Мишал

Николай Спиридонов

Форма: Рассказ Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 15558 знаков с пробелами Раздел: "Проза" Понравилось произведение? Расскажите друзьям!	Рецензии и отзывы Версия для печати
Однажды ясным летним утром я возвращался со службы. Душа моя цвела и пела, а тело шагало в тени старых деревьев по улице Володарского, по растрескавшимся тротуарам Первой Московской, через площадь Ленина, мимо центрального универмага, украшенного кумачовыми транспарантами «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи» и «Решения XXVI съезда КПСС – в жизнь!», и дальше по улице Революции к колхозному рынку. И там, уже на подходе к автобусной остановке, меня догнал и остановил молодой мужчина. – Подождите! Вы идете из церкви? Надо родиться и вырасти в Советском Союзе, чтобы понять, какое смятение вызвал этот вопрос, заданный незнакомцем на улице провинциального русского города на рубеже восьмидесятых годов. В его открытом лице и прямом взгляде ясных серых глаз мне почудилось что-то комсомольское. Позже я осознал, что это был взгляд человека, убеждённого в правильности своей жизненной позиции. Но в тот момент проскочила мысль, что вот уже и начинаются мои неприятности. Однако всё оказалось иначе. Молодой человек назвался Мишалом, словаком из Братиславы, приехавшим в подмосковный институт для совместной работы. Будучи католиком и выполняя свой религиозный долг, он провёз через границу две дюжины Библий, которые хотел передать православным братьям в России. Мы подружились за время его долгой командировки. Мишала живо интересовало всё относящееся к православию, и я с удовольствием выступал в роли гида. В стотысячном Серпухове действовала единственная церковь. Мне было стыдно перед Мишалом за храмы, лишённые крестов и переоборудованные под склады и подсобки производственных предприятий, с куполами, поросшими лебедой и мелкими берёзками. Высоцкому монастырю повезло больше других провинциальных исторических обителей. Монастырь был заброшен. Его опустошённые церкви с осыпающимися фресками зияли проёмами вынесенных дверей и выбитых окон, но кое-где виднелись следы вялых реставрационных работ. По разрушающейся стене мы забрались на крышу Успенского собора, под самые купола. За монастырскими стенами раскинулись окраины провинциального Серпухова, а на западе виднелась светло-голубая Ока и заокские деревни на высоком правом берегу в кипах далёких деревьев. Тёплый ветер нёс запахи летнего луга, шалфея, полыни и таволги, и казалось, мало что изменилось здесь с прошлого века. В московских соборах, древних как сама история России и превращённых советской властью в музеи, со стен глядели шестикрылые серафимы, а в бывшем Андрониковом монастыре выставлялись на обозрение публике иконы, как картины в модной галерее. В поясе Садового кольца скрывались старые московские улицы, расчерченные сталью трамвайных рельсов и затянутые паутиной троллейбусных проводов, и в конце каждой виднелись купола. Мы побывали в приветливой и весёлой единоверческой церкви, а из Покровского старообрядческого собора нас прогнали ругливые старухи в белых платочках и длинных тёмных платьях до пят. Этот закрытый церковный мир был ортогонален миру стареющего социализма, властвовавшему за окованными чёрным железом дубовыми дверями собора. Ему не было дела до штурмующих небо сталинских высоток и надменных серых фасадов административных зданий, обрамляющих просторы московских площадей и проспектов. Уезжая в Чехословакию, Мишал сказал: «Я хочу пригласить тебя в Братиславу. Хочу, чтобы ты увидел мою страну». Через месяц пришло приглашение. Я заполнил анкеты, собрал подписи всемогущей партийно-административной тройки, без одобрения которой ничего не совершалось, сдал бумаги в ОВИР, и через три месяца получил пахнущий коленкором новенький красный загранпаспорт с чехословацкой визой. Поезд на Братиславу отправлялся с Белорусского вокзала. Двое суток он шёл через поля и перелески России, болотистые белорусские леса, распаханные украинские степи, пологие и лесистые Карпатские горы, с протяжным воем проскакивал мелкие станции и ненадолго задерживался в городах. Чем ближе к границе, тем чаще встречались группы солдат на перронах, платформы с военной техникой под тёмно-зелёным брезентом, армейские грузовики в защитном камуфляже на железнодорожных переездах. С каждой новой остановкой пассажиров оставалось все меньше. На пограничной станции Чоп в вагон вошли пограничник с автоматом и двое таможенников. – Предъявите ваши документы. Пограничник перелистал паспорт, цепким взглядом