Долгая любовь Сони Батуриной. Часть 1. Так жили наши деды. Год 1935

Светлана Оболенская

Форма: Роман
Жанр: Просто о жизни
Объём: 160151 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

ОТ АВТОРА. Некоторое время назад я поместила на страницах "Планеты писателя" главу из написанного мною романа. Тепеь я решаюсь выложить его целиком, и сегодня публикую первую часть романа.

Посвящаю памяти моего брата Валерьяна Осинского

ОГЛАВЛЕНИЕ

ПРОЛОГ

ЧАСТЬ 1. ТАК ЖИЛИ НАШИ ДЕДЫ. ГОД 1935.

Глава 1. Ленинград. 1935 год
Глава 2 Соня
Глава 3. Ворошилов курит папиросы "Бокс"!
Глава 4. На Кавказ!
Глава 5. Митя
Глава 6 «Изысканный бродит жираф...»
Глава 7. «Мой костер...»
Глава 8 Новый Афон
Глава 9 Комната номер 3.
Глава 10. Арест
Глава 11 «Деньрожденье» Пети Батурина

ЧАСТЬ 2. Империя ГУЛАГ. Эпизоды.

Глава 12. «Прошли мы ужасы суда...»
Глава 13. «Театральный роман»
Глава 14. Побег
Глава 15. Лазарет
Глава 16. История Аманды Енсен

ЧАСТЬ 3. ПРЕДАННОСТЬ И ПРЕДАТЕЛЬСТВО

Глава 17. В Москве, на Красной Пресне
Глава 18. Студент Петр Батурин
Глава 19 Грабиловка
Глава 20. Доцент Дмитрий Сорокин
Глава 21. В одиннадцать без пяти
Глава 22. А почерк все тот же...
Глава 23. «Прощайте, Райзен...»
Глава 24 «Восемь строк о свойствах страсти...»
Глава 25. А было так...
Глава 26 Преданность и предательство - однокоренные слова.
Глава 27. «И исшед вон, плакася горько...»

ПРОЛОГ

Мы начинаем наше повествование с мыслью о великом городе Санкт-Петербурге, одном из красивейших городов на земле. А для многих он вообще единственный. Искромсанный, изуродованный изнутри революциями и войнами, он не погиб, он стоит, вечный, величественный в своей немыслимой красоте. Стоял и тогда, когда начали потихоньку зарождаться события, которые развернутся в нашем романе.
Город этот назывался тогда Ленинградом, и с приближением 20-й годовщины Октябрьской революции 1917 года, уходили в прошлое самые тяжелые послереволюционные времена. Ушел в прошлое военный коммунизм, отменили продовольственные карточки и елки разрешили ставить на Новый год. А по Невскому проспекту еще неторопливо цокали копыта старых ивозчичьих лошадей, создавая впечатление, что все тихо, все спокойно, все хорошо, хорошо, хорошо. Да ведь и в песне пелось: «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей…».
Перед первомайскими праздниками 1935 года, когда подзабылось страшное – убийство Кирова, появилась робкая надежда на то, что беды и неустроенность жизни позади. И странно соединялись той весной 1935 года яркие платья женщин – стали думать о моде, красные кумачовые косынки уступали место первым шляпкам, – светлые костюмы молодых людей, прогулки на островах – и тайный страх, гнездившийся в душах, страшные мысли, которые никто не хотел додумать до конца. Словно какой-то странный невидимый, но смутно ощущаемый туман стоял над городом. Он то сгущался, то редел, но не исчезал – ползли по городу тревожные слухи.
По вечерам жители города, вернувшись с работы, где днем бодро и с энтузиазмом вносили свой вклад в выполнение второй пятилетки, дома проверяли приготовленные на всякий случай мешочки, саквояжи, чемоданчики с парой белья и нехитрыми туалетными принадлежностями. А с наступлением темноты напряженно прислушивались к звукам автомобилей, въезжавших в гулкие ленинградские дворы – колодцы, и замирали, услышав звонок у двери и четкие шаги военных сапог в коридоре коммунальной квартиры. За мной? Ах, нет, не сегодня. И засыпали тревожным сном чуть ли не под утро.
И шли тихие разговоры:
- Сегодня двоих увели. Из дворянского происхождения.
-А за что?
-Как за что? Из «бывших»…
- Дак что, площадь освободилась? У меня ребята мал мала меньше.
- На дверь бумажку с печатью повесили. Так что, знаешь? «На чужой каравай…»
- Дак я и ничего.
А те, что ночью освободили жилплощадь, исчезали бесследно, и о них старались не говорить, не вспоминать. Многих, правда, можно было увидеть на вокзале, строем стоящих перед поездом, да только на перрон посторонних не пускали. Везли их в далекие края, иногда поодиночке, иногда семьями; иногда в простых вагонах, а иногда в теплушках – уж тут как получится, транспорта не всегда хватало. А в теплушке-то еще и лучше – у кого спиртовка, у кого примус – кашу детям варить. Уезжали «бывшие» с конца февраля – холодно еще было. И увезли в никуда счетом 11 тысяч человек, а, может быть, и больше. Да и как считать? Едва ли не половину расстреляли года через два.
Но зато атмосфера очистилась – не было больше в славном городе Ленина этих никчемных жителей, которые одним только своим присутствием содействовали произошедшему 1 декабря 1934 года злодейскому убийству любимца питерских рабочих и сталинского любимца товарища Сергея Мироновича Кирова.
И решение жилищной проблемы в Ленинграде существенно продвинулось – комнаты в коммунальных квартирах, опечатанные властями, пустовали недолго. Но только не тетя Даша с ребятами «мал мала меньше» и ей подобные их заселили, а подтянутые, в ремнях и кожанках, суровые мужчины самого аскетического образа жизни, только лишь на ночь снимавшие с себя ремни с револьверами и готовые в любую минуту, днем ли, ночью, выехать по делу. Или служащие из Смольного, по утрам отправлявшиеся на работу с потрепанными пустыми портфелями, распухавшими к вечеру и издававшими приятные запахи съестного.
Страшно было жить в городе Ленинграде тем, кто умел и хотел задумываться над происходящим. Да многие ли умели? Лучше, конечно, было не думать, тем более, что, как бы там ни было, а жизнь упорно пробивала себе дорогу, молодые люди гуляли душистыми весенними вечерами, влюблялись, целовались, рожали детей. Словом, жили, жили, жили, пока жилось, пока еще не придавила тяжелая пята тирана. А, может,надеялся каждый, меня-то и не придавит!

ЧАСТЬ 1. ТАК ЖИЛИ НАШИ ДЕДЫ

Глава 1. Ленинград. 1935 год;

Апартаменты на третьем этаже в доме № 24 по Литейному проспекту когда-то принадлежали преуспевающему петербургскому адвокату. Здесь была и приемная, и жилые комнаты его семьи. Потом большую квартиру переделали, комнаты перегородили, и, заселенная восемнадцатью разнообразными жильцами, она стала коммуналкой – одним из первых безумных достижений в строительстве общества социального равенства.
Извилистый коридор вел из прихожей в далекую большую кухню, всегда завешанную бесконечно сохнущим бельем, заставленную многочисленными столами разной степени чистоты и порядка. Там гудели примусы, шипели сковородки, и запахи жареной картошки смешивались с ароматами несвежей рыбы. Рядом, за рассохшейся, едва затворяемой дверью – уборная, по утрам осаждаемая жильцами. За соседней дверью, в ванной, стены украшали промятые детские ванночки, корыта, тазы и в середине – разобранный велосипед.
Супруге бывшего владельца квартиры, давно сгинувшего в необъятных просторах нашей родины, маленькой, робкой старушке Констанции Леопольдовне оставили-таки неплохую комнату у самой входной двери. В окружении пожелтевших фотографий, накрахмаленных скатерок и салфеточек она коротала свои одинокие старческие дни. Покоя, однако, не было. Гулкое чрево коридора иногда доносило до ее слуха не очень даже и тихий шепот соседей: «... переселить эту Констанцию надо вот туда, рядом с ванной, а сюда – семейных».
Семейных в квартире было, впрочем, немного. В десятиметровой комнате обитала шумная семья Гроссманов. Глава семьи, токарь высокого разряда, работал на заводе «Красный путиловец», а жена его Циля вела домашнее хозяйство, занимаясь главным образом укрощением двух мальчишек - погодков, школьников Сени и Додика, полагавших длинный общий коридор наилучшим местом для игры в прятки. Циля постоянно заводила разговоры о несправедливости распределения жилплощади. Соседка Гроссманов, молодая художница Алла, писавшая вывески и плакаты, тайно мывшая кисти в ванной, вызывая тем самым крайнее неудовольствие соседей, охотно вступала в такие беседы – они с мужем ждали ребенка, предположительно двойню. А еще Алла небезосновательно подозревала тишайшего жильца крошечной комнатушки, заведующего цехом на швейной фабрике, Семена Моисеевича Гольдмана, в том, что по ночам он стирает в ванной носки и не гасит за собой свет в уборной. Муж Аллы, ежедневно отправлявшийся куда-то на службу, – а куда, никто точно не знал, – постоянно громко сообщал кому-то по телефону о своем безусловном праве на расширение жилплощади за счет имеющихся излишков у некоторых социально далеких квартиросъемщиков. И Констанция Леопольдовна всякий раз вздрагивала, заслышав подобные речи.
Иногда споры о том, кого именно из семейных следовало переселить в комнату Констанции Леопольдовны, или о том, как выследить и наказать нарушителей порядка, разгорались слишком уж сильно. Тогда из своей комнаты выходил Петр Иваныч Батурин, высокий, плотного сложения, с большими темными руками, в которые навсегда въелась типографская краска – он был наборщик, потомственный типографский рабочий, – и зычным голосом произносил неизменное:
- Цыц, бабы!
И спорящие умолкали и расходились.

Петр Иваныч Батурин считался в этой квартире за главного, хотя никто на этот пост его не назначал. Но по его слову разрешались конфликты и вообще поддерживались более или менее приемлемые отношения. Он занимал в адвокатской квартире просторную светлую комнату и проживал там со своей супругой Евдокией Ивановной и двумя сыновьями. Оба уж выросли, Фёдор уехал на Север, да там и застрял, а Максим, выучившись на юриста, получил хорошее место юрисконсульта на заводе «Красный треугольник». Вскоре Максим женился на милой девушке Соне, учившейся на курсах журналистики.
Стройная, крепкая, смуглая, с блестящими черными волосами, уложенными по моде, «a la Любовь Орлова», Соня была самой красивой женщиной в квартире. Да что там в квартире, – на всем Литейном! Самой красивой, самой приветливой и самой жизнерадостной. Среди не очень далеких предков со стороны отца у Сони числились цыгане. Вероятно, они и одарили ее яркой внешностью – черноглазая , яркие губы, маленький прямой нос между круглых щечек, которые Максим называл яблочками, и белоснежные мелкие зубы, открывавшиеся в радостной улыбке.
Жили Батурины спокойно и дружно. Петр Иваныч своими силами поставил у себя перегородку, отделив маленькую комнатку для молодых, и через год Евдокия Ивановна, сияя от счастья, нянчила внука Петю, Петушка, Петрушу.
И потекли годы один за другим. Соня окончила курсы и с помощью Максима Петровича устроилась на работу в газету «Ленинградская правда». Работа в редакции, спокойные вечера дома, воскресные семейные обеды. Все тихо, ладно..., если бы не особенный жилец – Борис Михайлович Ступин, статный, средних лет седоватый мужчина.

По утрам, переждав спешащих на работу, он отправлялся в ванную. В нижней сорочке, в подтяжках, встречая Констанцию Леопольдовну, он извинялся за свой, по его выражению, нецензурный вид, и почтительно целовал ей руку.
Затем по заведенному распорядку Ступины пили желудевый кофе с молоком, и Борис Михайлович отправлялся на службу – он работал секретарем в суде. А супруга его, Лидия Ивановна, брала на поводок своего любимца, английского сеттера Гвидона и выводила на прогулку. Это было зрелище! Пес тянул ее с такой силой, что она едва удерживала его, упираясь ногами, – как на вожжах. Вернувшись с прогулки, лениво готовила скудный обед, происходивший часов в семь вечера, да почитывала старые авантюрные романы.
Борис Михайлович был завзятым картежником, членом небольшой компании любителей игры в винт. Два раза в неделю Лидия Ивановна совершала ритуальные приготовления: на стол стелила чистую скатерть, на краю расставляла разнокалиберные чайные чашки, сухарики в сухарнице накрывала салфеткой. Сама же уходила из дому к родственнице – во время игры страсти кипели, и возгласы участников винта не предназначались для дамских ушей.
Как-то раз, встретившись в прихожей с Соней, Борис Михайлович пожаловался ей:
-У меня сегодня прорыв наметился, обычно друзья собираются, мы в винт играем. Лидуша на весь вечер ушла, спасаясь от моих винтеров, а они, коварные, не пришли. Заходите на огонек, чайку попить? У меня хороший чай есть – клиент презентовал.
- Так Вы в карты играете? На деньги?
- Да что Вы, – рассмеялся Ступин, – какие деньги! Так, на копейки. Это удовольствие. Знаете, что Анатоль Франс сказал? Кто не играет в карты, тот готовит себе печальную старость.
Соня согласилась – Максим в тот вечер задерживался на работе, а Петю всегда укладывала спать бабушка.

Жилище Ступиных произвело на Соню ошеломляющее впечатление. По грязным, неопределенного цвета стенам и облупленному потолку с остатками лепнины тянулись провисшие темные провода; посередине комнаты над обеденным столом висела голая сильная лампочка, которую супруга хозяина Лидия Ивановна иногда прикрывала свернутой газетой. Большим шкафом был выгорожен угол, – там стояла кровать хозяина. По периметру – вычурная этажерка как бы из стеблей камыша, тумбочка с мраморной крышкой и выломанной дверцей, продырявленное плетеное кресло- качалка. Стену напротив украшала прекрасная репродукция портрета Пушкина кисти Кипренского, один из считанных экземпляров, изготовленных в 1887 году к пятидесятилетию со дня гибели поэта. В углу красивый старинный письменный стол с жалкими остатками зеленого сукна. И густой запах затхлых старых вещей, лекарств и давно не мытой собаки.
- Не удивляйтесь нашему беспорядку, – извинился Борис Михайлович, – я здесь временным себя чувствую. Мне это все...Ладно, вот Вам чайник, едва вскипел. Действуйте.
- А что за клиент может быть у секретаря суда? – полюбопытсвовала Соня, заваривая отличный цейлонский чай.
- Эх, проговорился, – покачал головой Ступин, –но я почему-то уверен, что Вы умеете хранить тайны. Я ведь адвокатом был, потом пришлось это оставить. Но иногда по гражданским делам помогаю знакомым – тайно, конечно, ну, – иск составить или кассационную жалобу написать.
- А я в юриспруденции – ноль, – призналась Соня. – А надо бы поучиться, я ведь журналистка, в газете работаю.
- В какой, позвольте спросить?
- В «Ленинградской правде».
- И на какие же темы пишете?
- О детях, в основном. Вот несколько статей о беспризорниках написала.
- Ну, это еще ничего. Только о политике не пишите.
- Почему?
- А Вы не догадываетесь? Тяжелые времена наступают, Софья Сергеевна.
- Лучше Соня, ладно?
- Извольте… – Борис Михайлович принял из рук Сони дымящуюся чашку – Знаете, убийство Кирова все изменило, надломило. А, может, и раньше все надломилось. Не знаю, поймете ли Вы меня… – Ступин осторожно взглянул в глаза Соне и, уловив в них удивление и интерес, продолжал – я старше Вас, многое видел. Вы застали голодные годы в Питере?
- Нет, мы с мамой жили в Смоленске.
- Ну, там тоже не сахар, конечно, но то, что здесь происходило после революции, ни с чем не сравнимо… – и совсем тихо продолжил, – произвол. Хватают, расстреливают прямо на улицах. Голод, смерть, вечный страх за жизнь близких. Страшное слово "ЧК". Потом поспокойней стало, а теперь?.. Вы видите, что делается?
- А что делается, Борис Михайлович? Я Вас не совсем понимаю.
- Врагов ищут повсюду. Аресты кругом, высылки. Раскройте глаза, милая журналистка.
- Борис Михайлович! – воскликнула Соня, – но ведь это революция продолжается! Сила событий предполагает необходимость террора. Опыт Французской революции...
- Ах, Сонечка, это все риторика, – покачал головой Ступин. – Этому Вас на курсах учили. А жизнь – несколько другая материя. Знаете, как русская интеллигенция революции ждала? Мечтали о свободе... А получили кровь и смерть. Впрочем, это долгий разговор, да и время позднее. Ступайте, дорогая, – Борис Михайлович поднялся, – Ваши, верно, удивляются, куда это Вы запропали.
Поднялась и Соня.
- Но мы еще поговорим, Борис Михайлович?
- Ну, конечно, поговорим. Только все это конфиденциально.
- Ну, что Вы, конечно, я это отлично понимаю.

И Соня стала изредка захаживать к соседям. Играя с ней в шахматы, Ступин рассуждал о судьбах России, о ее истории и будущем.
- Тише, тише, – дергала его за рукав Лидия Ивановна, боязливо оглядываясь, – ты забыл – здесь стена просто картонная. Не слушайте Бориса, Соня, это его конек. А Вам жить да жить, у Вас мальчишечка растет, о нем надо думать, а не об этой галиматье.
Однажды, когда они были одни, Ступин спросил Соню, как у них обстоит дело в семье. И неожиданно для себя, не раздумывая, Соня ответила:
- Да никак, Борис Михайлович, никак.
- Как это - никак?
-Да вот так: все идет по накатанной колее. Муж, сын, родители. Все правильно, но только очень скучно.
- Ну, не надо, Соня. Может, просто устали? Вы давно с Максимом Петровичем вместе?
- Семь лет уже. Женились по любви. Но, может быть, я не знала, что такое любовь? Мне казалось, что я очень ему нужна, а в нем ценила спокойствие, надежность. Мне с ним хорошо было, и сын у нас. Он верный друг мой, это так. Но в последнее время как представлю себе, что всю жизнь так будет, как сейчас... У меня с детства мечта весь мир повидать. Знаете:
Из Ливерпульской гавани всегда по четвергам,
Суда уходят в плаванье к далеким берегам.
Плывут они в Бразилию,
Бразилию,
Бразилию,
И я хочу в Бразилию, к далеким берегам...
Так вот, если уж не в Бразилию, то еще куда-нибудь. Вообще нельзя же всю жизнь на одном месте топтаться. Что-то должно же меняться ...
Борис Михайлович вздохнул и покачал головой, а Соня подошла к окну и замерла, прижавшись лбом к стеклу. На улице было темно, трамвай, подходя к остановке, звенел, а на проводах вспыхивали и гасли искры. Гвидон спрыгнул с дивана и стал рядом с Соней, положив лапы на подоконник. Он тоже глядел во тьму. Молчание повисло в комнате.
Потом Ступин сказал:
- Мы на днях в отпуск уезжаем, на пару недель. Хотите совет на прощанье? Вы человек искренний и, наверное, горячий, да еще и перемен жаждете. Максим Петрович совсем другой. Но ведь он Вас и Петю любит и, вероятно, никаких перемен не хочет. Может быть, вам отдохнуть друг от друга надо? Это иногда очень полезно. Попросите в газете командировку и поезжайте куда-нибудь, ненадолго. Отдохнете и чувства свои проверите. Знаете, как соскучитесь по семье! И еще главное: не хочу Вас пугать, но в Ленинграде с каждым днем становится все опаснее. Арестов все больше. Уезжайте отсюда хотя бы на время. Послушайте меня, верно говорю, как другу.

Максима Петровича, мечтавшего прожить всю жизнь со своей любимой, красивой и умной Сонечкой, с некоторых пор стала пугать ее странная задумчивость. Он никак не мог понять причины слишком серьезного ее настроения. Соне нравилась работа в газете, она сочиняла рассказы для детей и водила знакомство с работниками Детгиза, знакома была с самим Маршаком. И в семье вроде бы все хорошо – никаких ссор и разногласий ни между ними, ни с родителями, обожавшими невестку и внука.

А Соня…
Как-то на лестничной площадке, куда сотрудники «Ленинградской правды» выходили покурить, она призналась своим приятельницам:
- Вот, вроде бы, все у меня хорошо. Семья хорошая, Петьку обожают, и я у них не чужая, любят меня. Но чего-то мне не хватает. Слишком все ровно и правильно. По будням работаем, по выходным обед семейный, вечером дома. Своей компании у нас нет. И так из месяца в месяц. Скучно...
- А ты чего, Софья, хотела бы? – спросила корректорша Анна Дмитриевна.
- А я бы хотела... Ну, не знаю. Поехать куда-нибудь, страну повидать. Вон на Дальний Восток комсомольцы едут, и я бы с ними... Или куда-нибудь в горы.
- Цыганка ты, Сонька, – засмеялась Галка, молоденькая секретарша из отдела главного редактора, - охота к перемене мест одолела?
- Ну, может, и так. Впрочем, нет. Не только.
И она задумалась – вспомнила совет Ступина.

