Великан поверженный

Александр Кобзев

Форма: Рассказ
Жанр: Психологическая проза
Объём: 28874 знаков с пробелами
Раздел: "Великаны и дети"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Основная тема - насилие, уничтожающее человека.
И уродующее душу самого насильника.

Я шёл с работы. Как обычно — пешком, неторопливо, пытаясь хотя бы за двадцать минут пути восполнить душевный покой, надышаться свежим вечерним воздухом, ароматом цветущих яблонь. Позади рабочий день: обход, операция, приём больных. Главврач на пятиминутке совершенно несправедливо на всех накричал, а на меня — наорал сугубо. А под вечер ещё внеплановая операция, которая оказалась особенно сложной…

Несмотря на поздний час, вечер был тёплым. Я шёл неторопливо, оттягивая момент возвращения домой, где меня никто не ждал. Жена с сыном на несколько дней уехала к своим родителям в деревню — в огороде помочь.

Когда я проходил по детской площадке, окруженной бело-кирпичными пятиэтажками, то услышал наглые голоса. Во мраке я разглядел: несколько молодых парней окружили невысокого подростка и куражились над ним. Такие встречи небезопасны, но меня возмутила холопская удаль этих недоростков — толпа дядьёв на ребёнка. К тому же навыки рукопашного боя у меня есть.

Как я и ожидал, после первого моего окрика хулиганы трусливо разбежались.

— Холопы продажные! — кричал я вдогонку.

Убегая, они грязно огрызались в ответ.

— И такие шкуры станут защищать нашу родину! — я надеялся, что язвительный тон вызовет в них хоть видимость стыда. — Отмазку от армии, небось, уже купили?

— А на шиша нам армия твоя далась! — наглый хохот растворился в черном провале между пятиэтажками.

Я подошёл к подростку и хотел взять его за руку, но увидел, что он распрямился, встал с колен и возвысился надо мною на целую голову. Передо мною стоял крупный молодой мужчина, в присутствии которого я мог бы испытать робость… Как? Почему такой крепкий с виду человек оказался на коленях перед трусливыми салагами? Они напали на него сзади и огрели по голове доской? Или он безвольно пьян?

— Вам повезло — я хирург, — сказал я, хотя предпочёл бы скорее отвязаться от него. — Помощь нужна?

— Нужна.

— Какая?

— Психологическая, если можно…

Усталость навалилась на меня — скорее бы домой. Приглашать в свою квартиру никого не хотелось. Но я пересилил себя и потащил великана за собой — на чашку чая. Он послушно шёл за мною. Двигался почти бесшумно, но я физически ощущал его дрожь.

В дверь он входил медленно, согнувшись, будто опасаясь занять собой весь небольшой коридор. Пока я переодевался, ставил чай и звонил супруге, он терпеливо сидел на самом маленьком, почти детском стульчике.

Я не знал, чем смогу помочь этому тюфяку… Я так прямо и сказал.

— Мне много не нужно. Мне бы выговориться… Я и сам всё понимаю.

Я осмотрел припухлость под глазом: ничего особенного, но будет яркий синяк. Больше никаких следов от сегодняшнего происшествия не обнаружил.

— Может, нужно…

— Только в милицию не надо, а то милиционеры опять смеяться будут.

— Я не про милицию… Валерьянки могу дать.

Пока я капал в стакан успокоительное, он представился:

— Зовут меня Мишкой. Но так меня звали родители да друзья детства, когда мы жили в Сибири, в деревне. Здесь — только обидные клички. Однажды к нам в школу писатель приходил. Он позвал меня: Добрыня-богатырь. Это мне так понравилось. Но никто меня не хотел так называть.

Я налил душистого чаю из лесных трав, разложил по вазочкам мёд и настряпанные супругой ватрушки и сказал:

— Ну, пациент, с чего начнём? Да ладно, успокойся, никаких формальностей! Будь, как дома.

