«Четвертая тетрадь» /книга стихов/ - III
Олег Павловский
|
Форма: Цикл стихов
Жанр: Поэзия (другие жанры) Объём: 2005 строк Раздел: "Книги стихов" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
.
2011 год ______________________________________________ . ОЛЕГ ПАВЛОВСКИЙ. ЧЕТВЕРТАЯ ТЕТРАДЬ ___________________________________________________________ BOREYARTCENTER стихотворения и поэмы MMXI – Санкт-Петербург ________________________________ ВСТУПЛЕНИЕ В ПОЭМУ Жизнь едва началась. Невесомые будни. Воронеж. А недавно разрушен, растоптан и выжил едва, но приходит весна – не уймешь ее, не похоронишь, ей седьмой скоро год, а тебе исполняется два. Жизнь казалась теплом, фонарями оранжевых комнат, сапогами отца, оренбургским прозрачным платком, голубеющим утром и синих ночей глаукомой, фотографией в рамке и лампочкой под потолком. . . . . . . . . Мы приехали в Курск. Я еще говорить не умею. Но сирень за окном шелестит в щебетании птиц – прилетели скворцы! откипели капели апреля, и в серебряном зеркале два превращается в три. И по лестнице шаткой как шлюп и как мачта скрипучей я спускаюсь на берег, на птичий куриный базар – от щеколд и дверей, от дверных полированных ручек, от молчания стен в неожиданный возглас – Тарзан! А Тарзан языком мельтешит и виляет колечком, тем пушистым, собачьим, порой заменяющим речь. Мы еще не друзья, но как люди немного беспечны и верны как собаки, и дружбу умеем беречь. Нам бы дом сторожить! Нам бы клад отыскать в огороде! Есть рогатка и лук, и пчелою гудит тетива – мне четыре на вид, мы друзья и ровесники вроде, я пойму по глазам, ну а ты понимаешь слова… Окунуться как в озеро в воздух поющий шмелями, пробежать по траве, по тропинке в саду босиком, где с шиповником розовым небо менялось ролями, как на сцене внезапно, и как в акварели легко... Просвистит соловей ли, красный дятел стучится? Нам с тобою поверили эти умные птицы. От московских высоток до самой российской глубинки было небо для сотен глаз галочьим и голубиным... Это май на земле, это яблони снег осыпают, разлетаются грозы как зеркало на огоньки. Надвигались дожди, но мы все-таки не отступали, пили чай на веранде и малые, и старики. А гроза творожилась и пенилась под облаками – сколько слез и угроз! и на ветер растраченных слов! Не спешили волхвы, даже ангелы не окликали, и носило ковчег в океане видений и снов... . . . . . . . Не унывай, не спи читатель, поэта стол – не аналой! Когда и где веселый шпатель не спорил с ловкою иглой? Когда еще искусный мастер не усмехнется невзначай, смешав и гипс, и алебастр, и гладь прохладного плеча? В какой момент спадают струи с плечей туникой золотой? У чьих колен звучали струны, и музы плакали: постой... не уходи, не все беспечно мы растеряли на пути до миража чье имя Вечность, а больше некуда идти. . . . . . . . . Спеши, строка моя, не прячась, не воздыхая о былом – пером поскрипывай подьячий, сопя над липовым столом, пером поблескивайте гуси, блистая в блюдечке пруда – не жди, мой паровоз, не дуйся, я не уеду никуда, ведь ты, строка моя, не лента, удавка Мёбиуса и не плеск волны аплодисментов, но, что поделаешь – твори! . . . . . . . . . Казалось, лето на исходе и ночи долгие черны в плаще второго полугодья под белым глобусом Луны, в цилиндре иллюзиониста под парусами шапито, где площадь шумная как пристань оделась в летние пальто, где дяди курят папиросы, а тети нюхают цветы, где тигры важно как матросы глядят на первые ряды! Где пахнут ёлками опилки и карамельками мечта, и твой восторг в свою копилку бросает рубль, а не пятак. . . . . . . . ВСТУПЛЕНИЕ В ГОРОД Спеши, строка моя, не куксись – смеши, проказливая, пой пока постукивает буксой седой обходчик путевой и хороводят карусели среди асфальтовых полей – от Елисейских асфоделей до нищих или королей! Когда дымком застелет версты, а ночь колесами стучит, и в хороводе звезд и грез ты – огней коротенького роста и семафора каланчи. Еще не девушки, не дрожь и не осторожное плечо, а вздор и лепет понарошку про дочки-матери еще, про как по щучьему веленью, взрывая степь, ломая льды… Послевоенным поколеньем цвели и полнились сады, и яблони в начале лета как снег роняли белый цвет на землю, на ладонь, на эту страну, которой больше нет! Там полигоны грохотали и рокотали трактора – союз труда – земли и стали, а окон свет – по вечерам. Тогда не мыслилось и речи про спор и ссоры до крови, когда в церквах светились свечи и эдисоновы огни. Когда в глаза, а не в бумажку – плечо к плечу, рука к руке,… когда на Пасху зрела бражка и крашенки на шелухе. И красен труд, и сладок хлеб тот, и кружка пенится, когда встают, как Фениксы из пепла из пепелища города. Кронштадта стать, фасады Стрельни и продолжается круиз сквозь казематный гул Растрелли на иорданский парадиз… 2. Нева. Досужему повесе довольно лаковых штиблет, огранки стен и грани лестниц, и, опершись о парапет или грассируя небрежно, на исторический гранит назло зевакам и невеждам небрежно пепел уронить – “гаваны” дым и от версачи нейлон и пламенный крават – и – ах! и вежливых чудачек (ведь я и сам чудаковат) – не хор наяд, но трепет тонких, как терн и темное бордо наманикюренных притом, и не окольцованных притом… Неве неведома усталость, она дышала – не текла, покуда Карповка листала листы каленого стекла, она отмеривала срок нам, как зайцам волк – ну, погоди! – пока на Мойке мыли окна то снегопады, то дожди. И устанавливала вехи фарватером по временам, пройти которым в кои веки – не бесполезный prom-e-nad. ВСТУПЛЕНИЕ В ТЕМУ Париж, тебя я не увижу! Мадрид, к тебе я не ходок – Индийский океан оближет души российской парадокс – ведь реформатор в темпе presto за разговором tet-a-tet сперва ужом в анальный влез к нам, а уж потом в менталитет… Пока зима – рядами коек, когда за окнами ни зги, пока в зеленом Мертвом море солдаты моют сапоги, пока Весна синее снега, а на Финляндском паровоз в бреду последнего ночлега стеклянным коконом оброс, пока не замерли куранты под звезд рубинами, пока не сбросят маски спекулянты и Ленина с броневика, пока мечтания лелея, как голливудское кино – и Ленина из мавзолея, и со скрижалей заодно. Прощай, Париж! Просохли слезы и Елисейские поля, горячий пунш по кубкам розлит гиперборейского царя, Эр-Франс распахивает небо, как белым лемехом подзол, ваятель воплощает небыль и злой полемики позор, гипербореец пьет бакарди пренебрегая baccarat, певец Антонио и Гварди всю ночь играет в баккара… Покуда счетчики зашкалило и стынет невская vedutta, идут ценители за шкаликом и продавцы не подведут их. За всех Наташ благие грезы, за прорицанья всех Минерв! Восток алеет, Запад розов внутриутробно и поверх… еще не убраны барьеры, и крыши не заметены, комедианты по тавернам галдят, не ведая вины, гадают бабушки по картам, синица теплится в руке… …гадать на гуще, но с азартом и ворожить на молоке, всегда идти поверх барьеров, но средним царственным путем, играть на струнах как на нервах, презрев и роскошь, и нытье… и рассказать как мать-историю, когда бы мне и не поверили: поэтов убивать – в Асториях, а вены резать в Энглетериях… Поэты – не жасмин на лацкане, поэзы не для слабонервных – она придет, затвором клацая, через барьеры и поверх них! Она – поэзия для каверзных, задиристых, торосноватых – она шатер на дальнем траверзе, но ледяной и небогатый. И как шахтер за коногонкою, за пазухою – тормозок, ты коридорами вагонными и на восток-восток-восток… Люби траву – ковры не сотканы, боготвори дремучий лес – шестой участок с шестью сотками не шестисотый мерседес. Люби грозу – она, смывая с дорожек старые следы, дарит дождем как Невсикая приносит путнику воды. Иди с мечтой – она обманет, поверь в любовь – она простит, твой госбюджет – дыра в кармане и бронепоезд на пути. И комиссар, насупив брови, поправив орден на груди, прикажет, чтоб запели кровли забарабанили дожди. Пока подметки не до крови и праведный не одолел, Восток как сон под сенью кровли, припоминается, алел... ВСТУПЛЕНИЕ В ЛЮБОВЬ Не о любви – о горечи и горе, не о мечте, свернувшейся в бутон… Не о любви – о бедствии и море, про черный день и белый фаэтон. Не о любви – о пении старухи, про скрип давно не смазанных петель, не о любви – о мужестве и муке, и новогодних здравиц канитель. Не о мечте распахнутой как двери, не о слезе размазанной тайком – не о звезде, – о верности и вере: – Прости, Ассоль, я вырос моряком… Прости, любовь, мои смешные дрязги, копилку, разнесенную в куски – я не просил и кочергой не лязгал, и талеры не складывал в чулки. Тебя весна встречает у погоста, меня волна носила на руках, как капитана маленького роста, но на высоких, впрочем, каблуках... Не о любви – о гордости и цели, про стук колес вагонов и карет, и благовест родившимся в апреле, и реквием ушедшим в январе. Еще зима рассказывает сказки, еще пурга придумает легенд – не про любовь – про блестки и салазки, про яблоки в сиреневой фольге, про девочку, как будто мимоходом, про девушку, как птицу на весу, и деда легендарные походы, и дымоход, и ёлочку в лесу… Не о любви – о запоздалой вести, о рапорте, упрятанном в сукно, про комсомол и про крестильный крестик, про юности открытое окно – про форточки распахнутые настежь и лестницы, и черепицы крыш, про голубей и ласточек чердашных, и ласковые речи нувориш… . . . . . . . Пора врагам укладывать пожитки, пора друзьям не уходить в бега, пора стихам пульсировать как жилкам и вздрагивать как жилки на руках. Укрылся день под капюшоном ночи, уснул как сторож осторожный стих – поэмы спят, душа дрожит как почерк, и как судьба на ниточке висит. Зал опустел, застыли бильярды, повисли ярды алых парусов, взыскует сердце и поэма рядом с тобой, и от судьбы на волосок. В ночном дозоре псы и санкюлоты – трепещет прапор, крепнет ремесло – карандашей отточены остроты и как стилет наточено стило. Пора творцов пристроить на носилки и демиургов с поля увозить, пора грибы нанизывать на вилки и наносить ответственный визит пока поленья не перегорели, пока ручей журчит невдалеке... пока поэма бьющейся форелью от смерти и любви на волоске! ВСТУПЛЕНИЕ В МIРЪ Пора ласкать коней тугие ноздри, пора стрелять по блюдечкам вдогон пора искать пока еще не поздно земную соль и ветреный вагон – из-под земли добыть такую малость! не голося, не упадая ниц, чтобы она колесами казалась аттических крылатых колесниц. Да, что она – мечта, судьба-индейка, до дивидендов жадная родня? Она – твоя соленая копейка и трудовая молодость твоя, она – твои измученные руки и ноги иссеченные слегка, когда ходил по краешку науки – по острию и лезвию клинка, она – твоя израненная совесть, закушенная, сжатая в зубах – твоя любовь и ненависть, и… то есть, как ни крути, а все-таки судьба… Как ни старайся доверять бумажке, как ни пыхти над каверзным письмом, как ни учи здорового не кашлять, как ни лечи больного кипятком – пора искать поломанные стулья и Кису Воробьянина с ножом, и эдельвейс пристраивать на тулью, и альпенштоком бить как падежом, страдать от скуки с чековой и в кресле – строгать ковчег, достраивать вигвам, ломать как копья жерди на насесте и на Парнас идти по головам, чтобы казалось – звезды не погасли, и не сгорят в духовке пироги – из чугуна лить жаворонков в Касли и отливать Колумбам сапоги. Welkom in в ту Америкэн калитку с Колумбом, саквояжем, рюкзаком – пусть не Зураб он, и не Петр Великий, а тоже был когда-то моряком… . Пора друзьям договориться сразу про стол и кров, и теплую кровать, чтоб больше не глотать ее, заразу, и пивом никогда не запивать, чтоб налегке в пальтишке из ратина, в панаме из велюрова листа, чтобы душа не пряталась в ботинок как эта… ахиллесова пята – пора искать как драгоценный радий, пора грузить породу в решето – мальчишкам, упакованным как дяди и тети в коверкотовых пальто. . . . . . . . Не в коверкотовом пальто и в шляпе кастровой притом, не под шанелевым chauffe ты весел был и пьян, как граф безвестный де ля Фер бретер и дуэлянт. Он недолюбливал кадил, он никогда не заводил бесед накоротке, он ненавидел моветон и плащ как дамское манто, набросив на плечо, с цветком ли, шпагою в горсти или с бокалом Божанси, он верил взгляду и руке, не шел в атаку и в пике пока не горячо… Решеток щёлк и шёлк гардин, и копит слезы крокодил, пусть в мире праздных и кривляк и праздники – не те, тебя никто не заставлял ходить на животе. . . . . . . . Теперь про снег и о стезе в поле – тугой браслет не возвестит часа, когда последний отзвенит в школе и закрывается навек касса. Банкир звонок не потрясет пухлой, лакей не вымолвит – обед подан, над степью дым – дымок костра, дух ли – горит огонь и котелок полон. Не описать, не рассказать в такт им, не написать на голубом шелке про экипаж – как замерзал в танке, как девятнадцатый тебе шел лишь, Про медсанбат и про врача скальпель, без медсестер и синих глаз кроме, и комсомольского значка каплю на гимнастерке, как пятно крови . . . . . . . До белых одежд, до каленья, до стиснутых пальцев, дотла по льду и по тропам оленьим, по знойной степи провела – по красным пескам, по барханам, по скрипу зубовному и по сердцу долины Бекаа – по бархату ночи, по скалам, по смерти, Господь помяни… Да разве придумать такую палатку в дорожной пыли, калмыцкую девушку Гулю – ливанские ночи и дни. И вспомнишь свою недотрогу и степь… и вернуться нельзя. Такая, товарищ, дорога, такая смешная стезя… ЧЕТВЕРТАЯ ТЕТРАДЬ ____________________________________________ …все помню! Умирал однажды, ногой запутавшись в сети в глубоком озере – неважным пловцом я выглядел, пути из глубины, казалось, нет и в отчаянье, сквозь пелену воды я видел море света и, проклиная глубину, а не свою неосторожность – я лишь запутывался в сеть, где умирала рыба – тоже запутавшаяся… Бог весть какая сила нас держала когтями цепкими, когда она, спокойная, дышала… мне – воздух, для нее – вода! я шел за рыбой, за добычей, забыв о разуме, один… а кто-то скромно и прилично за рыбой ходит в магазин, и кто-то наверху играет на мандолине, в домино… и рыбу ест, и запивает долинным розовым вином! а мне – как все порозовело – в сознании, и все вокруг… но, вот я спас! я вырвал тело! а в глубине остался друг… там мой товарищ по несчастью в дремучем