А на дугой день утром, направляясь в ванную, Соня заметила на двери комнаты тишайшего жильца Семена Моисеевича Гольдмана полоску бумаги с печатью. Она вернулась к себе. Спросила встревоженно:
- Мама, это что же с комнатой Гольдмана произошло?
Соня называла свекровь мамой без всякого напряжения, а Петра Иваныча почему-то звать папой не могла,
- Ты, Сонечка, не слышала ничего ночью? Забрали его.
- Как забрали? Почему?
- Вот так. Забрали. Петр Иваныч не разрешил мне встать. Мы из комнаты не выходили. Обыск был, понятые из 8-й квартиры пришли. Ты не волнуйся, нас это не касается. Садись завтракать.
- Я сейчас. Только на минутку...
И она побежала к Ступину.
- Вот хорошо, что зашли, Соня, – Борис Михайлович в старом плаще и кепке завязывал какой-то узел, – мы уезжаем.
- Да ведь вы только послезавтра собирались...
- Нет, поедем сегодня. Про Гольдмана знаете? Мало ли что ему там говорить придется. Так вот я решил – береженого Бог бережет. Подумайте над моим советом, Соня. Ну, всего Вам доброго. Прощайте.

Семена Моисеевича Гольдмана жильцы квартиры никогда больше не видели. А бумажку на двери через несколько дней снял появившийся ниоткуда молодой человек приятной наружности. Когда Петр Иваныч, по своему обыкновению, зашел к новому жильцу познакомиться и рассказать о порядках в их квартире, тот не очень вежливо прервал объяснения тов. Батурина, показал ему удостоверение сотрудника Ленинградского ОГПУ НКВД и сообщил, что правила поведения жильцов в коммунальных квартирах ему хорошо известны.
Обескураженный приемом нового соседа, Петр Иваныч вернулся к себе и, качая головой, поделился впечатлением с супругой.
- Ну и ну, – сетовала Евдокия Ивановна. – А за что Семена Моисеевича-то взяли? Такой тихий, вежливый. Всегда поможет. Ни с кем не ссорился. Хороший человек. Может, этого, нового попросить похлопотать?
- Да ты что, Дуся! Ты запомни – не наше это дело! Лучше на наших ребят посмотри. Что-то у них не так в последнее время. Я вот думаю – не в этой ли Сониной дружбе со Ступиными причина? Слава богу, что уехали хоть на время. Сонечка по вечерам пропадать не будет.

Глава 2. Соня
.
В белой полотняной юбке и белой майке на шнурочках, свежая, черные волосы блестят, на щеках румянец, Соня спешила и уже открыла дверь на лестницу. В этот момент в коридоре раздались чьи-то торопливые шаги, и в прихожую почти выбежал обитатель гольдмановской комнаты. Соня уже встречала его в коридоре и, зная, где тот служит, бросала небрежное «здрасьте» и проходила мимо.
- Постойте, – удержал он Соню, – и закройте пока дверь. Пора нам познакомиться.
Невысокого роста, но очень складный, коренастый, голубоглазый, с аккуратно подстриженными русыми волосами. «Губы тонкие и взгляд недобрый», – подумала Соня.
- Меня Николаем зовут. Николай Колпаков. А Вас, кажется, Соня? В газете работаете? Комсомолка?
Колпаков протянул ей руку. Соне не хотелось отвечать – ей очень не нравилось, что он живет в комнате Семена Моисеевича, – но руку все же подала. Сказала, что ей 27 лет и из комсомольского возраста уже вышла. А работает – да , в газете, вот сейчас туда торопится, и разговаривать ей некогда.
Но Николай придержал ее за локоть:
- Нет, погоди минутку, – неожиданно перешел он на «ты», – не спеши. Мы с тобой здесь, может быть, самые молодые, нам надо вместе держаться. Давай вечерком потолкуем, – он задумался на минуту, – нет, вечером не выйдет. Служба. А завтра я на несколько дней уеду. Слушай, давай сейчас. У вас что, совещание? Нет? Если что, я позвонить могу, предупрежу. Зайдем ко мне.
Соне совсем не хотелось заходить к нему, но Николай каким-то официальным тоном строго сказал, что им действительно надо поговорить очень серьезно.
- О чем же это? – удивилась Соня. – Ну, хорошо, но только ненадолго. Совсем нет времени, я уже...
- Там посмотрим, – строго оборвал ее Николай, – заходи.
Соня усмехнулась – что за неуместная строгость со стороны незнакомца! Но зайти пришлось.
Скудная мебель Семена Моисеевича стояла на своих местах: узенькая кровать, застеленная одеялом шинельного сукна – «наверное, уже колпаковское» – подумала Соня, – стол у окна да пара стульев. В углу чемодан. На полу возвышалась кипа газет.
- Не успел убрать. Да и хотелось взглянуть, что этот старик читал, – пренебрежительно усмехнулся Колпаков.
- Гольдман совсем не старик, – запальчиво возразила Соня, – и он много читает, да! Его спросишь про события на Западе – он все досконально знает. Отсюда и газеты.
- Не слишком ли много знал твой Гольдман? Да ладно тебе, с ним разбираться повыше люди будут. У меня к тебе другое дело. Садись.
Соня с неохотой села.
- Я вот о чем хотел с тобой переговорить, – начал Колпаков, – сперва думал пригласить для серьезной беседы к нам, а потом решил – дома , может быть, даже удобнее. Это пока предварительно.
Соня внутренне сжалась. «О чем может быть этот разговор? О комнатах, – предположила она. – Неужели Констанцию станут переселять?
- Отчего Ступины бежали на следующий день после ареста Гольдмана, как ты думаешь?
- Да они в отпуск на пару недель уехали.
- А ты откуда знаешь? – недобро улыбнулся Николай. – Ну, поглядим, каков будет отпуск… – И чуть помедлив, совсем уж по-свойски продолжил: – я от тебя помощи жду. Вот несколько вопросов. Ступин личность сомнительная. Что ты о нем думаешь? Что другие говорят? Какие вообще разговоры в нашей квартире ведутся, какие настроения у людей, что говорят об аресте Гольдмана? Ты понимаешь, конечно, что наш разговор нужно держать в полном секрете. Понимаешь?
Всё поплыло в голове у Сони. Словно тот, ленинградский, временами сгущавшийся над городом туман серой мглой вмиг окутал ее. Что ей предлагает Колпаков?! Она знала, что надо немедленно отказаться, но не могла ни слова вымолвить. Голос Николая прорезался вновь:
- Да ты не волнуйся, чего так побледнела? Мы еще поговорим, ты все поймешь, я знаю. Семья у тебя хорошая, наша, рабочая...
И что-то еще говорил он: бу-бу-бу, – слышалось Соне.
- Да что с тобой? Воды, может быть? А ну очнись!
И Николай принялся двумя руками хлопать ее по щекам.
- Руки! – крикнула вдруг Соня, – руки убери!
- Тише ты, ненормальная, нас же услышать могут...

Медленно, как во сне, Соня встала, вышла из комнаты, медленно прошла по коридору к входной двери. Николай шел за ней и остановился, наблюдая, как она, держась за перила, медленно спускается по лестнице.
Соня остановилась в парадном и постояла несколько минут, приходя в себя. Привычно пахло кошками и мочой. Где-то рядом громко и весело кричали дети. И тут Соня заплакала. Она вышла на залитый солнцем Литейный проспект, громко всхлипывая, и едва успевая утирать набегающие слезы. Прохожие оглядывались на нее.
Тогда она свернула в подворотню и вошла в какой-то двор. Здесь было пусто и тихо. Села на скамейку в чахлом палисаднике, откинула голову на спинку, закрыла глаза. Так много всего сразу навалилось на нее. Главное – Колпаков . «Гнусь какая! Следить за квартирой и доносить ему? Пошел он со своими предложениями к чертовой бабушке! Занял комнату Семена Моисеевича и ничего, живет себе, не тужит. Борис Михайлович у него под подозрением! И ведь он не отстанет, это ясно. Ступин уехал, не с кем посоветоваться... Петра Иваныча попросить поговорить с Колпаковым? Ох, нет, ни в коем случае – мало ли как тогда всё обернется. И с Максимом не посоветуешься – тот больше Петра Иваныча испугается. Да с Максимом вообще все разлаживается. Не люблю я его больше! Уехать, уехать немедленно. И Борис Михайлович советовал. Это будет главный шаг, и его надо совершить без раздумий и без промедления. А вокруг него и все остальные вопросы решатся. Вот так!»
Неожиданно потемнело. Соня подняла голову - облаком закрыло солнце и, кажется, это была туча, наполненная дождем. Соня утерла слезы, решительным шагом вышла на улицу и поспешила к трамваю. В небе грохнуло кровельным железом, поднявшийся внезапно ветер взлохматил Сонины волосы и бросил ей в лицо горсть песка. И дождик ливанул, обозначив линию лифчика под намокшей майкой, разгладив волосы. Торопясь, перескакивая через вмиг разлившиеся лужи, Соня едва успела вскочить в уходящий вагон.

Как это изредка случается, всё сошлось в тот день, чтобы укрепить Соню в ее намерении. Когда она добралась до редакции, дождь утих. У дверей встретила Галку – ту самую, из отдела главного редактора. Сняв туфли, она со вкусом шлепала по теплым лужам.
- А я тебя искала, – обрадовалась она Соне, – у меня для тебя новость.
В вестибюле, обтирая мокрые ноги и надевая туфли, Галка сообщила, что ее подруга, заядлая туристка, только что вернулась с Кавказа.
- «Красная Поляна», в Кавказском заповеднике, недалеко от Сочи, в горах. Говорит – рай земной, горы, альпийские луга, озера невиданной красоты! Там даже царский охотничий дворец есть. И вот в этой Красной Поляне недавно организовали турбазу, замечательную. Туда по путевкам приезжают туристы, но есть и научное отделение заповедника. Работа в самом начале, там люди нужны, энтузиасты.
- А ты, Сонька, и есть энтузиастка! – смеясь, тараторила Галка, – и к тому же авантюристка! Говорила – уехать хочешь. Вот и езжай, поработаешь и отдохнешь от здешней суеты. Будешь оттуда корреспонденции нам слать.
- Ух ты, – внезапно воодушевилась Соня, – а что, и вправду поехать? И Петьку с собой возьму. Море увидит, покупаемся.
- Нет, это не на побережье, а высоко в горах. С Максимом поезжайте.
- Ну, нет. С Максимом – нет.
Больше часа Соня в раздумье сидела за редакционным столом, чинила карандаши, сменила ленту в пишущей машинке. Принималась писать очередную корреспонденцию о беспризорниках, появившихся на Финляндском вокзале, с хрустом мяла бумагу, нервно выдергивая ее из каретки, выходила покурить, на лестничной площадке пила воду из фонтанчика, и, наконец, решившись, взяла чистый лист и написала наверху большими буквами: Заявление.
Вопрос о командировке решился на удивление легко. Зав. отделом живо заинтересовался ее предложением. Он любил все необычное. А тут еще недавно прочитал статью о найденной где-то на Кавказе, кажется, в Новом Афоне, таинственной пещере или даже пещерах? Вот и там хорошо бы побывать... Деньги как раз есть – кончается первое полугодие.
- Одним словом, заявление я Вам подписываю, – обрадовал он Соню, – согласуйте в бухгалтерии, оформляйте, и счастливого пути на Кавказ!

На Кавказ! На Кавказ! Все устроилось наилучшим образом. Куда труднее будет дома объяснить внезапное решение уехать, и притом немедленно. А ехать нужно в ближайшие дни, пока не вернулся гнусный Колпаков. О своем разговоре с ним она решила не сообщать домашним. И, конечно, следовало молчать о действительной цели своей поездки – о том, что она едет «отдохнуть» от семейной жизни.
Вечером за ужин сели всей семьей. Евдокия Ивановна достала с кровати закутанную в теплый платок и еще подушкой накрытую кастрюлю с гречневой кашей, поставила на стол молоко. Максим и Петя любили с молоком. Петр Иваныч, по обыкновению, начал вечернюю беседу: «Ну, рассказывайте...»
Если бы Соня была верующей, она, наверное, перекрестилась бы. Но в Бога она не верила, и ни от кого помощи ждать не приходилось. Вся сжалась, руки сложила на коленях и отодвинула тарелку.
- Ты что, Сонюшка, – удивилась Евдокия Ивановна, – тебе нехорошо?
- Нет, нет, мама, – голос у Сони невольно задрожал, – просто у меня неожиданная новость. Меня от газеты в командировку посылают.
- Ну, и что? – спокойно сказал Петр Иваныч. – Значит, доверяют тебе. Вот и хорошо. Куда ехать-то?
- На Кавказ. И, главное, надолго, не меньше, чем на месяц.
Звякнула ложка, выпавшая из рук Максима. Он повернулся к жене:
- Соня, как же так? Ты же ничего мне не говорила. И я у нас, на «Треугольнике», заявку подал на путевку в санаторий. Обещали дать. Ты можешь от командировки отказаться?
- Нет, конечно, – смело соврала Соня, – а чего ж раньше молчал?
- Да я хотел сюрприз тебе сделать...
- Поздно уже, билеты на поезд заказаны.
Соня говорила как-то неуверенно и явно волновалась. Петр Иваныч чувствовал: что-то здесь не так. А Евдокия Ивановна робко спросила:
- Соня, а почему ты говоришь – «билеты»? Ты не одна едешь?
Предстояло, может быть, самое трудное. Соня опустила глаза.
- Петя со мной поедет. Такая редкостная возможность на юге побывать.
Петя вскочил и бросился к матери:
- На поезде поедем...да, мам?
- Да, сыночек, море увидим и горы.
Все примолкли. Евдокия Ивановна тихо плакала. Максим не шевельнулся. Петр Иваныч встал, прошелся по комнате, подошел сзади к жене, крепко сжал ее за плечи.
- Да что ты, мать? Чего огорчаться-то? И ты, Максим, что сидишь, как на похоронах? Ничего особенного. – Он не поднимал глаза на невестку. – Только , Соня, не понимаю я, почему так скоропалительно все это? Почему раньше не сказала? И что за командировка?
Соня помолчала, не знала, что ответить, но ухватилась за возможность поговорить о том, какое задание получила, стала рассказывать про строительство высокогорного курорта.
- Да Вы и не заметите, как месяц пролетит. От Пети отдохнете. Мы Вам писать будем, а Петька рисунки посылать. Там, кажется, детский садик есть.
Евдокия Ивановна всхлипнула:
- Когда едешь-то?
- Через три дня.
- Ладно, успею Петушка моего родного собрать.
Петя бросился обнимать бабушку.
- Ну, кажется, успокоилась наша мать, – улыбнулся через силу Петр Иваныч, – вроде бы договорились. А ты, Максим, что молчишь?
Максим не отозвался, сидел мрачный и на Соню не смотрел. Потом встал и ушел за перегородку.

Поздно ночью, когда все в комнате Батуриных улеглись, и страсти утихли, Евдокия Ивановна уснула, уткнувшись носом в надежное плечо мужа, а он громко захрапел, удостоверяя тем самым, что заснул и он, Соня, стараясь не производить лишнего шума, осторожно, со всей нежностью, на которую была способна, обняла Максима, отвернувшегося к стене, повернула его к себе и стала целовать его лицо, залитое, как оказалось, слезами. Соня и сама заплакала. И Максим, охваченный жалостью и к самому себе, и к ней, принялся ее утешать, в одну секунду забыв обиду, нанесенную ему за ужином, ведь жена ни разу не обратилась к нему, словно он был ей чужим.
Он целовал ее родное, знакомое лицо – круглые щечки, короткий носик, черные, казавшиеся ночью бездонными, глаза, гладил густые непослушные волосы, целовал руки от плеч до кончиков пальцев. Он обнажил ее маленькую грудь, так уютно умещавшуюся в его ладони, и гладил и целовал ее. Не мог он оторваться от своей Сонечки – давно уже не было у них такой ночи, в последние недели Соня была с ним совсем холодна, и он мечтать не мог о том, что произошло сегодня. И в сердце бедного простодушного Максима вспыхнула надежда, что эта ночь станет началом чего-то нового: «Мало я ее ласкал. Думал - не в этом дело... А вот... Ладно, вернется с Кавказа, все будет по-другому».
А Соня, ощущая себя врушкой и предательницей, думала, что это, наверное, последняя ее ночь с Максимом. И как ни старалась разбудить в себе прежнее чувство, когда-то соединившее ее с мужем, ничего не получалось, и ответные ее ласки были придуманные и ей не нужные. И как только он уснул, все ее мысли обратились к неотложным предотъездным делам.
На другой день, зайдя в редакцию закончить дела, она написала там (чтоб не дома!) письмо матери в Смоленск. Написала, что на месяц едет на Кавказ и приглашает ее приехать туда как можно скорее. «И отдохнем вместе, и с внуком побудешь. Приезжай, мамочка»!
А из газеты отправили большую телеграмму в «Красную Поляну» с просьбой приютить на месяц корреспондентку «Ленинградской правды» Батурину С.С. с сыном Петром, шести лет.

Глава 3. Ворошилов курит папиросы «Бокс»

В тот самый день, в то свежее солнечное июньское утро, когда Соня Батурина, вся в слезах, шла по Литейному проспекту, в Москве, по улице Горького, от площади Маяковского к Пушкинской шел, тоже размышляя о необходимости перемен, другой герой нашего повествования, Митя Сорокин. Ему двадцать лет, высокий, широкоплечий, светло-русые волосы чуть вьются, выражение лица восторженное. Белые брюки, белая рубашка с воротником апаш и парусиновые белые туфли. Он спешит на встречу с младшей сестрой Зинкой, чтобы вместе отправиться в кинотеатр «Художественный», на необычный праздник – кинофестиваль, и притом международный. Наши киношники показывали «Чапаева», но Митя с сестренкой уже видели этот фильм два раза, а теперь собирались смотреть что-то непонятное – называется «мультипликационные фильмы», а потом еще одно чудо – цветной фильм «Кукарача». Достать билеты нелегко, но Мите с Зиной отец принес с работы.
Митя свернул на Тверской бульвар. Зелень деревьев еще не запылилась, цвели липы, памятник Пушкину величественно украшал прямые, как стрела, аллеи. Можно пойти по центральной, недавно посыпанной желтым песочком, или по боковой дорожке, тенистой и безлюдной. Митя ее и выбрал. Справа от него прозвенела «Аннушка» - трамвай шел к Никитским воротам и остановился у Бронной.
Митя перебирал в памяти два последних дня своей счастливой молодой жизни. Позавчера вечером, у Славки Бодрова они со Славкиным приятелем Костей, приехавшим из Ленинграда, долго спорили о том, какой город лучше, Москва или Ленинград. Потом пришли новые ребята, стали предлагать тосты. Рассказывали анекдоты, хохотали. В конце концов Митя так наклюкался, что остался у Славки ночевать. Вообще-то он выпивкой совсем не интересовался, но спорили уж очень горячо.
Чаще всего Митина компания – большей частью его однокурсники, собиралась у него дома. Семья Сорокиных жила в большой отдельной квартире в новом доме на Каляевской улице. Отец его был директором завода, мама работала учительницей ботаники в школе.
У Мити была своя комната, ребятам там было привольно, и веселились они от души. Вместе готовились к экзаменам. Сыпали остротами из «Двенадцати стульев», хохотали, спорили. Домработница Татьяна охотно кормила их, смеялась шуткам, радовалась их веселью. Впрочем, дня за два до экзамена вешали на стену лист ватмана с надписью большими красными буквами: «memento mori» и начинали готовиться всерьез. А, сдавши экзамены, устраивали веселье, в котором участвовали и все Митины домашние.
Вот и вчера вечером к Мите зашли ребята. Сидели за столом.
Митин отец, участник гражданской войны, охотно сиживал с сыном и его друзьями, а в подпитии любил петь и учил их песням своей молодости. Запевал сам и дирижировал нестройным хором молодых людей. И в этот вечер начал:
«Мы красная кавалерия, и про нас
Былинники речистые ведут рассказ...»
Там были такие слова:
« Буденный наш братишка, с нами весь народ!
Приказ: голов не вешать, а глядеть вперед!
Ведь с нами Ворошилов, первый красный офицер,
Сумеем кровь пролить за СССР»
В этом месте Митя некстати принялся хохотать. Николай Григорьевич опустил руки, песня остановилась.
- Ты что? – спросил он удивленно.
- Ой, ребята, – Митя давился смехом, – анекдот! Помнишь, Славка, вчера у тебя кто-то рассказал? Вот слушайте: что такое ВКП(б)? Пап, ну что это?
- А ты что, не знаешь? – удивился Николай Григорьевич, не представляя себе, какой тут анекдот возможен. – Всесоюзная коммунистическая партия большевиков!
- Эх, ты, – смеялся Митя, - ВКП(б) - это значит «Ворошилов курит папиросы «Бокс»»! .
Ребята прыснули. Николай Григорьевич стремительно встал, нахмурился.
- Замолчите, дурни. Это очень глупо и опасно; очень опасно такое говорить...
Он повернулся, и едва не опрокинув стул, вышел из комнаты.
- Что это он? – недоумевающее спросил Славка.
Митя пожал плечами.
Застолье как-то само собой утихло. Ребята засобирались по домам. Митя остановил Левку Бергмана:
- Лев, останься, пойдем на балкон, там покурить можно.
Балкон, выходил в большой четырехугольный двор. Они стояли, опершись на перила рядом с цветочными ящиками. Было свежо, совсем темно и тихо, свет в окнах дома угасал то в одном, то в другом месте.
- Куришь папиросы «Бокс»? - пошутил Митя.
- Нет, у меня сегодня получше – «Тройка», - отозвался Лева, – но вообще-то, Митя, твой отец прав, нехорошо вышло. И он огорчился, и вообще надо осторожнее быть.
- Да? – удивился Митя, – ты серьезно? Неужели и ты так думаешь?
- А ты не замечал, как в ваш двор ночью черная машина заезжает, а потом кого-то увозят – и с концами?
- Я не видел, – пожал плечами Митя, – у меня окно на улицу смотрит.
Левка засмеялся.
- Ну, не видел – твое счастье. Но ты понимаешь, о чем я говорю? Аресты происходят.
- Ну, Левк, – протянул Митя, – мне кажется, это все сильно преувеличено. Это как про трест «Жир-кость» говорят, что они ловят людей на мыло.
- Да нет, ты зря шутишь. Про «Жир-кость» – бредни, конечно, а про подвиги нынешних чекистов - это не зря говорят. У меня есть друзья, учатся в Военной академии. Там недавно арестовали нескольких слушателей... Была вечеринка..., пили, конечно, не так, как мы пьем, а посерьезнее. И вели разговоры вольного содержания, – Левка перешел на шепот, – а через день их всех забрали. Кто-то про те разговоры донес. Держали две недели. Потом, правда, выпустили – хлопотали за них у самого Сталина. Но через несколько дней еще троих посадили – между прочим, говорят, анекдоты в курилке рассказывали. И о них – ни слуху, ни духу. Так что ты, дружок, поосторожнее. Время такое...
Левка загасил папиросу.
- Митя, ты понимаешь, конечно, что даже этот наш с тобой разговор опасен? Учись хранить тайны.
- Да это я понимаю... Лева, а узнали тогда, кто донес?
- А как узнаешь? Арестовали всех, кто на вечеринке был. Потом всех выпустили. Но помяни мое слово - их в покое не оставят. У наших чекистов руки не столько чистые, сколько длинные.
- Левка, ну, что ты говоришь?
- Говорю то, что думаю. А ты помалкивай. Я тебе доверяю, потому и говорю. Ну, ладно, поздно уже. Я пойду.
Обескураженный Митя проводил его и ушел к себе. В дверь тихонько постучали. Вошла мама.
- Сынок, мы с отцом хотим с тобой поговорить.
- А что такое случилось, – спросил Митя запальчиво, – может, завтра? Поздно уже.
- Нет, отец тебя ждет.
- Ну, пойдем, раз надо, – Митя недовольно усмехнулся.