Он с удовольствием вдохнул травяной аромат чая и начал рассказывать:

— Я не выдержал бы жестокой жизни, если бы не воспоминания о детстве. Это что-то невообразимо светлое! Сибирская деревня среди пшеничных полей и светлых берёз. Вокруг жили прекрасные бесхитростные люди. Тёть-Маша, соседка-вдова: её муж не пришёл с Афганистана, так она и жила одна, воспитывая троих сыновей… Они были самыми лучшими друзьями, я им продолжаю письма писать, только про свою негодную жизнь молчу… А чуть дальше жил одноногий инвалид с женой, у которого были такие милые дочки-близняшки. Мне кажется, они обе влюбились в меня. Я стыдился внимания к своей персоне, а ещё думал: как я смогу выбрать одну из них — ведь другой придётся отказать. Не жениться же сразу на двух! Теперь у одной прекрасная семья, а другую муж-алкаш бросил с двумя маленькими сыночками, и никому она с детьми не нужна.

Конечно, в деревне тоже жили грубые и пошлые люди. Они-то и научили меня нехорошим словам. Однажды, а было мне три года, я загнул трёхэтажным. Мама стала шлёпать меня, как и положено, по губам, приговаривая: “Я тебе покажу, как материться”. Но меня ещё учили “давать сдачу”. Непременно: тебя бьют — сдачи дай. И я начал её колотить своими детскими ладошками. Что тут произошло! Я был так избит! А как же сдача… Но тогда я понял: есть авторитет взрослых, которые всегда правы. И много раз я убеждался, что взрослые всё знают, всё умеют. Они всемогущие и всезнающие, даже покушать невозможно, если они не принесут и не приготовят.

Я ждал, когда он закончит свой монолог, чтобы остаться наедине с книгой. Но старался не показывать нетерпения.

— Но между родителями пробежала чёрная кошка, — продолжал он. — Это сейчас я так говорю, а тогда, в девять лет, я просто часто слышал скандалы между папой и мамой. Мы тогда только что приехали из Сибири в этот город. Ещё я впервые узнал, что можно заполучить за малейшую провинность. Однажды папа по-особенному попрощался со мною и уехал… Мама говорила, что он сбежал в Сибирь в командировку… Не знаю, правда это или нет, но, кажется, она его просто выгнала.

В ярко освещённой комнате, когда разглядел его лицо, я даже залюбовался его открытым и простодушным лицом со светлой юношеской бородкой. Встреть его на сенокосе или на пасеке, я бы сказал: вот идеальное воплощение русского богатыря или лесного странника. Но я видел его на коленях перед салагами, и это мешало испытывать к нему полное расположение.

— Но ребёнок есть ребёнок. Погрустил, а жизнь-то продолжается. Через неделю после отъезда отца я играл в войну. Папка перед отъездом подарил мне настоящую пушку. Она стреляла пулями и счётными палочками по пластмассовым солдатам и танкам. Когда мама зашла в мою комнату, то сразу заметила подбитых солдат. “Мама, смотри как хорошо я научился стрелять из пушки”. Но она почему-то не оценила моих способностей, а сразу начала выговаривать: “Почему в твоей комнате всегда игрушки раскиданы?” Только я начал объяснять, что русские побили всех фашистов, как она вдруг страшным голосом завопила, что все против неё, и даже я никогда не прибираю в своей комнате. Истязание продолжалось, наверное, целый час. Мне было больно, страшно. И стыдно — потому что взрослые всегда правы…

Его губы задрожали, а в глазах появились крупные-крупные капли.

