Говори лучше о смерти
Вионор Меретуков
|
Форма: Рассказ
Жанр: Ироническая проза Объём: 8530 знаков с пробелами Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
— Посмотри, я совсем поседел от страха – говорил Юрок, наклоняясь и показывая абсолютно гладкую, воскового цвета, лысину, – видишь, до чего меня довели эти сволочные врачи?! Я, в свои неполные сорок, совершенно сед! — Голова – как голова, – пробурчал я, делая вид, что внимательно разглядываю его идеальную лысину. – Только уж больно она у тебя блестит. Видно, правду говорят, что ты ее по утрам смазываешь коровьим маслом. Ах, как я тебе завидую! Как, должно быть, удобно быть обладателем такой головы! Особенно, наверно, хорошо ее умывать! Поплевал на ладонь, протер, и готово! Давно хотел спросить, зачем ты бреешь голову, ведь ты же не плешивый? И вдобавок повадился летом носить соломенную шляпу! И этого попугая Алекса научил!.. Ты себе представить не можешь, какой фурор он произвел в Венеции, когда с этой шляпой появился на набережной Большого канала. Что ты надулся? Говори, зачем бреешь голову? — Дурррак! Как ты недогадлив и примитивен! Как не остроумен! Как глуп! Не обижайся, но ты действительно иногда меня изумляешь. А ведь это так просто, я тебе сейчас объясню, и ты сразу все поймешь. Только слушай внимательно и не перебивай. Ты вообще, если слушаешь, становишься иногда страшно понятливым. Если будешь внимательно слушать, обязательно поймешь. Другие же идиоты, которые спрашивали об этом же, ведь поняли. И ты как-нибудь поймешь. Если будешь не отвлекаться и внимательно слушать. Слушай! Представь себе лето, душный августовский день, парит, и, похоже, скоро, грянет гроза. Всем жарко! Асфальт плавится. В воздухе повисло марево. Всем хочется пить. Люди идут медленно, чтобы не помереть от жары. Они даже не смотрят по сторонам, потому что напряжение, связанное с этим, может вызвать у слабонервных усиленное потоотделение. Я спешу на деловое свидание. С бабой... Мне нужно на автобусе добраться от Красных ворот до Дорогомиловки. Иду степенно, размеренным инвалидным шагом, стараясь не растрясти недавно съеденный обед, который жарой утрамбовался до размеров козьих катышков. До остановки метров сто. И тут, чувствую, летит мой автобус, на который, я точно знаю, мне опаздывать никак нельзя. Скашиваю глаза и боковым зрением вижу его. Он! Мой автобус! Он равняется со мной и, притормаживая, начинает накатывать на остановку. Я стискиваю зубы, строю страдальческое лицо, как у бегуна на дальние дистанции, перед которым маячит ненавистная спина соперника. Левой рукой придерживаю на голове шляпу, правой делаю маховые движения, которые, напоминая работу парового механизма, динамически согласуются с топочущими ногами, обутыми в широкие мягкие сандалеты; несусь целеустремленно, неотвратимо, как поставленная на гусенично-каучуковый ход, колесница смерти. Козьи катышки трясутся во мне наподобие раскаленного гороха. Птицей влетаю в салон автобуса, за мной тут же захлопываются двери, и машина, как живая, лязгнув металлическими яйцами, трогается с места. Я широко раскрытыми радостными глазами осматриваю равнодушных попутчиков, клюющих носами в пропахшем дизельным топливом салоне, достаю из кармана брюк платок, одним ловким движением, встряхнув, разворачиваю его, затем снимаю – вот оно! – шляпу и вытираю чистым, спрыснутым тройным одеколоном платком вспотевшую лысину. Равнодушные попутчики разом просыпаются и смотрят на меня с завистью и уважением. Теперь понял?! Юрок рассмеялся. Потом, помолчав, уже совсем другим голосом сказал: — Скажу тебе честно, я так перепугался!.. Сейчас, когда уже все позади, я могу об этом говорить спокойно, а тогда... Я передать тебе не могу, как это страшно! Еще несколько дней назад я думал, вот я умру, а дальше что?.. Будет что-нибудь там, за порогом?.. — Что-нибудь да будет... — Ты так думаешь? – с сомнением спросил Юрок и вдруг взорвался: – Ну, конечно, это ты верно подметил, что-нибудь да будет! Я это и без тебя знаю, разумеется, будет, еще как будет, но только – без меня! Серега Довлатов как-то мне говорил, что каждый раз, покупая ботинки, он задумывался – а не в них ли его будут хоронить? Я тебе вот что скажу, – он почти орал, – не сшили еще ботинки, – Юрок глухо закашлял, – в которых будут хоронить Короля! Но, – Юрок поднял вверх указательный палец, – это