Николай Григорьевич, плотный, широкоплечий, в полувоенной синей гимнастерке, перепоясанной широким военным ремнем, шагал по своему кабинету из угла в угол, упорно стараясь соблюдать четкую линию диагонали, и обдумывал предстоящий разговор с сыном.
Вошли Митя с мамой, сели на диван, ждали, что скажет отец. Николай Григорьевич еще раз прошелся туда и обратно, придвинул стул к дивану и сел прямо против Мити, касаясь его коленей своими.
- Послушай, сын, – начал он, сильно волнуясь, – то, что я тебе скажу сейчас, очень серьезно.
Митя невольно улыбнулся – вспомнил анекдот.
-Ты эти улыбочки оставь! – вспылил отец. – Меня даже не сам этот дурацкий анекдот про Ворошилова встревожил. А вот боюсь, что ты, дуралей, не только у нас дома, где все свои, но и в других местах такие анекдоты можешь рассказать.
- Папа, – перебил его Митя, – неужели ты это серьезно? Анекдот про Ворошилова – это же ерундовская шутка! Я десяток таких знаю.
- Мать, ты слышишь? Десяток! Ну, что ты скажешь! Дмитрий, я тебе политграмоту читать не стану. Ты и сам знаешь, да мы все видим, какое у нас строительство идет. Наши успехи всему миру пример. С другой стороны, ты же знаешь, что нас враги окружают, верно?
Он как-то запутался, заговорился и не знал, как продолжать. А Митя молчал и улыбался, как бы давая понять, что все это он понимает не хуже отца, и не надо с ним обходиться, как с несмышленым мальчишкой.
Николай Григорьевич с трудом сдержал себя, вздохнул с натугой, встал:
- Ну, ладно, давай напрямик. А ты, Нина, не встревай, – вдруг обратился он к жене, хотя та сидела молча, сложив руки на коленях. – У меня на заводе вчера инженера арестовали, честного человека. Далее... Мы тебе не говорили – в Ленинграде маминого брата забрали, экскурсоводом в Петергофе работал. И аресты эти отнюдь не единственные. В Ленинграде после убийства Кирова вообще очень тревожно, да и не только там. Я не знаю, может, это палку перегибают, а, может, действительно, какой-нибудь заговор. Но факты есть факты. Со временем, разумеется, все это выяснится, ошибки будут исправлены. Но пока следует соблюдать сугубую осторожность и про подобные анекдоты забыть.
- Слушай, пап, но так жить невозможно. Вот вчера у Славки спорили про Москву и Ленинград. Кто-то сказал, что Москву будут перестраивать по Генеральному плану, а я возразил – не надо, неправильно это. Так что – свое мнение высказать нельзя, если оно с твоей «линией партии» не совпадает?
- Молчи, Дмитрий, – раздражаясь, почти крикнул отец. – Партию ты не трогай. Я ей всю жизнь отдал, и знаю, что ее линия вернее всех твоих соображений. Да и моих тоже... Пойми: все гораздо серьезнее, чем тебе кажется. Будешь настаивать на своих глупостях – погубишь себя и нас. Подумай над моими словами.

Об этом и думал Митя, спеша на встречу с Зинкой, а Николай Григорьевич после разговора с сыном (все получилось не так, как ему хотелось, не сумел он ни в чем убедить Митю), упросил жену, не откладывая, – благо, у нее был отпуск, – поехать с сыном на юг, подышать морским воздухом.
- А Зиночка как же?
- А Зинка в пионерлагерь на две недели уезжает, забыла?

Глава 4. На Кавказ!

Резко дернувшись, поезд остановился. Соня проснулась и выглянула в окно – поздняя ночь. На маленьком, еле освещенном станционном здании белеют буквы: «Новый Афон». «Боже мой, – сообразила она, - да мы Сочи проехали, проспали»! Спрыгнула с верхней полки. Быстро растолкала Петьку, подхватила чемодан. Еле успели выбраться на тускло освещенный перрон, а поезд уже прогудел и тронулся дальше. Соня посадила Петю на скамейку, и он тут же повалился на бок, заснул. Ни души. Только у края платформы – дежурная по станции, немолодая женщина с желтым свернутым флажком в руке. Соня подошла к ней
- Это Новый Афон?
- Ну... А вам куда?
- А мне в Сочи нужно.
- Сочи? Проспали, что ли? До утра теперь ждите – обратно ехать.
- А где тут можно нам с сыном переночевать?
- Переночевать! У нас тут гостиниц – нема .
Соня стояла молча, глядя на женщину. А та неожиданно громко свистнула. Откликаясь, по-видимому, на свист, из темноты появился маленький, сгорбленный, седой старик.
- Вот у него можете переночевать, – предложила женщина, – за койку рубль. Только он по-русски почти не говорит. Абхаз. Ну, я ему объясню. Да он и так всё понял.
Старик, не говоря ни слова, подхватил Сонин чемодан и остановился, поджидая ее. Соня взяла на руки сонного Петьку и поплелась следом. Перешли через рельсы, двинулись в гору. Слава Богу, оказалось невысоко. Старик молча провел ее в маленький домишко, в комнатку, где стояли две заправленные чистыми простынями кровати, взял два рубля и ушел. Потом вернулся, поманил Соню рукой, вывел во двор, указав на щелястый домик уборной и висящий у крыльца рукомойник.
Соня раздела Петю, уложила его и распахнула окошко. Наверное, впервые в жизни она по-настоящему почувствовала, что такое воздух. Он словно мягкой свежей волной охватил ее! Тишина, которую только подчеркивали хлынувшие в комнату вместе с темнотой звуки – неумолчный стрекот цикад и странный однообразный шорох. Он то отступал, то словно накатывал вновь и вновь. Море! – догадалась Соня. Море, которого она никогда не видела. Не Маркизова лужа, не Финский залив – она подошла к окну, но в угольной черноте южной ночи ничего разглядеть невозможно. И только шорох волны, набегающей на гальку и вновь отступающей, остался тогда в ее памяти.

Ранним утром Соня вышла из дома в маленький дворик. Вчерашний старик сидел у порога на корточках и ощипывал курицу. Рядом, прямо на земле – худая старуха в длинных седых космах, тупым взглядом следившая за действиями старика и отрывисто произносившая непонятные слова. В маленьком сарайчике кто-то возился, и слышалось негромкое хрюканье. Соня кивнула старику, казалось, не обратившему на нее никакого внимания, и отправилась будить Петю. Надо было успеть к поезду в Сочи. Они быстро собрались и вышли на крыльцо. Старик не проявлял никаких признаков интереса к своим гостям. Без всякой надежды быть понятой Соня сказала, обращаясь к нему и сидевшей на земле старухе:
- До свидания, спасибо.
Петя спросил, глядя на старика:
- А где море?
Ответа не последовало. Через покосившуюся низенькую калитку они вышли на тропинку, спускавшуюся вниз по склону горы. Через минуту их нагнал старик, молча взял у Сони чемодан и, обходя кочки и выбоины ловкими движениями обутых в мягкие чувяки ног, быстро пошел вниз. И Соня заспешила за ним. Ей казалось неловким молчать, но она помнила слова вчерашней вокзальной дежурной, что он по-русски не говорит. Но когда подходили к станции, старик заговорил сам.
- Матка там. Голова у нее, – он пальцем покрутил у виска. – А ты не бойся. Она знает. Еще приходи. А море – вон там, – обратился он к Пете, указывая вдаль кривым коричневым пальцем
- Спасибо, – ответила Соня, так и не взяв в толк, о чем ей говорил старик.
На перроне он поставил чемодан и ушел куда-то за станционное здание. Видно, имел здесь какую-то работу. А на платформу вышла вчерашняя дежурная. Увидела Соню с сыном и приветливо улыбнулась:
- Ну, не проспали сегодня там, у Тараша?
- Его Тараш зовут?
- Ну да, навроде нашего Тараса, только надо говорить ТАраш. Он у нас на станции грузчиком работает. Маленький, горбатый, а знаете, сильный какой! До сих пор подкову может разогнуть. А жену его, Мадину, видели? Она никуда со двора не выходит. Такая худая, косматая. Она старше Тараша, ей за девяносто; говорят, какого-то знатного рода. У них двое сыновей было, остался один. Старшего на глазах у матери чекисты расстреляли.
- Как это? - ужаснулась Соня.
- Это долгая история. Приезжай еще, расскажу.
По пути в Сочи они, наконец, увидели море. Петька высунулся из окна, а Соня держала его за ноги, чтоб не вывалился. Бескрайняя переливающаяся разными красками синева – вот и все. Тот несмолкаемый ночной шорох, который Соня услышала ночью, открыв окно в домике Тараша, произвел на нее больше впечатления. «Как человеческое дыхание, – думала она, – оно начинается при рождении и не смолкает ни на секунду до самой смерти». И еще она думала о том, что сказала ей дежурная про ту косматую старуху. Решила: «вернусь сюда обязательно».
А потом – дребезжащий на неровной дороге хлипкий автобус, заставлявший пассажиров то и дело почти подпрыгивать на сиденьях. Глянешь в окно – страшно. Машина движется по самому краю пропасти, ныряет в черноту туннелей в скалах, и снова взбирается все выше, выше, с надсадным хрипом ускорения и скрипом тормозов – к яркому, почти что белому солнцу, к Красной Поляне.

Маленькие деревенские домики, дворы, огороженные низкими плетнями. Узкие улички – вдоль одной из них важно вышагивает вереница гусей. День клонился к вечеру. На юге ночь наступает стремительно и неожиданно, а Петя, поднявшийся в этот день рано, уже клевал носом. В автобусе его здорово растрясло, и он капризничал. Две девушки в одинаковых полосатых майках и синих сатиновых шароварах, встречавшие кого-то на остановке автобуса, проводили их на турбазу – к небольшим дачным домикам с верандами, уютно укрытым деревьями лесопарка.
Двери конторы были, однако, уже заперты, и девушки посоветовали посидеть тут, на ступеньках крыльца, а они сейчас найдут заведующего.
Соня очень устала и, утонув во множестве неясных звуков – в журчании недалекой струящейся воды, в вечерних голосах перекликавшихся друг с другом женщин, в негромких криках детей, чуть задремала. Она не заметила, как перед ней выросла фигура немолодого мужчины в высоких, обтягивающих ногу кавказских сапогах, в синей рубашке навыпуск, подпоясанной узким кавказским ремешком с чернеными треугольными серебряными кончиками. На голове у него была тюбетейка, и, приветствуя Соню, он церемонно ее снял. Серебряный ежик коротких волос и ярко-синие глаза.
- Вы Софья Сергеевна Батурина, не так ли? – осведомился он. – А мы Вас еще вчера ждали.
- Да мы Сочи проехали, в Новом Афоне ночевали.
- Ну что ж, зато море повидали. В первый раз?
- Да. А тут у вас я реку услышала.
- Хорошо сказали – услышала . Да, это наша речка – Мзымта . Ну, ладно, вот-вот стемнеет, пойдемте, я Вам Ваше жилище покажу. Мы Вам отдельный домик приготовили – ведь Вы с сыном, и, кажется, матушка собирается приехать?
- Да, – Соня замялась, – а Вы, собственно, кто?
- Ох, прошу прощения. Не представился. Заведующий Краснополянской турбазой Яков Самойлович Райзен.
Через полчаса Соня с сыном, не разложив вещи и даже не попив чаю, крепко спали на узеньких кроватях турбазы. В раскрытое окно широким потоком вливался целебный горный кавказский воздух, легкий ветерок играя занавеской. Может быть, он уносил воспоминания обо всем тяжелом и трудном, что пришлось ей пережить в Ленинграде? А, может быть, это был ветер счастливых перемен? Ветер судьбы? Наверное, так подумала бы Соня, если бы не заснула мгновенно, едва коснувшись головой подушки.

Глава 5. Митя

Митя согласился поехать на юг сразу. Предложение было неожиданным, но расстаться на некоторое время с родительским домом показалось уместным – страшно раздосадовал его ночной разговор. Ему, уже двадцатилетнему мужчине, никак не удавалось внутренне освободиться от опеки отца, пусть уважаемого и любимого. К тому же, намереваясь специализироваться на кафедре ботаники, он давно мечтал побывать в Кавказском заповеднике и даже слушал лекцию о нем на географическом факультете. И увидеть море хотелось.
Николай Григорьевич достал путевку в санаторий, в Сочи. Но Митя уговорил маму – побудут вместе две недели, а потом он один поедет в Красную Поляну.

Две недели томился он на Сочинском многолюдном пляже, больше не выдержал. Жесткая галька не нравилась ему, не нравилось купаться – раздражали противные, скапливавшиеся у берега бесплотные медузы. И море не произвело на Митю особого впечатления. Скучал Митя. Уговорил маму провести последнюю неделю путевки без него, отпустить его в заповедник.
Вызывая мамино удивление и огорчение, он, не медля ни минуты, собрал вещи и поспешил в Адлер, откуда во второй половине дня шел автобус в Красную Поляну. Не разрешил маме проводить себя, и уже часа через полтора его подбрасывало жесткое продавленное сиденье краснополянского автобуса. Он не обращая никакого внимания на неудобство, радовался желанному одиночеству. А Нина Степановна отдыхала после полдника и размышляла о сыне: «Отчего у него нет девушки? И в Москве нет, и здесь не появилась, хотя тут все к этому располагает. Вон какие красивые ходят по пляжу, стройные, загорелые, физкультурницы. Улыбаются ему, вот бы с ними и познакомился. А он все с книжкой, ни на кого не глядел».
Митя, не отрываясь, смотрел в окно. Высокие склоны гор, покрытые густым лесом, издали казались огромным бархатным покрывалом. А уходя вниз, в глубину, лес синел, сливался с угадывающимся далеким морем. Местами сквозь зелень проступали темные скалы – поэтическая фантазия Мити обращала их в замшелые стены старинных замков. Иногда он невольно отшатывался от окна: автобус, казалось, мчался к пропасти, на дне которой сверкала река, и только в последний миг сворачивал вбок по извилистой дороге, в конце которой, на дне огромной чаши, окруженной лесистыми горными склонами, лежал небольшой поселок. А на вершинах гор угадывались снега.

Добрались вечером. Митя знал, что в Красной Поляне есть турбаза, и надеялся, что там ему, студенту-биологу, помогут как-нибудь устроиться. Но оказалось, что начальства уже не было в конторе, и только кастелянша ожидала туристов, прибывших с автобусом. Надо было искать ночлег в поселке.
В первом же доме, куда он постучался, хозяйка, шумная Зулихан, предложила ему переночевать в сараюшке на сене. Куча черноглазых детишек сопровождала его по двору, внимательно и заинтересованно наблюдая за его действиями, до тех пор, пока мать не шуганула их и не отправила в дом ужинать. Мужа ее не было дома, он, объяснила Зулихан, пасет скот в горах, тут недалеко. Она принесла Мите простыню и подушку, домашнего сыру, чашку молока и две груши. Митя съел все это с аппетитом, улегся и, засыпая, решил, что поднимется рано-рано и пойдет осматривать окрестности.
Но он проспал, встал только в восемь. Вышел из сарая, и воздух освежающим душем окатил его. Легкий ветерок спускался с гор. Да, тот самый, что неделей раньше стал для Сони ветром перемен - счастливых, надеялась она тогда.
Склоны гор сверкали бархатной зеленью, на вершинах улеглись белоснежные облака. «И все это мое, по крайней мере, на месяц», – обрадовался Митя, почему-то подпрыгнул от восторга, сложил ладони у рта и крикнул:
- Эхо!
Эха не последовало, а из окон домика высунулись четыре мальчишеские мордочки и со вчерашним вниманием принялись следить за действиями незнакомца. Митя приветственно махнул им рукой и быстрым шагом направился к турбазе.

На небольшой площадке перед домами расположилась группа молодых ребят и девчат – утренняя зарядка. В первом ряду среди них выделялся немолодой человек с ежиком серебряных волос, рядом с ним мальчик лет шести в белой рубашке и синих сатиновых трусиках. А перед группой физкультурников, спиной к Мите, стояла стройная черноволосая девушка. «Вольно!» – крикнула она, и все засмеялись. Зарядка кончилась.
Митя поспешил к мужчине, правильно рассчитав, что он, вероятно, из местного начальства.
- Можно Вас спросить, – обратился он к нему, – как разыскать заведующего турбазой?
- Я и есть заведующий, – приветливо отозвался тот, – будем знакомы. Яков Самойлович Райзен.
Черноволосая девушка стояла рядом, держа за руку мальчика.
- Познакомьтесь, – сказал Райзен, – это наш культорг, Софья Сергеевна Батурина, а этот отрок – Петр Максимович Батурин. А Вы, как я догадываюсь, – мне кастелянша передавала, – к нам приехали без путевки? Вы откуда?
Митина судьба решилась в пять минут.
- Могу Вам комнатушку предложить в доме работников турбазы. Не взыщите - крошечная, под лестницей. Присматривайтесь. Вы студент, ботаник, может, и нам пригодитесь, а мы Вам уже пригодились... Могу дворником Вас оформить, заработок маленькой, но питание в нашей столовой.
Тут Райзена позвали в контору, и он, извинившись, ушел. А Митя остался с Софьей Сергеевной.
- Ну, пошли, позавтракаете с нами, а потом я Вам все тут покажу – предложила она. – Вас как зовут? Митя? Ну, так и я для Вас не Софья Сергеевна, а Соня. Идет? А это мой сын Петька. Петр, беги к бабушке, скажи, что у нас гость. А с Райзеном Вы обязательно подружитесь. Он замечательный человек. Его тут Дон-Кихотом называют. В любую битву ввяжется, если нужно. Всем готов помочь и в беде поддержать. Сам он москвич, но влюблен в здешние места. Это он турбазу здесь организовал. Когда я приехала, во всем мне помог.
- А Вы здесь работаете?
- Ну, как сказать... Временно. Это он мне предложил должность культорга. Говорит: поработаете у нас месячишко, если понравится, может, и совсем останетесь. Я и согласилась. Мне здесь нравится, маме тоже хорошо. А вот уже и наш дом. Смотрите, какое огромное дерево. Вы ботаник, угадайте, что это такое.
- Тутовое дерево, шелковица. Как интересно! Оно здесь редко встречается. А знаете, в китайской мифологии шелковица считается Древом Жизни, обладает волшебными силами против сил зла.
Дерево было огромное, метров пятнадцать высотой. И крона - богатая, раскидистая, одним краем касалась небольшого аккуратного деревянного дома с высоким крыльцом. Под окном, в тени, стоял стол, накрытый к завтраку, и Петя бежал навстречу матери с возгласом: «Бабушка сказала: руки мыть!». Соня засмеялась и потянула Митю за рукав к рукомойнику.

