За ГузлА ответишь!

Владимир Викторович Александров

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 23542 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

"Великий человек без слабостей и ошибок – не более, чем бронзовый истукан на Тверской, на фоне которого любят сниматься всем семейством. Но разве истукана любят? Нет, любить можно только живого человека со всеми его пороками и какашками".

Автор убедительно просит
не принимать все факты,
приведенные ниже, за чистую монету.

За Гузла́ ответишь

В середине июля в вагоне пригородного поезда, что зеленой гусеницей полз по Николаевской железной дороге, не спасали даже настежь распахнутые окна. Публика, в большинстве своем дачники, привычно соловела, убаюкиваемая мерным покачиванием да настырным ароматом липы, который ухитрялся перебивать даже амбре портянок, исходящее из тесных сапог земского врача, и от которого веки, несмотря на жару, сами собой слипались. В голове губернского инспектора народных учебных заведений и статского поверенного безвкусно жевалась вялая мыслишка: «Что есть липа?.. Древо липкое, как обман. Потому обман и называют липой… А ведь это оригинальная филологическая идея!.. Не худо бы опубликовать ее в «Учительской газете»…
- Ошибаетесь, милостивый государь – дерево невинно, - прервал его мучительную негу женский голос.
Инспектор народных учебных заведений, а так же статский поверенный разлепил веки и обнаружил на противоположной скамье, аккурат, визави, дородную матрону с вязанием (небось, вошла на промежуточной станции, пока он предавался морфею). Инспектор поправил накренившееся пенсне и с неудовольствием уставился на матрону.
- Простите покорно, милостивый государь, - улыбнулась между тем дама, - простите, что вмешиваюсь в ваши мысли, но дерево-то здесь, действительно, не причем.
- А что причем? – Нахмурился инспектор, совершенно не удившись, как незнакомая бабенка ухитрилась подслушать его мысли (возможно, в полузабытьи он пробормотал их вслух).
- А что причем? – строго повторил он.
Матрона отложила вязание и потянулась к столику у окошка, за которым пахнущий портянками земский врач с пожелтевшими от йода пальцами, не смотря на жару, усердно резался в штос с собственным сыном, щуплым конопатым мальчонкой лет десяти.
- Разрешите?
Она взяла из колоды верхнюю карту и показала ее инспектору.
- Какая это карта?
- Восьмерка пик, - раздраженно пожал плечами инспектор.
- А теперь? – Женщина проделала с картой едва заметную манипуляцию и снова предъявила ее публике.
- Девятка пик… - удивилась вся компания.
- А теперь? – И женщина проделала ту же манипуляцию.
- Десятка, - разинул щербатый рот мальчонка.
- Вот вам и ответ. Не дерево виновато, а шулеры. Сейчас-то вы шулера легко за руку схватите, потому что нынче в уголках каждой карты для верности циферками ее истинное достоинство пропечатано: 2, 3, 10. Всегда можно такого шулера на чистую воду вывести и канделябром наказать. А в старину до этого еще не додумались. Вот и сообразили мошенники вырезать заранее карточные обозначения, чтобы повысить достоинство собственной карты. Например, придет к шулеру «четверка пик», а он возьмет да прилепит под столом на нее лишнее черное сердечко, которое заранее намазал клеем, получится «пятерка». Вот такие-то липкие наклеечки и стали называться «липок».
И женщина вытряхнула на стол из рукава пригоршню и черных пиковых сердечек, и красных червонных, и крестиков, и ромбиков бубен.
- Вот от них пошло русское ругательство – «липа»! А дерево здесь совершенно не причем.
- Круто! – с уважением покачал головой конопатый мальчонка.
А земский врач хохотнул и поинтересовался:
- А вам это откуда известно?
- А это еще Пушкину было известно, Александру Сергеевичу. Да он и сам, поговаривают, иногда баловался. Не зря же состоял на заметке в 3-м отделении как ушлый банкомет.
- Круто! – шмыгнул облупленным от загара носом мальчонка.
- Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын! – загоготал земский врач.
А инспектор неодобрительно покосился на него и строго спросил у матроны:
- С чего вы это взяли? Не хотите ли вы сказать, что допущены к архивам 3-го отделения? А если, даже, и так, зачем копаться в деталях приватной жизни великого человека? Он, помнится, был противником публикации своей переписки именно по этой причине.
- Александр Сергеевич мог, ведь, и заблуждаться, - улыбнулась матрона и вернулась к своему вязанию, – а мог и просто стесняться своих слабостей, хорошо известных всей читающей и любящей его России и безо всякой переписки. Но великий человек без слабостей и ошибок – не более, чем бронзовый истукан на Тверской, на фоне которого любят сниматься всем семейством. Но разве истукана любят? Нет, любить можно только живого человека со всеми его пороками и какашками. Да он и сам, бывало, поговаривал: «Как уст румяных без улыбки, без грамматической ошибки я русской речи не люблю».