шелковом лесу – я тут рассказываю басни, а вот его я не спасу! я буду похваляться силой, я стану царственным, спесивым и буду с девочкой дружить… пока меня превозносило, моей подруге молчаливой немного оставалось жить. Я славно плавал в этом мире, где дважды два – всегда четыре, где двадцать три – там сорок шесть… купался в океане brandy – одет как затрапезный dandy, слегка замарывая честь… Моя скорлупка роковая! я рак-отшельник, ты – живая, я мал, но цепок, ты – огромна, но ты не купол шапито… . . . . . . . …мы занимали оборону в стенах районного ЛИТО… Да, мы не только лыком шиты какой-то сказочки простой, где бедный дед искал защиты у бедной рыбки золотой! и мы не только знаем точно и что почем, и почему – за баррикадами заочных, а кто – и просто п о т о м у … Я уходил и ветер мерил мои движения, сличал мои шаги, чужие двери и каблуков моих печать, я уходил, а ветер щелкал, горбатым флюгером скрипел… …такая маленькая щелка, что не просунуться руке! такие узкие ступени, такой немыслимый паркет в той мастерской, где медлит гений от бытия на волоске… О, мастер, медиум, откройте! он отворил, он весь в слезах сказал: – Я копия, я тройка в плаще бубнового туза! мы все, мы все, мы все из глины – мы механически чисты, лишь переливы пелерины скрывают ужас хромоты. Мы все – от двойки до десятки и за десятку отдадим неуязвимость наших пяток, невозмутимость наших мин… Я уходил, а ветер бегал по переулкам, по пятам, по кегельбанам – бил по кеглям и папиросный дым впитал… к моим друзьям! – от винной бочки не оторвемся до поры… Четыре дня стояли ночи, как постоялые дворы. . . . . . . . …и было все как в старой книге зачитанной по переплет – квартир дворцовые интриги и коммунальный быт, и взлет фантазии, которой мало будить меня среди зимы, меня, моих друзей… навалом – нет! я не прав – их тьмы, и тьмы… входили, запахи с порога не предвещали ничего окрест дымящегося грога и полыхания его. Когда в одну сбегутся тропки, как дверь в райком заколотив, – желудков гаснущие топки и туловищ локомотив, когда пойдет стучать на стыках душа в начале виража, когда взмолиться: не привык я! – сосед с другого этажа, когда, когда, когда морозы загонят дворника в тулуп (я, было, не сказал – тверезый), он разговаривал на Морзе, стуча зубами: тук-тук-тук… . . . . . . . …и все опять из лета в лето, из поворота в поворот – душа безумного поэта как рыба, бьющаяся в лед, блестящий лед высокомерья, холодный лед небытия – все так и не было! – поверь я, что ничего не потерял. Но в лето канули как в Лету друзья – я им не изменял, клянусь!... Харон во время это благопристойно, незаметно паром заветный починял… а мы плевали на паромы, на тряпки, золото, хоромы – задумал каверзный ответ, а получается сонет! Увы! поэзия не проза, не будем спорить, за нее я б отдал тысячу повозок груженых шелковым бельем, я б отдал тысячу наложниц плюс государственный гараж (слонов, верблюдов), кучу ножниц, зеркал и прочий макияж, я подарил бы ей беседку из кости, жемчуга, слюды и как любимую наседку берег и холил от беды… от самых дальних полустанок, до самых лаковых паркетов – перевелись у нас султаны, не переводятся поэты… Все было так, как я придумал, как бденье лампы среди дня – на кухне форменный придурок, кругом несчастная родня, везде, везде, везде плакаты – там в кепке, чаще без нее… когда, когда, когда, когда ты поймешь, что не было ее? что выстрел на какой-то речке всего лишь пьяная пальба, что все заблудшие овечки – суть городская голытьба – напрасно топчутся в передних, напрасно пачкают полы, напрасен тот, кто привередлив, тот, обожающий углы – тот, презирающий дороги, (своя тропа, своя судьба), – она – поэзия убогих… …но и восставшего раба! Ты мнил себя о вечном граде распластанном как материк, на смерть стоящего в блокаде, на жизнь нацеленного в миг, когда, казалось, рвутся шкоты – не поводок поводыря, а снасти спаянные потом промышленного бытия, когда натруженные тали все вдруг спустили тормоза, когда восторженными стали доселе милые глаза, и более не щель, не щелка под вседержавным топором твоя убогая светелка у самой кухни, на втором… Как говорил усталый клоун уволенный по простоте, арена – это не подкова, и счастье не на высоте – она, арена, ночью снится и будоражат, и зовут огней манящие зарницы, дразнящей музыки бравур, и как бы новая карета вся – блеск! – въезжает на ковер… неудалившийся директор, неудавившийся гример, неустановленная квота – стакан дешевого вина… как будто есть еще работа, как будто кончилась война. . . . . . . . …ты уходила? – ради бога… Ты воротилась – нет цены! Ты страсть моя, моя дорога над белым заревом войны. Где ход коня – там горечь пата, на перекрестии – табун, но – поле с высоты п о к а т о … я лишь нащупывал тропу – так выбирают сети… впрочем, где пашут там и боронят… …ослепший заживо рабочий и тот счастливее меня, оглохший музыкант наверно во сне считает серебро – он жив, он бродит по тавернам и бредит запахом метро, он переводит Одиссею на звук единственной струны: когда б жила моя Расея, когда бы не было войны… Куда уходишь? где скитался, какие выдумал тома сомнений выжившего старца и не сошедшего с ума? Ни долго ждать, ни долго плакать ты не умеешь… но, скажи, когда рождественская слякоть расплавит лунные межи, и гневный окрик электрички сотрет с причала рыбаков – хоть тонок лед, а по привычке не ездящих без сундуков – как только окунется город в клик перекрестков, всхлип шагов и тротуар, и въезд, и двор тот – прибежище поставщиков бог ведает чего… и все же в какой затерянной судьбе жила поэзия? д о р о ж е которой не было тебе! за перекрестьем окон, краем звонков, событий, тишины… . . . . . . . …еще ведет меня живая над белым заревом войны. ПОЛЕ ____________________________ I "Мы помним поле Куликово, вот только не было б войны..." Мы сбрасывали те оковы, которым не было цены! И каждый мнил себя героем у телевизора... и вот пришел, и обагрился кровью к нам девяносто третий год... Какой октябрь! Как славно пили! Уже и цены отпустили, когда талоны отменили и мы плясали гопака! Мы не хохлы и не буржуи, но, Боже правый! как надули и умного, и дурака. Интеллигенты жадной сворой перевернуть грозились горы, что ни придурок – то талант! Придурок – он всегда при деле, а умники не доглядели, трехцветный лобызая бант. За долгожданную свободу, не заплативши ни шиша, хотели бедные уроды остаться вовсе без гроша, потом продать свою квартиру, продефилировать по миру – отныне в качестве бомжа... Сегодня бомж, а завтра труп ты, ты в целлофановой скорлупке, и ни креста, и ни зарубки на грязном столбике в ногах... Не человек ты – просто номер, тебя никто уже не помнит, ведь ты еще при жизни помер! Все скроет белая пурга... . . . . . . . . . . . . . . II Быть русским – это, значит, драться, не просто драться – на войне! Да я душой готов прижаться к той, к Петроградской стороне! К моей убогой коммуналке, к моим оставленным друзьям! Мы нынче врозь? Мне очень жалко. Мы врозь, но все-таки не я! Да, я готов прижаться сердцем, хоть с автоматом на весу, пусть не симфонию, а скерцо к твоим ладоням