане Асперонии окажутся не глупее древних греков, Самсон свое реформирование государственного устройства решил начать с одежды. Он велел всем асперонам иметь в своем гардеробе гиматионы, карбатины, котурны, пеплосы, петасосы, фаросы, хитоны и хламиды. И аспероны не подвели своего короля: они поголовно переоделись в ионическую одежду. Мало того, они проделали это с удовольствием. По всей стране заполыхали костры. Сжигалась старая одежда – символ старой жизни. Асперонские города стали напоминать города Древней Греции. Одежда, как известно, сильно влияет на поведение человека. И не только на поведение. В начале нашего повествования мы уже обращались к этой теме. Попробуйте облачиться в лохмотья. Или в средневековые доспехи. Или в смокинг. Или в облегающий костюм балетного танцовщика. Напяльте себе на голову шутовской колпак. Или генеральскую фуражку. Или каску пожарного. Или шляпу «борсалино». Сделайте это, и вы многое поймете. Форма всегда сильнее влияла на содержание, чем содержание – на форму. К сожалению. Задрапируйтесь в хитон. Сощурьте глаза. Устремите взор вдаль. Скрестите руки на груди. И вы тут же почувствуете, как вашу голову изнутри начнет распирать некая животворящая сила – от вдруг закипевших в ней мыслей. Ваш узенький покатый лоб, покрытый вялыми морщинами, с победоносным треском раздастся вверх и вширь, и через мгновение вы уже обладатель могучего сократовского чела мыслителя. Аспероны стали больше читать, налегая в основном на книги древних философов. Вот почему уже спустя короткое время, идя по улицам Армбурга, по неосторожности можно было наткнуться на горожанина, с отрешенным лицом замершего в позе Протагора, который обдумывает свое знаменитое изречение, а именно: «человек есть мера всех вещей, существующих, что они существуют, а несуществующих, что они не существуют» (кстати, говорят, что полусумасшедший Протагор, после того как предложил человеком измерять размеры не только всего того, что имеет ширину и длину, но и того, что ширины и длины не имеет, окончательно рехнулся. Что представляется вполне закономерным). В другой стране это безрассудное и беспорядочное чтение не могло бы не привести к зарождению опасного вольнодумства. Что в свою очередь неизбежно повлекло бы за собой возникновение диссидентских организаций с истеричными кликушами, призывающими к немедленному выходу всех инакомыслящих на несанкционированные митинги и демонстрации, где бы они могли выразить некий гневный протест против чего-то, что, по их мнению, мешает проявлению свободной воли. Но это уже другая тема, не имеющая к Асперонии ровным счетом никакого отношения. Потому что Асперония особая страна, у нее особый путь, ее, понимаете ли, ярдом общим не измерить. Асперонам было на все наплевать. Они, облачившись в хитоны, стали целыми днями просиживать в прибрежных тавернах, насаживаться винищем и, надуваясь важностью, рассуждать об умном. И чем краснее делались физиономии полемистов, тем глубже и содержательней становились их схоластические беседы. Иногда доморощенным философам – обычно под утро – казалось, что до полного постижения конечной истины осталось сделать всего лишь шаг. Они делали этот шаг. И падали замертво под стол, храпя, чавкая и пуская ветры. И во сне к ним приходило понимание того, что истина все-таки в вине. И не просто в вине, а в хорошем вине. Кстати, каждый читающий эти строки может составить нашим героям компанию. Для этого достаточно купить белую простыню, завернуться в нее, затем взять билет и отправиться в Армбург – заурядный город, отличающийся от других современных европейских городов только тем, что по его улицам фланируют, как уже было сказано выше, не совсем обычно одетые местные жители, и еще тем, что на главной площади, на том месте, где в других приличных столицах принято устанавливать памятники тиранам и сооружать мавзолеи диктаторам, возвышается статуя Аполлона, как известно, бога-целителя, прорицателя и покровителя искусств. Ему бы стоять не здесь, а на вершине пологого, поросшего чахлым кустарником холма, где-нибудь в окрестностях Коринфа или Афин, или в Британском музее, чья богатейшая коллекция древностей практически целиком состоит из краденых экспонатов. Но статуя Аполлона стоит здесь. Стоит неколебимо. Стоит не на своем месте. И ничего. Привыкли... Как, впрочем, и... Нет, нет и еще раз нет! Никаких обобщений. Ибо обобщение очень часто – это притянутая за уши максима, в которой тоскливо звенит дидактическая нотка, а мы условились, что писатель не должен оценивать и приговаривать – не его это занятие. Пусть за него это проделает жизнь. И жизнь, будьте благонадежны, проделает это со свистом. ...