Инспектор народных учебных заведений, он же статский поверенный, не смотря на духоту, застегнул сюртук на все пуговицы и, сверкнув пенснишками, возвысил голос.
- Не могу с вами согласиться, сударыня, ибо у Великого человека и ошибки Великие. Вот взять хоть Буонапарте. Никто не отрицает, его поход на Москву был ошибкой. Но то была Великая ошибка!
Купе стало заполняться пришлым народом, заслышавшим спор и рассчитывавших за каляканьем скоротать дорогу.
- Но не всегда же он был великим! – Пророкотал артиллерийский штабс-капитан, пристраиваясь на краешек скамьи.
- Если вы имеете в виду детство, то это не в счет, - возразил ему, стоя в проходе, усатый телеграфист, - без паспорта это еще не человек.
- Причем здесь паспорт? – пожала плечами матрона. – Человек и при наличии паспорта может поступать, как несмышленыш. Женятся же беззубые старцы на юных девах, хотя те им не по зубам.
- Но причем здесь Пушкин?! – не унимался статский поверенный, - его сам Государь в интимном, правда, кругу называл «умнейшим человеком России».
- Причем? – Насмешливо сощурилась матрона и оглядела пассажиров столпившихся в купе. – Раз у вас есть досуг, господа, извольте послушать историю. Впрочем, не историю, а так, казус. Или, как говорится, прикол.
Она еще раз окинула взглядом присутствующих и поинтересовалась:
- Вы любите детские страшилки? – И в ответ на недоуменное молчание произнесла с вызовом, - Лично я их обожаю. Вот, например:
- «Медленно вагоны убегают вдаль,
Их обратно ты уже не жди…
И хотя Каренину немного жаль,
Лучшее конечно впереди!»
Мужчины одобрительно захмыкали и принялись выжидательно переглядываться. Первым решился артиллерийский штабс-капитан.
- «Голые бабы…» - начал, было, он, но матрона предупредила:
- Только без сальностей, господин офицер, не забывайте, что я женщина.
Штабс-капитан смутился.
- Хорошо, голые бабы отменяются! Тогда так:
«На́гие жёны по небу летят –
В баню попал трехдюймовый снаряд…»
- Жуть! – довольно потерла руки матрона, - Кто переплюнет?
- Попробую я, - кашлянул усатый телефонист:
- «Не долго мучалась старушка
Под напряженьем в проводах…
Ее обугленная тушка
Внушала птицам дикий страх!»
- А у меня, господа, просто хит, - похвастался длинноволосый студент:
«Дедушка в поле бомбу нашел,
Дедушка с ней к волостному пришел,
Дедушка бросил бомбу в окно…
Дедушка старый, ему все равно…»
- Браво! – захлопала матрона и обратилась к публике:
- Надеюсь, вы не станете отрицать, господа, что все, что мы услышали, это вполне добротные и крепко сколочены строки. Во всяком случае, на детскую руку не слишком похоже, хоть и любят их декламировать в основном детишки.
Потом она перевела взгляд на инспектора.
- Учитывая, что господин… Простите, не знаю ни вашего имени, ни чина…
- С вашего позволения, инспектор народных учебных заведений, а так же статский поверенный, - приподнялся инспектор.
- То есть другими словами, педагог! – Усмехнулась матрона, - впрочем, я догадалась. Искренне сожалею, потому что вам придется стенать, и посыпать голову пеплом. Только, умоляю, не вырывайте страницы из учебников литературы, ничто не поможет вашему горю, ибо авторство даже первых известных русских страшилок было вполне профессиональным и даже, если угодно, выдающимся. Как говорят в Одессе, в городе первой ссылки «родоначальника и света» русской поэзии Александра Сергеевича Пушкина: «Вы хочете доказательств? Их есть у меня!»
Однажды «родоначальнику и свету» был презентован томик стихов. Томик был новехонький, только что из-за бугра, и стихи писаны на обожаемом им французском. Да ведь ни каким-нибудь Гречем или, не дай Бог, Булгариным презентован, а собратом по пиитическому цеху «светом» польской поэзии Адамом Мицкевичем! Польский коллега уверял, что это - последний писк европейской литературы. А как русский может не поверить поляку? Поляк – почти что немец, а немец – без пяти минут француз. Книжка называлась «Песни западных славян» и представляла собой, якобы, фольклор сербов, хорватов, боснийцев и прочих Балканских аборигенов. Собрала все это народное богатство и перевела на французский некая никому не известная и потому загадочная мадам Гузла́. В доказательство чего на титульном листе был оттиснут портрет очаровательной романтической особы, драпированной кружевным палантином. Ну, прям, «красавица, спортсменка, комсомолка, отличница» XIX-го века!
«Родоначальник и свет» русской поэзии был в восторге. И не только потому, что сам Мицкевич, знаток славянской поэзии, не уставая, повторял: «Какое утонченное дикарство! Какой первобытный колорит!» И не только от изысканного вкуса собирательницы фольклора. У Пушкина в эту пору как раз был напряг с дензнаками. Подходил срок уплаты очередного, черт знает, какого по счету долга (страсть к картам, страсть к молодой жене, да и, сами знаете, не только к ней), а, поэтическая молодость прошла, как на грех, ничего путного в голову не приходит, и Болдинская осень, предательница, перестала наступать. А тут такой «казус белли» – переводи, получай гонорар! Как говорится, «руки тянутся к перу, перо – к бумаге, мгновенье, и стихи свободно потекут …»