принесу. Ты только разреши, попробуй... Я только верен, я живой и выбираюсь на дорогу, и все свое тащу с собой. Там, позади толпа ярится, безумствуя и клокоча слюной... а я хочу напиться из заповедного ключа, я жил как крот, умру как воин, умру – как я тебя просил, и не собой обеспокоен, но мало остается сил... увы! ни времени, ни денег нам не хватало никогда. И в самый чистый понедельник случалась чорная беда. Нам, невезучим от природы, нам, горько пьющим от тоски – повадки чуждого народа, казалось, чуточку близки. Еще хотелось приодеться, напялить радужный ярлык... Увы! К такому интермеццо я почему-то не привык... III Да, я солдат! И повторяю, и скажут тысячи со мной: Отчизну мы не потеряли! А дядя Сэм – ступай домой. Гляди, в пути не заплутайся, у нас такие, брат, леса, у нас такие ипостаси и каждый вечер чудеса... Мы понимаем, вам не сладко: В Гудзоне убыло воды... там, говорят, одни мулатки... там, говорят, одни жиды! У нас свои случались драмы – тот, понимаешь, из-за дамы... другой, как образец рекламы, подходит, цацками звеня, и молвит, не моргнув очами, – Ребята! "Не Москва ль за нами?" Москва пока еще над нами... за нами – Родина моя. . . . . . . . За нами ты, душа живая, душа народа моего! Мы ничего не забываем, и не прощаем ничего. Привыкли. Назови годину, что б было нам не горячо? Где есть земля – найдутся спины, где есть друзья – найдем плечо. Здесь молодые думкой стары, я их за это не виню... Один – купаться на Канары. Другой, как водится, в Чечню... Рука привыкнет к автомату, глаза не разъедает дым. Всех привилегий у солдата – навек остаться молодым! Зайдутся плачем мать и сестры, займется пламенем свеча... В моей груди огни погоста и сапогов его печать... Твоим сынам, моя Россия, тревожный сон, тяжелый крест. Твоим Иудам – по осине, – их целый лес, их целый лес... И это Ты, моя Отчизна, страна святых, приют воров... Конец войны. Начало жизни. И Божьей Матери покров. . . . . . . . IV Раз ты солдат – ты должен драться, иначе нам не победить. Тебе ли? русичу бояться? когда за окнами смердит? Когда смердит с телеэкрана, когда старик, скрывая раны, украдкой оботрет слезу? А может впрямь, – у них ОМОНы, менты, бандиты, миллионы? пускай попробуют на зуб… И раньше мы стояли в поле – плевать на выслугу и чин! Ты, фронтовик и алкоголик, за что героя получил? Нас жизнь учила не по книгам – поговори с пилотом МиГа, – поведает о двух словах, – ведь нас хоронят не в скафандрах, как паразитов в палисандрах, – хоронят в цинковых гробах... . . . . . . . . . . . . . . Не полно ли? Ведь мне так сладко, так хочется воспоминать сырой рюкзак и борт палатки, и удивительную гладь воды... как сон, как звон гитары и ночи синие, и дни я вспоминаю... Нет, недаром со мной товарищи мои. Нас жизнь учила не по книгам и, кажется, дала ответ. Здесь начинается интрига, нам было по семнадцать лет... Октябрь в лицо дождями капал – достойнейший из горемык, – мы стали осторожней в лапах колючей пригородной тьмы. Мы стали пристальнее, строже и осмотрительнее, и – мы мудрецы, нас думы гложут и понимают воробьи за все, за пригорошни крошек, за поклонение огню, который в ночь, как в воду брошен, где даже дна не достают, где борт о борт не стукнет глухо, и не ударится в причал – там проходили мы, без звука, чтобы никто не замечал... дни начинали не с газеты, а ночи не с календаря – мы, разбазарившие лето, и получается – не зря! нас только ели укрывали, на нас наталкивались пни... мы никогда не забывали родной, нехоженой земли. . . . . . . . V Лежит земля моя под снегом – большая, сильная земля... Подумать – где я только не был!? А получается – не я. Теперь, судьбу свою итожа, не собираясь на покой, я знаю – был один похожий, он шел нетореной тропой. Он верил, что родятся дети от полыхания огня, и был за жизнь мою в ответе, но лишь похожим на меня. Он жил в душе моей, стократно в электризованном раю твердил: ты предал демократам больную Родину свою! Ты предал все, что было свято, что создавалось на века, поверил дедушке с Арбата и превратился в дурака. Ты думаешь, что это просто? Сквозные ночи напролет, суровый стих и окна РОСТа, когда поэзия поет? Когда она тебе, внимая, как не рожденное дитя... Когда подонки оплевали, и слюни брызгами летят? . . . . . . . . . . . . . . VI Вы обожрались, вам плевать, до одуренья, до икоты, – вам говорить... А нам – пахать, мы только начали работу! Мы верим в труд, мы верим в честь, в любовь, у нас стальные жилы! Вы народились, чтобы есть и пить, что б голову кружило. Мы созидаем наш Союз. Свободных. Сильных. Бескорыстных. Вы – жрете то, что подают и разбегаетесь, как крысы. Союз свободного труда! На удивление, на зависть построим здание, тогда – придет черед и ваших задниц! Да, я солдат! Нас тьмы и тьмы! Нам ненавистен блеск регалий. Есть только Русь, которой мы с тобой на верность присягали. __________________________________________________ ОБЕТОВАННАЯ ЗЕМЛЯ …пока и дом молчит, и колокол пасхальный – свернувшись, спит весна, прикрытая не тем снежком, рождающим полет и колыханье, а смрадным снегом, выбросами тел… пока грядет весна и ливни над столицей, над северной сырые сгустки облаков… испить тебе воды, удвоиться, троиться тебе сквозь блеск витрин, лабазов и ларьков! . . . . . . . …я выдумал тебя, я думал – ты живая, в сплетенье улиц ты, в преобладанье трасс – за мертвой сетью стен – не мы! не проживали и не любили, и не помнят здесь о нас… ты – география, я выдумал тебе название под стать сознанию пейзажа и остановки в нем – такая ипостась от собственной моей судьбы невдалеке, поблизости от брошенного пляжа… * * * я был твоим другом, я верил тебе, рыдал, как мальчишка бросался с галерки навстречу единственной в мире судьбе казалось… щенок магистралей Нью-Йорка, воспитанник сумерек, терпкой слезы абсента – бокала на белой террасе… бывал молчалив или подобострастен – я был твоим другом, я верил тебе… я был у тебя, география, ты меня принимала не гостем – на равных… ты помнишь? колодезный холод парадных и собственной речи прямые черты… * * * …есть в географии наука побеждать достоинством оружья, не бряцая – на параллели страсть и благодать, и острова, и лужицы, и стая прибрежных птиц – вот география! следы, как мокасины из лосиной кожи… но где б ни вымирал затерянный мирок – повсюду тленье брошенных дорог – не географии, но просто суеты… в какой-то окровавленной стране растоптан танками песок сухих предместий… мы примеряем сводки происшествий на карту времени, безрадостные вести на каждый день, на каждый свет в окне… * * * …мне говорил историк, ты – не прав, машина зла, земля – дается людям, за это люди возвращают прах земле, а не вагон металлолома… (он произнес раздельно, без прелюдий, слегка напоминая метроном)… спокон веков лелеем механизм, от влаги, от износа прячем в ящик не потому, что он незаменим, а потому, что он не настоящий, искусный – но, увы! искусственный наш плод, (плод гения иль жаждущего денег?), он только производит, а дает земля… цивилизатор, чужеземец всему находит оправданье тем, что он творец и жизни вдохновитель… сгущался