Аляска. Книга 1. Вопреки запретам. Часть III

Ольга Платонова

Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 371227 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Автобиографическая трилогия Ольги Платоновой «Аляска» — это не только увлекательное повествование о жизни автора. Это одновременно и драма, и сага о Любви, и авантюрная история, и завораживающий триллер.

Часть III

КРУТОЙ МАРШРУТ

Глава I

ОТАРИ

В мистике есть такое понятие — «карта любви»...
Задайте девушке вопрос: «Какой он — будущий избранник твоего сердца?» Наверняка она выдвинет множество требований к облику и манерам человека, которого готова полюбить. Но это не все. Есть еще черты внешности и характера, которым она отдает предпочтение неосознанно. О чем знает только ее душа…
Вот этот полный набор любовных требований и есть карта любви.
Если качества мужчины ей отвечают, девушка отдаст ему свое сердце. В пухлой девичьей колоде карт-ожиданий под названиями «нравится», «не нравится», «забавно», «так себе», «это только друг» и многих других карта любви — единственная. Редкий человек может ее вытянуть. Он должен быть для этого создан.
Отари был создан так, чтобы вытянуть из моей колоды именно эту заветную карту. Я встретила его, и в мою жизнь ворвалась Любовь.
***
Был конец мая, учебный год завершился. Я ожидала приезда Дэвида и готовилась к экзаменам после восьмого класса. И то и другое портило мне настроение. После тяжелого разговора с родителями о перспективе раннего замужества с американцем у меня отпала всякая охота продолжать эту историю. В конец концов, я играла в Монику не для того, чтобы создавать себе проблемы! Обстановка в доме не радовала. Мама посматривала на меня с усмешкой, отец хмурился и молчал, брат злорадно скалился. Романтика отношений с Дэвидом больше не привлекала. Все испортила серьезность его намерений… Ну, а необходимость зубрить к экзаменам правила грамматики или таблицы синусов и косинусов вообще сводила меня с ума!
В общем, я тосковала. Сидела дома и уныло листала учебники. Вечерами выбиралась в гости к своей однокласснице Ирке Цветковой. За последнее время мы с ней здорово сблизились.
После отъезда Моники у меня в классе остались две подружки — Юлька Горбова и Олька Морозова. Но потом и они исчезли: их семьи переехали в другие районы Москвы. Нужно было заводить новую подругу, а как иначе! Я стала внимательно приглядываться к девчонкам из класса и поняла: задача у меня непростая! Все одноклассницы давно определились с симпатиями-антипатиями, дружили тесными парами-троечками. В эти компании не входила только одна девчонка — Ирка Цветкова. Не то чтобы ее сторонились — просто наши сплетницы-болтушки не находили с ней общего языка. Она была тихая, скромная, держалась неуверенно. Увлекалась живописью и говорить умела только об этом. Мальчики интереса к ней не проявляли: красавицей ее назвать было трудно. Крупная и малоподвижная, девичьей грацией она не блистала. А ее маленький, как птичий клюв, носик на широком лице смотрелся довольно неказисто.
Я подумала и решила: «Пусть подругой будет Ирка! Интересно расшевелить такую тютю-матютю!»
Далось мне это легко. Ирка только выглядела нелюдимкой. На самом деле, она будто ждала, что я предложу ей дружбу. Да, правильно говорят: «Тихой девушке легче вести скромную жизнь». Но хочет ли она сама такой жизни? Ирка с радостью отвечала на все мои инициативы. Мы стали вместе ходить в кафе-мороженое «Метелица». Я научила ее танцевать. На уроках физкультуры показала кое-какие гимнастические трюки с мячом и скакалкой. Она стала двигаться намного более уверенно и раскованно. Я притащила к ней домой магнитофонные записи самых популярных зарубежных исполнителей. Легендарные хиты «From Souvenirs to Souvenirs» Дэмиса Руссоса и «Dancing Queen» группы ABBA мы крутили у нее в комнате по десятку раз! Мы менялись одеждами. Зимой я ходила на свидания к Дэвиду в Иркиной болгарской дубленке. А ей пришлась по вкусу моя кожаная куртка-пилот.
Одним словом, дружба у нас вполне сложилась. Новой подруге было со мной интересно, мне с ней — не одиноко. Так мы и провели вместе весь учебный год.
Но теперь даже в гостях у Ирки Цветковой я не могла избавиться от уныния. Как вести себя с Дэвидом? И как наладить отношения с отцом? Эти вопросы решались разрывом отношений с влюбленным викингом. Но я слишком далеко зашла в этой игре. Для того чтобы отказать Дэвиду, мне нужна была серьезная причина. Я хотела уверенно обосновать свое решение — и для себя, и для него.
Такое обоснование искать или придумывать не пришлось: мне предоставила его сама судьба!
Воистину, жизнь многообразна! Иногда она преподносит сюрпризы, на фоне которых все проблемы разрешаются сами собой!
А все началось с того, что я стала хозяйкой собственной отдельной комнаты.
Нельзя сказать, что я не ждала этого события. К нему постепенно вела длинная череда перемен в жизни нашей коммунальной квартиры. Но в таких случаях всегда кажется, что конец ожиданию наступает внезапно.
А дело было так.
В семидесятых годах в Москве началось массовое жилищное строительство на окраинах столицы. Люди получали квартиры в Бибирево, Медведково, Домодедово, Ясенево, Чертаново. Наша коммуналка постепенно избавлялась от своих жильцов. Сначала уехала семья Айзенбергов. Их комната отошла к нам, и в ней родители устроили спальню. Потом разгульные увечные сестры Нюрка и Шурка отправились жить в Ховрино. Вопреки ожиданиям, их жилплощадь нам не отдали. Освобожденная комната долго пустовала. А потом в нее заселилась новая соседка — скромная интеллигентная девушка Алиса, секретарь-машинистка из районного комитета комсомола. Тогда мы стали ждать, когда получит квартиру семья вечно хмельного шофера Володьки. Его жена Людка усиленно хлопотала об этом. Но давать квартиру им не спешили. Прошел год, два… Мы уже отчаялись ждать. Но вот, наконец, свершилось! В конце мая Володькина семья съехала!
Отец пошел в жилищный комитет и стал робко узнавать: как исполнительная власть думает распорядиться свободной жилплощадью?
— Вам она переходит, вам! Платоновым, уважаемый! — сердито ответил, копаясь в бумагах, чиновник. — Мы бы все комнаты вашей семье отдали. Но пришлось соседку к вам подселить. Ничего не поделаешь: указание райкома комсомола! А вот другая ваша жиличка ни за что уезжать не хочет!
Он говорил об Алисе и карлице Марфуше.
Мы в семье никогда не обсуждали вопрос, который напрашивался сам собой. Почему семье Платоновых не предлагали уехать на окраину Москвы — пусть в малогабаритную, но зато отдельную квартиру? А вместо этого расширяли нашу жилплощадь в коммуналке, отселяя других жильцов?
Сейчас я понимаю: мои родители имели достаточно высокий социальный статус. Власти заботились об их комфорте. В райисполкоме, наверно, рассуждали так. Николай и Валентина Платоновы — прекрасные специалисты, руководители крупных ведомственных партийных организаций. Они должны жить в центре Москвы, недалеко от учреждений, в которых работают. К тому же — в просторной квартире. Пусть у них коммуналка, зато лучшая из всех. Соседи у них тихие, дисциплинированные — старушка и райкомовская комсомолка, они мешать не будут. А площади, отошедшие Платоновым, — велики. В новостройках таких никогда не получишь…
От этой «заботы» сильно попахивало лукавством. Но родители были довольны. Мы теперь могли жить в трех комнатах! И отец с мамой активно занялись расселением семьи. Саша перебрался в Володькины апартаменты. Родители заняли нашу большую комнату. А их спальня досталась мне.
Радостные хлопоты по обустройству жилья захватили нас всех. Мы перетаскивали мебель и вещи. Спорили, где и как их лучше расставить. Мыли окна, полы и двери. В этой суете все как будто забыли о моей истории с Дэвидом. Мама была благодарна за то, что я есть, и взвалила на меня всю грязную работу. Брат страшно радовался тому, что теперь не придется делить со мной гостиную, и весело подмигивал. А отец просто счастливо мне улыбался. Оглядывая бывшую спальню, он обнял меня за плечи:
— Тебе здесь хорошо будет, дочь. Все-таки шестнадцать квадратных метров! Только вот мебели маловато. Тахта да этажерка…
— Ничего страшного, пап! Может, тетя Наташа что-нибудь из своего отдаст! — радуясь примирению с отцом, отвечала я.
— Ах, да! — хлопнул он себя по лбу. — Надо же сказать ей, что у тебя новая комната! Вот уж она будет рада! — И пошел к телефону.
Я не сомневалась, что моя вторая мама обрадуется новоселью дочки. Но никак не ожидала, насколько деятельное участие она примет в моем обустройстве!
Тетя Наташа приехала к нам тем же вечером. Деловито прошла в мою комнату, оглядела голые стены и проворчала:
— Площадь-то большая, только как ты, девонька, без мебели жить будешь? — Помолчала, о чем-то усиленно размышляя, пошевелила губами и выдала: — Ничего, мебель я тебе куплю! Завтра поедем по магазинам и выберем все, что нужно! Подумай, как жилье свое обставить хочешь.
Я крепко обняла тетю Наташу и чмокнула ее в морщинистую щеку.
— Ладно, ладно!.. — снова проворчала она. Хотя было видно: тетя довольна — и своим решением, и моей благодарной лаской. — Что ж, я своей дочке на мебель не накопила? У меня еще и на приданое тебе будет! — И снова оглядела комнату. — Телевизор-то есть у тебя?
И здесь появилась мама:
— Телевизор в семье один, для нас с Колей. Оле он не нужен. Она в десять вечера должна спать ложиться. А то будет до полуночи кино смотреть!
Тетя Наташа поджала губы и осуждающе взглянула на маму. Она недолюбливала невестку: считала, что та плохо заботится и о своих детях, и о муже. А уж в том, что касается меня, она никогда не учитывала маминого мнения. В разговорах с ней не перечила, но все делала по-своему. Так случилось и на этот раз. Мама ушла, а тетя Наташа шепнула с видом заговорщика:
— И хороший телевизор тебе купим!
Через три дня я стояла посреди своего преображенного жилища, и душа моя пела. Несколько лет назад во время ремонта спальни отец применил новую тогда технологию отделки стен — однотонную покраску с набивным рельефным рисунком. Мама заказала для спальни желтый цвет. Получилось стильно. Теперь стены моей «солнечной» комнаты диктовали выбор точно определенной гаммы цветов внутреннего убранства. От светло-желтого до темно-коричневого. Поэтому в поисках подходящей мебели и предметов интерьера нам с тетей Наташей пришлось обойти немало магазинов. На покупки мы потратили целых два дня. Но то, что получилось из бывшей спальни, стоило наших усилий!
Я с удовольствием окинула взглядом свою первую недвижимость. Посреди комнаты стоял чешский пластиковый столовый гарнитур — последний писк моды: низенькие, шоколадного цвета, стол и четыре кресла с подушками. В комнате было два окна, их украшали приспущенные бежевые жалюзи из китайской соломки. В простенке между окнами расположился зеркальный ореховый трельяж. На нем красовался оригинальный светильник — шар из оранжевого матового оргстекла. Когда я вечером впервые зажгла его в комнате, тетя Наташа воскликнула:
— Ни дать ни взять — красная луна!
Со светильником прекрасно гармонировали обтекаемые формы и бордовый цвет небольшого телевизора новейшей модели «Шилялис». Он стоял возле окна на изящной этажерке. На ее нижней полочке нашел себе место портативный кассетный магнитофон «Электроника». Его, как и «Шилялис», подарила мне тетя Наташа, только намного раньше. В зеркалах трельяжа отражались навесные книжные полки на стенах, тахта с золотистым покрывалом, высокий коричневый шкаф для одежды…
Я подняла голову. Отец повесил книжные полки так, как я попросила: в шахматном порядке. Над ними стену украшал большой сюрреалистический рисунок, сделанный мною собственноручно. Лилии на длинных изогнутых стеблях тянулись к потолку полураспустившимися крупными бутонами. Нарисованы они были так, что цветоложе каждого из них походило на основание ладони, а лепестки цветов — на длинные, тонкие, чуть раздвинутые пальцы. Женские руки-цветы простираются к небу…
Для того чтобы это изобразить, мне пришлось взять у Ирки Цветковой несколько уроков графики. Она предлагала:
— Давай я нарисую! Такой шикарный замысел!
Но я хотела сделать все сама. И у меня получилось!
Меня вывел из задумчивости голос отца:
— Молодец, Оля! Красиво, уютно! Справилась на «отлично»!
— Спасибо мамане… — улыбнулась я.
— Ну что, теперь новоселье будешь с друзьями справлять?
Новоселье?.. Это была отличная идея! Как она мне в голову не пришла!
— Точно! — У меня загорелись глаза. — Позову Ирку Цветкову и Мишку Ефремова!
Отец, в отличие от мамы, знал, с кем я дружу в классе. Он интересовался жизнью дочери, а я охотно рассказывала ему о себе. Во всяком случае, о своей учебе в школе. Про наши с Мишкой похождения в баре я, конечно, умалчивала.
— Алису еще пригласи, — посоветовал отец. — Она очень любопытствует. По лицу видно. Просто спрашивать не решается.
Я симпатизировала Алисе. Эта приветливая девушка с тонкими чертами лица неизменно смотрела на мир удивленно-восторженными глазами. Она училась заочно в Литературном институте, писала стихи, пела под гитару. У нее было много друзей. Все они любили поэзию, театр, серьезное кино. Собирались у Алисы и спорили об искусстве, обсуждали новинки литературы, премьерные спектакли и кинофильмы. Тогда в стране был расцвет популярности авторской песни. Из комнаты соседки частенько раздавались голоса классиков жанра. Конечно, не реальные, а в магнитофонной записи. Звучали песни Владимира Высоцкого, Булата Окуджавы, Юрия Визбора, Сергея Никитина, Александра Городницкого…
Мы с Алисой легко нашли общий язык и вполне могли бы стать друзьями. Но соседка была на несколько лет старше меня, и наши интересы во многом разнились. С другой стороны, ей мешала элементарная осторожность. Многие из авторских песен, которые слушала девушка, были тогда под запретом. Да и разговоры, что вели друзья Алисы, наверняка выходили за рамки дозволенного властями. Может быть, поэтому она избегала сближения со мной. Все-таки я была дочерью полковника МВД…
Через несколько лет я, студентка института иностранных языков имени Мориса Тореза, стану в компании Алисы своей. Ведь мой внутренний статус изменится, круг интересов станет шире. Да и соседка отбросит свою осторожность. За годы проживания с нашей семьей в одной квартире поймет: опасаться ей нечего. Стукачей в семье Платоновых нет.
— Алису? — переспросила я. — Конечно, приглашу!
Мне хотелось видеть ее среди своих гостей. И еще — услышать ее мнение о моей дизайнерской работе.
Я тут же позвонила Ирке и Мишке, зашла к Алисе. Все с радостью приняли мое приглашение. Празднование новоселья было назначено в ближайший выходной. Я стала думать, чем буду потчевать гостей. Так, салат оливье, Алиса или Ирка помогут приготовить… Чай и торт... Ну, и шампанское, конечно! Праздник же!
На следующий день мне позвонил Мишка.
— Слушай, Оль, — неуверенно начал он, — там у тебя в компании, получается, три девушки будут?
— Ну да.
— А я один…
Это простое и короткое замечание он сделал с идиотской значительностью. Мне стало весело.
— Очень точное наблюдение, Ефремов! Молодец! — похвалила я приятеля. — И что?
— Нехорошо это…
Тьфу ты!.. Или он строил из себя дурака, или в дурака превратился! И в том, и в другом случае ему что-то было нужно. Я засмеялась:
— Ефремов! С тобой не соскучишься! Когда это ты девушек боялся?! Ты чего от меня хочешь?
— Ладно, — перестал мямлить Мишка. — Можно мне со знакомым прийти?
Дело-то, оказывается, и выеденного яйца не стоило! А он так долго к нему подводил! Я Мишку не узнавала.
— Да приходите, конечно! Какие проблемы! А кто он — твой знакомый?
Мишка снова замялся.
— Ну, он врач, друг отца… Грузин, из Тбилиси. На курсы переквалификации в Москву приехал.
— Так сколько же ему лет?
— Около тридцати.
Все понятно, подумала я. Взрослый дядя, командированный, да еще грузин. Оторвался от семьи, хочет провести время в Москве с толком: познакомиться с девушками, погулять в компаниях. Вот и попросил сына своего друга обеспечить ему веселое пребывание в столице!
— Ты бы лучше его в валютный бар сводил, — съязвила я.
— В бар он и без меня может сходить, — недовольным голосом сказал Мишка. — Он в московских гостях побывать хочет.
Затея отцовского друга была Мишке явно не по душе. Не хотел он его ко мне приводить. И в то же время вел разговор так, будто ему обязательно нужно исполнить желание своего знакомого.
Странно все это, подумала я. Но не захотела ломать голову над Мишкиным ребусом. Знай я правду, незваный гость из Тбилиси никогда не ступил бы на порог моего дома.
И не случилось бы этой Любви…
— Ладно! Приводи своего грузина! Как его, кстати, зовут?
— Отари.
***
В моей комнате громко играла музыка. Ирка Цветкова, как только пришла, сразу же бросилась к магнитофону и поставила кассету своего любимого ABBA. Теперь же она носилась из комнаты в кухню и обратно: накрывала на стол. Мишка со своим знакомым должны были скоро подойти. Мы с Алисой на кухне завершали приготовление салата и бутербродов с дефицитным финским сервелатом. Палку импортной сухой колбасы отец выделил мне из праздничного продуктового набора, что принес с работы. Его он получил давно, ко Дню Победы. Все другие продукты из набора уже были съедены. А вот сервелат отец почему-то припас. Как будто знал, что у дочери будет праздник…
Алиса делилась впечатлениями от осмотра моей комнаты:
— Оля, у тебя развитое чувство прекрасного! Ты обставила комнату с большим вкусом! А твой рисунок на стене…
— Я бы в нем кое-что изменила! Надо было наброски мне показать! — возникла за спиной Ирка. — Ну, закончили? Давайте тарелки!
Мы поставили приготовленные закуски на стол, и тут раздался звонок в дверь. Я вышла встречать гостей. На пороге стоял радостно ухмыляющийся Мишка Ефремов. Он держал в охапке два больших, туго набитых бумажных пакета. Из одного чуть ли не вываливались на пол крупные красные яблоки и оранжевые мандарины. Из другого торчали желтые гроздья бананов и длинные бордовые свечи чурчхелы. Вместе с ними в пакете теснились упакованные в целлофан стрелки маринованного чеснока и пучки соленой черемши.
Я сразу поняла, что все это изобилие — не Мишкиных рук дело. Мой школьный приятель явился бы на вечеринку к однокласснице налегке, с пустыми руками. А вот тот грузин, который напросился с ним в гости, подумалось мне, позволить себе такого не мог. И поскупиться на угощенье — тоже. Я была наслышана о широте и щедрости кавказской души.
Но где же он?.. Гостя рядом с Мишкой я не видела.
— Платонова, принимай подарки! — закричал Ефремов. — С новосельем! Отари, покажись!
Из-за стены вышагнул и встал в дверях высокий худощавый мужчина. В руках он держал великолепный букет алых роз, бутылку шампанского и плетеную корзинку со свежей клубникой. А под мышкой сжимал огромную коробку шоколадных конфет.
Я была приятно удивлена. Да он подготовился так, будто на свадьбу шел!
То почтение, которое оказывал гость незнакомой хозяйке незнакомого дома, вызывало уважение. Если это в традициях грузинского народа, то они мне определенно нравились!
Мужчина смущенно улыбнулся и тихо сказал с легким грузинским акцентом:
— Здравствуй, Оля! Я Отари. Поздравляю тебя!
И протянул мне розы.
Представление о грузинах у меня было тогда поверхностное и противоречивое. Оно складывалось из впечатлений от комедийных фильмов с участием Вахтанга Кикабидзе и общения с грузинскими продавцами на Палашевском рынке. Герои Кикабидзе внушали мне, что грузины — простые, сердечные и очень наивные, вплоть до дурости, люди. А на рынке я видела неопрятных, гортанно-крикливых и лукавых торгашей. Их наглые обращения «Слюшай, дарагая!» и «Красавица, пастой!» вызывали у меня тревожную брезгливость. А еще я помнила, что они били маленькую Ляльку с Лисы — за то, что она воровала у них орехи…
Отари не походил ни на одного грузина, что я видела в кино или в жизни. Он был стильно и опрятно одет: элегантная черная рубашка, модные вельветовые джинсы, до блеска начищенные мужские туфли. Он был красив. Чистый лоб, выразительные карие глаза, спокойный взгляд из-под длинных ресниц, мягкая улыбка, мужественный подбородок с глубокой ямочкой… В коротких черных волосах этого молодого мужчины поблескивала ранняя седина. Почему?..
Я смотрела на него и вдыхала запах подаренных им роз. Мной овладело странное чувство… Это было нечто вроде абсолютного душевного равновесия, блаженного покоя. Как будто я долго где-то бродила, что-то искала, не зная точно, в чем лежит моя забота, и вот… Я нашла место, в котором душа мгновенно раскрылась навстречу солнцу и стала свободной. Счастливой… За спиной звучала песня АВВА «Boom-a-boomerang»: «Love is always around and you can look for it anywhere…» («Любовь всегда вокруг нас, и ты сможешь найти ее где угодно…») Отари перестал улыбаться, его взгляд изменился: я утонула в глубине его глаз. Сердце занялось нежной тоской…
Я замерла. Я никогда не испытывала ничего подобного. Я не знала, что думать.
Знала только моя душа.
Отари вытянул ту самую карту любви…
— Эй, Платонова! — донесся откуда-то издалека голос Мишки Ефремова. — Ты чего? Скажи, куда все это сваливать! — Он указал вытянутым подбородком на пакеты у себя в руках. — А то ведь уроню!
Я опустила глаза, еще раз вдохнула нежный аромат роз и сказала ровным голосом:
— Миша, проходи в комнату и поставь пакеты на тахту.
Мне нужно было время, чтобы прийти в себя.
На Отари я теперь смотреть боялась. Отвернулась и тихо позвала:
— Пойдем!
Это вышло само собой — обратиться к нему на «ты». Он был намного старше меня. Мы только-только познакомились, не стали даже приятелями. Он не сказал мне и десятка слов. Этот мужчина меня совсем не знал, и я не имела представления, из какой жизни он шагнул в мой мир. Но все это не имело значения.
Только «ты». Только ты… Ты для меня создан.
В моей комнате знаменитая четверка АВВА продолжала петь о любви: «When you feel that you've found it my advice is to take good care…» («Если чувствуешь, что нашел ее, мой тебе совет: позаботься о ней…»)
***
Я сидела в кресле с бокалом шампанского в руках и смотрела на танцующих гостей. Мишка в паре с Иркой Цветковой небрежно покачивались в такт музыке и весело болтали. Отари деликатно вел в танце Алису. Она то и дело вскидывала на него свои восторженно-изумленные глаза и что-то спрашивала. Он тихо, с улыбкой отвечал. Отари понравился Алисе, и она весь вечер оказывала ему знаки внимания. Впрочем, Ирке он тоже понравился. А иначе и быть не могло. Отари был не только красивый молодой мужчина. Он оказался общительным и веселым гостем. Похоже, его нисколько не волновало то, что он в компании — самый старший. Наш новый знакомый вел себя со всеми на равных, но с неизменным достоинством. Как я потом поняла, настоящие грузины никогда его не теряют.
Как только Отари вошел в комнату, сразу же развел бурную деятельность возле стола, пополняя наши закуски кавказскими угощениями. При этом сыпал шутками, развлекал нас анекдотами про грузин и сам же им от души смеялся.
— Спектакль в грузинском театре: «Товарищ Лэнин, «Аврор» бабахнул!» — намеренно искажая слова и усиливая акцент, рассказывал он. — «Вах! Вах! Рэволюция!» — И со смехом пояснял: — Это все неправда, Оля! Грузины не такие глупые! И мы знаем русский язык намного лучше, чем вы думаете!
А когда настало время произнести тост, Отари поднялся, поставил бокал с шампанским себе на ладонь и торжественно сказал:
— Этот бокал полон, и вино в нем радостно играет! Оля, пусть твоя жизнь в новом доме будет так же полна счастья, пусть искрится радостью, как это вино! Так выпьем за прекрасную молодую хозяйку и ее новоселье!
После такого замечательного тоста я выпила свой бокал до дна. Отари продолжал что-то говорить, показывал, как в Грузии едят чурчхелу, рассказывал о зимнем урожае мандаринов и апельсинов в Аджарии. И все время обращался ко мне. Все время поворачивался в мою сторону.
А когда наши глаза встречались, повторялось то, что случилось у входной двери. Его взгляд становился глубоким, бездонным, и я тонула в нем. Моя душа пела.
За окном сгущались сумерки. Я зажгла оранжевый светильник. Женские руки-лилии над книжными полками стали нежно-розовыми и сильнее обычного вытянулись к небу. Музыка стихала. Подходила к концу и наша вечеринка. Скоро уйдет и Отари, а мы так ничего и не сумели друг другу сказать. Даже в танце, когда были так близки…
Обнимая Алису за талию, Отари поглядывал на меня. Оранжевый отсвет в его карих глазах превращался в темное гудящее пламя. Оно затягивало в себя, рождало во мне ответный огонь. Я неожиданно вспомнила сказку про Снегурочку. О том, как она прыгнула через костер и растаяла. Но ее-то играть с огнем подружки уговорили, а меня кто толкает?
Я чувствовала, что пропадаю. С этим нужно было что-то делать.
— Давайте чай пить, — сказала я, приглашая гостей к столу. На нем уже стояли чашки, торт «Прага» и коробка конфет, что принес Отари. Мишка с Иркой, продолжая болтать и смеяться, охотно развалились в чешских креслах. Алиса в последний раз взглянула на Отари снизу вверх, сняла ладони с его плеч и разочарованно вздохнула. Видимо, не услышала на свои вопросы ответов, которых ждала. Она была хорошая девушка, но сейчас я ей нисколько не сочувствовала.
Из магнитофонных динамиков зазвучал голос Пола Маккартни: «Yesterday all my troubles seemed so far away. Now it looks as though they're here to stay…» («Вчера все мои проблемы казались такими далёкими. А теперь кажется, что они со мной навсегда…»)
Песня напомнила мне о Дэвиде. Он любил слушать, как я пою «Yesterday». Воспоминание было совсем некстати.
Отари проводил Алису к столу и повернулся ко мне. Протянул руку:
— Не хочу чай. Хочу с тобой танцевать!..
Вот так. Решительно. Простыми словами. С грузинским акцентом. «Хочу с тобой», и все. А другого ничего «не хочу». Куда деться от этого зовущего темного огня?..
В сердце звучала тягучая, мучительная, сладостная нота…
Я встала с кресла. И тут заметила взгляд Мишки Ефремова. Он уже не хихикал с Иркой, а смотрел на Отари.
Напряженно. С неодобрением.
Можно было бы заподозрить его в ревности. Но за время наших похождений в валютных барах отношения наши определились как нельзя лучше. Мы были хорошими друзьями. «Я тебя люблю, Платонова, — говорил он, — как классную подругу!» Какое значение он придавал при этом слову «классная», было не ясно. То ли имел в виду подругу из класса, то ли подругу высшего качества.
Мы встретились глазами, и он отвернулся к Ирке. При этом даже не попытался мне улыбнуться или изменить выражение глаз. Он хотел, чтобы я о чем-то догадалась. Поняла что-то такое, чего он сказать никак не мог…
Впрочем, это продолжалось секунду, не более. От таких мимолетных контактов, сколь бы значительными они ни были, легко отмахнуться. Особенно если они мешают. Мало ли почему Мишка так посмотрел? Может быть, ему Ирка в тот момент что-нибудь неприятное говорила?.. Да ну его!
Отари увлек меня на другой конец комнаты, как можно дальше от нашей компании. И мы поплыли в оранжевых волнах печальной песни о парне, который потерял свою любовь. Отари обнимал меня нежно и сильно. Он не танцевал — сливался со мной в медленном движении под музыку. Я не противилась, мои руки обвивали его шею.
— Оля… — жарко выдохнул он. Мне показалось, что пламень его страсти опалил мне волосы. Я подняла голову, посмотрела ему в лицо:
— Кто ты?.. Откуда ты взялся?..
Наши губы почти соприкасались.
— Поедем ко мне, — прошептал он. Я не ответила. Невозможно было расстаться с ним. Казалось немыслимым хоть на минуту заглушить в себе музыку любви — яростную, нежную, томительную, щемящую… Но и бросаться очертя голову в объятия человека, которого знаешь всего несколько часов, тоже было нельзя. Я вспомнила Мишкин взгляд.
— Нет, Отари. — Я положила ладони ему на грудь и отстранилась. — Ты мне очень нравишься. Но так нельзя. Я тебя совсем не знаю.
Он умел владеть собой. Разомкнул объятия, взял меня за руку.
— Хорошо, Оля. Пойдешь завтра со мной в ресторан? Кавказскую кухню хочешь? Шашлык, хачапури, сациви! — Он характерным кавказским жестом собрал пальцы в щепоть, прижал их к губам и выразительно причмокнул.
Его глаза теперь весело блестели.
— Пойду! — с радостным облегчением ответила я. Мне казалось, что Отари должен был обидеться в ответ на мой отказ поехать к нему. А ссориться с ним я желала меньше всего на свете. Но я плохо о нем думала. Он был из настоящих грузин. А для них желание женщины — закон.
— Кстати, где ты в Москве остановился? — спросила я и потянула его за руку к столу.
— В гостинице «Академическая». Знаешь? Около метро «Октябрьская».
— А на курсы куда ездишь?
Мы подошли к столу, Мишка как раз закончил рассказывать какую-то байку, и Алиса с Иркой дружно засмеялись. Может быть, поэтому Отари не ответил. Зато сказал:
— Оля, мне пора. — И обратился к моим друзьям: — Миша, Аля, Ира, до свидания! Это большое счастье — провести с вами вечер!
Мишка привстал с кресла:
— Так мы тоже, наверное…
— Сиди, Ефремов! — скомандовала я. — Музыку еще послушаем, чаю попьем! Девчонки, заварите? А я Отари провожу.
Мне хотелось остаться с ним наедине.
Я проводила его до дверей. Стоя рядом в пустом коридоре, он шепнул:
— Я завтра в пять часов за тобой на такси заеду. Будешь дома?
— Да, буду, — тихо ответила я. И сжала ему руку. Он мягко, но властно притянул меня к себе и поцеловал в губы.
Я задохнулась.
Мне все стало ясно. Никуда я от него не денусь. С картой любви не шутят. Он будет моим мужчиной. А я — его женщиной.
Так и случилось.
***
Мы стали встречаться. Отари снимал в гостинице «Академическая» одноместный номер, и это временное прибежище одинокого молодого врача-грузина превратилось в колыбель моей первой любви. Я неслась в потоке слепящего солнечного света. Наши чувства, наши страсти, наша нежность… руки, не знающие стыда… его сияющие глаза, его губы, его горячечный шепот… наши походы по ресторанам, вечерние прогулки по Москве… Не помню, как я сдала экзамены. Но я сдала их! Тогда настало время чудес, и мои четверки по литературе и математике были тому свидетельством!
Время летело незаметно. Мы виделись каждый день.
— Когда же ты на свои курсы успеваешь ходить? — как-то спросила я.
— Закончились курсы, — просто ответил Отари. — Я отпуск взял в больнице, телеграммой. С тобой буду. Долго… — И крепко обнял меня. — Сколько смогу, Оля!
Тогда я и написала Дэвиду письмо. Мне не пришлось долго думать и подбирать слова. То, чем я жила, не оставляло для влюбленного викинга никакого места ни рядом со мной, ни в моей памяти, ни в душе. Я опустила письмо в почтовый ящик и тут же забыла о женихе из Америки. Не было ни чувства вины, ни лирических воспоминаний — ничего не было. Любовь — великая эгоистка…
Я жадно узнавала Отари. Расспрашивала: как он жил до меня, что думает, о чем мечтает… Он не любил о себе распространяться.
— Мечтаю тебя целовать! Всегда! — смеялся он и нежно прикасался губами к моей щеке. Он был из тех счастливых людей, которые живут одним днем: не сожалея о прошлом и не тревожась за будущее. Он наслаждался нашей любовью — и в этом каждую минуту выражалась вся правда и полнота его существования.
Так я думала. Но все-таки упорствовала в своем любопытстве. И день ото дня узнавала о нем все больше и больше.
Отари родился и жил на окраине Тбилиси — в бедном и ничем не примечательном районе Сабуртало. Судьбы его родителей не сложились. Отец промышлял воровством, удача ему не улыбалась, всю жизнь он провел в тюрьмах. Мать Отари годы и годы жила в ожидании мужа, в заботах об их первенце — дочери Гулико. Когда муж возвращался, она всякий раз думала, что счастье наконец-то посетило их дом. Но неизменно рано или поздно оставалась одна. Потом родился Отари. Через три года одинокая женщина с двумя детьми на руках устала и отчаялась. Она была еще сравнительно молода, привлекательна. Мужчины оказывали ей знаки внимания. Вполне можно было начать новую жизнь. Нужно было только пристроить детей. Избавиться от них…
Она решилась на это. Шестнадцатилетнюю дочь Гулико отдала замуж за богатого пожилого цеховика — владельца подпольной пошивочной мастерской. А трехлетнего сына Отари — престарелым родителям мужа.
— Сына не смогли воспитать! Вором стал! — кричала она свёкрам. — Молодость у меня украл! Красоту сгубил! Так хоть из внука человека сделайте! А мне еще для себя пожить хочется!
Старики окружили маленького Отари теплом и заботой. Но кроме этого мало что могли ему дать. Жили они бедно. Дед работал дворником, бабушка хлопотала по дому. Их дочь Циала, тетка Отари, помогала, чем могла. Но у нее с мужем было пятеро детей, и ей самой нередко нужна была помощь родителей. К Отари часто приходила Гулико, приносила деньги. Ее состоятельный супруг не скупился на поддержку родственников любимой молодой жены.
Свою мать Отари видел редко, да и то при случайных встречах по дороге из школы. Она сыном не интересовалась…
Он рос на улицах Сабуртало. Бегал по их узким неровным тротуарам, купался в Куре, играл в футбол в тенистых дворах среди малоэтажных оштукатуренных домов.
— Это потом стали большие здания строить, как в Москве, и магазины тоже, а тогда… — рассказывал Отари. — Идешь по улице, а в каждом доме — магазинчик, еще магазинчик, еще… Да и сейчас там то же самое, Сабуртало никогда не изменится! Развалы с фруктами, парикмахерские, мастерские! И на каждом шагу пекарни! У нас любят хлеб печь. Знаешь, как вкусно горячий шоти пахнет?
Там же, на улицах и во дворах Сабуртало, набирался он жизненного опыта. В Грузии всегда была сильна организованная преступность во всех ее формах: бандитизм, разбой, похищение людей, мошенничество, шулерство, кражи. Недаром в преступном сообществе СССР слово грузинских криминальных авторитетов было решающим. Но особенно в республике почиталась воровская традиция.
— У нас в Грузии вор — уважаемый человек! — значительно говорил Отари. И было непонятно: осуждает он это или одобряет…
Почти в каждой семье Сабуртало кто-то из мужчин или сидел в тюрьме, или имел судимость в прошлом. В районе царил культ воровской жизни. Отбыть срок в местах заключения свободы считалось достойным делом. Совершить преступление значило проявить мужскую доблесть. Ребята брали со взрослых пример: учились карманным кражам, похищали вещи и продукты с торговых лотков, помогали взрослым преступникам — «стояли на шухере», пока те обворовывали дома. Отари подростком не раз участвовал в квартирных кражах.
Когда я это услышала, в ужасе округлила глаза:
— Ты воровал?!
Отари засмеялся:
— Это давно было, Оля!
Я поняла, почему он не любил рассказывать о своем прошлом — не хотел неприятных воспоминаний. В этом мы были похожи. Я тоже не любила вспоминать о своих приключениях на Лисе. «Слава Богу, что все это давно кончилось — и у него, и у меня», — подумала я.
Подходил к концу июнь. Родители, как обычно, готовились провести отпуск на даче. Я надеялась, что и Саша тоже уедет отдыхать. К тому времени он уже отслужил в армии и работал в какой-то юридической конторе, заочно оканчивая университет. Но если в квартире никого из домашних не будет, думала я, то Отари сможет пожить у меня, пока не уедет в Грузию. Зачем тратить деньги на гостиницу?
Получилось так, как я хотела. Или, скажем, не совсем так. А вообще говоря, совсем не так…
Оказалось, Отари в деньгах не нуждался. Их у него была куча. Столько, чтобы о них не думать. И даже больше.
И в Тбилиси он мог не возвращаться. Там никто не ждал из отпуска молодого врача по имени Отари.
Потому что врачом он не был.
***
Я хорошо помню тот день, когда Отари рассказал о себе всю правду. Мы сидели за столом у него в номере: он заказал ужин из гостиничного ресторана. Тогда я получила от него исчерпывающие ответы на все свои вопросы…
А началось все с малого: я, как обычно, продолжила невинное исследование жизни любимого мужчины.
— Помнишь, ты рассказывал, как воровал?
— Ну да! — беспечно улыбнулся он. — Знаешь, как у нас в Грузии говорят? Не столько дождь лил, сколько гром гремел! Ерунда все это!
— А дальше что с тобой было?
Отари перестал улыбаться. Посмотрел на меня пытливо. Я видела: он не хочет говорить того, что должен был сказать.
— Ну Отари! — капризно протянула я.
Он все мешкал с ответом. Опустил глаза и, почти не разжимая губ, выдавил из себя:
— Потом я женился.
— Женился?.. А сейчас ты женат?
Он долго играл желваками на лице.
— Да… — Ответ прозвучал глухо и виновато.
Меня как будто холодной водой окатили. Нет, конечно, меня посещала мысль о том, что у Отари есть в Грузии жена. Но я старалась об этом не думать. В реальности нашей любви мы были друг для друга единственными. Больше никто не имел к нам никакого отношения. А если и существовал какой-то другой мир, в котором Отари принадлежал другим женщинам…
Я не желала об этом знать.
Так же, как и Отари, я жила тогда одним днем. И просто была счастлива.
— Рассказывай дальше.
Близкие Отари — бабушка с дедом, тетка Циала, сестра Гулико — очень волновались за его судьбу. Он окончил школу, но работать не пошел, поступать в институт не стал. Пропадал на улицах, участвовал в воровских делах. Родственники решили женить непутевого парня.
— Исполнится тебе восемнадцать, и свадьбу сыграем! — говорила ему тетка Циала. — Невесту тебе хорошую подберем. Станешь мужчиной, будет у тебя семья, дети, тогда вся дурь из головы вылетит!
Отари не возражал. Спорить со старшими было не принято.
Невесту любимому внуку, брату и племяннику родные Отари подбирали все вместе, долго и тщательно. В результате он женился на невзрачной дочке профессора Тбилисского университета. Звали ее Асмат. Она была старше Отари на пять лет, зато полюбила красивого стройного юношу всем сердцем. И через год после свадьбы родила ему сына…
— У тебя сын!.. — воскликнула я.
Да… Разговор принял такой оборот, что мне оставалось только глупо констатировать факты его биографии. Я просто не находила слов.
Реалии его судьбы противоречили нашей любви, запрещали счастье...
Я встала из-за стола. Отари с тревогой наблюдал за мной. Я растерянно прошлась по комнате. Он напрягся, сцепил руки в замок, закусил губу. И все не отводил от меня глаз. Ждал, что я скажу.
— А как же мы? — повернулась я к Отари. Мой вопрос прозвучал растерянно и жалко. По щекам потекли слезы. Все-таки я была совсем девчонка!
— Оля! Любимая! — Он вскочил из-за стола, опрокинул стул и бросился ко мне. Сгреб в охапку и стал покрывать мое лицо горячими поцелуями. — Я не люблю ее, никогда не хотел! Ты моя женщина! Ты!! Я разведусь, уедем в Тбилиси, построим дом! Ты мне сына родишь! Люблю тебя!!
Он не лгал. Я видела, каким чистым огнем горят его глаза. Слышала, как сильно бьется в груди его сердце. Он был готов увезти меня в Грузию сейчас, немедленно! Увезти и сделать все так, как он только что говорил!
— Я знаю, милый!
Слез уже не было. Он их осушил — губами, словами...
— Давно хотел тебе сказать, Оля! — жарко заговорил он, не выпуская меня из объятий. — Не могу без тебя ни минуты теперь! Ни секунды не могу! Видеть тебя хочу, слышать тебя! Ночью спать с тобой рядом хочу! Давай жить здесь! Не возвращайся домой!
— Так нельзя, Отари, — ласково ответила я. — Отец будет волноваться.
— Йех!! — яростно вскричал он и заходил по комнате с поднятыми вверх кулаками. Остановился, развернулся ко мне. Глаза его сверкали. — Давай я с отцом твоим поговорю! Скажу, что со мной жить будешь. Как жена! А школу окончишь — увезу тебя!
— Так где же ты денег столько возьмешь? — с удивлением спросила я. — Ведь тебе два года придется в гостинице жить!
Он выпалил:
— Зачем в гостинице?! Квартиру сниму! Мне уже друзья присмотрели! В Медведовках!
— В Медведково, — машинально поправила я. А сама пыталась сообразить, о чем же все-таки идет речь. На мой вопрос он не ответил. Хотя… Во время наших походов по ресторанам я видела, что у него много денег: он тратил их не жалея. Меня это не удивляло. Все-таки он был грузин. Об их умении зарабатывать ходили легенды. Как врач он вряд ли мог получать зарплату больше двухсот рублей в месяц. Но в Москве у него было много друзей. Может быть, Отари участвует в их московских делах, в какой-то торговле на рынке? Тогда его планы вполне осуществимы.
— Ты хочешь оставить работу врача?
Тут-то и наступил момент истины, которого я никак не ждала.
Отари решительно подступил ко мне и выпалил в лицо:
— Я не врач, Оля! Я вор! Вор, понимаешь?! Я из лагеря сбежал, в Москву на дело приехал! Не нужна работа, не нужны деньги — все есть! Все могу, все для тебя сделаю!
Он резко присел возле кровати, вытянул из-под нее дорожную сумку и достал несколько пачек новеньких красных десятирублевок в банковских упаковках. Кинул их на стол:
— Нам хватит! И еще будет! Сколько хочешь достану!
Это были огромные по тем временам деньги. В одной пачке «умещалось» четырнадцать минимальных советских зарплат. Или десяток достойных пенсий. Или пара кухонных гарнитуров. А несколько таких пачек делали доступной покупку «Жигулей»! Да что там — целой кооперативной квартиры!
У меня ослабели ноги. Я бессильно опустилась на кровать. Боже мой! Отари, мой Отари — элегантный врач из Тбилиси... Чистый лоб, мягкая улыбка, карие глаза, подбородок с ямочкой… Страстный, любящий, нежный… И этот человек — вор, преступник в бегах?!
Мне хотелось закрыть лицо руками, как это совсем недавно делал Дэвид Барбер и закричать: «It's a nightmare!! (Это кошмар!!)» Я смотрела на разбросанные по столу деньги и думала: «Вот оно! Аукнулась мне игра с американцем! Бумерангом вернулась! Обманута, как обманывала сама!»
Я как будто получила удар по голове. Я потеряла ориентиры. Моя любовь слепо озиралась по сторонам. Что это? Конец?.. Как теперь любить? О чем мечтать? Что думать?!
В ушах зазвучал голос Дэвида: «I love not your origin, nationality or age. And you… Your beauty, character, voice, smile... Anything else doesn’t matter. (Я полюбил не твое происхождение, национальность или возраст. А тебя… Твою красоту, характер, голос, улыбку... Все остальное не имеет значения.)
Да, он был прав. Я подняла голову и посмотрела на Отари. Он стоял в двух шагах от меня — мой мужчина. Его красота, характер, голос, улыбка… В них выражались высшие проявления его натуры: нежные движения сердца, музыка души — все благо присутствия этого человека в моей жизни. Что изменилось после того, как вместо слова «врач» он произнес слово «вор»? В реальности моей любви это было всего лишь лукавой игрой понятий. Я любила Отари, а не социальную функцию.
Он что-то сбивчиво и торопливо мне объяснял.
— Остановись, — тихо сказала я. — Начни рассказывать с того момента, как ты начал мне лгать. Говори все как есть. Я должна знать.
После свадьбы Отари сделал попытку порвать с воровской средой. Тетка Циала устроила его работать на почту. Там он продержался несколько недель и однажды с огромным облегчением подал заявление об уходе. Улицы Сабуртало сделали свое дело: без преступной воровской вольницы он уже не видел своей жизни.
Женитьба дала Отари возможность выбирать выгодные объекты для квартирных краж. Его тесть был уважаемый человек, дружил со многими состоятельными людьми. И с большой охотой представлял им своего зятя. Знал, что люди считали: «Дочка у профессора некрасивая, вряд ли мужа себе найдет!» А теперь, приходя к друзьям, с гордостью предъявлял им молодую супружескую пару. Смотрите, мол: может, Асмат и не красавица, зато какой видный парень в нее влюбился!
Отари в гостях осматривал богато обставленные квартиры, запоминал адреса, выведывал распорядок дня хозяев. И периодически ходил с дружками на дело. Вскоре всю компанию взяли с поличным на месте преступления. Отари осудили на четыре года заключения в Глданской тюрьме, она и сейчас стоит на окраине Тбилиси. По тем временам — довольно мягкое наказание за «тайное хищение чужого имущества группой лиц по предварительному сговору».
— Мне-то что, — говорил Отари, — я молодой. А вот дед с бабушкой умерли от горя. Через полгода после суда обоих не стало…
Асмат ждала мужа, воспитывала сына. Тетка Циала и Гулико помнили об Отари, носили в тюрьму передачи. Сестра упросила мужа дать начальству взятку, чтобы срок заключения сократили. Отари вышел на свободу немного раньше, чем ему полагалось. Но через год опять был осужден за кражу. Теперь уже как рецидивист, на длительный срок. И все повторилось. Годы пребывания в Глданской тюрьме, передачи и письма от родных, взятка начальству от мужа Гулико…
На этот раз деньги не решили вопрос досрочного возвращения домой. Но пользу принесли: Отари отправили «на химию». Эта особая форма условно-досрочного освобождения практиковалась тогда в СССР. «Химики» могли жить почти как вольные люди, но должны были работать на вредных химических производствах. Их приписывали к определенному заводу. Жили они под присмотром милиции в общежитиях. Могли свободно передвигаться в пределах того населенного пункта, в котором располагалось предприятие.
— Это хуже, чем в зоне, — презрительно кривился Отари. — Меня на цементный завод направили. В захолустье, в Псковской области. Я там за день цементом так надышался, что потом неделю кашлял! Хорошо, что всего один раз в этом аду был!
— А почему один раз? — не поняла я.
Он широко улыбнулся:
— Я вор, Оля! Вор не работает! Нельзя ему на «химии» быть! Но ведь она чем хороша? С нее уйти легко, заборов нет, вышек нет!
Отари бежал, вернулся в Тбилиси. В преступной среде Сабуртало его встретили с почетом. Два срока и побег — достойная биография для настоящего вора! Несколько дней он скрывался у друзей. Ему помогли тайно встретиться с женой и сыном. А потом «вор в законе» Тристан взял его в свою группу «московских гастролеров». И Отари уехал в столицу.
— Я здесь уже полгода, — рассказывал он. — У Тристана все налажено. Наводчики есть, богатые квартиры нам показывают. Сбыт есть. А мы с Нодаром, это друг мой, и еще один грузин — на дело ходим!
— Квартиры обкрадываете?
Отари сел на кровать рядом и взял меня за руку.
— Ты видишь деньги? Все идет как по маслу! Снимем квартиру в Медведовках, жить вместе будем! Тристан документы сделает. Окончишь школу — уедем!
Это я уже слышала. Он повторялся. И, видимо, не зря. Несбыточную мечту ведь нужно облекать в слова и проговаривать не раз. Это дает надежду на будущее… Я не знала всех угроз, с которыми он имел дело, но даже то, что могла себе представить, не оставляло ему никаких шансов на лучшую жизнь. Вор-рецидивист, в розыске, в чужом городе, в преступной компании сомнительных друзей…
— Так вот почему у тебя серебро в волосах. Так рано… — дотронулась я до его виска.
— Ты о чем? — дернул он головой. — Я тебе о другом говорю!
— Тебя ищут.
— Не найдут! У Тристана все схвачено!
Он снова повторялся…
Наша любовь была обречена. Но я уже все решила. Сколько бы дней и ночей нам с Отари ни было отпущено, я проведу их рядом с ним.
Я вспомнила, как впервые увидела Отари. И вдруг подумала о Мишке. А он-то каким боком оказался рядом с грузинским «гастролером»?
— Он ко мне на Черемушкинском рынке подошел, познакомились, — объяснил Отари. — Я там анашу покупаю иногда.
— Ты куришь марихуану?! — Я помнила, как «хиппанутая» Вика с Лисы делала это и потом целый вечер хихикала, как заводная.
— Бывает, да! — отмахнулся Отари. — Не волнуйся. Это так, игрушки. Мишка твой тоже поиграть захотел. Ему понравилось. Анашой азербайджанцы торгуют. Они осторожные. Русскому мальчишке ни за что не продадут. Вот он меня и попросил для него купить, деньги дал.
Мишка никогда мне не рассказывал о том, что курит марихуану. Надо же, вот чудила!
Уже тогда он начал движение к наркотической зависимости. Потом я узнала, что марихуана в среде сторонников ее легализации считается «легким» наркотиком. А еще — что очень успешно способствует переходу на «тяжелые». Через два года Мишка станет отъявленным наркоманом, и его жизнь покатится под откос.
— Ну а ты?
— Для меня это пустяк. Я теперь покупаю иногда для него. Когда для себя беру. Звоню, вместе на рынок идем. Он за это деньги хорошие платит. — Отари помолчал и добавил: — Он не знает про меня ничего. Думает, что я торгаш.
— А почему он с тобой ко мне в гости пришел?
— А я его попросил с девушками меня познакомить! — сверкнул глазами Отари. — Я видел: ему это не нравится! Но разве он мог отказать? Курить-то хочется! Ну и привел меня к тебе на новоселье! Мы решили с ним, что я врач буду!
Теперь я разгадала Мишкин ребус. Поняла, почему он не хотел вводить в мой дом Отари. Нехорошо «классную подругу» знакомить с торгашом-грузином, да еще курильщиком анаши! И секрет его неодобрительного взгляда я раскрыла. Мишка расстроился, когда понял, что Отари мне нравится и дело не закончится знакомством на вечеринке. Но рассказать все как есть он не мог. Опасался потерять надежного поставщика травки…
— Спасибо ему, — обронила я и прижалась к Отари. Он обнял меня. — Завтра родители уезжают на дачу. Я дома почти целый месяц буду одна. Ну, брат еще, но его можно не считать. Переезжай ко мне. Будем жить вместе. А там посмотрим…
Отари издал восторженный гортанный крик и, хохоча, закружил меня по комнате:
— Оля! Люблю!!
Так началась история нашей короткой совместной жизни и долгой любви вдали друг от друга.