— С тех пор истязания повторялись каждые два-три дня. Я был послушным и понятливым ребёнком. Я старался выполнять все свои обязанности: заправлять постель, поливать цветы на окошках, убирать за собой со стола. Я научился жарить картошку, варить суп, и всегда встречал с работы маму простым, но горячим ужином. Иногда я забывал это сделать: детская память коротенькая. Если мама приходила в хорошем настроении, она обнимала и целовала меня, давала шоколадку или мороженое. Но если её настроение было плохое, то неполитые цветы, незаправленная постель, игрушка посреди комнаты или ошибка в тетради могли оказаться причиной очередного истязания. О! Это была не просто ругань. Это были целые мистерии, где у меня — главная роль.

Через час или полчаса её злость бесследно проходила, настроение улучшалось, и тогда ей было стыдно передо мною. — Сыночек, ты простишь меня, спрашивала она, когда проходила её хандра, — в глазах парня вновь засветились огромные слёзы. — Да, отвечал я. И я действительно прощал. Но забывал ли? Сначала забывал и всё так же нежно любил её. Однажды после очередного истязания из-за пустяка в горькой обиде я думал: почему каждый раз забываю, что мама плохая, что я её не люблю. Чтобы этого больше не забыть, я записал в своём блокнотике некой тайнописью — чтобы мама не прочитала — “я маму больше не люблю”. Через несколько часов я заглянул в блокнотик и увидел свои тайные каракули. «Как я могу не любить маму?! Я её очень люблю!» — и с негодованием на себя вырвал листочек со страшной тайной. Ведь она была мне и за мать, и за отца. У меня были самые красивые игрушки, самые лучшие книжки. Она научила меня кататься на велосипеде. Мы с ней даже на рыбалку ходили и в настоящие путешествия ездили. Я очень любил свою маму. Я и сейчас её люблю… Но детская душа очень хрупкая. Постепенно моя непомерная любовь к ней заменялась страхом. Я не обвинял её за регулярное битьё. Из разговоров с другими детьми я знал, что их тоже лупят. Я был убеждён, что родители должны бить своих детей.

Однажды я с одноклассником пришёл к нему домой. Он боялся заходить в дом, говорил, что мать “прибьёт” его. В школе он попался на воровстве: не выдержал искушения и стянул у учительницы кошелёк, когда та вышла на переменку. Меня он взял, наверное, для уверенности. Но его мать меня не заметила и стала ругаться. Несмотря на повышенный тон, голос её был мягким и добрым. Она шлёпала его ремешком по заднему месту, приговаривая: “Будешь ещё воровать? Попробуй только украсть — сам деньги будешь зарабатывать, ничего от нас с отцом больше не получишь!” За воровство я ожидал вселенской бури, но через пять минут она уже обнимала своего сына, приговаривая: “Сыночек, мне стыдно за тебя. Ты больше не будешь нас позорить?” Одноклассник плакал от стыда и обещал никогда ничего чужого не брать. Ведь правда, он хоть учился на тройки, но первым тимуровцем был. Я же тогда впервые — почти по-взрослому — задумался о справедливости и наказании.

Он на некоторое время умолк и принялся осторожно, будто на ложке балансирует хрустальный шарик, отправлять салат в свой большой рот.

— Я ещё добавлю салат, — начал было я, но он отказался.

— Особенно жестоко мама избивала меня за проявление своей воли. Маленькому человечку свойственно осознавать себя через утверждения своих действий. Совсем не обязательно это должны быть плохие поступки, это могут быть поступки хорошие и правильные, но главное — свои. Так именно из-за них я был участником самых страшных драм. Я не мог даже слова в свою защиту сказать. Я должен был только говорить: “Да, мама. Прости, мама”. И всё равно любил её, потому что она была всегда права, — он схватился за свои лохматые светлые волосы. Я понял, что сейчас он скажет о самой главной трагедии своей жизни: — Но постепенно, через годы, во мне надломилась сама способность любить. Страх и нерешительность полностью заслонили нежность, привязанность, любовь к людям.

Тут он по-настоящему зарыдал. Мне было стыдно за него, будто я при своих больных начал бы вдруг реветь.