вечер, ветер шелестел, я вслушивался медленно, как житель. * * * …у меня на столе – пять томов или тем? пять излюбленных книг – вернисаж мирозданья, я их тысячу раз пролистал, пролетел, я внимал им, учился читать с опозданьем эту голубизну – не созданье богов – Полигимнию, память… всего понемногу – очертания тех и иных берегов, ожиданье… и все же создание Бога я любил твою выпуклость, глянцевый лист, оглянись на меня, уходя от касаний, от ладоней моих, где небесная высь распростерта, а руки мои повисают… и, внимая тебе, ухожу от простуд, от лекарств и чумы сульфамидного рая… только пальцы мои сквозь лазурь прорастут, только руки мои задрожат, замирая… * * * Опять афганские стрелки сойдутся около “сайгона” бритоголовы, безпогонны – начало нового сезона для почестей и для тоски… о чем воспоминаешь, брат я пристрелил того душмана… потом Кабул, Джелалабад – подумать, сколько без охраны как слитки платины лежат! квадрат двухверстки, сбитый танк, дыра в паху, звезда на лацкан – в какой теперь могиле братской отыщет нас телеэкран? квартиру получил, закон как будто вышел… мать солдата моя старуха… словно сон – телеэкран, persona grata, и я – персона, грата, нон… * * * я вижу танковые грядки, мир в перископе, мир в прицеле – сквозь красоту разрыва – рядом, сквозь тишину рассвета – в целом, сквозь синеву телеэкрана – простреленный, непокоренный клочок ЗЕМЛИ ОБЕТОВАННОЙ… лоскутик неба – отдаленно. Я НЕ ДОСТОИН МИЛОСТИ ТВОЕЙ ______________________________________ Ты позови, и я вернусь, приду к тебе опять, моя возлюбленная... пусть не довелось обнять тебя... за столько дней тоски, за холод долгих зим, и серебрит мои виски не инеем одним. Доселе пью твою печаль – горючее вино. Ты мой приют, ты мой причал, единственная, но поговорим с тобой на ты, останемся вдвоем... горят червонные листы в святилище твоем! Твои друзья – октябрь и я, размытые следы, и поднебесный макияж, и зеркало воды... Ты позови, и я вернусь, и станем как одно – златой октябрь, Златая Русь, и в золоте окно... * * * Не Божий раб, но раб своих страстей я – сеятель средь плевел и отравы, я червь земной с повадками удава... Избави меня, Боже, от кровей! Я вечный раб изменщицы Судьбы, мне злата блеск, как нищая обитель – чертог для избалованных рабынь тех, что любил, кого возненавидел... Воистину есть горе от ума и слабости пленительная сила... Я умер бы, но Вековая тьма до сей поры меня не поглотила. Избави меня, Боже, от кровей! Созижди дух во мне и сердце свято! . . . . . . . Рожденье дня. Псалом пятидесятый. Аз недостоин милости Твоей. * * * Я не достоин милости Твоей, Пречистая Небесная Царице, последний из последних мытарей... и все же научи меня молиться! Горячий воск не обожжет руки, да не остудит душу белый ладан... Твои шаги, Пречистая, легки над куполами северного града. И я молюсь, и в грудь себе бия, я слышу, как дожди заморосили, как дышит обнаженная земля – больная православная Россия. Не долюбил, не ведал, не просил – Не попусти, Господь, недоброй воли! Достойно ли, Заступнице? Прости... “Достойно есть... воистину”... – глаголю. * * * …паутина следов разбрелась подоконными, зимними, и сиреневый панцирь из жести и снега, и льда за стеклом разрисован как окна морозом узорами синими голубиного вальса кружения в танце таком, что метель конфетти оседает снежинками хрупкими, и мотив как невеста обернут фаты серебром, только лед, отливая порожних перловиц скорлупками, запорошен как сон за холодным, крещенским... притом не такой и мороз чтобы нам предаваться отчаянью! опускается солнце за занавес стен и огней суету – посмотри: этим ранним, морозным смущенно сличаем мы голубиный озноб и уютную нашу чету... покачаться на жордочке! и заскользить как фигур- истый образ! и бодрого вальса мотив и бравур поскорей доиграл бы! не бубен, так розовый диск, шаг и влево, и вправо, и возликовал парадиз... значит завтра крещение? – звон колоколен небесных? и прохладного ладана сладкая одурь и мгла... мы вернемся сюда, как сбежавшая в праздник невеста, в хоровод паутины узоров, и льда, и стекла. КАПИТАН ГРЕЙ ____________________________________________________ "Прощай, Ассоль. Прости. Себя не мучай. Я знаю, счастье смоет все следы. Забудь меня... тяжёлый скрип уключин и небосвод из розовой слюды. Л.Нукрат ___________________________ Лоре Нукрат ПРОСТИ, АССОЛЬ… Прости, любовь! В моих глазах – Везувий, в моих руках – не прялки колесо… В мечтах, в слезах, в проклятьях увезу я до одури любимое лицо моей страны... не женщины, не дома – земли моей, не горсточки песка… Средь пыльных книг больному глаукомой, средь старых карт – тебя не отыскать... В твоих садах серебряные тропы, но мнится в золоченых теремах: ...чуть слышно засмеется Пенелопа, и тетиву развяжет Телемах... ПОЭЗИЯ Д.Немировской Стихи прольются первой строчкой за хороводами коляд... Ты ждал ее – шальную дочку задиристого февраля. Опять морозы подкосили и пешеходов, и гудки у сорванных автомобильных клаксонов ежели ни зги и в двух шагах… терпи и кашляй, и капли Фариа храни – аббата вафельной как башня, кроваво-красной как гранит – она хранила отпечатки следов и пальцев, стонов, слез – твоя подруга по несчастью, твой друг и сторож… и мороз, казалось, с памятью обвенчан и с пелериною фаты метели… но упрямый венчик ласкает, как его? – персты! Перчатки сброшены и ноздри коней ласкаем, и рысцой на расписных и двухполозных – перчатки брошены на козлы! Давно ли утирали слезы перчаткой брошенной в лицо? И как мечту хранили память и берегли свою тоску – так ствол тоскует по ветвям и холод дула по виску, так память шепчет: – Это вряд ли… А разум тешится, нахал: – Тебя забыла голубятня, – скворечник? – и не вспоминал… Ты память сохрани, как песню и клич победный, как вигвам свой бережет индеец – месть как, чтоб отомстить ее врагам! Любили девушек, и возле ворот и окон... и шагам не знали счет – и шапки оземь, и взгляду взгляд, и по рукам… Мы только улицы мостили и примеряли сапоги – мы и о мести позабыли, но тяжелы ее шаги. И уходили командоры на риск, на страх, на корабли... Ах! боже мой, – какие взоры дарили женщины Земли! Стихи прольются с первой строчки за брудершафтами на “ты”, когда мы расставляем точки и избегаем запятых, когда забылись интермеццо и бубны святочных коляд, и бьют горячечные герцы в холодном сердце февраля. ________________________________________________ 13 февраля 2010 г. В день рождения Кати. ПРИЧАЛ Виолетте Поэма началась не с тони, не вздохом, возгласом, слезой – но с гардеробов филармоний органных залов горизонт был кисеёй дождя завешен – падугами из мишуры дождя, сверкая снежной плешью над свежим бархатом горы… А капитан, как сторож пьяный, как под парами паровоз, фиоритуры фортепьянных мешал с капелью чистых грез. Дымилось небо и туманом дождя, и трепетом падуг дождя, и громом фортепьянным, и трелями фиоритур, и волнолом клавиатурой сверкал как пастью кашалот, сиял как белозубый турок одетый в палевый камлот. Здесь птиц рубиновые крошки, и двери чайками кричат! Здесь старый бакен в воду брошен и приближается причал… Здесь росы заглушают цокот