Митя рассчитывал, что в первый же свой краснополянский день отправится в горы. Ничего, однако, не вышло. Устраивать жилье пришлось. В его комнатке стоял топчан со старым матрацем на нем. Выдали постельное белье, одеяло и подушку. Низенькое окошко глядело во двор. Стол, хромавший на одну ногу, и две табуретки - вот и вся мебель. Но Митю все это вполне устраивало. Он вымыл подслеповатое окно, чисто отдраил грязный пол. Решил безусловно согласиться на должность дворника, осмотрел лопаты и метлы, стоявшие в углу. Разложил на столе пару книг по биологии, томик Пастернака и две толстых общих тетради в клеточку. Соня, заглянув к Мите, покачала головой:
-Да, не слишком богато, – и , глядя на тетради, спросила, улыбаясь, – а что писать будете?
Митя смутился.
- Ну, там, календарь погоды ... И потом вообще, что в голову придет
- А я думаю, Вы стихи пишете, угадала?
Митя мотнул головой и промолчал, стеснялся сказать, что действительно пишет. Соня усмехнулась:
- Ладно, не говорите, если не хотите. Я вам с Петькой пришлю какую-нибудь занавесочку на окно. И керосиновую лампу. В каморке Вашей электричества нет?
- Нет...
- Да не стесняйтесь Вы. Будем дружить.

Так прошел первый краснополянский день. Неожиданно для себя Митя еще занимался тем, что украдкой следил за Соней. И не только за Соней. Еще – за Райзеном. Он увидел, каким восхищенным взором Яков Самойлович смотрит на Соню, ищет случая подойти к ней, поговорить, пошутить. Днем, когда прибывшие вчера туристы с экскурсоводом отправились на прогулку, Соня и Райзен, взяв с собой Петю, неторопливым шагом пошли к речке, и у Петьки в руке был сачок.
«Бабочек, что ли, ловить, – подумал Митя. – И почему она с этим стариком? И он от нее не отходит. А муж-то у нее есть? Где он?.. Да зачем я об этом думаю?! – вдруг возмутился Митя. – Завтра с утра в лесничество, и сделаю записи».
И действительно, на следующее утро Митя отправился в лесничество. Там он провел несколько часов, рассматривая окружающее и делая записи о местной флоре. Но что-то непреодолимо тянуло его обратно на турбазу. Он присел отдохнуть, полюбоваться пейзажем, записать общее впечатление от увиденного, открыл тетрадку, но ничего не записал, а принялся рисовать незамысловатые узоры по клеточкам и выводить каллиграфически буквы алфавита. А потом написал: Соня Батурина. И понял, что мысли его беспрерывно возвращаются к этой девушке.
«Сколько ей лет? – думал он. – Нет, она уже взрослая, мальчику ее шесть. А какая легкая! Бегает, прыгает, как девчонка, веселая такая. И я никогда не видел такого лица, таких глаз – в них что-то чуть-чуть дикое, загадочное, словно нездешнее. А талия тоненькая-тоненькая... На зарядке, когда в коротких шароварах и в майке – как приятно видеть всю ее, словно на ладони. И гибкая – мостик сделать или вниз головой встать – ей его не стоит.. А Райзен пугается, когда она этот делает...»
Митя не знал, что Соня чувствует – Яков Самойлович глаз на нее положил. Она и сама присматривалась к нему с интересом. Дон-Кихоты были ей по душе. Он вдовец, ему было 42 года. Жена его, альпинистка, погибла при сходе лавины два года назад.
Митя написал в тетрадке слова из песни: «Нам ли стоять на месте? В своих дерзаниях всегда мы правы...» Да, правы! Молодые всегда правы! А какие дерзания? И поймав себя на том, что его мысли невольно сосредоточиваются на Соне, он закрыл тетрадку, встал, встряхнул головой, словно отгоняя навязчивую мысль, и отправился домой, в свою каморку, чтобы там, растянувшись на топчане, думать о том же.

Глава 6. «Изысканный бродит жираф...»

Не красота ли, в особенности красота природы, есть проявление чего-то высшего, что управляет нами? Красота – это воплощение волшебной целесообразности всего сущего. Часто именно она рождает ощущение счастливого слияния с чем-то высшим.
Может быть, и не было у Сони таких мыслей, но в те дни, когда ее увидел Митя Сорокин, но именно такие чувства владели ею, впервые увидевшей море, горы, волшебную красоту Кавказа. Что-то особенное горело в ней в те дни – радость, свобода, кружили ее молодую голову, и Митя с романтическим восторгом напряженно наблюдал за ней. Но и она, заметив пристальный интерес приезжего молодого человека, тоже невольно приглядывалась к нему.
И почему-то припомнилась ей странная встреча в плацкартном вагоне поезда, который пару недель назад вез ее и Петю в Сочи, а привез в Новый Афон.
У Сони были два билета на верхние полки, и хотя Петя уверял, что наверху ему еще лучше будет, чем внизу, обещал не спать и не свалиться, все же помещать шестилетнего мальчишку на верхнюю полку на ночь было, конечно, невозможно. Петька заплакал, и тут широкоплечий, толстый усатый дядька, ехавший в Харьков, вздохнул и сказал:
- Кончай реветь, хлопчик. А Вы, красавица, не расстраивайтесь. Он внизу спать будет. А я наверх залезу. Только одно условие: Вы со мной на ночь поговорите. А то я засыпаю плохо.
Соня пожала плечами – что значит – «поговорить»? Но поблагодарила и принялись устраиваться. Петька еще всхлипывал, но потом, устав огорчаться, заснул.. А толстый дядька, кряхтя и что-то про себя бормоча, с трудом вскарабкался на верхнюю полку, улегся и захрапел. Соня обрадовалась: никакого разговора не будет! Но когда, тихо-тихо, стараясь не разбудить соседа, она взобралась на свою верхнюю полку и повернулась к окну, взглянуть на приближающуюся станцию, сосед открыл глаза:
- Ага, барышня, поймал я Вас таки. Выполняйте обещание, будем разговаривать. Пассажир, лежавший на полке внизу, недовольно кашлянул, но ничего не сказав, отвернулся к стенке.
- Вы нас извиняйте, гражданин, – обратился к нему толстяк, – мы очень тихо будем, постараемся Вас не потревожить.
Нижний пассажир махнул рукой:
- Ладно уж. Я в поезде хорошо сплю.
Толстяк, сделавший Соне столь странное предложение, не представился. Так он и остался для нее неизвестным просветителем. Просветителем запомнила она его потому, что к тем грустным знаниям, что она получила прежде от Ступина, он прибавил кое-что еще.
Глядя днем на усатого соседа, иногда вставлявшего в свою речь украинские слова, со смаком расправлявшегося с жареной курицей и украдкой облизывавшего жирные пальцы, Соня никак не могла предположить, что он окажется любителем поэзии. И вот, после обычных, но недолгих расспросов о том, куда и откуда она едет с мальчиком, и сколько хлопцу лет, и кто она по профессии, он вдруг сказал:
- А хотите, я Вам стихи почитаю?
- Стихи, – удивилась Соня, – а Вы любите стихи?
- А что, непохоже?
- Да нет, – замялась Соня, – не знаю. Но странно как-то.
- Почему же странно? Ну, да не в этом дело. А давайте так: Вы прочитаете стихотворение, потом я. Потом опять Вы. И пока хватит стихов.
- Ой, – сказала Соня, – Мой запас невелик.
- Ну, давайте попробуем. Начинайте.
Соня прочитала заученный еще в детстве с помощью мамы сон Татьяны из «Евгения Онегина».
- Молодец, – одобрил толстяк, – не сбросили еще Пушкина с корабля современности!
И прочитал Некрасова: «Я не люблю иронии твоей...»
- А я не знала этого стихотворения. Некрасова, – удивилась Соня, – я бы скорее подумала, что это Блок. Стыдно, что Некрасова плохо знаю.
- А чего стыдного-то? Некрасов для многих не более чем «дед Мазай и зайцы». А это настоящий поэт. Ну, давайте своего Блока.
- Ладно, слушайте: «О подвигах, о доблести, о славе я забывал на горестной земле...»
А потом незнакомый попутчик не назвал автора и прочитал:

«Шёл я по улице незнакомой
И вдруг услышал вороний грай,
И звоны лютни, и дальние громы,
Передо мною летел трамвай.

Как я вскочил на его подножку,
Было загадкою для меня,
В воздухе огненную дорожку
Он оставлял и при свете дня.

Мчался он бурей тёмной, крылатой,
Он заблудился в бездне времён...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!

Поздно. Уж мы обогнули стену,
Мы проскочили сквозь рощу пальм,
Через Неву, через Нил и Сену
Мы прогремели по трём мостам.

Вывеска... кровью налитые буквы
Гласят: "Зеленная",- знаю, тут
Вместо капусты и вместо брюквы
Мёртвые головы продают.

В красной рубашке с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне.

А в переулке забор дощатый,
Дом в три окна и серый газон...
Остановите, вагоновожатый,
Остановите сейчас вагон!

Машенька, ты здесь жила и пела,
Мне, жениху, ковёр ткала,
Где же теперь твой голос и тело,
Может ли быть, что ты умерла?

Как ты стонала в своей светлице,
Я же с напудренною косой
Шёл представляться Императрице
И не увиделся вновь с тобой.

Понял теперь я: наша свобода
Только оттуда бьющий свет,
Люди и тени стоят у входа
В зоологический сад планет.

И сразу ветер знакомый и сладкий
И за мостом летит на меня,
Всадника длань в железной перчатке
И два копыта его коня.

Верной твердынею православья
Врезан Исакий в вышине,
Там отслужу молебен о здравьи
Машеньки и панихиду по мне.»

- Это что же за стихи? – дрожащим голосом спросила Соня, – Брюсов ? Нет, конечно. Чьи же?
- А что? Здорово страшно, да? «Лицо, как вымя...» Встречали таких?
. Соня почему-то вспомнила Колпакова. Но у него лицо не похоже на вымя. Замаскировался, гад...
- Это стихи Николая Гумилева, – строго сказал усатый попутчик и перекрестился, - замечательного поэта, расстрелянного в 21 году в Петрограде по ложному обвинению в участии в контрреволюционном заговоре. С тех пор предан забвению. Никогда о нем не слыхали? Он ведь был мужем Анны Ахматовой. Ну, что, еще почитать Вам? И он прочитал еще три стихотворения Гумилева, а потом сказал:
- Ну, теперь спать. А то утром Харьков. Мне выходить. Не проспать бы.
Соня еще долго смотрела в окно. Мелькали затерянные во тьме слабо освещенные станции – все мимо, мимо. «Стихи, думала она, – одно из чудес света. И как мало я еще их знаю. И Петю не учу». А потом заснула под ритмичный перестук колес и храп соседа, владевшего этим чудом.
Соню разбудил Петя часов в одиннадцать, тормошил ее и просил хоть на минутку позволить забраться наверх. Верхняя полка была уже пуста.
- Если будешь канючить, ничего не выйдет, – строго сказала Соня.
- Тот дядя ушел, а мне велел тебя не будить. А я пИсать хочу, мама!
- Так пИсать или на верхотуру?
- Сначала пИсать! И еще он тебе вот оставил. Только пойдем скорее.
Петя протянул сложенный вчетверо листок бумаги и потащил Соню за руку в коридор. Когда вернулись, она развернула листок. В верхнем правом углу было написано: «Николай Гумилев (1886-1921), невинно убиенный поэт земли русской»
И пониже, в середине страницы стихотворение «Жираф».. Соня выучила его наизусть еще в поезде – дивные строки легко ложились в памяти.

В Красной Поляне Соне было очень хорошо, и не хотелось думать о ленинградских событиях. В первую неделю ей очень помог Райзен. Он сам поехал в Сочи на дряхлом турбазовском автомобильчике встречать Сонину маму Марию Андреевну, помог устроить их жилище так, чтобы было удобно и приятно. Подружился с Петей, обнаруживая при этом понимание детских интересов, и даже задумал создать при турбазе нечто вроде детского садика для детей туристов и работников турбазы.
Мария Андреевна устраивала чаепития под тутовым деревом, и Райзен стал постоянным их участником. Влюбленный в эти места, он всегда готов был рассказать какую-нибудь увлекательную историю, происшедшую в горах. И никогда не рассказывал о трагедии, случившейся год назад здесь, поблизости, когда он увидел извлеченное из снеговой массы белое лицо жены – словно ледяная маска с оскаленным ртом была перед ним. Он чуть в обморок не упал, он, сильный, здоровый мужчина! Мог ли он представить себе в те скорбные дни, что кто-нибудь сможет заменить ему Ларису, любимую девочку, его настоящую половинку. Они так тесно срослись за семь лет брака, что, казалось, ничто не оторвет их друг от друга. Детей вот только не было у них... И они оба так любили Красную Поляну. Райзен хотел тогда уехать, вернуться в Москву, потом решил – нет они так счастливы были здесь...
А вот появилась эта черноволосая, черноглазая Соня, легко, без всяких усилий вошла в душу Райзена, и он впервые подумал: «А что, может быть... И Ларисе она понравилась бы, я знаю».

Туристы отправлялись на два дня в поход на гору Аибга. с ночлегом в горах. Митя попросил Райзена взять его в поход
- Конечно, идите, Митя, – согласился Яков Самойлович. Вот и Софья Сергеевна собирается на Аибгу. Вы уж за ней присмотрите, я не могу на этот раз идти, еду на совещание в Сочи. Проводник у вас хороший будет, опытный. Только подготовьтесь хорошенько. Обувь, продуктов возьмите. У ребят сухой паек будет от турбазы, Софью Сергеевну матушка снарядит. А Вы уж сами...
Якова Самойловича нисколько не беспокоило участие Мити в предстоящем походе. Ему и в голову не приходило, что Соня может обратить внимание на этого совсем еще зеленого мальчика.
Шалаши, в которых ночевали пастухи, стояли рядом с загоном для овец в небольшой долине, на краю цветущего луга. Позади них начинался лесистый горный склон, откуда Митя носил топливо для костра. Туристы – все молодые ребята, раскинули на лугу две палатки. Они долго сидели у костра, смеялись, пели, потом стали собираться спать. Проводник-экскурсовод Марлен хотел назначить на ночь смену дежурных - пастухи как-то видели здесь медведя, – но Митя настойчиво упрашивал назначить дежурным его, говоря, что мечтает провести ночь у костра и встретить в горах рассвет.
«Какое счастье, что Райзен не пошел с нами, – радовался он, – уговорю Соню провести ночь у костра – какое счастье!»
И вот они вдвоем под усыпанным яркими звездами небом черной южной ночи, в полной тишине, нарушаемой только звуками бегущей где-то неподалеку горной речки. Митя подбрасывал в огонь сухой хворост, сучья трещали, и в темноту взлетал на мгновение золотой сноп искр. И в этот миг в короткой вспышке света ярко вспыхивало Сонино лицо – она сидела, задумчиво глядя в огонь, и казалась грустной и таинственной.
- Знаете, Митя, в огонь можно смотреть бесконечно... И говорить ничего не нужно, правда? Ведь он как будто однообразен, но в этом однообразии есть что-то бесконечное, неуловимое... вечное движение. Понимаете? – Митя восторженно кивнул. – Всегда думаю: вечное огненное движение – одно из простых чудес этого мира. А второе чудо – вечное движение моря. Это я лишь недавно почувствовала. Моря еще не видела, а ночью, в темноте, услышала какой-то ритмичный шорох и не сразу поняла, что это оно. А, увидев, пока только из окна поезда, поняла, что смотреть на море и слушать его можно без конца. Правда?
- Правда-правда, – засмущался Митя. – Это очень здорово у Пастернака:

«Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться … «
- Ой, я не очень Пастернака понимаю, – откликнулась Соня. – Вы мне потом почитаете, ладно? А мне ужасно хочется Вам одно стихотворение прочитать. Можно? Про жирафа.
- Про жирафа??
- Сейчас поймете. Слушайте.

«Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд
И руки особенно тонки, колени обняв.
Послушай: далёко, далёко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.»

Митя улегся с другой стороны костра, подперев ладонями подбородок, чтобы видеть перед собой Соню. Костер затухал, лицо ее постепенно погружалось в тень. Помолчали. Он опустил голову и тихо сказал:
- Соня, Вы и есть тот изысканный жираф!
- Жираф? Я на жирафа похожа? Ах ты, Митя! Извини, пожалуйста, но давай на «ты».
- Я не могу, Соня, я Вас так ува...
- Уважаешь? Ну, нет, это не то. У меня в рюкзаке морс остался, что мама дала. Сейчас выпьем на брудершафт. Иди сюда, сядь рядом и, пока я морс достану, объясни мне про жирафа.
- Потому что я такой девушки...
- Стоп, Митя. Какая я тебе девушка? Мне двадцать семь лет! Сыну моему уже шесть. Ну, а что про жирафа?
- Потому что Вы такая красивая, как тот жираф. Изысканная? Не знаю, подходит ли это слово...
- Потому что не наше слово, да? - Она налила морс в две жестяные кружки, велела ему продеть свою руку под ее согнутый локоть и осушить кружку до донышка.
- Ну, все, теперь мы на «ты». Осталось поцеловаться.
И вдруг Митя стремительно опустил голову к ее рукам и стал целовать их - неумело, словно клевал. А Соня наклонилась, погладила мягкие Митины волосы, подняла его голову, поцеловала в лоб и тихо сказала:
- Откуда ты взялся, студент, на мою голову?
- Соня, – прошептал он, прижимаясь горящей щекой к ее шее, – Соня ...
Ее волосы падали ему на лицо, они пахли дымом костра.
- Постой, Митя, – вдруг сказала Соня очень спокойно и отодвинулась от него. – А что же ты не спросишь, чьи это стихи про жирафа?
- Стихи? – пробормотал он. – Соня ....
- Костер опять гаснет. А стихи эти написал Николай Гумилев. Знаешь такого?
- Гумилев? Нет, не знаю.
- Ну, может, и хорошо, что не знаешь. Ладно, я пойду к девчатам, посплю. А ты на дежурстве. А вообще-то, мне кажется, ты можешь у костра прилечь и тоже поспать.
Митя не огорчился Сониным уходом: чувства, рожденные происшедшим, переполняли его. Он растянулся на земле, хранившей еще дневное тепло, и принялся вспоминать каждую деталь чудесного вечера. Черно-синее небо, украшенное золотыми звездами, вечный огонь костра и вечный шорох невидимых, далеких волн. И ослепительной красоты жираф с трогательной маленькой головкой на стройной шее, - видения и запахи проплывали в блаженном полусне. И Соня, гладившая его по голове и поцеловавшая его в лоб, и ее черные волосы, щекотавшие его щеку. Восторг переполнял его, такого он никогда не испытывал! Он понял, что влюбился – в первый раз влюбился! И чувствовал, что это настоящее.
Заснул он только под утро и проспал все красоты рассвета в горах.
Возвращаясь из сонного небытия в свежесть солнечного утра, он ощутил такой прилив радости, словно, выбираясь из сна, окунулся в поток счастья. Это счастье носило имя Соня. Опять вспомнил – ночь , костер, стихи. «И ведь она не оттолкнула меня и сама поцеловала!»
Но за весь второй день похода Соня ни разу не подошла, почти не глядела на него. А когда поздним вечером они вернулись на базу, не попрощавшись, быстро пошла к своему домику.
А Митя, войдя к себе, бросился на топчан, уткнулся лицом в подушку и лежал так с полчаса, не в силах думать ни о чем, кроме прошедшей ночи. «Почему она ушла от меня? – думал он, – Я ей неприятен? Тогда зачем этот брудершафт, зачем она меня в лоб поцеловала? И руки свои не отняла, когда я их целовать стал? И неужели я могу ее называть «ты, Соня»? Уже близились сумерки, остро пахли табаки на клумбах. В голове звучал какой-то неясный, невыявленный мотив – то ли музыка, то ли стихи. Он задернул занавеску, внезапно поцеловав ее краешек – Сонин подарок! – и сел к столу.
И вот стихия речи, которую он как будто слышал в нежной мелодии, звучавшей в мозгу, захватила его, и он уже ничего не видел и не слышал вокруг. Словно что-то стучало в голове: «сейчас, сейчас». Он вскочил, чтобы зажечь лампу, и в это время в дверь постучали. Он просто упал на табуретку, яростно стукнул кулаком по столу и с раздражением бросил:
- Открыто, входите.
Дверь отворилась, на пороге стояла Соня, освещенная светом едва тлевшей лампы. Митя онемел от неожиданности, а она покачивалась в нерешительности, взявшись руками за дверные косяки.
- Можно войти? – усмехнулась, дунула краешком губ на черные волосы, упавшие на лицо. – Почему у тебя темно? Прибавь огня.
Митя не двигался. Стихи, готовые уже вылиться на бумагу, куда-то ушли. Соня подошла к столу и подкрутила фитиль.
- Сядь, – сказала она, – на кровать сядь, а я вот тут, у стола. Мне с тобой поговорить надо.
- Может, не надо? – взмолился , смутно догадываясь, о чем будет разговор.
- Нет, надо, надо! Сядь и молчи, слушай внимательно.
Митя, стесняясь своего топчана, небрежно прикрытого серым байковым одеялом, смятой в комок подушки, протянул руку к Соне. Но она отодвинулась, присела у хромоногого стола и попросила мягко:
- Не перебивай меня, пожалуйста. Ладно?
Ночью она обдумывала этот разговор. Непросто было сказать Мите все, что обязательно нужно сказать. Ведь и она не забыла волшебное пламя костра, Митино восторженное лицо напротив, стихи, Митины поцелуи, почти детские еще, и собственное волнение, подавленное усилием воли.
Сжав руки так, что побелели косточки пальцев, не глядя на Митю, Соня начала говорить. У нее семья. Любящий муж в Ленинграде. Она с ним не рассталась, а так... уехала в командировку от газеты. Сын обожает отца. У нее интересная работа в Ленинграде. И она мечтает написать что-нибудь стоющее – для детей. Вот как Гайдар пишет... нет, по-другому, конечно, но не хуже, нет.
Митя сидел, опустив голову, и почти не слушал ее. Все это казалось ненужным, неважным. Когда он умолкла, взглянул на нее и произнес дрожащим голосом:
- Соня, а зачем ты всё это мне говоришь?
- А затем... потому что наш вчерашний костер вспоминаю...
- Ты помнишь?
Митя бросился на колени, схватил ее руки, стал целовать, бормотал:
- Я тоже про тот костер... Но я не понимаю...
- Подожди, Митя, постой.
Не мог Митя подождать. Он обнял ее и прижался горячими губами к ее лицу. Целовал каждую клеточку – лоб, щеки, глаза. Наконец, решился и прижался к ее губам. И они раскрылись ему навстречу. Но тотчас она оттолкнула его с такой силой, что он чуть не упал.
- Я тебе говорю: подожди! Я еще не все тебе сказала.
Митя, растрепанный, красный, задыхающийся и не понимающий, что происходит, сел на пол. Соня медлила. Она чувствовала, что неправильно начала разговор. Зачем несла эту ерунду про семью? Очень трудно ей было. Ну, ладно, надо продолжать.
- Так вот, слушай. Я тебе неправду сказала. Я мужа своего, Максима, больше не люблю и жить с ним не буду. Он прекрасный человек, и я за него по любви вышла. Это первая моя любовь была. Думала – настоящая, навсегда, а вот ушла эта любовь. Я к нему не вернусь.
- Сонечка...
- Нет, ты дослушай. Знаю, что ты хочешь сказать. Но, Митя, неужели мне пристало мальчика соблазнять? Ведь это может всю твою молодую жизнь сломать. Не надо, Митя, не надо. И главное – мне Яков Самойлович руку и сердце предлагает...
Митя вскочил. Сердце у него оборвалось.
- Так я и знал, так и знал... Этот старик? И ты...
- Да нет. Во-первых, никакой он не старик. Во-вторых, я еще ничего не знаю, не решила. Но он мне нравится. И Петьке будет хорошим отцом. Они уже сейчас подружились. И маме он нравится. А ты... Ты влюбился, я вижу. Но я последней негодяйкой была бы, серьезно ответив на твой порыв. Между нами ничего не может быть, пойми. Будет у тебя еще настоящая любовь. Но это буду не я.
Соня встала. Она боялась поддаться дрожавшему в ее собственной душе и рвущемуся наружу чувству.
- Что это у тебя стол хромает? Есть у тебя газета? – Туго сложила газетный лист и сунула его под ножку стола.
Митя сидел, понурившись, и молчал. Соня присела перед ним на корточки и, с трудом удерживаясь от желания погладить его по светловолосой голове, сказала:
- Ты сюда приехал для научных исследований. Вот и отправляйся завтра с утра в заповедник. А у нас с Яковом Самойловичем свои дела – будем план составлять культурно-просветительной работы. Потом пойдем с ним и Петькой в заповедник погулять. Может, и тебя там встретим. Успокойся, и будем... хорошими друзьями. Знаешь, как Козин поет: « наша дружба сильнее страсти, больше, чем любовь...»
- Эх, Соня, там перед этим еще слова: «наша нежность...»
- Да ладно тебе, нежность... Ну, я пошла. Спокойной ночи.
Соня поднялась, постояла минутку. Ей очень хотелось утешить Митю, подавленного строгостью и таким странным противоречием между ее поведением у костра и тем, что произошло здесь, у него. Нет, взяла себя в руки, повернулась и ушла.
И все-таки Митя в тот вечер написал стихи. Не те, что звучали в нем, когда на пороге появилась Соня, другие. В тех звучала бы страсть, в этих – отчаяние. Может быть, оттого он и написал свое первое посвященное Соне стихотворение чернилами зеленого цвета..