прошёлся по мне, по паспортной фотографии. – Где ваши вещи? Откройте рюкзак. Таможенник перерыл содержимое моего рюкзака, открыл нижние багажные отделения, перевернул матрасы на верхних полках, заглянул в верхнее багажное отделение и перешёл в следующее купе. Вдоль состава пошла команда наружного досмотра. Проверяли вагонные ящики, что-то простукивали, гремели под днищами вагонов. Поезд простоял в Чопе пять часов. На перрон никого не выпускали. Граница давила. Немногочисленные пассажиры, в основном возвращающиеся домой словаки, лежали на полках, отвернувшись к стене. Слово «чоп» означает деревянную пробку, затыкающую винную бочку. Возможно, вино российского духа еще не перебродило, не дозрело, и потому станция Чоп закрывает границу, думалось мне. Но когда-нибудь это изменится. Наконец, поезд тронулся и медленно потянулся к границе. Проплыли ряды колючей проволоки на советской стороне, голая перепаханная земля нейтральной полосы, показались домики и деревца Словакии, и через несколько минут поезд прибыл на станцию Черна над Тисой. Там словацкие пограничники безразлично проставили въездные штампы в паспорта пассажиров, и поезд пошел дальше, на Кошице и Братиславу. Братислава встретила меня звоном трамваев, шелестом листвы старых деревьев, блеском стекла, прозеленью куполов и шпилей костёлов. Я познакомился с католическим семейством Мишала и его друзьями. С утра я отправлялся бродить по брусчатым улочкам Старого Города, в Братиславский Замок или в музеи. Мишал редко сопровождал меня. Он работал над диссертацией, строил свой дом, руководил церковным ансамблем и писал музыку. В нём не было набожности, его вера была сердечной и одновременно рассудочной, и церковью для него были не церковные здания, а прихожане, священники и Причастие, которое есть Христос. Таким же был его друг, молодой католический священник, спортсмен и любитель рок-музыки, игравший в футбол со своими прихожанами. Меня восхищало, как свободно и открыто они исповедовали свою веру. «Мы сами раздвигаем границы нашей свободы», объяснил Мишал. И рассказал, как их церковный ансамбль пробивался из социалистической Чехословакии на зарубежные гастроли, как их песни транслировало радио Ватикана, вызывая раздражение социалистических властей. «Мы выступали в Риме перед Папой. И знаешь, произошло маленькое чудо. У меня была бородавка, вот на этом пальце. А после выступления она исчезла». От Мишала я узнал, что в Братиславе есть православная церковь, посещаемая русскими белоэмигрантами. Мне хотелось увидеть этих загадочных людей, победу над которыми страна ежегодно отмечала ноябрьским военным парадом и всенародным застольем. Церковь оказалась небольшой, почти без окон, с оштукатуренными и выбеленными стенами, тихой и сумрачной. К службе неторопливо собирались немногочисленные прихожане: старики с прямыми спинами, старушки в шляпках, люди средних лет, их дети и внуки. Они негромко переговаривались на старомодном, почти литературном русском языке, на каком не говорили в Союзе, зажигали белые парафиновые свечи, которые и горели и пахли не так, как восковые российские. Нечто трудноуловимое отличало их от моих советских соотечественников. Удивляли спокойствие, сдержанная свобода их манер и отсутствие готовности дать отпор, столь характерной для советских людей. – Кто вы, молодой человек? – спросил меня прихожанин преклонных лет со следами военной выправки и благожелательным, почти безмятежным выражением лица. Было очевидно, что посторонние редко заглядывали в этот храм. Я коротко рассказал о себе. – Очень хорошо, что вы пришли к Богу. Интерес ко мне пропал. Прихожане заговорили о России, как вероятно говорили о ней все долгие годы эмиграции. А потом вышел старый священник, и зазвучали древние слова и распевы на старославянском, небесном языке русского православия. Среди прочих достопримечательностей Словакии путеводитель описывал Девинский замок на берегу Дуная. Я добрался до Девина на автобусе, но дорога к замку была перекрыта оградой с металлическими воротами. Тогда я направился к Дунаю и скоро упёрся в ряды колючей проволоки, протянутые вдоль высокого словацкого берега. Это была граница социалистического лагеря. Неизвестно откуда появился пограничник и потребовал документы. Забрав мой паспорт, он отошёл к ближайшему столбу и вынул из укреплённого на нём металлического ящика телефонную трубку. Из-за поворота дороги вышел второй пограничник, остановился неподалёку и внимательно наблюдал за мной. Телефонные переговоры с невидимым начальством длились долго. Я разглядывал мир капитализма