копыт, и радугой одет и этот плёс... и пристань мокнет до плеч в коричневой воде... СЕРЕБРЯНЫЙ ГЛОБУС Меня находили в капусте, и аист меня приносил в утешенье родне. Ноябрьский снежок в ожидании таял на чистом, наполненном светом окне. Осеннее солнце – серебряный глобус в объятиях туч – поднебесных вершин, серебряный век – нагота и подробность на свете не раз повторенной души. Серебряный – сладкая горькость модерна, век каменный – гордая поступь творца, серебряный – пьяный, как танцы в тавернах поэта, художника и мудреца. Серебряный, он презирал одинакость философ и маг – он ваял и крушил, серебряный век – ты осенняя слякоть для золотом лета сожженных машин, пролеток, повозок, карет, катафалков, сирен кораблей, паровозных свистков, ломания рук и кривлянья нахалок, и шелеста юбок, и звона оков… Порою, ломая изысканность линий, как клодтовы кони вставал на дыбы над городом, берегом, блюдцем залива, над заревом нашей короткой судьбы. РОССИИ ВЕРНЫЕ СЫНЫ _______________________________________________________________ ПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА Весна вернулась с первых капель дождя и с голоса скворцов… Нам год засчитывали за пять, но мы не слушали отцов. Нам говорили командиры – не торопитесь, вам еще войти в застывшие квартиры, как входят в дом… и горячо обнять заплаканных девчонок и поклониться матерям, вам – нецелованным, влюбленным, вам – озорным, непокоренным не только звезды на погонах – на небе звездочки горят… Весна рассказывает басни, а на краю окопа – грач, и лес кряхтит как старый мастер, и ветер чёртом как скрипач! весна рассказывает сказки, война – как кровь на образах… когда-то серенькие глазки веселой карнавальной маски глядели в серые глаза! когда-то белые метели до крыш укутывали клеть... Мы лишь немного повзрослели и не успели постареть… Мы есть! Из пепла и из стали, мы – скорбь убитых городов, мы отомстим за наши дали, за наших девушек и вдов, за девятнадцатое лето – в двадцатом, может, и не жить – за боль и гнев, за все, за ЭТО, – за эту смерть, за эту жизнь! Еще и песня не допета, но не оставишь на потом туман, разорванный ракетой и поле тронутое льдом… А мы не в шахматы играем – нас возвращают доктора на поле, где весна без края, душа такая молодая... Все. Шесть ноль-ноль, теперь пора… _______________ 15.04.2010 ПЕСНЯ Ты отдохни, мой старенький “максим”, – нас утро не оставит без работы – рассвет взорвется, легок и красив, тяжелым стуком злого пулемета. Ты подожди до первого броска, до первого молитвенного вздоха – ощеренная яростью штыка, истертая ладонями винтовка. Ты расскажи, товарищ ППШ, как “фаустник” захлебывался рвотой, как ты дрожал, отмщением дыша, и встала в рост усталая пехота… Ты оглянись на жизнь в последний раз – на серый дым и первый лист зеленый, на хриплое как ржавчина “ура”, от крови порыжевшие знамена... Седая прядь и взора бирюза, и горький вкус последнего гостинца – прозрачная и сладкая слеза слепого молодого пехотинца. * * * Не плач, любимая! Не бойся! И не кручинься старый друг. Кольчуг блистающие кольца, не опускающихся рук кольцо... нам не дадут изменой порочить верные сердца детей непокоренных пленом, потомков Славного Отца. В нас – гордость матерей и вера, напутствие в последний бой. Придем – и будет враг повергнут. Мы возвращаемся домой! Наш путь тернист и не безгрешен, но не померкнет идеал Того, кто крыс не перевешал, но и слегка не дострелял... Не ваши девушки “катюшу”, обнявшись, пели под огнем... Вы – просто вылезли наружу, всего боящиеся днем. Вы! Тараканы, паразиты, отъявленные палачи не народившихся, убитых во чреве матери... врачи убогих душ, ручонок алчных, и склеротических мозгов придурков, чавкающих смачно наследьем десяти веков. Тому, кто рвал у нищих крохи, кто вдов в отчаянье поверг – скажу и при последнем вздохе: – Палач! Ты помнишь Нюрнберг? Беснуйся вор, трясись от страха! Нас, презирающих покой, в Златой Октябрь вели на плаху. Мы возвращаемся домой! * * * Максиму Калашникову "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…" И красотой, и разворотом плеч! Нам жгли едва расправленные крылья, мы – выковали наш имперский меч. Наш дом земля и жесткий борт палатки, "ваш дом" – свинья с прорехой на спине… Запомните! Блудливые осадки, "элита" в развороченной стране – нам сталь и гнев, вам воровство и пьянка, мы – Истина и Вера до конца. А "вы" – го...но под гусеницей танка (российского – заметьте! – образца). И мы придем, как свет, как дождь весенний Святой водой Святую Русь омыть! Мы н и ч е г о не предали забвенью, и никогда не перестанем жить. Мы выжили без ханжества и взяток, и начинаем с белого листа. Мы спасены, имперские солдаты, сияньем Православного Креста. Нам говорить – "вам" трепетать и слушать. Мы есть! Мы гневом праведным горим! Заткните рты и залепите уши, мы с Родиной любимой говорим! Вставай с колен Россия, мать родная, утри слезу, благослови детей… Врагов мечом и пламенем карая, на крыльях серебристых крепостей – от южных гор до северных торосов, от Бреста до Камчатки и назад… ТЫ – белая ладья, а мы – матросы – крутые скулы, серые глаза! "Вы" – ржа и тлен, мы – молодость и сила! Забьем в Европу смрадное окно! Мы – Твой Наказ, и все о чем просила – Твой Сталинград, Твое Бородино. * * * Ты художник и пахарь, и воин, ты родитель и доблестный сын, солнцем, небом, простором напоен – ты не раб, но и не господин. Это сладкое слово – Свобода! Если совесть чиста, как слеза, верный сын трудового народа – поклонись дорогим образам. Поклонись чудотворной иконе, поймам рек, колокольням, полям... Посмотри – в золоченой попоне вороного выводят коня. Он сродни деревенской лошадке и буланым степным скакунам... Вспоминаешь? По лестницам шатким доводилось взбираться и нам... И калечило нас, и пуржило по дворам, и слабела рука, и картавая стая кружила над страной простоявшей века. Но враги разбежались, попрятались, затаились в поганых углах... Мы с тобою не связаны клятвой – это Родина нас позвала. Нам судьба не покажется скатертью – Хлебом, кровью – делились не раз. Это – мы. Это русские матери, это русские дети у нас. * * * Рука привыкла к автомату, глаза не разъедает дым. Всех привилегий у солдата – Навек остаться молодым! Зайдутся плачем мать и сестры, займется пламенем свеча. Шаги войны – огни погостов и сапогов ее печать. Твоим сынам, моя Россия, – тревожный сон, тяжелый крест. Твоим иудам – по осине – их целый лес, их целый лес... И это Ты, моя Отчизна, страна святых, приют воров... Конец войны. Начало жизни. И Божьей Матери покров. * * * Мы идем на Восток как в тяжелом, как сон, сорок первом, забывая про горечь не нами добытых побед, нет ни слов и не слез, раскаленные струны как нервы в этом театре абсурда тишина, да и зрителей нет. Мы вернемся сюда, мы вглядимся в руины и лица, если счастье – игра, и к семерке, как водится, – туз, и рулетка скрипит, и крупье в зеркалах раздвоится в фимиаме регалий и грохоте бронзовых луз… Карнавальное зарево кружит тебя и меня, ты проклятая пария, или подружка менял? Ты подбитая птица и я лишь подобье крыла – коридорами Ритца