Самсон шел по жизни, не зная, что ждет его за поворотом. Возможно, этого не знает никто. Даже Тот, Кто на небесах... «Найти себе опору бытия, найти себе опору бытия...», – шептал он еле слышно. Встречаясь с непонятным, люди привыкли искать ответ у Бога, они поднимают палец вверх и со значительным видом говорят: там уже знают, там уже давно все расписано. Интересно, кто им об этом сообщил?.. А что если и там плохо обо всем осведомлены? Ведь небесные силы страшно далеки от народа. Далеки в буквальном смысле. Они, по некоторым данным науки, находятся там, где привольно расположились квазары, а где они находятся, эти таинственные квазары, никто толком не знает. Известно только, что за пределами всех известных галактик. То есть где-то в захолустье, в страшной провинциальной дыре, на периферии мироздания. Да и это в последнее время той же наукой ставится под сомнение. Ибо во вселенной нет ни центра, ни окраин. Там любая точка, где бы она ни находилась, хоть у черта в заднице, может быть одновременно и центром, и окраиной. В общем, полная неразбериха в этом вопросе. Самсон не представлял, что его ждет завтра. И дело не в том, что не знал, а в том – что не хотел знать... Он наконец-то всё понял. Только великое чувство может служить оправданием, объяснением и смыслом жизни. Без этого чувства не стоило жить. Правда, его душу терзало сомнение: в этом его вдруг открывшемся понимании жизни – которым по счету? – было слишком много мудрой серьезности и полностью отсутствовали легкость, самоирония и безмятежность. То есть, как раз то, что придает жизни остроту, свежесть и привлекательность и что в трудную минуту удерживает нас от опрометчивых поступков. Вернувшись во дворец, Самсон вызвал обер-гофмаршала и велел тому срочно организовать королевский пир. Фон Шауниц сердито засопел. Опять никому не нужные расходы... — Ладно, ладно, королевство не обеднеет... Хочу гульнуть, повеселиться! – объяснил король. – За господином Голицыным повелеваю послать самолет. Я ему уже звонил, он согласен... Созови всех своих и моих врагов. Среди них, наверняка, найдутся твои и мои друзья. — Ваше величество изволит говорить загадками. — Какие уж тут загадки, Шауниц! – рассердился король. И с угрозой добавил: – Гляди, будешь валять дурака, опять заговорю стихами?.. — Только не это, ваше величество! – переполошился обер-гофмаршал. По случаю предстоящего пира во дворце царил невероятный кавардак. По этой причине в Париж, за Полем, был отправлен не «Боинг», а самолет королевских военно-воздушных сил, бомбардировщик ФВ-200, он же «Кондор», в полном боевом вооружении и с бомбовым грузом на борту. Самолет приземлился в международном аэропорту имени Шарля да Голля без каких-либо проблем. Французские пограничные и наземные службы слежения приняли дальний бомбардировщик за пассажирский авиалайнер, каковым он и являлся до того, как накануне Второй мировой войны его переоборудовали в военный самолет. Летающее корыто, погрузив в свое чрево королевского гостя, дребезжа, содрогаясь и страшно фыркая моторами, преодолело расстояние от Парижа до Армбурга за какие-то четыре часа. В аэропорту Армбурга Поль спустился по трапу на обетованную землю Асперонии, держа под мышкой толстую книгу, как сказали бы прежде, пахнущую свежей типографской краской. Это был его новый роман. ...В рыцарском зале разместились сотни именитых гостей. Пир, как в добрые средневековые времена, продолжался трое суток. Вот когда Папа Асперонский отвел душу! Шауниц легонько встряхнул казну. И поэтому разнообразие блюд и напитков поражало воображение. Все друг друга спрашивали: «По какому поводу?..» и сами же отвечали: «Рим, помнится, тоже роскошествовал... И чем там все закончилось?» — Жизнь скучна, – сообщил Поль Самсону и Аннет. Задрапированные в праздничные льняные хитоны белого цвета, они возлежали на персональных ложах под пышным балдахином из темной шерстяной материи, висевшей тяжелыми фестонами, с кистями и бахромой. Пир был в разгаре. — Жизнь скучна, – напыщенно повторил Голицын, посматривая сквозь омытый бордовым вином стакан на полуобнаженных красоток, томно, волнующе и по-асперонски медленно, исполнявших