Зоопарк / политика и секс /

Борис Иоселевич

Форма: Рассказ
Жанр: Ироническая проза
Объём: 9669 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

ЗООПАРК

/политика и секс /

В политике, как в сексе: или ты
на ком-то, или все на тебе.

Аколь Бэсэдэр, еврейский философ

ОН БЫЛ ЛУЧШЕ СВОЕЙ ЭПОХИ,
НО ЕМУ НЕДОСТАВАЛО ТАЛАНТА, ЧТОБЫ ЭТО ВЫРАЗИТЬ

Позднее субботнее утро застало меня в постели. Я лежал, уставившись в потолок, словно ища в грязных его подтёках, образовавшихся из-за долго откладываемого ремонта, священный рисунок или намёк, из тех, что разбрасывает божественная рука на предмет назидания и поучения, но ничего достойного внимания не обнаружил. Возможно оттого, что перестал понимать и, следовательно, воспринимать обычные вещи, заносясь, подобно известному гоголевскому персонажу, « в эмпиреи».

Я не был пьян ни до, ни после предутреннего возвращения, хотя выпито было немало, ибо не в моих правилах выделяться там, где нарушение традиций, тем более новогодних, могло быть воспринято как бунт на корабле без капитана, но с пьяной командой. Я предпочитаю оригинальность только в женщинах, особенно, когда остаюсь наедине с книжным шкафом, прекрасно осознавая, что предпочтения такого рода никогда не сообразуются с реальностью. А потому не удивляюсь, когда, в угоду подвернувшемуся случаю, как подворачивается в кармане, издавна ненадёванного пиджака, подзабытая купюра, не избегаю женщин, не соответствующих моим видам и вкусам. Коротко говоря, приучил себя к ренегатству, сделавшимся привычкой. Не примите сказанное за сожаление или раскаяние.

На первых порах, это оскорбляло врождённое чувство чести, но ненадолго. Прищученный к смирению, удовлетворялся малым не потому, что синица в руках надёжнее журавля в небе, а по причине, куда более прозаической. Я убедил себя, и следовал этому убеждению неукоснительно, брать у Судьбы ровно столько, чтобы потеря обретённого не казалась слишком огорчительной. Я не был доволен собой, зато все были довольны мной или притворялись довольными. У меня не было на отвал друзей, никогда не лишних для того, кто умеет ими пользоваться, а женщинам, щедро жертвовавшим моральными принципами ради телесных радостей, вынуждено доверял, но никогда не верил. Мальчишество, скажите вы, и моя мама с этим согласится.

И, тем не менее, именно с женщинами обретал ощущение спокойствия и уверенности. Что из того, что невнятно выражали свои мысли, зато действовали вполне осмысленно в растворе сексуальных игрищ, поскольку невнятица и пустословие служили не в ущерб, а в подмогу. В шуме и треске чаще получаешь то, что хочешь, а неизбежное, хотя и караулит за каждым поворотом, не лишает возможности проскользнуть незамеченным. Отсюда и предпочтение сущего возвышенному, но не из цинизма, а из простого расчёта. Не вижу смысла искать там, где меня нет, а там, где от меня никуда не деться, пытаюсь устраиваться со всеми возможными удобствами. И я купался в бесчисленных подробностях бытия, словно в ванне, наполненной моим добрым «Мускатом».

Ни торжества, сопутствующие политическим видам государства, ни сборища, этим видам противоречащие, не проходили с моим участием. Зато на свадьбах, прежде любимых, но благоразумно потерянных, в качестве тамады или просто почётного гостя, столь убедительно изображаю ищущего вчерашний день, что бывшие мои пассии проникаются, щекочущим их самолюбие убеждением, будто для меня нет горше потери, чем та, которую несу в данную конкретную минуту.

Свойство сохранять трезвость даже в нетрезвом состоянии, делает меня нечувствительным для уколов совести и честолюбия. Первой у меня почти нет, зато второе заполняет до отказа, но я борюсь, правда, не с ним, а с желанием выставлять напоказ, раз уж на мою долю выпала сизифова забота тащить из болота повседневности крокодила тщеславия. В общем строю с такими, как сам, но не обладающими сдерживающими приспособлениями, ограничиваюсь напоминанием о себе на перекличках. Это не много, зато не испытываю никаких неудобств, ибо решил давно и непреложно: выше головы не прыгнуть, если даже голова отсечена.

Всё это имеет прямое отношение к вчерашнему новогоднему событию, где одалживались не тем, что будет, а в помин, оставшемуся позади. И я, позабыв о сдержанности на похоронах, подвергал, склонившихся над могилой иллюзий, испытанию на чувство юмора, к сожалению, им не свойственного, используя любой повод заставить их хохотать, не столько от умно сказанного, сколько от неожиданно произнесённого.