Глава 7. « Мой костер...»
Приехала новая группа туристов. Осваивались, знакомились с окрестностями – через пару дней им предстоял традиционный поход на Аигбу. В этот раз с группой шел не один Марлен, но и сам Райзен. Для Якова Самойловича большим удовольствием было открывать туристам красоту здешних мест. А еще он решил пойти обязательно, потому что его растревожил рассказ Марлена о прошлом походе, о дежурстве Мити на привале, о том, как они с Софьей Сергеевной засиделись у костра, стихи читали.
- Ну, и как ночь прошла? Спокойно? - поинтересовался Райзен.
- Да как? Нормально, – Марлен усмехнулся, – правда, наш студент под утро заснул.
- А Софья Сергеевна?
- Так она ушла к девчатам, в палатку...
Райзен никак не обнаружил своего волнения. Никаких подозрений, прямота и справедливость во всем – этим правилам Яков Самойлович следовал неукоснительно.
Вышли рано утром, днем остановились на привал. А после обеда, когда до места ночлега оставалось еще несколько часов пути, случилась беда. Переходя по камням через горный ручей, Соня выронила палку, потянулась за ней, оступилась и упала, охнув от боли. Она подвернула ногу, да так сильно, что не могла и шагу ступить. Ребята подхватили ее, перенесли обратно через ручей, разули – лодыжка у Сони вспухала прямо на глазах.
- Вывих, – предположил Райзен, – что станем делать? Домой надо. Смастерим из брезента носилки и отправим культорга с Марленом и тройкой добровольцев на базу.
- Ни за что! – наотрез отказалась Соня. – Вечер уже недалек. Нести меня в темноте на носилках по горным склонам? Еще чего! И никакой у меня не вывих. Простое растяжение. Вы идите дальше. Зачем сбивать план похода? Я останусь тут. И Митю оставьте... как наименее полезного члена группы. За ночь мне полегчает, я уверена.
У Райзена сердце ёкнуло! Почему она просит оставить с ней Митю, а не его самого, или Марлена? С другой стороны, если группа пойдет дальше без штатных проводников, поход для новичков будет сорван. Марлен в походе замыкающий, без него никак. В общем, приходилось согласиться. Райзен дал Мите подробные указания – как лечить Сонину ногу, выбрал место для костра. Ребята соорудили им небольшой шалаш. У Марлена был с собой спальный мешок, его решили оставить для Сони. Напоследок Райзен наказал, чтобы они обязательно дождались возвращения группы и ни в коем случае не уходили одни.
- Ночи сейчас теплые, воздух целебный, еда у вас есть, крышу над головой мы вам соорудили. Послезавтра к полудню мы будем здесь. Не скучайте, – бодро закончил он свою речь, – Софья Сергеевна, держитесь! Митя, оставляю культорга под Вашу ответственность.

Снова Соня с Митей сидели вдвоем у костра. Нога у нее сильно болела. Митя, следуя совету Райзена, то и дело смачивал тряпицу ледяной водой из недалекого ручья, прикладывал к больному месту, а потом туго перевязал Сонину ногу бинтом.
- Ну, вот, – с удовлетворением осмотрела Соня повязку, – целоваться , слава Богу, не придется. С такой-то ногой. Сядь, как в тот раз, напротив, и расскажи о себе. Ведь я ничего о тебе не знаю, Митя Сорокин. Давай, говори, а то у меня нога здорово болит, я хоть отвлекусь немного. Почему ты на биофак поступил?
Как Мите хотелось сесть рядом с Соней, обнять ее, взять на руки и качать, как ребенка, утишая ее боль! Если бы он знал, что ей хочется того же самого! Но он не знал, вздохнул и покорился.
- А я долго раздумывал, сомневался. Хотел сначала в ИФЛИ. Замечательный вуз! Лучшие профессора! И ребята, я знаю, такие талантливые... Я в прошлом году несколько раз у них на семинарах был, они стихи свои читали. Может, станут настоящими поэтами? А я всегда литературой интересовался, одно время ученым-литературоведом мечтал стать, сам стихи писал. А мама очень хотела, чтобы я естественными науками занимался, она мне книжки всякие подсовывала. У Брэма в «Жизни животных» замечательные иллюстрации, я все их в детстве рассматривал. Мама у меня ботанику преподает, – пояснил Митя, – она меня еще в детстве научила гербарии собирать. По всем правилам... Я очень это люблю. Это и научная и ручная работа. Ну, вот, в конце концов, я и решил не в ИФЛИ, а на биологический.
- А литературу не бросаешь?
- Да нет, конечно. Я пишу... стихи...
- О чем?
- Ну, как? Что сердце подсказывает, то и пишу.
- А с кем ты дружишь, Митя? Девушка у тебя есть?
- Я даже не понимаю, Соня, как это – есть ли девушка?..
- Ну, если не понимаешь, – засмеялась Соня, – значит нет.
- У нас компания хорошая. Мы часто у нас дома собираемся, родители не против – наоборот , папе нравятся мои ребята.
И тут Митя вспомнил анекдот про папиросы «Бокс» и странное, как ему казалось, негодование отца и рассказал об этом Соне. Анекдот ей понравился – она засмеялась:
- Хорошо, остроумно. А я много анекдотов знаю. Вот, например. Сидят трое в Крестах. Разговаривают.
- Тебя за что поcадили?
- Анекдот рассказал.
- А тебя?
- Слушал.
- А тебя?
- За лень.
- Как это?
- А услышал, как анекдот рассказывают, и думаю: сейчас пойти донести или утром? Решил: пойду утром. А ночью забрали
. Ну, как тебе, Митя, смешно?
- А Кресты - это что?
- А ты не знаешь? Тюрьма знаменитая в Ленинграде.
- Слушай, Соня, неужели правда, что за анекдот могут посадить? Я все думаю – ну, чего отец так испугался!
- Ох, мальчик, мальчик. Еще как могут. Да ты что, с луны свалился? Ты знаешь, что кругом творится? Особенно в Ленинграде. После убийства Кирова чуть не полгорода посадили. А за что? Кто доказал, что это был заговор, а не ревнивец в Смольном стрелял, мстил? А что дворян в Ленинграде выселяли – не слыхал? У меня мама из дворян, жила б она в Ленинграде, неизвестно, что бы с ней стало. На всякий случай она теперь везде пишет: отец – из разбогатевших крестьян. Я, знаешь, сама до недавнего времени дурочкой была, как будто шоры на глазах. Слышала, конечно, про аресты, ссылки, но ведь пока тебя самой не коснется, по-настоящему не поймешь.
- А тебя коснулось?
- Ну так, стороной прошло. Не хочется вспоминать. Но я многое узнала. Вот я тебе «Жирафа» прочитала. А почему ты про Гумилева не знаешь – не догадываешься? Это же замечательный поэт был. В 21 году расстреляли.
- За что?
- Думаю, ни за что. Сказали – за участие в контрреволюционном заговоре. Вот стихи его и под запретом теперь. Жаль, я наизусть больше не знаю, а книжку, конечно, не достать. Между прочим, его женой была Анна Ахматова – ее-то знаешь?
- Да, конечно, Ахматову я читал. Но не люблю. Стихи про любовь с оттенком пошлости.
- Ой, не буду я с тобой спорить!
- Да что спорить! – вспыхнул Митя. – Ахматова – это так далеко от нашей сегодняшней жизни. Маяковский, и теперь еще, Пастернак, – вот мои любимые поэты. Они поэты сегодняшнего дня.
- Да, конечно. А вот скажи – что такое сегодняшний день?
- Сегодняшний день? Это вторая пятилетка, это гигантское строительство, это всеобщая грамотность, это первый поезд метро у нас в Москве! Да мало ли, Соня...
- Понятно, Митя. Только надо еще добавить: это выселение бывших дворян и прочих «враждебных элементов» из Ленинграда, это аресты...
- Соня, но надо ведь помнить о международной обстановке. Может, все эти меры - печальная необходимость?
- Да кто строить-то будет, если людей убивать и в тюрьмах гноить? Ну, ладно, Митя, мы еще много разговаривать будем, с тобой интересно. К тому же, хоть мы и спорили, а я чувствую: мы одной крови - ты и я. Знаешь, откуда?
- Конечно, Киплинг, Маугли... Но ты, правда, так чувствуешь? Я тоже, Соня. Только ты мне о себе ничего еще не рассказала.
- Еще расскажу. А теперь спать. Утро уже скоро.
- Соня, можно я тебя поцелую?
- Ах, Митя! Ну, ладно, как у Пушкина – «один холодный, мирный». Нога у меня болит.
Митя помог Соне устроиться в шалаше, забраться в спальный мешок, а сам сел у костра, открыл тетрадку и записал туда свои впечатления от их долгой беседы.
«Что же мне делать? – размышляла Соня, укрывшись в спальном мешке. Слабо потрескивали сучья в костре. Вход в шалаш был открытый, и она могла видеть Митю. Он склонился над своей тетрадкой, что-то писал. – Ведь я тоже влюбилась в этого мальчика. И не надо лгать себе. Говорили с ним о поэзии, я его насчет обстановки в стране просвещала, обо всем расспрашивала. Но разве только этого мне хотелось? Мне хотелось, чтобы он меня на руки взял, обнял, укачивал, как ребенка, ногу больную гладил. Да, никто мне больше не нужен. Только он, только на него хочу смотреть, на его восторженное лицо. Хочу обнять его, прижаться к нему, близко-близко, взглянуть ему в глаза – они серые под густыми бровями золотистыми. Хочу эти глаза и брови эти густые поцеловать. Хочу, чтобы он обнял меня и прикоснулся к моей груди. Хочу позволить ему все-все... Ну, ладно, хорошо. Это ведь морок какой-то! Две недели назад никакого Мити Сорокина в моей жизни не было. А было... О Максиме я уж и не думаю. Но как же Райзен, Дон-Кихот мой? Никогда не предаст. За ним будешь как за каменной стеной. Замуж выйти, быть ЗА МУЖЕМ. Я уже привыкла к нему, к его присутствию, к тому, что он займет важное место в моей жизни. Мне двадцать семь, у меня сын, которого предстоит вырастить, мама больная. Разве я справлюсь одна? Райзен надежный, и любит меня, и с Петькой они уже друзья. Райзен – друг, с ним и в радости и в горе можно пройти всю жизнь. А Митя? Да, но не я ли говорила, что основа семейной жизни – любовь, и если нет ее, то и семьи нет. А я люблю Райзена? К нему мне хочется прижаться? Да нет, конечно! Я этого мальчишку Сорокина люблю, кажется. Но за него замуж?! Нет, невозможно! Я с ума сойду. Надо нам расстаться ненадолго. Надо мне исчезнуть на несколько дней. Съездить в Новый Афон, как та женщина у поезда советовала? Райзен отпустит – скажу, что газета дает задание. Но только одна поеду. Митя – ни в коем случае. А сейчас я так хочу, чтобы он пришел ко мне...»
- Митя, -- позвала она, – зайди ко мне.
Она увидела, как он вскочил, отбросил тетрадку и кинулся к шалашу.
- Что, Сонечка, что? Тебе нехорошо? Холодно, может быть?
- Да нет, только дай мне воды попить, пожалуйста.
Митя побежал за водой, а по дороге, видела она, что-то искал в своем рюкзаке. Вернулся с кружкой воды.
- Пей, Соня. Знаешь, у меня пирамидон есть! Прими таблетку, боль облегчится. И, я вспомнил – мама в таких случаях водочный компресс делает. У меня и пузырек спирта есть, давай сделаем?
- Запасливый ты...
- Это мама меня собирала, я рюкзак почти и не трогал.
- Ну, давай, только осторожно
Пришлось вылезать из мешка и снимать повязку с ноги.
- Я сам сделаю! – взмолился Митя, когда она взяла у него пузырек со спиртом.
Он осторожно размотал повязку, достал чистый носовой платок и, освещая Сонину ногу электрическим фонариком, примерился, куда наложить компресс. Нога у Сони загорелая, с красиво выгнутым подъемом и длинными пальчиками с ровными ноготками. И вдруг Митя нагнулся и стал их целовать.
- Соня, – шептал он, прижавшись щекой к гладкому колену, – Соня ...
Соня молчала, откинув голову. Потом тихо сказала:
- Доктор, а компресс?
- Сейчас, сейчас. Ты не сердишься?
Он аккуратно наложил на припухшую лодыжку смоченный спиртом, разведенным водой, носовой платок. Накрыл двумя вырванными из тетради листами, сверху для тепла положил Сонин чистый шерстяной носок, и крепко завязал компресс бинтом.
- Ну, все, – сказала Соня, – давай свой пирамидон, и спать, спать. И ты ложись здесь, а то мне страшно.
Митя помог ей снова забраться в спальник и побежал заливать костер. Он остановился на минутку, глядя в небо. Костер погас, и кругом было черным - черно. Только на небе, неясно отливавшем синевой, горели звезды. «Как чудесно все устроено, – думал Митя, – эта ночь, эти звезды, наш разговор и Соня, Соня! И я буду спать рядом с ней, и слушать ее дыхание. И рассвет мы встретим вместе...»
Когда он вернулся в шалаш, Соня уже спала. Пирамидон и компресс сделали свое дело. Митя не решился лечь рядом, улегся у входа (на случай, если какой зверь придет), укрылся курткой и, счастливый, заснул.
Утром нога у Сони болела гораздо меньше, и она принялась уговаривать Митю потихоньку двигаться домой.
- Ты что, – ужаснулся он, – да мне Райзен голову оторвет!
- Да что нам с тобой Райзен! Разве мы его боимся?
Митю залила радость. Как она это сказала: «нам с тобой»... Какое счастье!
Соня принялась собираться, и Мите ничего не оставалось, кроме как помочь ей. Она даже рюкзак свой хотела нести, но тут уж Митя, не говоря ни слова, ухватился за него и повесил поверх своего.

На другой день, к вечеру, группа вернулась на базу.
- Вот Вы теперь вынуждены в постели лежать. Зачем Вы этого Сорокина послушались, без нас пошли? Легкомысленный он все-таки, – долго отчитывал Соню Райзен, – двадцать лет, а прямо мальчишка какой-то. Отругаю его, как следует.
- Не надо, Яков Самойлович. Он мне очень помог. Компресс сделал из подручных средств, ухаживал...
- А Вы с ним уже на «ты». Ты, Митя... А я для Вас все еще Яков Самойлович. Вот поправитесь, приду с бутылкой крымского портвейна – у меня Массандровский есть – выпьем с Вами на брудершафт. А что это Вы краснеете? Мы с Вами друзья, как никак.
Как только Райзен удалился, на кровать к Соне присела Мария Андреевна и завела с ней серьезный разговор.
- Вот что, Соня, – начала она, – мы с самого моего приезда ни разу серьезно не поговорили, и ты мне до сих пор не объяснила, почему вы с Петей оказались здесь. Скажи: что-то в семье у вас произошло?
Соня помедлила, думая, сказать ли? Решила: скажу, но не всё.
- Никаких событий не было, мама, но я решила расстаться с Максимом.
- Да что ты, Соня! Почему? Такой хороший человек, и Петрушу он любит, и семья их Батуринская такая замечательная, тебя любят. И главное – ты же по любви за него вышла?
- Ну, думала, что по любви, а оказалось, что или ее не было, или она прошла.
- А семь лет семейной жизни – коту под хвост? А ребенок без отца?
- Мамочка, в наше время все это по-другому.
- Что по-другому? А Максим знает, почему ты уехала?
- Нет, не сказала я ему, больше всего из-за Батуриных – я их очень уважаю и боюсь огорчить. Но на днях напишу.
- Нет, Соня, пока не пиши. Вдруг передумаешь. Но скажи: значит, Яков Самойлович не напрасно за тобой ухаживает? Ко мне подъезжает, с Петей возится? Он тебе нравится?
- Ну, нравится. Хороший человек, надежный, умный.
- Ох, Соня, Соня… – Мария Андреевна встала в волнении, – ничего я не понимаю. Сдается мне, что и ты не знаешь, что с тобой происходит. А Сорокин здесь при чем?
- Мамочка, оставим этот разговор, ладно? Я в себе должна разобраться. Ты только не волнуйся, все будет хорошо, я тебе обещаю.
Соня обняла маму. Думала: «Не в тебя, мамочка, я пошла, разумную, простую. В отца своего непутевого, цыганского происхождения». А через два дня, встав совершенно здоровой, она сообщила Райзену, что «Ленинградская правда» прислала ей задание посетить Ново-Афонский монастырь, и она надеется, что Яков Самойлович ее отпустит на пару дней.
- А почему Новый Афон? И когда же брудершафт?
- Брудершафт подождет. А Новый Афон – памятник культуры. И в газету прислали письмо о какой-то загадочной пещере. Надо взглянуть.
- С Сорокиным поедете? – спросил вдруг Райзен.
- Сорокин? Зачем он мне?