танец живота, – но в наших силах наполнить ее событиями. Иногда для этого приходится ловчить, перенося вымышленных литературных героев из книг в реальную жизнь. Конечно, не буквально, а наделяя придуманными качествами наших друзей и врагов и вообще всех тех, до кого дотягивается наш алчный каждодневный взгляд. И, вы знаете, получается очень забавно. Очень часто люди, с которыми мы заочно проделываем, без их ведома, разумеется, эти, обогащающие их натуры эволюции, не остаются в долгу и отвечают нам тем, что в конце концов действительно становятся похожими на литературных фантомов. Окружая реальных людей аурой из воображаемых образов, мы невольно воздействуем на их духовную субстанцию, меняя их внутреннюю сущность. Не слишком ли заковыристо я изъясняюсь? Аннет с отсутствующим видом пожала плечами. Самсон величественным кивком головы дал понять Полю, что ничего неясного для себя не услышал. Поль в ответ с удовлетворенным видом тоже наклонил голову и продолжил: — Я же пришел к оригинальному, можно сказать, революционному, решению, я счел более выгодным и продуктивным обратный процесс: я помещаю реальных людей в придуманные мною обстоятельства. В ткань, так сказать, своих безудержных поэтических фантазий. Остроумно, не правда ли? О, трепещите литературные поденщики! — Ничего в этом остроумного и нового нет. Так всегда делали. Те же Джойс, Миллер, Хемингуэй... Да и я... Но Поль только рукой махнул. — Для начала, – продолжал он, – я заткну за пояс бездарных претендентов на Гонкуровскую премию и по праву стану первым писателем Франции и членом Академии бессмертных... — Ты не гражданин Франции. — Плевать, я гражданин мира! О, вы еще не знаете меня! Я еще замахнусь на «Нобеля»! Поль высокомерно взглянул на Аннет и достал из-за пазухи книгу. – Вот мой шедевр! Роман в стихах «Атилол». Повествует о пожилой женщине, без памяти влюбленной в прекрасного юношу, плута, негодяя и распутника, в этакого современного Гермеса, в отличие от греческого бога, полностью, к своему счастью, лишенного положительных черт. Несмотря на то, что книга изобилует постельными сценами, она, по сравнению с тем, что нынче лежит на книжных прилавках, в высшей степени целомудренна. Дарю! – он протянул книгу девушке. И, заметив взгляд Самсона, спросил: – Думаешь, ей еще рано читать такие книги? Король сделал неопределенный жест рукой. Поль чопорно поджал губы и продолжил: — Я писал свою поэму интуитивно, так, наверно, пишут оперы. Я забрался в такую лингвистическую глухомань, в такие дикие этимологические дебри, в которых заплутали бы даже авангардисты, модернисты, имажинисты, концептуалисты, абстракционисты, экспрессионисты, импрессионисты, символисты и экзистенциалисты вместе взятые. Без поводыря я на ощупь долго бродил по лексическому заповеднику в поисках нужных слов. Но, увы! Их там не было! То есть, буквально. Их просто не существовало в языке. Я чувствовал, что моему могучему интеллекту тесно в рамках, созданных составителями толковых и орфографических словарей. Я не мог известными словами адекватно передать то, что переполняло меня, что бушевало в моем безбрежном внутреннем мире. Я чувствовал, что не создам великого произведения, если буду обходиться традиционными языковыми средствами, ограниченными надуманными правилами из учебников по правописанию. То цельное, гениальное, безумное, что рождалось, клокоча и раскаляясь, в недрах моего сознания, требовало нового языка. Пришлось всерьез заняться словотворчеством. И если на счету лингвистов-новаторов, филологов-реформаторов, графоманов и прочих пишущих и печатающихся пустомель и говорунов, их бывает не так уж много, то у меня их оказалось предостаточно. Я, преодолев свою всегдашнюю застенчивость, дерзновенно расширил скудный словарь современного литературного языка, пополнив его множеством новых слов. Чего стоит, например, такой мой перл, как «неукродержимый»! Сколько выразительности, сколько взрывной динамики, экспрессии, какая бездна оттенков! Дальше я действовал еще решительней. Впрочем, все это вы найдете в моей поэме... — Мое искусство столь красочно, оригинально, многогранно, всеохватно и ново, что даже завистники и соперники непременно вынуждены будут признать мой гений! Давно хотел спросить ваше чертово величество, ты по-прежнему потешаешь неразборчивую театральную публику своими развращающими душу драмами или оставил это грязное и пустое