Глава II

ВДОЛЬ ОБРЫВА

Родители уехали, и Отари переселился ко мне. Поначалу меня немного волновала перспектива его знакомства с братом. Я надеялась, что Саша нам не помешает, хотя полной уверенности в этом не было. Все-таки мой братец представлял собой довольно необычный экземпляр homo sapiens…
Он жил отстраненно — не только от меня, но и от родителей, от соседей, вообще от людей. Оправданием этому могла бы служить богатая внутренняя жизнь. Но ее-то как раз и не было. Сильными увлечениями, хобби или разнообразием интересов он похвастать не мог. Умных мыслей не высказывал, сильных чувств, похоже, не испытывал. Девушками не интересовался, да и друзей не имел. Книг, кроме учебников, в его комнате я не видела. Он учился на юриста, но и правовыми науками занимался ровно постольку, поскольку это нужно было для успешной сдачи экзаменов.
Он жил без порыва, без души. Никогда никуда не торопился, сердцем ни о ком не болел. Казалось, он однажды решил, что существует во враждебной и абсолютно превосходящей его реальности, среди недругов. В таком положении вполне естественно никуда не стремиться и радеть только о собственной безопасности. Саша знал в жизни одну заботу — более или менее комфортное обустройство в чуждой среде под названием «мир людей». Поэтому был осторожен, мелочно-расчетлив и прижимист.
Через несколько лет я прочла у Василия Розанова одно упоминание о Гоголе. А надо сказать, что русский философ и публицист испытывал к литературному классику стойкую неприязнь. Так вот, он написал: «Все его душевные движения — без всякой страсти, медленные и тягучие. Словно гад ползет». Я подумала: как будто о моем брате сказано!
Я не любила смотреть Саше в глаза. Его внимательный взгляд из-за черных роговых очков не выражал никаких эмоций. Но мне казалось, что из глубины его зрачков тайно выглядывает в мир нечто — гибко-живое, скользкое и холодное. «Точно гад ползет»… Можно ли было ждать добра от такого человека?
Бог знает, почему Саша вырос таким. Возможно, это были плоды маминой гипертрофированной опеки. Она отстранила отца от воспитания сына, и в этом состояла ее главная педагогическая ошибка. Мама увлеченно формировала из любимого сына приличную образованную курсистку, а его природа диктовала свое. Он, прежде всего, должен был стать мужчиной. Обрести личную силу и веру в себя. Но этого не произошло, и в результате получилось что-то несуразное…
Отец Сашу недолюбливал, многого не мог ему простить. Например, того, что брат беспощадно травил меня, когда я была маленькой. Или того, что Саша не захотел видеть в отце наставника. Но главное, конечно, было в другом. Отец не мог заставить себя принять сына таким, каков он есть.
— Я его не понимаю! — говорил он маме. — Скрытный, с хитринкой, себе на уме, жадный, как куркуль… Есть у меня на работе парочка таких. Терпеть их не могу!
И все-таки он не оставлял надежды изменить характер сына к лучшему. Папа был по духу воин, солдат, честный работник. Поэтому свято верил в преображающую силу воинской службы и сознательного труда. Окончив школу, Саша поступил в МГУ на дневное отделение юрфака, отучился год и собирался продолжать в том же духе. Но отец решил по-своему. Брату исполнилось восемнадцать лет, призывной возраст. Студенты дневных отделений факультетов университета имели право на отсрочку от призыва. Но отец сказал:
— Иди в армию, тебе на пользу пойдет. Потом продолжишь учебу на заочном и будешь работать. Ты уже взрослый, пора начинать самостоятельную жизнь.
Мама возражать не стала. К тому времени она уже поняла, что Саша — чужой. Но никак не могла уяснить, почему так получилось. Казалось бы, ее усилия по воспитанию сына увенчались успехом. Саша прекрасно владел немецким языком, хорошо играл на фортепиано, знал этикет и умел пользоваться ножом и вилкой. Но ведь она хотела иметь не только культурного, но и любящего, заботливого сына! И разве первое не определяет второго?.. Оказалось, нет. Саша любви к родителям не испытывал, заботы о них не проявлял. Что она упустила в своих долгих хлопотах о сыне? Мама не понимала. И потому отдала всю инициативу в построении отношений с Сашей отцу. Может быть, Николай сумеет исправить положение?..
Но было поздно. Моего брата уже ничто не могло изменить. Он, конечно, подчинился воле отца, отслужил в армии, устроился на работу и продолжил учебу заочно. Но отстранился от родителей еще больше, чем прежде. Об отношении ко мне и говорить нечего. Не друг и не враг, он общался с домашними как с сослуживцами — ровно, вежливо, функционально. Правда, продолжал питаться за общим семейным столом. Как в детстве, как до ухода в армию. При этом не вкладывал в жизнь семьи ни копейки, зарплатой с родителями не делился. Сделал вид, что в свои двадцать лет сохранил права несовершеннолетнего иждивенца. Как сказал бы Мишка Ефремов, веником прикинулся! Ну, что ж, натуру не изменишь: братец был на редкость бережливым человеком!
Отец некоторое время наблюдал за Сашей и пришел к знаменательному выводу.
— Потеряли мы сына, Валя! — сказал он маме. — Ну, что теперь делать!.. Пусть живет своей жизнью. Но кормить взрослого мужика я не собираюсь!
Мама в ответ только тяжело вздохнула. На следующий день отец поставил Саше условие:
— Если хочешь питаться в семье, выделяй маме деньги на продукты. Ты же работаешь!
Саша холодно осведомился: сколько выделять? Отец назвал приблизительную сумму. Брату она показалась слишком большой.
— Нет! — отрезал он. — Так не годится, это много. Лучше я отдельно буду питаться.
Отец возражать не стал.
— Ну, вот и хорошо, сынок! — похлопал он сына по плечу. — Мы с мамой освободим одну полку в холодильнике, будет твоя. Храни на ней свои продукты!
Саша согласился. Мне показалось, что отец был доволен. Его не задел отказ сына сидеть за одним столом с родными людьми. Он, как и мама, окончательно понял: Саша в семье — чужой. А если так, то лучший результат в разрешении противоречий с чужаком — достижение любого согласия. Как говорят, худой мир лучше доброй ссоры!
Вот таким человеком был мой брат. Вот почему я не могла уверенно прогнозировать его реакцию на появление Отари.
Какой-то умный человек сказал: «Мы обладаем ровно столькими достоинствами, сколько можем видеть их в других людях». Саша не видел в своих близких ничего хорошего. В ином случае он ценил, уважал и любил бы маму, отца и сестру. Но если так, то и в нем ни черта хорошего не было!
Как я могла быть уверенной в том, что он не помешает моему счастью?..
***
Волновалась я напрасно. Брат даже не заметил, что в моей комнате появился еще один жилец. Сашина отчужденность и замкнутость сыграли нам с Отари на руку. И все-таки не это решило дело в пользу нашего благополучия. А то, каким человеком был мой любимый!
Еще в день первого знакомства с Отари я заметила, что он очень деликатен по отношению к людям. Я видела, как на новоселье Алиса буквально вешалась ему на шею. Но Отари сумел настолько мягко ей отказать, что она нисколько не обиделась. Он заметил, что Мишка относится к нему почти враждебно. Но не ответил встречным неприятием. Ирка Цветкова получила от него ровно столько знаков внимания, что и остальные мои гости. А свою жгучую страсть ко мне он постарался выразить так, чтобы ничем не оскорбить.
Наши последующие свидания показали, что я не ошиблась в своих оценках. Отари обладал врожденной внутренней культурой. Она превращала его кавказский темперамент и жаркую порывистость в ровное проявление любящей силы. Мужественность сочеталась в нем с чуткостью и мягкостью. Решительность — с сердечной разумностью. Это придавало ему невыразимый шарм. Он был само непринужденное изящество: плавные жесты, негромкий голос, мягкая улыбка, внимательный взгляд…
Я любила смотреть на него, слушать его речи. И не переставала удивляться: мой Отари — вор-рецидивист?! Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: природа создавала его не для преступной жизни. И он чувствовал это. Больше того — знал, что ему по плечу самое достойное земное поприще. Недаром представился мне врачом, а не продавцом или мастером по ремонту телевизоров. Может, и была у него такая мечта — лечить людей?.. Но судьба распорядилась иначе. Он был вброшен в воровскую среду, в ней формировался. Принял ее законы, вел жизнь преступника. Это я могла себе объяснить. Как говорится, где родился, там и пригодился. Мне было непонятно одно: как он сумел сохранить в заключении свои лучшие качества? Ведь жестокость тюремной жизни исключала, казалось мне, любые проявления человечности!
Однажды я спросила его об этом.
— Не знаю, — серьезно ответил он. — Может быть, просто повезло. Хоть и попал в тюрьму молодым, не пришлось унижаться и биться за жизнь. Со своими ведь сидел, в Тбилиси… Друзей хороших нашел. Поэтому не озверел. А потом уже авторитет заработал, стало совсем просто.
В его словах заключалась половина правды. Невозможно сохранить в себе лучшее, если ты его не ценишь. Отари принимал законы воровской жизни как данность, но всегда верил в светлые устремления своей души…
Его деликатность в полной мере проявилась тогда, когда он переехал ко мне и занялся обустройством на новом месте. Отари никоим образом не желал нарушить в моем жилище привычного порядка вещей. Он задавал десятки трогательных вопросов. «А это можно сюда положить?», «Это тебе не помешает?», «Это твое любимое место?»… В общем, устраивался так, будто хотел, чтобы я не замечала его присутствия! Но поселялся-то он как раз ради обратного! Я смеялась, наблюдая за его хлопотами.
Первые дни с Сашей мы не пересекались. Брат уходил на работу, пока мы спали. А возвращался домой в семь вечера. В это время Отари водил меня в кино, театр или ресторан. С соседями же у него сразу установились добрые отношения. Алиса была откровенно рада его появлению в нашей квартире. Марфушу же он просто покорил своей предупредительностью.
— Проходите, бабушка! — прижимался он в коридоре к стене, пока соседка неспешно пробиралась мимо него с табуреткой на кухню. И спрашивал: — Чем Вам помочь? Если что-то могу сделать для Вас — скажите!
Отари можно было заподозрить в том, что он намеренно задабривает человека, от которого следует ожидать неприятностей. Он жил у меня незаконно, как тогда говорили, без прописки. Вдруг старушка приведет участкового? Но я видела: Отари проявлял заботу о Марфуше самым естественным образом, искренне, без задней мысли. Он всегда испытывал трепет перед престарелыми людьми. На улице помогал старикам перейти дорогу, донести тяжелые сумки, спуститься по лестнице в подземный переход. Может быть, потому, что хранил в сердце благодарную память о бабушке с дедом? Ведь они стали ему семьей. А может, потому, что винил в их смерти себя?..
Одинокая старушка-карлица была тронута заботой нового симпатичного соседа. И попросила повесить у себя в комнате давным-давно купленные оконные занавески. Самой ей было не под силу, а соседей затруднять стеснялась. Отари с удовольствием это для нее сделал!
Наконец, настала очередь его знакомства с Сашей. Был выходной день, брат пребывал дома, и ближе к обеду мы столкнулись на кухне.
Отари запретил мне заниматься серьезной готовкой: варить супы, каши или жарить котлеты.
— Не хочу, чтобы моя девушка у плиты стояла! — заявил он. — Для этого повара есть! В ресторане будем еду брать!
И каждый день приносил пакеты с вкуснейшими яствами кавказской кухни, молодое виноградное вино, шампанское. Саша появился на кухне как раз тогда, когда мы собирались ужинать. Стол ломился от обилия свежей зелени, душистых соусов, закусок и мясных блюд. Я заметила, с какой завистью брат посмотрел на всю эту красоту. Завидовать он умел!
Я познакомила его с Отари. Саша вяло пожал руку моему мужчине и бросил на меня осуждающий взгляд. «Разгулялась, пока родителей нет!» — прочла я в его глазах.
Брат достал со своей полки в холодильнике начатую пачку сливочного масла и кусок вареной колбасы. После этого полка опустела. Сашина прижимистость делала свое черное дело: он явно экономил на еде. Отари с не понятным мне беспокойством молча наблюдал за новоиспеченным родственником. И, когда тот отошел с чайником к плите, тихо спросил:
— Оля, это же твой брат, почему вы не кушаете вместе?
— Потому что он никого не любит, — шепнула я. — Не хочет делиться своей едой!
— Это еда?! — горячо зашептал в ответ Отари. — Зачем делиться?! Не надо, можно себе оставить! Пусть с нами ест, всем хватит!
— Еще чего! — само собой вырвалось у меня.
— Так нельзя, Оля! Это же твой родной брат! — доказывал Отари. — Пусть с семьей кушает! Пригласи его к столу!
Семейные узы, кровное родство для грузин — святое. В системе их приоритетов благополучие родных и долг крови стоят выше любых личных интересов и даже долга перед государством. Это я хорошо усвоила из общения с Отари.
— Саш, — сделав над собой усилие, как можно более приветливо позвала я, — садись с нами ужинать! Отари угощает!
Я была уверена: брат уже выстраивал в голове самые низкие измышления о моей «связи с грузином». Думал бог знает что об Отари. Предвкушал, как будет с ехидной усмешечкой излагать свои мысли родителям. Но отказаться от угощения он не мог. Его ждал шикарный стол и возможность отложить бутерброд с колбасой на завтрак. Прибыль, с одной стороны, с другой — экономия!
Надо было видеть, как обрадовался Отари, когда Саша согласился! Для грузина любая трапеза в компании родных и друзей, да еще с любимой женщиной — праздник. За столом Отари что-то оживленно рассказывал, шутил. Брат сначала сидел со своей вечной настороженной ухмылкой, но уже через полчаса, сытый и хмельной, благодушно улыбался. Отари был доволен: брата любимой девушки угостил! Но еще больше была довольна я. Потому что услышала от брата то, что хотела. Когда Отари вышел курить, я сказала:
— Он у меня поживет, пока родители не приедут.
Саша как раз нацепил на вилку самый крупный кусок чахохбили. И уже косился на полный бокал вина. Ему было не до меня.
— Да какая мне разница! Делай, что хочешь!
Я облегченно вздохнула. И подумала: «Если бы не грузинское гостеприимство, неизвестно, как бы все обернулось…»
Саша стал у нас постоянным гостем. Когда мы ужинали дома, обязательно звали брата. На этом настоял Отари. Вот такая сложилась у нас семейная традиция!
***
В тот июль мы с Отари жили весело и беспечно. Гуляли по Москве, обедали в лучших ресторанах, ели мороженое и танцевали в кафе «Метелица». Но этим наши развлечения не ограничивались. Я с удивлением обнаружила, что к искусству Отари испытывает ничуть не меньший интерес, чем к предприятиям общепита. Почти каждый день мы ходили в кино, театр или на концерт. Программа наших культурных мероприятий была весьма насыщенной! Казалось, Отари старается возместить упущенное им за годы пребывания в тюрьмах. Жадно удовлетворяет «культурный голод». «Как странно, — думала я. — Ведь сколько интеллигентных, образованных людей в этом не нуждаются! А у выходца из Сабуртало, грузина-вора — душа просит!»
Грузины — народ амбициозный. Им все самое лучшее подавай! Отари доставал билеты только на премьеры или самые нашумевшие спектакли и концертные программы. При этом он напрочь забывал, что означает слово «невозможно». Например, в то время уже набрала бешеную популярность группа «Машина времени». Отари был не в восторге от песен Макаревича, но знал, что мне они очень нравятся. Однажды группа решила дать выступление в доме культуры издательства «Правда». Отари попытался купить билеты в кассе, но не успел: их расхватали мгновенно. Тогда он поехал к одному знакомому, известному московскому музыканту. Тот развел руками:
— Как я тебе помогу? Здесь на уровне директора ДК решать надо!
— Так познакомь! Люди всегда друг с другом договорятся!
Отари понял, что дело серьезное, и с директором долгих бесед не вел: просто заплатил ему огромные деньги. Зато на концерте «Машины времени» мы сидели на лучших местах!
А однажды он купил билеты на премьеру балета «Щелкунчик» в Большом театре! Я тут же вспомнила походы родителей на концерты классической музыки и потащила Отари в магазин. Там мы купили для него элегантный серый костюм — точно такой, в каком отец обычно приобщался к высокой культуре. А я надела мамино бархатное платье. Когда мы с Отари чинно вошли в Большой театр и отразились в зеркалах фойе, я шепнула:
— Мы такие же эффектные, как папа с мамой! Они в консерваторию любят вместе ходить!
Я держала Отари под руку и ощущала себя взрослой, красивой, любящей и любимой женщиной! Жизнь состоялась!
Чаще всего мы, конечно, бывали в кино. Здесь Отари на премьеры не рвался. Он любил уже известные, серьезные, драматические фильмы — о перипетиях жизни, о войне: «Дорогой мой человек», «Отец солдата», «Летят журавли», «Судьба человека»… Эти знаменитые картины 50-60-х годов часто демонстрировались в кинотеатре повторного фильма. Располагался он совсем недалеко от моего дома: на углу улицы Герцена и Суворовского бульвара, ныне Никитского. Поэтому порой мы брали билеты сразу на два сеанса — дневной и вечерний!
Отари оказался очень чувствительным зрителем. Не сентиментальным, а именно чувствительным: остро сопереживал героям, особенно если это были дети. Ему полюбился фильм «Сережа» — о пятилетнем мальчике, который чувствует себя в семье с новым папой одиноким и заброшенным. Мы смотрели его неоднократно. И всякий раз, когда на экране Сережа плакал и кричал уезжающему в какие-то Холмогоры отчиму: «Коростелёв, родной мой, миленький! Я тебя очень прошу, ну, пожалуйста, возьми меня с собой!» — у Отари на глаза наворачивались слезы.
Я его понимала. Он рос, по существу, сиротой. Отца, вечно пропадавшего в тюрьмах, почти не знал. Мать его бросила. Наверное, маленький Отари скучал по ней… «Я тебя очень прошу, ну, пожалуйста, возьми меня с собой!» Кто знает, сколько раз он засыпал, утыкаясь в мокрую от слез подушку…
Иногда мы ходили в гости. Отари имел много знакомых в столичной грузинской общине. А надо сказать, что в ней всегда тесно переплетались светские и криминальные связи. Если вор, катала, налетчик и актер, певец, композитор были грузинами, то ничто не мешало им свести тесную дружбу. Для Отари покровительство Тристана и авторитет «правильного вора» открывали двери в самые известные московские дома. Правда, он не любил ходить со мной по гостям.
— Я там тебя теряю, — говорил он. — То с одним поговорить надо, то с другим… А тебя вроде и нет рядом!
Только один раз он не пожалел, что зашел со мной к кому-то на огонек. Мы застали в компании Владимира Высоцкого. Он сидел за столом с гитарой в руках, уже собирался уходить, но его дружно удерживали:
— Володя, спой еще одну песню! На посошок!
— На посошок обычно рюмку наливают, — усмехнувшись, сказал он. Я с удовольствием узнала неповторимое звучание его хриплого низкого голоса. Мы с Отари часто слушали магнитофонные записи песен Высоцкого. — Но сегодня обойдемся без этого.
Я тогда еще не слышала об алкогольной зависимости великого барда. А в тот вечер он, видимо, давал ей очередной бой: был сдержан и трезв.
— Хорошо, спою на посошок! — тронул он струны гитары. И запел:
— Вдоль обрыва, по-над пропастью,
По самому по краю,
Я коней своих нагайкою
Стегаю, погоняю…
Отари завороженно смотрел на Высоцкого. Эту песню он особенно любил. И сколько бы раз она ни звучала у меня дома в записи, всегда слушал ее напряженно, с блеском в глазах. «Милый мой, — думала я в такие минуты, — ты ведь тоже мчишься вдоль обрыва, по краю пропасти! И знаешь, что падения не избежать… Что тебя ждет? И что будет с нашей любовью?..»
Иногда он уходил с утра и где-то пропадал до вечера. А пару раз не ночевал дома. Объявляясь после таких отлучек, Отари виновато утыкался лицом мне в плечо и тихо шептал:
— Прости…
Я никогда не спрашивала, что он делал и с кем проводил время. Да и незачем было спрашивать. В общих чертах я знала о «гастролях» Отари в компании Тристана, а выяснять подробности у нас было не принято.
В такие дни Отари уезжал от дома на такси. Обычно я выходила вместе с ним из подъезда, провожала. И заметила, что в машине всегда сидит один и тот же водитель — плотный невыразительный мужичок в кожаной кепке.
— Он с вами постоянно работает? — как-то спросила я.
— Ну да. Без такси не обойдешься, — просто ответил Отари. — Иногда кое-что тяжелое увезти надо. Уехать быстро.
— Так ведь он русский. Как его… Ваня?
— Юра. Нет разницы, Оля! Грузин, русский!.. Человек деньги хорошие получает! Молчать будет!..
— А ты уверен, что он такой же «правильный вор», как и ты? Попадется — и сдаст всех! Он русский! Может, ему наплевать на грузин, которые москвичей обкрадывают! Ты его хорошо знаешь?
— Тристан знает!
Для него этого было достаточно. Он не контролировал ситуацию. Все его заботы о собственной безопасности сводились к вере в авторитет и опытность Тристана. Ну и, конечно, в преданность подельников-грузин воровскому братству. Может, так и было принято в среде «честных воров». Но что-то мне подсказывало: здесь у Отари слабое место. Его подводило врожденное благородство. Оно лишало его волчьей настороженности преступника.
— На Тристана надейся — а сам не плошай!
Он только снисходительно улыбался в ответ.
Я кожей чувствовала: добром все это не кончится. Уговаривала Отари оставить все, покончить с воровством.
— Сделай себе документы, устройся на работу! Как-нибудь все образуется! Я буду с тобой. Может, отец чем-то поможет… — увещевала я. Отари обнимал меня, шептал:
— Я покончу с этим, Оля, обязательно! Вот только денег поднакоплю! Одевать тебя хочу, любовь моя! Машину, дом тебе куплю! В золоте ходить будешь!
Он не жалел денег на дорогие подарки для меня. Особенно любил тратиться на украшения. Дарил малахитовые и янтарные бусы, ожерелья из натурального жемчуга, серьги и кулоны с сапфирами и изумрудами, изящные золотые браслеты и часы. У меня всего за месяц набралась целая коллекция драгоценностей! Я делала вид, что сержусь на него за напрасные траты. Он говорил:
— Позволь мне исполнить мечту! Ту, которую могу исполнить! В тюрьме годами думал, как буду украшать любимую женщину!
Однажды мне пришла убийственная мысль, что все подарки Отари — краденое добро. Я тут же спросила его об этом. Он ужаснулся:
— Как ты могла подумать такое?! Как я на тебя ворованное надену?! Краденое к краденому уходит, мне за это деньги платят! На них тебе подарки покупаю! Вот чеки из магазина — разве не видишь?!
Он обиделся, отвернулся от меня. Я пожалела, что так плохо подумала о любимом мужчине. В конце концов, это и подозрение в непрофессиональном подходе к делу! Опытный вор дарить краденое не будет. Среди драгоценностей может оказаться авторская работа, есть вероятность, что бывший владелец увидит ее и опознает! Маловероятно, конечно, но все-таки… Наверняка Отари учитывал такие случайности. Чтобы загладить вину, я попросила:
— Ну, раз так, подари мне французские духи!
Отари тут же воодушевился и хлопнул себя по лбу:
— Как я раньше не подумал!
На следующий день я держала в руках флакончик духов «Клима» — мечту всех женщин СССР 70-х годов! Недаром в прославленном фильме того времени «Ирония судьбы, или С легким паром!» импозантный Ипполит дарит под Новый год своей невесте Наде именно «Клима»…
***
Тот счастливый летний месяц пролетел незаметно. Родители должны были вернуться через неделю. Отпуска они уже отгуляли, но взяли еще несколько дней за свой счет, чтобы отдохнуть на даче подольше. Так что у нас с Отари оставалось ровно семь дней свободы и счастья. А потом…
Я готовилась к разговору с родителями. Собиралась рассказать им о своей любви, о всей серьезности отношений с Отари, о наших планах на будущее. И попросить о том, чтобы они позволили ему жить в моей комнате. Здесь могла бы пригодиться его легенда. Пусть он будет грузинским врачом, который набирается в Москве новых знаний на курсах повышения квалификации. Обучение долгое, а жить где-то надо! Не в гостинице же, это дорого!
Я очень надеялась на благополучный исход разговора и смотрела в будущее с оптимизмом.
Все мои радужные планы рухнули в один день.
Я не раз замечала: серьезным неприятностям всегда предшествуют мелкие происшествия или ссоры. Мелкие, но чувствительные — ровно настолько, чтобы лишить тебя благодушного настроения и заставить встряхнуться. Их можно воспринимать как предупреждения, «знаки беды». Они могут и обмануть. Но я все равно отношусь к ним внимательно. Кто предупрежден, тот вооружен!
Знаком того, что настало время неприятных перемен, стала моя стычка с братом. А дело было так.
Обычно по выходным я готовила завтрак не только для нас с Отари, но и для Саши. Так было и в то субботнее утро. Я встала раньше всех, вышла на кухню и вспомнила: от продуктов, что накануне вечером принес Отари, остались только помидоры и зелень.
— Хорошо вчера посидели… — пробормотала я. И полезла в холодильник за яйцами: решила приготовить омлет с помидорами. Взгляд упал на Сашину полку: на ней лежал одинокий кусок вареной колбасы. Я обрадовалась: вот это кстати! Но тут же вспомнила, что вижу этот кусок не в первый раз: он валялся в холодильнике уже несколько дней. Я осторожно взяла его в руки. Конечно, колбаса в яичнице не помешает, только… Она была уже несвежей, склизкой на ощупь. Но я знала, что нужно делать в таких случаях.
Кусок полетел в кастрюлю с кипящей водой. Через несколько минут я мелко нашинковала его и обжарила вместе с помидорами. Залила приготовленную смесь яйцами, взбитыми с молоком, и посыпала мелко нарубленной зеленью. Семейный завтрак был готов!
Саша с Отари уплетали омлет за обе щеки.
Через час брат зашел ко мне в комнату. Мы с Отари собирались на прогулку, визит был некстати. Но я ничего не сказала: Саша был чем-то сильно расстроен.
— Оля, а где моя колбаса? Ну, та, что в холодильнике лежала? — нервно поправляя на носу очки, спросил он.
— Так мы съели ее! — ничего не подозревая, ответила я. — На завтрак! Я ее с яйцами зажарила, не видел что ли? Она же у тебя сколько времени на полке валялась! А тут пригодилась!
Саша засопел, насупился, снял очки и уперся взглядом в пол.
— Я очень прошу тебя, — менторским тоном начал он, — больше так никогда не делать! На моей полке лежат только мои продукты. И только я могу ими распоряжаться!
В его голосе звучали стальные нотки. Я не верила своим ушам. Давать такую отповедь за кусок замыленной колбасы?! Да он что — с ума сошел?!
— Подожди, ты же сам только что яичницу ел! — возмутилась я.
— Мы с отцом раз и навсегда условились… — не слушал брат. И продолжал говорить: речь он подготовил длинную. Ее смысл ускользал от меня, от напора безумных слов зашумело в голове. Не знаю почему, я сбросила только что надетые туфли на шпильках и стояла, переминаясь с ноги на ногу. Отари глядел на меня с испугом.
— Таким образом, никто в семье не может распоряжаться тем, что является моей собственностью… — доносилось до меня. Я рассеянно потянулась к тумбе трельяжа и взяла с нее длинную пилку для ногтей. Отари подошел и мягко отобрал ее.
— Расходы, которые я несу на… — не унимался брат.
И тут я, наконец, дала волю своему гневу.
— Расходы?! Ах ты, юрист недоделанный! — уперла я руки в бока и подступила к нему. — Собственность у тебя? А чью собственность ты каждый день жрал, не помнишь? Чье шампанское вчера пил?!
Отари сзади обнял меня за плечи:
— Оля, не надо…
Но успокоить меня уже было трудно.
— А кто расходы нес на то, чтобы ты здесь шашлык вином запивал? — Я ткнула пальцем в Отари и обличающе выкрикнула: — Он! А какие это расходы, прикидывал?! Или ты все-таки взыщешь с него за колбасу?
Брат надел очки, как бы укрываясь за ними от моего бешенства. И все-таки не хотел сдаваться:
— Здесь вопрос принципа! Я…
— Да пошел ты! — в сердцах выкрикнула я. — Вся цена твоим принципам — кусок тухлятины! Вот ее ты всегда и будешь иметь на столе! Всю жизнь! Ешь теперь один в своей комнате! А к нам не суйся! И готовить тебе я больше не буду!
Отари вступился за Сашу:
— Оля! Так нельзя!
Я развернулась к нему и хотела выпалить: «Если хочешь, сам его корми!» — но опомнилась. Не могла я сказать таких слов Отари. Наши отношения исключали подобное обращение друг к другу. Я прижалась к нему и бросила брату:
— Иди отсюда!
Саша удалился с каменным выражением лица. Кажется, он так ничего и не понял.
После этой мелкой ссоры начались крупные неприятности. На следующий день неожиданно вернулись с дачи родители. Оказалось, отца срочно вызвали на работу, а мама не захотела оставаться в загородном доме одна. Неделя августовской свободы помахала нам с Отари ручкой… Но это было еще полбеды. Настоящая беда случилась вечером.
Поначалу все шло хорошо. Отец с мамой нисколько не обеспокоились, когда я представила им Отари. Они видели его на моем новоселье и подумали, что новый знакомый дочери пришел к ней в гости. Оля — человек общительный, понравился ей красивый кавказец, принимает его дома, чаем угощает. Сейчас в кино пойдут… Все лучше, чем свадьба с американцем!
Правда, мама ехидно бросила, когда рядом никого не было:
— А ты не пробовала ухажеров из сверстников выбирать? Из русских, кстати?
— Ладно, мам… — В мои планы не входило портить с ней отношения. Вскоре она должна была решать, будет Отари жить у меня или нет. Внезапный приезд родителей застал меня врасплох. И теперь я пыталась сообразить, когда лучше начать разговор.
Пока они разбирали вещи в гостиной, я нервно металась по своей комнате.
— Прямо сейчас им скажу! Лучше сразу! Как ты считаешь? — спрашивала я у Отари.
Он нервничал не меньше меня. К родителям любимой девушки грузин относится с огромным уважением. Он ни за что не позволит себе оскорбить их чувства, доставить малейший дискомфорт. Отари не знал, обрадует ли моих родителей его желание войти в нашу семью. Да или нет?.. На этот вопрос могли ответить только они. При знакомстве с отцом и мамой Отари вел себя очень робко, смущался. Создавшаяся ситуация выходила за рамки семейных традиций и его жизненного опыта.
Он не мог немедленно просить у них моей руки. И в то же время дело к этому шло. Он не имел права им лгать. Но без этого было не обойтись. Он не должен был жить в доме невесты до свадьбы. Но я собиралась просить их именно об этом…
Он был в растерянности. Ему оставалось только довериться ходу событий.
Все решилось в течение нескольких минут.
Из гостиной раздался голос мамы:
— Оля! А где мой пеньюар? Что-то я его в шкафу не нахожу!
Я в ужасе ахнула. Вот и попалась! У мамы был роскошный розовый пеньюар из воздушной полупрозрачной ткани. Когда она уехала на дачу, я присвоила этот удивительный наряд. Спала в нем и красовалась по утрам перед Отари. Если бы отца неожиданно не вызвали на работу, к приезду родителей пеньюар вернулся бы на свое законное место — выстиранный и бережно отглаженный. Но сейчас он висел у меня в шкафу!
Отари смотрел на меня во все глаза. Я взяла себя в руки и успокаивающе улыбнулась ему. Все стало ясно: не будет никакого объяснения с родителями по поводу Отари. Сейчас начнется скандал, и чем он закончится — одному богу известно. Только не тем, что родители будут готовы выслушать мою просьбу.
— Сейчас, мам! — крикнула я, сняла пеньюар с вешалки и пошла в гостиную. — Вот он, — с деланно-небрежным видом протянула я маме розовый наряд. — Извини, взяла на время.
Мама стояла рядом перед распахнутым платяным шкафом с летним жакетом в руках. В нем она ездила на дачу. Видимо, собиралась вернуть его на место, тогда и обнаружила пропажу пеньюара.
— Вот это да! — Она возмущенно уставилась на меня. — Зачем ты его брала? — Мама откинула жакет на диван и выдернула пеньюар у меня из рук. Придирчиво оглядела наряд. — Перед кем ты в нем щеголяла?
Ну, все! Если разговор пошел в таком ключе, терять мне было нечего.
— А что, в нем перед кем-то щеголять нужно? — резко ответила я. — Взяла, потому что интересно было. Изящный женский наряд. Я в нем спала. Что в этом такого?
Мама саркастически засмеялась, пристально глядя мне в глаза.
— Коля, ты веришь? — обратилась она к отцу. — Неспроста наша дочка пеньюар надела! По-моему, этот кавказец Отари в нашем доме обосновался, пока нас не было!
— Что ты такое говоришь, Валя! — Папа резко встал из-за стола, громко двинул стулом. Схватил с дивана жакет и раздраженно стал пристраивать его на вешалку в шкафу. — Ну, захотела Оля почувствовать себя взрослой, поиграла! Не ругать же ее за это! — Он взял у мамы пеньюар и направился к двери. — Не волнуйся, я выстираю.
Мне стало не по себе. Отец не принимал того, о чем догадалась и на что намекала ему мама. Он, как обычно, ожидал от меня только хорошего. Того «хорошего», что укладывалось в рамки его представлений о жизни и отношениях людей. И поэтому сейчас искренне заблуждался. Но я не видела ничего плохого в моей любви к Отари. И нашей близости не стыдилась. Ведь она была естественным выражением этой любви!
Мне нужно было сказать ему об этом.
— Подожди! — остановила я отца. — Мама права…
И выложила все как на духу. Естественно, на основе легенды Отари о своем врачебном призвании.
Пока я говорила, отец все больше тяжелел взглядом. Мама застыла с иронической усмешкой на лице. Я закончила свой монолог просьбой, которую вынашивала не менее двух последних недель:
— Пусть он живет у меня, пожалуйста. Я окончу школу, мы поженимся и уедем.
Родители повели себя в точности так, как при сватовстве Дэвида Барбера. Мама снова вспомнила о пороховой бочке, на которой она якобы живет, имея со мной дело.
— И ведь не знаешь, когда взорвется, Николай! — весело обращалась она к отцу. — Только одного жениха спровадили, уже нового в дом ведет!
Отец опустил голову и молча вышел из комнаты.
Мама проводила его взглядом и резко сменила тон:
— Ты что творишь? Тебе всего пятнадцать лет! Ты совсем девчонка! Несовершеннолетняя! Ишь ты, личную жизнь собралась устраивать! Вот окончишь школу, исполнится тебе восемнадцать — тогда и влюбляйся, выходи замуж! Но не сейчас!.. — Она перевела дух и продолжила с прежним воодушевлением: — Пусть твой Отари собирает вещи и уходит! Встречайтесь где хотите! Мы этого здесь терпеть не будем!
— Тогда и я уйду вместе с ним! — выпалила я.
— Скатертью дорога! — закричала мама. — Измучила ты нас всех! — Она схватилась за голову и направилась к дивану. — Сил никаких нет!.. Голова от тебя болит! Уходи, если хочешь!
— Где папа? — зло спросила я. — Он тоже думает, как ты?!
Мама легла на диван, вытянула ноги и воззвала громким стоном:
— Коля! Иди сюда, она уходить собралась!
Отец появился слишком быстро. Похоже, он слушал нас из-за двери.
— Оля, это ни в какие ворота не лезет, — хмуро начал он. — Так нельзя. Эти позорные отношения у нас на глазах не могут…
Я перестала его слышать. В голове стучала одна мысль: «Вот так это и происходит… Вот так это и происходит…» Так люди выносят твоей любви приговор — ради торжества условностей. Ради того, чтобы в мире их представлений все осталось на своих местах. Но последнее слово всегда остается за тобой: ведь это твоя любовь, а не чья-нибудь еще. Если ты дрогнешь и промолчишь, они закопают ее на твоих глазах. Но если скажешь: «Нет!» — узнаешь, на что ради нее готов…
— Я ухожу!
— Оля! Прекрати! — встревоженно нажал голосом отец. — Не делай этого!
Он не мог поступиться своими моральными принципами. Но очень не хотел, чтобы я уходила из дома. Он волновался за меня, болел душой. Так было всегда, сколько я его помню.
Мама отнеслась к моему решению намного проще. Держась за голову, она сказала слабым голосом:
— Коля, оставь ее… Пусть идет. Поживет в гостинице, узнает жизнь, перебесится — сразу прибежит… Намочи тряпку холодной водой и подай мне цитрамон!
Я обогнула крепкую фигуру отца, вышла из комнаты и с треском захлопнула дверь.
Через час мы с Отари выносили из квартиры чемоданы с нашими вещами. У подъезда ждал в такси водитель Юра. Мы собирались ехать в гостиницу «Академическая». Открывая дверцу автомобиля, я оглянулась на свой дом и подняла взгляд.
В окне моей комнаты стоял отец и неотрывно смотрел на меня. Вид у него был растерянный. Сердце мое сжалось…
***
— Алло, пап! Привет!
— Здравствуй, Оленька! Давно не звонила! Как у тебя дела?
— Как обычно! Все нормально!
— Послезавтра первое сентября! Не забыла про школу?
— Не волнуйся, я завтра вечером заеду, возьму портфель и все, что нужно для учебы. — Приезжай, мы с мамой будем ждать…
Я положила трубку и задумалась. Почти месяц прошел с тех пор, как я ушла из дома. Сначала мы с Отари провели два дня в гостинице. За это время он снял квартиру в Медведково, и мы благополучно зажили вдвоем. Я была вполне счастлива, только болело сердце за отца. Я не могла забыть, каким обескураженным взглядом провожал он меня из дома, как просил: «Оля! Не делай этого!»… Впервые неразрывная связь между нами ослабла настолько, что он даже не имел представления, где меня искать. Я знала: он лишился покоя, его пожирает тревога. Какие бы доводы морали не приходили ему на помощь, не отталкивали от меня — они были ничто по сравнению с волнениями отцовской любви.
Я позвонила ему сразу же, как только мы с Отари переехали на съемную квартиру. Отец безумно обрадовался. «Все хорошо!» — эти слова, с которых я начала разговор, он повторил в нашей беседе несколько раз. Я физически ощутила, какая тяжесть спала с его души. И чуть не ударила себя за то, что держала его в страшном напряжении почти три дня. Я намеренно подробно рассказала, как мы с Отари устроились, как живем, какой заботой окружает меня мой мужчина, как нежно любит. Одним словом, постаралась донести: все не так сумрачно и «позорно», как отец себе представлял.
Я стала звонить отцу раз в несколько дней. Иногда он передавал трубку маме, и мы недолго беседовали — так, будто не было между нами давешней ссоры.
Одним словом, родители приняли мою новую жизнь с Отари, вдали от дома, как неизбежность. Скорее всего, ничего хорошего они не думали. Малознакомый грузин был для них злой демон-совратитель, а я — глупая девчонка. Но делать нечего, они решили ждать.
Зазвонил телефон. В трубке снова звучал голос отца.
— Оля, я тут подумал: как же ты до школы из Медведково добираться будешь?
Я уже знала, как отвечать на этот вопрос.
— Не волнуйся, пап! Здесь 151-й автобус до метро «ВДНХ» ходит. — Тогда это была ближайшая к Медведково станция Московского метрополитена. — Полчаса езды всего!
— И здесь от метро до школы минут двадцать ходьбы! Ты ведь больше часа на дорогу тратить будешь!
— Нормально, пап! Это временно. Потом мы с Отари поближе квартиру снимем.
Не могла же я сказать, что каждый день буду ездить в школу и обратно на такси! Так решил Отари. Я тогда спросила его:
— А почему ты квартиру на окраине снял?
Он поморщился:
— Неудобно, да! Зато здесь милиции меньше. Документы не проверяют. Безопаснее. Все наши здесь квартиры снимают!
Я поняла, кто такие «наши». Команда «гастролеров» Тристана… В Медведково Отари стал чаще уходить с утра из дома. Близость подельников отнимала его у меня. Но не это тревожило мою душу. Если бы он проводил время в мужской компании за вином и разговорами, я была бы спокойна. Грузины без этого, кажется, не могут. Это у них в крови — собираться чуть ли не каждый день большой группой мужчин, неспешно беседовать, играть в нарды. Но не за тем Отари навещал своих друзей. А для того, чтобы в одну из московских ночей пройти с ними по обрыву, по краю пропасти.
В такие ночи я не спала. Ждала его возвращения…
Отец продолжал расспрашивать:
— А если заболеешь? К тебе местный участковый врач не придет. Твоя медицинская карта в нашей поликлинике!
— Вот заболею, тогда и посмотрим: придет или нет! — отшутилась я.
Отец помолчал.
— Домой не думаешь возвращаться? — осторожно спросил он.
— Пап, ну зачем? Отари будет здесь, а я там?
Это было сказано легко. Но не просто так, а с умыслом. Если хотите, чтобы дочь вернулась домой, то принимайте и Отари!
— Ну, понятно… — вяло отреагировал отец и замолчал.
Родители принимать Отари не хотели. В наших телефонных разговорах вопросов о нем не задавали. Его имя старались не упоминать. В общем, вели себя так, будто я жила в Медведково одна.
— Ладно, пап, до завтра. Теперь чаще сможем видеться. Я по субботам после школы буду к вам заскакивать!
***
Каждое утро ровно в шесть часов тридцать минут звенел будильник, Отари бодро поднимался с постели и шел в душ. Он никогда не позволял себе вставать позже меня. Я же продолжала пребывать в сладкой полудреме. Через некоторое время меня будил аромат свежесваренного кофе и нежный поцелуй Отари:
— Доброе утро! Юра отзвонил: едет, будет через полчаса!
На кухне уже бормотало радио, на столе стоял готовый завтрак. А в комнате Отари принимался гладить мое школьное платье и фартук. Причем неизменно делал это каждое утро! Я сначала противилась такой трогательной заботе:
— Не нужно, милый! Я сама! Разве мужчины в Грузии гладят?
— Мужчина для своей женщины любую работу сделает! — сверкал глазами Отари. — Ты в школу ездишь, устаешь! Умывайся, завтракай, скоро машина будет!
Я вставала и дефилировала в ванную в розовом пеньюаре. Отари подарил мне точно такой же, как у мамы. После нашего спешного отъезда из дома он недоумевал:
— Зачем мамину вещь брать?! Я бы десять таких тебе купил! Ты в пеньюаре, как богиня!
После завтрака я надевала выглаженную форму, подходила к окну и видела, что у подъезда уже стоит такси. Карета подана! Я чувствовала себя королевой. А какая королева обходится без драгоценностей? Я подходила к трюмо и неторопливо подбирала из своей коллекции ювелирных украшений очередной гарнитур. Так… Сегодня на мне будут золотые сережки, колечко и кулон с бриллиантами. Завтра можно надеть змеевидный браслет с гранатами, кольцо с рубином и часы. А послезавтра — мой любимый комплект серебряных украшений с медово-прозрачным янтарем…
Мои одноклассницы завидовали мне черной завистью и шушукались за спиной. Ирка Цветкова смотрела на меня с нескрываемым восхищением. Она знала про нашу с Отари любовь, поэтому не уставала восклицать:
— Олька! Вот это да! Вот что значит настоящий мужчина!
А Мишка Ефремов, вызнав у Ирки про Отари, шепнул мне на ухо:
— Принцесса Грузии! Потрясающе!
И стал обращаться ко мне не иначе как «Ваше высочество». Вот дурачок!
Я сидела на первой парте и заметила: учительницы растерянно моргали, когда их взгляд падал на мои украшения. Классная руководительница попыталась урезонить меня:
— Платонова, какой пример ты подаешь в классе! Школьные правила запрещают ученицам надевать кольца и бусы!
Я с высокомерным достоинством, как настоящая принцесса Грузии, улыбалась в ответ:
— Нет таких правил! Вы сами это прекрасно знаете!
И продолжала эпатировать школьную публику блеском своих драгоценностей. А через некоторое время заметила наступление удивительных перемен! Нервозное шушуканье одноклассниц за моей спиной сменилось уважительным молчанием. Кое-кто из девочек попытался завести со мной дружбу. А учителя стали намного мягче оценивать мои знания! Я совершенно не заботилась об улучшении успеваемости в новом учебном году. Но она чудесным образом улучшилась!
После уроков у школьных ворот меня ожидало такси. Я вспоминала, как первоклашкой с удивлением и завистью наблюдала за черными «Волгами», что увозили от школы отпрысков членов ЦК партии и министров. «Конечно, «Волга» у меня не черная, а салатовая и с шашечками на боках! — мысленно веселилась я. — Но тоже неплохо! Утерла я нос владельцам пыжиковых шапок и дубленок! Кстати, зимой попрошу Отари дубленку мне купить!»
В общем, я от души наслаждалась своим новым положением и возможностями! В школе все складывалось как нельзя лучше. Дома меня ждал любимый мужчина. Я была бы абсолютно счастлива, если бы не темная сторона его жизни! Она ставила под сомнение все, чем жила моя душа. Я вспоминала слова мамы о пороховой бочке и думала: «Это я сижу на бочонке с порохом! И когда к ней приставят горящий фитиль…»
Эти мысли отравляли жизнь.
Так прошло два месяца. Ноябрь выдался ненастным. Задули ледяные ветра, день за днем с неба сыпал то противный мокрый снег, то снежная крупа. Потом вдруг ударил по-зимнему сильный мороз.
Я простудилась и слегла с высокой температурой. Отари не знал, что делать. Укутывал меня в одеяла и пледы, поил горячим чаем, бегал в аптеку за аспирином. Прошел день, два — температура не спадала. Меня стал бить мучительный сухой кашель. Отари помчался в местную поликлинику за врачом. Вернулся ни с чем и взбешенный.
— Это люди, а?! — кричал он. — Ослы это, а не люди!! По месту жительства пусть лечится, говорят! И денег не берут! Оля, слышишь? Даже деньги им не нужны!
Он в который раз поставил мне градусник: ртутный столбик скакнул за отметку 40? С. Я плыла в мутном горячем мареве. Отари запаниковал:
— Я «Скорую помощь» вызову!
— Не надо, — прошептала я. — Мамане позвони…
Не знаю, почему я это сказала. Мне было плохо и страшно. Сознание ускользало. Испуганное лицо стоящего надо мною Отари расплывалось перед глазами. Мелькнула мысль: «Отец, маманя… Они спасут!» Как раньше, как в детстве… Но отец, кажется, на что-то обижен, он в стороне… А маманя всегда была мой ангел-хранитель, всегда! Без условностей… Без условий.
Отари знал, кто такая маманя, я много рассказывала о ней.
— Говори номер! — И бросился к телефону.
Тетя Наташа приехала невероятно быстро, всего через час. Значит, примчалась на такси. Я знала, что она никогда себе этого не позволяла, если дело касалось ее нужд. Но когда заболела дочка… Не раздеваясь, она вошла в комнату, прижалась губами к моему горячему лбу, погладила по голове:
— Ничего-ничего! Будешь здорова! — Деловито повернулась к Отари. — Ну, что добрый молодец? Украл невесту, а уберечь не смог? Ставь чайник!
И развила бурную деятельность. Сначала растерла меня одеколоном, чтобы сбить температуру. Достала из сумки банки с малиновым вареньем и медом, напоила меня чаем. Заставила надеть толстые шерстяные носки, что привезла с собой, да еще и обернула ноги своей пуховой шалью.
К вечеру температура немного спала, мне стало легче. Я задремала. Из кухни раздавались тихие голоса тети Наташи и Отари. Говорили они долго. Потом я провалилась в сон, а когда проснулась, маманя выговаривала отцу по телефону:
— Ты что, Николай, с ума сбрендил? Дочку из дома гнать! На краю Москвы живет — без родителей, за сто верст от школы, врача здесь нет! Кто ж так делает-то? Ну, влюбилась, дело молодое!.. — Она замолчала: отец, видимо, оправдывался, что-то пытался объяснить. Она прервала его: — Ничего в том плохого нет, Коля! Пусть живут вместе, в Олиной комнате! Что там Валя говорит?.. Да на деревне девок в пятнадцать лет уже замуж отдавали, скажи ей! Тебе ли не знать?.. Хороший у нее жених, с душой, любит ее. Подумаешь, грузин! Зато врач, образованный человек! — Отец, наверное, спросил, почему врач-жених не может меня вылечить. Тетка ответила: — Хирург он, говорит, а не терапевт. К тому же учится еще! А ей сейчас терапевт нужен! Как бы воспаления легких у дочки не случилось! — Тетка надолго замолчала, слушая отца, и, наконец, с облегчением сказала: — Ну, вот и хорошо! Мы едем! Звони в поликлинику, вызывай на утро врача!
И положила трубку.
— Я без Отари не поеду… — простонала я.
— Никуда твой Отари не денется, с тобой будет! — проворчала тетя Наташа и подошла, с тревогой вглядываясь мне в лицо. — Уговорила я и отца твоего, и мать! Ждут теперь вас не дождутся! — Положила руку мне на лоб. — Взмокла вся… В сухое тебя переодену!
Вошел Отари с чашкой чая и банкой малинового варенья в руках. Тетя Наташа отмахнулась:
— Не нужно ей больше горячего в дорогу! И без того вся мокрая поедет! Собирай вещи и звони своему другу, пусть машину подгоняет. Домой повезешь ее, там будете жить!
Отари оторопело смотрел то на меня, то на тетю Наташу. Я слабо улыбнулась:
— Вот видишь! Давно нужно было маманю позвать!..
***
Так мы с Отари снова оказались у меня дома. Я еще целую неделю пролежала в постели. Врач сказал, что у меня осложненная форма ОРЗ и прописал какие-то лекарства.
— Главное — постельный режим, теплое питье и покой, — строго говорил он, заполняя рецептурные бланки. — На следующей неделе явитесь на прием.
Отари не отходил от меня. Сидел возле постели, держал за руку, строго по часам давал лекарства, ходил за продуктами. Тетя Наташа приезжала почти каждый день, занималась готовкой, прибирала в комнате. За время моей болезни они подружились.
— Хороший у тебя жених, — говорила тетя, когда мы оставались одни, — вежливый, предупредительный!
Да и родители прониклись к Отари симпатией. Не могли не оценить, с какой сердечной заботой он ухаживал за мной. Похоже, они поверили в серьезность наших отношений.
Я выздоровела и пошла в школу. Жизнь снова наладилась. По утрам мы с Отари вместе выходили из дома. Я направлялась в школу, а он уезжал по своим делам. Я каждый раз с тревогой провожала его взглядом. Не знала, вернется он вечером домой или нет…
Наступила зима. Отари заволновался:
— Эта твоя куртка-пилот слишком холодная! Опять простудишься! Теплое пальто тебе куплю!
Я вспомнила свои мечты о дубленке. И тут же поведала о них.
— Сегодня она у тебя будет! — вскинулся Отари.
— Они в магазинах не продаются. Их за границей покупают. Вон, Ирке Цветковой мама дубленку из Болгарии привезла!
— Если за границей покупают, то здесь спекулянты продают!
Вечером Отари накинул мне на плечи канадскую дубленку шоколадного цвета с шикарным белым меховым воротником. Я завизжала от восторга и бросилась ему на шею.
Дорогой и стильный подарок еще выше поднял Отари в глазах родителей. Мама, осматривая дубленку, испытала к нему прилив особого доверия. И вдруг сказала:
— Отари, что-то у меня голова немного разболелась. Ты же врач, измерь мне давление!
Как это было в ее духе! Она помнила о своих недомоганиях всегда и даже, кажется, гордилась ими. В минуты душевного подъема она предъявляла их окружающим как достоинство. Их ответное проявление сочувствия и посильная помощь еще больше поднимали ей настроение. Такие вот были у мамы игры!..
А я почему-то не подумала об этом! И давным-давно решила, что легенда Отари о враче из Грузии для родителей вполне сгодится! Какая наивность! Уж кто-кто, а мама не могла упустить возможности попросить «домашнего доктора» о помощи. И вот — это произошло! А Отари не имел никакого представления о медицине и лечении, не знал даже, как ставить горчичники. Я за время своей болезни это прекрасно поняла.
— Да ладно, мам, не сейчас! Отари устал! — попыталась я исправить ситуацию. Но мама уже шла в гостиную за тонометром.
Отари с испуганным видом посмотрел на меня и шепнул:
— Я не умею!
— Я тоже!
Когда он сказал маме, что хирургов не учат измерять давление, она долго смотрела на него недоуменным взглядом. Потом презрительно фыркнула:
— Ты кто угодно, только не врач!
Возмущенно тряхнула головой и удалилась.
Я схватилась за голову. «Пошла отцу рассказывать! — обреченно думала я. — Сейчас уже поздно, а завтра начнется разбирательство! Придется выпутываться!»
Выпутываться не пришлось. На следующий день Отари вышел вместе со мной из дома, а вечером не объявился. Я, как обычно в таких случаях, ждала его утром.
Но в этот раз Отари домой не вернулся.
Ночью он был арестован.