Он быстро успокоился, вытер слёзы рукавом и продолжил:

— Моя трагедия началась сразу, когда мы переехали в этот городок. В деревне всё проще, всё родное и люди родные. А здесь на правах новенького я ежедневно заполучал сначала только от старших. Но когда мама изломала всю мою волю, я не мог дать отпор даже одноклассникам. Однажды в школе ко мне подошёл мальчишка младше меня и наглым тоном начал требовать деньги. Потом стал меня бить. Я стоял и удивлялся своей беспомощности. Я плакал от боли и обиды не столько на мальчишку, сколько на свой страх и безволие. С тех пор почти перестал выходить на переменки: в классе я был под защитой девчонок. А из школы бежал, лишь бы скорее домой. Дома хоть мама бьёт, но не так обидно — она родная, она бьёт всегда только за дело, и то не каждый день. Тот мальчишка рассказал своим одноклассникам, и они всегда ждали меня возле школы. Обычно я убегал от них — по задворкам, или пристроившись к кому-то из учителей. Но иногда… Вы не думайте, я даже несколько приёмов убойных знаю, только применить ни разу не получилось.

Он вновь совсем по-детски заплакал. Я не стал его утешать: просто не представлял, что говорить. Я ждал, когда он затихнет, обдумывая, чем смогу его успокоить.

— Меня родители тоже частенько наказывали, особенно отец. Да уж, видно, характер у меня другой — рано научился защищать себя. Главное моё оружие — честность и открытость. Отец однажды понял, что я зрелый и достойный мужчина, он сам так сказал. С тех пор он для меня не только прекрасный отец, но и хороший друг. Твоя ситуация мне не знакома, трудно тебя понять. Честно сказать, трудно уважать… м-м…

— … такого рохлю, как я, — продолжил он за меня. — Я вас хорошо понимаю. Я и сам презираю себя… Да вот, словно что-то душит, парализует меня! Иногда думаю: пусть хоть убьют, но я за себя постою… И сегодня так думал… Да что там?! Я — ничтожество!

— Всех нас воспитывали рабами, в каждом из нас осталась хоть частичка раба. У кого меньше, у кого…

Он посмотрел на меня так жалостливо и тихонько попросил:

— Можно немного вина… если не возражаете…

В холодильнике стояла бутылка сухого вина. Я налил ему полный стакан. Потом, вспомнив главврача и его подлизистых приспешников, налил себе. Великан пил маленькими глотками, наслаждаясь вкусом виноградного вина.

— Моя мама хорошая. Она меня очень любит и жалеет. Я вижу, что ей стыдно за всё прошедшее. Порой хочу сказать: я уже ничего не помню. Что я всё забыл и все страдания позади… Что страдания возвышают человека…

Да, он затронул тему, волновавшую меня в ранней юности. Но и сейчас я порой недоумеваю: как в этом прекрасном мире столь разумных людей существует абсурдное зло. Я вдруг понял, что именно великан сможет разрешить вопрос, который меня занимал достаточно давно — отношению к страданию чужому и своему. Опасаясь, что он высмеет меня за кощунство, я начал:

— В пятнадцать лет, начитавшись приключенческих романов, я этак по-наивному объяснил смысл страдания. Я даже в сочинении по литературе написал, что страдание (понимай: приключение) — это осколок цветного камешка. Со временем из этих камушков складывается узор, прекрасная мозаика, то есть — рассказ, повесть, книга. И когда мы видим интересную повесть, то понимаем, что эти осколки–приключения-страдания были необходимы именно ради неповторимого узора–книги. Ох и досталось мне от нашей учительницы, которая привела в пример книги о войне и концлагерях. И всё же: сколько мне пришлось выдержать порой неприятностей! Их я, естественно, не воспринимал приключениями, потому что они — свои, это — больно. Но к страданию вообще по юношеской привычке продолжал относиться как-то “эстетически” — это для нашего развлечения, чтобы нам было жить интересней, в свете чужих страданий своя жизнь кажется более счастливой. И вообще — это перчик, глутамат натрия, усилитель вкуса жизни. Почему с таким интересом всегда слушаешь рассказы о чужом несчастье. Но у врача есть свои искушения — столько видишь боли, горя, болезней, а превращается это даже не в книгу — в маленькую страничку из истории болезни.