костлявая нас повела… Только терний и крест наш девиз и удел, и награда – только смелому смерть! только слабым похлебка и бред – мы вернулись туда, где без нас грохотали парады и стонала земля в колеях золоченых карет. А часы на кремлевской, на Спасской, над серой брусчаткой – бьют зорю и святые воспрянут, и факел зажжен – если поступь тверда, значит шаг на века отпечатан, как строка в мартирологе, в памяти братьев и жен. * * * “Чти Отца и Матерь своих…” _________________________________________________ Под гуттаперчевым дождем с одной котомкой за плечом, с одной винтовкой на ремне не отомстить врагам! когда всего и нет, и не, и жизнь не дорога. Зачем нам праведная жизнь, когда командуют – ложись! когда советуют – умри, не ешь, не пей и не смотри, или напутствуют – держись! когда убьют отца и помолись, и побожись с улыбкой подлеца. Сегодня ты подлец, хитрец, мудрец, но завтра ты – мертвец! ты не оставишь на потом альянс убийцы со скотом кота и мяса с мясником, торговца и творца! Пока ты в ухе ковырял, пока за долларом нырял в морскую глубину – все разменял и растерял, и сам пошел ко дну. Ведь ты отца не уберег и не пронес за сто дорог, как чудо – на весу! а он учил тебя, хорек, не ковырять в носу! В земле отец, в могиле мать – но мы не любим воевать, ведь мы не чувствуем себя защитниками – нет! всегда мешает колея, а у того танцора “я” застряли на ходу! Не зная прав иль виноват, но начинаешь пировать и продолжаешь воровать – про все забыть, на все плевать в резиновом бреду! ДВА МОНОЛОГА Однажды маленький солдат вскричал: – Я сказочно богат! Есть верный ранец у меня и славный автомат! Ни страшных снов, ни горьких бед, глоток похлебки на обед, до денег жадная родня – не докучает, нет. И поутру, когда рожок трубит: а ну, вставай дружок! То не за сладкий пирожок мы начинаем бой – за нашу славную страну нас отправляют на войну, ( Господь простит себе вину и нам, само собой! ) . . . . . . . Нас колотили как могли – рубили, резали и жгли. Обетованной той земли не позабудем, нет! Горели танки и мосты. От боли, злобы, суеты мы забывали про мечты и лопали обед. И не идет – хоть тресни! – в толк интернациональный долг. Я в медсанбате – значит Бог Призрел среди огня. И я любил, хромой солдат, и вещмешок, и автомат, ( но, если честно, бабий зад милее для меня ). Куда теперь с одной ногой? И нет подруги боевой, и будто на передовой толкусь в очередях! Кто за подачкой, кто за чем, кто за “преемственность систем”. И был ничем, и стал ничем, и все, простите, прах УЛИСС _____________________________________________________________ На зов кимвал и клич причала, под сень упругого крыла я уходил, а ты – молчала, я не вернулся – Ты ждала. Я был! я растворился в сини вдали... и в зелени волны. Не ты рыдала Ефросиньей, своей не ведая вины. . . . . . . . С ума сходили карусели и хороводил парадиз. Мы на чужбине “обрусели” под визг ламбады и каприз... и вальса такт, и танго страсти, бокалов пену, звон монет… и шелест карт червонной масти, но выпал – пиковый валет. Не дама треф – король румяный чрез дым сигары, резь в глазах... Но, он пришел, как ментор пьяный в плаще бубнового туза! Как выстрел в полумраке тира, как над ареной гаснет свет: четверки вышли, – у банкира семерка в левом в рукаве. И скрипок крик, как скрип причала – бокалы, музыка, лакей… и всплеск аплодисментов зала последнему из королей! Конец игры – остыли стулья, погасли свечи Hilton Beach. Лас-Вегас пал. И стены курий… О! этих скрипок паралич... . . . . . . . Спеши, Улисс. Проснись, Итака – любовь не девушка с веслом. Ночную тьму как тропик Рака разрежет белое крыло. Не шепот волн, не всхлип подковы – крыльца тяжелый пьедестал... Над отчим кровом туз бубновый – Созвездье Южного Креста... ___________________________________ ЭМИГРАНТ – Ты плачешь? – Нет, я вижу Пиренеи и слышу шелест каталонских роз. Любимая! мытарствуем, болеем, пленяем и пленяемся всерьез. Что я? меня сомнения питали и тонкий звон походных литургий. Топтали землю грузными деталями тяжелые брабантские стрелки… Любимая, я помню запах дыма и синий бархат виноградных кос, и плачу, и смеюсь неразделимо с дыханием и пением стрекоз. Я – зеркало. Не думайте – кристальное! Костлявая, кричащая родня – Кастилия… казалась мне крестами и красным перцем листики огня. Я гез, распутный дон, искусный повар, фламандский враль, обжора, тихий плут – как ишака тащи меня за повод туда, где обещания цветут! Любимая, пока твоя одежда и кожа вызывающе свежи, ты падаешь и медленно, и между горячими откосами межи… ты плачешь? – Нет, я слышу голос сердца и, ежели не впроголодь сердцам, пускай мое коротенькое скерцо скорее доиграет до конца, пускай, мой гез, твои ладони больно шипами диких, каталонских… и пускай меня как маленькую пони хозяйские прогонят холуи, пускай, мой гез, стремительным и странным покажется желание мое, пускай, пускай пожизненно, постранно – чиновники, начальники, ворье… пускай… ты плачешь? – Не умею плакать, но жгут ладони жесткие цветы. Пока гадюкам жить и жабам квакать, и окнам прогорать до темноты, пока героям пуговицы портить, до блеска начищая на парад – мы только гезы! Ты – укромный портик, я твой кораблик, легкая кора… ОДИССЕЙ Как волны плавные ласкали валуны! Прохлада светлая, как ракушка в изломе, как гребешок покладистой волны – положистой, порожистой на склоне… Как ветер медленный чуть слышно шелестел, тем гребешком, что предо мной кружился, а вечер веером ложился и редел на волнах свернутых в упругие пружины. Как чорный чай стояла тишина на подоконнике в фаянсовом… и кроме того – как чуткий слух напряжена, и лишь слегка напомнила о доме. Как в доме чопорном пустынно! и давно уснули струны в струях лунной пыли, и катится с колен веретено, и, слава Богу, обо мне забыли. * * * Мой непокорный слог по-прежнему твердит о жизни праведной, о мысли одинокой, взлетая ввысь и падая глубоко, мой слог смеется, дразнится, царит… У влажных губ реки перенимаю звуки разлуки и любви, у самой кромки льда, где глыбы вздыблены и звуками набухли, и плещется у ног прозрачная слюда… Мой мартовский коктейль – в бокале тонкостенном, в лазури небеса и царственный поток влачит наряд последний во вселенной чрез тысячи земель, каналов и мостов… Что правильный мотив, что речь его сухая? Мой непокорный слог – булыжник, соль, земля – тебя ли я любил, как в первый раз, вздыхая? И жил, и не дышал, как в первый раз любя. * * * На тонкий тон настраивал стихи под камертон пространства и реки. Так в тоне камерном ты мне казалась ладанкой, игрушкой дареной искусным кукольником – когда бы позади, минуя Ладогу, резные кони, вздрагивая буклями, летели, а в ладонях злых и каверзных снегов, и причитающих насмешников – ты, девочка, не плакала о Кае злом, а он холодных льдин не перемешивал… когда б, стуча колесами и стыками, состав проскакивал, проскальзывал по рельсам, а ты – на ты и за глаза – не тыкала мне находчивей попутчиков карельских. Тогда бы я в полуголодном тамбуре, – где в тамбурин, на поворотах вздрагивая, играла ночь, как куртизанка таборная – разнузданная маркитантка