страшно... Я вынужден был жить в постоянном страхе... в ожидании смерти... И еще. Скажу тебе по секрету. Только никому не говори. Не то меня упекут в сумасшедший дом... Вот послушай. Я исчезал... Да не смотри ты по сторонам! На меня смотри! Повторяю, я исчезал. Мне иногда казалось, что я – уже не я. И будто по больнице кто-то ходит в моем халате, откликается, когда кто-то произносит мое имя. Но это не я! Сейчас это уже прошло... Мы сидели с ним на скамейке в больничном парке. Скамейка все время норовила опрокинуться, и нам – без устали балансируя – стоило больших трудов сидеть таким образом, чтобы не завалиться вместе с ней назад, в кусты заросшего боярышника. Казалось, у скамейки вместо четырех ножек – две. Я слушал Юрка и думал, что наш разговор напоминает это балансирование на кривоногой скамейке... ...До наших избалованных ресторанными обедами носов долетали эфирные фрагменты запахов из больничной кухни, где местные кудесники-повара создавали кулинарные шедевры из костей павших в неравной борьбе с прожорливым человечеством парно и непарнокопытных меньших братьев наших. Теплый ветерок разносил эти запахи, сдобренные духом вареной капусты по всему больничному парку, он сочился между кустами, забирался в складки одежды и оседал там, казалось, для того, чтобы утвердить примат ужасного над прекрасным. Какие участки подкорки вдруг заработали – не знаю, но именно эти капустно-костяные запахи заставили меня глубоко и печально задуматься о краткости того отведенного нам кем-то времени, в течение которого человек, без передышки греша, успевает прожить каких-то жалких шестьдесят-семьдесят лет. А кто-то – и того меньше... Я посмотрел в сторону мрачного – несмотря на белые стены – кардиологического корпуса клиники и вдруг остро сердцем почувствовал боль, которая была разлита во всем, что видел глаз. Все здесь было придавлено безысходностью, горем и страхом смерти. Я услышал прекрасную музыку. Какой-то не очень искушённый музыкант на рояле перебирал пальцами клавиши. Пальцы неведомого пианиста, подчиняясь его болезненной воле, искали мелодию, которая то ускользала от музыканта, то временно, непрочно обреталась им, и это, как ни странно, и составляло смысл, настроение и прелесть игры в волшебные звуки. В груди у меня зашевелилось тяжелое предчувствие. Юрок посмотрел на меня, тоже прислушался и недовольно сказал: — Я, наверно, все-таки немножко тронулся. И это не удивительно. Меня можно понять. Сначала яйца, будь они неладны... Потом Цвибельфович с его безжалостным юмором... Теперь эта треклятая больница. Я могу говорить только о смерти. Ты уж меня прости... И еще о литературе. — Говори уж лучше о смерти... — Думаешь?.. — Да, так будет веселее. — Ну уж нет... Вот послушай... Ошибка многих пишущих заключается в том, что они берутся за темы, в которых ни черта не смыслят... Возьми Конецкого, например... Пока он писал смешно и занимательно, а он умел писать смешно и занимательно, его читали. Но как только Виктор Викторович принялся философствовать и поучать, он все испортил! Никаких нравоучений! Как только писатель решил, что он знает, как надо жить и этим знанием принялся делиться с читателем, пиши пропало... И еще, народу подавай все на тарелке, в разогретом виде, мелко нарезанным, чтобы было легко и удобно глотать... чтобы все было понятно и просто... И мне понятен пафос Конецкого... Нам, писателям, так много нужно сказать читателю! Всякую, даже самую ничтожную, мыслишку нам непременно надо записать... Чтобы она не ускользнула, не пропала бесследно, не стерлась со временем из памяти... Каждый из нас думает, моя мысль – это и есть я! Живет мысль – живу и я... Одна из версий человека – это версия человека-писателя, которая является своеобразной, придуманной жизнелюбивыми борзописцами, разновидностью бессмертия... Есть же человек-ткач, человек-булочник, человек-генерал, человек-политик, человек-бабник, маленький человек, человек-спортсмен, человек-еврей, человек-мужчина, человек-женщина, человек-оркестр... Но они смертны... А человек-поэт?.. А? Человек-поэт – это звучит гордо! И он бессмертен! Какой искус! Ты заметил, сколько отлитых из бронзы литераторов туманными ночами шатается по московским площадям и улицам?.. © Вионор Меретуков, 2013 Дата публикации: 27.06.2013 12:53:54 Просмотров: 2442 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|