Ваня: два года войны

Василий Добрынин

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 63788 знаков с пробелами
Раздел: "Военная проза"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Ваня Поздняков - реальный персонаж. Ни имя, ни фамилия, с его согласия не изменены. Рассказ выдержан в хороших традициях литературного языка, при том не беден на сюжеты: выдумывать их не пришлось - жизнь богата на них, а война - особенно.

Ваня: два года войны…

«По-моему, — задумался Ваня, — это он?...». Как будто война закончилась — тогда так обманывал слух. Было такое время. Прошли через село на восток последние группы солдат, были просто солдаты, с оружием, в одиночку. Один из них зашел в хату:
— Мать, — попросил он Ванину маму, — а табачку не найдется у Вас, самосада?
— Вань, — попросила мама, — сбегай!
Ваня «сбегал» на чердак. Там, на веревке, вениками висели снопы самосада. Ваня набил карманы сухими листьями и быстро вернулся. Солдат, запыленный, усталый, сидел на крылечке.
— О, — благодарил он, — о! Как прекрасно! Спасибо вам. Спасибо. — не выпуская из рук винтовки, рассовывал он по карманам табачные листья.
— А может, — глядя на это, не знала, чем помочь мама, — покушать бы может? — спросила она неуверенно.
— Нет, мать, спасибо на том, а мне надо бежать, — он поднялся и отряхнул гимнастерку.
— Вань, — окликнула снова мама, — простокваши, скорей, принеси! А Вы подождите, ну молочка хоть, холодного, кисленького?...
Ваня быстренько сбегал в погреб. Он видел, с каким удовольствием пил солдат холодную простоквашу. Выпив не до конца, отставил солдат глиняный глечик, и улыбнулся:
— Раненый?
— А, — спрятал за спину Ваня перевязанную руку, — железом порезался…
Солдат, кажется, не поверил:
— А хотите, — спросил он маму, — чтобы корова ваша никогда не ушла со двора?
Корова и так, вроде бы не уходила. Ну, уходила, а потом приходила, что тут такого? Однако солдат спросил.
— Ой, да конечно хочу! — ответила мама, посмотрев в ту сторону, с которой пришел солдат, с которой шли и другие солдаты. — А Вы что? — спросила она неуверенно, — Можете?...
— Да. Давайте-ка, поищите старый какой-нибудь, битый кувшин. Ненужный уже, и дайте мне. Только, мать, поскорее…
Мама быстренько нашла такой глечик. Солдат взял его в руки, попросил дать лопату и пошел в огород.
— Мальчик, не надо со мной, — попросил он, видя, что увязался с ним Ваня.
Ваня издали видел: солдат закопал в небольшую ямку глечик, отставил лопату, и что-то, с минуту не двигаясь, говорил про себя — колдовал…
— Мать, спасибо, дай бог вам! — допив простоквашу, оставил солдат пустой глечик и быстро ушел со двора.
Много солдат прошло на восток в окрестностях и по деревне. Они бросали противогазы, которые, видно, были им не нужны. Иногда настигали их самолеты немцев, иногда — снаряды. Ребята осмеливались подходить к воронкам, возле которых оставались убитые. Привыкали: на войне без убитых не будет. Стали теперь по дворам села появляться сумки противогазные, гильзы и, подальше от глаз родителей — патроны, гранаты. У ребят постарше — и другие вещи, ставшие больше не нужными мертвым.
Сумки противогазные, прочные, парусиновые, взрослые одобряли.
— Тебе же вот и пойдет! — оценила Петина мама, когда сначала они зашли к нему, оставить две сумки, а потом собирались к Ване, чтобы тоже оставить две. Мама Пети ощупывала, опробовала добротность сумки, — В школу с ней и пойдешь, да и в хозяйстве…
Не знала мама, что сумки — это так, на глаза, а за глаза, в саду, спрятали пацаны винтовку. Патронов и без того уже было, в их тайничке…
— В школу пойду — дашь мне это, мама, — сказал Ваня, передавая две сумки своей маме, — и так, продукты носить будем.