«Трусоват был Ваня бедный:
Раз он позднею порой,
Весь в поту, от страха бледный,
Чрез кладбище шел домой…»
Это был настоящий креативный кайф! Александр Сергеевич уже, было, свыкся с непоправимым, что каждое путное слово, каждую точную строчку приходится вымаливать у Всевышнего, как милостыню, а тут!.. Как удивительно легко подбираются рифмы: «бедный-бледный», а вот еще хлеще «дети-сети»:
«Прибежали в сени дети,
Второпях зовут отца:
«Тятя, тятя, наши сети
Притащили мертвеца!..»
Да, это будет посильнее, чем «ламца-дрица и ца-ца»! А вот ва-аще атас!
«Жид сказал: «Ступай на кладбище,
Отыщи под каменьями жабу…»
Они жабу потом всю искололи,
И ее – ее ж кровью напоили…»
Ну, господа, убедились, что это типичная детская страшилка? Может и примитивная, потому что народная. Зато ни у кого язык не повернется обвинить поэта в грубости темы и, мягко говоря, незамысловатости формы, это же – гиньоль, фольк, кантри!
А строчки щелкают одна за другой, как костяшки конторских счетов: щелк – двугривенный, щелк – еще двугривенный, а вот этот консонансик и на полтинник тянет! Словом, «ждите, милые подружки, халтуряет нынче Пушкин!»
Гонорар был получен, успешно прокучен, переводы опубликованы, объявлены бессмертной классикой, а штук десять профессоров нашарашили пространные диссертации о перлах балканской поэзии, с таким вкусом и тщанием собранных несравненной мадам Гузла́.
А «светоч» уже вошел во вкус, стал через друганов искать выход на саму собирательницу, не завалялось ли, дескать, в вашем загашнике чего бы то ни было еще, а то руки чешутся попереводить перлы народного творчества.
А через время в дверь – тук-тук – почтальон – «получите-распишитесь»!
- Что за канитель?
- Письмецо заказное с оплатой получателем с вас рупь-двадцать и еще сколь-нибудь от щедрот на починку подметок не напасешься на ваш косогор подымавшись так что пляшите барин!..
- Что еще за письмецо?
- Из Парижа.
- От кого?
- От месье Мериме.
- Какого Мериме?
- Проспера Мериме. Вся культурная Европа им зачитывается. Вы, барин, изволили ли читать «Театр Клары Газуль»? А «Хроники времен Карла IX»? А «Двойную ошибку»? Как глубоко! Истинное наслаждение! Особенно нынче, во времена жалкого упадка французской литературы. А его новеллы! Да вы, барин, хоть «Кармен» вспомните. Недавно в Мариинке премьеру давали. Опера господина Бизе на его сюжетец. Как там цыганка пела: «Меня не любишь, но люблю, так берегись!..» Вот так и в жизни, барин, только и слышишь от начальства и жены «так берегись!», а посему пожалуйте рупь-двадцать!..
И взялся Александр Сергеевич, скрепя сердце, читать письмо.
«Уважаемый месье Пушки́н!
До меня дошли слухи, что вы соизволили сделать великолепный перевод сборника «Песни восточных славян», собранных мадам Гузла́. Принужден вас огорчить, потому что никакая это не мадам, а напротив, очень даже месье, и отнюдь не Гузла́, а ваш покорный слуга Проспер Мериме. А псевдоним «Гузла́», который я использовал, это всего лишь ваш родной славянский инструмент гусли на родном мне французском. Впрочем, вы уже и сами догадались. Вас, возможно, сбил с толку еще и портрет мадам Гузла́ на титуле книжки, помещенный мною для убедительности. Так знайте, что он списан с меня, только в женском наряде.
Я думал, во всей Европе найдется не более пяти-семи мудаков, которые поверят в мою мистификацию. Да и то все они будут французами, в том числе мои корректор и издатель. Но с большим удивлением и удовольствием я узнал, что мудак – понятие интернациональное, и почитателей моих в Европе много больше (впрочем, не знаю, можно ли Россию вполне относить к Европе?).
Вам интересно, для чего я прибег к мистификации? Извольте. Во-первых, чтобы поприкалываться над увлечением цивилизованной публики всяческой экзотикой и так называемым, посконным народным творчеством, в которое все нынче слепо ударились. Но так как кошелек мой был почти совсем пуст (а это вторая и главная причина мистификации), чтобы самолично отправиться на Балканы для собирания «местного колорита», я лишь поводил карандашиком по карте, а весь «местный колорит» почерпнул из брошюрки французского консула в Боснии. В своей брошюре он доказывал (и весьма убедительно), что босняки и прочие славяне - настоящие свиньи, но местами употреблял местные словечки и географические названия, которые я и использовал. Кстати, до сих пор не уверен, всегда ли правильно я ими распорядился.
Примите, месье Пушкин́, мои извинения. Не скрою, что я хотя и стыжусь, но вместе с тем горжусь, что и вы попались.
Ваш покорный слуга Проспер Мериме