Глава III

Я БУДУ ЖДАТЬ!

Я собиралась в школу и нервничала. До начала занятий оставалось полчаса, пора убегать, а Отари все не появлялся. Такого еще не бывало: если он пропадал на ночь, то неизменно приходил утром. Я как-то сказала ему:
— Мне нужно знать, что с тобой все в порядке. Если я тебя не увижу, в школу не пойду, буду ждать. Понимаешь?..
Он понимал. И всегда после очередных «гастролей» возвращался домой к завтраку. Жадно и молча ел, виновато поглядывая на меня. Я, измученная бессонницей, пила крепкий чай и не сводила с него глаз. Он ласково гладил меня по щеке, говорил:
— Все хорошо, милая. Беги в школу. Теперь не ты, а я буду ждать!
И вот он не вернулся.
Я с тяжелым чувством машинально заталкивала в портфель учебники и тетради. В душе разрасталась гнетущая тревога. Мысли путались. Мне казалось, что я уже точно знаю: Отари сорвался в пропасть, это конец. Я пыталась бороться с мрачным предчувствием, но безуспешно.
Портфель соскользнул с дивана, опрокинулся, учебники рассыпались по полу. Ноги отяжелели, стало трудно дышать. Я медленно опустилась в кресло.
— Оля! Тебе не пора уходить? Опоздаешь! — раздался из коридора мамин голос. Обычно по утрам они с отцом выходили из квартиры вместе, минут на пять позже меня. Но сегодня я задерживалась. Привычный порядок вещей был нарушен, поэтому и возник вопрос.
Я знала, что не сдвинусь с места, пока не дождусь прихода Отари.
— У нас сегодня первого урока не будет, математичка заболела! — Я заставила себя встать и выйти к родителям. — Доброе утро!
Они должны были видеть, что на мне школьная форма, а значит, я собираюсь пойти в школу.
Отец, надевая ботинки, взглянул на меня исподлобья:
— Вечером будет серьезный разговор.
После вчерашнего инцидента между мамой и Отари родители собирались выяснять, кто же он такой на самом деле — мой любимый мужчина. У меня не было сил что-то придумывать и объяснять. Я уронила:
— Ладно…
И тут раздался длинный, требовательный звонок в дверь. У меня екнуло сердце: «Вот оно!..» Мама удивленно посмотрела на меня:
— Кого это принесло в такую рань? Отари дома?
— Нет, — с трудом выдавила я. — Но у него ключ, ты же знаешь.
Мама открыла дверь. На пороге стоял высокий мужчина средних лет в строгом черном пальто и с плоской кожаной сумкой для документов в руках. За ним — еще двое, помоложе, одетые попроще; на них были зимние куртки спортивного покроя. Я, дочь офицера МВД, сразу поняла, что это за «люди в штатском». Аккуратные прически, строгие лица, внимательные взгляды... Оперативники МУРа!
Отари арестован?!
Я все еще не хотела в это верить.
Мужчина раскрыл перед маминым лицом красную книжицу удостоверения:
— Московский уголовный розыск. — И взглянул на отца: — Разрешите войти, Николай Харитонович?
Он знал имя-отчество отца! Эти люди пришли сюда не случайно и, конечно, к нам, а не к Алисе или Марфуше!
Мама растерянно оглянулась, забормотала:
— А в чем, собственно, дело?.. Кажется, у нас нет ничего такого, что…
Папа стоял перед незваными гостями в форме полковника МВД и пристально смотрел на коллег. Может быть, он испытывал не меньшую растерянность, чем мама, но виду не показал. Сжал губы, посуровел лицом и твердо отчеканил, почти приказал:
— Войдите.
Кадровый офицер, он в самых неожиданных ситуациях умел взять себя в руки и выбрать нужный тон.
Пока мужчины пересекали порог нашего дома, отец не сводил с меня напряженного взгляда. Причиной визита сотрудников уголовного розыска могла быть только моя связь с Отари. Вчера мама уличила его в обмане. Значит, этот врач-самозванец и принес неприятности в дом!
Я стояла ни жива ни мертва. И все никак не могла собраться с мыслями. Если Отари взяли ночью с поличным на месте кражи, то почему бригада МУРа наутро оказалась здесь? Он рассказал обо мне и своем местожительстве в Москве сразу же, как только на него надели наручники?!
Такого не могло быть!
Все стало ясно через несколько минут. Незваные гости вежливо изъявили желание «поговорить в спокойной обстановке». Мы все расположились в гостиной. Мама шепнула отцу:
— Коля, на работу опоздаем!
— Подожди, Валя! Сиди спокойно! — строго, как расшалившегося ребенка, приструнил ее отец. Он знал намного лучше мамы, какими неприятностями может грозить визит работников МУРа. Выговор за опоздание на работу по сравнению с любой из них — пустяк.
Высокий мужчина представился дознавателем и предъявил постановление о проведении обыска в жилище гражданки Платоновой Ольги Николаевны. Я от неожиданности чуть со стула не упала. Мама ахнула и в ужасе прикрыла рот рукой. Меня тут же охватила ярость:
— С какой это стати?! Обыск — у меня?! Кто выдал вам это постановление?! Объясните!!
Дознаватель отреагировал на удивление спокойно:
— А вы прочтите документ, девушка, — улыбнулся он, — и сразу поймете, что это постановление следователя.
Неожиданно на мою защиту встал отец:
— Мы ознакомились с документом. Но моя дочь правильно говорит: объясните! Ведется следствие? Значит, возбуждено уголовное дело. Какое? Ордер на обыск жилища выдается на основании решения суда. Но вы предъявляете постановление следователя. Оно дает право на обыск только в исключительных случаях, не терпящих отлагательства. Что это за исключительный случай?
Мой папа не зря учился в академии МВД! Я и не думала, что он так хорошо ориентируется в уголовно-процессуальных делах! Дознаватель посмотрел на него с уважением.
— Прежде чем в комнате моей дочери начнут производить обыск, — завершил свою ворчливо-рассудительную речь отец, — расскажите все по порядку!
Дознаватель стал терпеливо и дотошно излагать положение дел. Пока он говорил, лица родителей вытягивались и бледнели. Мама несколько раз испуганно взглядывала на меня и тут же опускала взгляд. Я изо всех сил старалась делать вид, что ничего такого страшного не происходит. Но удавалось мне это плохо. Лицо исказилось гримасой отчаяния, я кусала губы. «Отари! Мой Отари! — кричал во мне плачущий голос. — Когда я тебя теперь увижу?!»
Оказалось, что неделю назад МУР получил сведения о группе лиц кавказской национальности, подозреваемых в многочисленных квартирных кражах. Мне нетрудно было догадаться, что этой «группой» была воровская команда Тристана. А вот кто предоставил сыщикам эти сведения, я могла только подозревать. Но почему-то не сомневалась: осведомитель — шофер такси Юра. К тому времени я успела хорошо его узнать. Он был плут, каких мало. Из тех, что норовят, как говорится, и рыбку съесть, и в пруд не лезть. Впрочем, теперь это было неважно… За всеми «гастролерами» установили слежку, в том числе и за Отари. Так сыщики узнали, где и с кем он живет, навели справки обо мне.
— Мы с большим удивлением обнаружили, — осуждающе поднял бровь дознаватель, — что вор-рецидивист живет в семье секретаря партийной организации ГУПО МВД СССР!
И вопросительно посмотрел на моего отца.
— Папа здесь не при чем! — вскинулась я. — Он ничего не знал! И мама не знала!
— Мы в курсе, — успокоил меня дознаватель. — И не собираемся давать делу ход по месту работы ваших родителей. Ни в ГУПО, ни в Министерстве внешней торговли, — вежливо кивнул он маме. Та облегченно вздохнула.
Только спустя годы я оценила значение этих слов. Статус моих родителей послужил для них в той опасной ситуации надежным щитом. Никто не хотел раздувать скандал вокруг руководителей партийных организаций крупнейших ведомственных учреждений.
Но если родителям отпустили, так сказать, грехи сразу, то мне прощать ничего не собирались.
— А вот к вам, — неожиданно развернулся дознаватель ко мне всем корпусом, — у нас будет много вопросов!
И тут я с ужасом поняла, что до сих пор совершенно не думала о своей защите! Если Отари взяли с поличным при совершении кражи, то меня вполне могли посчитать соучастницей преступления! И я минуту назад, защищая родителей, почти призналась в этом! Кричала так, будто знала, что Отари — вор. Но если знала, то вполне могла участвовать и в подготовке всех его московских краж, и в сокрытии краденого!
«Защищайся! — зазвучал во мне голос Отари. — Скажи, что я тебе врал! А ты мне верила!» — «А родители? — испуганно спросила я. — Они же знают, что мы вместе их обманывали!» — «Они тебя не выдадут!»
Я посмотрела на отца и встретила его прямой, спокойный взгляд. Он еле заметно ободряюще кивнул. «Они тебя не выдадут!» Я сразу обрела уверенность и резко спросила:
— С какой это стати вы будете задавать мне вопросы? Ваша слежка ничего не объясняет! Что она вам дала?! Отари не может быть преступником! Зачем вы пришли?
— Несколько часов назад, — официальным тоном заговорил дознаватель, — группа подозреваемых, за которыми мы вели наблюдение, совершила квартирную кражу со взломом. Все преступники задержаны на месте преступления.
— И Отари? — вырвалось у меня.
Дознаватель кивнул. Внутри меня что-то с болью оборвалось. Я осознала, что до сих пор таила надежду на чудо. На то, что мой любимый на свободе…
— Теперь вы понимаете, с какой стати возникли к вам вопросы?
Я заставила себя встряхнуться.
— Нет! Не понимаю! Отари учился на курсах повышения квалификации врачей! Какой он вор?! А если все так, как вы говорите, то я ничего о нем не знала!
Прозвучала декларация главного и единственного принципа моей защиты — «Я ничего не знала!». Все последующие дни я следовала ему неукоснительно. Сколько настойчивых и ловких вопросов потом задавал мне следователь на допросе! И всякий раз я отвечала как надо. Это меня спасло. А родителей избавило от лишних неприятностей.
Дознаватель усмехнулся и ничего мне не ответил. Обратился к отцу:
— Как видите, Николай Харитонович, мы пришли к вам по делу, которое не требует отлагательств. Мы раскрываем преступление по горячим следам. Тот самый исключительный случай! Поэтому обыск в комнате вашей дочери мы проведем на основании постановления следователя, а не судебного решения. Вы должны присутствовать при этом, так как ваша дочь — несовершеннолетняя.
Я не стала выяснять, откуда они знают, что Отари жил в моей комнате. Следствие — дело хитрое... Отец нахмурился, быстро взглянул на меня и сухо сказал:
— Пожалуйста. Приступайте.
Дознаватель дал знак одному из своих помощников, и через пару минут тот привел понятых — двух пожилых женщин из соседней квартиры. Отец шепнул:
— Иди к себе и внимательно за всеми наблюдай. А я маму на работу провожу.
Оперативники МУРа поставили понятых в дверях моей комнаты, а сами бесцеремонно в нее вперлись. За ними вошел дознаватель и скучным голосом предложил мне добровольно выдать орудия преступления, украденные предметы и ценности. Меня передернуло. Я разозлилась:
— Сами ищите, что вам нужно! — И едко осведомилась: — Или вы с собой принесли?
Дознаватель остро посмотрел на меня и хмыкнул. Потом по-хозяйски расположился за моим столом и начал оформлять протокол. В коридоре хлопнула входная дверь: мама отправилась на работу. Отец вошел в комнату и встал рядом со мной. Один оперативник распахнул дверцы моего шкафа. Другой протянул руки к книжным полкам. Обыск начался.
Через пятнадцать минут мое уютное жилище выглядело так, будто в нем резвилась стая обезьян. Перевернутая постель, на ней — беспорядочные развалы распотрошенных книг, открытые ящики трельяжа, смятые ворохи белья на полках шкафа... Когда оперативники открыли шкатулку с ювелирными украшениями, дознаватель оживился:
— А вот, похоже, и то, что мы искали! — И весело сверкнул на меня глазами: — Что скажете, гражданка Платонова?
Я с ним не церемонилась:
— Эка невидаль— найти в девичьей комнате украшения! Будете доказывать, что они краденые?
Дознаватель рассвирепел, вскочил с места и сунул мне шкатулку под нос:
— Да вы посмотрите, сколько их здесь! Сколько золота! Полудрагоценные камни, бриллианты! Надо годами работать, чтобы все это купить!
Отец оборвал его:
— Ведите себя, как подобает сотруднику милиции!
Дознаватель осекся и уже тише спросил:
— Кто вам дарил драгоценности?
Отвечать я ему не собиралась. Поэтому просто стояла и молча выдерживала его взгляд. Отари на допросах не должен будет объяснять, на какие деньги он покупал для меня дорогие подарки.
— Ого! — тихо воскликнул один из оперативников. Дознаватель перестал возмущенно пялиться на меня и обернулся. Его помощник сидел на корточках и смотрел на чемодан из перламутровой кожи, который выдвинул из-под тахты. Подарок влюбленного викинга Дэвида Барбера. Ах ты, черт! Этого еще здесь не хватало!
— Открой! — раздраженно приказал дознаватель. Оперативник щелкнул замками и откинул крышку чемодана…
Женщины-понятые у дверей ахнули и яростно зашушукались. Сотрудники МУРа ошеломленно замерли.
В чемодане лежали, как тому и следовало, аккуратно сложенные белое свадебное платье и фата. Но не это ввергло присутствующих в шок. На платье покоились золотой амулет в виде усатого жука величиной чуть ли не с ладонь и высокая серебряная диадема, украшенная десятками крупных и мелких жемчужин.
Дознаватель справился с оторопью и неуверенно указал пальцем на чемодан:
— Это ваше, гражданка Платонова?..
— А то! — нагло ответила я. — Конечно, мое!
— Откуда?
— Мое — и все!! — вызывающе отрезала я. Кроме этого они ничего не должны были услышать. Иначе стали бы меня подозревать не только в пособничестве грузинским ворам, но еще и в шпионаже в пользу США!
Дознаватель раздраженно отвернулся и снова сел за стол.
— Все ваши драгоценности будут временно изъяты, так как имеют значение для уголовного производства.
Я только надменно усмехнулась.
— Так, внимание! — обратился дознаватель к оперативникам и понятым. — Составляем опись изъятых вещей! Присаживайтесь к столу!
Целый час сотрудники МУРа возились с моими драгоценностями! Вертели их в руках, рассматривали под лупой в поисках указателей пробы золота и серебра, старались определить тип каждого самоцвета, примерный вес изделий, отмечали на них каждую царапинку и скол. Дознаватель скрупулезно описывал все маленькие открытия и находки своих помощников. Для этого ему понадобилось покрыть убористым почерком пять листов!
Наконец, все закончилось. Мы с отцом подписали протокол обыска с прилагаемой к нему описью изъятых драгоценностей. Дознаватель протянул нам копию, сделанную под копирку. Я сказала:
— Напрасно старались! Вы мне все вернете.
— Посмотрим! — устало буркнул дознаватель. — В ближайшее время вам позвонят и вызовут на допрос к следователю. Не советую уклоняться от дачи показаний.
— Мне нечего скрывать! — с вызовом ответила я.
Сотрудники МУРа и понятые ушли. Отец, облегченно вздохнув, присел на тахту и пристально поглядел на меня:
— Тебе нужно было сказать, что украшения подарил Отари. Если потерпевшие опознают их как украденные, тебя обвинят в воровстве.
— Они не украдены.
— Ты знаешь, что делаешь. — Отец резко встал, прошел в коридор и стал надевать шинель. — Пока меня не будет, никого больше к себе не пускай.
Я захлопнула за ним входную дверь и растерянно обернулась. В квартире стояла мертвая тишина. Можно идти в школу, ведь ждать мне теперь некого…
Пройдя в комнату, я оглядела свое разоренное жилище. Взгляд упал на висящую в распахнутом шкафу мужскую кожаную куртку. В ней Отари еще вчера утром провожал меня до школы. Мы поцеловались на прощанье, и я счастливо уткнулась лицом в ее меховой воротник. Если бы я знала тогда, что он не вернется!
Я стянула через голову школьное платье и прижала его к груди. Медленно подошла к окну. На улице стоял ясный морозный день, ветви деревьев покрывал искрящийся на солнце пушистый снег. Малыши с веселыми криками бегали вокруг памятника Алексею Толстому.
Эта детская радость, эта зимняя прелесть, этот яркий свет… Ничто не нашло во мне отклика. Все краски вокруг померкли.
По моим щекам потекли слезы.
Я плакала не от жалости к себе, не от растерянности, не от страха.
Во мне разрывалась от горя моя любовь.
***
Следующие несколько дней прошли в тягостном неведении. Я ничего не могла делать, все валилось из рук. На уроках сидела как сомнамбула, на вопросы учителей не отвечала, хватала двойки…
Я все время думала об Отари. Где он, как его содержат? Что он чувствует, хорошо ли с ним обращаются? Не голоден ли? Не холодно ли ему?.. Он стоял у меня перед глазами — такой, каким я увидела его в первый раз: улыбающийся, красивый, с букетом алых роз и корзинкой свежей клубники в руках. Стоял, улыбался, что-то ласково говорил — и сердце мое исходило тревогой и болью.
Я с нетерпением ждала звонка следователя. Только он мог рассказать мне об Отари и объяснить, что нужно делать! Может быть, он позволит нам увидеться? Я рвалась обнять любимого, укрыть собой от всех бед, успокоить, накормить, приласкать… Как там у них организуются свидания? Что можно ему принести? Как узнать, в чем он нуждается? Сигареты, одежда, еда — что еще?.. Я ждала звонка.
Родители меня не трогали. Уж не знаю, что они про меня думали. Но для них все самое худшее уже произошло и последующих неприятностей не обещало. А вот над дочерью висело подозрение в пособничестве преступнику. Конечно, они волновались за меня. Может быть, поэтому я была избавлена от тяжелых разговоров и необходимости оправдываться за свою ложь. А может быть, потому, что они видели: мне и так плохо, хоть в петлю лезь.
Следователь позвонил только через неделю после обыска. Позже я поняла, что следственно-судебная машина в деле грузинских воров работала очень медленно. Слишком много было в нем преступных эпизодов и подозреваемых, потерпевших и свидетелей, вещественных доказательств и улик. Да и следователь, судя по его тусклому голосу в телефонной трубке, не горел желанием разобраться со всем этим побыстрей. Я узнала от него, что мне нужно явиться в МУР, на Петровку, 38 для дачи показаний в качестве свидетеля.
Мне сразу стало легче.
— Все из тебя вытрясу! — тихо сказала я владельцу тусклого голоса, когда в трубке зазвучали короткие гудки. — Все, что мне нужно знать об Отари!
Я была слишком самоуверенна. Это стало ясно с первой минуты допроса.
Следователь оказался невзрачным типом с большой лысиной, белесыми бровями и помятым лицом. Его кислый недоброжелательный взгляд ничего хорошего мне не обещал. Так и вышло: наш разговор начался с угроз в мой адрес.
— Будете лгать, Платонова, — брезгливо сморщившись, сказал следователь, — предстанете перед судом. — И стал объяснять, что меня в этом случае ждет, назвал какую-то статью Уголовного кодекса. Долго объяснял, как легко может изобличить меня в лжесвидетельстве. — И за отказ от показаний тоже ответите по всей строгости закона, — пообещал он. — В общем, в том и другом случае сядете в тюрьму.
Это произвело на меня сильное впечатление! Да что там — я просто испугалась! И окончательно убедилась в правильности следования принципу «Я ничего не знала!».
Вокруг этого моего утверждения и крутилась изощренная мысль следователя первые полчаса допроса.
Ничего нового от меня он не узнал.
— Драгоценности у вас откуда? — наконец жестко спросил он. — Золотое литье? Жемчуг? Бриллианты?
Этого вопроса я ждала. И все еще не решила, как буду на него отвечать. Дознавателю при обыске я просто ничего не сказала. Но теперь знала, что за отказ от показаний сяду в тюрьму…
— Кстати, о моих украшениях! Когда мне их вернут? — ушла я от ответа.
— На вопрос отвечайте, Платонова! — раздраженно прикрикнул следователь.
— Нет уж! — делано взъерепенилась я. И продолжала строить из себя дурочку: — Это мои драгоценности, а не ваши! У меня их забрали, а не у вас! Вам, конечно, все равно, что с ними будет, а мне…
— Они будут предъявлены потерпевшим для опознания! — хлопнул следователь по столу. — Если драгоценности не краденые, вы получите их обратно!
— А когда? — радостно заулыбалась я.
Следователь довольно долго молча буравил меня взглядом. Видимо, подбирал более или менее приличные слова. Потом справился с собой и отчеканил:
— Вы получите изъятые драгоценности в порядке, установленном действующим законодательством. — И почти закричал: — Говорите, откуда они у вас!
Я выпрямилась и вызывающе уставилась на него. Я молчала.
Следователь с грохотом открыл ящик стола и достал из него чистый лист бумаги:
— Ну, что ж! За все нужно отвечать! Сейчас вы напишете заявление об отказе от дачи показаний. Оно будет приложено к протоколу допроса. На этом сегодня закончим.
У меня дрожали руки, когда я составляла заявление и подписывала протокол. Мне казалось, что сейчас в кабинет войдут оперативники, наденут на меня наручники и отведут в тюрьму. Ведь следователь очень хорошо объяснил, за что я могу в нее попасть!
Я не знала, что имела право отказаться свидетельствовать против себя. Вопросы следователя мне нужно было расценить как побуждение именно к таким показаниям! Ведь драгоценности — моя собственность, их приобретение — мое личное дело! Хозяин лысины и белесых бровей мне этого не сказал. На что он надеялся? На то, что под угрозой тюремного заключения я расскажу, какие большие деньги были у Отари? И тем самым подкину сучьев в костер, на котором его собирались жечь?
Этот следователь ничего не понимал.
— Где сейчас Отари? — спросила я.
— Он содержится в Бутырском следственном изоляторе.
— В Бутырке? — Это слово неожиданно всплыло в памяти. Я не раз слышала его на Лисе, когда Крот рассказывал о своей тюремной жизни. Да и в его блатных песнях оно звучало не раз.
— В Бутырской тюрьме, — строго поправил меня следователь.
— Как мне увидеться с Отари?
— На свидания с ним имеют право только родственники. А вам, — уперся он в меня жестким взглядом, — я разрешения не дам.
Мне было ясно: упрашивать его бесполезно.
— Его долго там будут держать? — снова попыталась я сыграть дурочку. Нужно же было узнать, сколько времени будет длиться следствие!
— До вынесения судебного приговора.
«Да, где сядешь на этого хорька, там и слезешь! — подумалось мне. — И я еще собиралась вытрясти из него все, что нужно? Вот наивная-то! Узнать бы хоть самое важное!»
Следователь встал, давая понять, что разговор окончен.
— А где находится Бутырская тюрьма? — торопливо спросила я. — Посылки туда разрешают передавать?
— Новослободская улица, 45. О порядке передачи посылок подозреваемым и обвиняемым узнаете на месте.
— А письма можно писать?
— Нет.
Классно он мне отвечал! Клещами лишнего слова не вытянешь! А вот когда пугал меня тюрьмой, с выделением речи у него проблем не было! Я лихорадочно перебирала в голове подготовленные вопросы. На этот он не ответит… На этот — тоже…
— До свидания, гражданка Платонова, — требовательно попрощался следователь. Мне ничего не оставалось, как только разочарованно вздохнуть и выйти из кабинета.
Из МУРа я сразу же отправилась в Бутырский СИЗО.
***
Бутырку оказалось не так-то просто найти. Ориентируясь по нумерации домов, я прошагала почти километр от станции метро по Новослободской улице. По моим расчетам, на ее пересечении с Лесной улицей мне должен был открыться вид на тюрьму. Но ничего похожего я там не обнаружила. На другой стороне перекрестка стояли длиннющие многоэтажные жилые дома. Они раскинулись этакой громадной подковой вдоль обеих улиц и были построены впритык друг к другу. В каждом доме была арка, через которую можно было попасть во двор.
Я остановилась на краю тротуара в ожидании зеленого сигнала светофора и стала недоуменно оглядываться.
— Что ищешь, дочка? — раздался позади меня старческий дребезжащий голос. Рядом возникла остроносая сгорбленная старушка в поношенном пальто. Она опиралась на палочку и с живым интересом смотрела на меня снизу вверх.
— А где здесь Бутырка, бабушка? — спросила я.
— В первый раз идешь? — понимающе заулыбалась старушка. — К суженому, небось? Много вас здесь таких…
Светофор загорелся зеленым, и старушка засуетилась:
— Переведи меня, дочка, а то больно уж скользко на дороге-то! Машины лед накатали — страсть!.. Недавно упала, теперь вот людей прошу!..
Я взяла ее под руку, она заковыляла рядом и охотно принялась рассказывать:
— Здесь жить — хуже некуда, скажу я тебе! Когда тюрьма рядом, вонь ее казенную днем и ночью нюхаешь! Щами несет… Я из своего окна только стены да решетки вижу. Во дворе у нас всегда люди стоят. Очередь в тюремное справочное бюро… — Старушка запыхалась и стала сильнее опираться на мою руку. — Женщины все смурные, тревожные!.. В арке, вон, возле универмага, тоже в очереди маются — там передачи принимают.
Мы перешли дорогу, старушка остановилась передохнуть.
— Да где же тюрьма-то, бабушка? Вы так и не сказали!
— Как не сказала? — удивилась старушка. — Да вон, во дворах она стоит! Детишки наши возле тюремных стен, прости Господи, в снежки играют!
— Понятно! — обрадовалась я. — А где, вы сказали, справочное бюро и прием передач?
— А ты меня до подъезда проводи — я тебе все и покажу!
Мы подошли к арке, которая вела не во двор, а к глухой стене с дверью и высоким каменным крыльцом. К нему тянулась длинная очередь из женщин. Пожилые и молодые, одетые просто или облаченные в дорогие шубы, все они стояли с полными сумками и авоськами в руках. Безрадостные лица, озабоченные взгляды… Женщины притоптывали на морозе, тихо переговаривались. Кто-то, поставив сумки на снег, покуривал в сторонке.
— Вот здесь посылки будешь передавать! — указала на арку старушка. — Поговори с людьми, они все расскажут: что можно, что нельзя, когда приносить. Но сначала в справку иди: узнаешь, что твоему суженому позволено, на каком он режиме. А то, может, в карцер уже попал. Тогда никаких ему передач...
— Откуда вы все знаете? — удивилась я. — Наверно, кто-то из ваших родных тоже в Бутырке сидел?
— Бог миловал! — отмахнулась старушка. — Просто давно здесь живу, всего от людей наслушалась. Порой и помогать приходилось… Хотела уехать отсюда, комнату свою обменять. Да разве можно! Никто рядом с тюрьмой жить не хочет!
Через широкую арку мы прошли во двор, и тут я, наконец, увидела Бутырку! Метрах в ста от дома, за кустарниками и деревьями, детскими качелями и рядами зеленых гаражей возвышалась мрачная обшарпанная кирпичная стена. Она была увенчана спиралевидным заграждением из колючей проволоки. Из-за стены поднимались темно-красные громады тюремных корпусов с зарешеченными окнами. Один из них подпирала старинная круглая стрелковая башня. Рядом с ней торчала высоченная труба котельной.
Как я потом узнала, Бутырка — одна из старейших в России тюрем. Она была возведена еще во времена Екатерины II. С того времени ее не раз достраивали и перестраивали. Отсюда и эклектика: Пугачевская башня, построенная в XVIII веке, и современная котельная. Покровский храм, возведенный посреди тюрьмы в 1782 году, и спираль Бруно на стене, эхо Первой мировой войны…
— А вот здесь у нас люди в справочное бюро стоят! — указала мне старушка на длиннющую очередь, что тянулась вдоль дома, — вставай сюда! Через часик все и узнаешь! Ну, дай Бог тебе терпения, милая!
Старушка скрылась в подъезде, а я неуверенно пристроилась в хвост очереди. Через час была пройдена только половина пути к справочному бюро. Дубленка, что подарил мне Отари, хорошо сохраняла тепло, но руки и ноги совсем замерзли. Я стала топтаться на месте. Женщина, стоящая передо мной, обернулась. Ее молодое миловидное лицо, обрамленное серым пуховым платком, было мертвенно-бледным. Взгляд красивых серых глаз источал такую неизбывную печаль, что у меня заныло сердце.
— Холодно… — пробормотала я, чтобы хоть что-то сказать.
— Да, — пошевелила она замерзшими губами. И отвернулась.
Я окинула взглядом мрачную заиндевелую стену тюрьмы, заснеженные крыши приземистых гаражей, черные голые ветви обледеневших деревьев, и меня охватила тяжелая тоска. Мне нужно было как-то разрушить эту картину. Нужно было пройти сквозь стены Бутырки, найти там Отари, взять его за руку и увести в жаркое лето нашей любви.
Но как это сделать, я не знала…
— Холодно… — снова вырвалось у меня.
— Терпеть надо, — не оборачиваясь, прошептала женщина в пуховом платке.
— Да… — эхом откликнулась я. И подумала: «Если эту стылую картину нельзя разрушить, ее можно изжить. Я вытерплю, пройду этот путь. И сделаю все, как надо…»
Через час в справочном бюро мне сказали, что Отари разрешено получение посылок, но переписка запрещена. Оставшиеся полдня я провела в арке, где принимали передачи. Расспрашивала женщин из очереди, записывала, запоминала. А по дороге домой заскочила в несколько магазинов, чтобы купить продукты и вещи для Отари.
***
Дома меня встретил отец. Подошел, помог отнести в комнату тяжелые сумки и тихо спросил:
— Как прошел допрос?
Я собиралась снять дубленку, да так и застыла на месте. Отец не мог знать о моем визите к следователю. Я ему ничего об этом не говорила. Подслушал телефонный разговор с владельцем унылого голоса? В тот момент родителей дома не было.
— Откуда ты знаешь?
Отец замялся, потом с нажимом сказал:
— Знаю, Оля! Ты одна не справишься. Докладывай. Мама ничего не узнает.
Я рассказала ему обо всем. И о том, как меня запугивал следователь, и о том, как мне было страшно, и о своей решимости ни за что не отягощать участь Отари. Отец внимательно слушал, не сводя с меня глаз.
— Он проводил допрос несовершеннолетней без присутствия взрослых родственников или педагога, — спокойно и твердо сказал он. — Протокол, что ты подписывала, не имеет юридической силы. Это следовательские игры, Оля. Он просто выведывал, знаешь ли ты что-нибудь для него полезное. Так что не волнуйся по поводу этого допроса. Вот если он тебя со мной вызовет, тогда держись.
Я опустила голову. Отец помолчал и указал на сумки:
— Посылку готовишь? Была в Бутырке?
Он знал и то, где содержится Отари! Но откуда такая осведомленность?! Непохоже, что он общался со следователем. Значит… Я подумала, что почти ничего не знаю о том, чем занимается на работе отец и каков круг его делового общения. Он отслужил в структуре МВД без малого тридцать лет, окончил академию, получил звание полковника. Наверняка, у него есть знакомые в МУРе. И влиятельные знакомые! Он вполне мог обратиться к ним за помощью тогда, когда его семье стала угрожать опасность!
Как бы услышав мои мысли, отец взял меня за руку и погладил по щеке:
— Тебя больше никто не будет вызывать на допрос, дочь. Провожай своего Отари и ничего не бойся.
Я вдруг ощутила себя маленькой — пятилетней Оленькой, которая так любила сжимать сильную руку отца и беспечно вышагивать рядом с ним по улице. Если папа рядом, ничего не страшно! И все будет хорошо! Его слова сняли напряжение, прогнали тревогу. Я судорожно, как после долгого плача, вздохнула. И поняла, насколько сильно устала справляться с бедой, принимать решения в одиночку, держать фронт…
Я прижалась к отцу и прошептала:
— Мой папа…
— Эта история закончилась, Оля, — погладил меня по плечу отец. — Ему дадут большой срок. Ты, если захочешь, увидишь его через много лет, но у тебя к тому времени будет совсем другая жизнь.
Мне стало больно от его слов. Ему, конечно, хотелось, чтобы моя любовь к Отари умерла. Поэтому он так говорил. Но…
Я знала, что отец ошибался. Все-таки он плохо знал свою дочь.
Я отстранилась от него и посмотрела на сумки:
— Пап, там вареную колбасу не принимают. Портится быстро. А сухую копченую можно. У тебя из праздничных наборов не осталась? К седьмому ноября ты приносил, помнишь? И на Новый год… Дашь мне?
Отец осуждающе покачал головой:
— Ну, что с тобой делать! Бери, конечно!
Я ткнулась носом в его щеку и бросилась разбирать сумки.
***
На следующий день я выкладывала перед приемщиком Бутырского СИЗО первую передачу для Отари. Чай, печенье, сладкие сухари с изюмом, сахар-рафинад, карамельные конфеты. Палка сухой копченой колбасы, лук, чеснок. Новые трусы и носки, тапки, теплый свитер. Мыло, полотенце, зубная щетка, туалетная бумага. Все это мне посоветовали собрать женщины из очереди в пункт приема передач.
— В упаковках ничего не принимают, — рассказывала одна из них, солидная дама интеллигентного вида. — Только в прозрачных целлофановых пакетах.
— А почему? — спрашивала я.
— «Во избежание передачи запрещенных предметов, веществ, а также денег или ценностей, сокрытых ухищренным способом», — процитировала женщина фразу из какого-то нормативного документа. Улыбнулась и пояснила: — Сквозь целлофан приемщикам хорошо видно, что в пакетах лежит. Они каждую вещь в посылке просматривают, чтобы в камеру наркотики, например, не пронесли. Поэтому чай, печенье и сахар ссыпайте, девушка, в пакеты. Имейте в виду, что мыло там выдают, но только хозяйственное. А люди любят мыться с туалетным. Так что не забудьте положить хорошее мыло. Обязательно передайте что-нибудь теплое! Зимой в Бутырке холодно!
— Главное, девка, — добавляла другая, в потертой куртке и с похмельным опухшим лицом, — побольше чая клади! Там без чифиря — не жизнь! Если передача без чая будет — вся камера оч-чень сильно огорчится! Ну, туалетную бумагу, конечно: там с этим плохо, газетами да журналами подтираются.
— И сигарет побольше положи! — деловито включилась в разговор высокая девушка в джинсах и модном полушубке. — Даже если твой не курит, обменяет на что-нибудь. Мой парень спортсмен, табачный дым на дух не переносит. Но, говорит, присылай сигареты. Они там — те же деньги!
— А какие можно передавать?
— Только те, что без фильтра. «Приму» купи.
— А он «Приму» не курит! — обеспокоилась я. — Что делать? Хоть «Яву»-то можно? Или «Стюардессу»?
Отари предпочитал «Dunhill» или «Marlboro». Но я понимала, что заводить о них речь не имеет смысла.
Похмельная женщина хрипло засмеялась, а дама интеллигентного вида назидательно сказала:
— Власти считают, что подследственные и осужденные не имеют права курить хорошие сигареты. Кесарю кесарево, а слесарю слесарево!
Так я получила первые сведения об особенностях тюремного быта, о том, в чем больше всего нуждается мой Отари, и чем я могу ему помочь. Посылку у меня приняли. Я радовалась, будто сдала экзамен.
Передачи можно было делать раз в две недели. Я стала потихоньку собирать следующую посылку. На стенде в справочном бюро Бутырки висел список продуктов, разрешенных и рекомендуемых для передач. В нем было указано сало. Отари его не любил, но в тюрьме оно наверняка могло пригодиться. Мне теперь было известно, что заключенный никогда не ест продукты из своей посылки один: обязательно делится с сокамерниками, таков закон. Поэтому, думала я, чем больше у Отари будет самой разной еды, тем больше достанется ему той, что он любит…
Я позвонила тете Наташе — она была большая ценительница деревенского сала, знала, где его купить. Узнав о моей беде, маманя разохалась, а потом возмутилась:
— Почему сразу не позвонила? И отец ведь ничего не сказал! Такая беда случилась, а я не знаю! Сало, говоришь? Привезу я тебе сало! Что еще нужно? Когда?
Она стала частенько приезжать ко мне. Купила для Отари спортивный шерстяной костюм, навезла кучу салфеток.
— Смело клади, там все пригодится! А если что не примут — не пропадет! — приговаривала она. — Витаминов ему нужно! В следующий раз сухофрукты куплю, орехи.
Я поражалась: тетя Наташа совершенно спокойно отнеслась к тому, что Отари — вор.
— Какая мне разница! — сказала она. — Этот человек для тебя родился, он твой! А значит, и мне не чужой. С людьми всякое случается: путаются, не туда их заносит, плутают в жизни. Но я-то вижу: никакой твой Отари не злодей. Я людей повидала, знаю! Буду вам теперь помогать, что делать!.. — Тетя Наташа строго оглядела меня с ног до головы. — За тебя мое сердце волнуется. Посмотри в зеркало: исхудала вся, с лица спала, круги под глазами! Нужно вас обоих спасать! — Потом призналась: — Я в Елоховский собор хожу теперь, молюсь за него, за тебя...
Больше всего меня удручало то, что я не могла вести с Отари переписку. Между нами не было никакой связи. Я просто задыхалась от этого! Мне казалось, что Отари нуждается в чем-то особенном и крайне необходимом. В том, о чем мне никто, кроме него, рассказать не мог. Хотя бы одно его слово донеслось до меня сквозь глухие стены тюрьмы! Хотя бы одно его слово дошло, написанное на клочке бумаги!
Я проклинала лысого следователя, который запретил мне свидания. Он, как и обещал отец, больше не беспокоил меня. Но я теперь жалела об этом. Может быть, на одной из встреч мне все-таки удалось бы уговорить его изменить свое решение?..
Так, в неизвестности, прошел еще месяц. Но вот однажды раздался осторожный, короткий звонок в дверь. Я открыла — на лестничной площадке стоял неряшливо одетый, небритый мужчина кавказской наружности. Он внимательно вгляделся в меня и сиплым голосом спросил:
— Ты Оля?
Я сразу все поняла. Это мог быть только посыльный от Отари! Из тех, что сидел с ним в камере и вышел на волю! У меня учащенно забилось сердце.
— Проходите!
Он поморщился и отрицательно покачал головой:
— Не буду! Отари просил письмо тебе передать.
Наконец-то! Я вышла на лестничную площадку и прикрыла за собой дверь. Он достал из кармана мятый, сложенный в восьмушку листок. Я жадно схватила письмо и засунула его в карман джинсов: родители могли выглянуть на лестницу в любой момент. Быстро спросила:
— Как он? Расскажите! Не болеет? Что прислать?
Кавказец усмехнулся:
— Все в порядке у него! Отари не пропадет! Ничего не нужно. Передачи твои хорошие, помогают. Одно только просит: пару слов напиши.
Вот в чем нуждался мой Отари! Ему было нужно то же, что и мне! Слово! Весточка!..
— Но как?! Не разрешают же!
Мужчина зачем-то настороженно огляделся, приблизился ко мне:
— В передаче заныкай. В баранках можно спрятать, в сахаре…
Его прервал резкий скрип открываемой двери. Из квартиры напротив выходила соседка. И тут же у меня за спиной из комнаты родителей донесся мамин голос:
— Оля, ты с кем там разговариваешь?
Товарищ Отари заторопился:
— Ладно, все. Пойду. — И спускаясь по лестнице, бросил: — С записочкой придумай что-нибудь. На папиросной бумаге пиши. Отари ждет.
Я вернулась к себе и раскрыла письмо. «Оленька моя! Любимая! Во сне тебя вижу, скучаю! Люблю, тоскую! Жду суда, чтобы увидеть тебя!..» — писал он. На глаза навернулись слезы, строчки стали расплываться, листок в руке задрожал. Милый мой!.. Отари писал, что очень беспокоится за меня. Просил дать знать, не пристают ли ко мне с обвинениями в пособничестве преступнику, советовал все отрицать.
— Не волнуйся, милый! — шептала я. — Это мы уже пережили.
Ему очень хотелось, чтобы на суде присутствовал кто-то из его родственников. «Резо вернется в Тбилиси и расскажет тете Циале, что я в тюрьме, — писал он. Резо, по всей видимости, был тот самый кавказец, что принес мне письмо. — Он даст ей твой телефон. Циала позвонит. Когда будет суд, примешь ее? Она в Москве никого не знает. Напиши мне, Оля! Как-нибудь напиши… Люблю, жду!»
Я отложила письмо и задумалась. Конечно, тетя Циала будет жить у меня! Даже если родители станут противиться — все равно я ее приму! Но вряд ли они будут поднимать скандал. Все теперь изменилось… Проблема в другом. Как мне ответить Отари?..
Очередную посылку можно было нести в Бутырку завтра. Продукты я уже собрала: две туго набитые сумки стояли возле двери. Теперь нужно придумать, как спрятать в передаче записку. Что там говорил Резо? Папиросная бумага… Ну да, она тонкая, прочная. Раскрутить мундштук папиросы «Беломорканал» — получится маленький квадратный листок. Его можно скомкать в маленький шарик или свернуть в тонкий рулетик. А вот куда положить? Приемщики в Бутырке внимательно просматривали и перетряхивали содержимое целлофановых пакетов, мяли их в руках. Иногда пересыпали чай, сахар, конфеты или сушки в пустые пакеты. При таком досмотре даже бумажный комочек не утаишь. Карамельные конфеты принимали только без оберток. Как-то один усердный приемщик усмотрел среди моих карамелек несколько штук с трещинами. И каждую разломал пополам… «Заныкать», как выразился Резо, в сало? Увидят надрез, расширят его ножом или разрежут кусок в этом месте — и все!
«Надрез, трещина… — соображала я. — Без них записку в продукт не спрячешь. А приемщики именно на это обращают внимание. Отмечают нарушение целостности. Значит, его не должно быть...»
И тут меня осенило! Нужно не разъединять, а соединять! Причем так, чтобы выглядело это самым естественным образом! Что-то должно в пакете слипаться! Конфеты? Нет! «В баранках можно спрятать, в сахаре…» — успел сказать Резо. Ну, насчет баранок не знаю, подумала я, а вот кусочки сахара вполне имеют право в пакете слипнуться!
Я вскочила, сорвала с вешалки дубленку и побежала в магазин. Купила пачку папирос «Беломорканал» и канцелярский клей. Дома взяла у отца шило и проделала им в двух кусочках рафинада узкие углубления. Добыла из папиросы квадратик бумаги. Лихорадочно нацарапала на нем слова любви…
Что я могла написать еще? Любовью полнилось мое сердце, ею жила я с тех пор, как увидела Отари. Это было самым главным. И для меня, и для него. Этих слов он от меня ждал… «Береги себя! Обо мне не волнуйся, все хорошо! Циала будет жить у меня, жду ее звонка». Так завершила я свое послание. Хоть и было оно кратким, еле уместилось на обеих сторонах листка. Теперь нужно было сделать то, что было задумано.
Я свернула листок в тонюсенькую трубочку, сложила ее вдвое и засунула в углубление, сделанное в одном из кусочков рафинада. Нанесла на грань с углублением клей. Выступающую над ней часть бумажного сверточка накрыла углублением другого сахарного кубика и сильно прижала кусочки друг к другу. Все!
Несколько раз за тот вечер я пересыпала сахар, приготовленный для посылки, из одного пакета в другой. Парочка слипшихся кусков выдержала все испытания, не распалась.
Засыпая, я представляла, как Отари находит в посылке мое письмо и его лицо озаряется счастливой улыбкой. В том, что он обнаружит крохотный бумажный свиток в сахаре, никаких сомнений у меня не было.
На следующий день в бюро приема передач приняли все продукты, которые я положила в посылку.
***
Так я наладила переписку с Отари, пусть одностороннюю. Каждые две недели писала ему свои короткие послания и часами отстаивала в очереди, чтобы сделать передачу. Периодически выбиралась с тетей Наташей на рынок за салом. Ходила в школу, делала домашние задания…
Моя новая жизнь без Отари кое-как устроилась и потекла размеренно. Какой она была?.. Недели и месяцы неизвестности, ровного тоскливого ожидания тянулись бесконечно.
Прошла зима. Отгудели в Москве студеные мартовские ветра, отзвенела апрельская капель. Я ждала суда. Неожиданно из МУР пришла повестка от следователя. Я показала ее отцу.
— Драгоценности собираются тебе вернуть, — сдержанно объяснил он. Было ясно: отец продолжает, как говорится, «держать руку на пульсе». — Иди, не бойся.
Следователь без лишних слов выдал мне по описи ювелирные украшения. Все до единого. Я спросила:
— Когда все закончится? Отари уже четыре месяца сидит в СИЗО!
И получила неожиданный ответ:
— Предварительное следствие завершено. Уголовное дело передано в Москворецкий районный суд. Звоните туда, вам скажут, когда начнется судебное разбирательство.
Вот это да! Как снег на голову! В жизни я потом не раз убеждалась: когда долго чего-то ждешь, это «что-то» всегда случается неожиданно. Звонить я, конечно, не стала, а сразу же помчалась в суд. И узнала, что первое заседание по делу Отари состоится ровно через неделю!
Радости моей не было предела! Наконец-то я увижу моего Отари! «Через три дня — передача, нужно будет написать ему об этом!» — подумала я. И тут же осеклась. Месяцы посещения Бутырского СИЗО научили меня чуткой осторожности в нарушении установлений системы уголовного наказания. «Здесь не до шуток! — учили меня в очереди в бюро приема передач. — Чуть что не так — сама в тюрьму загремишь!» Риск обнаружения записки в сахаре во время досмотра передачи был всегда. Но я знала: если бы приемщик обнаружил мое любовно-бытовое письмо, мне всего лишь запретили бы передавать посылки. А что будет, если он прочтет послание с информацией о ходе дела? Меня вполне могли привлечь к административной, а то и уголовной ответственности!
«Нужно на грузинском писать! — нашла я выход из положения. — Они не будут расшифровывать, им некогда! У них дел по горло, очередь километровая! В худшем случае запретят передачи…»
Одним словом, я решила срочно начать изучать грузинский язык. Побежала в библиотеку, но не нашла там ни одного учебника или хотя бы русско-грузинского словаря. В Доме книги на Калининском проспекте ничего такого тоже не было. «В Ленинку, что ли, пойти?» — подумала я. Но не решилась: Государственная библиотека имени В.И. Ленина казалась мне тогда слишком уж серьезным учреждением для ученицы девятого класса!
Я отказалась от идеи написать записку. Но твердо решила к первому заседанию суда освоить хотя бы несколько фраз на родном языке Отари. Тогда я могла бы сказать ему что-нибудь из зала по-грузински — ободрить, поддержать. И никто ничего, кроме него, не понял бы! Но как я буду осваивать чужой язык без учебника?
Ответ пришел сам собой. Вечером раздался междугородний телефонный звонок. Я услышала в трубке женский голос, торопливую радушную речь с сильным грузинским акцентом и тут же поняла: тетя Циала! Вот кто мне поможет! Я уже давно получила от родителей разрешение разместить родственницу Отари у себя в комнате на время судебного разбирательства. Пока мы будем вместе жить, она меня научит говорить по-грузински!
Бог знает, каким образом до нее дошла весть о суде. Но она знала все, что нужно: место, дату и время проведения первого заседания.
— Оля, родная! Я послезавтра в Москву приеду! На Курский вокзал! Уже билет взяла! Встретишь меня? — спрашивала тетя Циала.
— Конечно! Приезжайте! У меня жить будете! — радостно отвечала я. И тут же спросила: — Тетя Циала, вы научите меня по-грузински говорить?
Она засмеялась.
— Конечно, дорогая моя! Я тебе и грузинско-русский разговорник еще привезу!
Тетя Циала оказалась невысокой женщиной средних лет с добрым усталым лицом. Деликатная и сердечная, она сразу же мне понравилась. Одевалась она просто; улыбаясь, смущенно прикрывала рот рукой: во рту у нее был всего один зуб. Я вспомнила, что мне рассказывал о ней Отари. У тети Циалы было пятеро детей, муж давно умер, старший сын сидел в тюрьме. Не до внешности, не до здоровья… У нее были тонкие брови с высоким изгибом, живые агатовые глаза. В молодости она наверняка была красавицей. «Иначе и быть не могло, — думала я. — Это же род Отари! В нем наверняка все красивые!»
Тетя Циала сразу же нашла общий язык с моими родителями. Каким-то образом она поняла: упоминать Отари в их присутствии неуместно. Поэтому просто угощала хозяев дома молодым грузинским вином и домашней выпечкой, что привезла с собой. Расспрашивала о Москве, рассказывала о своей жизни. Мне она подарила самоучитель грузинского языка, выпущенный издательством Тбилисского университета. В нем был и курс грамматики, и разговорник, и словарь — все, что нужно! Я сразу же с головой зарылась в книгу.
Для меня стало открытием, что грузинский алфавит не имеет ничего общего ни с кириллицей, ни с латиницей. Буквы в учебнике смахивали на китайские иероглифы. Каждая — этакий маленький рисунок. Я сразу поняла, что над их правильным написанием придется попотеть. Но и произношение тоже не обещало даться легко! В грузинском языке обилие согласных. В словах они могут использоваться по три-четыре подряд! Например, «здравствуйте» звучит как «гамарджбатт», а «звезды» — «варсклавеби»… Тетка Циала объяснила мне, что в грузинском ударений нет, вместо них на определенном слоге повышается тон. Отсюда особенная певучесть в звучании фраз, которая так нравилась мне в речах Отари. Этому тоже следовало поучиться!
К вечеру я освоила азы грузинской письменности и решила написать Отари записку на его родном языке. Тетя Циала сказала:
— Про суд он лучше нас знает, раз из Сабуртало в Москву меня вызвал. Напиши только, что придем, привет от меня передай.
Рисовать мелкие грузинские «иероглифы» на папиросной бумаге было непросто. Но я старалась. Знала: Отари обрадуется такому посланию! Тетя Циала выгладила две его рубашки и положила в посылку:
— От заключенных требуют на суд в приличном виде являться!
На следующий день, стоя в очереди в бюро приема передач, я с ее помощью разучивала самые распространенные грузинские слова и выражения…
***
Отари ввели в зал судебных заседаний вместе с двумя мужчинами, которых я никогда не видела. Я вспомнила, как он рассказывал: «А мы с Нодаром, это друг мой, и еще один грузин — на дело ходим!» Ну да, все правильно: групповое преступление, судят всех вместе…
Я жадно на него смотрела. Он шел к скамье подсудимых в сопровождении милиционеров и выглядел так, будто и не было для него четырех месяцев тюремного заключения. Подтянутый, стройный — в чистой рубашке, что выгладила вчера ему тетя Циала, в своих любимых вельветовых джинсах. Он был все тот же, мой мужчина! И все-таки, с тревогой отметила я, он похудел, осунулся. Сердце мое трепетало. Бедный мой, любимый!..
Он взволнованно оглядывал зал, всматривался в присутствующих. Я не выдержала и вскочила с места:
— Отари, я здесь!
Он увидел, полыхнул взглядом, подался ко мне. Милиционер предостерегающе положил руку ему на плечо. Отари, не сводя с меня взгляда, зашел за барьер, отделявший от зала скамью подсудимых. Тетя Циала помахала ему рукой. Он благодарно кивнул ей. Я села и громко сказала:
— Ме шен миквархар! (Я тебя люблю!)
В его глазах засверкали слезы. Он неотрывно смотрел на меня.
Это было самым главным — его любящий, зовущий, сияющий взгляд. Все остальное не имело значения. Все эти люди вокруг — судья, присяжные, обвинитель, адвокат, потерпевшие, свидетели… Все, кто что-то говорил, доказывал, задавал вопросы, отвечал, спорил… Все они не играли никакой роли. Да, они решали судьбу Отари. Но в реальности нашей любви они не решали ничего. Там все оставалось неизменным — свет, нежность, признанья, слезы, огонь…
Судебное разбирательство длилось долго, больше трех месяцев. Дело Отари рассматривалось на семи заседаниях, мы с тетей Циалой были на каждом из них. Все это время она жила у меня. С ее помощью я довольно быстро выучила грузинский язык и стала свободно на нем разговаривать. Письма в посылках для Отари я стала писать только по-грузински, ему это нравилось.
Но последние перед нашей долгой разлукой слова я сказала ему по-русски.
Суд приговорил Отари к семи годам лишения свободы с отбыванием наказания в колонии строгого режима. Когда его уводили после оглашения приговора, он потерянно оглянулся и вдруг с отчаянием выкрикнул:
— Оля!
Мои слова прозвучали громко, на весь зал:
— Я буду ждать!