за Дунаем. Пологий австрийский берег был совсем рядом и никем не охранялся. Там среди полей стояли белые фермерские домики, пыхтя, ползал трактор. Наконец мне вернули паспорт и велели покинуть пограничную зону. Когда я упомянул об этом случае словацким друзьям, мне сообщили что до войны из Братиславы в Вену ходил трамвай, и словаки ездили по воскресеньям в венскую оперу. Вспомнили о немецкой оккупации, о советском вторжении шестьдесят восьмого года, о танках на улицах, арестах и массовом бегстве на Запад через открытую австрийскую границу. В этих рассказах звучала благодарность русским солдатам за освобождение от немцев и негодование людей, вынуждаемых неодолимыми историческими обстоятельствами подчиняться чужим порядкам, обращенное через меня к России. И позже мне слышались те же обертоны в разговорах с немцами в Восточной Германии, придавленной советским социализмом. За время, проведённое в Чехословакии, я успел полюбить Братиславу и зелёную аграрную Словакию, побывал в провинциальной Нитре и в чопорном Брно, в Моравии и Чехии. Я благодарен этой стране за первые прикосновения ностальгии, за приобщение к живой истории Европы, к духу католицизма и протестантства, соткавшим культуру Запада. В Праге, в тысячелетнем сердце страны, на холме над мягким изгибом неспешной Влтавы, в окружении красных крыш Градчан и крепостных стен, вздымается тёмный утёс собора Святого Вита. Там живут и дышат средние века. Под арками возвышенных сводов спят коронованные изваяния на гробницах древних властителей края, облачённые в каменные латы и мантии. Мраморные мечи берегут их покой. И хочется верить, что так будет всегда. Вечером перед моим возвращением в Союз Мишал выложил на стол полтора десятка разноформатных томиков Библии. – Вот всё, что смог достать на русском языке. – Куда это можно спрятать? – Не надо прятать. Просто положи в рюкзак. Я представил себе, как прохожу с этим багажом таможенный досмотр в Чопе и мне стало не по себе. – Ничего, – сказал Мишал, почувствовав мои сомнения, – Мы немного помолимся, и всё будет в порядке. В поезде я перепаковал рюкзак, сложил книги на дно, прикрыл одеждой, а сверху положил пару детективов Чандлера, купленных в Братиславе. В купе вошел словацкий таможенник. – Здравствуйте. Предъявите ваш паспорт. Откройте рюкзак. Что это такое? Внутри у меня похолодело. В руках у таможенника были детективы. Я объяснил происхождение книг. – Мне надо посоветоваться с начальником. Он ушёл, унося Чандлера, а я малодушно перепрятал Библии из рюкзака на верхнюю полку под матрас. Возвратившись, таможенник вернул мне книги и паспорт. Я с дрожью ожидал досмотра на советской стороне границы. Положение было безвыходным. Я вёз контрабанду религиозной литературы в страну победившего атеизма, прекрасно понимая возможные последствия этого поступка. Пересекая границу, я чувствовал, как погружаюсь в привычную плотную среду, как внутрь могучей гигантской мышцы. Расслабленная, она лениво принимала меня, но в любой момент могла пробудиться и раздавить, как мошку. Живя в Союзе, я не осознавал её существования, как не чувствуешь работы здорового сердца и не осознаешь присутствия воздуха, которым дышишь. Мишал был прав: прятать книги было бессмысленно. Можно было только молиться. Именно так и проникали в Союз редкие томики Священного Писания. И в Чопе на этот раз меня почему-то не досматривали. Таможенники деловито перетряхивали чемоданы и сумки словацкой семьи, моих соседей по купе. К удивлению, привезённые книги разошлись нескоро. Издания Гедеоновых Братьев в русском синодальном переводе отторгались советской средой. Некоторые православные отказывались от «заграничной» Библии из патриотических побуждений, другие опасались держать дома религиозную литературу. Немногие доверенные друзья, кому я рискнул рассказать о происхождении книг, смотрели на меня как на ненормального. И даже мой диссидентствующий приятель, восходящая звезда советской генетики, прокомментировал рассказ о контрабанде просто и кратко: «ну, ты дурак». Промчались годы, пролетели в заботах о насущном хлебе, о выживании семьи в этом новом жёстком мире, занятом борьбой за деньги, власть и влияние. Промелькнули в сумасшедшей лихорадке перестройки, локальных войн и терактов, в чехарде политических клоунад. Был расформирован Советский Союз, а Чехия и Словакия стали отдельными государствами в составе объединённой Европы. Многое переменилось в России. Новые власти осознали ценность религии, и православная церковь превратилась из гонимой в торжествующую. Восстановлены монастыри, отреставрированы