P.S. Очень рад, милостивый государь, что вам удалось срубить довольно бабла. А кстати, какой там у вас в России сейчас обменный курс рубля на франки?
Ха-ха-ха! Я ни на что не намекаю, но признайте, коллега, что хотя бы частью своего гонорара вы обязаны моим скромным усилиям».

Дочитал Александр Сергеевич письмецо, скомкал его и впал в меланхолию. Как понял, что теперь на всю читающую публику конфузу не оберешься, так и поплохело ему. Стал скрежетать зубами да обдумывать, какую отповедь отписать обманщику. Услыхала этот его зубовный скрежет Арина Родионовна, вошла в горницу и говорит ему:
- Что-то ты, Сашенька, лицом побелел, будто Майкл Джексон? Ты бы, свет мой, на бал что ли сходил, потусовался бы, развеялся. Может Натали свою встретишь.
- Да что ей там и делать-то? – Отвечает, - обрюхатил я ее.
- Ну, ты даешь, Александр Сергеевич, это ж уже шестой раз. Замучаешь женку.
- А и в десятый обрюхачу, только бы она по балам не шлялась.
- К Дантесу ревнуешь? Напрасно. Голубой он.
- Разве в Дантесе одном дело? Он однополчанина и сердечного дружка своего Мартынова грозится привести. А с двумя мне не совладать. Если не застрелят публично, так прирежут в подворотне.
- А ты Мишу Лермонтова на подмогу кликни.
- Зелен еще Миша, в дуэльный возраст не вошел, негоже его подставлять. Случись что со мной, кто пиитический цех возглавит? Нет, это не выход. Лучше «выпьем, няня, где же кружка? Сердцу будет веселей!»
Махнул сердечный кружку венгерского и сел, отповедь сочинять. Потом порылся в портмоне и спрашивает няню:
- Сколько нынче франков дают в обменнике за 150 целковых?
- Семьсот пятьдесят, - отвечает няня.
- Отправлю супостату тысячу – пусть подавится!
И снова пишет. Пишет – да рвет в клочья, пишет – да рвет! Никак у него не выходит, чтобы и строго было и вместе с тем достойно. Только на подходящую мысль набрел – является к нему Кондрат Рылеев. Декабристы прислали. Им срочно потребовалось обсудить проект конституции, да не с кем. А как узнали, что Государь император назначил Александра Сергеевича первым умником России, прислали через Рылеева свой проектик ему на суд.
Только Пушкин Рылееву отказал:
- Страшно далеки вы, - говорит, - от народа! Народу нужна не конституция, народу нужна проституция. Айда, Кондрат, в публичный дом!
- Не могу, - отказывается Рылеев, - у меня жена имеется. Хорошая!
- Ну, так ежели у тебя в доме есть хороший повар, - возражает Пушкин, - ты, что же, в ресторации не смеешь отобедать?
- А что такое «публичный дом»? – Раздался вдруг голосок конопатого мальчонки.
Инспектор средних учебных заведений чему-то обрадовался и напустил на себя строгий вид.
- Я все думал, где в вашем повествовании скрыты подводные камни? Так вот же они! Полноте, сударыня, говорить подобное при несовершеннолетнем не-пе-да-го-гич-но!
Мужчины поглядели на матрону, а она, насмешливо прищурилась на конопатого.
- А что такое «обрюхатил» ты, видимо, знаешь, раз не спросил?
- Конечно, знаю! – Гордо доложил пацан, - Я прочел батин учебник по гинекологии от корки до корки.
- Как, и картинки видел? – ужаснулся отец.
- А то!
- Я же все такие книги держу от тебя подальше в рабочем кабинете, – взбеленился земский врач, - срамотища!
- А чего «срамотища»? Вы с сестрой милосердия спиртяги тяпнули и на хирургический стол завалились. А я в твоем кабинете дожидайся, пока ты просохнешь, чтоб до дому тебя дотащить.
Земский врач беспомощно умолк и нервно затасовал колоду.
- Вот они, нынешние дети, - вступился за доктора усатый телеграфист, - уже с младых ногтей знают, откуда берутся дети! Влияние Европы! У нас в России гинекологи нет!
- А я и без всякой гинекологии знал, откуда берутся дети, – огорошил конопатый, – у нас и козы, и овцы, и куры, и утки – все это делают! А не хотите говорить, что такое «публичный дом», сам догадаюсь. Я думаю, что «публичный дом» - это… - тут мальчишка выждал театральную паузу, во время которой все замерли и с любопытством уставились на его облупленный нос.
- «Публичный дом» - это… это что-то вроде публичной библиотеки!
Купе зашлось от хохота, заражая смехом весь вагон.
Штабс-капитан стонал, утирая слезы:
- А ведь малый прав! – Похвалил артиллерист, - Согласитесь, господа, публичный дом это тоже своего рода источник знаний. Каждая новая женщина – непрочитанная книга. И эта книга за умеренную плату любому доступна. По-моему, именно кто-то из постоянных клиентов публичных, гм,.. заведений сказал: «Любите книгу – источник знаний!»
- Ну, не сказал, так скажет, - согласилась матрона, - возможно, это будет Максим Горький… Впрочем, не важно!
- Совершенно не важно, - поддержал ее пожилой мужчина, с бородой и гривой, как у Карла Маркса, - гораздо важнее услышать, чем все это закончилось, прежде чем я сойду на своей станции.
И женщина продолжила свой рассказ:
- После ухода Рылеева Александр Сергеевич еще с полчаса поскреб перышком, пока не принесла нелегкая Петю Ершова.
- А кто это Петя Ершов? – поинтересовался пацаненок.
- В те времена многие недоумевали, кто это Петя Ершов, и как он накоротке сошелся с самим «родоначальником и светом»? Это потом он стал Петр Павлович Ершов, известный литератор, автор «Конька-горбунка». А в то время – голопузый студентишко осьмнадцати годов, почти вдвое моложе Пушкина, из какой-то заштатной дыры то ли Берёзова, то ли Тобольска. Учился на юриста ли, на философа ли? Да он хорошенько и сам не ведал. А чтобы копейку на пиво добыть, поигрывал в картишки, хотя и представлялся окружающим истово верующим. Стишки духовные крапал – дрянь-дрянью! Вот за ломберным столом они с Александром Сергеевичем и скорешились.
Вот и в тот вечер Петя явился, поиграл колодой и утянул-таки Пушкина невесть куда. А под утро прикатил Александр Сергеевич на бровях и проигравшись в пух и прах. Последние 150 рублей. И кому? Пете Ершову.
А вскоре и Петя Ершов сделался знаменит. Опубликовал «Конька-горбунка» и в одночасье озвезденел. Хотя потом за всю оставшуюся жизнь ничего путного не написал. Хотя и щелкал усердно перышком, да никто не публиковал. Поговаривали, что и «Конек-горбунок» написан не его графоманской рукой, а рукой гения. А Ершов – это вроде как псевдоним. Та же «Гузла́». Что ж поделаешь, как говаривал «родоначальник и свет»: «Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать!» Или проиграть.
А ответ французскому супостату Александр Сергеевич так и не написал. Только к полудню продрал глаза, высадил залпом стакан огуречного рассолу и трах кулаком по столу:
- Ни сантима не вышлю! Но ты, Меримуха, за Гузла́ ответишь!
Пушкин свистнул по-молодецки, потом, притопывая, и прихлопывая, чтобы вытрясти хмель из башки, проорал частушку:
«Я миленку моему
Просперенку Мериму
Подарила два сюжета –
«Риголетто» И «Муму»…
- Что-то я не припомню подобной эпиграммы в полном собрании сочинений, - пробормотал сквозь губу инспектор и статский советник.
- Да где уж! Он и сам на следующий день забыл. Дело-то было с похмелья, а записать не удосужился.
- А вы, почему помните? – С подозрением спросил инспектор.
- А у меня профессия такая, - ответила женщина.
- Какая же у вас профессия? – поинтересовался мужчина, с бородой и гривой, как у Карла Маркса.
- Няня, - ответила женщина, - просто няня.
Бородатый оживился, но не успел открыть рот, как раздался зычный голос проводника, пробирающегося по проходу:
- Следующая станция – «Подсолнечное»! Стоянка 3 минуты! Следующая станция…
А бородатый вдруг подсел к женщине и зашептал ей на ухо:
- Перво-наперво, разрешите представиться, Дмитрий Иванович Менделеев, профессор химии. Дело вот какое. Сначала разрешите поинтересоваться, у кого вы сейчас служите?
- В настоящий момент я ищу место. Достойное место.
- Да, да, это я понял, - заторопился Менделеев. – В Подсолнечном я выхожу. А от него рукой подать до Шахматово, где у меня усадьба. А по соседству, в Тараканове проживает один мальчик. Звать Саша, возраст 5 лет. Так вот этот Саша пишет прелюбопытнейшие стихи. Да вот послушайте:
- Жил-был маленький котёнок,
И совсем ещё ребёнок.
Ну, и, этот, котя милый
Постоянно был унылый
Почему? Никто не знал.
Котя это не сказал.
- Очень недурно, - похвалила женщина, - тем более для пятилетнего. А как фамилия этого мальчика?
- Блок, - ответил Менделеев, - Саша Блок.
- Александр Блок, - поправила дама, - звучит многообещающе…