Глава 8. Новый Афон

В Новый Афон Соня приехала к вечеру: на автобусе до Сочи, а там местным поездом. И опять дежурная с желтым флажком стояла на платформе, встречая и провожая поезда. Соня подошла к ней, поздоровалась.
- Старый Тараш про тебя спрашивал, – сообщила дежурная, – не приедешь ли опять. Что-то ты ему на сердце легла. А ты чего приехала?
Соня почему-то нисколько не удивилась тому, что старый Тараш вспомнил о ней. И почему-то нисколько не сомневалась, что там можно будет переночевать.
- На монастырь поглядеть, про какую-то пещеру в газетах писали. Будто голоса там какие-то слышны? А главное – узнать , что с этим монастырем теперь. Вы мне начали рассказывать про несчастных монахов, да времени не было подробно поговорить.
- Да? Про пещеру я забыла. А вот про монастырь... Какие же красивые храмы там были! Но теперь это уж и не храмы – многое разрушили, склады какие-то устроили, говорят, несколько монахов там скрываются. Но точно не скажу. А ты у старика заночуешь? Найдешь его? Я бы тебя к себе пригласила, да у меня две семьи курортников помещение снимают.
- Найду.
- Тебя как зовут? Соня? Будем знакомы, меня Ольгой зовут. Знаешь, ко мне приходит чайку попить старик, местный, одинокий. Он про этот монастырь все знает. Ты иди, переночуй там, у Тараша, а завтра приходи, я его позову. Часов в двенадцать приходи. Я рядом со станцией живу. Улица Энгельса, дом 12. Придешь?
- Конечно, Оля, обязательно приду. Спасибо.
- Ну, топай.
Соня бодрым шагом пошла в гору и через десять минут вошла во двор старика. Калитка в низеньком плетне по-прежнему закрывалась на веревочку. Было тихо, только в сарае похрюкивала свинья. Соня постучалась в дверь домика. Выглянула молодая женщина, нисколько не удивившаяся поздней гостье, объяснила с некоторым трудом по-русски, что старик на дежурстве, а она сына его, Адгура, жена, зовут Лали, пришла навестить свекровь. Переночевать можно, плата 1 рубль, как и прежде. Но только в той комнате на второй кровати, сегодня будет спать она сама. А вообще старик эту комнату сдает, здесь хорошо, тихо, спокойно. Если кто на больший срок снимает, ему дешевле.
Соня объяснила, что она на два дня, не больше, отдала Лали два рубля, и та проводила ее в знакомую комнатку.
Утром Лали уже не было, кровать была аккуратно застелена. Во дворе раздавались негромкие хриплые звуки. Там кто-то пел. «Не Лали же так поет, – подумала Соня, – но голос женский». Она выглянула в окно – вид открывался на безбрежную морскую синеву, и она решила – надо же все-таки хоть окунуться! Сейчас к Ольге, а потом на пляж. Если сегодня не успею в монастырь – завтра с утра схожу.
- Уже уходишь? – как будто удивилась Лали, когда Соня вышла во двор. – А не хочешь с Мадиной познакомиться?
- Мадина – это кто?
- Это Адгура моего мать. Она много знает, много. Говорят, она… – и Лали покрутила пальцем у виска, точно так, как это делал Тараш. – Но она знает, она – как это по-русски? – судьбу предсказывает.
- А мне предскажет? – вдруг загорелась Соня, – я заплачу.
- Про бумажки эти не говори. Пойдем.
Старая Мадина, как и в прошлый раз, сидела на земле и, чуть-чуть раскачиваясь, негромко то ли пела, то ли говорила что-то неразборчивое. Коричневые руки с узловатыми искривленными пальцами и крепкими плоскими ногтями были сложены на коленях, глаза закрыты, лицо подставлено еще не набравшему силу утреннему солнцу. Босые ноги выглядывали из-под длинной юбки, бусы на коричневой морщинистой шее, на голове темный платок. Лали тронула ее за плечо, старуха открыла глаза, взглянула на гостью и что-то сказала, обращаясь к невестке.
- Она тебя помнит, ты уже приходила. Спрашивает, как зовут, и зачем сейчас пришла.
- Соня, Софья. А пришла, – неожиданно для себя проговорила Соня, – судьбу свою узнать.
Старуха усмехнулась, подняла на Соню маленькие темные глаза, внимательно посмотрела и что-то сказала, покачав головой.
- Спрашивает: «А не боишься?» – перевела Лали.
У Сони холодок пробежал по спине.
- Не боюсь, пусть скажет.
Мадина взяла Сонину руку, крепко сжала ее, но глядела не на руку, а в глаза Соне. Помолчала, потом, опустив голову, стала что-то бормотать, словно про себя, и все крепче сжимала Сонину руку. Потом еще ниже опустила голову и, казалось, заснула. Даже всхрапнула слегка. Наконец, подняла голову, и, не отпуская Сонину руку, стала говорить. А Лали кое-как переводила.
- Что ж ты своего мужа бросила? Он тебе был друг. Сейчас два мужика у тебя. А любишь одного. Ну, и люби, это хорошо, на прощанье люби. Беда за тобой придет.
И еще что-то долго говорила она, и Лали не все умела сказать по-русски. А потом речь Мадины перешла в неясное бормотанье, она привалилась спиной к стене сарая и заснула по-настоящему.
Любовь на прощанье, сказала Мадина. «Почему на прощанье? – думала Соня – я , его люблю. И не прощанье будет, а встреча, начало». Она вздрогнула – в первый раз сказала себе, что любит Митю, решилась сказать….

Улица Энгельса в Новом Афоне оказалась чуть ли не единственной. Она без труда нашла дом № 12 – небольшой, с длинной верандой по фасаду. Прямо перед верандой красовалась отцветающая магнолия, и Соня полюбовалась бледно-желтыми соцветиями, понюхала цветок. Поднялась на невысокое крыльцо и оказалась на веранде, где был накрыт стол. Чашки, печенье и на высокой тонкой ножке - вазочка с вареньем. Она не успела постучать, как дверь отворилась и вышла Ольга, нарядная, в белом платье с пестрой прошивкой на груди.
- Заходи, Соня, будь ласка. Устраивайся тут, на веранде. Дачники мои все на пляже, да они к себе с другой стороны заходят. Только иногда вечером, когда я свободна, мы тут в карты играем. Георгий Францевич сейчас придет. Да вот и он.
По крыльцу поднимался старик в белой панаме. И все на нем было белое – старые потертые штаны и поношенная толстовка. И усы у него были не то что седые, а просто белые. Он вошел на веранду и за руку поздоровался с Ольгой, приветливо посмотрел на Соню:
- Это Вы хотели со мной познакомиться? Вас как величать?
- Да просто Соня.
- Э, нет. Мне привычнее будет по имени-отчеству. Вот хозяйка наша – Ольга Александровна.
- Ну, если так... Софья Сергеевна.
- И Вам позвольте представиться. Георгий Францевич. Не удивляйтесь, я из русских немцев.
- К столу, к столу, – пригласила Ольга.
- А я вижу варенье мое любимое – инжировое . Так, Ольга Александровна?
- Ну, конечно, неужели я Вас без него оставлю, Георгий Францевич?
Сели за стол, Ольга налила чаю. Соня поделилась впечатлением от аромата магнолии, сказала, что она в первый раз так близко видела ее цветы. Георгий Францевич тут же рассказал историю магнолии, упомянув, что это одно из самых древнейших растений на земле и, может быть, даже родоначальница цветковых.
- А я и не знала, что у меня во дворе такое чудо растет, – удивилась Ольга.
- Да-а. И сколько вообще на свете чудес, не перечтешь. Вот было и у нас свое чудо из чудес - Ново-Афонский монастырь. Вы ведь про него хотели узнать, Софья Сергеевна, не ошибаюсь?
- Правильно.
- Ну, вот. Про давнюю историю Нового Афона, про историю собственно монастыря я бы многое мог рассказать. Монастырь сам не слишком старый, он в прошлом веке основан. Но там и глубокая старина есть. На Иверской горе развалины старинной Анакопийской крепости, VII - VIII веков.
Ольга Александровна мне сказывала, что Вы хотите наш монастырь посетить? Не советую – нет там монастыря как такового, и смотреть на то, во что его превратили, неприятно и страшно даже. Говорили, там санаторий будет, но пока что склады. А ведь Ново-Афонский Симоно-Кананитский монастырь был одной из известнейших православных мужских обителей на Кавказе. Туда император Александр III приезжал, местные знают, что там «царская тропа» сохранилась – проложили в память высочайшего посещения.
Ну-с, после революции объявили о закрытии всех монастырей, но в Новом Афоне монастырская община как-то ухитрялась еще существовать. А в 1924 году власти монастырь этот, даже не знаю, как сказать, ну, разгромили, в общем, обесчестили. Как водится, с храмов кресты повалили, помещения церковные осквернили, все ценное разграбили, человек пять во главе с настоятелем увезли, а монахов всех выгнали.
- А кто же все это делал? – спросила Соня.
- То есть чей приказ был? Говорили, что местные власти распорядились... Но я уверен, что без приказа свыше такие дела не делаются. А исполняли чекисты. Да из местных добровольцы нашлись, ломать – не строить, и поживиться можно. Да-с..., многие монахи, однако, не разбежались, а собрались тайно, группами укрывались на хуторах и даже в одном высокогорном селении. А весной 30-го года их там всех схватили и отправили разбираться в Сухум и в Новороссийск. Говорят, что по дороге в Сухум расстреляли 150 человек, в Новороссийске всех остальных. А если кто из них и остался, так и тех увезли. Может, в Соловки, не знаю. Говаривали, что часть их посадили на баржу, и вместе с баржей в море затопили. Ну, за это не ручаюсь, но слышал от разных людей. Поубивали и стариков, и больных. Но, по слухам, еще и сейчас по горам монахи бродят, укрываются, как могут.... Вот такая история. А про пещеры... Про пещеры какие-то разговоры ходят – может быть, они действительно существуют. И там оставшиеся монахи прячутся? Но пока никто их не видел.
- Георгий Францевич, – спросила Соня, – а откуда Вы все это знаете?
- Сомневаетесь? Нет, Софья Сергеевна, все это правда. Я ведь здесь всю жизнь живу. Мой прадед на Кавказ из Пруссии переселился, колонистом. Мы все давно обрусели, дед в православие всю семью крестил. А у меня так все сложилось, что я один остался, вот и осел в этом божественном местечке, здесь надеюсь и дни свои окончить. На старости лет я краеведением увлекся и абхазскую землю вдоль и поперек знаю. И все, что здесь происходит, записываю. А вы погуляйте по нашему поселку – какая красота естественного мира! И море – вечное, величественное...
Соня стала прощаться. Она извинялась, сбивчиво объясняя, что по-настоящему еще не видела моря, хочет поплавать во что бы то ни стало. На самом деле ей хотелось остаться одной. Слишком много всего навалилось на нее сегодня – гаданье Мадины, рассказ Георгия Францевича, а в глубине души... Митя! Она почувствовала, что единственный человек, которому ей хочется все это рассказать, – Митя! И она решила непременно увидеться с ним этим же вечером.
Ольга не удерживала ее и показала, как пройти к совсем близкому пляжу. Когда Соня добралась до него, небо потемнело и засобирался дождь. «Ну, и что? Что же мне теперь, не искупаться? Разгар лета, Кавказ! Подумаешь, дождик...»

Пляж был пуст. Соня плавала недолго, не понравилось. Странно, но волны укачивали ее, кружилась голова, подташнивало. И холодно было. Лежала на неуютном пляже. Слушала море, негромкий плеск волны. Потом снова вошла в воду. Море словно притихло, волны расступались перед ней, и она шла сквозь легкую голубую гладь все дальше и дальше от берега. И вот она уже плывет, все вперед и вперед. Плыть становится труднее, и она чувствует, что вернуться уже не сможет – сил нет. Отчаянно машет руками, кричит... Проснулась. Оказалось – идет дождь. Прикрывшись намокшим полотенцем, она побежала под навес со сложенными лежаками, кое-как переоделась, присела, пережидая дождь.
Она озябла, но все же решила не спешить, а дождаться последнего автобуса на Красную Поляну – задумала приехать туда как можно позже, когда будет темно, и пойти не домой, а к Мите. На автобусной станции в Адлере зашла в шашлычную, с трудом проглотила зажаренное жесткое мясо с острым соусом, купила бутылку нарзана, хлебнула несколько глотков. Купила в киоске журнал «Костер», читала, пыталась думать о рассказе, который она напишет про Краснополянскую турбазу. Но больше всего ей хотелось написать про Ново-Афонский монастырь и про судьбу несчастных монахов.

Уже темно было, когда Соня добралась до Красной Поляны. В одном из дачных домиков турбазы раздавался громкий, дружный смех. Крутили кино, все обитатели турбазы, конечно, были там. И ей удалось незаметно проскользнуть к дому, где жил Митя. А вдруг он тоже в кино? Его окошко было задернуто занавеской, но виднелся свет керосиновой лампы. Она тихонько подобралась к окошку, заглянула с краю. Митя сидел у стола и что-то писал. Она постучала по стеклу, он подошел, увидел ее и бросился к двери.
- Соня! – крикнул он, отворяя дверь, – ты! А я думал, ты завтра приедешь...
- Тише, – прошептала она и приложила ладонь к его губам, – молчи, Митя.
- Ты пришла, пришла… – шептал Митя, обнимая ее, – садись Соня.
Соня не садилась. Она расстегнула его рубашку и прильнула щекой к его груди. Митя еще ничего не понимал, а Соня стягивала свою майку, и он увидел ее всю, и, задыхаясь, стал целовать ее шею, грудь, а руки его скользили все ниже.
- Соня, я тебя не оскорбляю? Скажи, Соня...
- Глупый, – прошептала она, – глупый мальчик. Иди сюда. И лампу задуй.
Они лежали на продавленном матраце. Митя уже не спрашивал, не оскорбляет ли он Соню – она приподнялась на локте и в свете луны разглядывала его. Обводила тонкими нежными пальцами контур его лица. Наклонилась, прошептала:
- Это две звезды у тебя на груди,
и поцеловала эти звезды, а он задрожал, напрягся от наплывающего желания и так же тихо шепнул, уткнувшись ей в шею:
- Соня, это ничего, что я опять?..
После сказал, прерывисто дыша:
- Мы будто летели с тобой куда-то...
- Летим или плывем... Знаешь, что мне сегодня приснилось? Будто я иду в воду, в волны, и чувствую, что вернуться уже не смогу. А ведь это отличный способ самоубийства...
В полусне Митя еще слушал про самоубийство, а потом заснул, лежал тихо-тихо.
«Это моя любовь, – думала Соня, – я хочу быть с ним. Хочу и буду. Зря Мадина сказала: «люби на прощанье». Я все объясню Райзену, я уговорю маму, я научу Петьку любить его. Я все сделаю. Всё»
Митя проснулся.
- Ой, как это я заснул, – ужаснулся он, – прости меня, как я мог! Ведь я просто не верю своему счастью. Это навсегда, Соня? Да? Скажи – да ?
- Да, Митя, да! Я так хочу этого.
Он обнял ее, она положила голову ему на грудь и прошептала:
- Давай теперь помолчим.

Митя хотел сегодня же объявить всем об их соединении, но Соня решительно запротестовала.
- Командовать парадом буду я, – засмеялась она и поцеловала его, – не сердись, ведь между нами все решено, не так ли?
Однако при свете наступающего дня уверенность в том, что всё можно будет решить легко и просто, ушла. Едва рассвело, Соне надо было уходить, да так, чтобы никто не заметил. Осторожно, стараясь не скрипнуть дверью, она отворила ее, но Митя схватил ее за руку:
- Какой я дурак! Я тебе стихи написал. Я вечером тебе прочитаю, а сейчас возьми вот.
И сунул ей в сумку несколько листочков. Там были аккуратно переписанные стихи.
Идти домой сейчас было нельзя – как бы она объяснила маме свое появление на рассвете? Нельзя и у Мити оставаться. Выйти из Митиной комнаты так, чтобы ее увидели сотрудники турбазы? Чтобы Райзен увидел? В сущности – да не все ли равно! Но она свернула в сторону заповедника. Там в густом кустарнике Соня выбрала укромное место и легла на землю. Сначала ее мысли крутились вокруг предстоящего дня: Потом припомнился разговор с Георгием Францевичем. Кому могла бы она рассказать о нем? Райзену? Она представила себе, как в одну минуту окаменеет его лицо, как он станет объяснять международное положение. И попросит подобную ерунду не распространять. Маме? Мама, может быть, поймет, но страшно испугается и станет умолять Соню никому об этом не рассказывать. А Мите? Да, только ему! Митя поймет ее, безусловно!
С турбазы доносились тугие хлопки волейбольного мяча. Значит, все уже позавтракали, и там идет обычная дневная жизнь. А вот и гудок автобуса, пришедшего из Адлера. Можно отправляться домой и сказать, что она приехала этим рейсом. Соня встала, отряхнулась и, выбирая скрытые от посторонних глаз тропинки, пробралась к своему дому. Она неважно чувствовала себя. Болела голова, и чуть-чуть познабливало. Наверное, подумала она, от волнений. А еще море было холодное, и под дождем на пляже в Новом Афоне холодно было.
Дома Соня присела к столу выпить чаю, обхватила ладонями горячий стакан в подстаканнике – зубы застучали о край стакана.
- Что с тобой, Соня? – забеспокоилась Мария Андреевна.
- Да ничего, мама, устала просто.
- Ну, полежи, а мы с Петей за молоком сходим в поселок.
Оставшись одна, Соня вспомнила, что Митя положил ей в сумку свои стихи. Удивилась – отчего она, лежа в лесочке, их не прочла? Развернула листочки, но читала и понимала стихи с трудом. Потом, потом... Она опустила голову на подушку и закрыла глаза. И перед ней поплыли картины: старуха Мадина сидит на земле и раскачивается все сильней и сильней..., в сарае хрюкает невидимая свинья..., старик в мятой толстовке говорит о чём-то, жестикулируя, выкрикивает отдельные слова. Монахи в черных одеждах бредут по лесу, и Митя бежит к ней, расплескивая прибрежную воду... Волна накатывает и накрывает их обоих с головой. Отчего-то очень горячая волна...
Вошла мама, приложила губы к Сониному лбу. Ахнула:
- Да ты вся горишь, Сонечка!
Красный столбик ртути безжалостно полз все вверх и вверх, остановившись на отметке «39». Соня бредила, и мама меняла мокрые полотенца у нее на лбу. Послала Петю за Райзеном, позвали врача из поселковой больницы. Мальчик с интересом наблюдал, как доктор прикладывал к маминой груди какую-то деревянную трубочку, а к трубочке – свое большое волосатое ухо, потом костяшками согнутых пальцев стукал ее по спине. Наконец, доктор выпрямился и сказал: «Воспаление легких».

Глава 9.Комната номер3

Митя представлял себе, как придет вечером к Соне, принесет цветы Марии Андреевне. Спешить не надо. О планах на будущее Соня не велела говорить, он и не станет – она сама это сделает. А он постарается наладить отношения с теми, кого Соня любит. И он их полюбит. Петьку позовет с собой в заповедник, расскажет про зубров, которых там собираются разводить, чтобы восстановить популяцию. «А если он заинтересуется, я ему Брэма подарю, когда в Москву приедем» – радовался Митя. Думал, как лучше поступить – написать обо всем родителям сейчас? Или просто приехать вместе с Соней – знакомиться? Мама обрадуется, это точно. Ладно, пусть Соня решает, как лучше... Она ведь будет командовать парадом – и Митя радостно соглашался на такой расклад. Никаких трудностей он не предвидел – ведь все решает любовь. А в любви, ни в собственной, ни в Сониной, Митя не сомневался. Никогда еще не было у него на душе так светло.
Выйдя из дома, он заметил Райзена, и безумная мысль – поделиться с Яковом Самойловичем своей радостью – мелькнула в его голове. Впрочем, он ее отбросил, не обратив внимания на озабоченное лицо заведующего. Глупая, как он потом думал, улыбка, все же освещала физиономию Мити.
Райзен подошел к нему.
- Софья Сергеевна серьезно заболела, в бреду. Доктор сказал, что это пневмония.
- Как! – воскликнул Митя. – Ведь мы же… – и осекся, слава Богу, – можно ее навестить?
- Ни в коем случае! Мария Андреевна просила сделать так, чтобы никто их не беспокоил. За лекарствами я послал, доктор еще раз придет вечером. В общем, за них отвечаю я.
Райзен повернулся, и решительно зашагал, было, прочь, но вдруг остановился.
- Зайдите ко мне в контору. Вам повестку из милиции принесли. Вы прописку оформили?
- Оформил. Временную, конечно.
- Ну, может, срок истек. В общем, зайдите.
«Господи, – думал Митя, – какая ерунда, милиция, прописка. Не пойду я сегодня, буду еще портить себе настроение чиновничьими делами. Может быть, несмотря на запрет Райзена, я могу что-нибудь сделать для нее. Впрочем, повестку все-таки надо взять».
Повестка была самая обыкновенная: «... явиться с паспортом в поселковое отделение милиции в комнату № 3 к Зыкову А.И. Часы приема - 9-12, 14- 17».
Митя решил, что в милицию сходит завтра с утра, а сегодня вечером еще раз спросит Райзена о Соне и, может быть, тот разрешит ему навестить больную Вечер не принес новостей. Райзен сообщил, что температура держится, Соня по-прежнему бредит и дышит тяжело, с хрипом. Но доктор говорит – организм молодой, справится.
Несмотря ни на что, Митя все-таки был в хорошем настроении. С нежностью он вспоминал счастливую позапрошлую ночь: «Она меня любит, и нам обоим было так хорошо. И сколько еще нам будет таких счастливых ночей!»