Само же событие состояло в том, что советская власть, возомнившая себя вечным дубом в лесу, не предназначенном на зачистку, а потому не упускавшая случая напомнить, что мощно стоит на идеологических корнях свинцовых принципов незаменимости и невменяемости, вдруг зашаталась, да так, что скрепы её, неожиданно даже для тех, кто расшатывал, осколками разлетелись во все стороны, разя не успевших или не сумевших увернуться. Так розы неоправданных надежд сменились розой жестоких ветров, от которых своевременно не запаслись укрытием. Не ожидавшие столь быстрой развязки, «лесорубы», долго опоминались, не веря, что случившееся не ловушка, а факт, но, удостоверившись, устроили вокруг повергнутого монстра ритуальный обряд крещения.

Я был последний среди примкнувших, и первый среди осознавших, что победители расчищали местность вовсе не для того, чтобы возвести на ней нечто новое и светлое, а с простой мыслью растащить упавшее, но уже не в коллективном усилии, а каждый для себя, в зависимости от близости к объекту искушения, а также личных пристрастий и возможностей. Притом, что предостерегающее «не по чину берёшь», останавливало только после выстрела в упор. Жирующим на пепелище казалась невыносимой мысль, что другой нахватал больше, чем следовало, тогда, как сам, разжился меньшим, чем надеялся. А посему, сообразуясь с обстановкой, переход на личности не заставил себя ждать, ибо там, где задета личность, ничто не способно привести к безналичности и, следовательно, к примирению.

Тут уж пошло и поехало. Началось размежевание по, бог весть каким, принципам, но в этой мешанине и сумятице легко и просто определились два: идеологический и национальный, нераздельных, как сиамские близнецы. Что позволяло шпынять друг друга обвинениями разной степени тяжести, главное из которых, в сотрудничестве с поверженным идолом.

А поскольку никакой крамолы, кроме желания выжить, не обнаруживалось, запал обличителей, ничуть не свободных от подобных же обвинений, угас. Жизнь охотно празднует приспособленцев, и они откликаются на призывы, как колокол на движение верёвки. Но как упустить возможность противопоставить упрямству фактов, полемическое пустословие, где слышишь только собственный голос и внимаешь собственным аргументам? Особенно ощущалось это в западной, в просторечии «западенской», Украине, косым углом упирающейся в Европу, в просторечии «еврожопу», притягивающую, как магнит ржавые гвозди.

Львов, и при бывшей власти, считавшийся окном в эту самую «жопу»», как бы по обязанности принял на себя роль полпреда, в противоположность зазевавшемуся Киеву, занятому не столько преобразованиями, как предписано столице, сколько прихватизацией, оставшейся без присмотра недвижимости.

Как бы там ни было, для тех, кто ничего не имел и не умел, подтверждение личного, прямого или косвенного, участия в коллективном дезертирстве из рядов проигравших, объяснялась необходимостью одолжиться справкой о лояльности, дававшей возможность, хотя бы на первых порах, осмотреться и отдышаться. В общей неразберихе перевёртыши служили компасом тем, кто ещё не осознал необратимость перемен.

И всё же, в видах благопристойности, сопутствующей осторожности, старательно удерживал себя на, мысленно очерченной, нейтральной полосе, ограничиваясь тем, что, сжимая кулаки, старался не размахивать ими, дабы ни одна из сторон, при всём желании, не смогла обвинить меня ни в излишней агрессивности, ни в отсутствии таковой. Короче, был не только на страже, но и на стороже.

Но это путь изгоя, не сказать на «пиру во время чумы», но уж точно, «чумки во время пира». Однако, очень скоро, чумка и впрямь переродилась в чуму, и все мгновенно посерьезнели, не ведая, что делать со своими взглядами и предпочтениями, сохранять и утаивать которые не имело смысла. Но поскольку обходиться без взглядов вообще не представлялось возможным, пришлось заменить их универсальными, сиречь жлобскими и, натурально, коммерческими.

Но, в общем и целом, шло по накатанному, ибо опыт предыдущих взбрыков истории никуда не делся, а как им пользовались, умно или глупо, должен был решить конечный результат. Победителей не судят, а если и осуждают, то втихомолку.

Но, так или иначе, каждый делал то, во что горазд, а если кого-то и угораздило, так ведь от каждого по способностям, а каждому только то, что ему суждено. Мужчины, как и положено, возводили идеологические баррикады, а женщины, радуясь восхищению самцов, взбирались на них, открывая, ненасытным взглядам противоборствующих, прекрасные в праведном гневе обличья, и, трогательные в своей незащищённости прелести, заставляя противников на какое-то мгновение забывать о распрях, но не о соперничестве.

В отличие от привычной и выгодной торговли своими любезностями, женщины постепенно превращались в призы победителям. И только более гламурные и, вкусившие, к тому же, немалые удовольствия под крылышком рухнувшего, не отвлекались ни на что другое, кроме желания и в новом качестве не утратить статус национального достояния. Подтвердив и без того известное, что можно отречься от идеи, но не от приносимых ею благ.

В этом предисловии не было бы особой необходимости, не сподвигни меня на откровенность, редкое, по нынешним временам желание, не оставаться наедине с собственной совестью.

Борис Иоселевич

/ продолжение следует /

© Борис Иоселевич, 2016
Дата публикации: 27.11.2016 09:04:10
Просмотров: 1946

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.