занятие, перепоручив его бесчестным наследникам старика Шекспира? Знаешь ли ты, что твоя пьеска «Асперонские зарисовки» с треском, употребляя известное выражение Антона Чехова, идет в одном театрике на Монмартре? Правда, Монмартр не Бродвей, но... – Поль посмотрел на Самсона. – Словом, это... э-э, успех. – И мрачно добавил: – Но больше не пиши. Не твое это дело... Между нами, пьеса порядочное говно. Хотя, повторяю, и имеет успех. Такой вот парадокс. Слава Богу, ты умный человек и знаешь цену подобным парадоксам и подобному триумфу. Прости, и в мыслях не было тебя обидеть, но ты же всегда просил меня быть откровенным. Простите и вы, Аннет... – Поль повернулся к девушке, – вашему повелителю давно пора понять, что ему вполне достаточно быть просто королем. Не стоит ему размениваться на литературу. Тем более такого качества... Еще раз прошу тебя, не обижайся, Сонни, – мягко добавил он, – представители богемы, к которой я принадлежу, всю жизнь плывут по океану абсурда, им в нем удобно, они не тонут... Ты же непременно пойдешь ко дну. Тебе потребен другой океан... — У нас один океан на всех... — Нет, у тебя – другой. В моем океане, где каждая новая волна не похожа на предыдущую и цвет воды меняется каждое мгновение, где всегда штормит и волны не движутся в одном направлении, а, постегиваемые неистовыми ветрами, сталкиваются друг с другом, там норма – исключение, а хаос – закономерность. У тебя же, в твоем правильном, целесообразном океане, повинующемся правилам, которые установлены скучными, но очень предусмотрительными и дельными людьми, всегда штиль и днем и ночью светит пусть холодноватое, но зато ясное солнце... Дальнейших слов своего друга Самсон не расслышал, потому что пир был нарушен истеричными воплями, глухими и страшными звуками тел, падающих на пол, грохотом разбиваемой посуды, женским визгом ... словом, начался долго ожидаемый скандал. А произошло вот что. Упившись, маркиз Закс обозвал братьев Берковских Лернейской двухголовой гидрой. И пообещал тут же, на королевском пиру разделаться с ними. Маркиз Урбан, как всегда, горячо поддержал друга. Наиболее просвещенные аспероны вспомнили, что Лернейская гидра – ненасытное чудовище, пожиравшее домашний скот целыми стадами. Вспомнили и то, что имя Геракл, данное Заксу при рождении, очень располагает к тому, чтобы дубиной или чем-то иным отшибить этой гидре головы. Видимо, эта же мысль пришла на ум и Заксу, потому что он незамедлительно приступил к заявленной расправе, вооружившись алебардой, которую позаимствовал у зазевавшегося гвардейца. Головы братьям, правда, Закс не отшиб, но помял их, пока его не догадались связать, изрядно. В драке приняли участие и другие интересанты. Король, Аннет и Поль, улыбаясь и одобрительно наклоняя головы, наблюдали за сражением. Аспероны, соскучившиеся по развлечениям, бились не на жизнь, а на смерть. Вне всякого сомнения, пир удался... — С твоими асперонами можно иметь дело, – одобрительно сказал Поль, – они мне немного напоминают русских. Но больше – древних греков. И суть здесь не только в ионических одеяниях. Ближе к ночи к королю с таинственным видом подошел обер-гофмаршал Шауниц и вручил ему миниатюрный конверт, спрыснутый французскими духами. Самсон вскрыл конверт и, не веря собственным глазам, дважды перечел письмо. Агния извещала отца, что только что беседовала по телефону с графом Нисельсоном, которому сообщила о своем согласии выйти за него замуж. Король задумался. Значит, когда он сойдет со сцены, Агния и ее супруг наследуют престол. Нисельсон станет королем. Еврей на Асперонском троне. Самсон хмыкнул. Занятно... Что ему остается делать? Повторить последний подвиг короля Иеронима, который на старости лет тщетно пытался обзавестись приличным наследником? При мысли о том, что ему придется ложиться в постель с нелюбимой женщиной, король почувствовал себя дурно. Он посмотрел на Аннет. Нет! На роль королевы она не годится. Слава Богу, Аннет не выглядит по-королевски. Впрочем, немногие представители европейских королевских домов могут похвастаться тем, что выглядят не как кухарки или деревенские простачки. Перед глазами возникли физиономии нынешней королевы Англии и принца Уэльского... ...