Утром Митя отправился в милицию. Он шел мимо Сониного дома, надеясь, что, может быть, встретит Петю. Нет, никого не встретил, окна были закрыты занавесками, кругом тишина. «Что же с ней случилось? Ах, да, она говорила, что море в Новом Афоне было холодное, и голова кружилась... Милая моя, родная...».
Он вошел в небольшой деревянный дом, с красным флагом над крыльцом, заскрипел половицами. Комната №3 располагалась в самом конце темного коридора. На двери висела табличка: «Районный уполномоченный ОГПУ НКВД Зыков А.И.». Митя постучался и вошел.
Обстановка в комнате была обыкновенная. Давно не мытое окно, обшарпанный канцелярский стол у стены, а рядом большой сейф. Пара стульев. На столе массивный письменный прибор с двумя чернильницами, из которых одна была открыта, и виднелось ее, покрытое высохшими чернилами дно. Простые школьные ручки, пресс-папье, какие-то папки, бумаги. Настольная лампа под стеклянным зеленым абажуром. Сбоку над столом портрет Сталина.
За столом человек в синей суконной гимнастерке с двумя шпалами в петлицах. Строгое лицо с правильными чертами. Казалось, выражение его никогда не меняется, и трудно представить себе на этом лице улыбку. Митя поздоровался и со словами «Вы меня вызывали?» протянул ему повестку и паспорт. Тот бегло взглянул в документ, пристально посмотрел на Митю, встал, обошел стол и протянул ему руку.
«Это что еще такое? – удивился Митя».
- Итак, Сорокин Дмитрий Николаевич? Будем знакомы. Я уполномоченный ОГПУ Краснополянского района Зыков. Присядьте, разговор у нас будет серьезный. Курите?
На столе лежала коробка папирос «Казбек».
- Да нет, не научился еще, – озадаченно промолвил Митя, не понимая, что происходит, и какой может быть у него серьезный разговор с этим человеком. Трудно было ему переместиться из мира солнечного дня в непонятный и скучный мир темной казенной комнаты.
- Ну, и правильно делаете. Да и не время еще. Вам двадцать лет, если не ошибаюсь? Хороший возраст, вся жизнь впереди. Все дороги перед вами открыты, молодые люди. Ошибок только не наделать бы смолоду. Помните? Жизнь дается человеку только один раз...
- И прожить ее надо так... Николай Островский. «Как закалялась сталь». Помню. Простите, товарищ уполномоченный, а в чем, собственно, дело?
Удивление Мити росло с каждой минутой
- Меня зовут Алексей Иванович. А в чем дело, я Вам сейчас объясню. Вы ведь не здешний житель, на каникулы приехали, так?
- Ну, да, я студент Московского университета.
- Какого факультета, если не секрет?
- Биологического. А в чем, собственно говоря, дело?
- Не спешите, Дмитрий Николаевич, и если Вы не против, я еще Вам несколько вопросов задам.
- Ну, пожалуйста, только...
- Вы кем собираетесь стать? Как свое будущее себе представляете?
- Я на втором курсе пока. Думаю, научными исследованиями заняться, если удастся... в аспирантуру поступлю.
- А Ваш приезд в Красную Поляну связан с этими делами?
- Разумеется. Тут ведь заповедник знаменитый. Меня интересуют редкие породы растений. Я гербарий должен собрать к началу учебного года.
Митя подчеркнул эту деталь, испугавшись вдруг, что этот Зыков даст ему какое-нибудь задание – политинформации , например, проводить в отделении милиции. Вот - Соня проводит же на турбазе.
- Как Вам здешний народ нравится? – спросил Зыков. – Я имею в виду турбазу, туристов?
- Люди очень хорошие, турбаза отлично работает. И приезжают хорошие ребята.
- Так. Очень хорошо. Еще один только вопрос. Вы комсомолец? В общественной жизни активно участвуете?
- Да, конечно. Разные поручения выполняю в университете.
- Ага, вот это замечательно, ценное качество комсомольца - ответственное отношение к поручениям. Ну, так. Не буду ходить вокруг да около, перейдем к делу. Вы, конечно, знакомы с Софьей Сергеевной Батуриной?
Митя похолодел. Он никак не ожидал, что имя Сонечки всплывет в этом совершенно не понятном ему разговоре. Неужели прознали об их отношениях? Но он взял себя в руки и постарался ответить спокойно.
- Знаком, конечно. Она корреспондент «Ленинградской правды», а здесь временно работает культоргом. Она сейчас заболела. У нее воспаление легких.
- Вот как? Я этого не знал. На турбазе всякие слухи ходят про Ваши с ней отношения, но это меня совершенно не интересует. Она ведь в разводе?
- Я не знаю. Она на лето сюда приехала с сынишкой и с матерью.
- Так, так. А корреспонденции ее Вы читали?
- Нет, не читал. А что?
- Да вот, знаете, к нам поступил сигнал о том, что сомнительного они свойства.
- Глупости какие! Что сомнительного может быть в ее корреспонденциях отсюда?
- Молодой человек, Вы, надеюсь, знаете, какова сейчас внутренняя обстановка в стране и каково международное положение. Вы комсомолец, и, значит, знакомы с тезисами нашей партии об обострении классовой борьбы в период построения социализма и о вражеских силах за рубежом?
«При чем здесь все это?» – удивился Митя и ответил:
- Да, конечно, знаю. Но если честно, мне кажется, что в этих тезисах есть некоторое преувеличение. Вторая пятилетка успешно выполняется, индустриализация идет бурными темпами. Мы все это видим. И я замечаю вокруг, особенно среди молодежи, такой подъем, такой энтузиазм...
- Так Вы, что же, не согласны с учением товарища Сталина об обострении классовой борьбы в реконструктивный период?
- Ну, что Вы такое говорите? Это верное учение. И я никак не согласен с правыми уклонистами. Я знаком с материалами XVII съезда партии. Мы на комсомольском собрании изучали. Но я и там выступил со своей мыслью – ведь период реконструкции фактически закончился! Недаром же товарищ Сталин назвал XVII съезд съездом победителей.
- Ну, хорошо, Дмитрий Николаевич, – Зыков встал, не торопясь, закурил и присел на край стола, прямо рядом с Митей, – Ваша позиция мне ясна, и она мне нравится и пониманием общих задач и смелостью – не боитесь высказывать собственное мнение. Настоящим коммунистом будете. Но хочу поспорить с Вами. Насчет наших успехов Вы совершенно правы. Но существует и вторая сторона медали. Успехи эти вызывают бешеную ненависть врагов Советской власти, и внешних, и внутренних. И этих, последних, пока еще немало. А Вы это из виду упускаете. Партия призывает нас всех к сугубой бдительности. Мы должны знать каждого человека, с которым общаемся. И Батурина вызывает у нас некоторые сомнения. И не только в связи с ее нынешними корреспонденциями, а и с ее работой в газете в период подготовки заговорщиков к убийству товарища Кирова. Вы с ней близко сошлись в Красной Поляне, много говорили и можете рассказать о ней. Должны рассказать, понимаете?
- Но так, сразу, я не могу собраться с мыслями. Могу только сказать, что она честный советский человек, хороший работник. Наконец, любящая мать.
- Ладно, я понимаю, что трудно сразу все припомнить. Что-то упустишь, что-то не так высветишь. Идите домой, поразмыслите обо всем, и напишите все, что Вы о ней знаете и думаете. Даю Вам срок до завтрашнего вечернего моего приема. Приходите в 4 часа. Пока я не беру у Вас подписку о неразглашении, но Вы, надеюсь, понимаете, что болтать о нашем разговоре не следует. Ну, что же, пока что до свидания. До завтра.
Зыков сел за стол и, не глядя на растерянного Митю, занялся своими делами. Митя постоял несколько секунд, повернулся и вышел.
«Что все это значит? Может, ОГПУ раскрыло какой-то новый заговор, и всех проверяют? Своих, краснополянских, этот Зыков знает, а вот приезжих хочет изучить? Что он имел в виду насчет «сомнительных» Сониных корреспонденций? Что он к ним прицепился? Что в них может быть сомнительного? Ерунда на постном масле все это.. .
«Ну, хорошо, – продолжал он свои размышления, – во всяком случае, мой долг перед Соней нисколько не расходится с тем долгом, о котором этот Зыков толковал. Я все ему напишу: какая она честная, талантливая, как много может сделать для страны, как интересуется всем, что у нас происходит, и международную политику знает. Как сына воспитывает честным и преданным советским человеком. Она же говорила, что Петя мечтает в школу пойти, чтобы октябренком стать. И книжки хорошие ему читает. Ее отношения с мужем? Ну, это никакого отношения к делу не имеет. Революция эти вопросы по-другому поставила. Господи, да какая же все это ерунда! Главное, чтобы она скорее поправилась, она сама придет к Зыкову и все объяснит. Нет, мы вместе придем, мы теперь всегда будем вместе. Надо сейчас же у Райзена спросить, как она себя чувствует».
По дороге в контору турбазы он повстречал Марию Андреевну. «Соня совсем не похожа на свою маму», – подумалось ему. Мария Андреевна – маленькая женщина средних лет со скромным пучком седеющих русых волос на затылке, видно, очень спешила, была в фартуке и косынке. Митя бросился к ней.
- Мария Андреевна, ну, как Соня? Не лучше?
- Да что Вы! Поспит немного, а потом опять бредит. Температура нисколько не спадает. Горит, как в огне. Я к Якову Самойловичу. Опять нужен врач.
- А мне можно к вам? Я все сделаю, что нужно, поверьте, за врачом сбегаю...
- Нет, ни в коем случае. Яков Самойлович нам помогает.
И она вошла в контору.
«Пневмония, – думал Митя… – Мама рассказывала, что Зинка в младенческом возрасте шесть раз болела пневмонией. А вон теперь выросла здоровехонька. Ничего, ничего. Соня сильная, поправится!».
Мария Андреевна вышла из конторы, за ней Райзен. Митя бросил на него умоляющий взгляд, но Яков Самойлович только головой покачал, спросив лишь, побывал ли Митя в милиции:
- Ну, что, с пропиской что-то не так?
У Мити мелькнула мысль рассказать про Зыкова, но Райзен торопился, и Мария Андреевна была сама не своя. Митя махнул рукой:
- Так... Пустяки.

Глава 10. Арест

Пустяки... Ну, конечно, пустяки. Может быть, не являться к Зыкову завтра, а потом сказать, что забыл? Нет, этот вариант не годился, Митя понимал, что Зыков не оставит его в покое и рано или поздно напомнит о своем задании. Нет, придется написать обещанное. А что писать? Как? Отец учил его: если не знаешь, как и что сказать, говори правду – это единственно верный выход из трудного положения. Но какую правду? То, что она говорила в памятную ночь у костра, рассказывая о Гумилеве? Митя чувствовал, что настоящую правду раскрывать нельзя.
Он сел за стол в своей каморке, открыл тетрадку, но так ничего и не смог написать. Даже начать не сумел. Было четыре часа дня. Митя взял тетрадку и отправился в заповедник. Нашел место, где он уже бывал, и устроился в небольшой ложбинке. Над ней высился мощный ствол букового дерева, и покрытая густой листвой его большая нижняя ветка свисала к земле, скрывая Митю.
Отсюда открывался великолепный вид. Выше по горному склону буковый лес сменялся хвойным. Седые пихты стояли серо-зеленой стеной по горным террасам. Чем выше, тем плотнее. А там, дальше, – острые пики покрытых снегом горных вершин, словно проколовшие белоснежные пуховые подушки облаков. А внизу открывалось море. Оно как будто сливалось с небом в глубокую бескрайнюю синеву.
Митя брался за ручку, бросал, начинал опять, но никак не мог придумать, как озаглавить эту гадкую записку. Горестные мысли захлестнули его, и, утомившись, Митя лег на траву, положил голову на тетрадку и уснул. И странный сон пришел к нему.
Приснился ему сумрачный день поздней осени и темный узкий прямоугольный двор. Он замкнут с трех сторон высокими, глухими стенами. Четвертая же сторона – открытая; там недалекий вид на поросший облетевшим кустарником обрыв, а за ним – едва различимые печальные дали. В углу двора группа незнакомых мужчин. Они о чем-то переговаривариваются. Ждут кого-то? Это его ждут. И он внезапно вспоминает, чтО ему предстоит – он должен расстрелять Соню. За что? Почему? Никто не объясняет – всем и так ясно. Процедура несложная и должна произойти обязательно. А выполнить пусть тяжкий, но естественный долг, абсолютно понятный всем, должен именно Митя. Но как? А вот – ему протягивают большой тяжелый пистолет светло-серого цвета с желтой деревянной рукояткой. Он никогда не держал в руках пистолета и не понимает, как спустить курок – спусковой крючок почему-то плотно прижат к скобе. А две пули, вложенные ему в ладонь, гладкие и холодные на ощупь, скользят меж пальцев, и Митя не знает, куда их нужно поместить. Как целиться, как попасть в цель? Может быть, следует держать пистолет обеими руками?
А вокруг уже никого нет! Где же те "судьи", действовавшие решительно, не сомневаясь в своем праве, и заинтересованные только в том, чтобы все произошло как можно скорее? Нет и Сони, но Митя знает, что она согласна со всем, что должно здесь произойти.
А под стенами мрачного двора потянулась вереница серых людей. Не глядя по сторонам, они беззвучно поспешают друг за другом, в строгом порядке, не перегоняя друг друга и не отставая ни на шаг. Очередь двигается быстро, но совершенно не убывает, и всем становится ясно, что стрелять в этом дворе нельз. Если раздвинуть людей у одной из стен и поставить туда Соню, возникнет «пробка» – люди в очереди движутся, не останавливаясь ни на мгновение.
Но есть ведь и четвертая, открытая сторона двора. Может быть, стрелять в ту сторону? Все оборачиваются, и Митя видит, что солнце уже зашло. Под низким осенним небом потемнели кусты, сумерки почти что скрыли и их, и обрыв... Где уж тут стрелять! С облегчением Митя возвращает пистолет, а две длинненькие гладкие пули заворачивает в носовой платок и кладет под подушку. Поздно, пора спать, и во сне он начинает засыпать... И вдруг словно яркий луч прорезает не осознаваемые до конца ужас и безнадежность: да зачем же мне делать это! Есть простой выход – отказаться от участия в расстреле, вернуть две гладенькие пули, освободиться от кошмара, который до этой минуты представлялся чем-то естественным. И убедить Соню дать объяснение, что на ней нет ни малейшей вины. Как это просто!
И тут Митя проснулся уже не во сне, а наяву. Журчание воды в ручье и шум ветра в кронах букового леса возвращали его в действительность, но ощущение, что все закончилось, не приходило. Все еще билась в мозгу мысль: почему же раньше он не нашел такого простого решения – отказаться от роли палача? Боялся? Нет, страха не было, а было сознание простой, безусловной и всем понятной неотвратимости намечавшегося действа, и главное – глубоко укрытая уверенность в бесполезности каких-либо протестов. В том, что настанет и его черед, и все будет так же ясно и просто.
Вечер наступал, надо было идти домой. Отказаться от роли палача – единственно возможный выход! Но не так это просто! «Зыков вцепился в меня не на шутку, – подумал он, припомнив слова Левки Бергмана: «у чекистов длинные руки». Нет, есть и другой выход – бежать, немедленно бежать, уехать. А Соня? Но ведь я не бросаю ее, я вызову ее, как только она поправится. Нет, не то, не то... Так что же – являться к Зыкову или не являться?»

Вечером восьмого дня Сониной болезни Райзен, как обычно, зашел к Марии Андреевне. Та была совершенно не в себе, пожаловалась, что Петя куда-то запропал, совсем не слушается. И Соне нисколько не лучше. Райзен выслушал ее жалобы и понял, что необходимы экстренные меры
- Так, Мария Андреевна, – строго сказал он, вставая, – только не волноваться по пустякам. Петра мы сейчас же найдем и приструним. И сегодня я ночую у Вас.
- Яков Самойлович!
- Прошу без лишних слов. Возражения не принимаются. Вот, кстати, и Петя идет. Давайте для начала чайку попьем, а потом распределим обязанности.
Марии Андреевне сразу стало легче: часть ответственности взял на себя верный друг. Она прослезилась потихоньку и поставила чайник на примус, краем глаза наблюдая, как Яков Самойлович о чем-то тихо беседует с Петей. Мальчик, согласно кивнув, куда-то побежал. Соня лежала совсем тихо, и не было слышно того ужасного хрипа, что несколько дней звучал в ушах Марии Андреевны.
Вернулся Петя с пакетом баранок – бегал по поручению Якова Самойловича к нему на квартиру. Сели за стол.
- Ну, так, сейчас пьем чай, – распорядился Райзен, – вслед за сим Петя немедленно в постель. Ты еще понадобишься, но выспаться надо. Мы с Вами, Мария Андреевна, дежурим по очереди. Вы сейчас ложитесь, через два часа я Вас разбужу.
Мария Андреевна почти не спала несколько последних ночей – Соня бредила, металась в непрекращающемся жару, Петя просыпался, принимался плакать, и она ужасно боялась, что заболеет и он. Она просто валилась с ног, и возражать Якову Самойловичу у нее не было сил. Не раздеваясь, она покорно легла на кровать, Райзен заботливо укрыл ее пледом, и она мгновенно провалилась в сон. Райзен остался за столом и читал газету. Каждые несколько минут он вставал, подходил к Соне, прикладывал руку к ее горячему лбу, поправлял одеяло, брал ее руку и считал пульс. Часы показывали одиннадцать, и он решил подежурить не два, а три часа. Было душно, мерно тикали часы на стене, неудержимо клонило ко сну.

В первое мгновение ему показалось, что это сон: Соня громко и отчетливо сказала:
- Петя, дай мне попить.
Райзен увидел, что Соня сидит на кровати, а голова ее клонится книзу – вот сейчас она упадет! Он бросился к ней, стал укладывать и, обнимая худенькие плечи, понял, что пылающего жара больше нет. Но Соня просто плавала в поту.
Он осторожно тронул Марию Андреевну за плечо:
- Ваша помощь нужна, дорогая. Простите, что не дал поспать… – Мария Андреевна встрепенулась моментально, в глазах ее дрожал ужас, – нет, нет, не волнуйтесь, все хорошо, все хорошо. Вставайте.
Мария Андреевна подошла к Сониной постели и всплеснула руками: дочка лежала спокойно и дышала ровно, без натуги.
- Кризис, Мария Андреевна, – прошептал Райзен, боясь разбудить больную, – я ей температуру померил - 36,5. Понимаете? Кризис! Рубашка на ней совсем мокрая и наволочка на подушке тоже. Нужно все это сменить – без Вас не обойтись...
Мария Андреевна коснулась губами влажного Сониного лба, перекрестилась и, заплакав, опустилась на стул.
- Ну, хватит слезы лить! – Райзен говорил строго. – Держите себя в руках, все плохое позади.
Вместе они сменили простыни, Мария Андреевна обтерла Соню влажным полотенцем и надела чистую сухую рубашку. Соня, открыв глаза, вздохнула, как будто с облегчением, пробормотала что-то непонятное, повернулась набок и заснула.
Они и не заметили, как окончилась ночь. Райзен взглянул на часы. Скоро начнется рабочий день. Нужно побриться, привести себя в порядок. Он встал, подошел к окну и, стоя спиной к Марии Андреевне, негромко проговорил:
- Не хочется уходить от вас. Вы мне родные, Мария Андреевна – и Соня, и Петя, и Вы... Соня поправится, поверьте, а там мы поговорим...
Он повернулся, подошел к Марии Андреевне, обнял ее:
- Все будет хорошо. А теперь... ну, я пошел. В контору пора.

Соня пришла в себя к полудню. Увидела маму, спящую на стуле рядом с ее кроватью. На спинке кровати висели полотенца, какое-то белье. На полу – таз с водой, резиновый пузырь с растаявшим льдом. Что это значит? Соня словно всплывала из темной глубины, не соображая, где находится. Потом решила, что пора вставать, идти на турбазу проводить зарядку. Можно и Петю разбудить и взять с собой. Спустила ноги с постели и поняла, что они не особенно ее слушаются – нет сил подняться. Она осторожно тронула маму за плечо, и та мгновенно проснулась.
- Сонечка, родная моя… – заплакала Мария Андреевна.
- Мамочка, что ты?
- Слава Богу, кризис миновал. Теперь ты на поправку пойдешь. Только ложись, я тебе сейчас умыться принесу и завтрак приготовлю. Или поспи еще. Знаешь, как тебе плохо было? Доктор только головой качал и ждал кризиса. Вот сегодня ночью он и произошел.
Соня послушно легла, ощущая внезапную легкость и необыкновенный покой. Не хотелось ни о чем думать. Хотелось вот так лежать, смотреть в окно на зеленые склоны, слушать Мзымту, вплетающую свой шум в звонкие птичьи голоса. Ей было очень хорошо! Как будто какой-то внутренний механизм, защищая ее, совсем еще слабую, отодвинул все, что занимало неделю назад. Она закрыла глаза, заснула опять и проспала еще несколько часов уже здоровым, крепким сном. Петя убежал на турбазу, где у него завелись друзья – два мальчика, приехавшие по путевке с родителями. А позже зашел Райзен, порадовался вместе с Марией Андреевной началу Сониного выздоровления и ушел по своим делам.