— Когда боль в прошлом, она и становится болью без боли, смутным воспоминанием, страничкой, формирующей нашу судьбу, ускоряющей зрелость, — примирительно сказал великан. — Только у меня всё не как у людей. У меня получается некий антироман, антиприключение, антикнига, мнимое число. Если от тела отнять кусочек, то получается сначала рана, потом шрам. А если от души…

— …от каждой душевной раны тоже остаётся багровый рубец! — воскликнул я, ужаснувшись. — Уверен, с сего дня вряд ли смогу воспринимать страдание иначе, чем твоими глазами. Не представляю, как люди переживали страдания в концлагере от врага-фашиста. Лишь одно проще: там — враг очевидный! Безысходность усугублялась тем, что некуда спрятаться не только от врага-фашиста, но и от своих родных тиранчиков или стукачей. Но абсурдные мелкие пакости, что нам приносят наши родные, соседи и одноклассники в благополучные времена страшны именно своей будничностью и обыденностью.

Под руку попался пульт от телевизора. Дрожащим пальцем я машинально нажал кнопку. Весь экран заняла искажённая ненавистью рожа бандюка. Я сразу переключился на DVD. Мой сынок оставил там диск с мультфильмами, и на экране засияли светлые терема. Девицы-красавицы провожали на честную битву своих суженых, сверкали доспехи русских богатырей.

У великана от вина порозовело лицо. Он со всем вниманием чуть ли не прилип к экрану. Когда мультфильм закончился, великан с необычайной улыбкой сказал:

— Я этот мультик видел только в детстве. У меня дома есть видеокассеты со старыми фильмами. Мультики такие добрые — я люблю их смотреть. Мама говорит, что я уже взрослый: все книги Мартина Гарднера по математике прочитал, ядерную физику самостоятельно изучил, а как ребёнок — только мультики. Лучше бы, говорит, в кабак сходил, да с девушкой познакомился. А я рестораны знаешь… знаете, как ненавижу! В кино насмотрелся, даже близко подходить не хочу.

— Я и сам не люблю ресторанную обстановку. Дома — с женой и сыном. Да с лучшими друзьями намного уютнее. А как ты таким великаном вырос?

— В деда уродился огромным. Мой дед — настоящий сибиряк! Работал кузнецом да токарем, даже патент на изобретение получил. Дед был самым сильным, добрым и уважаемым человеком в деревне. К нему односельчане шли за советом. Поссорившиеся уходили от него примирёнными, неуверенные становились решительными. Если бы я остался рядом с дедом, то всё было по-другому. Часто мечтаю, как живу в той деревне. Тоже стал мастером на все руки, хорошим отцом, мудрым советчиком для односельчан. — Он благодарно посмотрел на меня и улыбнулся. — Вы — как мой дед, мне так хорошо с вами, тихо и мирно. Вы — мудрый и добрый.

Я смутился от его похвалы: не знаю, как насчёт добра, но мудрости мне явно недостаёт. Чтобы он не заметил моего смущения, я начал деловито хлопотать: добавил в его тарелочку салат, приготовил новую порцию бутербродов… Чтобы он без смущения подкреплял своё богатырское тело, я рассказывал о себе:

— После института я работал в сельской районной поликлинике… Молодой, неопытный. Но всегда старался со вниманием относиться к людям, и они это ценили. А здесь… Вроде тоже самое, больных всегда стараюсь заботливо осмотреть. Но почему-то больше устаю, и обстановка на работе непростая… Некто разделил в больнице весь персонал на касты. В низшую касту попадают не за разгильдяйство, не за прогулы, в высшую — не за таланты и не за героизм… Да что про меня? У меня всё благополучно. А вот у тебя неужели никаких радостей в жизни нет, кроме книжек да мультиков? С кем общаешься?