Что ж, граф станет у истоков новой династии асперонских королей, династии Нисельсонов. Может, оно и к лучшему. Оздоровит, так сказать, вялую голубую кровь Романовых и Габсбургов. Король повертел письмо в руках. Вот такие, незначительные на первый взгляд, бумажки подчас в корне меняют жизнь не только отдельных людей, но и целых государств. — Вот что, милочка моя... – шепнул король своей возлюбленной и в задумчивости почесал затылок. – Не убирай посох и котомку слишком далеко. Сдается мне, они еще понадобятся... Аннет подняла глаза на короля. У Самсона вдруг перехватило дыхание. Волны света, которые испускали – он это со щемящей и сладостной болью в сердце увидел! – ее влажно-бархатные, почти слезоточившие, зовущие глаза, заставили его повторить: — Сдается, они еще понадобятся... – его голос дрогнул, – нам, любимая... У русских есть поговорка, не место, понимаешь, красит человека, а человек – место... Хорошая поговорка. Но не во всех случаях она работает. Может же такое статься, что место тебе не понравится. Что тогда? Уверен, его тогда надо менять. И искать новое, глядишь, что-нибудь да подберешь... Словом, перед нами весь мир... Он велик и прекрасен, этот бескрайний мир людей... Самсон был очень трогателен в этот момент. Аннет продолжала смотреть на возлюбленного. Что-то странное происходило с королем. Высокопарность не в его стиле. Король и сам это понял. И как бы извиняясь, он добавил: — Прости за пафос. Но это не я... Это Антуан де Сент-Экзюпери сказал... Аннет потупила глаза и после паузы мягко сказала: — Ты слегка ошибся, это сказал Джойс... Интеллектуал Поль, у которого был слух как у койота, не выдержал: — Будьте осторожны, ваше величество... Ваша боевая подруга, пользуясь вашим дремучим невежеством, пытается, надеюсь, не предумышленно, ввести вас в заблуждение. Задолго до старины Джойса это сказал старина Мильтон, автор известного «Потерянного рая» и менее известного «Самсона-борца», – Поль поднял указательный палец. При этом он выразительно посмотрел на Самсона. – Говоря, что мир людей безграничен, Мильтон хорошо знал, что говорил, потому что когда писал эти строки, был уже абсолютно слеп и не покидал своего дома... Оно и понятно, какие уж тут путешествия, когда глаза не видят... Самсон поднялся, пересек зал и вышел на открытую веранду. * * * ...Король Асперонии стоял, облокотившись на перила, и смотрел в темную глубину старинного парка. Повеяло прохладой. За спиной короля неистовствовал пир. Звучала бравурная музыка. Здание содрогнулось от топота кованых сапог, стука алебард и боевых кличей: это начала отплясывать рота королевских гвардейцев. Самсон запрокинул голову и увидел то, что всегда неудержимо влекло его. Черный бархат ночного неба с брильянтовым мерцанием далеких миров. Полное тайн и загадок пространство, возможно, ограниченное дивным открытием профессора Мёбиуса. И страстное желание никогда не умирать охватило Самсона. Он вспомнил шутовскую буллу о королевском бессмертии и тихо засмеялся... Скрипнула дверь. Он обернулся и, щурясь от света, на фоне сияющего окна увидел похожий на видение хрупкий женский силуэт. Самсон сделал шаг навстречу видению и протянул руку. И тут же ощутил, как в его не по-королевски широкую ладонь легла теплая узкая ладошка. Он нежно привлек Аннет к себе. Поцеловал в теплую голову. Аннет прижался к нему с такой преданной и ласковой готовностью, что он понял: и сегодня, и завтра, и послезавтра, и еще великое множество ночей он будет спать с этой девушкой, дороже которой для него нет ничего на свете. Для полной идиллии не хватало романтических стихов. В дверях возникла вздорная фигура Поля с двумя бутылками в руках. — Тсс! – сказал Поль самому себе и, неизвестно кому грозя бутылками, вдруг истошно закричал стихами Лонгфелло: — Не тверди в строфах унылых: «Жизнь есть сон пустой!» В ком спит Дух живой, тот духом умер: В жизни высший смысл сокрыт. — Жизнь не грезы. Жизнь есть подвиг! И умрет не дух, а плоть. «Прах еси и в прах вернешься», – Не о духе рек господь. — Путь далек, а время мчится, – Не теряй в нем ничего. Помни, что биенье сердца, – Погребальный марш его. Поль умолк и своими пронзительно-сапфировыми очами воззрился на Самсона. Король отобрал у него одну из бутылок и, жмурясь как кот, с удовольствием повторил: — Путь далек, а время мчится, – Не теряй в нем ничего. Помни, что биенье сердца, – Погребальный марш его. Содержание Часть I 1 Часть II 44 Часть III 71 Часть IV 105 Часть V 121 Эпилог 144 © Вионор Меретуков, 2009 Дата публикации: 04.11.2009 18:36:43 Просмотров: 3099 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|