Глава IV

ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

Моего любимого увезли в Приморский край. Там, на берегу Славянского залива Японского моря, стоял поселок городского типа Славянка. А возле него располагалась исправительная колония строгого режима. Отари отбывал наказание в ней. Нас разделяли десять тысяч километров.
Если клетку с птицей накрыть полотенцем или одеялом, птица мгновенно засыпает. Таков закон ее бытия. Она не может петь, играть, скакать по жердочкам, клевать зернышки, пить и купаться в сумерках. Без солнечного света жизнь для нее лишена радости и не имеет смысла.
Когда Отари отправили в колонию, моя душа — беспокойная птица в железной клетке обстоятельств — уснула. В моей жизни зашло солнце, в ней стало темно. До вынесения приговора все было иначе. За многие месяцы предварительного следствия и судебного разбирательства я смирилась с отсутствием Отари. Мне было одиноко, я тосковала. Но знала: он здесь, совсем недалеко, в нескольких километрах от моего дома. Его прячут за глухими стенами Бутырской тюрьмы, но… Я чувствовала его, слышала его мысли, жила его жизнью. Да, я жила, моя птица-душа ранила крылья о прутья своей клетки, но упрямо продолжала биться за счастье.
Еще вчера я собирала посылки для передачи Отари, писала ему записки, шла на очередное судебное заседание. Еще вчера знала, что увижу его в зале суда. Еще вчера с нетерпением ждала, когда огонь его любящего взгляда согреет меня. Но вот настал роковой день — и у меня отняли эту радость.
Отари увезли на край света. Я не увижу его целых семь лет…
Семь лет! В минуты отчаяния мне казалось, что это срок, не оставляющий надежд.
Я вспоминала себя первоклашкой, когда меня дразнили толстой Платонихой. Тогда я тихо плакала ночами. «Горе! Горе! Крокодил солнце в небе проглотил!»… Сейчас мое солнце снова попало в пасть этому злому крокодилу. И я не знала, как мне справиться с бедой.
Свет погас. Моя птица-душа уснула.
Я ходила, как сомнамбула. Ничего не видела и не слышала, ни о чем не думала, все делала автоматически. Я не помню, как провожала тетю Циалу и что она мне говорила на прощанье. А может быть, я ее не провожала? И она ничего не говорила? а только гладила меня по голове и с тревогой смотрела в глаза? Что-то такое было… Я не помню. В памяти о тех днях осталось удивление — от того, что по моим щекам постоянно текли слезы. «Как такое может быть? — думала я. — Ведь я ничего не чувствую, мне не больно. Почему же я плачу? Кто это плачет?..»
Слезами во сне обливалась моя душа.
Я ни с кем не общалась. Мне звонили Ирка Цветкова и Мишка Ефремов, заходила Алиса — они не услышали от меня ни слова. Я односложно отвечала на вопросы встревоженных родителей, а когда они звали меня обедать, механически садилась за стол и ела, не ощущая вкуса. Мама стала чаще обычного посылать меня в магазин за продуктами — наверное, для того, чтобы как-то расшевелить. Это не помогало. Я молча отдавала ей покупки и уходила в свою комнату. Там было тихо, там меня никто не тревожил. Там я могла сидеть в кресле до вечера, до темноты. Могла неотрывно смотреть на руки-цветы, что тянулись над книжными полками к небу. В ушах звучал голос Пола Маккартни, он пел «Yesterday», и голос Отари:
— Не хочу чай. Хочу с тобой танцевать!
Он крепко обнимал меня в танце, жарко целовал, но я оставалась безучастной. Только чувствовала, как слезы текут и текут по щекам. Я их не утирала: горячая соленая влага обжигала губы, и это напоминало, что я еще жива.
В комнату заходил отец, садился возле меня и молчал. Почему-то в его присутствии я начинала дышать глубже. Вспоминала о том, что за окном раскинулся огромный и шумный мир, что у меня в нем была своя жизнь, что ее озарял яркий солнечный свет…
— Все наладится, дочь, — слышала я голос отца. — Не сдавайся…
Что-то оживало во мне от этих слов, упрямо пыталось подняться на ноги. Я ведь привыкла не сдаваться, никогда не сдавалась. Может быть, действительно, все еще наладится?..
Но папа уходил. Сгущались сумерки. В них скрывались от меня руки-цветы. Я уже не видела, как они тянутся к небу.
Не раздеваясь, я ложилась на тахту, поворачивалась лицом к стене и смотрела на нее до тех пор, пока не впадала в забытье.
Так я жила. Прошел месяц с того дня, как Отари с отчаянием выкрикнул в зале суда мое имя. Подходили к концу летние каникулы, мне предстояло идти в школу. Десятый класс, последний год обучения перед получением аттестата зрелости, все очень серьезно. Я не думала об этом. Не знала, сумею пойти на торжественную линейку первого сентября или останусь дома. Меня беспокоило другое.
Теперь я истекала не только слезами, но и кровью. Первый день менструального цикла наступил точно в срок, в первой декаде августа. Но обильное кровотечение не прекращалось уже две недели. Такого со мной никогда не было. Меня одолевала слабость, кружилась голова, шумело в ушах. Все время тянуло прилечь, уснуть. Я понимала, что со мной происходит нечто катастрофическое, смертельное, что нужно идти к врачу. Но… оставалась на месте. Теперь не только ночью, но и днем я лежала на тахте лицом к стене — равнодушная ко всему на свете, полуживая. «Не сдавайся! — звучал во мне голос отца. — Не сдавайся, Оля! Иди к врачу!» — «Нет… — отвечала я. — Зачем? Отари нет рядом со мной. Моей любви нечем дышать. Солнце погасло. Зачем?..»
— Да что с тобой такое творится?! — возмущенно спрашивала мама, стоя у моей постели: я отказывалась есть. — Заболела? Температура у тебя нормальная, значит, это не простуда! Что болит, говори!
— Валя, не надо! — входил в комнату отец. — Дай ей прийти в себя.
«На что он надеется? — вяло думала я. — На что, если из меня ручьем текут слезы и хлещет кровь?»
Он не надеялся — знал сердцем: Оля выкарабкается. Знал, что во мне столько жизни, столько сил, сколько и в нем самом. Ведь я — его дочь! А он никогда не был слабаком. Поэтому верил: дай мне единственный, призрачный шанс — и я его реализую. Протяни соломинку — и я выберусь из бурной реки на берег. А в том, что касается появления в моей жизни шансов и соломинок, папа нисколько не сомневался. Здесь уверенно говорил его опыт: жизнь может быть скупа на удачу, но всегда остается настолько щедро многообразной, что сильный в ней не пропадет.
Он терпеливо ждал.
А первое сентября стремительно приближалось. Ирка Цветкова звонила, звала в школу: десятиклассникам раздавали учебники на новый учебный год. До начала занятий оставалась неделя.
Я лежала.
Отец напрочь отказался от милой его сердцу идеи о моей вечной разлуке с Отари: «Эта история закончилась, Оля». Жизнь дочери была ему дороже любых идей. Он подходил к моей постели и жестко говорил:
— Ты подумай: Отари твой жив? Жив! Что такого произошло? Уехал надолго? Вернется! Так дождись его, а не умирай!
— Где он? — глухо шептала я в стену.
— Будет! — резко отвечал отец. — Живи, и все будет!
Он все-таки дождался события, которое спасло мне жизнь. Оно непременно должно было наступить, его следовало ожидать. Но почему-то ни папа, ни я в тот страшный месяц не думали о нем. А может быть, я ошибаюсь? И последняя надежда моего бедного отца лежала в ожидании именно этого события?..
Однажды утром, за три дня до начала учебного года, он вошел ко мне в комнату и сказал:
— Поднимайся, дочь. Отари прислал письмо.
Меня как будто ударило током! Каждая клеточка, каждая жилка во мне затрепетала, встряхнулась. Я оказалась в горячем потоке живительной энергии. Да!! Как я могла забыть?! Отари нет со мной, он далеко, но ведь мне достаточно всего лишь его слова, чтобы жить и любить! Всего полгода назад я молилась о том, чтобы он прислал мне весточку из Бутырской тюрьмы. «Хоть бы одно его слово дошло, написанное на клочке бумаги!» И вот оно дошло! И не одно, а целое письмо из десятков слов! Ничто не утеряно, никто не пропал! Все осталось на своих местах: Отари, я, наша любовь, ожидание счастья! И солнце никуда не исчезало: оно также встает каждое утро на востоке и по-прежнему освещает мою жизнь!
Что со мной случилось? Почему я лежу?!
Я вскочила и села на постели. Отец протягивал мне письмо. Я схватила его, впилась взглядом в конверт и тут же узнала угловатый почерк Отари. А потом само собой получилось так, что я стала жадно заглатывать в себя воздух. Это был судорожный, глубокий, бесконечно долгий вдох — с хрипом, с диким напряжением шейных мышц. Так дышит утопающий, которого вытащили из воды и привели в чувство.
Отец смотрел на меня расширенными от испуга глазами. Но не двигался с места. «Дай ей прийти в себя». Я выдохнула, снова глубоко вдохнула, уже намного спокойнее. И внезапно ощутила прилив радости и сил.
Моя птица-душа проснулась. Она расправляла крылья.
— У тебя щеки порозовели, — сказал отец.
— Ага… — рассеянно ответила я, читая строчки с обратным адресом: Приморский край, Хасанский район, поселок Славянка. УЦ 267/30-2-30.
— Что такое УЦ? — спросила я у отца. — Учебный центр, что ли?
— Ну что ты! — ответил он. — Это условная аббревиатура. Нельзя писать ИТК — исправительно-трудовая колония. Не принято.
Я лихорадочно вскрыла конверт. Отец вышел, оставив меня один на один с моим Отари…
Он писал о своей любви, о том, как ему живется в колонии, пытался шутить, успокаивал. «Вор в таком месте не пропадет, Оля! Не волнуйся! Береги себя и пиши мне, каждый день пиши, ладно?» Он не имел права посылать на волю письма чаще, чем один раз в месяц. Зато мог получать их без ограничений.
— Конечно, милый, конечно! — шептала я. Но не плакала. Слезы высохли.
«Потом меня отправят «на химию», и ты сможешь приезжать ко мне, — писал Отари. Эти слова звучали во мне сладкой и тревожной музыкой. — В колонии тебе свидания не дадут, а на поселении нам видеться можно. Только дождись, Оля! Люблю!»
Я аккуратно сложила письмо и сунула его вместе с конвертом под подушку. Так, нужно приниматься за дела. Хватит спать!
Я осторожно встала с постели. К моему великому удивлению, от слабости не осталось и следа. Дрожь в коленях, что донимала меня в последние дни, пропала. Я прислушалась к себе и шестым чувством поняла: кровотечение пошло на убыль, значит, скоро прекратится. Через полчаса отец с молчаливым одобрением наблюдал, как его посвежевшая после душа дочь уплетает за обе щеки омлет. Потом я позвонила Ирке Цветковой, и мы пошли с ней в школу за учебниками.
А вечером я села писать письмо Отари.
С тех пор это стало непреложностью: каждый день мои послания улетали из Москвы в Приморский край. Я писала любимому обо всем. О своих занятиях в школе, об одноклассниках и учителях. Об Ирке Цветковой и Мишке Ефремове, о папе и маме. О том, как делаю уроки, о чем я думаю. Я знала: в скудной и жестокой реальности ИТК любая, самая несущественная мелочь из моей жизни оказывалась для Отари источником света. Мои письма уносили его в мир нашей любви, укрепляли, обещали счастливые перемены.
Я старалась писать разборчиво, четким и красивым почерком. Знала, что Отари с трудом читает русский текст, написанный от руки хотя бы чуть-чуть неряшливо. Очень скоро я выработала каллиграфический почерк. С тех пор этот достойный навык не раз повышал мой личностный рейтинг в самых разных ситуациях. Прежде всего, я заслужила в школе уважение учителей.
Казалось, все пошло по-прежнему. Но это было не так. Моя жизнь изменилась. Она походила на прошлую лишь в том, что десятиклассница Оля Платонова исправно посещала школу. От всего остального не осталось и следа. И не только потому, что рядом со мной не было Отари. Переживания последних месяцев не прошли для меня бесследно.
Я повзрослела.
Меня теперь не привлекала веселая болтовня Мишки Ефремова, не тянуло в гости к Ирке Цветковой. Воспоминания о моих похождениях с Моникой или о приключениях в валютных барах не вызывали ничего, кроме легкого удивления. Отношения с Дэвидом Барбером остались в памяти как история, не имеющая никакого значения. Меня вообще перестала занимать чья-либо влюбленность или интерес к моей персоне.
Я ждала Отари.
Наша любовь и свалившаяся на нее беда перестроили мою внутреннюю реальность. Я жила в ожидании любимого, заботой о его судьбе. Это стало фоном моего существования. Это заставило меня мыслить и действовать иначе.
Мне предстояло провести в одиночестве семь лет. При этом система жизненных приоритетов, которую я прежде создала, рухнула. Время подросткового веселья и забав прошло. Дела любви сводились лишь к написанию писем. Но моя деятельная натура не терпела праздности, неподвижности, пустоты. И тогда пришло решение: к возвращению Отари я выстрою свою жизнь так, что он будет мною гордиться! И не только он! Мой любящий и терпеливый отец — пусть он тоже, наконец, увидит: его вера в меня оправдалась. Он имеет на это право! Я всю жизнь ощущала объятия его бережной любви. Он никогда не бросал меня в беде. В самые трудные минуты был рядом, вытягивал из тьмы, прощал…
Неожиданно в голове возникло незнакомое слово. Это было странно, но я понимала его смысл. И тут же в голове сложилась четкая формулировка того, что мне следует сделать для Отари и отца.
Я подарю им свою лучшую самореализацию!
Во-первых, получу аттестат зрелости с такими отметками, которые не стыдно будет никому показать. Во-вторых, поступлю в Институт иностранных языков и стану дипломированным специалистом с высшим образованием. Я отлично знала английский, любила его, профессия преподавателя или переводчика привлекала меня. В конце концов, моя мама была переводчицей, мне нравилась ее работа, я хотела пойти по ее стопам!
Для начала, пожалуй, достаточно…
Я поделилась своими соображениями с родителями.
— Боже мой! — то ли с иронией, то ли с удовлетворением воскликнула мама. — Наконец-то наша дочь стала думать! Ego cogito, ergo sum! (лат. — «Я мыслю, следовательно, существую».) Коля, что скажешь?
— Молодец, Оля! — с радостью воскликнул отец. И тут же озаботился: — Валя, ИнЯз — это же престижнейший вуз, наверняка в нем конкурс — десять человек на место! У тебя там знакомые есть?
— Здесь не знакомые нужны, — нахмурила брови моя правильная мама, — а репетиторы. Из тех, что в институте вступительные экзамены принимают.
Я не собиралась студенткой сидеть на шее у родителей и выпрашивать у них деньги на одежду и проезд. Поэтому сказала:
— Я буду учиться и работать. Пойду на вечерний. Туда, наверное, легче поступить, чем на дневной?
Мама отмахнулась:
— Даже не думай! А то и на вечерний не пройдешь!
— Правильно! — поддержал ее отец. — Нужно всей массой давить! Даже если кажется, что все просто!
— Когда я туда поступала, — задумчиво сказала мама, — сдавала устный русский язык, историю, английский и еще писала сочинение. Если все осталось по-прежнему, то будем искать репетитора-историка и словесника. Английский ты сдашь, в этом я уверена.
Я съездила в институт и навела там справки. Мамина информация о вступительных экзаменах подтвердилась. Кроме того, я узнала, что на решение экзаменационной комиссии большое влияние оказывает аттестационный бал абитуриента. То есть среднее арифметическое годовых оценок, что проставлены в аттестате зрелости по всем учебным дисциплинам. Чем оно выше, тем лучше. Значит, за год мне следовало по всем школьным предметам выйти если не в отличницы, то в крепкие хорошистки.
Ну, что делать? Взялся за гуж — не говори, что не дюж!
Я решила стать как минимум хорошисткой.
Сказано — сделано! Я спокойно и серьезно принялась улучшать успеваемость в школе. Дома выполняла все домашние задания — не жалея времени и сил. Порой сидела над ними до позднего вечера. В классе внимательно слушала учителей. Перед каждым уроком пролистывала учебник: освежала в памяти выученное дома. Одноклассники сначала поглядывали на меня с удивлением, потом привыкли. Успокоиться не мог только Мишка Ефремов. У него не укладывалось в голове: как могла его компанейская и лихая «классная подруга» превратиться в скучную буквоедку?!
— Что с тобой стряслось, Платонова? — подходил он ко мне на переменах. На них я обычно не убегала из класса, как все остальные, а оставалась сидеть за партой: готовилась к предстоящему занятию. — С тобой теперь парой слов перекинуться нельзя! Все книжки читаешь! — Я не отвечала, уткнувшись в учебник. — Алё! — стучал он по моей парте кулаком. — Ты где? Куда идешь по жизни, а?
Я не обращала на него внимания.
— «Русь, куда ж несешься ты? — философски цитировал Мишка Гоголя. — Дай ответ. Не дает ответа». — И неожиданно предлагал: — Пойдем сегодня в «Метелицу», потанцуем!
Я отрывала глаза от учебника и строго говорила:
— Отстань, Ефремов! Танцевать ему… А у самого двойка по алгебре! Ты в десятом классе учишься. Как аттестат получать будешь?
— Тьфу на тебя! — в сердцах выдавал он и отходил, осуждающе бормоча: — Вот так хорошие люди и пропадают!..
Результаты моих усилий не заставили себя ждать. В прошлые годы учебы мой дневник наводняли тройки. Теперь же на его страницах красовались исключительно четверки и пятерки. Отличницей я чаще всего выступала на уроках английского языка. Но через три-четыре месяца после начала учебного года вышла в первые ученицы класса еще по трем предметам. После моего разговора с родителями о поступлении в институт мама быстро нашла репетиторов. И уже в середине сентября я под патронажем опытных преподавателей стала усиленно изучать историю, литературу и русский язык. Ну и, само собой, применяла полученные знания в школе! Постепенно неуверенные одноногие четверки, что я обычно получала по всем «репетиторским» предметам, уступили место пузатым самодовольным пятеркам.
Я вела строгий образ жизни зубрилы-затворницы. Утром и днем — сосредоточенная учеба в школе, после обеда — приготовление домашних заданий. Три раза в неделю я ездила на занятия с репетиторами. Вечерами писала письма к Отари. Перед сном читала учебники английской грамматики: самостоятельно готовилась к сдаче вступительного экзамена в институт.
Размеренное, ровное, терпеливое движение вперед…
Я не переставала себе удивляться. У меня получалось теперь настойчиво и успешно делать то, от чего я шарахалась с первого класса! Более того — мне это понравилось!
Такого поворота дел я никак не ожидала. Учеба всегда была для меня тягостным бременем. Решение повысить успеваемость, получить хороший аттестат и поступить в институт, вообще говоря, противоречило моей натуре. Поэтому выполнение поставленных задач представлялось мучительным. Но я должна была выстроить то, что задумала! В моей любви, в моей новой жизни не было другого пути! Я мужественно готовилась отдать все силы на достижение цели. Но вполне допускала, что однажды свалюсь без сил на обочине дороги, по которой рискнула пойти.
Я плохо себя знала. Непреклонное намерение добиться желаемого неожиданно поставило меня лицом лицу с собственным alter ego, моим вторым «Я». Это была совершенно неизвестная мне Оля Платонова — настолько неизвестная, что я только диву давалась! Хотя...
Было ясно, что мы с ней давно знакомы. Это она все предыдущие годы выручала меня в школе. Я могла начхать на учебу, но ее сообразительность, отличная память и развитое мышление спасали меня от двоек. Это она уверенно изучила английский и грузинский языки. А когда королева Великобритании Елизавета II посетила спецшколу № 20, блестяще выступила переводчиком для почетной гостьи. В конце концов, именно эта Оля Платонова направила все мои усилия на «лучшую самореализацию». Ей было присуще не только развитое, но и конструктивное мышление. К тому же она обладала разумной практичностью и высокой работоспособностью. Ее не пугали трудности пути.
Осознав это, я решительно дала карт-бланш лучшей части своей натуры.
И стала другим человеком.
Время летело незаметно. Моя новая жизнь шла своим чередом. Каждый месяц я получала письма Отари, перечитывала их сотни раз, и на каждое из них отвечала тридцатью посланиями — подробными рассказами о себе. А в остальное время училась, училась, училась. И все было бы хорошо. Но…
Обильное кровотечение, которое я пережила после суда над Отари, не прошло бесследно. Разлука с любимым нанесла моему телу удар, от которого оно оправиться не смогло. Меня стали беспокоить нарушения менструального цикла. Регулы не наступали по два месяца. А потом длительные, по две-три недели, мучительные кровотечения лишали меня сил.
Мне вспоминались времена, когда я двенадцатилетней девчонкой часами каталась на коньках по льду Патриарших прудов. В любой мороз выходила на каток не иначе как в модных, но легких джинсах. И в конце концов заболела воспалением придатков. Доктор, который лечил меня, предупреждал:
— Гинекология — твое слабое место! Не переохлаждайся, береги себя!
Но разве я тогда кого-нибудь слушала? И в ту зиму, и в следующую ходила на каток легко одетой. И простужалась. Всего за год я перенесла воспаление придатков целых три раза!
Слабое место… Теперь оно снова дало о себе знать. Только ведь я не переохлаждалась. Травмирующее воздействие было иным. Но именно «гинекология» ответила на него. Где тонко — там и рвется…
Я не знала, что с этим делать. К врачу идти боялась, стеснялась. У мамы спросить совета не могла: наши отношения этого не допускали. К тому же я помнила: когда мне исполнилось тринадцать лет, наступление месячных оказалось для меня полной неожиданностью. Мама не удосужилась посвятить дочь в тайны женской природы!
До поры я решила терпеть свой недуг. Думала: «Сейчас нет времени на походы к врачу! То уроки, то репетиторы. Вот поступлю в институт — тогда схожу». И терпела. Кровотечения случались всегда неожиданно и были такими обильными, что неизменно меня пугали. Я слабела, становилась рассеянной, с трудом воспринимала объяснения учителей. Занятия дома становились пыткой. Я не давала себе поблажки: болезнь никак не сказывалась на моей успеваемости. И все же в такие дни мне приходилось отказываться от изучения английской грамматики перед сном: не было сил. Но и сон на фоне кровотечений не шел. Хотелось спать, а не спалось.
Тогда я вставала, зажигала свет и листала журнал «Работница», его выписывала мама…
Подумать только! Через десять лет я буду держать в руках номер «Работницы» с моей фотографией на обложке и надписью «Деловая женщина года». Если бы я могла об этом знать в те томительные ночи! Знать, что все мои усилия — не напрасны. Что я выбрала верную дорогу, и поэтому воплотятся в жизнь мои самые смелые мечты! Мне было бы легче переносить слабость, бессонницу, дурноту. Меня не терзал бы страх смерти от потери крови…
В журнале я всегда находила подшитые к нему листы приложения. На них размещались схемы вязания, выкройки, рисунки для вышивки, тексты с комментариями и советами. Я всегда с интересом изучала приложения, в которых шла речь о кройке блузок, юбок, платьев, брюк. Ведь я любила и умела шить. Но вот однажды увидела изображение роскошного букета белых калл…
Рисунок для вышивки был чудесный — пять крупных белоснежных цветов с волнистыми лепестками и широкими стреловидными листьями на стеблях разной длины. Казалось, вереница белокрылых и нежных созданий устремляется ввысь.
Я замерла над рисунком. Однажды мы с Отари гуляли по Манежной площади и увидели свадебную процессию. Многолюдное, шумное и веселое шествие возглавляли молодожены. Счастливая новобрачная держала в руках большой букет белых калл. Это было так красиво, что я не могла отвести от них глаз.
— Каллы — свадебные цветы, — тихо произнесла я. — Символ семейного счастья…
Отари внимательно посмотрел на меня и прижал к себе. А на следующий день подарил точно такой же букет.
— Увезу тебя! — прошептал он, обнимая меня вместе с охапкой цветов.
Рисунок в журнале «Работница» был символом моего счастья с Отари.
Глядя на него, я поняла, что обязательно сделаю эту вышивку. И не как придется, а так, чтобы получилась большая картина в раме. Изображение букета было разлиновано на клетки. Поэтому его можно было без труда воспроизвести на ткани в большем размере. Журнал предлагал исполнить вышивку гладью.
Я прочла все, что было написано в приложении. Узнала, какую иглу нужно использовать, какой ширины должны быть стежки, как их наносить на ткань полотна. Меня озадачило то, что журнал рекомендовал использовать для работы блестящие нитки самых разных цветов: белого, желтого, зеленого, бежевого, коричневого. Но в советские времена текстильная промышленность не радовала граждан богатством и яркостью красок. Вряд ли удастся купить то, что требуется, думалось мне.
На следующий день я отправилась в ближайший магазин «Ткани», в отдел товаров для рукоделия. Мои опасения подтвердились. Широкой цветовой гаммой могли похвастать только пряжа «Ирис» и мулине. Для моей вышивки вполне годились нити, из которых они были скручены. Я подумала и решилась: буду сидеть и распускать пряжу! Все равно полночи не сплю! И купила «Ирис»: он отличался от мулине уверенным блеском.
Теперь надо было подумать о полотне-основе для вышивки. Я поговорила с отцом. Он разрешил мне отрезать от своего старого форменного плаща цвета хаки кусок ткани. В результате от него остались только воротник, рукава и передняя часть.
— Да ты всю спину вырезала! — изумился отец. — Настенное панно собираешься вышивать?
— Ну, что-то вроде этого, пап! — бодро ответила я. — Мне еще нужна деревянная рама из багета, приблизительно полметра на полтора. Сделаешь?
Отец засмеялся и развел руками:
— Ну, у тебя и масштабы!.. Сделаю, конечно, и багеты, и раму! Я же тебя знаю! Если не сделать, ты же сама возьмешься! А позволить тебе работать пилой и рубанком мне совесть не позволяет!
Через пару дней я сделала первый стежок на туго натянутой на деревянную раму плащевке. Работа началась.
Она продолжалась семь лет. Все годы, что я ждала Отари. Вышивка гладью занимала меня в часы бессонницы и одинокого досуга. Она уводила от тоскливых мыслей, гнала прочь тревогу и страхи. Каждый новый стежок был для меня крошечным шагом к Отари, к счастливой жизни вдвоем. Я представляла, как повешу мою рукотворную «картину» на стену в нашем доме и буду рассказывать о ней любимому. О том, как я ее делала, о чем думала, как мне без него жилось.
Сегодня эта работа — вышитое изображение пяти белых калл, обрамленное паспарту и классической багетной рамой, — украшает одну из зал моего дома…
Я окончила школу. Выпускные экзамены сдавала, обливаясь кровью. Может быть, поэтому в моем аттестате зрелости оказалось меньше пятерок, чем я хотела. Зато совсем не было троек. Я была довольна. И стала срочно искать работу. К вступительным экзаменам на вечерний факультет Института иностранных языков имени Мориса Тореза абитуриентов без справки о трудоустройстве не допускали.
И здесь я столкнулась с трудностями. Мне было семнадцать лет. Я имела, вообще говоря, специальное образование, но знание английского языка без институтского диплома в поиске работы помочь не могло. Еще у меня была рабочая специальность. Я получила ее в старших классах на производственной практике в школе. Все мои одноклассницы осваивали профессию продавца. А я вместе с мальчишками выбрала обучение вождению грузовика! Да… Теперь у меня были юношеские водительские права ДОСААФ. Но они дела не решали. Я могла сесть за руль только в восемнадцать лет. Да и не собиралась я работать шофером! А водить грузовик училась потому, что это было намного интереснее, чем изучать кассовый аппарат и товарные накладные.
В общем, получалось, что у меня в действительности не было ни специального образования, ни профессии. Я могла идти в любую организацию, на любое предприятие — везде меня ждала низкоквалифицированная, тяжелая работа. Нет, я не боялась ее! Но хотела найти дело по душе.
В этом поиске рассчитывать можно было только на удачу.
***
Государственный Дом радиовещания и звукозаписи (ГДРЗ) стоял совсем недалеко от моего дома, в конце улицы Качалова. По дороге в школу я всегда проходила мимо него. Он представлял собой монументальное здание в стиле «сталинский ампир» — этакая семиэтажная серая громада без всяких архитектурных излишеств.
Когда-то, в середине 30-х годов, советское правительство задумало возвести в Москве самую крупную в Европе фабрику звукозаписи. Грандиозное по тем временам строительство было объявлено стройкой пятилетки. В результате ровно через четыре года на углу улицы Качалова и Вспольного переулка вырос огромный сталинский дом. В нем обустроили студии звукозаписи и разместили все, что нужно для производства матриц граммофонных пластинок в индустриальных масштабах. Было здесь и несколько радиовещательных аппаратных. В годы войны именно отсюда транслировались сводки Совинформбюро. В ночь с 8 на 9 мая из маленькой речевой студии в подвале здания Юрий Левитан объявил об окончании войны.
Теперь же здесь располагались мощные цеха магнитной звукозаписи, реставрации и копирования матриц грампластинок, десятки монтажных аппаратных, работали сотни людей. В студиях ГДРЗ записывались выступления лучших симфонических оркестров и хоровых коллективов страны. Здесь пели знаменитые солисты оперы, популярные эстрадные певцы, выступали известные актеры и целые театральные труппы. Почти все записи ГДРЗ фирма «Мелодия» использовала для выпуска грампластинок. В подвалах здания хранилось больше сотни тысяч оригинальных носителей звукозаписи. Они составляли «золотую» фонотеку Всесоюзного радио.
Вот такой замечательный дом стоял на моей улице! В середине 60-х годов рядом с ним выросло шестиэтажное здание из стекла и бетона. В нем размещалось множество монтажных аппаратных и кабинетов для руководства, инженеров и звукорежиссеров. Казалось бы, ничего особенного: так, пристройка к ГДРЗ. Но она имела одну отличительную особенность планировки и внешнего вида. И об этом стоит рассказать подробнее.
Здание спроектировали так, что почти весь первый этаж в нем занимал холл. И был он очень необычным. Во-первых, в размерах он не уступал холлам больших концертных залов: его площадь составляла не менее двухсот квадратных метров. Во-вторых, со стороны фасада его отделяли от улицы не стены, а огромные витринные окна. Это придавало ему сходство с крупными выставочными павильонами ВДНХ. Но главным было другое.
В холле располагался зимний сад с удивительными тропическими и субтропическими растениями. Пальмы, папортники, фикусы, гибискусы, фуксии, толстянковые заполняли буйной зеленой массой весь немалый объем помещения. Они простирали к окнам опахала перистых, веерных, мечевидных листьев. Толклись в стекло охапками побегов с листьями кожистыми, плотными и блестящими. Казалось, еще немного — и это неистовое зеленое воинство выдавит витринные стекла и хлынет на улицу.
Проходя мимо ГДРЗ, я с неизменным удовольствием взирала на бурную растительную жизнь, что разворачивалась за огромной стеклянной стеной. Картина производила особенно сильное впечатление в зимние морозные дни.
Теперь этот сад не давал мне покоя. Первое предприятие, на котором я решила навести справки о вакантных рабочих местах, был Дом звукозаписи. Но единственное, чем я желала здесь заниматься, — ухаживать за своенравными иноземными обитателями зимнего сада ГДРЗ. Я очень хотела получить именно эту работу! Почему?
Всему виной была тетя Наташа. Она с детства привила мне любовь к растениям и цветам. Тетя была великая труженица и не только работала дворником, но еще и дежурила в нескольких бойлерных. Так вот, во всех ее служебных помещениях, дворницких и операторских, стояли комнатные растения. Испускала мускусный аромат и радовала глаз розовыми соцветиями пеларгония. Рео решительно выталкивала из горшка пучки бордовых мясистых листьев. Традесканция вывешивала гибкие побеги с подоконника до пола. В одной из бойлерных вознесся до потолка каучуконосный фикус. В другой — полностью закрывала окно буйно цветущая китайская роза. Ее пышный высокий куст был усеян крупными алыми цветами.
— Ты видишь, какая прелесть! — нежно смотрела на розу тетя Наташа. — Круглый год цветет! Поставь ее в светлом месте, но так, чтобы солнце не обжигало, поливай правильно да от сквозняков береги. И будет она тебя каждый день радовать!
Цветы китайской розы увядали на следующий день после того, как распускались. Они обвисали на ветках, а потом постепенно опадали. Но кустарник не мог себе позволить остаться без украшений и ежедневно выбрасывал новые россыпи алых бутонов и соцветий. Тетя Наташа не уставала этому удивляться.
Она относилась к своим зеленым питомцам так, будто они — разумные существа. Разговаривала с ними, спрашивала о самочувствии, рассказывала о себе. Я же, маленькая девчонка, смотрела на растения снизу вверх, как на взрослых. Чувствовала: у каждого из них — свой характер, особенные вкусы и предпочтения. И хотя тетя Наташа говорила, что большинство из них неприхотливы, я не разделяла ее мнения. Растения были существами требовательными. Да, им не нужно было многого. Но они ожидали от меня уважения к своим ограниченным потребностям. Если им чего-то не хватало, посматривали на меня осуждающе, строго. Но если я что-то делала им во благо, отвечали теплой волной щедрой благодарности, гладили листьями по рукам, тянулись душистыми цветами к лицу.
Я изо всех сил старалась доставить им радость.
И однажды поняла, что мы — друзья.
Тетя Наташа научила меня всему, что знала об уходе за растениями.
— Хорошо бы, конечно, талой или дождевой водой их поливать! — говорила она. — Но раз нет такой — отстаивай водопроводную. И хлорка из нее выветрится, и нагреется она до комнатной температуры. То, что надо!
Она рассказывала мне об условиях полива, требованиях к влажности воздуха и освещенности каждого из множества ее питомцев. О том, как их выполнить. Крестьянская душа, она многое делала интуитивно и, само собой, безошибочно.
— Одним перегноя в горшок нужно добавить, а другим — песочку подсыпать. Кому-то — листья протереть, а кому-то — опрыскать, — говорила она. И показывала кому.
Все это было безумно интересно. Мне нравилось заботиться о растениях. С годами я ухаживала за ними все более грамотно и уверенно. В новой жизни без Отари приезды к тете и общение с зелеными друзьями стали для меня лучшим отдыхом.
Вот почему работа по уходу за зимним садом ГДРЗ была для меня желанной. Но разве мои желания играли какую-то роль? Наверняка там работает дипломированный агроном или садовод, думала я, место давно занято!
И все-таки пошла в отдел кадров Дома звукозаписи.
— Нам секретари нужны, — сказал мне седовласый, но энергичный работник отдела кадров. — На машинке печатать умеете?
— Нет.
— А рабочая профессия у вас есть?
— Нет.
— Жаль, — легко резюмировал кадровик мои краткие ответы. И зашуршал бумагами на столе. — Ну, тогда вот: есть вакансия уборщицы. Пойдете?
— Я не хочу в уборщицы.
Он удивленно поднял брови:
— Но ведь вам работа нужна. А квалификации никакой нет. Чего же вы хотите?
Да, подумала я, мое желание ничего не решает. Но его надо хотя бы высказать!
— За вашим зимним садом ухаживать, — бесстрастно и четко выдала я. И с тоской посмотрела за окно.
— Да?! — выпрямился на стуле кадровик. Я услышала в его голосе удивление и заинтересованность. — А вы что, умеете?
Я ощутила в этом, казалось, безнадежном разговоре твердую почву под ногами. И сразу же взяла быка за рога. Выпалила:
— Еще бы!
И стала бурно рассказывать все, что знала об уходе за растениями. Он ошарашенно слушал и прервал меня только минут через десять.
— Ладно, ладно, девушка! Понятно все! Верю, что вы справитесь. И вижу, что любите это дело. У нас за садом ухаживают уборщицы. Ну, и… Сами понимаете. Многие растения гибнут. — Он поморщился. Наверное, плохое содержание сада вызывало нарекания руководства и приносило ему неприятности. — Дело не первой важности, прежде всего решаем производственные проблемы. Но недавно обратили внимание и на эту. Так что давайте, беритесь. Вы приняты на работу. Будете получать зарплату уборщицы. Устраивает?
Я даже не стала спрашивать: какая она — зарплата уборщицы!
— Устраивает!
Отдел кадров ГДРЗ я покидала с восхитительной уверенностью в себе и одной-единственной мыслью в голове. До сих пор она меня не посещала. Но теперь звучала во мне с такой убедительной силой, что не оставляла никаких сомнений в своей истинности. Вот она.
«Желания исполняются!»
На следующий день я приступила к работе. Первая запись в моей трудовой книжке гласила: «Государственный Дом радиовещания и звукозаписи, уборщица». Но меня это нисколько не смущало. Главное, я нашла работу по душе и теперь могла представить в экзаменационную комиссию справку о трудоустройстве.
***
При близком знакомстве с зимним садом ГДРЗ я расстроилась. Мне было его жалко. Он пытался выжить в условиях, абсолютно не пригодных для выживания. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: уборщицы ГДРЗ относились к растениям равнодушно и ухаживали за ними без знания дела.
Сад пребывал в удручающем состоянии. Растения усыхали, листья на них желтели и опадали. Финиковая пальма увядала от недостатка света, так как стояла в дальнем от окна углу. Непритязательное к влажности денежное дерево задыхалось от толстого слоя пыли на своих круглых и плоских, как монеты, листочках. Теневыносливая ампельная фуксия сбросила все свои пурпурные, удивительной красоты, бутоны. Она отказывалась цвести, потому что стояла на подоконнике, и ее жгли прямые солнечные лучи.
Я знала, как им помочь. И немедленно взялась за дело. В саду было около сотни растений. Поэтому реанимационные мероприятия заняли у меня несколько рабочих дней.
Я расставила растения по холлу так, чтобы каждое из них получало столько света, сколько ему нужно. Обрезала желтые листья и увядшие цветы. Оценила влажность и состав земли в каждой кадке, в каждом горшке. Составила график полива.
В подсобке для уборщиц нашлось много ведер. В первый день работы я наполнила их водой из-под крана, но сразу заниматься поливом не стала: вода должна была отстояться. На следующий день мои питомцы получили животворную влагу, не рискуя переохладиться или заболеть хлорозом. Еще полдня я протирала их запыленные листья.
Позже я вытребовала у руководства широкие поддоны. Их мне добыли в производственных цехах ГДРЗ. Я наполнила емкости водой и установила в них кадки с влаголюбивыми деревьями и кустарниками. Во дворе предприятия накопала богатой перегноем почвы из-под старых яблонь. Поменяла верхний слой земли в тех кадках и горшках, где это было нужно.
В общем, сделала все, чему меня учила тетя Наташа. Такой уход обеспечивал ее зеленым питомцам комфортное существование. Значит, должен был оживить и зимний сад ГДРЗ!
Так оно и случилось.
В первые дни работы я пропадала в саду с утра до вечера. Но когда напряжение спало, и растения ожили, стала работать, как мне и полагалось, до обеда. Теперь я могла приступить к подготовке к вступительным экзаменам в институт. «Аттестат ты получила, на работу устроилась, — говорила я себе. — Остался последний рывок. Не подкачай!»
Каждый день после работы я зарывалась в учебники с головой. Освежить знания английской грамматики и правил русского языка труда для меня не представляло. Этим предметам я уделила совсем немного времени и сил. Но вот подготовка к сочинению и экзамену по истории далась тяжело.
Насчет сочинения у меня сомнений не было. Я должна была легко справиться с письменным изложением своих мыслей на заданную тему и при этом не сделать орфографических, пунктуационных или стилистических ошибок. Не зря же весь учебный год с репетитором занималась! Но в подтверждение своих рассуждений о произведениях русской и советской литературы нужно было приводить цитаты! И если речь пойдет о поэтах XIX-XX веков, думала я, то нужно выучить кучу стихотворений!
Я выучила шестьдесят три. Как мне это удалось — одному Богу известно! Только я до сих пор многие из них помню. И порой звучат во мне то пушкинское бодрое стаккато: «Мороз и солнце; день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный…», то сумрачная лирика Блока: «Дыша духами и туманами, она садится у окна…», то блестящая есенинская анафора: «Задремали звезды золотые, задрожало зеркало затона…».
На подготовку ушло две недели.
С историей все было еще сложнее. Держать в голове весь многолетний школьный курс казалось немыслимым. Огромное количество знаменательных дат. Нескончаемый перечень великих дел и свершений исторических деятелей. Их имена, титулы, должности и звания. Названия населенных пунктов, местностей и местечек. Бесконечный список понятий и терминов прошлого… Как все это можно было запомнить?! По сравнению с такой задачей разучивание шестидесяти трех стихотворений казалось детской игрой!
Я всегда презирала шпаргалки. И не из каких-то там моральных соображений. Просто считала, что понять и запомнить намного легче, чем записать. А память меня никогда не подводила. Но в случае экзамена по истории рассчитывать на нее не приходилось. Во всяком случае, на те ее ресурсы, которые я задействовала.
«А какие у меня есть еще?» — задумалась я.
И тут же вспомнила, что не раз удивлялась одной своей особенности. Если мне доводилось писать в классе диктант или составлять конспект, написанное запоминалось надолго — слово в слово.
«Ага, вот оно! — обрадовалась я. — Дополнительный ресурс! Я хорошо запоминаю то, что пишу! Лучше, чем то, что читаю! Как это назвать — память руки?.. Неважно! Нужно делать шпаргалку! Тогда убью двух зайцев. Во-первых, хорошо запомню то, что в ней написала. А во-вторых, будет у меня запасной парашют на случай, если что-то забуду!»
Я изготовила толстенькую книжицу из сшитых маленьких листочков. Ее ширина была пять сантиметров, а высота — семь. Она удобно умещалась на ладони. Я разбила ее на разделы по буквам алфавита, как телефонную книгу. И каждый день все, что разучивала по истории, не спеша записывала на соответствующие странички. Например, откроешь шпаргалку на букве «А» — прочтешь об Александре I и Аустерлицком сражении, откроешь на «П» — узнаешь о Петре I и что такое подушная подать. Ну, и так далее.
Трехнедельную подготовку к экзамену по истории я завершила необычно. Не стала повторять то, что писала и старалась запомнить. Вместо этого сшила для себя из легкой ткани элегантный летний комбинезон. Он состоял из двух элементов: брюк и верхней трапециевидной части, которая надевалась через голову и крепилась к брюкам с помощью трёх пуговиц. В ней был потайной карман. Туда я и положила книжицу-шпаргалку.
Я поступила в институт. Сочинение написала на отлично, экзамен по истории сдала на четыре.
Шпаргалка мне не понадобилась. Расчет на «память руки» оказался верным.
***
Я вышла из подъезда и улыбнулась солнечному сентябрьскому утру. Старый высокий тополь у храма Вознесения приветливо зашелестел пронизанной солнцем желтеющей листвой. Я помахала ему и тихо спросила:
— Помнишь, как мы с папой кормили куклу Машу твоими сережками? Я помню!..
Наручные золотые часы, что подарил мне Отари, показывали без четверти семь. Отлично, успеваю. Ровно в семь часов утра, точно по рабочему расписанию хозяйственного персонала ГДРЗ, юный садовод Ольга Платонова приступит к работе. А когда вернется домой, напишет своему Отари письмо и поедет на занятия в институт.
День начинался, как обычно. Но обычным он не был.
В то утро мне было дано услышать дыхание судьбы…
Я вошла в здание и с наслаждением вдохнула влажную свежесть сада. На стуле под пальмой дремал старенький вахтер. Я поздоровалась с ним, он вскинулся и неестественно громко со сна выкрикнул:
— А, Оля! Пришла? Хорошо!
— Да, все в порядке, дядя Петя, — успокаивающе сказала я. — Поспите еще, время есть.
— Ну да… — пробормотал он, снова обмяк на стуле и закрыл глаза.
Я требовательно оглядела сад. Он был здоров и радовался жизни. Но сейчас мне было не до него. Растениями я могла сегодня заняться только часа через два. Накануне одна из уборщиц попросила меня подменить ее на уборке второго этажа. Мне предстояло хорошенько поработать половой тряпкой в аппаратных и кабинетах. До начала рабочего дня персонала ГДРЗ они пустовали.
— Ладно, ребята, — ласково прошептала я, оглядывая своих зеленых питомцев. — Ждите, скоро приду.
И двинулась к подсобке. Мой путь лежал мимо высокого и пышного куста китайской розы — точно такой, какая стояла у тети Наташи в бойлерной. Я прошла близко от нее, но точно помню, что не задела ветвей кустарника. И, тем не менее, ощутила на лице нежное прикосновение одного из его больших махровых алых цветков.
Как такое могло произойти? Роза протянула его ко мне?..
Или мне показалось? И не было этого прикосновения?
Было, я знаю…
Тут-то меня и настигло первое переживание.
Голова закружилась, я закрыла глаза и внезапно ощутила: эта мимолетная нежность растения — она со мной навсегда. Такое повторится в моей жизни не раз: приятие, ласка, немая благодарность зеленых друзей. Я буду ими заниматься, изучать их, выращивать, ухаживать за ними. Это станет моим призванием. Я напишу книгу о растениях… Зимний сад ГДРЗ — только начало пути. Через много лет у меня будет собственный сад — большой, богатый, роскошный. Я увижу в жизни много других садов. И буду дарить их хозяевам свои знания и опыт…
Переживание оставило меня столь же внезапно, как и наступило. Я открыла глаза и растерянно оглянулась на китайскую розу. Что это было? Прозрение, предвидение? Или всего лишь временное помутнение сознания? Не похоже на помутнение… Через меня пронесся поток четко оформленных мыслей и ощущений. В нем я почувствовала себя взрослой, зрелой женщиной — уверенной, знающей, увлеченной своим делом.
Это было прикосновение реальности будущего.
— Ничего себе! — пробормотала я. — Оказывается, нас ждут великие дела!..
И не поверила своим словам. Встряхнулась, прошла в подсобку, взяла швабру, ведро, тряпки и отправилась на второй этаж.
Второе переживание пришло тогда, когда я убиралась в кабинете какого-то звукорежиссера. На его столе лежала открытая записная книжка. Ее страницы были заполнены телефонными номерами. Рядом с каждым стояло имя его владельца. Не знаю, почему эта книжка оказалась у меня в руках. Только помню свое изумление, когда в глаза бросились записи: «Лев Лещенко», «Аркадий Райкин», «Андрей Миронов», «Юрий Яковлев», «Юрий Антонов»…
Знаменитые артисты эстрады, легенды театра и кино, кумиры миллионов советских людей! Звезды! Они всегда казались мне недосягаемыми — обитателями иных миров, куда нет доступа обычному человеку. И вдруг — вот их телефоны, в моих руках! Можно снять трубку, набрать номер Льва Лещенко и услышать его голос!
Я немедленно так и сделала. Часы показывали полвосьмого утра. Это было просто неприлично — беспокоить певца в такую рань! Но в тот момент я ни о чем таком не думала. Не могла думать.
— Алё? — раздался в трубке знакомый, мягкий и звучный, баритон Льва Лещенко.
Я молчала.
— Алё! Я вас не слышу. Говорите!
Я затаилась, как мышь.
— Ничего не понимаю! — с легким раздражением сказал Лещенко. — Звонят ни свет ни заря и в молчанку играют! Ерунда какая-то!
В трубке раздались короткие гудки.
И в этот момент у меня опять закружилась голова. Гулкая вибрация, что ощущалась внутри меня после первого переживания, усилилась. Я закрыла глаза и вдруг ясно поняла: мир звезд мне доступен. И дело здесь не в телефонных звонках. Просто передо мной однажды раскроются двери в эту реальность, я стану в ней своей, буду работать на телевидении… Таково еще одно мое призвание. Я уже не увижу Аркадия Райкина и Андрея Миронова — к тому времени они уйдут из жизни. Но однажды со своими помощниками-садоводами и съемочной группой приеду в гости к Юрию Яковлеву, в загородный дом актера. Помогу украсить новыми растениями его любимый уголок в саду, и с этого начнется наша дружба. Льва Лещенко я приобщу к выращиванию миниатюрных деревьев бонсай. А когда он даст мне телеинтервью, мы вместе споем «Родительский дом». Юрию Антонову подарю яблоню сорта «Антоновка» и разобью посреди его сада оригинальный цветник…
Я вынырнула из потока видений и снова спросила себя: «Что это? Неужели правда?» Студентка ИнЯза и юный садовод Оля Платонова сомневалась в истинности прозрения. Но та взрослая энергичная женщина, которой я себя ощущала в обоих переживаниях, говорила: «Все это с тобой случится!»
Я ей поверила. В тот же момент меня накрыло волной безумной радости. Да! Меня ждут великие дела!!
Через много лет я стану телеведущей программы «Все в сад» на канале ТВЦ. И в точности сделаю все то, о чем узнала в кабинете звукорежиссера. Это будет малой толикой работы, что предстояла мне на телевидении…
В тот день я возвращалась из ГДРЗ домой окрыленная. Мой жизненный путь лежал в регионы, о которых я не могла даже мечтать! Неважно, через сколько лет я их достигну. Главное — все это будет! Это дано Оле Платоновой — такой, какая она есть сейчас. На той дороге, по которой она идет. А раз так — нужно просто оставаться самой собой. Учиться в институте и работать в Доме звукозаписи. Любить и ждать Отари. У нас с ним будет дом в Тбилиси, как он обещал. А вокруг я посажу сад…
Все в моей жизни стоит на своих местах, думала я, а дорога под ногами ведет к самой-самой лучшей реализации! И к счастью!
От этой мысли я даже подпрыгнула на ходу. И сразу же ощутила, что из меня полилась кровь.
Как всегда, не в срок. Как всегда, нежданно и обильно…
Я прибавила шаг и вдруг разозлилась на себя: «Сколько можно это терпеть?! Приведи здоровье в порядок! Если у тебя есть призвание, и даже не одно, а два… Если ты должна их осуществить — будь в форме! Иди к гинекологу! И никакого страха! Никакого ложного стыда!»
На следующий день после работы я пошла к врачу.
Это положило начало последовательности истинно драматических событий.