— Приходится общаться только с детьми: я работаю сторожем в детском садике. Там так хорошо, жаль, что работаю не каждую ночь. Так бы здорово: сторожить каждую ночь, да ещё целый день. Садик в другом конце города, где меня никто не знает. В шесть вечера, когда детишек забирают из садика, начинается моя работа. Я проверяю все двери, закрываю ворота, летом подметаю, зимой убираю снег. А во дворе садика начинается вечерняя жизнь: через забор лезут дети из соседних домов. Два-три мальчишки иногда досаждают — сорят, дразнятся, хулиганят. Да я не обижаюсь. С остальными я дружу. Девочки мне помогают убрать мусор, а мальчишки помогают унять хулиганов. Я им книжки разные читаю. Они первые слушают мои стихи для детей. Они так смеются над моими весёлыми стишатами, а я даже не говорю, что это мои — неудобно хвастаться.

На его лице засветилась такая светлая улыбка, что я даже подумал, что это самый счастливый человек на свете.

— А то вдруг подумаю: такие добрые дети, вот вырастут, станут взрослыми — вдруг будут своих деточек бить!? Я их пытаюсь добру и сердечности учить. Девочки плачут над моими сказками. Мне станет стыдно, что я так плохо про них думал, сразу начинаю весёлую сказку сочинять. Они смеются, и я счастлив. Жалко, что не каждый день там дежурю.

— Слушай, Добрыня Никитич! Давай что-нибудь придумаем, как изменить твою жизнь. По-моему, есть два выхода. Сузить круг общения, до того же детского садика. Но это выход временный. Значит — самому меняться надо. Но на такой коренной поворот и советчик нужен помудрее меня. Я всего-то на пять лет старше тебя. Но я тоже подумаю. Обязательно! А начать можно со спортивной секции и мужского дела. Добрыня-богатырь! Мужайся! Ты по натуре настоящий герой и защитник!

Он сильно покраснел и суматошно засуетился.

— Ой, мама, наверное, всю милицию на уши подняла — меня ищет. Я сотовым телефоном никогда не пользуюсь — всё равно отнимут, — он засобирался, отворачивая от меня лицо, чтобы я слёзы не увидел. — Она меня в дежурный магазин за сахаром отправила, а те хулиганы деньги отняли.

Когда парень уходил, было уже около двух часов ночи. Он попросил у меня прощения за беспокойство, сердечно поблагодарил меня за всё: что я выслушал его, утешил и даже воодушевил на подвиги. Я удивился: на что — воодушевил?! Но он ничего не ответил.

Из кухонного стола я достал килограммовый пакет сахара, от которого он категорически отказывался, но я насильно впихнул ему пакет в руку.

— Проводить? А то хулиганы опять поймают…

— Не нужно. Наш городок спокойный, в это время совершенно тихо.

— Крепись, Добрынюшка, не гоже богатырям на колени перед прыщиками вставать.

Он легко и бесшумно сбежал по лестнице. Лишь дверь скрипнула, когда он выходил из подъезда.

Я лежал на диване и думал о парне-тюфяке. Завтра обход больных, потом операция, я не выспавшись… Но не мог я сердиться на него — сегодня ночью операция была более важная, я даже подумал: самая главная… Я вслух рассуждал, как бы делился с сегодняшним гостем своими думами:

— Теперь я не оставлю тебя в беде. Такие люди должны в России жить, не прячась по задворкам и садикам. Думаешь, у меня всё гладко? Конечно, мои проблемы в сравнении… Да, я мог быть счастливейшим человеком, если бы не главный врач. Вот сегодня: и так трудный день, Данилыч совершенно несправедливо наорал на меня, поэтому на вечернюю операцию пошёл с огромным грузом на душе. Пришлось всю операцию молитвы про себя читать, чтобы не напортачить. А ты не пробовал молиться, когда вечером по улице идёшь?