старые и построены новые храмы. Религиозная литература свободно продаётся в церковных лавках и книжных магазинах, службы транслируются по центральному телевидению, священники ездят на иномарках, и странно даже вспоминать, что ещё недавно им запрещали выходить в рясе за пределы церковного двора. Прошло больше четверти века со времени моей встречи с Мишалом. Я улетал из подмосковного Шереметьева в Мюнхен, а оттуда в Вашингтон. До отправления рейса оставалось полтора часа. Я шёл по новому терминалу шереметьевского аэропорта, блещущему богатством и брызжущему жизнью, в густой толпе туристов и бизнесменов. Здесь и там стояли прозрачные пластиковые кубы для церковных пожертвований с золотыми православными крестами на боках и узкой щелью в верхней грани, куда улетающие в дальние страны могли опустить не нужные им больше рубли. Я шёл сквозь блеск зеркальных витрин, хрусталя, серебра, хрома и золота, сквозь ароматы капуччино, эспрессо, шоколада и коньяка, сквозь волны запахов русской, украинской, китайской и таиландской кухни. Вокруг, в ожидании посадки на международные рейсы, самозабвенно шоппились, выпивали и закусывали мои соотечественники и заморские гости. В конце непомерного коммерческого пассажа широкий коридор обезлюдел. И там я увидел вывеску «Часовня», выведенную славянской вязью. За приоткрытой дверью проникновенный голос иерея возглашал благоговейно и торжественно: – Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. – Благословен еси, Господи, – отзывались женские голоса, – Благослови, душе моя Господа, и вся внутренняя моя Имя святое Его. Я отворил дверь и вошёл. В просторном помещении часовни не было ни души. Иконы сияли золотыми окладами в свете люминесцентных ламп, под ними едва заметно теплились лампады. Лазерный проигрыватель высококачественно воспроизводил запись Божественной Литургии. Акустические колонки и полупроводниковые платы, изготовленные на автоматизированных заводах и оживляемые электричеством, славили Бога, подобно молитвенным колёсам тибетских лам, вращаемым водой и небесным ветром. © Николай Спиридонов, 2010 Дата публикации: 02.11.2010 15:02:11 Просмотров: 3146 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. Ваше имя: Ваш отзыв: Для защиты от спама прибавьте к числу 88 число 97:
Рецензии Наталья Валентинова [2011-10-31 13:47:12] Очень интересно было читать Ваши рассказы. У меня осталось ощущение недоосмысленности прошлого. Ностальгия, смутное чувство потери, и невозможность опереться на прошлое для будущего. Вопрос: как правильно жить? Повисает без ответа. Ответить Николай Спиридонов [2011-11-01 09:20:05] Рад, что рассказы вызвали у вас интерес. Должен сказать, что лично я не испытываю ностальгии по прошлому, хотя порой мне очень не хватает людей, которых больше нет рядом со мной. И я не считаю, что прошлое может служить опорой, по той простой причине, что его уже нет. Как говорил Ефим Либерман, о прошлом существуют только записи. Поэтому в действиях для будущего опираться можно только на настоящее. Единственный вид опоры, которую может дать нам прошлое, составляют моральные и этические уроки, которые мы способны из него вынести. Они помогают ответить на вопрос, как правильно жить. Но этот ответ каждый должен найти сам. Наталья Валентинова [2011-11-01 10:46:02] "Они помогают ответить на вопрос, как правильно жить. Но этот ответ каждый должен найти сам." - Да, но одинаковый ответ некоторого количества людей создает общественный идеал, который уже подтягивает до себя остальных. В свободную волю большинства я не очень-то верю. Прошлое служит опорой, когда речь идет о преемственности культуры. В нашем обществе эта преемственность нарушена, вот это, собственно, я и увидела в некоторых Ваших рассказах. Обрыв традиции. Надеюсь, вы не возмущены, что я их так прочла. Николай Спиридонов [2011-11-01 18:33:42] Наталья, вы правы. Нарушение преемственности и обрыв общественных традиций налицо. И это создает большие проблемы, потому что обыденная поверхностная мораль не справляется с адаптацией общества к жизненным переменам, вызываемым быстрым научно-техническим прогрессом. Моральный кризис, вызванный отставанием от Запада и разложением коммунистической идеологии, разрушил Советский Союз. Но и сам Запад страдает от той же болезни. Для меня ответ состоит в христианской морали. К сожалению, до этого идеала нашему обществу ещё очень далеко.
Отзывы незарегистрированных читателей Людмила [2021-11-15 18:10:27] Интересный рассказ! Молодые люди подружились , а это всегда хорошо! Молитва любое дело охраняет. Ответить