Глава V

ДИСФУНКЦИЯ

Врач женской консультации, худощавая женщина средних лет с умными глазками-кнопками, смотрела на меня, как на умалишенную. То есть с изумлением и опаской. Она только что выслушала мои жалобы.
— Так что же у нас с тобой получается, девочка? — осторожно улыбаясь, спросила она. — Ты несколько раз в течение года на ногах переносила двухнедельные маточные кровотечения?
— Ну да, — пожала я плечами. — А что?
— И к врачу не обращалась?
— Мне некогда было.
Глазки-кнопки растерянно хлопнули короткими ресницами.
— Некогда? — переспросила гинеколог. И вдруг отстраненно констатировала: — Дура ты.
Я опешила: никак не ожидала от врача такого обращения.
— Почему это?..
— А я тебе сейчас объясню! — Она с возмущением воззрилась на меня. — Если менструация у женщины не прекращается всего лишь шесть дней, врач трактует такую картину как патологическую! И направляет пациентку в стационар! А ты по две недели в таком состоянии ходила! Как можно столь объемные кровопотери выдерживать?! — Она потрясла в воздухе моей девственно чистой медицинской картой. — Уже год болеешь, а на прием явилась первый раз! У тебя же дисфункция яичников! Тебе бесплодие угрожает! Ясно?! Нет? Объясню другими словами, если ты действительно ничего не понимаешь! Ты — не сможешь — иметь — детей!
И вот тут я по-настоящему испугалась. Мне и в голову не приходило, что менструальные расстройства сигнализируют о болезни, которая ведет к бесплодию! Если бы я знала об этом, со всех ног бросилась бы к врачу при первом же затянувшемся кровотечении! Я желала иметь детей от Отари, много детей, мы не раз с ним говорили об этом! И вот, оказалось, что целый год мое невежество и глупое терпение рыли яму нашим мечтам!
Врач, смешно мигая глазками-кнопками, продолжала негодовать:
— Ты почему о своем здоровье не думаешь?! Нужно немедленно обследоваться и лечиться! А она гуляет себе! — И решительно встала из-за стола: — Марш на кресло!
Через некоторое время она вернулась за стол, заполнила в моей медицинской карте размашистым почерком несколько страниц. Потом написала что-то на отдельном листке, протянула мне его и сказала:
— Вот направление в больницу на обследование. Там выявят причину твоей дисфункции и назначат лечение. Скорее всего, у тебя поликистоз яичников.
Я замерла от неожиданности. Пробормотала:
— Как это — в больницу?.. Мне нельзя! У меня работа, институт… Может, позже?..
— Опять тебе некогда?! — гневно замигала на меня врач. — А детей рожать ты хочешь?!
— Да! — само собой вырвалось у меня.
— Тогда подождут и работа, и твой институт! — отрезала она. — Это всего недели на две. Поедешь прямо сейчас, на «Скорой».
— Зачем это? — опять попыталась воспротивиться я. — Со мной все нормально, чувствую себя хорошо. Сама с направлением доберусь!
— Если ты с направлением в больницу одна придешь, — уже спокойнее пояснила гинеколог, — может оказаться, что мест нет, тебе откажут. А по «Скорой» в любом случае положат!
Я подумала: «Если мест нет, но «в любом случае положат», то придется мне ютиться в коридоре!» Впрочем, это соображение ничего не решало. Моему материнству угрожала какая-то там дисфункция. Значит, ее следовало вылечить. Любой ценой. Врач права: работа, институт подождут. Тем более не имеет значения, где будет стоять моя больничная кровать: в палате или в коридоре.
Через час я в сопровождении фельдшера «Скорой помощи» входила в приемный покой 11-й гинекологической больницы.
***
Медсестра ввела меня в палату и громко сказала:
— Вот, девочки, принимайте новую соседку!
Я крепче прижала к груди выданный мне больничный халат с полотенцем и оглядела «девочек». Их было семеро. Все как одна — полные женщины в возрасте около сорока лет. Они сидели, лежали на кроватях и с добродушным любопытством смотрели на меня. Наверное, я представляла собой довольно жалкое зрелище. Слишком уж была обескуражена внезапным неблагоприятным поворотом событий. Да и здорово растерялась от быстрой «смены декораций». Поэтому соседки поспешили прийти мне на помощь.
— Тебя как зовут? — подошла ко мне одна из них.
Я тихо представилась.
— Проходи, Оля, вон твоя кровать, — указала она на свободную койку. — Белье там чистое. Меня Наташа зовут. Чаю хочешь?
У Наташи было симпатичное кругленькое личико, обрамленное забавными кудельками светлых волос. Но его портила мелкая жидкая поросль на подбородке. «Почему она от этого не избавится?» — подумала я.
— Наташка, не говори ерунды, какой там чай! Обед через полчаса! — сурово одернула ее другая, крашеная брюнетка с крупными чертами лица и уверенным взглядом. Она лежала на постели, скрестив руки на полной груди. — Я Марина, — строго представилась она. — Ты в халат переоденься пока. Вещи свои в тумбочке разложи. Устраивайся, в общем. А после обеда поговорим.
Похоже, она любила распоряжаться. И была грубовата.
Закатанные до локтя рукава Марининого халата открывали предплечья, густо покрытые темными волосами. «Словно у мужика!» — с испугом оценила я. И тут же мой взгляд упал на голени новой знакомой. Короткие полы халата их не скрывали. Ноги Марины были покрыты темными волосами так же, как и предплечья.
Я прошла к своей кровати и стала переодеваться в больничную одежду.
— Так у нее с собой нет ничего! Наверное, по «Скорой» доставили, как меня? — обратилась ко мне еще одна соседка, румяная и крепколицая, с веселыми ямочками на щеках. Она сидела на кровати, что стояла рядом с моей. — Мы с тобой, кстати, тезки!
Над ее верхней губой я заметила множество мелких темных точек — остатки сбритых волос. Вероятно, у нее росли усы. Причем так интенсивно, что их приходилось сбривать.
«Да что же это такое! — запаниковала я. — У одной волосы на подбородке, у другой — на руках и ногах, у третьей — усы! Они все здесь такие… волосатые, что ли?» И стала осторожно приглядываться к остальным обитательницам палаты.
Мои худшие опасения оправдались. Соседки по палате были схожи не только возрастом и полнотой. У каждой из них волосы на теле росли, как у мужчины. Было видно, что многие из них брились. Другие даже и не пытались бороться с густым волосяным покровом на руках и ногах. Можно было смело предположить, что он присутствовал у женщин и на других частях тела — на груди, например, на спине…
Я вспомнила из школьного курса биологии понятие «вторичные мужские половые признаки». Да, у них развивался именно один из таких признаков. Почему?!
— После обеда покажу тебе, где кабинет нашего лечащего врача, — продолжала тем временем Оля. — Там телефон, нам разрешают после семи вечера оттуда звонить. Сообщишь родным, пусть привезут тебе все, что нужно.
— Ну, рассказывай, как ты здесь оказалась! — то ли шутливо, то ли всерьез приказала грубоватая брюнетка Марина.
Я рассказала, как попала в больницу. Женщины выслушали меня с предельным вниманием.
— Дисфункция яичников? Все наши беды с этого начинались, — вздохнула Наташа, когда я закончила свой короткий рассказ. Она горестно потрясла светлыми кудельками на голове и значительно оглядела подруг. — Сначала дисфункция, а потом, оказывается, поликистоз яичников. — Я тут же с тревогой вспомнила: о поликистозе мне говорила гинеколог. Наташа продолжала: — И забеременеть ты, получается, не можешь. Обследуешься, лечишься… Без толку все!
В разных углах палаты раздались вздохи. Наташа кинула на меня сочувственный взгляд. Меня охватило гнетущее ощущение причастности к общей беде этих женщин. Как будто я была одной из них. Но ведь я здесь только на обследовании! Со мной еще ничего не ясно!
Наташин взгляд говорил мне другое. «Неужели и я?.. — мелькнула страшная мысль. — Черт, не может такого быть!! Какой там поликистоз!!»
— Теперь вот одна надежда осталась — на операцию… — тихо проговорила Оля.
— А что за операция? — резко спросила я. Если со мной действительно случилась такая же беда, как и с ними, то я не собиралась валяться здесь и вздыхать, как они. Если надо будет, сделаю операцию. И две сделаю!! — А лечащий врач когда придет?
— После обеда все узнаешь! — прервала наш разговор Марина. И скомандовала: — Все в столовую, девки! Надо есть, а то рожать не сможете!
В ответ раздались деланно-бодрые смешки. Похоже, эта шуточка звучала в палате каждый день.
***
После обеда я узнала от своих соседок много нового и страшного для меня. Все они с юности страдали нарушением менструального цикла. Так же, как и я в последний год. Всем им был поставлен первичный диагноз «дисфункция яичников». Так же, как его поставили и мне. Никто из них не мог забеременеть. Врач женской консультации говорила и о моем вероятном бесплодии… Позже, при тщательном медицинском обследовании, у всех моих соседок по палате выявили наличие доброкачественных образований на яичниках — кист.
— Вот это и есть поликистоз, — поясняла мне крепколицая Оля. Она отличалась от подруг обстоятельной и правильной речью. — Из-за него у нас нарушение гормонального баланса и бесплодие.
— А из-за нарушения баланса волосы на теле растут! — нервно трясла кудельками Наташа. — Видишь, у меня на лице бородка? Я пока не сбриваю. Может, по волоску потом пинцетом выдерну...
«Так вот в чем дело! — подумала я. — Вот почему они все волосатые!»
— Лечили наше бесплодие до сих пор только гормональными таблетками, — продолжала Оля. — Только ни черта они не помогают. Волосы везде растут, как у мужика, а беременность не наступает. Меня, вон, двадцать лет лечат! А результат — ноль!
— А еще от этих гормонов разносит во все стороны! — округляла глаза Наташа. — Видишь, какие мы все толстые?
— Так что, девочка, — резюмировала Марина, почесывая волосатую руку, — если у тебя действительно поликистоз, пиши пропало!
Я похолодела от ужаса. Превратиться в усатую бесплодную толстуху?! Ну уж нет!! Я вскрикнула:
— Так вы про какую-то операцию говорили!
— Марин, не пугай девчонку! — осуждающе посмотрела на подругу Оля. — Может быть, у нее не все так драматично, как у нас. — Она повернулась ко мне: — Не слушай ее. Не так страшен черт, как его малюют. А насчет операции Наташа верно сказала: для всех нас, — она обвела взглядом палату, — это последняя надежда. Наш лечащий врач — Надежда Николаевна Баканова. Завтра утром на обходе с ней познакомишься. Она разработала новый метод оперативного лечения бесплодия. Клиновидная резекция яичников. Даже диссертацию защитила! В общем, специалист!
— Одним словом, — прервала ее Марина, — если тебе такую резекцию сделают, сможешь иметь детей, поняла? Поэтому мы здесь.
— Ну да, — подтвердила Оля слова подруги. — Мы все готовимся к операции. До сих пор резекцию яичников только за рубежом делали. Пишут, что процент излеченных таким способом очень высок. Ну, вот, слава богу, и у нас теперь врачи зашевелились…
Спустя много лет причины поликистоза будут изучены намного глубже, чем в 70-80-е годы. Врачи разработают эффективные и безопасные методы комбинированной фармакотерапии. Такое лечение будет возвращать здоровье девяти женщинам из десяти. К оперативному вмешательству станут прибегать в самом крайнем случае. Но во времена СССР на резекцию яичников смотрели как на панацею от всех поликистозных бед.
Вечером я позвонила домой и рассказала отцу все как есть. Он растерянно молчал. Потом сказал осипшим от волнения голосом:
— Все будет хорошо, дочь. Я это знаю. Завтра приеду. Скажи, что привезти?
В ту ночь мне приснился кошмар. Я подходила к зеркалу и вместо своего отражения видела какого-то толстого и бородатого мужчину. Я начинала искать другое зеркало, в котором увидела бы себя, а не кого-то другого. Находила — и жадно смотрелась в него. И снова видела то же самое — толстого бородача. Тогда я кидалась искать новое зеркало, и все повторялось с тем же результатом. Казалось, этому не будет конца… Так продолжалось до тех пор, пока я, вне себя от ярости, не вдарила по очередному бородатому отражению подвернувшейся под руку табуреткой. Зеркало разбилось вдребезги.
Бородач исчез. Зато из каждого зеркального осколка на меня смотрело отражение Оли Платоновой…
Я проснулась в холодном поту.
***
Надежда Николаевна Баканова оказалась молодой, стройной и энергичной женщиной. Когда она вошла в палату, все мои соседки оживились. Было видно: ей рады. И неудивительно: собранная и улыбчивая, Надежда Николаевна создавала вокруг себя атмосферу спокойной уверенности. Она была из тех редких врачей, одно только появление которых перед пациентом становилось началом успешного лечения.
Я ко времени утреннего обхода еще не совсем очнулась от морока ночного кошмара. Лежала в постели и пыталась сообразить: что значит этот гнетущий сон? Слишком уж ярким и выразительным он был, чтобы о нем забыть. Или все это ерунда? Я никогда не верила в толкование сновидений… А еще мне вспоминались вчерашние рассказы новых подруг. И я теперь со страхом думала о предстоящем обследовании. Что оно покажет?
В общем, настроение у меня было дрянь. Когда Надежда Николаевна подошла ко мне, я с трудом села на постели и накинула халат. Но как только врач заговорила, состояние мое резко улучшилось. Ее доброжелательная улыбка и спокойное внимание сделали свое дело. «Ничего ведь страшного еще не произошло, — думала я, отвечая на ее вопросы. — Зачем заранее психовать?»
Надежда Николаевна как будто услышала мои мысли.
— Я понимаю, Оля, что тебе сейчас тревожно, — погладила она меня по руке. — Но не терзайся понапрасну. Для начала сдай все анализы, что я назначу. Пройди рентгенографию, а там посмотрим. В любом случае вместе мы справимся. Ведь так?
Я вдруг почувствовала, что мы действительно справимся. И благодарно кивнула лечащему врачу.
Днем приехал отец. Я поняла, что он ради этого отпросился с работы. Мой папа привез все, что я просила: туалетные принадлежности, одежду. А еще — яблоки, гранаты и много другой еды — какие-то ненужные булки, печенье и бутерброды. Я знала: для этого он бегал в магазин и на Палашевский рынок, а потом долго стоял на кухне и резал хлеб, колбасу, сыр, мыл фрукты…
— Пап, ну зачем мне так много?! — Я благодарно обняла его.
— Чтобы поправиться, силы нужны! А для этого есть нужно!
— Ты как наша Марина рассуждаешь! — засмеялась я. — Привези мне две книги на английском языке. Я их в институтской библиотеке взяла, они у меня в комнате лежат. «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда и «Убить пересмешника» Харпер Ли. Почитаю здесь, все равно вечерами делать нечего.
Я знала, что каждый день после ужина буду писать письма Отари. Но это обычно не занимало у меня много времени. Тем более, я не собиралась подробно расписывать ему свои больничные переживания: не хотела расстраивать.
Рентгенография показала множественные кисты на яичниках. Когда я услышала это от Надежды Николаевны, у меня потемнело в глазах.
— Поликистоз?.. — мертвым голосом произнесла я страшное слово.
Врач быстро взглянула на меня и сказала:
— Давай-ка сделаем биопсию — возьмем у тебя кусочки тканей для гистологического исследования. Готовься на завтра, будет немножко больно.
Я рассказала об этом своим соседкам по палате. Марина крякнула и отвела взгляд. Оля с Наташей понимающе переглянулись.
— Что такое? — с тревогой спросила я.
— Да ничего хорошего! — криво усмехнулась Марина. — У тебя все, как у нас когда-то начиналось, подруга! Рентген, биопсия, гистология… Потом поставят диагноз «бесплодие», и до свиданья!
— А гистология зачем?
— Чтобы исключить вероятность онкологического заболевания, — пояснила Оля. — Кисты и злокачественные кистозные опухоли на вид похожи. Поэтому исследуют кусочки новообразований.
— А, — произнесла я. Так, будто ничего не произошло. Будто я и не услышала о том, что мой лечащий врач собирается проверить, не больна ли я раком. А если больна? Интересно, как она будет меня лечить? — Быстро эту гистологию делают?
— Замучаешься ждать! — бросила Марина. — Десять дней, не меньше.
Я легла на кровать, накрылась до подбородка одеялом и уставилась невидящим взглядом в потолок.
— Да не переживай ты, Олька! — затрясла надо мной своими кудельками Наташа. — Все мы через это проходили — и живы! Какая там онкология! Обычный поликистоз у тебя!
Ну да, подумала я, худшее — враг плохого. Если рак не обнаружат, буду рада тому, что у меня всего лишь поликистоз и бесплодие! А если все-таки онкология?!
С той самой минуты я потеряла покой. «Рак… Рак…» — с утра до вечера стучало у меня в голове. После биопсии я стала считать дни до получения результатов гистологии. Они тянулись мучительно долго. Первый, второй… У меня брали какие-то анализы, делали какие-то уколы, снова проводили рентгенографические исследования — мне было все равно. Я со страхом ждала приговора. На третий день приехал отец, привез книги, что я просила.
Это здорово помогло. Я залегла на кровати с романом «The Picture Of Dorian Gray» («Портрет Дориана Грея») и забылась в чтении.
Соседки по палате отнеслись к моему знанию английского с огромным уважением.
— Ну, ты даешь, подруга! — присела на мою кровать Марина и осторожно взяла в руки «To kill a Mockingbird». — У меня муж по-русски-то не иначе как матом разговаривает, а ты прямо книжки на английском читаешь! Эта как называется?
— «Убить пересмешника», — ответила я.
— Необычное какое название, — подключилась к разговору Оля. — Интересная книжка, наверное!
— Слушай! — округляя глаза, подсела к нам Наташа. — А ты с ними общалась? Ну, с американцами, с англичанами?
— Общалась немного, — улыбнулась я.
— Они, наверное, необычные, как вот эта книжка, да? Умные, и вообще!..
— Да уж точно не такие, как мой муж! — вздохнула Марина.
Я вспомнила американских друзей Моники, Мамаду, своих ухажеров из валютных баров, Дэвида Барбера… И сказала:
— Они такие же, как мы. Только живут лучше.
Если бы не чтение, я бы извелась долгими тоскливыми вечерами от тревоги и страха. В ожидании результатов гистологии я чувствовала себя так, будто меня медленно ведут на казнь, ежедневно принуждая делать несколько шагов к плахе. Но книги помогали забывать о пугающих реалиях моей настоящей жизни. Это спасало меня от нервного срыва.
Остальные обитательницы нашей палаты коротали вечера по-разному. Кто-то вязал, кто-то слушал радио, кто-то слонялся по коридору. Оля читала старые журналы «Новый мир», Наташа болтала, с кем придется. Марина обычно на весь вечер уходила в холл: там стоял телевизор, около него собиралась большая часть больных нашего отделения. Но вот однажды телевизор сломался, и после ужина она осталась в палате. Что ей было делать? Она бесцельно побродила от двери к окну и обратно, послушала Наташину болтовню, повалялась на кровати… И вдруг сказала:
— Ну-ка, девчонки, бросайте свои книжки, хватит глаза ломать! Гадать на детей будем! Хотите?
Оля отложила журнал и повернула к ней голову:
— На картах, что ли? Я этого не люблю.
— Да какие там карты! — Марина уже сидела у нее в ногах и стягивала с пухлого пальца толстое золотое обручальное кольцо. — Вот! Мне это гадание еще в юности бабка показала. Узнаем, сколько детишек у нас будет и какие — мальчики, девочки… Нитки есть?
Оля скептически поиграла ямочками на крепких щеках и достала из тумбочки катушку черных ниток. Я оторвалась от книги и села на кровати. Подошла Наташа. Ее кругленькое личико вытянулось от любопытства. Марина протянула нитку сквозь кольцо, оборвала ее, связала концы и накинула на палец. Кольцо закачалось перед нашими лицами.
— Вот так, подруги! Это будет наш гадательный инструмент! Теперь объясню, как пользоваться. — Она обвела нас шутливо-строгим взглядом. — Успокойтесь, думайте о своих будущих детях! Кто первый гадать будет?
— Да ты объясни сначала, в чем тут дело, — резонно заметила Оля. — Если это кольцо заглатывать в желудок надо, то увольте, я пас!
— Дура ты, что ли? В желу-удок! — передразнила ее Марина. — Слушай сюда! Сначала кольцо нужно потереть в ладонях, чтобы чужую энергию разогнать. Потом — посидеть на нем. Ну, для того, чтобы оно твою информацию как бы впитало. Потом подвешиваешь его правой рукой над ладонью левой и ждешь. Если оно качаться начнет — будет у тебя ребенок! Если вдоль ладони или поперек — мальчика родишь, по кругу — девочку. А если не будет качаться, значит, не сможешь иметь детей. Ясно?
Оля собралась что-то ответить, но Наташа заверещала тонким голосом:
— Ой, девочки, я хочу, я хочу! Я первая!! Ладно?
— Давай! — протянула ей «гадательный инструмент» Марина.
Наташа потерла обручальное кольцо пальчиками, подержала в ладонях. А потом сунула его под свои объемные бедра и, что-то быстро нашептывая себе под нос, несколько раз мелко перекрестилась.
— Во дает! — ухмыльнулась Марина. — Ты или Богу молись, или гадай. А так ни то, ни другое не выйдет!
— «В одну телегу впрячь неможно коня и трепетную лань», — иронически процитировала Пушкина начитанная Оля.
Наташа еще немножко посидела, достала из-под себя кольцо и подвесила его на нитке над левой ладонью. Нитка натянулась и застыла в вертикальном положении.
Все замерли, не сводя с кольца глаз. Секунду или две оно висело в сантиметре от ладони неподвижно. Наташа снова что-то быстро зашептала и закрыла глаза. Кольцо сдвинулось в сторону пальцев, совсем на чуть-чуть, и тут же качнулось к запястью. Оно прошло к нему от центра ладони совсем немного и опять двинулось в другую сторону. И так — еще раз, уже с большей амплитудой. В конце концов, импровизированный маятник раскачался очень уверенно. Что удивительно, двигался он строго в одной плоскости. Если бы Наташа раскачивала его сознательно, вряд ли такое случилось.
Она открыла глаза и выкрикнула тоненьким плаксивым голосом:
— Мальчик!..
— Да-да! — приобняла ее за плечи Марина. — Будет у тебя мальчик! Только не плачь, тебе сейчас снова гадать.
— Зачем? — удивленно всхлипнула Наташа.
— Если у тебя будет после мальчика еще один ребенок, следующее гадание покажет. Так что соберись и клади кольцо под пятую точку!
Наташа, блаженно улыбаясь, снова села на кольцо. На этот раз маятник завис над ее ладонью неподвижно. Она долго сидела, закрыв глаза и шевеля губами, ерзала — все тщетно. Кольцо не шелохнулось.
— Вот это да! — прищурилась на «гадательный инструмент» Оля. Она была впечатлена. От ее скептического настроя не осталось и следа. — Дай-ка я попробую!
В первом ее гадании кольцо пошло по окружности. Во втором — закачалось в плоскости поперек ладони. А подвешенное в третий раз — осталось неподвижным.
Оля откинулась на подушки и резко выдохнула:
— Уф-ф! Девочка и мальчик! — Глаза ее сияли. — Ничего себе! Двадцать лет ждала!
— То-то! — покровительственно похлопала ее по коленке Марина. — Поздравляю! — И протянула кольцо мне: — Твоя очередь!
И тут я испугалась. Правдивость Марининого гадания не вызывала у меня никаких сомнений. Кольцо вело себя так, будто им управляла невидимая рука. К тому же мою уверенность укрепляли искренние реакции подруг на результаты гадания. Я верила Оле и Наташе. Они были намного старше меня, опытней, наверняка имели более развитую женскую интуицию. С другой стороны, годы лечения, разочарований и поиска путей к выздоровлению приучили их мыслить трезво. Они не привыкли успокаиваться самообманом. И вот счастливые слезы и сияющие глаза подруг говорили: все будет так, как предскажет кольцо!
Потому-то мне и было страшно. А что если кольцо застынет над моей ладонью и не сдвинется в сторону ни на сантиметр?!
— А можно после тебя? — с не свойственной для себя робостью спросила я у Марины.
Она опустила глаза и пробурчала:
— Я не буду гадать. Слишком часто в молодости с судьбой игралась, хватит. Самое главное, — с горечью усмехнулась она, — что это колечко мне ни разу беременности не предсказало! А вам вон какие подарки раздает! Так что… Гадай смело, — весело подмигнула мне Марина, — тебя удача ждет!
Я глубоко вздохнула, сильно потерла кольцо между ладоней, посидела на нем и подвесила на нитке над левой ладонью. Оно почти сразу завертелось по большой окружности. Причем так быстро, будто его кто-то подталкивал! От сердца сразу же отлегло. У меня будет дочка!
Марина с удивлением смотрела на движение маятника.
— Вращается, как бешеный! Я такого никогда не видела! Ну-ка, давай еще раз!
Во втором гадании кольцо на нитке сильно закачалось от пальцев к запястью. Мальчик! Есть! У меня будет двое детей!!
Наташа с Олей захлопали в ладоши, глядя на мое счастливое лицо:
— Давай еще!!
В третьем гадании кольцо снова закрутилось по большой окружности, но уже медленнее. В четвертом — по меньшей окружности и совсем не торопясь.
Подруги смотрели на меня округлившимися от изумления глазами. Наташа спросила:
— Девочки, такое бывает?.. Четверо детей! У нее же все-таки дисфункция…
Я молчала, совершенно ошарашенная предсказанием.
— А почему четверо? — засмеялась Марина. — Гадай в пятый раз, мать-героиня!
— Если и сейчас твое колечко ей ребенка покажет, — небрежно сказала Оля, — значит, все эти наши игры — полная чепуха! Кто в такие предсказания поверит?
В пятом гадании нитка с кольцом зависла над моей ладонью в вертикальном положении без движения.
— Вот так! — победно вскрикнула Марина и нервно зачесала волосатые предплечья. — Никакая это не чепуха! Четверо детей у девчонки будет, ясно? Три девочки и мальчик! Кольцо в первом гадании быстро крутилось, помните? Это означало, что много раз гадать придется! Все правильно!
Оля с шутливо-почтительной гримасой на лице пожала мне руку. Наташа смешно таращила глаза и удивленно качала головой. Марина еще что-то объясняла про действие кольца на нитке и смеялась. Я же сидела и пыталась сообразить: что со мной происходит в этой больнице? Какая-то чехарда вероятностей, и ничего доподлинно неизвестно! То поликистоз, то рак, то четверо детей… То болезнь, то смерть, а то здоровье, жизнь и роды… Чему верить?!
Я не знала, что обручальное кольцо Марины нагадало мне в тот вечер чистую правду. Через годы я действительно стану матерью четверых детей. И появляться на свет они будут в той очередности, как было предсказано: девочка — мальчик — девочка — девочка.
Да, я ничего этого не знала. Но в тот вечер уснула со счастливой улыбкой на лице.
***
Через несколько дней Надежда Николаевна пригласила меня к себе в кабинет.
— Так, Оля, — деловито сказала она, просматривая какие-то бумаги, — получены результаты гистологического исследования. Онкология исключена. В этом смысле ты здорова.
Плаха, десять дней маячившая перед моим внутренним взором, пропала из виду. Я облегченно вздохнула. Но радоваться было рано. Надежда Николаевна продолжала:
— За две недели ты полностью прошла обследование. Результаты такие. У тебя поликистоз яичников, исключающий овуляцию. Как результат — бесплодие третьей степени. Вот такой диагноз…
Она внимательно посмотрела на меня, как бы ожидая вопроса. И мне обязательно нужно было его задать. Ведь на меня только что наложили клеймо «бесплодная», и с этим нужно было немедленно что-то делать. Биться, бороться, кричать, требовать… Но это самое «бесплодие третьей степени» меня совершенно оглушило. В голове словно гремели бьющие в берег морские волны.
Я сделала над собой усилие и зашевелила онемевшими губами:
— Третья степень… Что это такое?
— Это означает, что бесплодие лечится! — мягко улыбнулась Надежда Николаевна. — Я пропишу тебе лекарства, будешь их принимать и наблюдаться в своей женской консультации. Нормализуешь препаратами менструальный цикл. Это способствует восстановлению способности зачать ребенка.
Сквозь шум прибоя в голове прозвучал еле слышный Олин голос: «Лечили наше бесплодие до сих пор только гормональными таблетками. Но они не помогают. Результат — ноль!»
— А препараты… Они гормональные? — Я изо всех сил старалась продраться сквозь грохот волн в голове, уйти с морского берега, мне там нечего было делать.
— Ну да, — спокойно ответила Надежда Николаевна. — Ничего более эффективного пока не придумали. Сейчас для тебя гормональная терапия — самое лучшее!
«От этих таблеток разносит во все стороны! — услышала я Наташин голос. — Видишь, какие мы все толстые?»
Я вспомнила кошмар, что увидела в первую ночь, проведенную в больнице.
— Вы меня в толстого бородача превратить хотите… — пробормотала я.
— Что? — не расслышала Надежда Николаевна.
И тут я пришла в себя. В голове прояснилось, шум морского прибоя пропал.
— Мне не нужно ваше гормональное лечение, — твердо сказала я. — Сделайте мне клиновидную резекцию яичников!
Лицо у Надежды Николаевны вытянулось:
— А откуда ты про это знаешь?
— Знаю! — с вызовом ответила я. — Почему вы не предлагаете мне эту операцию?
— Потому что она не показана семнадцатилетним пациенткам, — категорическим тоном ответила Надежда Николаевна. — Таков регламент! Ты еще слишком молода!
Она была в растерянности, но сказала это очень уверенно. Скорей всего, так оно и было.
— Да?! — взбесилась я. — Так вы будете ждать, пока я состарюсь и превращусь в волосатого мужика?! Такой у вас регламент?! Нет уж! Я ждать не буду!
— Ольга! — строго прикрикнула на меня Надежда Николаевна. Но меня уже нельзя было остановить. Я разбивала табуреткой зеркало, из которого на меня смотрел толстый бородатый мужик.
— Я не уйду из больницы, пока мне не сделают операцию! — кричала я. — А если откажете, найду частного врача, знахаря, понятно?! Заплачу ему, и он у себя дома эту резекцию проведет!
— Платонова, что ты такое говоришь!
Про знахаря, конечно, я загнула. Но меня уже несло!
— А перед этим подробно распишу, как вы здесь людей лечите! — стучала я кулаком по столу. — И пошлю это письмо в Минздрав!
Надежда Николаевна побледнела. Она вскочила со стула, потеребила в руках мою историю болезни и бросила ее на стол. Нервно поправила прическу и засунула руки в карманы своего врачебного халата. Потом тряхнула головой и решительно сказала:
— Пойдем к главврачу! Если она разрешит, сделаю тебе эту операцию!
Все-таки она была молодец! Недаром пациентки ее любили!
Главврач 11-й гинекологической больницы, флегматичная женщина с рыбьими глазами на обрюзгшем лице, отнеслась к бурлению наших страстей бесстрастно.
— Раз вы так настаиваете, Платонова, мы вас прооперируем, — равнодушно сказала она. — Но при одном условии: вы напишете мне заявление. «Прошу… По семейным обстоятельствам… Всю ответственность за последствия оперативного вмешательства, сделанного по моей просьбе, беру на себя…» И так далее. Будете писать? — подняла она на меня рыбий взгляд.
— Конечно, буду! — обрадовалась я.
— Не тяните с этой операцией, — обратилась главврач к Надежде Николаевне. — И не задерживайте с выпиской. Случай исключительный, нам это здесь ни к чему…
Руководитель крупного лечебного учреждения имела насчет моего пребывания в нем свои соображения. Они были не очень понятны, но и не имели для меня никакого значения.
Под диктовку главврача я быстро написала заявление.
— Оля, я не понимаю, чего ты добиваешься, — сказала мне Надежда Николаевна, когда мы возвращались в ее кабинет. — После резекции гормональный фон, менструальный цикл и способность к зачатию восстанавливаются максимум на один год. Потом могут начаться те же проблемы. И без гормональной терапии все равно не обойтись! В течение года тебе нужно забеременеть, иначе эта операция бесполезна. Ты студентка, работаешь, тебе всего семнадцать лет. Да и мужа у тебя еще нет! Успеешь за год найти? — Она остановилась и взяла меня за руку: — Куда ты спешишь?
Будущее показало: мне действительно некуда было спешить. Но не с резекцией, а с тем, что касается беременности. Операция, которую я столь яростно отспорила у врачей, стала спасительной для моего женского здоровья. После нее я навсегда забыла о поликистозе, бесплодии и дисфункции яичников. Такое бывает. Очень редко. Годы спустя один знакомый гинеколог объяснял мне: «Резекция воспринимается организмом как травма. В этих условиях он спасается, как может, мобилизует все ресурсы. Стрессовое воздействие приводит к восстановлению функции оси «гипоталамус-гипофиз-яичники», нормализует секрецию гормонов. Но временно. Твой же организм мобилизовался так активно, что… В общем, он не захотел больше переживать ничего, подобного резекции, и привел яичники в порядок. Удивительный случай!»
Там, в 11-ой гинекологии, меня вела сама судьба. Но она всегда тщательно скрывает свои намерения. Тогда я не могла знать о последствиях операции.
— На один год? — переспросила я. И постаралась не подать виду, что это стало для меня обескураживающим открытием. Значит, у нас с Отари всего один год, чтобы я родила ему дочку! Ведь гадание показало, что первым моим ребенком будет девочка… Но как ее зачать?! Отари на другом конце света, за колючей проволокой!
«Летом! — сказала я себе. — Летом, через девять месяцев, после сессии, я возьму на работе отпуск и поеду к нему!»
«В колонии тебе свидания не дадут», — вспомнилась мне строчка из его письма.
«Ничего! Пролезу через колючую проволоку! — спорила я неизвестно с кем. — И предупреждать Отари о своем приезде не буду! Пусть это станет для него сюрпризом! Мы встретимся, и тогда у нас родится дочь!»
Вот такой безумный план сложился у меня в голове в коридорах 11-гинекологоческой больницы! Я не знала, где находится колония, — кроме того, что недалеко располагается поселок Славянка. Не имела представления о том, как буду до нее добираться. Каким образом проникну в зону, охраняемую автоматчиками на вышках. А если проникну, как найду Отари за колючей проволокой среди сотен заключенных. Я сильно сомневалась и в том, что при встрече мы сможем остаться наедине…
Все это не могло заставить меня отказаться от принятого плана. Наверное, только в юности принимаются такие безрассудные решения! «Как будто у меня есть другое! — думала я. — Делай, что должно, и будь, что будет! Отари, я так соскучилась! Летом мы будем вместе!»
В своем кабинете Надежда Николаевна сразу же уселась за стол и стала что-то быстро писать в моей истории болезни.
— Ну, так что? — сердито спросила она. — Ты окончательно решила? Еще не поздно отказаться!
— Я решила.
— О чем ты думаешь? — вздохнула Надежда Николаевна. — Стать матерью в восемнадцать лет — это значит уйти с работы, прервать учебу в институте. Зачем тебе это?
«А еще мне совершенно не на что будет жить, — подумала я. — Мама помогать не станет, это ясно. Только отец! И тетя Наташа! Вот кто нас с дочкой никогда не оставит в беде!»
Больше я об этом не думала.
— Когда операция? — вместо ответа спросила я Надежду Николаевну.
— Завтра.
***
Я очнулась от наркоза и первое, что увидела, — лицо своего лечащего врача. Надежда Николаевна сидела рядом с моей кроватью и улыбалась.
— Ну, вот мы и проснулись! — ласково сказала она и погладила меня по плечу. — Операция прошла нормально, все хорошо. Как ты себя чувствуешь?
Меня беспокоила боль внизу живота, кружилась голова, подташнивало. Но я выдавила из себя:
— Терпимо…
— Я вот что хочу тебе сказать, Оля, — выпрямилась на стуле Надежда Николаевна. — Ты очень правильно сделала, когда настояла на операции. Капсулы твоих яичников настолько уплотнились, что превратились в настоящую скорлупу. Пришлось использовать не просто скальпель, а хирургическую пилу! Ничего подобного в своей практике не встречала… Никакие лекарства в твоем случае не помогли бы. Ну, а теперь все будет нормально.
Я благодарно улыбнулась и прошептала:
— Спасибо. Я вашим именем дочку назову…
— Ты уже знаешь, кто у тебя родится?! — засмеялась Надежда Николаевна.
— Знаю, — ответила я. — Долго мне еще лежать?
— Недолго. Скоро сможешь начинать поиски жениха, будущего отца твоей дочки!
Я вспомнила о решении ехать к Отари и радостно вздохнула.
Уже через неделю я вышла на работу в ГДРЗ, а вечером то же дня сидела на лекциях в институте.