Проснувшись, Соня все-таки решила встать и заняться обычными повседневными делами, но силы к ней еще не вернулись. Все же, дождавшись, когда мама куда-то отлучилась, она встала и попыталась выйти на улицу. Шла медленно, держась за стенку, но когда приблизилась к дверям, оказалось, что высокое крыльцо их дома - непреодолимое препятствие. Она постояла в дверях и присела на ступеньку крыльца, подставив осунувшееся лицо солнцу.
С турбазы шли Райзен и Мария Андреевна с Петей. Райзен нес судки с обедом. Петя, увидав маму на крыльце, бросился к ней, обхватил ее руками и ногами, так что она чуть не упала. Она крепко его обняла, поцеловала в жесткие густые волосы:
- Оброс ты, Петька, совсем. Постричься надо.
- Пострижем, – отозвался Райзен, – ко дню рождения будет как новенький. Но только Вы, Софья Сергеевна, сейчас же ложитесь. Рано Вам прогулки совершать.
Соня ахнула, вспомнив, что действительно приближается Петькин день рождения. Только она в числах запуталась.
- Сегодня какое число?
- 1 июля, – ответил Райзен, – идемте, я Вам помогу прилечь.
Соня послушалась, с трудом поднялась, проковыляла к постели и улеглась, заботливо поддерживаемая Райзеном.
«Петя родился 8 июля. Семь лет исполнится! Через год в школу пойдет, – думала она, – все хорошо, все хорошо, но где же Митя?» Она не решалась спросить, но ждала его появления каждую минуту. А он все не шел.
Наконец, когда Райзен вышел, она спросила Марию Андреевну:
- А что, Сорокин не заходил? Он у меня книгу взял, должен уже вернуть. Я бы сейчас и почитала как раз.
- Я не разрешала никому приходить, кроме Якова Самойловича, пока тебе плохо было. А сегодняшнюю ночь он, знаешь, у нас провел и все мне сделать помог. Золотой человек – это я во время твоей болезни поняла. А Митя… – он, говорят, куда-то уехал. Да ты у Райзена спроси...
Соня едва дождалась вечера, когда Райзен обычно заходил к ним на чай, и спросила о Мите.
- А Вы разве не знаете? – с несколько наигранным удивлением спросил Яков Самойлович, – он неделю назад уехал.

Неделю назад, рано утром, выйдя из дома Райзен увидел, как по тропинке, ведущей к автобусной остановке, спешит Митя, какой-то встрепанный и растерянный.
- Митя, – окликнул его Райзен, – Вы куда это в такую рань? Что с Вами? Вы не спали?
- Да нет, – бормотал Митя, – не в этом дело. Мне на рассвете телеграмму принесли – Вы не слышали? Тяжело заболел отец, просят немедленно приехать. Так что я вынужден сейчас же отправиться. Скажите только, как Софья Сергеевна?
- Отец заболел? Сочувствую, поезжайте, конечно. А Софья Сергеевна все так же...
Митя огорченно махнул рукой и, не сказав ни слова, поспешил к остановке. Через десять минут его не было на турбазе. Не дождавшись автобуса, который отправлялся только через час, он выбрался из поселка, поймал попутный грузовик и тем же вечером, в общем вагоне – других билетов не было – уехал из Сочи в Москву.

Соня была удивлена несказанно. Ну, ладно, она была больна, и его к ней не пускали. Но хотя бы записку передать он мог? Что-то случилось? Может, Райзен объяснялся с ним? Тут она вспомнила, что Митя дал ей стихи, которые она так и не прочла. Достала из сумки листочки, исписанные знакомым почерком, засмеялась зеленым чернилам.
«У костра» – так называлось первое стихотворение. И эпиграф: «Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету...»
И маленький рисунок пером в углу – пламя костра и за ним ее лицо! Волосы зеленые! Она поцеловала листок. Решила: буду ждать весточки от него. Надеюсь, что ничего серьезного не случилось. Она устала, читая, положила листки под подушку.

- Мамочка, – решительно заявила Соня, – я совершенно здорова. А сегодня шестое июля! Завтра мы с Петькой пойдем в парикмахерскую. Надо же парня к семилетию в порядок привести. И сама постригусь.
- Ну, ладно, – согласилась Мария Андреевна. Завтра с утра идите. А то вечером доктор придет.
- А ты его на день рождения позвала?
- Я приглашала. Но он восьмого не может. А я для него завтра польскую «мазурку» спеку.
Доктора пригласили к пяти часам, но он был очень занят и отложил визит к Пете до позднего вечера. Он пришел только в девять, когда Петю уже уложили спать, с подарком ко дню рождения – деревянная трубочка, с помощью которой выслушивал больных. Она так нравилась Петьке!
Доктор извинился, сказав, что все-таки хочет в последний раз осмотреть Соню. Послушал ее, простукал спину костяшками окрашенных следами йода пальцев и объявил, что хрипов в легких практически уже нет, и его пациентка может вернуться к привычному образу жизни. И побольше гулять! Ничего нет для легочных больных более целебного, чем горный воздух.
Мария Андреевна пригласила доктора к столу. Сидели втроем, пили чай, угощались «мазуркой», говорили о том, о сем. Около одиннадцати доктор собрался уходить и уже давал Соне последние наставления, как вдруг в дверь постучали. Соня порывисто встала – подумала , Митя приехал, или телеграмма от него. Открыла дверь.

На пороге стоял человек в темно-синей гимнастерке с двумя шпалами в петлицах, а за его спиной еще двое или трое мужчин. Один из них выступил вперед из ночной темноты, и Соня узнала Райзена. Лицо у него было совершенно белое, губы дрожали.
- Районный уполномоченный ОГПУ Зыков, – представился человек в гимнастерке, – спокойно, товарищи. А, вот и доктор здесь. Очень хорошо. Кто из вас Софья Сергеевна Батурина?
- Ну, я, – сказала Соня, – а в чем, собственно, дело? Яков Самойлович, Вам нехорошо? Сядьте. Мама, водички дай Якову Самойловичу.
- Спокойно, – повторил Зыков, – дело в том, что Вы арестованы, гражданка Батурина. И протянул ей бумажку.
- Это что? – не поняла Соня.
- Это постановление об аресте.
- А в чем дело? В чем Вы меня обвиняете?
- Вы сейчас поедете с товарищами, Вам все объяснят. Действуйте, – обратился он к двум мужчинам, стоявшим за его спиной. – А Вы, товарищ Райзен, и Вы, доктор, будете понятыми. Сейчас начнем обыск.
Доктор встал:
- Товарищи! Софья Сергеевна перенесла тяжелую пневмонию, до конца не выздоровела и еще совсем слаба.
- Собирайтесь, – строго приказал Зыков, не обратив ни малейшего внимания на выступление доктора.
- Но это же беззаконие! – выкрикнул доктор в пространство.
- Соня, – задохнулась Мария Андреевна, – что это?
- Не знаю, мама. Но все выяснится, уверяю тебя. Если я завтра-послезавтра не появлюсь, вызывай Максима, он тебе с Петей поможет. А тут у тебя друзья – Яков Самойлович, и Митя, наверное, вернется на днях. Уверяю тебя – я скоро вернусь.
- С Петей попрощайся, – в голос зарыдала Мария Андреевна, – у него же завтра рожденье.
- Прощайтесь, – разрешил Зыков, – но только быстро.
Соня подошла к Петиной кровати. Он спал, сбросив одеяло – было жарко. «Разбудить, или не надо? Не буду». Наклонилась и поцеловала свежеостриженную черноволосую голову.
- Ну, все, – сказал Зыков.
Соня обняла Марию Андреевну, прошептала ей в ухо: «Мамочка, мой главный друг – Митя Сорокин. Все расскажи ему. Петю береги. Все будет хорошо». Мария Андреевна ничего не могла сказать – плакала навзрыд.
Оказалось, что пришли четверо мужчин. Двое взяли Соню под руки, хотя она и не думала сопротивляться, и увели ее в темноту ночи.
- Начинайте, – приказал Зыков.
Двое оставшихся начали обыск. Доктор и Райзен сидели в каменном молчании, Мария Андреевна побежала к внуку. Зыков кивнул обыскивающим, и те поспешили за бабушкой. Вошедшие бегло пересмотрели его игрушки, полистали книжки и, подойдя к кровати мальчика, приподняли матрас с двух сторон, желая проверить, не спрятано ли там что-нибудь. Петя разревелся, и Райзен, желая успокоить ребенка, поднялся со стула.
- Сидеть! – резко бросил Зыков. – С мальчиком бабушка.
Райзен послушно сел.
В комнате, где спали Соня и Мария Андреевна, обыскали письменный стол и шкаф, забрали Сонины бумаги – черновики корреспонденций, какие-то заметки. Тщательно перелистали книги, что стояли на этажерке, радуясь всякой найденной бумажке. Их тут же показывали Зыкову, и тащили уже из-под Сониной подушки Митины листочки со стихами. Зыков просматривал все, откладывая в сторону, а листы со стихами быстро сложил и сунул в карман гимнастерки.
Написали протокол, предложили понятым подписать и удалились. На прошание Зыков распорядился:
- Вы, товарищ Райзен и товарищ доктор, тоже уходите. Если понадобится, мы вас вызовем.
Ни Райзен, ни доктор не сказали ни слова. Зыков проследил, чтобы они вышли, и закрыл за собой дверь.

В далекой Москве в эту роковую ночь Митя Сорокин проснулся, словно от удара в сердце. Задыхаясь, весь в поту, он вскочил с кровати, задел стоявший на столе графин с водой. Тот упал и разбился. По полу потекла вода. На шум вбежала встревоженная Нина Степановна. Митя сидел на кровати, низко опустив голову.
- Митя, что-то случилось?
- Графин разбил, – медленно и глухо ответил Митя, не поднимая головы – ты извини, мама.
- Да что графин! – горестно воскликнула она и присела рядом с сыном. – Митенька, сынок, ты сам не свой с самого приезда. Мы с отцом просто с ума сходим, не знаем, что думать. Скажи мне, в чем дело. Ведь мы всегда понимали друг друга. Что случилось? Несчастная любовь?
Митя яростно замотал головой.
- Мамочка, пожалуйста, не спрашивай меня ни о чем, не надо, ты больно мне делаешь. Пожалуйста, не надо.

Митя приехал из Сочи ранним утром, открыл дверь своим ключом и попытался незаметно проскользнуть в свою комнату. Но домработница, встретив его в коридоре, радостно закричала: «Нина Степановна, Митя приехал!» Он бросился к Татьяне чуть ли не с кулаками. Выбежала мама, кинулась его обнимать, а у него по лицу слезы текут.
-Ну что же ты плачешь? Рад, что вернулся?
Митя постарался взять себя в руки:
- Да нет, мам, в глаз что-то попало, извини... так устал с дороги. Пойду к себе, лягу ...
Часа через два тихо постучала мама, он притворился, что не слышит, и спрятал голову под подушку. Вышел только вечером поздороваться с отцом но, сославшись на головную боль, снова вернулся к себе.
Все следующие дни Митя провел дома. Он ни с кем не разговаривал, ел через силу, начал курить, но испуганные родители не сказали ему ни слова. Тем, кто ему звонил, отвечали, что приболел, и ни с кем встречаться не может.
Он боялся думать о Соне. Он ничего о ней не знал – выздоровела ли она, вызывал ли ее Зыков. «А, может, уехала в Ленинград? Почему она не напишет мне, ведь у нее есть мой московский адрес. И что она теперь думает обо мне? Убежал, как трусливый пёс...» Иногда ему приходила в голову мысль, что надо что-то делать. Может быть, вернуться в Красную Поляну? Он почти не спал. Может быть, ему помогла бы водка, но он никогда по-настоящему не пил, не видел в этом ни средства развлечения, ни способа справиться с собой.

9 июля Сорокиным принесли телеграмму на имя Мити. Нина Степановна прочитала непонятный текст: «Соня пропала. Приезжайте». Она пошла к мужу.
- Какая-то странная телеграмма пришла. Одни загадки. Кто такая Соня? Может, не передавать Мите? Вдруг вскинется и поедет на Кавказ...
- Да ты что, Нина, – удивился Николай Григорьевич, – как это не передавать? Ему же телеграмма, и он не мальчик. Сам принимает решения.
Пришлось отдать телеграмму Мите. Он схватил ее, прочитал, отбросил и со стоном повалился на кровать. Он понял, что означает слово «пропала». Он знал это с прошлой ночи, когда его словно ударили в сердце.
- Сынок, родной, – взмолилась Нина Степановна, – ну объясни ты нам, что случилось. Я просто с ума схожу.
- Нет, это я с ума сойду, если все вы будете ко мне приставать! – закричал Митя, – Вон отсюда! Уйди, мама, – опомнился он, – я не могу вам ничего рассказать. Не могу - понимаешь?
- Но ты не поедешь в Красную Поляну?
- Нет, не поеду. Ни сейчас не поеду, и никогда вообще...

- Отец отправляется на месяц в командировку в Киргизию. Вот, – радовалась Нина Степановна, – счастливый ,случай. Езжай с ним, развейся. Не хочешь ничего рассказывать – и не надо. Я хочу, чтобы тебе полегче стало...
Митя не отвечал.
- Я уверена, что тут дело в женщине! – объясняла Нина Степановна мужу. – А если так, то, время – лучший лекарь. А в Киргизии, говорят, горы почище кавказских. И озеро знаменитое - Иссык-Куль.
- Да он не поедет...
- Так ты уговори. А если ничего не изменится, придется обратиться к врачу.
Но Митю не пришлось уговаривать. Он согласился с первого слова отца и жалел только, что не может уехать сразу – некоторое время требовалось на подготовку.
Через неделю Митя уехал в Киргизию. Оттуда он писал письма маме и Зинке – о горах, об Иссык-Куле, о том, что он собирает гербарий, и, возможно, именно из киргизской флоры почерпнет материал для курсовой работы.
Вернулись они к сентябрю, к началу учебного года. Митя продолжил занятия в университете, увлекся ими. Много времени проводил с Зиной, и в разговорах с ней начал понемногу смеяться и шутить.

Глава 11. «Деньрожденье» Пети Батурина

На следующий день после ареста Сони Мария Андреевна постаралась привести себя в порядок, тщательно оделась и причесалась и, стараясь не выглядеть беспомощной и униженной, отправилась в милицию к Зыкову просить свидания с дочерью. Она вошла в тот самый кабинет, где несколько дней назад побывал Митя. И такая тоска охватила ее при взгляде на убогий канцелярский вид полутемной комнаты, к которой так подходил хмурый Зыков с его пустым выражением лица! Она сразу поняла, что человеческого разговора здесь не получится. А ведь, готовясь к этому визиту, думала узнать, в чем обвиняют ее дочь. Так и не решилась она ничего спросить. О свидании Зыков даже слушать не захотел, хотя Мария Андреевна на колени готова была встать. Разрешил только передать смену белья, а лекарства не взял «по причине возможного содержания в них ядов».

Вернувшись, Мария Андреевна то и дело принималась плакать, хотя понимала, что надо сдерживаться – прежде всего, ради Пети. Тем более что это был день его рождения! Они с Соней заранее пригласили в гости Райзена и двух мальчиков, с которыми Петя играл на турбазе. Теперь Мария Андреевна на гостей не надеялась, да и принимать их у нее не было сил. Ранним утром, по обычаю, заведенному ею в детстве Сонечки, она положила на стул у Петиной кровати настольную игру «Цирк», припасенную Соней иллюстрированную книжку стихов Чуковского и трубочку, оставленную в качестве подарка доктором. Петя проснулся, обрадовался подаркам, решив, что мама вернулась, босиком побежал в ее комнату. Никого!
День рождения начинался невесело. Петя сбегал на турбазу, но оказалось, что мальчишки, с которыми он играл, уехали с родителями на экскурсию в Сухум. Побродил по дорожкам, пошел на физкультурную площадку – там были устроены кольца, турник, трапеция, бревно. Прошелся по бревну, балансируя руками, увидел вдалеке около домика турбазы бабушку, разговаривающую с Райзеном. Мария Андреевна рассказывала о своем визите к Зыкову. Яков Самойлович слушал ее, глядя в сторону. Петя подбежал к ним. Райзен рассеянно потрепал его по голове и продолжал что-то тихо говорить бабушке. Она взяла внука за руку и сказала: «Сейчас пойдем домой».

Мария Андреевна не оставляла надежды на то, что дочери можно чем-то помочь. Хотя Соня, прощаясь, и шепнула ей, что главный ее друг – Митя Сорокин, про Митю она даже не вспомнила. Она рассчитывала на помощь Райзена. Но сегодня Яков Самойлович говорил с ней непривычно сухо, и когда она напомнила ему, что у Пети день рождения, и, может быть, он все-таки зайдет к ним вечером, заметила – ее приглашение не вызывает у него никакого восторга. Он то и дело озирался по сторонам, словно боялся, что кто-нибудь их увидит, ответил не сразу, будто собираясь с силами:
- Хорошо. Не обессудьте, Мария Андреевна, не до праздника сегодня, но поговорить надо. Я приду, как только стемнеет.
Дома Мария Андреевна кое-как приготовила обед, усадила Петю за стол.
- Петенька, милый, – начала она, и глаза ее увлажнились.
- Бабушка, не смей плакать! – вдруг крикнул мальчик, – у меня деньрожденье!
- Знаю, мой зайчик, не буду плакать – всё , всё. Вот ты на целый год вырос, послушай меня внимательно.
- А где мама?
- Маму арестовали.
- Это что такое?
- Петруша, я не знаю, как это тебе объяснить. Ну, по ошибке забрали в милицию. Я так это понимаю. Разберутся и отпустят.
- Когда?
- Вот этого сказать не могу. Сегодня вечером придет Яков Самойлович, и я с ним обо всем поговорю.
- А он знает, что с мамой?
- Пока, наверное, не знает, но мы постараемся все выяснить. А ты уже большой, и тебе надо потерпеть. Мы с тобой, может быть, отсюда уедем.
- В Ленинград, к бабушке Дусе? К папе?
- Петя, пока ничего не знаю. Давай ешь. Суп стынет. Знаешь, гостей у нас сегодня не будет.
- Да я знаю, ребята в Сухум уехали на экскурсию.
- Ну, вот, отпразднуем в другой раз. Когда мама вернется.
Хотя Мария Андреевна действительно надеялась, что Соня вернется, – уж очень абсурдным казался ей арест дочери, – в глубине души она чувствовала, что это не так. В Смоленске, откуда она приехала в Красную Поляну, тоже бывали аресты, и не возвращался никто.

Поздним вечером пришел Райзен. Сразу твердо сказал, что обсуждать Сонин арест не имеет никакого смысла, но у него есть план: нужно немедленно вызвать из Ленинграда Сониного мужа, а из Москвы – Сорокина . Сорокин и он, Райзен, напишут свидетельские показания, а дальше будет действовать Максим Петрович как юрист и законный муж Сони. Если Мария Андреевна согласна, он завтра же утром даст телеграммы в Москву и в Ленинград.
Мария Андреевна слушала, понурив голову, соглашаясь на все; она просто не знала, что делать.
- Не теряйте голову, Мария Андреевна, – ободрял ее Райзен, – ничего еще не потеряно. В конце концов, у нас существует суд, который во всем разберется. Как можно вольные разговоры и анекдоты считать преступлением?!
- А что, Яков Самойлович, Вы от Сонечки слышали вольные речи?
- Ну, знаете, всякое бывало. Соня на язык остра и ничего не боится, верно?
- Да уж...

На следующий день Райзен послал телеграммы. Сорокин не ответил. Максим Петрович телеграфировал, что выезжает через несколько дней, и действительно скоро приехал в Красную Поляну. Он был напуган сообщением, что Соня пропала, думал, что заблудилась, и ее не могут найти. А когда Мария Андреевна рассказала ему, что Соню арестовали, испугался еще больше. На просьбы тещи идти к Зыкову и выяснять у него, в чем дело, он ответил решительным отказом и даже хотел немедленно уехать, забрав с собой Петю. Потом вспомнил, что вызвал его некто Райзен, и решил встретиться с ним.
Ничего не получилось из задуманного Яковом Самойловичем плана. Да и могло ли что-либо получиться? Митя Сорокин не только не приехал, но даже на телеграмму не ответил. А Максим Петрович тотчас же сказал, что затея со свидетельскими показаниями совершенно пустая. И был, конечно, абсолютно прав. Он поблагодарил Райзена за то, что тот вызвал его в Красную Поляну, потому что еще в Ленинграде решил во что бы то ни стало забрать Петю домой, к бабушке и дедушке.
Он поговорил с тещей, и она, не раздумывая, согласилась отпустить Петю – тем более что мальчик сам хотел уехать домой, в Ленинград, – бабушка Маруся все время плакала и говорила только о том, что мама ни в чем не виновата. Петя и так это знал и думал, что мама вернется прямо в Ленинград. А Мария Андреевна не возражала, рассчитывая быть поближе к Соне, и¸ если придется, повсюду следовать за ней.

Как только Максим Петрович с Петей уехали, она снова отправилась к Зыкову, а тот сообщил ей, что Соню давно увезли из Красной Поляны, – сначала в Краснодар, а потом, вероятно, в Москву, где и будет рассматриваться ее весьма серьезное дело. Мария Андреевна быстро собралась с отъездом – в Москве жила ее старшая сестра, у нее она и рассчитывала остаться до возвращения Сони.

(Продолжение следует)

© Светлана Оболенская, 2009
Дата публикации: 14.03.2009 13:25:01
Просмотров: 5378

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Альфия Умарова [2009-03-23 20:53:56]

Интересно - необыкновенно, с головой окунаешься в описываемое и "выныривать" не хочется - так захватывает чтение.
Умеете держать внимание - нет ни затянутостей, ни излишней детализации.
Очень-очень понравилось!
С нетерпением буду ждать продолжения.

С уважением Альфия.

Ответить

Тамара Ростовская [2009-03-16 22:15:18]

Интересно.Тянет читать дальше.Захватывает.Спасибо,Светлана Валериановна.

Ответить

Надежда Далецкая [2009-03-14 19:03:19]

Хорошо, что Вы разместили на портале "Соню", Светлана Валериановна.

Ответить