— Я всегда молитвы читаю, но ко мне непременно все напасти липнут, — отвечал великан. — Один добрый человек мне сказал, что только терпение ради Господа благодать даёт, терпение из малодушия тоже спасительно, но не благодатно.

— А как узнать, я ропщу по малодушию или из гордости? Я, может, просто сержусь! И только из мести готов в детский садик идти сторожем: в садике тоже хирурги нужны…

Я уже видел детский сад, операционный стол на кухне и себя с огромным кухонным ножом и двумя вилками за поясом. Я делал операции мальчишкам, которые дразнили бедного парня, а теперь дожидались своей очереди к вивисекции. Я с негодованием выговаривал:

— Вот я буду сейчас вас резать без наркоза. Чтобы не дрались!

Но главврач и на кухне меня нашёл. Он принялся угрожать:

— Хирург, три дня подряд не делавший операцию, теряет квалификацию и лишается лицензии. А ты сколько месяцев сторожем? Вышел из-под моей власти, так сразу начал распускать сплетни, — голос его стал гнусавым: — что моя власть формальна и вес в обществе призрачный. Кто говорил, что я приближаю к себе только бездарей и продаю призывникам липовые справки?! — Он грозно крикнул: — Под суд его!

Мальчишки надели на мои запястья наручники и повели в тёмный двор. Я совершенно безвольно повиновался им.

— Так тебе и надо! — орали мальчишки, махая перед моим носом заверенными огромной подписью главврача отмазами от армии, где разноцветными чернилами красовался целый букет страшных болезней, а главврач продолжал фломастерами вписывать всё новые болезни. — Будешь знать, как не подписывать справки бедным детям! Будешь зна…

…Утром я едва не проспал: забыл завести будильник. Я обнаружил, что кровать не расправлял, зубы не чистил и даже не разделся.

Весь день я был какой-то возбуждённый. Мелкие неприятности воспринимал совершенно легко, так как сравнивал свои проблемки с трагедией великана.

Так же всю следующую неделю. Я окружил супругу особой нежностью. У сына со слезами попросил прощения, что из-за пустяка прикрикнул на него месяц назад, когда главврач опять… эх, да что там вспоминать…

Я твёрдо решил поговорить с великаном и попытаться коренным образом изменить его жизнь — вместе с ним придумать выход из положения: снять комнатку возле садика, где он работает, найти круглосуточную работу без выхода на улицу, придумать бизнес на дому, устроить его в секцию бокса и одновременно на психологические курсы, убедить уехать в Сибирь, наконец, в деревню, где его дед жил, а сейчас живёт отец.

Но дома великана не оказалось. Соседка сказала, что он в тюрьме.

— Как — в тюрьме?!

— Это он только притворялся тихим. А в самом деле он маньяк и насильник!

Позже я выяснил подробности этого дела.

Великан увидел, как в сквере возле “Детского мира” молодая мамаша била пятилетнего ребёнка. Мальчишка плакал от страха и боли. Парень подбежал к ней и неловкими движениями попытался поймать её руки, чтобы она не била малыша… Но она восприняла это по-своему. А, может, сработало самолюбие или женское лукавство…

— Помогите! Насилуют! — вопила она.

К парню подскочили несколько прохожих и мигом скрутили его. Он не сопротивлялся, а только твердил:

— За что же она ребёнка… Несчастный мальчишка… Я знаю, как это страшно больно… За что она его… — со слезами пытался он убедить зевак и прохожих, но его никто не слышал — все были поглощены обсуждением огромного и страшного маньяка-насильника.

— Быстрее вызывайте милицию, — галдели вокруг прохожие.