Глава VI

КРУТОЙ МАРШРУТ

Когда я всерьез занялась подготовкой поездки в Приморский край, мне открылась одна простая истина. Путешествие на другой конец материка к берегам Японского моря требовало от меня не только отваги, но и кучи денег.
Поняла я это сразу после того, как построила маршрут от Москвы до колонии строгого режима УЦ 267/30-2-30.
Дело это оказалось непростым. Советчиков у меня не было. Если бы я попросила в письме помощи у Отари, он, конечно, узнал бы у друзей, как к нему добраться. Заключенные имели право на свидания с родными, те приезжали и наверняка рассказывали о том, как преодолевали трудности пути. Моего же Отари никто не навещал. Сестру Гулико не отпускал муж. Тетя Циала не решалась на дальнюю поездку. Любящая жена Асмат потеряла, наконец, терпение и развелась с ним… Тем не менее, Отари мог бы мне помочь. Но ведь я не раскрывала ему своего замысла! Поэтому рассчитывать приходилось только на себя.
Первым делом я нашла в библиотеке географический атлас СССР и открыла карту Приморья. Поселок Славянка был обозначен на ней крохотной точкой. Я сразу же поняла: сначала мне нужно добраться до Владивостока. Оттуда я смогу доехать до Славянки на автобусе или на такси. Поселок располагался от города приблизительно в 200 км. Там мне придется спрашивать у людей, где находится колония. Ну, это уже пустяки, думала я, язык до Киева доведет!
Тут же встал вопрос, как лучше добираться — самолетом или поездом? В подземном переходе на Пушкинской площади работала касса авиа- и железнодорожных билетов. Я навела там справки и без колебаний решила: лечу самолетом! Он доставит меня в Приморье всего за девять часов!
Вот тут-то я и начала считать деньги. Билет на авиарейс «Москва-Владивосток» стоил около 150 рублей — две моих месячных зарплаты в ГДРЗ! К этому нужно было прибавить расходы на дорогу от аэропорта до Славянки. Если придется брать такси, думала я, то 200 километров пути влетят в копеечку. Плюс стоимость дороги обратно, домой: умножаем все расходы на два.
Нельзя было скидывать со счетов и покупки для Отари. Их нужно было сделать обязательно. До сих пор я не могла посылать ему передачи по почте. И никто из родственников Отари не мог. Администрация колонии лишила его права получать посылки с воли. Это было наказание за многочисленные нарушения режима.
— Я вор, Оля! — говорил он мне. — Вор не работает!
И неукоснительно следовал этому правилу.
Но не только отказом от работы тревожил Отари администрацию. Он делал все для того, чтобы стать уважаемым преступником, поэтому активно участвовал в любых акциях насилия или протеста. Платил он за это неоднократным пребыванием в штрафном изоляторе. А еще тем, что не имел собственных теплых вещей, чая, сигарет. Всего того, что я могла бы посылать ему, будь он примерным заключенным.
Отари никогда не писал мне о своих нуждах. Да и вряд ли он чувствовал себя в колонии обделенным. Его преданность воровскому братству и авторитет опытного «сидельца», скорей всего, обеспечивали ему достойное, по меркам лагерного мира, существование. Но то, что я знала о тюремном быте, подсказывало мне: он должен иметь свои вещи и продукты. Это так или иначе укрепляло его положение в агрессивном замкнутом мужском сообществе. А кроме того, давало возможность приобрести для себя что-то необходимое путем обмена. Я помнила, как женщины из очереди в бюро приема передач Бутырской тюрьмы говорили мне:
— И сигарет побольше положи! Даже если твой не курит, обменяет на что-нибудь. Они там — те же деньги!
Я могла увезти с собой не более двух туго набитых сумок. Поэтому решила купить для Отари только самое необходимое. Прежде всего, несколько блоков сигарет «Прима» по 15 копеек за пачку. Дюжину 50-граммовых пачек индийского чая «со слоном». Они тогда стоили по 57 копеек. Ну, и, конечно, побольше сладостей. Два вафельных торта, «Сюрприз» или «Балтийский», по 1 рублю 10 копеек. И еще накуплю килограммов пять разных сортов карамели, решила я. Они у зэков в почете. Это можно сделать в один заход в гастрономе № 5, что в сталинской высотке на Баррикадной! Там выбор конфет огромный. «Клубника со сливками», «Слива», «Раковые шейки», «Снежок», «Лимончики», «Огни Москвы» — каких только нет! Стоят они все около 2-3 рублей за килограмм.
К этому списку я добавила теплое нижнее мужское белье и две пары шерстяных носков. Вместе они приблизительно тянули на 10 рублей.
После этого я суммировала все предполагаемые расходы на дорогу и покупки. Получилось около четырех сотен. Больше пяти моих месячных зарплат!
Стало понятно, что положение мое — хуже некуда. Откладывать деньги от получек я не могла. Большую часть заработка отдавала родителям на питание, а остальные деньги уходили на необходимые бытовые мелочи. Ну, ладно, думала я, мне помогут тетя Наташа и отец. Может быть, дадут половину требуемой суммы. Но не более! А где мне достать еще двести рублей?
Можно было сдать в ломбард или комиссионный магазин мои украшения. Но их мне дарил Отари, как я могла расстаться с ними! Правда, были еще и те, что не имели к любимому никакого отношения. Золотой жук, жемчужная диадема и кольцо с бриллиантом — память о Дэвиде Барбере…
Я выдвинула из-под тахты запыленный чемодан из перламутровой кожи, открыла его и долго смотрела на драгоценности. Дэвид любил меня. Я вдруг увидела, как он прижимает мою ладонь к губам и тихо произносит:
— Be my wife... (Будь моей женой...)
Эти дары хранили память о его трепетном чувстве, были пронизаны энергией нежной привязанности ко мне. Нет, решила я, жук и диадема останутся со мной. Такими вещами не бросаются. В мире не так уж много людей, кто искренне любит нас. Или любил так, что память об этом не стирается с годами…
Мне не оставалось ничего иного, как найти другую, более высокооплачиваемую работу. Но где и как? Я вспомнила свои давние соображения о возможности трудоустройства и сказала себе:
— Ну ничего, пойду на завод. Или на стройку. Там платят хорошо и обучают быстро. Кладовщица, фасовщица, маляр, бетонщица, учетчица… Все дороги открыты!
Я с тоской вспомнила о своих зеленых питомцах в зимнем саду ГДРЗ. Бросила унылый взгляд на книжную полку с романами на английском языке. Джером Сэлинджер, «Над пропастью во ржи». Джон Голсуорси, «Сага о Форсайтах». Чарльз Диккенс, «Посмертные записки Пиквикского клуба»… Я собиралась их прочесть: в ИнЯзе эти произведения изучались в курсе английской литературы.
«Растения, книги, лингвистика… — с горечью подумала я. — Что останется от Оли Платоновой после того, как она станет бетонщицей?»
Судьба улыбнулась мне и в этот раз. В комнату заглянула Алиса.
— Оль, ты свободна? Ну, пойдем ко мне! Наши все уже собрались. Олег Васильевич о тебе спрашивал. Говорит, у него к тебе есть деловое предложение.
Было воскресенье. Обычно компания любителей поэзии, искусства кино и бардовской песни собиралась у Алисы по выходным. В последнее время и я стала заходить к соседке в гости. Тихо сидела в уголке, просто смотрела и слушала. Это стало для меня лучшим отдыхом после рабочей недели. Мне нравились друзья Алисы. Интеллигентные, образованные молодые люди, они любили поспорить, бурно философствовали, рассуждали о творчестве и смысле жизни. А еще душевно пели авторские песни под гитару и читали стихи.
У меня установились с ними легкие приятельские отношения. Они не досаждали мне навязчивым вниманием, не вовлекали в беседы, деликатно предоставляли возможность оставаться в тени. Зато не забывали угощать чаем и вкусными сладостями, что приносили с собой.
В этой компании выделялся один человек — тем, что был немолод и довольно сдержан в общении. Худощавый мужчина с высокими залысинами, лет сорока пяти на вид, он никогда не горячился и всегда рассуждал здраво. Звали его Олег Васильевич. Он любил подкреплять свои доводы в спорах длинными цитатами на английском и французском языках. При этом никогда не забывал о переводе. Я поняла, что он прекрасно владеет этими языками. Когда Олег Васильевич узнал от Алисы о моей учебе в ИнЯзе, заговорил со мной по-английски. Я охотно ответила. Он воскликнул:
— Великолепный разговорный американский! Немыслимо! Расскажите, как вы этому научились!
Мы стали добрыми приятелями. Оказалось, Олег Васильевич несколько лет возглавлял Общество дружбы «СССР-Франция», был хорошо знаком с Мариной Влади. Сейчас же занимал высокий пост в центральном органе всех профсоюзов страны — ВЦСПС. Алиса рассказывала:
— Он у нас в райкоме работал, правда, недолго. Всегда любил о театре и кино поговорить, я его в гости приглашала. Но он отказывался, после работы домой спешил, к жене и сыну. А вот недавно развелся. Видно, после этого переживал сильно. Однажды позвонил мне. Ну, и влился в нашу компанию. Наверно, нашел здесь отдушину…
Олег Васильевич отнесся ко мне с отеческим вниманием. А когда узнал, что я в ГДРЗ числюсь на должности уборщицы, ужаснулся:
— Это с вашим знанием английского, Оля?! Так не годится! Я что-нибудь придумаю!
И вот, кажется, придумал… Иначе не говорил бы о «деловом предложении». Я быстро привела свой внешний вид в порядок и пошла в гости к Алисе.
Олег Васильевич встретил меня радостным возгласом:
— Оля, наконец-то! У меня для вас хорошие новости! — Он увлек меня к окну, подальше от Алисиных друзей, и быстро заговорил: — Бросайте свою работу с нищенской зарплатой! В текстильном институте нужен преподаватель английского, почасовик. У меня там приятель в деканате работает, я о вас рассказал, ваша кандидатура подходит! Оплата труда — достойная, не то что в ГДРЗ! Это на два-три дня в неделю. А в остальные дни можете работать у нас в ВЦСПС гидом-переводчиком. Будете для иностранных профсоюзных делегаций экскурсии по Кремлю проводить. Неплохой дополнительный заработок! Как вы на это смотрите?
Я смотрела на это восторженно! Всего пять минут назад готовилась стать фасовщицей или бетонщицей. И вот мне предлагают реализоваться сразу в двух престижных профессиях — преподавателя вуза и гида-переводчика! Не было ни гроша, да вдруг алтын!
Через неделю я уже проводила первый урок в Московском текстильном институте. А еще через несколько дней показывала делегации английских тред-юнионов Кремль. ВЦСПС в те годы всячески поощрял приезд в СССР иностранных гостей — руководителей и членов профсоюзных организаций.
— Наверху считают, — объяснял мне Олег Васильевич, — что это способствует развитию мирового коммунистического движения. Здесь на конференциях иностранцам здорово мозги промывают. Зато живут они в комфортабельной гостинице «Спутник». Ходят на экскурсии и концерты. Пьют дорогой коньяк и закусывают шоколадными конфетами. Политика!
Мне понадобились все мое мужество и самообладание, чтобы освоиться в профессии преподавателя. Знаний вполне хватало, чтобы вести обучение строго в соответствии с программой вуза. Но все мои студенты были старше меня и смотрели на семнадцатилетнюю «училку» снисходительно. К тому же мужская часть аудитории высоко оценила мои внешние данные. Кое-кто стал за мной ухаживать, а кто-то повел себя с откровенным мужским цинизмом.
Я не могла допустить ни того, ни другого. Мне пришлось занять жесткую позицию.
— Ваша успеваемость напрямую зависит от умения корректно вести себя по отношению к преподавателю! — недолго думая, заявила я. — Так будет до тех пор, пока вы не поймете: институт — не площадка для игрищ, а храм науки! Хотите играть и завалить сессию? Нет? Тогда занимайтесь на уроках английским — и ничем другим!
Я беспощадно пресекала любую попытку сближения, любую фамильярность, любое хамство. Я действовала огнем и мечом. Выставляла из аудитории, давала непомерно сложные задания и ставила двойки, угрожала санкциями деканата. И добилась своего. Студенты перестали смотреть на меня как на сексуальный объект. Более того, они прониклись к юной преподавательнице уважением. Я знала предмет, и со мной было нескучно. Я умела живо и доходчиво растолковать тонкости английской грамматики, привести интересные, часто забавные, примеры. Но главное — мне это нравилось!
В дальнейшем я отдам профессии преподавателя не один год своей жизни. Эта работа неизменно будет дарить мне радость и удовлетворение, а моим ученикам — отличное знание языка.
Проводить экскурсии по Кремлю в качестве гида-переводчика нравилось мне не меньше, чем преподавать. Я с удовольствием общалась с улыбчивыми и бодрыми иностранцами из англоязычных стран — США, Канады, Великобритании, Ирландии, Австралии. Любовь к истории Москвы, которую когда-то пробудил во мне Дэвид Барбер, сослужила мне хорошую службу. У меня дома стояли на полках книги об архитектурных древностях и достопримечательностях Кремля, сборники исторических очерков о столице, энциклопедия «Москва», несколько путеводителей. Все это я когда-то с увлечением читала. И теперь мне было что рассказать иностранцам. Кроме того, я взяла за правило в свободное время ездить в Кремль в одиночку. Там я пристраивалась к туристическим группам и слушала, что рассказывают профессиональные гиды. Внимательно изучала в музеях текстовые сопровождения экспонатов.
Я с гордостью показывала иностранцам величественную красоту кремлевских площадей, башен и стен, изобильное убранство соборов, сокровища царской казны и патриаршей ризницы в Оружейной палате. И всегда видела в их глазах искреннее восхищение.
Но было в Кремле одно место, которое иностранцев и пугало, и вызывало настоящую брезгливость. Как правило, в конце экскурсии они спрашивали у меня:
— Olya, where are the facilities? (Оля, где здесь удобства?)
Я отлично знала, где в главном общественно-политическом и историко-художественном комплексе столицы располагаются удобства. А главное, что они собой представляют. Поэтому внутренне сжималась и молча вела иностранцев через Соборную площадь к Успенскому собору. За ним располагалось небольшое строение из оштукатуренного кирпича — общественный туалет. Возведен он был еще в хрущевские времена. А, как известно, тогда строили «дешево и сердито». Поэтому внутри кирпичной коробки не было никаких унитазов, писсуаров или, тем более, биде.
Вместо них в каждой туалетной кабинке зияла круглая дырка в полу.
Справедливости ради нужно сказать, что сюда была подведена канализация. Возможность слива в кабинках существовала, но никто ее не использовал. Русские граждане воспринимали туалет как вариант обычного деревенского нужника с выгребной ямой. А иностранцы при столкновении с реальностью кремлевских «удобств» вообще теряли способность соображать. Поэтому в помещении стояло невыносимое зловоние.
Мои подопечные выходили из туалета с расширенными от ужаса глазами. Одна пожилая чопорная англичанка как-то сказала мне:
— Еxcuse me, Olga, but it is an Asian toilet! Unthinkable! In the center of your capital! (Извините, Оля, но это азиатский туалет! Немыслимо! В центре вашей столицы!)
Я стыдливо молчала.
Ну, а в остальном иностранцы оставались довольны времяпровождением в Кремле. Я хорошо справлялась со своей работой и тихо этому радовалась. Правда, частенько настроение омрачало навязчивое ухаживание молодых иностранцев-мужчин. Их в любой делегации было немало.
— Оля, что вы делаете сегодня вечером? — приставали они ко мне. — Разрешите пригласить вас в ресторан!
В обращении с ними я не могла позволить себе нелицеприятную жесткость. Она годилась, чтобы отвадить какого-нибудь надоедливого студента текстильного института. Но иностранцев я должна была только мягко увещевать. В ином случае можно было лишиться работы. Я деликатно отказывалась от свиданий, ссылалась на занятость, приводила десятки причин невозможности встречи. Ну, а если все-таки не удавалось отвязаться, просто незаметно исчезала после окончания экскурсии. Опыт у меня был. Мы с Мишкой Ефремовым когда-то не раз проделывали такое с иностранцами!
Вот так я жила, училась и работала в течение всего учебного года.
В апреле я отметила свое совершеннолетие. И теперь имела полное право выйти замуж за Отари. Мысли об этом грели мне душу.
В июне я сдала экзаменационную сессию. Наступили летние каникулы. Я посчитала деньги, накопленные на поездку. Их оказалось столько, сколько нужно, — четыреста рублей. Помощь отца и тети Наташи не понадобилась.
Я с благодарностью подумала об Олеге Васильевиче.
Настало время собираться в дорогу.
***
Самый массовый советский авиалайнер Ту-154 уносил меня от Москвы к Владивостоку. В багажном отделении самолета лежали все мои покупки для Отари. В сумке-тележке из плотной клетчатой материи уместились объемные вещи: теплое белье, несколько блоков сигарет «Прима», вафельные торты, упаковки индийского чая. А в хозяйственную сумку из синтетической сетки красного цвета я насыпала пять килограммов карамелек разных сортов. Конечно, намного удобнее было бы использовать полиэтиленовый пакет с ручками. С изображением, например, актера Михаила Боярского! В те времена такая штучка в руках была высшим шиком. Но об этом я даже не думала: дефицит!
На коленях у меня стояла женская кожаная сумка-баул. В нее помимо кошелька и косметики я засунула свое полотенце, летний комбинезон, джинсы с майкой и смену нижнего белья.
По дороге из дома в аэропорт Домодедово я оценила, насколько тяжело и неудобно тащить весь этот багаж. Одной рукой я тянула за собой сумку-тележку, другую оттягивала пятикилограммовая хозяйственная сумка. На плече болтался набитый доверху баул. Я выбилась из сил, пока добралась до аэропорта.
В Москве стояла тридцатиградусная жара. Поэтому в дорогу я оделась весьма легкомысленно. На мне был сарафан с лямками и босоножки на подошве-танкетке. Зонт с собой я не взяла. Зачем? Почему-то я думала, что в Приморье стоит такая же жаркая и сухая погода, как в Москве. Но, как оказалось, первая половина лета во Владивостоке — всегда пасмурная, дождливая и прохладная. Об этом рассказал мужчина, который сидел в самолете рядом со мной.
— Сейчас во Владике только держись, — говорил он. — То и дело с неба льет! Сыро, туманы!
Я летела туда легко одетая и без зонта. Комбинезон или джинсы с майкой, что лежали в бауле, были в условиях непогоды жалкой заменой сарафану…
— А вы положите сумочку на полку! — вывел меня из задумчивости попутчик. — Хотите, подсоблю?
Это был ничем не примечательный малый лет тридцати по имени Иван с очень простыми манерами и речами. Он начал приставать ко мне с разговорами сразу же, как мы взлетели. Рассказал, что работает во Владивостоке мастером на судоремонтном заводе, задавал дурацкие вопросы, угощал конфетами, делал комплименты и болтал без умолку. В общем, откровенно и неуклюже меня клеил.
Я подумала и решила не отвергать его знаки внимания. Ссориться с ним — себе дороже: все-таки лететь вместе несколько часов. К тому же он был аборигеном Приморья, и его знания могли пригодиться.
«Надо спросить, как добраться от Владивостока до Славянки!» — подумала я и благосклонно протянула ему баул. Он лихо вскочил, геройски выпятил грудь и закинул его на полку для ручной клади.
— В поселок от аэропорта раз в сутки автобус ходит, — охотно затрещал Иван в ответ на мой вопрос. — Но билеты на него только по паспорту продают. И только тем, кто в Приморском крае прописан. А без местной прописки в Славянку не пускают. Она в запретной зоне находится. Я там поработал пару месяцев на стройке. Такая дыра! — Он озабоченно сморщился и почесал короткопалой лапой в затылке. — Эту зону военные охраняют. Километрах в тридцати от поселка у них КПП. Там они любой транспорт останавливают и документы проверяют. У вас приморская прописка есть?
Я отрицательно покачала головой. Он глупо хохотнул:
— Тогда вам дорожка туда не светит!
Это была вторая плохая новость, которую он мне сообщил. Она была намного хуже известия о том, что добираться до Славянки мне придется под дождем. Выходит, план поездки к Отари был провальным! Я расстроилась, но виду не подала.
— Ничего. Придумаю что-нибудь.
Я могла поехать в Славянку не на автобусе, а на такси. Водитель спрашивать паспорт не будет. Но как миновать КПП?
— А вы к кому туда едете? — живо полюбопытствовал Иван. — В такую даль?
— К родным, — лаконично ответила я.
— Ничего себе родные! — снова зачесал мой попутчик в голове. — Не сказали, что в запретной зоне живут! Что же вы теперь делать будете?
Я не ответила. Напряженно думала как раз о том, что же мне теперь делать.
Мы летели уже несколько часов. Стюардесса принесла бутерброды и лимонад. Я перекусила и задремала. Разбудил меня громкий женский голос из динамика:
— Уважаемые пассажиры! Из-за неблагоприятных метеоусловий во Владивостоке наш самолет делает вынужденную посадку в Хабаровске. Полет продолжится, как только позволит погода. В ожидании рейса…
Стюардесса продолжала что-то говорить о нашем размещении в аэропорту, про погоду в Хабаровске, но я уже ничего не слышала. Сердце бешено колотилось, ладони вспотели. Я дико испугалась: а вдруг стюардесса лжет и наш самолет терпит крушение?!
— Иван, что происходит?! — шепотом вскрикнула я. И вспомнила, как пятилетней девочкой ездила одна на метро к тете Наташе. Иногда случалось так, что поезд подходил к станции, двери вагонов открывались, и машинист объявлял:
— Поезд дальше не идет, просьба освободить вагоны!
Я всегда боялась этих непредвиденных остановок. Мне в таких случаях казалось, что в метро случилось что-то ужасное, и мне теперь из него не выбраться. Я выходила из вагона на ватных ногах и, дрожа от страха, ждала следующего поезда. Успокаивалась только тогда, когда доезжала до своей станции.
Иван не обратил внимания на мой испуг, а с раздражением проговорил:
— Да небось во Владике ливень! У нас летом без этого не обходится. Теперь часа на три в Хабаровске зависнем! Я уж налетался здесь, знаю!
Его искренняя досада подействовала на меня успокаивающе. Он нисколько не сомневался в том, что причина внеплановой посадки — неблагоприятные погодные условия во Владивостоке. По его словам, обычное дело. А опыту аборигена Приморья можно было доверять.
Самолет начал снижаться. Я посмотрела на часы: московское время — одиннадцать вечера. Мы вылетели в 16:00, пересекли несколько часовых поясов…
— Сколько сейчас времени в Хабаровске? — спросила я.
— Как и во Владике, шесть утра, — сразу же ответил Иван. Он быстро свыкся с мыслью о вынужденной посадке и теперь смотрел на меня с хитрой улыбкой. — Послушайте, Оля… Нам в Хабаровске долго торчать придется... Вы хотите добраться до Славянки?
— Ну да, — осторожно ответила я, соображая, в чем здесь подвох.
— Вот! — удовлетворенно хмыкнул Иван. — А я хочу посидеть с красивой девушкой в ресторане! Так что давайте договоримся. Как прилетим во Владивосток, я вам куплю по своему паспорту билет на автобус в Славянку. А за это вы со мной пойдете в ресторан! В аэропорту он круглосуточно работает. Идет?
Вот ушлый малый, подумала я. И тут же поняла, что получаю верный шанс доехать хотя бы до КПП. А потом? «Высадят из автобуса — буду разбираться на месте!» — решила я. И с добрым чувством посмотрела на своего простоватого ухажера. Его услуга стоила того, чтобы сходить с ним в ресторан. К тому же я проголодалась и была не прочь вкусно поесть. По московскому-то времени давно пришла пора отужинать!
— Вы, Ваня, хитрец? — засмеялась я. — Вымогаете мое расположение? Ладно! Я согласна! — Мой ухажер расплылся в самодовольной улыбке. — Но тогда подскажите, как мне проверку документов на КПП обойти!
Иван развел руками:
— Да никак! Здесь я вам помочь ничем не могу!
— Так меня задержат как нарушительницу режима!
— Не задержат! — уверенно возразил он. — Высадят на дороге и скажут: «Езжай обратно!» Я, когда в Славянке работал, пару раз такое видел!
Иван замолчал и стал выжидающе, с лукавинкой в глазах, смотреть на меня. Его игра была понятна. Сейчас я должна была спросить: «А что мне дальше надо будет делать? Не ехать же обратно!». Ответ он знал, это было видно. Но, похоже, собирался выложить его за какие-то дополнительные знаки внимания с моей стороны. Вот зануда! Я нахмурилась и ворчливо сказала:
— Ладно, выкладывайте, что вы еще знаете! Хотите помочь — помогайте! Иначе ваш билет мне ни к чему, и в ресторан я с вами не пойду. Вы сказали, что зона охраняется. Значит, дальше КПП мне дороги нет.
— А вот и есть! — радостно осклабился он. — Но я вам этот секрет только в ресторане выдам! А то вдруг откажетесь со мной пойти!
«Дурачок какой, господи боже мой!» — подумала я. И сказала:
— Тогда угощайте меня тем, чего у нас в Москве нет!
Я почувствовала мягкий толчок и посмотрела в иллюминатор. За стеклом мелькали огни аэропорта. Самолет приземлился и катил по взлетно-посадочной полосе.
Через полчаса мы с Иваном сидели в ресторане и ели спаржу, запеченную с ветчиной и сыром.
— Ну, как вам дальневосточная кухня? — с победным видом спрашивал он. — Видали такое в своей столице?
Я попробовала спаржу в первый раз в жизни, хотя и слышала о ней. Этот деликатесный овощ охотно выращивали и употребляли в Европе, а в Москве я его никогда не видела. По вкусу и консистенции продолговатые стебли спаржи напоминали удивительно вкусный и нежный зеленый горошек. А с горячей ветчиной и расплавленным сыром… В общем, блюдо, которым угощал меня Иван, показалось мне восхитительным!
Я потягивала из бокала белое вино, а мой ухажер усиленно налегал на коньяк. Похоже, он пришел в ресторан не «посидеть с красивой девушкой», а просто напиться. Иван заглатывал рюмку за рюмкой, быстро хмелел и говорил глупости. В конце концов, он стал тупо допытываться, зачем я еду в Славянку.
— Какие у тебя могут быть в этой дыре родные? — перешел он на «ты». — Я тамошний народ знаю! В Славянке судоремонтный завод стоит, один рабочий люд живет. Да зэки еще жилые дома строят. Там зона есть, знаешь? — пьяно лупил он на меня покрасневшие глаза. — А ты такая!.. Волшебная вся! Царевна! — Он часто моргал и шевелил перед своим лицом растопыренными пальцами. — Ты им всем не ровня! Говори: зачем едешь?!
Я испугалась, что он вскоре опьянеет так сильно, что не сможет сказать мне ничего путного. Он выпил почти целую бутылку.
— А этот секрет, Ваня, — решила я сыграть в вымогательство под стать ему, — ты узнаешь, когда расскажешь, как мне добраться от КПП до поселка!
— Ха! Договорились! — навалился он грудью на стол. — В общем, так. Смотри. Запретная зона не огорожена. И не патрулируется. Ну, по периметру, ясно? — Он стал сосредоточенно выводить пальцем на скатерти большой круг. — Там лес кругом. Военные только на шоссе стоят. Поэтому… — Иван вылил остатки коньяка в рюмку и тут же выпил. Его глаза скатились к переносице, он клюнул носом.
— Ваня! — сердито окликнула я.
— В общем, — поднял на меня мутный взгляд Иван, — действуешь так. Тебя высаживают, ты уходишь в лес, огибаешь КПП… — Он запнулся, пытаясь поймать ускользающую мысль. — Метров через пятьсот выбираешься на шоссе… — Его голова упала на грудь, и он еле слышно пробормотал: — А потом ловишь попутку до Славянки…
«Как просто! — подумала я. — Сама бы на месте могла догадаться! Хотя лучше все знать заранее. Повезло мне с попутчиком. Но как некстати он напился…»
Мой бедовый ухажер откинулся на спинку стула и расслабленно прикрыл глаза. Я решила его до поры не тревожить. Он выложил все, что надо, и теперь имел право на заслуженный отдых.
Объявили посадку на наш самолет. Я решительно растолкала Ивана, заставила его расплатиться с официантом и повела к выходу из аэровокзала. Он качался, лез целоваться и кричал:
— Я еду с тобой! В эту долбаную Славянку, да!!
В одиннадцать утра по местному времени наш самолет приземлился в аэропорту Владивосток. К этому времени Иван немного пришел в себя. Морщась с похмелья, купил мне билет на автобус.
— В три часа отходит. Подождать придется,— буркнул он. Пряча глаза, стыдливо простился и пропал из виду.
Я держала в руке билет и победно улыбалась. Путь на Славянку был открыт.
***
Старенький однодверный ПАЗик, «король» всех пригородных автобусных маршрутов в СССР, стоял на мокрой после дождя площади аэропорта. Он должен был отвезти меня в поселок.
Я долго ждала его, почти четыре часа. За это время пообедала в буфете аэровокзала, подремала в зале ожидания. От безделья изучила расписание авиарейсов. И поняла: время отправления автобуса на Славянку было подобрано с умом. Подавляющее большинство самолетов из столицы прибывали во Владивосток в первой половине дня. А московское направление в аэропорту было наиболее востребованным. Поэтому к 15:00 водитель автобуса получал максимально возможное число пассажиров.
Я сумела оценить и все «прелести» местного климата. Иван говорил правду. Погода здесь стояла хоть и теплая, но пасмурная. Утром шел моросящий дождь.
«Когда меня высадят на КПП, придется идти по мокрому лесу, — озабоченно думала я. — Точно промокну! Даже если дождя не будет!»
Мне казалось, что людей в автобусе наберется немного. Все-таки Славянка, как утверждал Иван, была «дырой». Но пассажиры заняли почти все сидячие места. Из разговоров в салоне я поняла, что среди них немало жителей поселка, что накануне просто ездили во Владивосток за покупками. Видимо, снабжение Славянки продуктами питания и промышленными товарами было скудным…
Впрочем, товарный дефицит царил тогда везде. Особенно плохо обстояло дело с мясом и колбасными изделиями. Их можно было купить только в крупных городах. Жители Подмосковья, например, ездили за ними в столицу. В выходные дни штурмовали переполненные пригородные электропоезда. Недаром в те времена среди москвичей ходила шуточка: «Отгадай загадку. Длинное, зеленое и пахнет колбасой. Что это? Электричка!»
Я со своими объемными сумками пристроилась в автобусе на длинном заднем сиденье. Рядом со мной села молодая женщина с двумя маленькими дочерьми — белокурыми близняшками 4-5 лет. Я спросила у нее:
— А сколько ехать до Славянки?
— Три часа, — ответила она.
Я так и думала. Не ближний свет, конечно. Но все ничего, если бы у меня была возможность добраться прямо до поселка!..
Автобус тронулся с места, покрутился возле аэропорта и выехал на шоссе. Женщина кивнула на мои сумки:
— Из Москвы, наверное? В гости едете?
Из сумки-тележки, что стояла у меня в ногах, выступали углы коробок с вафельными тортами. На коленях я держала хозяйственную сумку с конфетами. Сквозь мелкие ячейки синтетической сетки проглядывали разноцветные фантики карамелек. Они источали слабый, но ощутимый кондитерский запах.
Я поспешила утвердительно кивнуть и выдала легенду, что вчера придумала для Ивана:
— Да, к родным!
Женщина сказала с легкой завистью:
— Вот они будут рады! Тортики, конфеты… Такого у нас днем с огнем не сыщешь!
Я удивилась, что в Славянке нет в продаже обычных вафельных тортов и карамелек. Но солгала:
— Я знаю. Тетушка моя жаловалась…
А как иначе? Ведь по-другому не объяснишь, почему я везу несколько килограмм сладостей!
— Да уж, — вздохнула женщина. — У нас и крупы-то порой не купишь! Мои девчонки гречку раз в год видят!
Я взглянула на ее дочерей. Запах и вид конфет ввергли их в смятение. Они растерянно смотрели то на сумку, то на меня. Они суматошно перешептывались. Они морщили носики и раздували ноздри: усиленно вдыхали карамельные ароматы. В конце концов, одна близняшка не выдержала, сползла с сиденья и неуверенно шагнула ко мне. Автобус качнуло на повороте. Девочка пошатнулась.
— Катя, сядь на место, упадешь! — схватила ее за руку мама.
Маленькая Катя не слышала ее. Она потянулась к сумке и робко дотронулась до нее пальчиком. В ее взгляде смешались изумление, восхищение и горячее желание отведать карамелек…
«О боже! — ужаснулась я. — Похоже, она таких конфет никогда в жизни не видела!»
По всей стране в те годы власть трубила о достижениях развитого социализма. Для меня сейчас цену им назначал взгляд несчастной малышки в простеньком ситцевом платьице. Она смотрела на дешевые московские карамельки, как на невиданное сокровище.
Грош была цена этим достижениям, два пятьдесят за килограмм!..
— Подставляй ручки, Катенька! — весело скомандовала я. И открыла сумку.
Девочка просияла и протянула мне сложенные лодочкой ладошки. Я насыпала в них горсть конфет.
— Ух ты-ы!! — Малышка была счастлива.
— А мне, а мне!! — закричала ее сестренка, вскочила с места и протянула мне ручонки.
— Да что же это такое! Нина, как не стыдно! — возмутилась ее мама и загнала обеих близняшек на сиденье. — Попрошайки какие! — Она виновато посмотрела на меня.
— Это не стыдно, — сказала я, угощая конфетами готовую заплакать маленькую Нину. — Детям ведь иногда очень-очень нужны карамельки! Да, девочки?
Близняшки не отвечали. Они, высунув язычки, сосредоточенно разворачивали яркие фантики.
Я стала смотреть в окно. К шоссе с обеих сторон подступал густой лиственный лес. Вдоль опушки над высокой травой кое-где висели клочья тумана.
«Сыро… — с тревогой думала я и уныло шевелила пальцами ног в босоножках. — В такую погоду только в резиновых сапогах в лес ходить!»
Прошло два часа пути. За это время пару раз моросил дождь. Я обратила внимание на то, что шоссе стало почти пустынным. Очень редко навстречу проезжали грузовики. Попутных же машин ни впереди автобуса, ни сзади видно не было. К концу рабочего дня автомобильное движение в Славянку замирало. Это встревожило меня. «О каких попутках говорил Иван? — думала я. — Где он их здесь вечером видел?! Не пришлось бы в лесу ночевать!»
Наконец, мы подъехали к КПП. Он представлял собой всего лишь широкий дощатый навес у дороги. Под ним стояли двое солдат с автоматами, рядом прохаживался высокий офицер. Завидев наш автобус, он лениво стянул с головы фуражку и небрежно ею помахал. Водитель припарковал автобус возле навеса, и солдаты вошли в салон.
— Документики предъявляем, граждане! — громко распорядился один из них, здоровый парень с широким рябым лицом. Другой, смуглый, смахивающий на цыгана, строго вглядывался в лица пассажиров. Люди полезли в сумки и карманы за документами.
Через пять минут солдаты вывели меня из автобуса. Рябой парень держал в руках мой паспорт.
— Что же вы, москвичка Платонова, — широко ухмыляясь, начал он, — пропускной режим нарушаете? Приморской прописки нет, а следуете в закрытую зону! Будем сейчас разбираться!..
Похоже, он был настроен на игривую и долгую беседу. Может быть, хотел пофлиртовать. Или поиздеваться. Бог знает, что творилось у него в голове. Но «цыган» прервал его:
— Как билет на автобус достала? С какой целью в Славянку едешь? — резко спросил он.
Хитрить с ними не имело смысла. Солдаты действовали уверенно, они явно поднаторели в своем деле. Один-два конкретных вопроса — и меня уличат во лжи.
Я рассказала им все как на духу. Мой парень отбывает наказание в колонии. Свиданий нам не положено: не успели расписаться. Поэтому разрешительных документов на проезд в запретную зону у меня нет. Я о ней попросту не знала. Ехала наобум. Но в самолете…
— А зачем? — отрывисто спросил «цыган».
— Что?.. — не поняла я.
— Зачем поехала? — Он смотрел на меня испытующе. — Даже если доберешься, все равно своего не увидишь!
— Если доберусь, увижу! — Мой голос зазвенел. — Я люблю его! Он меня ждет! Мы тоскуем друг без друга, два года не виделись…
Эти простые слова возымели на солдат непредсказуемое действие. Ухмылка на лице рябого здоровяка сменилась рассеянной улыбкой. Строгий взгляд «цыгана» смягчился. Солдаты переглянулись. Я видела: они были готовы посадить меня в автобус. Потом здоровяк обернулся и посмотрел на офицера. Тот вышагивал возле навеса и посматривал в нашу сторону.
— Слушай, — сочувственно сказал «цыган». — Мы бы тебя пропустили. Но вон тот… придурок не даст. Если опять сядешь в автобус, докопается. Так что…
— Иди на другую сторону шоссе и жди там, — закончил за него здоровяк. — Если будет попутка до Владика, мы тебя посадим. Или на автобусе доедешь. Он обратно через час пойдет.
Надежда на то, что мне удастся избежать похода по сырому лесу, умерла так же быстро, как и родилась. Я посмотрела на небо, затянутое серыми тучами. Не было бы дождя…
— Спасибо и на этом, ребята.
«Цыган» дал знак водителю автобуса: мол, можно ехать. Здоровяк подхватил мои сумки и перенес их через шоссе, поставил на обочину. Я молча прошла за ним.
— Ты извини, — смущенно сказал он. — Служба. Порядок такой…
Я не ответила. Провожала взглядом уходящий автобус. Солдаты вернулись под навес, что-то стали говорить офицеру. Тот покуривал и с интересом пялился на меня.
И тут я поняла, что нахожусь в идиотской ситуации. Под взглядами военных уйти в лес не представлялось никакой возможности. Нет, конечно, я могла бы скрыться от их глаз якобы по нужде и потом дать деру. Но тогда осталась бы без сумок. Ведь в кустики с багажом не ходят!
Я переминалась с ноги на ногу и не знала, что делать. В любую минуту на шоссе могла показаться какая-нибудь машина из Славянки. Солдаты остановят ее и отправят меня обратно в аэропорт!
«А ведь это выход! — вдруг пришла в голову здравая мысль. — Сойду через километр — вот и желанная свобода действий!»
Все разрешилось в одну минуту и совсем не так, как я рассчитывала. На шоссе со стороны аэропорта возник огромный ревущий КамАЗ. Его кузов был доверху набит белым силикатным кирпичом. Солдаты вышли на обочину, дали знак остановиться. Грузовик фыркнул облаком черного дыма, тяжело затормозил напротив навеса и… полностью скрыл от меня военных!
— Куда летишь на ночь глядя? — услышала я голос рябого здоровяка. — Кто тебя в шесть вечера в Славянке разгружать будет?
— Да полдня на заводе кирпич получал! — раздраженно ответил водитель. — Теперь ночевать в поселке придется! Утром разгрузят!
— Так суббота завтра!
— Ничего! Зэков пригонят!
Дальше я слушать не стала. Схватила сумки и рванула в сторону леса.
По невысокой пологой насыпи шоссе я съехала в сырую придорожную траву. Она была мне по пояс, подол сарафана сразу же стал мокрым. Я стала продираться сквозь нее изо всех сил. Длинные крепкие стебли растений наматывались на колеса сумки-тележки. Через несколько шагов мне пришлось тащить ее волоком. Я не глядела под ноги, оступалась на неровностях почвы, спотыкалась о коряги. И тянула, тянула за собой изо всех сил сумку-тележку. За ней простиралась полоса умятой травы.
«Следы оставляешь!» — мелькнула мысль. Я отогнала ее. Если военные кинутся в погоню, найдут меня в два счета и без следов. С тяжелой и объемной ношей я не сумею далеко уйти, тем более надежно спрятаться. Я рассчитывала только на сочувствие солдат. Если офицер пошлет их на поиски нарушительницы, вряд ли они станут рьяно исполнять приказ…
Я врезалась в заросли на опушке леса и оглянулась. КамАЗ еще стоял возле КПП. Военных не было видно. Я перевела дух, осторожно пробралась сквозь густой подлесок и запетляла между деревьями. В ожидании погони мне хотелось углубиться как можно дальше в лес. Но терять из виду шоссе нельзя было ни в коем случае. Иначе я рисковала заблудиться. Оставалось одно: как можно быстрее идти лесом от КПП в сторону Славянки!
Задыхаясь, я упорно продвигалась вперед.
Под густыми кронами деревьев трава не росла, и это было хорошо. Но теперь ноги и колеса сумки-тележки утопали в сыром мху. На пути то и дело попадался валежник. Его приходилось огибать. Я шла с огромным трудом, быстро теряя силы. И это были еще цветочки. Настоящая беда дала о себе знать через пару минут после начала моего лесного рейда.
Меня начали атаковать полчища комаров и мошек. Насекомые звенели в ушах, лезли в глаза, облепляли обнаженные участки тела. Мое лицо, руки, плечи, ноги моментально покрылись болезненными зудящими укусами. А я даже не могла отмахиваться от гнуса, руки были заняты!
Мне удалось выносить это жестокое издевательство не больше десяти минут. Я остановилась, достала из сумки-баула полотенце и стала бешено отгонять им насекомых. Но это мало чем помогло. Гнус был неистребим.
Стало понятно, что долго в лесу я не продержусь. Нужно было при любой возможности выбираться на шоссе. Я могла это сделать после того, как достигну первого же поворота. За ним военные меня не увидят. Но шоссе, как я помнила, начинало изгибаться метрах в пятистах от КПП. А я прошла по лесу не более двухсот метров!
Справа раздался приглушенный рев мощного мотора. Сквозь заросли я увидела оранжевый кузов КамАЗа, заполненный кирпичом. Солдаты пропустили грузовик в Славянку. Сейчас они обнаружат, что меня нет, и кинутся искать!
Я сжала зубы, накинула полотенце на плечи и двинулась вперед.
Не знаю, в каком виде я выбралась бы из леса. Наверное, распухла бы от укусов до неузнаваемости. Но вдруг прогремел гром. В одну минуту лес погрузился в сумерки. Я посмотрела на небо. Серые тучи на нем почернели и набухли. По листьям деревьев защелкали капли дождя.
И хлынул ливень.
Комаров как будто корова языком слизнула. Но я не знала, радоваться мне или печалиться. На меня обрушились потоки холодной воды. Полотенце на плечах промокло и отяжелело. Сарафан облепил тело, я мгновенно продрогла. Дождь заливал мох под ногами, и теперь я шла по щиколотку в воде.
О том, во что превратилось содержимое сумок, лучше было не думать…
Мне было холодно и страшно. Я ничего не видела вокруг за плотной гудящей завесой дождя. Мокрые волосы налипли на лоб, лезли в глаза. Босоножки на ногах скользили, я боялась их потерять. Хозяйственная сумка оттягивала руку так сильно, что ломило суставы. Баул резал плечо, сумка-тележка то и дело застревала в корнях. Ветки деревьев хлестали в лицо. Но я шла и шла — уже ничего не соображая, только все время забирая вправо, к шоссе…
В глазах помутилось. Неведомая сила оторвала меня от сумок, от земли и вознесла высоко-высоко над лесом. Я посмотрела вниз и увидела себя и всю картину, посреди которой находилась, с высоты птичьего полета.
Вот я, поникшая, как мокрая стрекоза, пробираюсь по густому лесу к шоссе. Я совсем недалеко от него, и бояться военных мне нечего. За пеленой дождя они меня не увидят. Да и не рискнут в такой ливень выйти из-под навеса… Но о чем это я? Нет здесь никаких военных. Никого нет. Я одна в этом серо-зеленом, залитом дождем, мире. Одна-одинешенька. Зачем я здесь?.. «Зачем поехала?» — спрашивал меня солдат. Это был важный вопрос. И я никак не могла вспомнить, что на него ответила. Но знала, что сейчас это важнее всего — вспомнить. Иначе я пропаду. И никогда не выйду на шоссе, которое приведет меня… Куда? К кому я иду?!
«Ты идешь ко мне, Оля! — раздался в голове тихий голос Отари. — Ты идешь ко мне! Забыла? Ты не одна в этом мире! И кроме нас есть еще наша любовь. Очнись!»
Сознание вернулось ко мне. Я спустилась на землю. И поспешила оглядеться. Куда меня занесло?
Я стояла посреди шоссе, и на меня из пелены дождя мчался автобус.
Свет фар ударил в лицо, громкий гудок заложил уши. Я закричала от ужаса, резко дернула сумку-тележку и бросилась в сторону. Автобус пролетел в метре от меня и с возмущенным ревом скрылся за поворотом.
Я дождалась, пока перестанет бешено колотиться сердце. Перешла на другую сторону шоссе. Бросила на асфальт сумку-баул и обессиленно опустилась на нее.
Прошло не менее получаса, прежде чем я окончательно пришла в себя. Дождь перестал. Я пошевелила ноющими от боли руками, с трудом поднялась на ноги и открыла сумку-баул. Она была изготовлена из качественной кожи, мои вещи остались сухими. Я стянула через голову мокрый сарафан, переоделась в майку и джинсы. Достала из сумки пирожок и бутылку минеральной воды, что купила в буфете аэровокзала…
Подкрепившись, я почувствовала себя намного лучше. Причесалась, стерла с лица потекшую с ресниц тушь. Открыла сумку-тележку. Коробки с вафельными тортами разбухли от воды. Бумажные упаковки сигаретных блоков тоже намокли, покоробились. Та же участь постигла и пачки индийского чая. В сумку с конфетами я заглядывать не стала: и так все было ясно.
— Ничего, это можно высушить! — веско сказала я неизвестно кому и закрыла сумку-тележку. Потом посмотрела на свои наручные часики, подарок Отари. Они уцелели под дождем, показывали время исправно. Семь вечера. С момента моего побега из-под надзора военных прошло полтора часа. А мне казалось — вечность...
Я вспомнила, как с удивлением смотрела на пустое шоссе, пока ехала в автобусе. И как рябой здоровяк кричал на шофера КамАЗа: «Куда летишь на ночь глядя?». Похоже, вечерняя машина на пути в Славянку — это фантастика. Попутки мне сегодня не увидеть. Нужно думать о ночлеге.
Спать в лесу или в траве на опушке леса не годилось. Сыро, и комары сожрут. «Устроюсь на насыпи, — решила я. — Гравий, песочек — то, что надо. Постелю комбинезон, и дело с концом!»
Жизнь налаживалась. Я ощутила прилив бодрости. «Нужно пройти еще немного, пока темнеть не начнет, — подумалось мне. — Пусть насыпь немного подсохнет. Да и от КПП хорошо бы удалиться, нечего у военных под носом спать!»
Я встала, размяла руки и ноги, впряглась в сумки и решительно зашагала по шоссе.
***
Меня разбудили яркое утреннее солнце и громкое пение лесных птиц. Я открыла глаза и сразу вспомнила, где нахожусь. Ощутила спиной жесткую каменистую поверхность насыпи, под головой — неудобное возвышение из смятого баула. Было холодно, в спину врезались мелкие камешки. Тело тихонько постанывало. Но все-таки я чувствовала себя отдохнувшей после вчерашних приключений.
«Сумки!» — мелькнула тревожная мысль. Я быстро приподнялась на локте, повернулась на бок и собралась встать. Гравий, перемешанный с песком, подо мной зашуршал.
Это было ошибкой — делать резкие движения и шуметь. Во всяком случае, в тот момент…
Сзади раздалось громкое злобное шипение. Я в испуге обернулась. На расстоянии вытянутой руки от меня поднимала с насыпи голову змея. Она была не менее метра длиной и толщиной в три-четыре пальца. Гибкое, буровато-серое тело с зигзагообразной черной полосой вдоль хребта быстро сворачивалось кольцами. При этом треугольная голова с вертикальными черными зрачками поднималась все выше и отклонялась назад. Змея приняла форму опрокинутой буквы Z и угрожающе выстрелила в меня раздвоенным языком.
Она была готова к броску.
Меня парализовало от страха. Я застыла в нелепой позе: полулежа на боку, вывернув голову, неотрывно глядя на змею. Она шевелила кольцами, но ее зловещая морда оставалась неподвижной. Рептилия смотрела прямо мне в глаза. Ее натужное свистящее шипение выворачивало наизнанку. Вот сейчас она перестанет стрелять языком, откроет пасть и ударит меня ядовитыми зубами!
«Беги!»
Я дернулась всем телом, кубарем скатилась вниз по насыпи и бросилась бежать. Метров через тридцать выбралась на шоссе и только тогда остановилась. Кинула испуганный взгляд в придорожную траву. Мне казалось теперь, что в ней ползают десятки змей. Вот-вот я снова увижу их плоские головы и застывшие зрачки! Они выползут на асфальт и кинутся на меня!
В ушах звучало хищное змеиное шипение.
Через некоторое время я немного пришла в себя. Вид ровного и пустого, залитого солнцем шоссе подействовал на меня успокаивающе. Собравшись с духом, я осторожно направилась туда, откуда бежала.
Мои сумки стояли на обочине дороги. На откосе валялся смятый комбинезон, ночью он служил мне постелью. Сумка-баул лежала рядом.
Змею я увидела не сразу. Она успела спуститься с насыпи и теперь, энергично извиваясь, уползала в высокую траву.
Я схватила свои вещи и поспешила прочь от страшного места.
Позже я найду пару толковых книг о змеях. Мне станет интересно: кто же меня так сильно напугал в то солнечное утро? По всему выходило, что это была сахалинская гадюка, причем крупная. Как она оказалась в окрестностях Владивостока, неясно. Ведь ее сородичи обитают на севере Приморского края, на широте Хабаровска…
Гадюки любят после дождя или росы погреться на солнце. Вот и моя выползла утром на теплую насыпь. Пока я спала, змея не обращала на меня внимания и пристроилась неподалеку. Но мои резкие движения испугали ее. Вообще говоря, гадюки людьми не интересуются и стараются уползти от них подальше. Они кусают человека, только обороняясь. А перед этим предупреждают шипением: не приближайся, убью!
Сахалинская гадюка так себя и повела. Предупреждала. Но, если что, была готова и укусить.
Когда я прочла об этом, подумала: мне действительно угрожала опасность! Слишком близко я была от змеи! Одно неверное движение — и она бы бросилась на меня.
***
Тетя Наташа говорила: «Как начнешь день, так его и проведешь». Верно! Встреча с гадюкой положила начало новым испытаниям. Я тихонько продвигалась по шоссе, все время оглядываясь: ожидала попутки. Прошел час, но ни одна машина на дороге не появилась. Ни в сторону Славянки, ни в сторону аэропорта. Я сошла на обочину, присела на баул и допила остатки минеральной воды. Хотелось есть. Но пирожок, которым я подкрепилась вчера, составлял весь мой дорожный провиант. Кто же знал, что мне придется ночевать в пути!
Торты для Отари я трогать не хотела. Поэтому сунула в рот карамельку «Слива» и стала медленно ее рассасывать.
Часы показывали одиннадцать утра. «Рабочий день давно начался, — подумала я. — Почему нет машин? В конце концов, из поселка должен проехать вчерашний КамАЗ. Его, наверное, уже разгрузили!»
И вспомнила разговор рябого солдата и водителя КамАЗа: «Так суббота же завтра!» — «Ничего! Зэков пригонят!» Мне стало тоскливо. Я сразу же поняла, что меня ждет, но все-таки продолжала мысленно переваривать очевидное.
«Сегодня суббота… Выходной. Никакие работы не ведутся. Может быть, заключенных и заставляют что-то делать, но это неважно. Главное, что сегодня никаких поставок в поселок не будет. Грузовые машины туда не поедут — ни с кирпичом, ни с продуктами, ни с медикаментами. Ждать, что кто-то появится на легковом автомобиле, глупо. Славянка — бедный рабочий поселок на краю света. Туда никто просто так не ездит, и местные жители личных автомашин не имеют. Остается только рейсовый автобус. Сегодня он стартует из аэропорта в три часа и будет здесь после пяти…»
Вот это абзац, как сказал бы Мишка Ефремов. Я тяжело вздохнула.
Небо быстро затягивалось тучами. Солнце пропало. Через несколько минут заморосил дождь. Похолодало.
«Ну и пусть! — разозлилась я. — Воды нет, еды нет, автобуса нет!.. Зато силы есть! Сама пешком дойду!»
Я подхватила сумки и двинулась дальше.
К полудню майка и джинсы промокли насквозь. Вчерашняя история повторялась: я снова брела под дождем по серо-зеленому миру, снова изнемогала под тяжестью сумок, снова чувствовала себя одинокой и несчастной. Навстречу проехал порожний КамАЗ с оранжевым кузовом. Я проводила его взглядом. Можно было проголосовать и попросить водителя вернуться со мной в Славянку… Но слишком уж медленно я теперь двигалась и думала. Пока мне удалось обмозговать эту идею, машина пропала из виду.
Я устало опустилась на баул…
С каждым часом мне приходилось делать остановки для отдыха все чаще. Меня мучила жажда. Желудок сводило от голода. Рук я уже не чувствовала, на ладонях образовались плотные мозоли. Ноги ныли от усталости, мокрые ремни босоножек оставляли на тыльных сторонах стоп кроваво-красные полосы. Болели плечи, спина. Но не идти я не могла. Сидеть под дождем и обреченно мокнуть было невыносимо.
В половине шестого автобуса все еще не было. Мне в голову пришла убийственная мысль: «А что если у водителя в субботу тоже выходной?! Как у всех советских людей?! Расписание-то в аэропорту я не посмотрела!»
От этого можно было сойти с ума. Я бросила сумки, развернулась и стала вглядываться в серую морось над шоссе. Из глаз готовы были брызнуть слезы.
Вдалеке послышался гул мотора. Я воспрянула духом. Через минуту показался старенький ПАЗик, который вез меня вчера. Наконец-то!
Я раскинула руки и встала посреди шоссе.
— Ты что, целые сутки шла? — вытаращился на меня водитель, впуская в автобус. Значит, запомнил нарушительницу пропускного режима! — Сбежала, что ли, от них? — Он, видимо, имел в виду военных на КПП.
— Нет, пропустили, — буркнула я, втаскивая сумки в салон. Подумала и осталась стоять у двери, сесть не решилась: с одежды и сумок текла вода. Пассажиры смотрели на меня, как на восьмое чудо света. Я повернулась к ним спиной.
Минут через десять ПАЗик выехал из леса и покатил по зеленой равнине. Слева открылся вид на океанскую бухту. На ее берегах возвышались сопки.
— Это Славянский залив? — спросила я водителя.
— Ну, считай, что так, — усмехнулся он. — Бухту видишь? Славянка называется. Она выходит в залив. Приехали уже…
Автобус повернул вправо, бухта пропала из виду. По бокам дороги замелькали промышленные строения и трубы, потянулись серые бетонные заборы. Наконец ПАЗик вырулил с шоссе на асфальтовый пятачок посреди заросшего пустыря и остановился.
— Выходи, народ! — весело закричал водитель.
Я подхватила сумки, выскочила из автобуса и засмеялась. Надо же, добралась!..
***
Радоваться было рано. В принципе, положение мое не улучшилось. Я приблизилась к цели, но так же, как и на шоссе, стояла под дождем, голодная и бездомная. Справа от меня, за пустырем, высились заброшенные заводские здания с выбитыми окнами. Слева я с удивлением обнаружила двухэтажное строение с вывеской «Милиция». А прямо вела узкая асфальтированная дорожка. Она пересекала пустырь и терялась среди убогих деревянных домов и покосившихся заборов. За ними вдалеке виднелись жилые трехэтажки. Судя по всему, я находилась на окраине поселка.
Что мне теперь делать, куда идти? Искать колонию? Можно в милиции спросить, где она находится. Еще в Москве я решила: в Славянке начну с того, что потребую в ИТК свидания с Отари. Но в седьмом часу вечера такие вопросы не решаются!
«Не сейчас, — решила я. — Все хорошие дела делаются с утра. Меня ноги не держат... Пить хочу! Поесть нужно, обсушиться. Переночевать где-то…»
Я нуждалась в помощи людей. Но неожиданно обнаружила себя на асфальтовом пятачке в полном одиночестве. Автобус стоял пустой. Водитель исчез. А мои попутчики… Пока я оглядывалась, все они резво вывалились из салона, раскрыли зонты и все как один устремились по утоптанной дорожке к жилым домам. Пять минут моей задумчивой рассеянности — и вот рядом ни одной живой души!
— Нездешняя? — раздался позади меня хриплый голос. Я обернулась. Передо мной стоял высокий сутулый старик в телогрейке и кирзовых сапогах. У него было длинное худое лицо, поросшее седым мхом. Тяжелая нижняя челюсть и блеклые глаза делали его похожим на злодея.
«Тот еще видок у старика! — оценила я. — Как будто из колонии сбежал!» Откуда взялся этот страшноватый дед? Точно из-под земли вырос!
— Вам что нужно? — неприветливо спросила я.
— Да вот смотрю: девчонка стоит, не по погоде одетая, с сумками, — глядя в сторону, лениво проговорил старик. — Куда идти, не знает. Значит, приезжая. В поселок не идет. Значит, не в поселок ей нужно… — И неожиданно спросил: — На свиданку, что ли, приехала?
Я поняла, что он имеет в виду. Умный дед!
— А вам что за дело?
— Да много вас здесь таких бывает. Приедут на ночь глядя, а до колонии три километра, не ближний свет. Да и не принимают там в такое время… Койка на ночь нужна? — снова завершил он неожиданным вопросом свои рассуждения.
Ох, не внушал мне этот дед доверия! Но он предлагал как раз то, без чего сейчас я не могла обойтись. Откажусь — и как быть? На пустыре комбинезон расстилать? Нет уж! Тем более, старик знает дорогу к колонии.
— Смотря где ночевать, — осторожно ответила я.
— А вон моя избенка, — указал старик на ветхий деревянный дом на краю пустыря. — Живу я один. Печка затоплена, на топчане место есть. Вещи просушишь, выспишься в тепле. Вареную картошку будешь? С огурчиками?
Я непроизвольно сглотнула. Но постаралась сказать как можно более сдержанно:
— Буду. Картошку я люблю.
Старик почесал седой мох на подбородке.
— Ну, тогда за все про все — пять рублей!
Пять рублей! И это за ночлег на топчане и тарелку вареной картошки? Классный дед! Я сразу почему-то успокоилась. Было ясно: старик зарабатывал тем, что предоставлял кров родственникам заключенных, приехавшим в колонию на свидание. И знал цену своей уникальной услуге! Этот замшелый «злодей» не сделает мне ничего плохого.
— Договорились, — сказала я. — Вас как зовут?
— Потапыч. А тебя?
Через час я сидела в жарко натопленной избе за столом с Потапычем и блаженствовала! Передо мной стояла тарелка горячей картошки с постным маслом, лежали ломти черного хлеба, брусочки сала и свежие огурцы! Одну тарелку я уже умяла и теперь наслаждалась чувством сытости и теплом. На мне был сухой комбинезон: перед ужином я умылась и переоделась. Все мои мокрые вещи Потапыч развесил в избе на веревке. А разбухшие вафельные торты, сырые пачки чая и блоки сигарет положил на печь.
— Не боись, будут как новенькие! — говорил он, наливая в стакан из большой стеклянной бутыли мутный самогон. Он предлагал и мне, но я отказалась. — Насчет этого не беспокойся! Кстати, твои подарочки для зэков дорогого стоят! Уж я знаю!..
— Откуда? — спросила я, с удовольствием отхлебывая из кружки дымящийся черный чай.
— Да был я там… — задумчиво подвигал тяжелой челюстью Потапыч. — На этой вот зоне сидел, куда ты завтра пойдешь. А когда освободился, остался в Славянке, пошел на завод работать. Как говорится, на свободу — с чистой совестью! — Он опрокинул в себя стакан самогона и крякнул. — И не жалею! — вызывающе посмотрел он на меня. — Хоть и в годах уже был, а все успел: и любовь встретил, и дом построил, и детей мне жена родила!
— А где же ваша семья?
Потапыч поднял на меня блеклые глаза:
— Клава моя умерла. Дети разъехались. А я вот теперь таким, как ты, помогаю… — Он тяжело поднялся со стула. — Ладно, посидели, и будя. Хорошего понемножку. Завтра утром покажу тебе дорогу в колонию. А сам на рыбалку пойду… Я тебе на топчане постелил, но могу раскладушку дать. Сгодится топчан-то?
Я вспомнила свой ночлег на шоссейной насыпи и сказала:
— Еще как сгодится, Потапыч! Спокойной ночи.
Мне казалось, что стоит прилечь, и я усну мгновенно. Но не тут-то было. В ночной тишине и покое мое измученное тело стало рассказывать о своих страданиях. Стонали мышцы, ныли суставы, саднили царапины, чесались комариные укусы. Вчера вечером я провалилась в сон, не успев почувствовать под собой каменистое ложе насыпи. Теперь жесткая поверхность топчана не давала мне покоя. Я вертелась с боку на бок и никак не могла устроиться.
Наконец, я отчаялась уснуть и села на постели. Посмотрела на часы, они показывали полночь. Из-за фанерной перегородки слышался храп Потапыча. Я тихо встала, оделась и вышла из дома.
Меня обняла ночная прохлада. Я с удовольствием вдохнула свежий сырой воздух и сошла с крыльца. Вокруг было тихо. Дождь прекратился. Из-за тучи выглядывала луна, освещая пустырь и развалины завода… В здании милиции во всех окнах первого этажа горел свет. Я пересекла небольшой, заросший травой участок и вышла за калитку.
Со стороны поселка раздался шум мотора, во дворах залаяли собаки.
— Небось зэков со станции везут, — прозвучал позади меня голос Потапыча. Он неторопливо шел от дома в накинутой на плечи телогрейке. — Слышь, автозак идет? — Он встал рядом. — Захотел воды попить, смотрю — нет тебя. Вышел вот проведать. Не спится? С дороги бывает…
— Зэков? С какой станции?
— С железнодорожной. Есть здесь в десяти километрах станция Бамбурово… На нее новые партии заключенных в спецвагонах привозят. Оттуда — в колонию, в автозаках. А вот если ночью поезд придет, сюда почему-то доставляют. На зону утром отправят, ага.
Дверь в здании милиции распахнулась, из нее выбежали несколько милиционеров с автоматами, один из них держал на поводке овчарку.
— Пойдемте! — потянула я за руку Потапыча. — Посмотрим.
Не знаю, что меня туда влекло.
— Неймется тебе! — ворчал старик, ковыляя за мной в смятых шлепанцах по пустырю. — Завтра в колонии все увидишь!
Когда мы приблизились к зданию, к нему подъехал грузовик.
— А вот и автозак! — кивнул на него Потапыч.
Кузов машины представлял собой цельнометаллический фургон с единственным зарешеченным окном на двери. Из кабины грузовика выскочил солдат с автоматом. Милиционеры построились цепью от входа в здание до двери фургона. Солдат распахнул ее и скомандовал:
— По одному — на выход! Первый!
В дверном проеме показался бритый наголо мужчина в черных штанах и укороченной робе — летней униформе заключенных. В тусклом свете, льющемся из окон здания, лица его было не разглядеть. Он не мешкая спрыгнул на землю и выкрикнул свою фамилию.
Овчарка громко залаяла. Зэк заложил руки за спину и трусцой побежал вдоль цепи милиционеров в здание. Солдат вызвал следующего заключенного:
— Второй!
В дверном проеме фургона возник другой черный силуэт. Тяжелые ботинки зэка ударились об асфальт.
— Третий!..
Я завороженно смотрела на эту картину. Она вызвала во мне острое, щемящее чувство протеста. «Вот так и с Отари обращаются! — думала я. — Так же и его заставляют фамилию выкрикивать… Ненавижу все это! Не хочу!!»
Во мне поднялась волна возмущения. И тут же усталость и переживания минувшего дня дали о себе знать. У меня закружилась голова, я покачнулась.
— Ты чего? — поддержал меня за локоть Потапыч. Я не ответила. В дверях фургона встал следующий заключенный — худощавый, стройный, высокий. Он задрал голову и посмотрел на небо. Я сумела разглядеть кавказские черты лица…
Возможно, он был похож на Отари. Но, скорее всего, нет. Просто я очень хотела видеть своего любимого. И еще у меня кружилась голова, звенело в ушах… Сердце бешено застучало: неужели это он?!
Заключенный не спешил покидать фургон. Огляделся по сторонам, заметил зрителей — девушку со стариком. Помахал нам и выкрикнул:
— Прощай, воля!
Я сквозь шум в голове услышала: «Прощай, Оля!» И окончательно потеряла способность трезво мыслить. Это был он, мой любимый!!
Я рванулась вперед.
— Отари!
— Куда?! — зашипел Потапыч и попытался меня удержать. Но тщетно. Я откинула его руку и бросилась к фургону.
— Отари, милый!!
— Стой, девка, убьют! — кричал сзади старик. Я не слышала.
Меня отделяли от любимого двадцать метров. Я пробежала ровно половину пути. Один из милиционеров обернулся на крик, сделал два быстрых шага навстречу и ударил меня прикладом автомата в правое плечо. Я отшатнулась и упала на бок, задыхаясь от боли.
— Куда прешь, дура? — заорал милиционер. — В тюрьму захотела?! Сейчас пойдешь!
Я ничего не понимала. Попыталась подняться, опираясь на левую руку. Подбежал Потапыч, с неожиданной силой обхватил меня за талию и поставил на ноги. Милиционер стоял напротив с автоматом наперевес и сверлил меня бешеными зрачками.
— Ну?! Успокоилась?!
— Не ори, парень! — сурово бросил ему Потапыч, играя желваками на поросшем мхом лице. — Ошиблась она, с кем не бывает!
И только услышав эти слова, я пришла в себя. Да, ошиблась... Тот худощавый кавказец никак не мог быть Отари. Показалось… Мой милый давно в ИТК, а этого только что привезли бог знает откуда. И кричал он не «Оля», а «воля»…
Потапыч повел меня к дому. Всю дорогу он ворчал. Я виновато помалкивала. В избе старик усадил меня на топчан, стянул с плеча комбинезон и внимательно осмотрел красно-багровую гематому возле ключицы.
— Просто ушиб сильный. Пройдет, — пробормотал он. — Сейчас… — Открыл старый низенький холодильник, достал из морозилки кусок сала и привязал его чистой тряпицей к моему плечу. — Здесь холод нужен, поняла? Сиди так пока. Первача выпьешь?
Немного спиртного теперь не помешало бы. Я кивнула:
— Одну стопку…
Потапыч выпил со мной за компанию и, вкусно хрустя огурцом, спросил:
— А кто он, этот твой Отари? Из-за кого убиваешься?
Ледяной компресс успокоил боль в плече. Меня клонило в сон. Но все-таки я вкратце рассказала Потапычу о нашей с Отари любви. И о том, что помешало нам быть вместе. Он слушал внимательно. Потом долго сидел, смотрел в сторону, мял заскорузлыми пальцами подбородок. В конце концов сказал:
— Я в зоне немало времени провел, дочка. Всяких людей видел. И таких, как твой Отари, хорошо знаю. Он тебя любит, но свою воровскую жизнь ни на что не променяет. Даже на твою любовь. Такой у него закон. Не видать тебе с ним счастья. Помяни мое слово…
***
Наутро Потапыч заявил:
— Сам тебя до места доведу! Ты девка бедовая. За тобой глаз да глаз нужен! Да и сумки теперь ты одна далеко не унесешь.
Плечо на любое движение рукой отвечало сильной болью.
— Не шевели ею пока, — советовал старик. — Пусть висит плетью. Через пару дней легче станет.
Я уложила с его помощью в сумки высохшую одежду, покоробленные, но сухие коробки с тортами, чай и сигаретные блоки. Потапыч закинул на спину старый рюкзак. В нем он разместил тяжелую хозяйственную сумку с конфетами. Я повесила на левое плечо баул и взялась за ручку сумки-тележки. Старик перехватил ее у меня и вздохнул:
— Иди уж, горемычная …
Мы долго шли по окраине поселка, потом — по шоссе. Свернули с него, и извилистая луговая тропинка вывела нас к редкому перелеску.
— Ну, все, — сказал Потапыч. — Дальше давай одна. За этим вот лесочком — зона. Тропинка выведет. А я не пойду. Видеть эти заборы не могу.
Он помог мне надеть на спину рюкзак.
— Я занесу на обратном пути. Спасибо, Потапыч… — благодарно бормотала я.
Старик поставил передо мной сумку-тележку. Оценивающе смерил меня взглядом.
— Ну, порядок. Дотащишь, здесь недалеко. — В его блеклых глазах мелькнула улыбка. Он по-отечески погладил меня по голове. — Удачи тебе!
И пошел обратно. Я долго провожала его взглядом.
Извилистая тропинка безошибочно привела меня к цели. Я миновала перелесок и вышла к белому одноэтажному кирпичному строению. От него в обе стороны тянулся высоченный бетонный забор, увитый сверху спиралями колючей проволоки. Над забором возвышались караульные вышки.
Передо мной была исправительно-трудовая колония строгого режима УЦ 267/30-2-30.