Когда они уже подъехали к Шахматову, Менделеев, покосившись на женщину, отчего-то улыбнулся в бороду.
- А ведь я видел вас раньше, сударыня! Лет, этак, 40 назад. В Тобольске. Вас принимал в своем кабинете никто иной, как Петр Павлович Ершов. Он у нас в гимназии учительствовал, так что я его ученик. Вы-то меня, конечно, не узнали, зато я вас узнал, вы за эти годы совершенно не изменились.
Женщина вздохнула.
- Ах, мне вечно недосуг следить за своей внешностью и приводить ее в соответствие с возрастом.
- А почему я больше не видел вас у Петра Павловича?
- Мы с ним не сторговались.
- Ах, да, - нахмурился профессор, - я забыл спросить, что вы обычно просите за свои услуги? Дорого ли берете?
- Как посмотреть, - усмехнулась матрона, - с родителей почти что ничего. Только на бумагу и чернила.
- А что просите с воспитанника?
Дама помедлила, будто решая отвечать или не отвечать. Наконец, она тихо, но твердо, почти по складам, выговорила:
- Его будущее бессмертие.
Пролетка подкатила к усадьбе. На крыльце обнимал перила худенький мальчик. Дама поманила его пальцем, испытующе поглядела в глаза и поцеловала в лоб.

© Владимир Викторович Александров, 2010
Дата публикации: 03.08.2010 17:25:19
Просмотров: 2542

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.