Его поместили в сизо. Я знал, что он не выживет среди уголовников, поэтому пытался что-нибудь срочно предпринять. Я брал отгулы и пытался убедить следователя в абсолютной беззлобности парня. Опрашивал жителей домов близ “Детского мира”, детей во дворе, бабушек, которые всегда всё видят. Десятки раз за день слышал про тихий омут, где… И всё же нашёл двух свидетелей, готовых дать показания об истинных причинах происшедшего.

Совершенно готовый идти освобождать невинного пленника, я вдруг узнал о невероятном инциденте. Когда в камере в один из дней он всё же решился дать отчаянный отпор уголовникам и применил свой “убойный” приём, его забили почти до смерти, потому что он неумело, но отчаянно сопротивлялся. Полдня он провёл в больнице, прежде чем умер.

Хоронили великана в огромном гробу. Я любовался бы его умиротворённой улыбкой на детски-простодушном лице лесного странника, если бы не знал, что он вынес в жизни и как он мучился перед смертью.

На похоронах было всего несколько мужчин. Остальные — женщины: работницы с местной швейной фабрики, где работала его мать, и воспитатели из детского садика. Его мать я узнал по фотографии, которую парень показывал в тот первый вечер. В свои сорок пять лет она выглядела превосходно. Негодование нахлынуло на меня. Я с трудом сохранял внешнее спокойствие.

— Я знаю, кто убил его, — я смотрел ей прямо в глаза.

Она отвела взгляд и холодным тоном сказала:

— Убийцы известны. Но если вам есть что рассказать — идите в милицию и скажите.

Я понимал, что холодный тон дался ей нелегко. Это была её защита. Наверное, она сама хорошо понимала свою вину. Но признаться в этом постороннему человеку, и даже себе, у неё не было решимости.

Потом она несмело подошла ко мне и сказала:

— Запишите свой телефон. Я свяжусь с вами. Миша очень просил у вас прощения за беспокойство и наказал передать вам свои стихи и рассказы, чтобы вы распорядились по своему усмотрению…

Визитки с собой не оказалось, поэтому я написал на клочке бумаги свой телефон и адрес. Я был уверен: она не позвонит, мы больше никогда не увидимся, рассказы будут выброшены в мусорный контейнер… Приятно жить невиновным…

На поминальный обед меня не пригласили. Может, я слишком спешно покинул кладбище… Когда все направились к служебному автобусу — занимать места, мать ещё стояла у могилки. К ней подошёл хорошо одетый мужчина лет пятидесяти, взял под руку и повёл в сторону автобуса… Отец? Но отец, судя по всему, тот светловолосый высокий мужчина, который всё время стоял на коленях возле могилы. Он и сейчас там стоял, приклонившись головой к деревянному кресту.

Могилка и тетрадки в мусорном контейнере! Вот что осталось от страдающего человека! Я почему-то был уверен, что сказки и стихи отправятся именно на свалку. Я понимал, что не прав, что никакая мать не выбросит первые детские ботиночки своего сына, но ощущение утраты не только человека, но и всего сокровенного, что от него осталось, не оставляло меня.

— Тетради с рассказами я заберу прямо сейчас! — твёрдо сказал я, догнав медленно идущую парочку.

Она пыталась говорить про поминальный обед в фабричной столовой. Мужчина стал то настойчиво приглашать меня на трапезу, то ссылаться на неотложные дела, которые необходимо сделать непременно сегодня, но я жёстко прервал их:

— Прямо сейчас! Моя машина стоит рядом. Потом я вас повезу и на обеды, и куда ни попросите.

…И только высадив возле швейной фабрики мужчину и мать, у которых ручьём вдруг хлынули слёзы, я стал громко рыдать, перелистывая тетради, исписанные ровным, почти детским, почерком и разрисованные солнышками, цветами, весёлыми овечками и держащимися за руки дружными детьми.

© Александр Кобзев, 2015
Дата публикации: 27.01.2015 06:22:54
Просмотров: 2939

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.