Глава VII

ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

В колонию можно было попасть только через дверь в одноэтажном кирпичном строении. Или через железные раздвижные ворота, что находились рядом с ним. Но ворота были закрыты, а в здании меня ждала контрольно-пропускная служба ИТК. Я подошла к двери и остановилась.
Мне нужно было обрести должный настрой. Неизвестно, что меня ожидало. История могла закончиться прямо здесь, на пороге колонии. Охрана меня не пропустит — и все. На свидание я права не имею, передачи для Отари — запрещены. «Зачем вы здесь, девушка? Езжайте обратно. Не положено!» Если я буду мямлей, то не смогу обратиться к начальству и попробовать добиться легального свидания с Отари. Тогда придется искать возможность тайно проникнуть за бетонный забор с колючей проволокой. Но в этом случае я даже не знала, с чего начать.
Мне следовало действовать решительно, бороться против формального отношения к моему появлению всеми доступными способами. Протестовать, увещевать, плакать, кричать, умолять… И не сдаваться.
«Главное, чтобы не выставили силой!» — подумала я. Затем сделала глубокий вдох, резко выдохнула и решительно вошла в здание.
Контрольно-пропускной пункт ИТК был очень похож на обычную заводскую проходную. Небольшое помещение для ожидания, в нем — стол и пара стульев. Металлический турникет-вертушка, рядом — комната охраны. За барьером с панелью из оргстекла сидел дежурный офицер. Он пристально осмотрел меня, кинул быстрый взгляд на сумку-тележку и сухо спросил:
— По какому делу?
— На свидание с заключенным, — так же сухо и твердо ответила я, проглотив приветствие. Судя по поведению дежурного, здороваться здесь было не принято.
— Имя, фамилия заключенного. В каком отряде?
Никогда мне Отари не писал ни про какие отряды. Я так и сказала.
Дежурный фыркнул.
— Паспорт давайте!
Он полистал учетный журнал у себя на столе и снял трубку с телефонного аппарата. Бросил мне:
— Ждите. Присядьте.
Заныло больное плечо. Что ему ответят на том конце провода? Я была как натянутая струна. Бросила сумки возле стульев и ходила от турникета до двери, нервно разминая пальцы на руках. Офицер что-то бубнил в трубку, пару раз заглядывал в мой паспорт.
— Так точно! — закончил он разговор и вышел из комнаты охраны с листком бумаги и карандашом в руках. Кивнул на сумки: — Для передачи? Опись вещей и продуктов составляйте.
Я сразу вспомнила прием передач в Бутырской тюрьме. Там я тоже описывала все, что приносила для Отари. Правда, на бланке и шариковой ручкой. Здесь все было проще, по-семейному, так сказать…
Указание дежурного обрадовало меня. Видимо, где-то там, в глубинах ИТК, некто власть имущий решил не прогонять меня сразу, а принять хотя бы посылку для Отари. А ведь мой любимый был наказан: ничего с воли получать не мог! В этом я увидела знак благоволения к собственной персоне и подумала, что теперь одной передачей дело не закончится.
Так оно и вышло.
Я села за стол и стала быстро составлять опись. Где-то громко хлопнула дверь, в коридоре послышались тяжелые шаги и веселый мужской голос:
— Ну, где эта Оля Платонова? Показывай, Соколов!
Дежурный встал за своим стеклянным окном и указал кому-то на меня. За турникетом появился крупный высокий мужчина в офицерской форме, с майорскими звездами на погонах. Он был немолод, его волевое лицо с четко очерченным квадратным подбородком расплывалось в добродушной улыбке.
— Узнаю, узнаю знаменитость пятого отряда! — подошел он ко мне. — Красивая, как и на фотографии!.. Отари показывал! — И представился: — Начальник отряда майор Костенко.
Я поднялась со стула. Почему знаменитость? Отари писал: его друзья по лагерю восхищаются мной, моей преданностью. Ведь он получал от меня письма каждый день. И фотографии свои я, конечно, ему посылала. Но при чем тут весь отряд?
Майор дружески пожал мне руку:
— Сумки с передачей оставляйте здесь, их досмотрят и заберут. После вечерней поверки ваш Отари все получит. Пойдемте, поговорим!
Я вытащила из рюкзака сумку с конфетами, закинула его вместе с баулом на здоровое плечо и поспешила за майором. Мы прошли по длинному коридору. Стены в нем были увешаны плакатами и старыми стенгазетами. И на тех, и на других красовались крупные лозунги: «Задумайся о своих поступках!», «Совесть есть закон законов!», «Помни: за твое прошлое общество тебя не отвергло, будущее в твоих руках!». Увидела я там и лозунг, который слышала от Потапыча: «На свободу — с чистой совестью!»
Майор провел меня в пустую комнату с крашеными синими стенами. Посередине стояли два сдвинутых вместе письменных стола и два стула. Мы уселись напротив друг друга так, что столы оказались между нами. Я ощутила дискомфорт: не привыкла беседовать с человеком, находясь от него на расстоянии двух метров. Майор Костенко увидел в моих глазах растерянность и улыбнулся:
— Это комната для коротких свиданий в присутствии сотрудника ИТК. В этих случаях физический контакт заключенного с родственником не допускается. Поэтому такая диспозиция. Привыкайте!
Мне понравилось это слово — «Привыкайте!». Надежда на свидание с Отари окрепла.
— Как он здесь живет? — спросила я тихо. — Я так долго его не видела…
По лицу майора пробежала тень.
— Нормально живет, — ровным тоном сказал он. — Не волнуйтесь.
Было ясно, что Отари для начальника отряда — не подарок, скорее, источник беспокойства. И майор справляется с ним как может. Штрафной изолятор, лишение права получать передачи…
Вряд ли Отари показывал Костенко мою фотографию, подумала я. Доверительные отношения со своим цербером — не его стиль. Просто вся личная переписка заключенных подвергается цензуре, письма вскрываются. Вот майор и полюбопытствовал…
— Дело сейчас не в нем, а в вас, — мягко сказал Костенко. — Я бы пальцем о палец не ударил, чтобы принять передачу для Отари, если бы на вашем месте был кто-то другой.
— Почему?
Начальник отряда удивленно усмехнулся:
— А вы ничего не знаете? Он вам не писал? Да о вашей любви к Отари легенды ходят! Целых два года он каждый день письма от любимой женщины получает! Такого никогда не было!
— Ну и что? — не поняла я причин ажиотажа вокруг моих посланий. — Пусть не каждый день, но пишут же другим? Ведь ждут их, любят?
Костенко задумался:
— Любят?.. — Он с сомнением покачал головой. — Жизнь — сложная штука. Зэков трудно любить. Тем более таких, на строгом режиме…
«Что он имеет в виду?» — подумала я. В ушах зазвучал хриплый голос Потапыча:
— Он свою воровскую жизнь ни на что не променяет. Не видать тебе с ним счастья...
Костенко как бы растолковал эти слова:
— Здесь отбывают наказание осужденные за особо тяжкие преступления, рецидивисты. Многие из них имеют весьма искаженные представления о жизни и человеческих отношениях. С ними женщинам трудно.
«Может, оно и так! — подумала я. — Только мой Отари совсем другой! Хоть и рецидивист. Мне легко его любить!»
— Жены или подруги перестают их ждать, бросают, — продолжал тем временем Костенко. — И очень часто, скажу я вам. Здесь сплошь и рядом — разбитые сердца и утрата веры в личное счастье… А тут вы! — Он встал и энергично прошелся по комнате. — Да они молятся на вас! Подарили Отари большой фибровый чемодан. Не знаю уж, как достали. У нас не положено, но я разрешил… Он в этот чемодан ваши письма складывает, под кроватью его хранит. И что вы думаете? Зэки даже из других отрядов смотреть на это приходят! — Майор снова сел за стол и с воодушевлением сказал: — Когда они видят стопки ваших писем… Понимаете, что происходит? Они начинают верить, что и у них может быть такое же счастье, как у Отари! Надо только поскорее выйти отсюда!
Я воодушевилась вслед за ним и засмеялась:
— Ну, конечно, может быть такое счастье! «Есть женщины в русских селеньях…»!
— Вот! — вытянул он указательный палец в мою сторону. — А это очень хорошо на людях сказывается! Им уже не наплевать на свою жизнь, они думают о будущем! Поэтому — меньше конфликтов между собой и с администрацией, меньше нарушений трудовой дисциплины. В отряде порядок. И все это благодаря Ольге Платоновой! — широко улыбаясь, заключил Костенко.
«Так вот что мы с Отари натворили! — изумленно думала я. — Зэкам — свет в окошке, начальству — порядок в отряде!»
Я развеселилась и тихо пропела:
— All you need is love… — А в ответ на непонимающий взгляд майора пояснила: — Группа «Битлз» поет: «Все, что тебе нужно, это любовь». В точку, получается! Даже в колонии!
— В общем, Ольга, — приосанился и принял шутливо-серьезное выражение лица Костенко, — от имени администрации колонии и от себя лично выражаю вам благодарность!
Я подумала: «Самое время просить о свидании! Лучшего момента не будет!» Мне было известно, что майор мог разрешить нам с Отари прожить вместе двое-трое суток в специально оборудованном жилом помещении. Такие есть в каждой колонии. В них проводятся так называемые долгосрочные свидания. Вот что было пределом моих мечтаний!
— Дайте мне увидеть его! — выпалила я. — Побыть с ним наедине! Хотя бы сутки!
И сразу же натолкнулась на прямой взгляд-отказ.
— Это невозможно, — жестко сказал Костенко. — При всем моем расположении к вам. Вы понимаете почему. Нарушать закон я не имею права. Да и начальник колонии не утвердит моего решения!
— В виде исключения, товарищ майор! — умоляющим тоном выкрикнула я.
У него уже был заготовлен ответ на мои мольбы. Он лукаво посмотрел на меня:
— А ведь я не случайно вас сюда привел, Оля. Как только узнал, что вы приехали, сразу решил: так и быть! Пойду ради вас на должностное преступление!
Майор сделал интригующую паузу. Мое сердце учащенно забилось. Я смотрела на него во все глаза. Костенко продолжил:
— Можете поговорить здесь с Отари в присутствии сотрудника администрации. Даю вам полчаса!
Я подскочила от радости на стуле. Любимый придет сюда! И тут меня пронзило предчувствие: все у нас с Отари получится! Не напрасно я проделала такой долгий и трудный путь! Не знаю как, но то, о чем я думала весь год, случится. Мы будем вместе, в объятиях друг друга! И попробуем зачать ребенка. Не здесь, конечно, не в этой комнате. И тем более не в присутствии какого-то там сотрудника! Но это будет!
— Сегодня воскресенье, все осужденные находятся на территории колонии. Сейчас вашего Отари приведут, я распоряжусь, — сказал майор Костенко и встал. — Ну, Оля, пора прощаться. Любите своего суженого. — И, направляясь к двери, тихо вздохнул: — Глядишь, исправится...
Мне не понравились его последние слова. Они были небрежными. Похоже, начальник отряда говорил их уже не мне, а себе. Но это дела не меняло. Я поняла: в моего любимого он не верит.
***
Я долго ждала прихода Отари. Гуляла по комнате, смотрела в окно. Оно выходило на перелесок и разбитую машинами бетонку. Дорога тянулась от ворот колонии вдоль забора, потом огибала перелесок и через дикий луг устремлялась к далекой строительной площадке. Я различила на ней неровные силуэты недостроенных малоэтажных домов и стрелу подъемного крана.
Отари все не было. Я потерла ушибленное плечо, вытянула на столе левую руку, положила на нее голову… и уснула. Приключения прошедших в Приморье двух суток, ночевка на обочине шоссе и бессонница в доме Потапыча сделали свое дело.
— Оля! — разбудил меня крик Отари. Я вскинула голову, разлепила глаза и увидела его! Он стоял в дверях — руки за спиной, худой, осунувшийся, в черной робе с белой прямоугольной нашивкой на груди — и в глазах его полыхало пламя. Казалось, он сейчас бросится ко мне и с бешеной силой опрокинет столы, что были между нами. Но он не двигался с места. Его крепко держал за локоть молодой офицер с пустым, как чистый лист бумаги, лицом.
Я вскочила — стул грохнулся на пол — и кинулась к Отари. Родной, любимый, мой! Прижалась к нему, обняла изо всех сил. Правое плечо пронзила резкая боль, но я тут же забыла о ней. Отари вырвал у офицера руку, обхватил меня за плечи и стал покрывать поцелуями мое лицо.
— Отставить! Не положено!
Офицер разорвал наши объятия, втиснулся между нами и оттолкнул Отари к двери.
— Сейчас обратно пойдешь! — На пустом лице появилась гневная гримаса.
Мой любимый не обращал на него внимания, жадно смотрел на меня. По его щекам текли слезы. Он плакал!
— Оля! Как ты приехала, зачем? — быстро заговорил он. — Ты одна добиралась?
Я молча кивнула.
— О, гхмерто чемо!! — выкрикнул он по-грузински «О, Боже мой!» и вскинул сжатые кулаки к лицу: — Такой опасный путь! Я не хотел! Не звал тебя! Страшно подумать, что с тобой могло случиться! — И тут же стал говорить о другом: — Люблю тебя! Жить без тебя не могу! Так ждал!! — И снова перескочил на тему дороги: — Как ты поедешь обратно? Я буду волноваться!!
Он был вне себя.
— Люблю, Оля!!
Офицер раздраженно обернулся ко мне:
— Сядьте оба на стулья! Марш! У вас полчаса! Время свидания пошло!
Мы сели напротив друг друга. Нас разделяли сдвинутые столы. Я протянула Отари носовой платок:
— Вытри слезы, милый! Все будет хорошо!
Офицер встал у него за спиной, как столб, и бесстрастно уставился поверх моей головы в окно. Стало понятно, что он намерен пребывать в таком положении все полчаса свидания. Ни одно слово не минует его ушей! Как же поговорить с Отари о возможности нашей тайной встречи?
Он немного успокоился и стал горячо рассказывать мне:
— Вчера получил твое письмо! Как ты сдавала экзамен по латыни! А сегодня перечитываю, и вдруг говорят: «Оля твоя приехала!» Я чуть с ума не сошел! Гляжу на твой почерк и не понимаю: ты же в Москве! А мне — «Здесь она!».
Я счастливо засмеялась:
— На Ту-154 свою весточку догнала!
Отари опять озаботился:
— На самолете летела? Расскажи!
Я стала описывать ему свое путешествие. О злоключениях на шоссе и в Славянке умолчала. Потом Отари задавал один вопрос за другим: о моей учебе, о работе, «Как Николай Харитонович себя чувствует? Как мама?». И жадно слушал ответы. Я удивлялась: он же все это знал из моих писем! Но потом поняла: ему нужно было слышать меня, видеть, идти со мной по улицам Москвы, прожить вот так, вместе, глаза в глаза и — мысленно — рука в руке, хотя бы эти полчаса! Милый мой! Я потянулась к нему через столы, он вскочил. Офицер глухо рявкнул:
— Сидеть! Физический контакт запрещен!
И снова мы говорили, и снова Отари ласкал меня взглядом. Минуты свидания истекали. Офицер посмотрел на часы:
— Осталось пять минут! Заканчивайте!
Я опомнилась: нужно немедленно что-то придумать и дать знать Отари о моей готовности к следующей встрече! Может быть, он что-нибудь придумает?!
— Помнишь, я лежала в больнице?
Отари знал из моих писем только о том, что у меня были нарушения «по женской части», но врачи их устранили.
— Помню! — с тревогой ответил он. — Что-то опять не так?
— Наоборот! Все отлично. — Я пристально, со значением посмотрела ему в глаза. Он должен был уловить подтекст моих следующих слов. — Милый, я хочу, чтобы ты стал отцом моего ребенка…
Он все понял. И, к моему удивлению, нисколько не растерялся. Ласково улыбнулся, на мгновение успокаивающе прикрыл глаза.
Значит, у него был план! Он знал, как нам встретиться снова, наедине!
— Свидание окончено! — объявил безликий офицер. И скомандовал Отари: — Встать! Руки за спину! На выход!
Отари поднялся со стула и четко сказал мне по-грузински:
— Мойцадэ КПП стан! (Подожди у КПП!)
Я ответила ему сияющим взглядом:
— Каргад! (Хорошо!)
***
Покинув колонию, я отошла от здания контрольно-пропускной службы к перелеску. Меня охватило волнение. Кого мне ждать и что скажет посланец Отари? Когда появится? Я подумала, что ожидание может оказаться долгим. Тогда нечего торчать перед окнами КПП. Девушка, разгуливающая возле зоны, это ненормально. Доложат дежурному офицеру, тот меня узнает и опять майора Костенко вызовет. Объясняйся тогда!
Я засунула пустой рюкзак в баул и вскинула его на плечо. Как легко мне теперь было без тяжелой и громоздкой поклажи! Да и правая рука, кажется, могла теперь двигаться более или менее свободно. «Обняла Отари, и все прошло! — мелькнула мысль. — All you need is love…»
Я деловито зашагала в сторону бетонки, что тянулась от ворот колонии и огибала перелесок. А когда вышла на нее, убедилась: из окон здания меня никто видеть не может. Но и здесь я чувствовала себя неуютно. Видела, что на меня пялится солдат с ближайшей караульной вышки. Возможно, служивый не мог отвести глаз от девичьей фигурки в стильном комбинезоне. А может, его тревожило мое длительное присутствие возле охраняемого объекта… Интересно, думала я, на караульных вышках есть телефоны? Если да, позвонит на КПП — и конец моим планам!
К счастью, посланец Отари появился довольно быстро. Хлопнула дверь в здание, и я увидела возле нее невысокую фигуру военного. Издалека я не могла разглядеть его лица. Он осмотрелся, нашел меня взглядом и несколько раз махнул в сторону перелеска: иди, мол, туда. Я охотно скрылась от глаз караульного под кронами деревьев и стала ждать. Через несколько минут сбоку раздался гортанный голос с южным акцентом:
— Оля, я здесь!
Я обернулась. Ко мне подходил низенький и неказистый молодой кавказец в военной форме. Судя по погонам, он был из прапорщиков. Китель на его субтильной фигуре сидел мешковато. Фуражка — наверное, размера на два больше, чем нужно, — сползала на лоб.
Он имел явно армянскую внешность. Смуглое лицо, толстые губы, нос сливой, правда, небольшой, и густые черные брови. У него были добрые карие глаза — круглые, выпуклые и блестящие. Он открыто и слегка смущенно улыбался.
— Я Хачик. Отари попросил помочь, так что… — Он развел руками, как бы говоря: вот, пришел, располагай мною!
Я почему-то сразу прониклась к нему доверием. И вспомнила, как однажды Отари в сердцах рассуждал:
— Нас, кавказцев, в Москве хачиками называют. Оскорбить хотят! А «хач» с армянского на русский — это крест, армяне же христианской веры… У меня друг был в тюрьме, армянин. Так он говорил: Хачик — это ласковое Хачатур, «рожденный крестом». Красивое имя, да? Так что хорошее это слово — хачик! Крестик, значит…
— Ах, да, совсем забыл! — спохватился мой новый знакомый, захлопал руками по карманам кителя и протянул мне смятый листок бумаги. — На, прочти сначала! — На листке торопливым почерком Отари было написано: «Оля, верь Хачику, это мой друг. Он поможет».
— Друг? — спросила я, возвращая записку. — Странно. Он сидит, ты его охраняешь. Как же вы с Отари дружите?
— А, ты об этом! — Хачик указал на свои погоны. — Какая охрана! Я по хозяйственной части. А в чужом краю кавказцы друг другу всегда помогают. Заодно держатся! — Он говорил с напором, при этом комично двигал сливообразным носом и рассекал перед собой воздух раскрытой ладонью. — Я армянин, он грузин. Я прапорщик, он — зэк. Я на складе работаю, он — в строительной зоне. Ну и что? Нет между нами разницы! Мы друзья! Я Отари очень уважаю. Если он попросил помочь — сделаю!
Его темпераментная речь произвела на меня сильное впечатление. Но тут козырек фуражки съехал Хачику на глаза. Я чуть не прыснула. Он быстро сдвинул головной убор на затылок и проворчал:
— Второй месяц не могут фуражку по размеру выдать!
«Бог мой, что он может сделать? — с сомнением подумала я. — Такой маленький и смешной, к тому же всего лишь прапорщик…» Я доверяла другу Отари, но он не походил на человека, который способен совершать сильные поступки.
— Спасибо тебе, Хачик, — со вздохом сказала я. — Но ведь ты знаешь, нам с Отари нужно встретиться, а как это…
— Знаю, — решительно прервал он меня. — Завтра утром встретитесь! А сегодня готовиться надо. Ночью выходим. Сейчас пойдем ко мне домой, отдохнешь, поешь. Потом — в поселок, веревки добывать… Давай сумку! Я понесу!
Он взял у меня баул и потянул за руку в глубь перелеска. Я с ошарашенным видом последовала за ним. Что он такое сказал?.. Ночью? Выходим? Куда?! К чему нам нужно готовиться? И какие, черт возьми, веревки из поселка?!
Я ничего не понимала. Но оценила: уверенности Хачику было не занимать. Похоже, он хорошо знал, что собирается делать.
Друг Отари вывел меня из перелеска на знакомую луговую тропинку: мы с Потапычем шли по ней утром. Теперь я могла уверенно сориентироваться. Так, прямо по ходу, в двух километрах, — поселок. За спиной — колония. Еще дальше за ней — та стройплощадка, к которой ведет бетонка. Я почувствовала себя увереннее и потребовала:
— Хачик, рассказывай, что вы с Отари задумали! Но прежде скажи: куда ты меня ведешь?
Он шел впереди и ответил, не оборачиваясь:
— В военный городок. В нем все сотрудники колонии живут. Там у меня служебная квартира.
— А далеко этот городок?
— Нет. Рядом с поселком. — Он вдруг остановился и строго сдвинул густые черные брови: — Слушай, сейчас сама все увидишь! Потерпи немного!
— А куда мы ночью собираемся идти? — не отставала я.
— В стройзону. Ты на дороге стояла, меня ждала. Вот по ней и пойдем.
Я поняла, о какой стройзоне он говорит. И сразу торопливо спросила:
— А зачем?
Он возмущенно сверкнул на меня глазами:
— Оля! Ты кушать хочешь? Душ принять хочешь? У нас котельная как часы работает, горячая вода всегда есть! Пойдем, а? Дома все за обедом тебе расскажу!
И снова зашагал впереди меня по тропинке. Я тихо засмеялась. Он был дельный малый, этот маленький невзрачный прапорщик! И забавный!
***
Хачик жил в длинной панельной трехэтажке. Из окон его квартиры был виден лес, за ним, вдалеке, можно было различить островерхие крыши караульных вышек ИТК. Обстановка в единственной комнате его жилища была спартанской. Узкая кушетка, старая этажерка, тумбочка, громоздкий платяной шкаф… Зато в доме царили чистота и порядок. А его хозяин был по-кавказски гостеприимен и предупредителен.
— Сейчас на стол накрою, обедать будем! — сразу заявил он, как только мы переступили порог его жилища. — Ванная там! Вот полотенце свежее! А спать на моей кушетке будешь. — Он бегал по комнате, открывал дверцы шкафа, сунул мне в руки полотенце, кинул на кушетку комплект чистого постельного белья. — Я себе на кухне постелю, на полу. Правда, спать нам сегодня не придется… Ладно, устраивайся!
И поспешил в кухню.
Я с наслаждением встала под горячий душ. А когда вышла на кухню, Хачик уже ставил на стол тарелку с дымящейся наваристой ухой. На сковороде жарились плоские тушки камбалы.
— Вот это да! Рыбный обед! — восхитилась я. — Ты что, умеешь варить уху?
Никогда не слышала, чтобы армяне такое делали.
— Нет! — засмеялся он. — Подруга моя вчера приготовила. Она в поселке живет, а здесь мою холостяцкую жизнь налаживает!..
«Да он неказистый только с виду! — подумала я. — А, оказывается, парень не промах, умеет обустроиться!»
— Летом в Славянке свежей рыбы полным-полно, она и покупает! — оживленно рассказывал Хачик. — Рыбаки сейчас в бухте красноперку и камбалу прямо с берега на спиннинг ловят! — Он поставил сковороду с пахучей жареной камбалой на стол. — Ешь, а я пока расскажу, что нам с тобой сделать надо. Потом отдохнешь, поспишь, может.
За стол он садиться не стал, встал у окна.
— А ты есть не будешь?
Он отмахнулся:
— Потом!
И вдруг я поняла, почему Хачик торопил меня в дороге. Не потому, что был голоден или не любил говорить о важных вещах на ходу. Он просто хотел как можно скорее предоставить мне пищу и кров, поместить меня в мало-мальски комфортные условия. Отари рассказал ему о том, какой длинный путь я проделала, и вот… Его армянский друг поспешил окружить меня заботой!
— Сегодня, хоть и воскресенье, к вечеру Отари отправят в строительную зону, — деловито стал излагать Хачик. — Цемент привезут, разгружать надо. Там на стройплощадке стоит бытовка. Отари оставит ключ от нее под порогом. Ночью мы с тобой проникнем в зону, откроем бытовку, и ты в ней спрячешься.
Моя рука с ложкой замерла над тарелкой. Я тут же забыла о еде.
— Не бойся, охрана в нее никогда не заходит. Утром зэков приведут на работу, и Отари к тебе придет. Целый день будете вместе! — Хачик широко улыбнулся, озорно подвигал густыми бровями, но тут же принял серьезное выражение лица. — Вас никто не потревожит. В отряде Отари уважают. А тебя вообще боготворят, знаешь? — С любопытством уставился он на меня своими выпуклыми блестящими глазами.
— Слыхала, — сдержанно ответила я.
— Ну вот! Зэки около этой бытовки еще и на шухере встанут! Так что будет вам долгосрочное свидание!
Я подумала и спросила:
— А почему ты сказал «проникнем»? Эта стройплощадка охраняется?
— В этом все и дело! — Хачик заметил, что к ухе я еще не притрагивалась, и прикрикнул: — Ну-ка, кушай! А то колючку не перепрыгнешь!
— Что-о-о? — возмущенно протянула я. — Почему это мне прыгать придется?! Да еще через колючку!
— Съешь обед — расскажу! — пообещал хлебосольный хозяин. И требовательно уставился на меня.
Подруга Хачика оказалась великой мастерицей в деле приготовления рыбных блюд. Я опустошила свою тарелку ухи в один присест. Даже о прыжке через колючую проволоку забыла. А когда принялась за камбалу, не смогла от нее оторваться, пока не съела все до кусочка.
Хачик удовлетворенно хмыкнул и снова заговорил:
— Так вот. Эта стройплощадка — будущая промзона. Зэки в ней что-то производить будут. А сейчас они мастерские там строят, ангары, склады. Ну и, сама понимаешь, первым делом им приказали обнести эту стройку бетонной оградой с колючей проволокой. Есть там и контрольно-следовая полоса, и пропускной пункт. Все, как в колонии, только без караульных вышек. Ночью там никакой охраны нет. Лишь полуслепая бабка Евдокия на КПП сидит. Я ее знаю. Она, кстати, раньше надзирательницей в женской колонии работала…
— Мы с тобой мимо нее проберемся, да? — с надеждой спросила я. — А зачем тогда через колючку прыгать? И про веревки ты какие-то говорил…
— Мимо бабки мы проползем на четвереньках через турникет, как миленькие! — бодро сказал Хачик. — Она и глазом не моргнет! — И упавшим голосом добавил: — Но только на выход. На вход вертушка заблокирована. Зэков через ворота туда и обратно водят. Им КПП ни к чему. Ну и турникет, пока производства нет, получается, не нужен. Его для бабки разблокировали в одну сторону. Чтобы ворота для нее не открывать, когда она с дежурства по утрам уходит.
— А входить-то мы как будем?
— Подожди! — отмахнулся Хачик. — Дай мысль завершить!.. Выберемся мы с зоны легко. Я уйду сразу, как только в бытовку тебя проведу. А ты — на следующую ночь. Побудешь с Отари весь день, а когда зэков увезут, зона опять пустая останется. Подождешь в бытовке до темноты и проползешь мимо бабки. Ясно?
— Ясно, конечно, — сказала я, внимательно глядя на него. Он оттягивал момент, когда нужно будет описывать, как мы попадем в зону. И я его понимала! Из его речей получалось, что нам нужно через ограждение перелезать! Через бетонный забор высотой не меньше четырех метров! Да еще со спиралью колючей проволоки сверху!
Наверно, я сказала это вслух, потому что Хачик ответил:
— Нет там спирали. Но с внутренней стороны козырьковая колючка установлена.
— Это еще что такое?!
Хачик с досадой крякнул и стал мерить свою крошечную кухоньку широкими шагами. Два шага от окна к двери, два — обратно. Потом неохотно стал разъяснять:
— Ну, может, видела где-нибудь?.. На столбах забора — кронштейны буквой Г, а на них натянуты несколько рядов колючей проволоки. Получается защитный козырек над контрольно-следовой полосой. Он метра полтора шириной. Его перепрыгнуть надо.
— С забора? — уточнила я.
— Ну да, откуда еще? — пожал узкими плечами Хачик. — Сможешь с места на полтора метра прыгнуть?
«Сумасшедший дом!» — подумала я. И ответила:
— Нет проблем. А контрольно-следовая полоса — это что такое?
— КСП? — переспросил Хачик. — Это… В общем, около забора по всему периметру земля вспахана. Если кто пройдет по такой полосе, оставит следы. Обнаружит их контролер — и поднимает тревогу: «Нарушение периметра запретной зоны!» — Он помолчал, потом спокойно выдал: — Она широкая, ее нам не перепрыгнуть.
Отлично! Если я после неудачного прыжка с забора не повисну на козырьке из колючей проволоки, то обязательно оставлю следы на контрольно-следовой полосе! Утром охрана их обнаружит, начнет искать нарушителя и найдет меня в бытовке!
Я не стала высказывать свои соображения. Просто спросила:
— И что делать?
— А ничего, — легкомысленно ответил Хачик. — Это в колонии контролеры три раза в день КСП проверяют. А в стройзоне охрана на нее внимания не обращает. Там все проще.
— Да откуда ты все знаешь?!
— Оля, — осуждающе посмотрел на меня Хачик. — Я здесь в роте охраны два года служил! И пятый год на складе работаю!
— Ладно, принимается… — не очень уверенно сказала я. — А как мы на четырехметровый забор залезем?
— По веревке, конечно. На заборный столб закинем и вскарабкаемся!
Так вот почему Хачик говорил о веревках! Я задумалась. На уроках физкультуры в школе у меня вроде неплохо получалось лазить вверх по канату. Должна справиться. Хорошо, если на заборе выступы найдутся, чтобы ногами на них опираться… Но почему Хачик собирается веревки добывать в поселке?
— Альпинистского снаряжения ты, конечно, не держишь! — пошутила я. — Покупать надо?
— Не получится! — сердито вскрикнул Хачик. — Воскресенье! Магазин промтоваров не работает! Придется в поселок идти и бельевые веревки во дворах срезать! Нам много нужно, метров тридцать. Свяжем, вдвое-втрое сложим, чтобы прочно было. Петлю на конце сделаем, как лассо на столб закинем — и готово!
«Так, еще один сюрприз! — обескуражено подумала я. — Веревки в поселке воровать! Да это ни в какие ворота не лезет!»
Я вдруг осознала дикий абсурд предприятия, придуманного Отари с Хачиком. Все начнется с мелкого бытового воровства. Это раз. Потом глубокой ночью я буду висеть на веревке, взбираясь на плоскую бетонную громадину, и прыгать через колючую проволоку. Это два. Весь день я проведу в бытовке, окруженной зэками и солдатами. При этом в любую минуту охранники могут обнаружить мои следы на КСП и начать искать нарушителя. Это три. А следующей ночью я на четвереньках проползу через турникет, буду долго бежать по бетонке, а потом в кромешной тьме пробираться через перелесок к военному городку…
— Ты меня встретишь, когда я выберусь оттуда? — жалобно спросила я.
Хачик встрепенулся, сверкнул глазами:
— Я Отари дал слово, что с тобой все будет в порядке! С вечера у КПП встану! Засветло приду!
«Все это — чистой воды безумие!» — пришла унылая мысль.
«А что ты хотела? — спросила я себя. — Ты ехала сюда и прекрасно знала, что свидания с Отари тебе не дадут! Знала, что если хочешь его обнять, придется нарушать запреты! Рисковать! Совершать безумные поступки! И ради своей любви ты была готова их совершать! Так радуйся, что имеешь такую возможность! Действуй!»
— Время еще есть, Оля, отдохни пока, — ласково улыбнулся Хачик. — А через часик в Славянку отправимся.
— Не хочу отдыхать! — Я встала из-за стола. — Пойдем веревки резать!
***
Ближе к ночи мы были полностью готовы к штурму строительной зоны. Я в преддверии свидания с Отари почистила комбинезон, причесалась, накрасилась — словом, была при полном параде! Хачик закончил мастерить крепкий аркан из связанных концами и сложенных втрое бельевых веревок.
Воровской рейд по дворам Славянки прошел успешно. В течение дня над поселком висели тяжелые черные тучи, так что никто из хозяек сушить на улице белье не собирался. Свободных веревок, натянутых между столбами и заборами, в поселке было хоть отбавляй! Мы делали вид, что неторопливо прогуливаемся, и поглядывали по сторонам. У Хачика на плече висел рюкзак Потапыча. Убедившись, что вокруг никого нет, он с заговорщическим видом шептал:
— Работаем!
Друг Отари доставал из-за пояса штык-нож от автомата Калашникова и нервически озирался по сторонам. В такие моменты он становился очень похожим на пирата из фильма «Айболит-66» в исполнении Фрунзика Мктрчяна. Я бы смеялась, но было некогда. Хачик отсекал один конец висящей веревки. Я подхватывала ее и начинала быстро наматывать на руку. А в это время он шел к другому концу. Пока срезал веревку, я успевала встать у него за спиной с готовым мотком. Он забирал его у меня и прятал в рюкзак. Весь процесс занимал несколько секунд. После этого мы спешно скрывались с места преступления.
Если кто из жильцов окрестных домов и видел из окна наше хулиганство, просто не успевал отреагировать. Возмущенных окриков мы не слышали.
И вот теперь у нас было «лассо». Хачик закинул его на плечо и встал в дверях комнаты.
— Пора, Оля!
Он выглядел беспечным. Но я вдруг подумала: если что-то пойдет не так и нас задержат в стройзоне… В этом случае Хачику грозит военный трибунал. Я-то наверняка отделаюсь штрафом, а вот он сильно рискует.
— Хачик, тебе не страшно? Что с тобой будет, если мы попадемся?
Он ответил просто:
— Ты знаешь, что такое мужская дружба? У нас на Кавказе знают!.. О каком страхе ты говоришь?!
Славянку обняла ночная мгла. На небе, затянутом тучами, не было видно ни луны, ни звезд. Пахло мокрой травой и морем. Сырая духота предвещала дождь.
В темноте мы потеряли тропинку, ведущую к колонии. Но вышли на свет прожекторов, установленных на караульных вышках. Когда же зашагали по бетонке, нас снова поглотила тьма. Я не видела, куда ступаю. Через некоторое время далеко впереди замаячило желтое пятнышко светящегося окна.
— Бабушка Евдокия — на посту… — пробормотал Хачик. — Постараемся ее не тревожить, пусть спит…
Через полчаса мы достигли стройзоны и пошли вдоль ее высоченной бетонной стены прочь от КПП. Я с неудовольствием заметила, что ни на заборе, ни на столбах нет никаких технических выемок, выступов или скоб. При подъеме по веревке опоры для ног не найти. Хачик начал считать шаги.
— Метров через двести залезать нужно, — объяснил он. — Тогда как раз напротив бытовки спрыгнем. Она рядом с КСП стоит, наши следы кое-как от охраны закроет. — Он остановился. — Здесь! Смотри, как удобно!
Хачик указывал на толстый кол с фанерной табличкой, вбитый в землю возле заборного столба. Крупная красная надпись на табличке гласила: «Запретная зона! Проход запрещен!». Хачик ухватился за кол, потянул на себя, тот не шелохнулся.
— Надежно вкопан! Пару раз перехватишь руками по веревке и встанешь на фанерку! А я сверху тебя за руку вытяну!
Он размотал «лассо» и ловко заарканил заборный столб. Затянул петлю на опоре, подергал конец самодельного каната и не мешкая полез вверх. Бельевая веревка, сложенная даже втрое, была слишком тонка, чтобы можно было обхватить ее ногами. Хачик легко передвигался, подтягиваясь на руках. Я так никогда не пробовала делать. На уроках физкультуры толстый спортивный канат давал возможность помогать себе ногами. А тут… Смогу ли?
Хачик оседлал забор и шепотом крикнул:
— Давай! Не бойся!
Я подпрыгнула, уцепилась за веревку и повисла над землей. Силы рук едва хватало, чтобы не заскользить вниз. Правое плечо сильно заныло, но боль была терпимой. Я изо всех сил подтянулась обеими руками. Было неимоверно трудно, но получилось. Правая рука захватила веревку выше. К ней подоспела левая… Я начала задыхаться от перенапряжения. И снова через силу подтянулась…
— На табличку! — услышала я голос Хачика. Нашла ногами фанерку на колу и встала, держась за веревку и опираясь о забор.
— Руку давай!
Я потянулась вверх, табличка перекосилась, нога с нее соскользнула. Но Хачик уже крепко держал меня за правую руку и тащил вверх. Он лежал на животе, сжав бетонную плиту ограждения ногами, и сипел от натуги:
— Еще немного…
Я ухватилась левой рукой за край забора.
— Хватайся теперь правой, я тебя за плечи вытяну! Так… Ногу забрасывай! Отлично!
Я, как и Хачик, оседлала забор, оперлась руками о плиту. И все никак не могла отдышаться. Сердце колотилось, тело дрожало. Хачик смотрел на меня с тревогой.
— Не свалишься?
— Все нормально. — Я понемногу приходила в себя. — Дальше что?
А дальше пошел сильный дождь. Точнее, тропический ливень! Вода с неба хлынула неожиданно. Не было предупредительных громовых раскатов, редких капель или шуршания мелкого дождичка. Просто кто-то наверху молча включил гигантский душ — и все. Разверзлись хляби небесные…
Волосы и одежда мгновенно намокли. По лицу текла вода. «Плакал мой макияж!» — подумала я и с тоской посмотрела на стройзону. Ее закрывала непроглядная дождливая тьма. В ней можно было различить только приземистую коробку бытовки. Она стояла совсем недалеко от забора.
Я опустила взгляд. Моя левая нога висела над землей со стороны стройзоны между бетонной плитой ограждения и козырьком из колючей проволоки. Козырек крепился на кронштейнах по отношению к бетонной стене строго перпендикулярно. Он был такой ширины, что у меня захватило дух: «Как можно это перепрыгнуть?!» Сквозь ряды колючей проволоки я увидела внизу ровные борозды вспаханной земли. Контрольно-следовая полоса тянулась вдоль забора и простиралась от него метров на пять.
Хачик снял со столба петлю аркана и теперь сноровисто наматывал веревку на руку. Он спешил.
— Надо же, дождь! Скорей в бытовку, там обсушишься!
Он определенно жил последние двенадцать часов только заботами о девушке своего друга!
— Прыгаем? — мужественно прокричала я сквозь шум дождя.
— Давай! — Хачик поднялся на ноги. Моток веревки полетел за контрольно-следовую полосу и упал возле бытовки. — Вставай, Оля, только не поскользнись! Помочь?..