лагерная, – не раздувал огня, кляня и чиркая по коробку с картинкой новогодней, что ты мне бросила в ответ, не чикаясь, совсем как в непогоду пароходик. * * * МОТЫЛЕК _________________________________________________________________ Я рассматривал смерть как на тонком стекле микроскопа как личинку в прозрачной и горькой янтарной слезе… Где гремящая медь, где парит ритуальная копоть? Где тончайший искусный мой острый резец? Одинок и отважен прощальный полет мотылька – разве это не важно огонь оглядеть свысока? или это не горько не изнутри и не во вне, как лимонная долька на медленном гибнуть окне… Я рассматривал смерть как резной амулет из Тибета – деревянный божок, озорное окошечко рта… Говорящий сверчок и немое создание это – величайший начальник и резвый его секретарь! Покачаться как маятник – ай! Шелковистая нить! фаэтончиком маленьким бегать по бледным обоям… деревянному ротику или не хочется пить, или жить потихоньку не очень-то больно обоим. Одинок и беспечен отважный полет мотылька, озорной человечек – хозяин ручного сверчка – улыбнется натужено, личико – чорная медь – для чего это нужно? метаться, летать и гореть? * * * я рассматривал смерть, я просил приподнять покрывало – или нам нараспашку, навзрыд – и молчать не дано? если больно смотреть в уходящие окна вокзалов, если палец не колет волшебное веретено… пролететь, простучать, прогреметь как колеса на стыках! как бенгальские искры по узкой дамасской тропе, где кладбищенский сад молодыми стволами утыкан и березовой поросли спичками как канапе, и сердечная боль, и песчаная соль – это первая встреча, это плен мастерских, это галочий крик над бумажной листвой – и рублем подарит, и огнем поманит, и бранит, и калечит – клавикорды стучат и обрыв на печать… тишина, мастерство... * * * Покупать апельсины в кульках и корзинах, в ресторанах – поштучно за каждую душу – за оранжевый шарик ревнивому горцу пятачков и лимонных как солнце копеек, серебристых двугривенных белых как солнце, как карманное зеркальце маленькой феи... покупать, подарить ей на память, забывать, вспоминать в январе... Постучит каблучком, рукавичкой поманит, постоит, поскользнется на снежной горе... ________________________ КЛЯНУСЬ НЕ КОЛЬЦОМ ОБРУЧАЛЬНЫМ Клянусь не кольцом обручальным, Не жарким пожаром волос. Клянусь проливными ночами – отчаяньем ливней и слез. Клянусь упоением ливня, пропащей июльской грозой, кроящей изысканность линий в немыслимый цвет и фасон. От этой тоски говорящей, как голос, дрожащий в ночи – услышишь, увидишь, обрящешь дразнящее пламя свечи, изломы усталого тела, изгиб обжигающих губ, чтоб жизнь и смеялась, и пела во чреве сияющих труб! Чтоб ей разгореться во чреве, свечой догореть до конца, до чистого выдоха двери, до тихого вздоха Творца. * * * "...немногие из голосов я слышу – выпростан из хора..." /В.Кривулин/ ______________________________________ …стенать, сходить с ума и таять, слагать в оркестре хоровом средь снов и мартовских проталин в оконном, каменном, живом, колючем как сосулек жала, шершавей шагреневых стен – в том мире, где не провожала – бросала! но не насовсем – не ты, отрава сладкой боли, не капли Фариа… и всё ж: – Доколе, – плакала, – доколе, ты эту песенку поёшь? * * * Ты вспомнишь все в распадах белой ночи, в тот самый час, когда не повторим… Сергеичу? Ему гусиный кончик пера... и почерк что-то говорил! Нам огорченье вроде не по чину, – какая жизнь? каких-то два крыла… . . . . . . Молочница уж ноги промочила, а Аннушка и масло пролила… _____________________________________ РЕЦЕНЗИИ В СТИХАХ Рецензия увядшей листве Костры осенние горят, и клёны пламенеют ярко, а на подмостках октября – аллеях выжженного парка, в плену сгоревшего дотла, недавно звавшегося летом, гарцующего как улан по набережным и проспектам – узор кленового венка, сезон Бартольди и Россини... И свет воды как блеск клинка реки под небом негасимым! На смерть К° Разве это беда? каждый год феврали умирают! Если свечи не гаснут, не меркнет молитва – живем! И заснеженный март, как овец облака собирает и навзрыд, и на город коротким как окрик дождем! Если жизнь не игра – для чего так спешим на экран мы? За стеклом и в сети мы, забывшие свет светляки. Это кардиоцех, это камфара кардиограммы и биение пульса, и выдох, и трепет руки. Ларисе Вахрушевой Высоко в небесах, по над крыльями крыш, над садами пара белых как снег, и как факелы ярких птенцов! Это было вчера, но мы все-таки не опоздали, мы теряли друзей, но свое сохранили лицо. Серебро седины – это горькая соль парусины, мы летим над волной, над сетями и скопищем шпрот – мы однажды с тобой родились в самом сердце России – сыновья часовых у распахнутых ветром ворот. Что нам ветер и снег! Это нами клялись наши деды – нашей страстью и верой, и не было клятвы верней. Нас земля обняла, и ласкали знамена Победы, мы кормили из рук голубых городских сизарей. Мы сойдем с корабля, нас узнают по бронзовым лицам – значит, соты полны и цветы полыхают в саду – мы вернемся как осень, мы словно весна повторимся, как слеза в сорок пятом – в две тысячи сотом году! П.Логинову И грибы не растут, и парады не блещут – что ей медь ликованья и зависти жесть? Это осень любви и вязанье из шерсти домотканой и грубой, и серой... и есть на земле уголок, где Шопен не закончил свой последний пассаж, где еще не Вчера, где пуанты носок как острота отточен, где снежок конфетти и побед мишура, где как бал на проспектах царит беспорядок и юнцы позабыли манеры пажей – нет ни золушек, ни сумасшедших нарядов и приколота к двери открытка Леже... Галине Вороненко ОСЕНЬ НА МАНХЭТТЕНЕ ...как музыкант наигрывавший блюз негромко, за шуршащею портьерой я замер, я внимаю и боюсь, как Нотр-Дам стыдится за химеры – не те, что кровлю сторожат в ночи, но те, что кровью по душе... и все же как каверзны у Времени ключи! как медленны шаги, и осторожен мир ожиданья – вечный арьергард! мир упованья, как преддверье плена – моей богини бронзовый загар и мраморная влага манекена, и холодок, переходящий в сплин, и молоток аукционных фантов! и блюз вонзает косточки маслин в тупые черепа негоциантов. Михаилу Розенштерну Когда Мельпомена едва прикоснулась падуг, рыдал парадиз, и стенали, и плакали ложи, писали заклятье в стихах на шагреневой коже Трагедия века и века больничный недуг. Гекзаметра грани, пеона пленительный ритм, хорея хорал и провал оркестрового ямба шептали: надейся, поверь под капель фортепьяно – навзрыд, наудачу, на слово поверь, на пари... Поверьте себе в этой самой нелепой судьбе – войне балаганов, миров, колпачку Коломбины – вы счастья хотели, любили и были любимы, и музы слетались как пчелы на званый обед. А где-то над Сеной уже облетают листки, каштаны трещат в угольках улетевшего лета... Пишите стихи на стекле, на крахмале манжеты, ломая сюжеты... поэты, пишите стихи. _________________________________________________________________ BOREYARTCENTER MMXI – Санкт-Петербург ISBN 5-7784-1030-8 . . © Олег Павловский, 2012 Дата публикации: 11.01.2012 00:16:07 Просмотров: 3317 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|