Плита забора имела такую толщину, что на ней можно было стоять довольно уверенно. Я поднялась на дрожащих ногах. Мокрая земля лежала далеко внизу. При взгляде на нее я покачнулась и с трудом сохранила равновесие. Меня окатило волной ледяного страха. «Заканчивай это быстрей! — обозлилась я на себя. — Прыгай скорее!»
— Делай, как я! — крикнул Хачик.
Он присел, отвел руки назад и резко выпрыгнул высоко вверх. Пролетел дугой над колючим козырьком и эффектно приземлился на корточки посреди контрольно-следовой полосы.
«Ну да, — подумала я, — конечно… Он мужчина, служил, прапорщик! А я — слабая девушка…» Но уже пружинила ногами, готовясь к прыжку.
— Давай, Оля! — замахал мне снизу Хачик.
Я что было сил оттолкнулась от бетонной плиты. В прыжке восприятие мое изменилось. Мне казалось, что все происходит, как в замедленной съемке. Я не летела, а плыла по воздуху. Вот подо мной ушли назад первые несколько рядов колючей проволоки… Я неторопливо посчитала, сколько их осталось впереди. Еще десять. Капли дождя стекали с ржавых проволочных шипов… Вот ушли назад следующие пять рядов. Еще три… Я начала падать. Земля двинулась снизу мне навстречу. А вместе с ней — колючки крайней проволоки козырька. Я дернулась, подалась корпусом вперед и вбок. И увидела: один, самый длинный из всех, острый проволочный отросток деликатно цепляет меня за левую штанину комбинезона и с треском разрывает ее от щиколотки до самого бедра…
Время потекло прежним темпом. Я врезалась ногами в рыхлую мокрую землю КСП. Всем телом ощутила сильный болезненный толчок и завалилась набок. Хачик бросился ко мне, помог подняться:
— Ты как?!
Я прислушалась к себе.
— Вроде все на месте… — И вспомнила треск разрываемой материи. Выставила левую ногу вперед. На ней свободно болталась разорванная снизу доверху штанина. Хачик присел, деловито осмотрел ногу. Что удивительно, она была цела, ни царапинки.
— Все хорошо, — облегченно вздохнул друг Отари, глядя на меня снизу вверх. Дождь лил ему в лицо, а он радостно улыбался. — Перепрыгнула! Молодец! Пойдем!
Я кое-как счистила ладонями грязь с комбинезона и двинулась за ним. На краю контрольно-следовой полосы оглянулась. Посреди нее выделялась глубокая рытвина, что осталась после моего падения. Борозды вспаханной земли пересекались красноречивыми цепочками наших следов. «Завтра днем это безобразие будет видно всем, кто не поленится взглянуть на КСП!» — подумала я. И решила об этом забыть.
Бытовка представляла собой низенький бревенчатый сарай с плоской крышей. Хачик подошел к нему, потрогал на двери огромный висячий замок.
— Сюда электричество подведено, обогреватель есть! — весело сказал он. — С комфортом, в тепле устроишься! — И зашарил рукой под брусом, над которым висела дверь. Через минуту неуверенно сказал: — Не нахожу что-то… — Встал на колени в грязь и глубже просунул руку под бытовку…
Я стояла рядом, дрожа от холода, обхватив плечи руками. Вода лила за шиворот, по спине стекали струйки воды. Хачик долго водил рукой по земле и наконец поднялся с вытянутым лицом:
— Нет ключа…
— Хачик, дорогой!.. — пролепетала я. — Ну, посмотри еще, вокруг поищи… Не мог же Отари ключа не оставить!
— Да не мог, конечно! — Хачик присел и стал ощупывать землю около входа в сарай, потом обшарил ее вдоль нижнего венца от угла до угла.
Ключа нигде не было.
— Может, через окно полезем?
Хачик скрылся за углом бытовки, появился снова:
— Оно слишком маленькое. Да и стекло разбивать нельзя. Охрана увидит — начнет разбираться.
— А без ключа открыть не сможешь? — уже ни на что не надеясь, спросила я.
— Нет. Я не по этой части, — сказал Хачик и с озадаченным видом полез в карман кителя. Достал ключи от квартиры. Примерил к висячему замку. Это был бесполезный жест отчаяния. Ключи, конечно, не подошли…
Хачик повернулся ко мне с выражением крайней решимости на лице:
— Пилить будем!
— Что пилить? — не поняла я.
— Замок, конечно, не дверь же! Дужку от него отпилим, и все! — Хачик задумался. — — Ножовка по металлу нужна. Только ведь все инструменты в бытовке хранятся! Ах, Отари, Отари… Пойду поищу, — направился он в глубь стройзоны. — На стройке обязательно что-нибудь найдется!
Хачик исчез из виду. Я неподвижно стояла под дождем и пыталась осмыслить происходящее. Трудностям, что мне приходилось преодолевать на пути к Отари, казалось, нет конца.
«Наверное, так оно и должно быть, — думала я. — Если люди решили запрятать человека подальше, лишить его комфорта, запереть, сделать несчастным… Они создают для него особую, жестокую и нелепую, реальность. И начинается она не здесь, за колючей проволокой, а по дороге сюда. Если ты решаешь попасть к этому человеку, тебе противоречит сам порядок вещей. Попутки сюда не ходят. На тебя все время льет дождь и бросаются ядовитые змеи. На твоем пути встают бесчисленные КПП, милиционеры бьют тебя прикладами. А если ты все-таки уцелеешь и подойдешь к дверям, за которыми тебя ждет встреча с любимым… Ты просто не найдешь ключа!
Adversa fortuna (лат. — «Злой рок».)?.. Что хочешь, то и думай!»
Хачик вернулся только через полчаса и принес несколько узких металлических полосок с мелкими зубчиками — ножовочных полотен.
— Только это нашел, в ангаре возле верстака валялись. А ножовки нет. Намучаемся полотном орудовать!.. — Он не стал больше ничего объяснять и подошел к двери бытовки. — Ты держи замок, а я пилить буду.
— Хачик, давай ушки перепилим, — ткнула я пальцем в дверные накладки, которые сцеплялись замком. — Они тоньше.
— Нельзя. Увидят, сразу поймут, что взлом был. Охрана на уши встанет. А на то, что замка нет, внимания никто не обратит. Днем он на двери висеть не должен.
Дужка замка была толщиной с палец, а главное — изготовлена из прочнейшей стали. Хачик несколько раз с сильным нажимом провел по металлу ножовочным полотном. Я ожидала, что после этого на дужке появится глубокая бороздка. Но увидела лишь жалкую царапину.
— Ладно! — угрожающе сказал Хачик. — Мы еще посмотрим, кто кого!
И стал терпеливо водить по дужке ножовочным полотном. Я же обеими руками держала корпус замка: он не должен был колебаться под напором инструмента. Мокрая сталь скользила под пальцами, мне приходилось сжимать их изо всех сил. Хачик помогал мне левой рукой: придерживал ею дужку, а пилил правой. Ему было неудобно. Полотно несколько раз соскальзывало. Он пыхтел, выпячивал нижнюю губу, сдувал с лица капли дождя.
— На верстаке ножовкой в пять минут перепилил бы! — глухо ворчал он. — А так черт знает что получается!
У меня занемели руки. Я попросила:
— Давай отдохнем!
Хачик охотно разогнулся, раскрыл правую ладонь. Узкая металлическая полоса оставила на ней глубокий след, а мелкие зубцы — кровавые ранки на пальцах. Царапина на дужке так и осталась царапиной... Хачик размял пальцами ладонь, через силу улыбнулся:
— Во попали, да? Теперь только держись!
Он снова склонился над замком. Я — тоже. Наши головы соприкасались. Зубцы полотна легли на дужку и стали вжикать по металлу. Примерно через полчаса Хачик уже стонал от боли в ладони, а у меня стало сводить от напряжения пальцы рук.
— Нам нужно сменять друг друга, — сказала я, — а то покалечимся.
Хачик отдал мне ножовочное полотно и взялся за корпус замка. Я стала пилить дужку. Снова заболело больное плечо, а ведь я совсем о нем забыла…
Прошел час. За это время мы несколько раз менялись ролями. Хачик уже не ворчал, тем более не улыбался и не шутил. Я ничего не видела, кроме размеренного движения металлической полосы. Ничего не слышала, кроме бесконечного «вжик-вжик». Ничего не ощущала, кроме боли в руках. Моя правая ладонь была стерта в кровь.
Начинало светать. Сквозь тающие сумерки я теперь могла видеть стоящий поодаль недостроенный трехэтажный кирпичный дом, рядом с ним — самоходный гусеничный подъемный кран. Из-за дома выглядывал арочный металлический ангар…
Дождь затихал. Полотно углубилось в дужку замка на половину ее толщины.
— Попробуй сломать, Хачик, — прошептала я. — Сил больше нет…
Он криво ухмыльнулся в ответ:
— Ты что… Это легированная сталь! Здесь на волосок ее останется, и то пилить придется!
Хачик выпрямился и часто замигал, сбрасывая с ресниц капли дождя. Он стоял напротив меня — мокрый, обессиленный, устало опустив руку с ножовочным полотном. Его нос и губы посинели от холода, голос звучал напряженно. Но я не видела в глазах Хачика ни злости, ни раздражения. Только усталость. И еще — стремление довести дело до конца.
Я вспомнила, что он говорил мне о мужской дружбе. «Он просто исполняет свой долг, — подумала я. — Без оценки, без рассуждений. Это для него то, что должно быть сделано, и все!.. Потому что он кавказец… Надо же! И ростом невелик, и статью не вышел, и всего лишь прапорщик. А ведь настоящий мужчина!»
Прошел еще час. Стало совсем светло. Дождь прекратился. Хачик со стоном нажал на ножовочное полотно, и оно прошло сквозь палец дужки насквозь. Я тут же отпустила замок: держать его больше не было сил.
— Все! — выдохнул Хачик. — Сколько времени?
Я посмотрела на свои верные «непромокаемые» наручные часики:
— Пять утра.
— Через час в колонии подъем. Еще через полтора зеков на стройку поведут. Успеешь почиститься, обсохнешь. — Он снял замок и распахнул дверь бытовки. — Заходи!
В лицо пахнуло сырой затхлостью, запахом масляной краски. Я осторожно переступила порог. В помещении было не убрано. На полу валялись лопаты, ломы, испачканные бетонным раствором ведра. Возле окна стоял голый топчан. На нем красовалась куча грязной ветоши. «Здесь что-то не так! — пришла тревожная мысль. — Отари не мог звать меня в этот бедлам! Он такой аккуратный, обязательно сделал бы уборку!»
— Эй… А мы куда надо пришли? — дрожащим голосом спросила я.
Хачик молча встал рядом со мной и огляделся. Его взгляд уперся в две пары армейских сапог, что стояли рядом с топчаном.
— А это что еще такое?! — воскликнул он. — Ерунда какая-то… — Он подошел к сапогам, внимательно их оглядел. — Это охранники оставили, точно! Почему? Сушить? В казарме места нет?.. — Он с тревогой посмотрел на меня. — Слушай, может, поэтому Отари и ключ не сумел оставить? Отобрали у него?
— Кажется, он здесь и не был, — хмуро ответила я. — Иначе порядок бы навел…
Хачик выругался. Взял меня за руку.
— Я все узнаю сегодня, Оля! Пойдем. Утром солдаты за сапогами придут. Нельзя здесь оставаться.
Мы вышли из бытовки. Хачик, перед тем, как захлопнуть дверь, еще раз кинул взгляд на армейские сапоги и сказал обреченным голосом:
— Вот невезуха!..
Я опустила голову. Силы оставили меня. Господи, ну что же это такое? Значит, все, что мы сегодня пережили, — напрасно? Значит, Отари я не увижу?! Меня захлестнуло отчаяние. Нестерпимо заныло плечо, ему ответила саднящей болью израненная ножовочным полотном ладонь. На глаза навернулись слезы.
— Пойдем, Оленька, пойдем! — не глядя на меня, звал Хачик и осторожно тянул за руку. — Не расстраивайся, мы все исправим. Только давай сначала через КПП проползем!
Мне теперь было наплевать, выберемся мы со стройки или нет. Я не хотела ни о чем думать, шла за Хачиком, с трудом переставляя ноги. Он подвел меня к КПП со стороны глухой стены, заглянул за угол:
— Дверь открыта, бабка спит! Вставай на четвереньки, двинули!
Я так и не увидела старую Евдокию, бывшую надзирательницу женской колонии. Толкнула лбом решетку турникета и выползла из КПП…
Когда мы проходили мимо колонии, в ней резко завыла сирена.
— Подъем в зоне! — прокомментировал Хачик. — Через час моя смена… Выйду и тут же с Отари переговорю. — Он заботливо приобнял меня за плечи. — Все у него узнаю, слышишь? Вечером расскажу!
Я не ответила. Мне нужен был горячий душ. И чистая постель. Ни о чем другом я сейчас думать не могла.
***
Хачик пропадал в колонии весь день. Вернулся только под вечер.
— Хорошие новости! — прокричал он с порога.
К тому времени мне удалось сделать много полезных дел. Прежде всего — принять душ и хорошенько выспаться. Потом — подкрепиться остатками ухи и привести себя в порядок. Порванный комбинезон я засунула в помойное ведро, оделась в майку и джинсы. Обнаружила в комнате на этажерке пузырек йода и обработала раны на правой ладони. А теперь стояла на кухне и готовила к приходу Хачика макароны с тушенкой. И то, и другое я нашла в хозяйстве у холостого прапорщика.
Я ждала его с нетерпением. Что там случилось с Отари? Почему он не смог организовать нашу встречу? Я снова была полна решимости преодолевать любые преграды на пути к нему. Лишь бы он указал мне этот путь!
Хачик прошел в кухню прежде, чем я успела оторваться от плиты.
— Представляешь, вчера поставку цемента, оказывается, отменили! Зэков на стройку не отправили, Отари остался в колонии! — оживленно стал рассказывать он. — Вот почему мы ключа не могли найти! Он его и не оставлял! Но сегодня точно получится! Ночью снова пойдем!
Я радостно встрепенулась:
— Да?! Хачик, дорогой!.. Расскажи! Снова в бытовку? А как же охрана со своими сапогами?
— Не нужна нам бытовка! Мы с Отари другой план придумали!
Хачик был преисполнен энтузиазма. Глаза его горели. И это после бессонной ночи и работы в колонии! Выносливости субтильному прапорщику было не занимать! Хачик говорил, а сам жадно глядел на скворчащую сковороду на плите.
— Слушай, на складе поспать удалось под конец дня! Теперь есть хочу зверски! А ужин уже готов! Спасибо, хозяйка! — Он восхищенно поцокал языком. — Отари везучий! Такая прекрасная жена у него будет!
— Иди руки мой! — засмеялась я. — Только сначала расскажи о вашем плане!
Хачик опустился на стул.
— Понимаешь, в стройзоне утром серьезный шмон был. Охранники наши следы на КСП обнаружили. Стали нарушителей искать. Бытовку, конечно, осмотрели.
«Ну и дела! — испуганно подумала я. — Если бы не армейские сапоги, меня бы там взяли! Недаром говорят: что Бог не делает — все к лучшему!»
— И завтра, получается, тоже тревогу поднимут. Мы же с тобой опять через колючку прыгать будем, следы оставим! — продолжал Хачик. — Поэтому вы с Отари в кране встретитесь. Там искать не будут.
— Как это — в кране? — непонимающе уставилась я на Хачика. — В каком таком кране?!
— Он на стройке один. Монтажная самоходка на гусеницах. Стоит около недостроенного заводского корпуса. Ты его видела.
Я вспомнила проступающий сквозь рассветный сумрак массивный желтый корпус самоходного подъемного крана. И его задранную над строящимся домом длиннющую стрелу.
— Конечно, видела! — Мой голос зазвучал возмущенно. — Только там кабина, как аквариум, Хачик! В ней окна на четыре стороны света смотрят! Вы что, сбрендили?! — Я повертела пальцем у виска.
— Слушай, не кричи! — сморщился друг Отари. — Никто тебя в кабину не приглашает! Вы в машинном отделении будете!
Я сразу же поняла, что он имеет в виду корпус крана. Эта желтая махина, собранная из железных листов, была размером с Хачикову комнату, а то и больше. Места в ней нам с Отари хватит. Хотя…
— А что там внутри?
После того, как я побывала в захламленной грязной бытовке, этот вопрос возник сам собой.
— Порядок внутри! Я сегодня на стройку заскочил, Отари мне все показал, — успокаивающим тоном сказал Хачик. — Там, конечно, не гостиница. Два дизеля стоят, генератор, лебедка, ходовые механизмы всякие… Но все-таки место есть. Отари прибрался там, бушлаты постелил. Отдохнешь, пока ждать его будешь. Годится? — весело подмигнул он.
«Гостиница или машинное отделение крана… Какая разница? — думала я. — Мне нужен Отари, а не комфорт и красивый интерьер. Я хочу, чтобы у нас родилась дочка… Каким бы тесным и темным это место ни было, оно вполне подойдет! Только бы нас никто не тревожил!»
— А ты уверен, что охрана туда не сунется? Ну, когда опять следы на КСП обнаружит? — осторожно спросила я.
— На всякий случай вы изнутри запретесь. Там задвижка есть, — уверенно ответил Хачик. Похоже, в этот раз они с Отари все продумали до мелочей. — А замок с собой заберете. Кран завтра на стройке не нужен, машиниста из Славянки не будет. Спросить о ключе не у кого. Охранники потыкаются в дверь и уйдут. Так что все будет тип-топ, Оля! Ты меня кормить будешь сегодня, хозяйка? — засмеялся он.
— А ключ где нам Отари оставит? — спросила я, накладывая ему полную тарелку горячих макарон с тушенкой.
— Под гусеницей крана. — Хачик жадно набросился на еду.
— Когда выходим?
Друг Отари, набивая рот макаронами, только выразительно округлил глаза.
— Понятно, — сказала я. — Как обычно, когда стемнеет.
***
На этот раз, как пишут в старых романах, погода нам благоприятствовала. Ночь была ясной и теплой, в небе сверкали россыпи звезд. «Дождя, кажется, не будет! — радовалась я. — Встречу Отари в сухой одежде, и тушь по лицу не размажется!» Если учесть, сколько раз я превращалась здесь за последние дни в мокрую курицу, это большая удача!
Знакомой дорогой идти было легко. Мы с Хачиком добрались до стройзоны без приключений. И на забор по веревке забрались без особых проблем. Правда, напомнили о себе наши израненные ножовочным полотном ладони. Но мы не жаловались: на войне как на войне!
С высоты забора я увидела: там, где мы прошлой ночью оставили на КСП следы, их уже не было. На месте характерных углублений тянулись прежние ровные борозды земли.
— Как это сумели полосу восстановить? — удивилась я. — Трактора здесь вроде нет!
— Охранники зэков в ручной плуг запрягают, — просто ответил Хачик. — Это такой длинный брус со стальными зубьями, на нем лямки. Ну, и человек пять-семь тащат его, как бурлаки на Волге!
«Простите меня, ребята! — мысленно обратилась я к несчастным заключенным, которых из-за меня завтра снова запрягут в ручной плуг. — Другого пути у меня нет!» И прыгнула с забора. Мне очень не хотелось предстать перед Отари в рваных джинсах, а тем более исцарапанной. Поэтому я сделала все возможное, чтобы не встретиться с шипами крайнего ряда козырьковой колючки. И мне это удалось! Более того, я ровно приземлилась на корточки и даже не испачкала одежду!
— Быстро учишься! — похвалил Хачик, подавая мне руку.
— Не этому надо учиться! — проворчала я, выбираясь вслед за ним с контрольно-следовой полосы.
Мы прокрались в темноте к желтой громаде крана. Огромная стальная коробка корпуса неподвижно застыла над тяжелыми траками гусениц. На глухой металлической двери в машинное отделение висел съемный замок. Выглядел он намного изящнее, чем тот, что запирал бытовку. Но это дела не меняло: без ключа нам с Хачиком было не обойтись.
Я еще раз внимательно оглядела корпус крана. Мне почему-то казалось, что в его верхней части есть одно или несколько маленьких окошек. Но ничего такого там не было.
— Хачик, — тихонько позвала я. Он в это время отошел к кабине и присел возле гусеницы: искал ключ. — А свет в этой машине включается?
— Не, — пропыхтел он в ответ, выгребая руками землю из-под траков. — Ну, то есть включается, когда кран работает. Но завтра-то он стоять будет!
— Так мы что, в полной темноте с Отари окажемся?
— Видишь на стенах вентиляционные решетки? — задрал голову Хачик. — Через них немного света внутрь попадает. Не волнуйся, увидите друг друга! А до утра в темноте посидишь, ладно? — Он вдруг радостно вскрикнул: — Нашел! — И встал, показывая мне измазанный землей ключ.
— Ура-а!! — шепотом закричала я и заскакала на месте. Хачик вскочил на гусеничную ленту крана, пробежал по тракам к двери в машинное отделение. В одно мгновение открыл замок и распахнул дверь, она противно завизжала. Хачик протянул мне руку:
— Залезай! На катки ногами опирайся!
Я не знала, что он называет катками, только встала сначала на какие-то металлические колеса, а потом уже с его помощью влезла на траки. Передо мной зиял черный проем двери. Внутри машинного отделения было ни зги не видно, сильно пахло соляркой.
— Добро пожаловать! — широким жестом пригласил меня Хачик в душную кромешную тьму. Я вытянула вперед руки и крадущимся шагом двинулась вглубь помещения. Хачик шагнул за мной, чиркнул спичкой, пробормотал:
— Теперь можно зажечь, бабка из КПП не увидит…
Вспышка огня выхватила из темноты металлические коробы, неуклюжие нагромождения неизвестных мне тяжелых механизмов, рычаги и тумблеры управления на панели справа… Спичка погасла, меня снова окружила темнота.
— Иди налево, — сказал Хачик. — Здесь над полом какая-то штуковина металлическим кожухом прикрыта, очень удобная лежанка получается.
Я последовала его совету, сделала два шага и уперлась коленями во что-то твердое. Снова вспыхнула спичка. Я увидела, что стою перед широкой и низкой стальной коробкой с покатыми краями. Длиной она была в человеческий рост. На ней лежали форменные бушлаты заключенных. В том, как они были аккуратно расстелены, я узнала руку Отари.
— Как здорово! — повернулась я к Хачику с сияющим лицом.
— Нравится? — обрадовался он. — Видишь, сколько людей вам свои бушлаты отдали! Отари говорил, что народ ждет вашего свидания, как праздника! Зэки для вас все сделают! Вы здесь как у Бога за пазухой будете! — Он поспешно отшвырнул горящую спичку: она жгла ему пальцы. — В общем, устраивайся, Оля. А я пошел.
— Что, уже? — встрепенулась я. Мне вдруг стало страшно оставаться одной. В ночи, в темной глубине корпуса огромного крана, посреди пустой стройзоны, за колючей проволокой…
— Нужно хоть немного поспать до работы. — Голос Хачика звучал виновато. — И ты отдохни. Зэков в половине восьмого привезут. Пока перекличка, то да се — часам к восьми Отари придет. — Он отыскал в темноте мою руку, ткнул в нее спичечный коробок. — На, возьми спички. И вот еще замок и ключ, отдай потом Отари. — Он стал на ощупь пробираться к выходу.
— Я провожу!
Мы спрыгнули на широкие гусеничные траки. Хачик повернулся ко мне, строго посмотрел и стал давать последние наставления:
— Вечером, как стемнеет, тихонько выбирайся. На КПП делай все так же, как вчера. Ползи себе через турникет, ни о чем не думай, бабка тебя не увидит. А если даже и заметит — беги, она не догонит! А я буду ждать тебя на выходе. Как обещал, засветло приду!
Я с нежной благодарностью обняла его:
— Спасибо тебе за все, Хачик! Ты настоящий друг!
Он ответил робким объятием, смущенно отстранился:
— Да ладно… — И вдруг задорно улыбнулся: — А здорово, что мы это сделали, а? Все ждали, все хотели, все старались! Отари, зэки в его отряде, ты, я — все! И получилось! Жди его, Оля!
Он спрыгнул с гусеницы и пошел в сторону светящегося во мраке окна КПП.
Я еще долго сидела на пороге машинного отделения и смотрела на звезды. Прохладный ветерок овевал лицо, приносил ароматы луговых цветов… Мне удалось сделать почти невозможное — добраться до этого странного места. Здесь все смешалось самым удивительным образом: неволя, разлука, запах солярки — дерзкий порыв, встреча, дыхание дикого луга. Сюда совсем скоро придет мой любимый. Я дома…
***
Меня разбудил скрип дверных петель, яркая полоса солнечного света прорезала сумрак машинного отделения. Я услышала отдаленные голоса людей, шорканье шагов, стук кувалды, визг циркулярной пилы. И тут же раздался тихий голос Отари:
— Оля! Ты здесь?..
Я резко села на своей импровизированной постели из бушлатов. Надо же, уснула! А ведь не собиралась!
— Отари!! — закричала я, бросилась к двери, наткнулась на какую-то железную преграду, она загудела.
— Тихо, родная, тихо! — Отари шагнул ко мне, жадно обхватил, стал целовать. Я обмякла в его руках, выдохнула жарко:
— Милый! Наконец-то!.. — И заплакала.
Он взял в ладони мое лицо, зашептал:
— Что ты, что ты, любимая?.. Все хорошо! Мы вместе! Как ты здесь?..
Как?! Моя душа пела, моя душа плакала, сердце трепетало в горячем мареве любви.
— Видишь, теперь и у меня слезы... — всхлипнула я, утыкаясь мокрым лицом в грудь Отари. — Так долго к тебе шла!..
— Подожди… — Он отстранился, закрыл дверь на задвижку и снова заключил меня в объятия: — Все расскажешь мне, Оля! Все! Люблю тебя! Скучал, ждал!! Пойдем!
Он увлек меня к ложу, которое так любовно вчера для нас готовил. На бушлаты падал слабый рассеянный свет из вентиляционной решетки.
— Тебе удобно здесь? — ласково спросил он, склоняясь надо мной.
— Да…
И была любовь. Воды Славянского залива вышли из берегов. Лазурные волны вздыбились, накрыли поселок, луг, бетонный забор стройзоны и унесли нас в бескрайние просторы океана Нежности и Огня. Там мы дышали небом, пили солнечный свет, резвились в глубинах прозрачных вод. Наши губы сливались, мы растворялись друг в друге, теряли себя… Волны спадали, мы снова оказывались в сумраке нашего убежища, и тогда не отводили друг от друга глаз. «Оля!..» «Отари!..» Ласкающий взгляд, немое движение горячих губ: «Люблю!..», трепетное касание рук… И снова нас уносило лазурное цунами.
Раздался осторожный стук в дверь. Приглушенный голос снаружи позвал: «Эй, ребята! Обед!» Отари стал быстро одеваться:
— Не может быть! Полдня уже прошло?!
— Ты уходишь?! — отчаянно вскрикнула я и протянула к нему руки.
— Нет-нет, Оленька! Я сейчас…
Он открыл дверь, о чем-то тихо переговорил с товарищем и сразу вернулся.
— Кушать подано! — В руках мой любимый держал две стальные миски и радостно улыбался. У меня отлегло от сердца. И тут же я поняла, как сильно проголодалась!
— Смотри! — Отари поставил миски рядом со мной на бушлаты. Они были до краев наполнены картофельным пюре, густо перемешанным с кильками в томатном соусе. При виде этого простого блюда у меня разыгрался волчий аппетит! — Обычно мы пустую картошку едим. Смажут ее жиром из банок с тушенкой, и считается, что она с мясом! А сегодня друзья консервы с килькой для нас открыли! И вот! — Он царственным жестом указал на посуду. — В зоне это деликатес, Оля! Ради тебя старались, понимаешь? Чтобы мою любимую женщину угостить!
Мы набросились на еду. Никогда я не ела ничего вкуснее! Этот обед из одного блюда — в интерьере машинного отделения самоходного гусеничного крана — стал лучшим в моей жизни!
Потом Отари ненадолго выходил с пустыми мисками, принес бутылку воды. И снова мы принадлежали друг другу, снова были вместе. Я рассказывала ему о Хачике, о том, как мы штурмовали стройзону, как разрезали замок бытовки. Отари скрипел зубами:
— Обманули менты, дзагхлеби (собаки)! Не повели нас сюда в воскресенье! — Виновато обнимал меня, гладил по плечам, говорил: — Хачику скажу — он тебя до аэропорта проводит, на самолет посадит! С его ксивой везде пройдете, никто тебя проверять не будет!
Несколько часов пролетели, как несколько минут. На стройке раздались звонкие мерные звуки ударов металла о металл.
— В рельс бьют! Конец работе! — Отари смотрел на меня не отрываясь. — Пора идти, Оля! Перекличка сейчас будет!
Я бросилась ему на шею, прижалась губами к его сухим горячим губам. Не отпускала от себя. Прильнула к нему всем телом.
— Пять лет еще, милый! Как долго! Пять лет!
Сердце мое обливалось кровью.
Он торопливо шептал:
— Оля, Оленька!.. Я выйду на химию, ты сможешь приезжать, жить там сможешь!.. — Он писал об этом не раз. Я верила его словам. Но когда все это будет? Когда?!
Он бережно разомкнул мои объятия, встал, шагнул к двери.
— Как приедешь домой — сразу пиши! А то сердце мое болеть будет!
Я осталась сидеть на нашем любовном ложе, провожала его взглядом. По щекам текли слезы.
— Отари, береги себя!..
Он осторожно приоткрыл дверь, выглянул наружу, повернулся ко мне.
— Люблю! Жизнь моя!.. Дождись!..
Яркий свет, бьющий из дверной щели, оттенял фигуру Отари. Я всматривалась, но не могла разглядеть его лица.
Он отвернулся и прыгнул с порога на гусеничные траки. Дверь с визгом захлопнулась. Меня окружила серая полутьма.
В тот день я видела Отари последний раз в жизни.
***
Время все меняет. Мы привыкли считать его мерой длительности событий. Но это не так. Время творит наши судьбы. Оно делит жизнь на периоды и в каждом из них накатывает на нас волнами перемен, новых обстоятельств, встреч, обретений, потерь. Постепенно или вдруг мы становимся иными, наше окружение превращается в общество малознакомых людей. Мы вынуждены растерянно оглядываться и признавать: мир вокруг и внутри нас изменился, нужно действовать и мыслить иначе. Мы ощущаем незнакомый напор событий, он нас тревожит. Плыть в этом внезапно нахлынувшем потоке или сопротивляться ему изо всех сил? Решение всегда остается за нами. А Время расставит все на места…
После моей поездки к Отари наша любовь продолжалась еще пять лет. Я думала, это будет длиться всю жизнь, но…
Время все меняет.
Наша встреча не принесла того, чего я от нее ждала. Беременности не случилось. После операции, что мне сделали в 11-ой гинекологической больнице, прошел год. Теперь я жила с мыслью о том, что у меня не будет детей. Ведь мой лечащий врач Надежда Николаевна Баканова говорила: «В течение года тебе нужно обязательно забеременеть, иначе эта операция бесполезна. Потом начнутся те же проблемы…» Гадание в больнице, добрые предчувствия, хорошее состояние моего женского здоровья обещали мне другое. Нужно было прояснить ситуацию, решить проблему. Но до тех пор, пока Отари не выйдет на свободу, я решила об этом не думать.
Моя жизнь потекла своим чередом. Учеба в ИнЯзе, работа в Московском текстильном институте, в ВЦСПС. Ежедневные письма в колонию, Отари. Вечерами я привычно вышивала гладью изображение пяти белых калл.
Так прошло четыре года. Я окончила институт, получила диплом преподавателя английского языка. Стала работать в текстильном институте не только на дневном, но и на вечернем отделении. Там же, на кафедре английского языка, писала диссертацию «Билингвизм в СССР». Я взялась за нее не случайно, еще на последних курсах ИнЯза. Эта работа раскрывала важную тему. В многонациональной советской стране практика владения двумя языками — билингвизм — была широко распространена почти во всех республиках СССР. Ее научное исследование считалось чрезвычайно актуальным. Таким оно, кстати, остается и для современной России.
Тема диссертации была интересна мне, прежде всего, благодаря отношениям с Отари. Ведь он был классическим билингвом! Его ошибки в произношении или подборе русских слов давали мне самый живой материал для исследований. Я с упоением писала ему о своей работе.
Прошло еще полгода. Я готовилась к защите, печатала дома на пишущей машинке последние листы своей диссертации.
Тогда Отари и прислал письмо, которое изменило все.
Он совершил в зоне преступление. Какое — в его послании об этом не было ни слова. Состоялся суд. Срок заключения Отари в УЦ 267/30-2-30 увеличился на три с половиной года.
Сказать, что это известие было для меня ударом — не сказать ничего. Оно разрушило саму основу моей внутренней жизни — веру в счастье с Отари. Я вдруг сделала ужасное открытие: он всегда, всегда ставил свои чувства ко мне на второе место! Самым важным для него была преданность воровскому делу. Он говорил о любви и перечеркивал наше будущее все новыми и новыми преступлениями. Он был создан не для семьи. Он был создан как вор.
«Такой у него закон», — говорил старик Потапыч…
Письмо Отари стало приговором нашей любви. Я могла ждать его еще три с половиной года, еще пять или десять лет. Могла дождаться и заключить его в объятия. Но никогда не смогла бы построить с ним жизнь, обрести судьбу Женщины, Жены, Матери.
А я мечтала о такой судьбе. Мечтала иметь детей. Думала: «Отари вернется, и я узнаю, могу забеременеть или нет. Если нет, снова пойду в женскую консультацию, в больницу, к Бакановой, к знахарям — куда угодно! Черта возьму за рога, но стану матерью!» А теперь… Ждать еще три года? И почему три, а не больше? Кто знает, что натворит Отари за это время и сможет ли вообще выйти на свободу!..
С ним у меня не было будущего.
Мое сердце стонало от боли. Я должна была принять роковое решение: отказаться от своей любви. Но я любила!.. Что мне было делать?! Я продолжала посылать в колонию письма…
К разрыву меня подтолкнул сам Отари. После того, как он получил новый срок, что-то в нем надломилось. Его письма стали сдержанными, сухими. В них все чаще появлялись злые жалобы на строгости режима, на произвол администрации. Но этим дело не ограничилось. Он стал меня болезненно ревновать. «Ты пишешь холодные слова, без сердца! — жестко укорял он. И спрашивал: — Ты что-то скрываешь? У тебя кто-то есть?» Из месяца в месяц эта болезнь усугублялась. В конце концов он стал угрожать: «У меня в Москве есть друзья. Они за тобой следят. И если что…»
Мне было обидно до слез, но я не могла ему помочь. Не могла исцелить его ревность, его больную душу: он был слишком далеко и сделал так, чтобы мы не увиделись как можно дольше. Я не могла изменить его воровскую судьбу: ее законы вбивались в его сознание годами на пыльных улицах Сабуртало и в Глданской тюрьме. А семь лет пребывания в колонии Приморья довершили дело…
Неизбежное произошло. Я приняла решение — раз и навсегда лишила себя права строить жизнь с уголовником-рецидивистом. И написала об этом Отари.
На следующий день после получения моего письма он попытался покончить жизнь самоубийством. Забрался на стрелу того самого гусеничного крана, в котором мы встречались с ним пять лет назад, и спрыгнул с 20-метровой высоты.
Об этом я узнала из письма бывшего начальника отряда в УЦ 267/30-2-30 майора Костенко. К тому времени он стал подполковником и занял должность начальника колонии. «Отари жив, получил переломы, лежит в больнице, — писал мой старый знакомый. — Он выздоровеет. Но его психическое состояние оставляет желать лучшего. Он в тяжелой депрессии. Вы могли бы излечить его. Что случилось, Оля? Почему вы решили разорвать отношения с Отари?..»
Я читала и думала: «Боже мой, вы же сами пять лет назад в разговоре со мной дали ответ на этот вопрос! «Зэков трудно любить. Тем более таких, на строгом режиме…»
«Скажу больше, — продолжала я читать послание Костенко. — Ваш разрыв с Отари очень плохо сказался на дисциплинарной обстановке в его отряде. Вера в счастье и стремление заключенных к светлой жизни…»
Я отложила письмо. Меня не интересовали вера и стремления заключенных, тем более заботы начальника колонии. Костенко не получил моего ответа.
Долгие годы я сохраняла дружеские отношения с тетей Циалой. Мы иногда обменивались письмами. От нее я узнала о дальнейшей судьбе Отари.
Он вернулся из колонии домой, в Тбилиси, привез с собой большой фибровый чемодан, набитый моими письмами. Тетя Циала рассказывала, что не раз видела, как он читал их и плакал.
Он любил меня. И в моем сердце продолжала звучать стонущая нота любви к нему. Но мы оба ничего уже не могли изменить.
Тетя Циала стала подыскивать для Отари невесту. Надежда на то, что женитьба благотворным образом скажется на судьбе любимого племянника, не оставляла эту добрую женщину. Женой Отари стала скромная 16-летняя девушка. Она родила ему сына.
Но ему не нужны были ни сын, ни молодая жена. Он знал свой жребий.
Отари уехал во Владивосток, отыскал друзей по колонии и занялся криминальной торговлей подержанными японскими автомобилями. Это был опасный бизнес. В нем всегда на кону стояли большие деньги. Охотников за доходами группировки Отари находилось немало. Однажды преступники похитили малолетнего сына его друга и стали требовать за жизнь мальчика огромный выкуп. Состоялись переговоры, стороны к согласию не пришли. Отари с друзьями решил отстоять жизнь ребенка силой. Завязалась перестрелка. Мальчика освободили, вернули отцу. Но мой любимый в ходе того жестокого столкновения был убит…
Отец спасенного ребенка с почестями проводил своего друга в последний путь. Заказал для него гроб из ценных пород дерева с золотой инкрустацией, отправил тело на родину и организовал похороны. На одной из золотых пластин, украшающих последнее пристанище Отари, было написано: «Спасибо, друг!».
Я много думала над обстоятельствами смерти моего любимого. Они говорили сами за себя. Он погиб, спасая жизнь ребенка… Его заблудшую растерянную душу всегда озарял немеркнущий свет. Вот почему он был способен искренне и сильно любить, вот почему вызвал во мне столь же искреннее и сильное ответное чувство. Вот почему он не видел жизни без любви ко мне и шагнул со стрелы подъемного крана в пустоту. Иногда мне кажется, что он погиб в тот день, когда получил мое последнее письмо…
Я заставила себя забыть о первой любви. Нужно было строить другую жизнь, без нее. Я успешно защитила диссертацию. Мне прочили должность штатного преподавателя на кафедре английского языка Московского текстильного института. Тогда же меня вызвали на Лубянку, в КГБ, и предложили работать переводчицей. В стране началась перестройка, повеял, как тогда говорили, ветер свободы и перемен. Перед людьми, казалось, открывались невиданные перспективы. Страна вступала в новую эпоху.
Новая эпоха настала и в моей жизни. Я с надеждой смотрела в будущее. И верила в себя. «Плохая» девочка с Лисы, лихая подруга бразильянки Моники, кокетливая Актриса, невеста американского бизнесмена Дэвида Барбера, любимая девушка грузинского вора Отари — все они ушли в прошлое. Как там у Марины Цветаевой в стихотворении «Тебе — через сто лет»? «Друг! Не ищи меня! Другая мода!..» Мне предстояло развить и отстоять собственный бизнес, четырежды выйти замуж и развестись, родить и воспитать четверых детей, построить дом и взрастить вокруг него роскошный сад, стать телеведущей и лицом Первого канала, написать книги…
Да, в моей жизни настала новая эпоха.
Но это совсем другая история.
И я обязательно ее расскажу.

© Ольга Платонова, 2016
Дата публикации: 12.10.2016 09:58:35
Просмотров: 2376

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.