Мама сумки взяла, улыбнулась и, покачав головой, попросила:
— Ты только поосторожней, Ваня…
Ребята вернулись в сад, к тайничку. Достали винтовку. Пятеро пацанов: осмотрели каждый, к плечу прикидывали, и губами хлопали, изображая выстрелы, но стрелять никто не решился.
— У нее надо дырку пробить сначала, — заметил Ваня.
Винтовку они вырыли — взрыв отбросил ее и вогнал стволом в землю.
Под стволом винтовки был тонкий металлический шомпол с наконечником. Его отстегнули, загнали в ствол, чтобы пробить земляную пробку. С большим трудом лез в дырку шомпол. Стали забивать его кирпичом. Шомпол вконец застрял. Затвор работал, патроны входили и выходили, выбрасывались затвором — все как надо, а дырки не было и шомпол застрял.
— Так выстрел его пробьет! — догадались ребята.
Расшатали и вынули пулю из гильзы. Получится холостой выстрел, теперь стрелять можно.
— Кто? — переглядывались ребята.
Все было правильно: холостой выстрел, без пули, выбьет пробку и шомпол вместе, но выстрелить никто не решался.
— Давайте, — сказал тогда Ваня.
Он взял винтовку, вдобавок, перестраховались: привязали винтовку к груше. Готово! Ребята притихли и отступили в сторонку. Ваня их оглядел, подошел к винтовке и положил палец на спуск. Он отвернулся, оттянулся назад, насколько позволяла длина вытянутой руки и выстрелил. Коротким, мощным, как взрыв, ударом, отбросило руку. Немея от боли, плетью хлопнула по штанам ладонь. На ней Ваня сразу увидел кровь, с рокотом, гулом, ломая кроны, летел вперед шомпол.
— Разорвало! — констатировал Петя.
Не сильными оказались раны. Осколок затвора, порезав, как бритвой, пальцы от указательного к большому, и просвистев мимо уха, ушел стороной. Второй осколок, оставив маленькую, как от дробинки, дырку, влетел под кожу у сгиба пальца.
— Мам, мы еще хотели взять сумок, а там железо сорвалось, острое… вот, порезало… — сказал маме Ваня.
— Господи, — всплеснула руками мама, осмотрела, промыла раны и, перевязав сказала:
— Больше Ваня, туда, ни шагу. Хватит!
— И сам уже не хочу, — признался Ваня.
Солдат не поверил, но маме Ваня сказал-таки правду — больше он не ходил туда, в поле. Этот солдат был последним из тех, кто ушел на восток. Тогда и стало так тихо, что, казалось, война закончилась. Но этот солдат был последним, надеяться было не на что, оставалось ждать. Утром приехали немцы: Село они не завоевывали, и потому въехали вольно: на мотоциклах и крытом автомобиле.
— Не вздумай, — предостерегала мама, — выйти на улицу. Могут убить! Все может теперь, Ваня…
Отвернувшись, горестно спрятала она лицо в ладони. Она не плакала, только протяжный, горестный вздох слышал Ваня.
Село затаилось притихло, как человек, набравший в грудь воздуха, и раздумавший сделать шаг, или слово произнести — растерялся. Собак даже не было слышно: всегда, всем селом заводятся, когда появляются в нем чужие. А тут: в одиночку брехали где-то, одна-другая, — те, наверное, которым всегда все равно… Звучала чужая речь. Сначала они, в основном, между собой говорили, но вот стали уже, как в своем огороде, по селу расходиться. Кого-то окликнули, к кому-то во двор пошли, в хату… Раскудахтались куры, послышались хлопки пистолетных выстрелов.
Не высовываясь, по звукам, понял Ваня, что и по их улице пошли немцы. Протарахтел мотоцикл, стал, где-то недалеко, послышался смех. Слышались женские голоса, которые можно было узнать.
— Выводят на улицы, — тихо сказала мама, с краешку, осторожно, наблюдая в окно. — Так, ты сиди, я сама пойду. Слышишь? Сиди!
Накинув на плечи платок, она быстро вышла. Она, как от гнезда перепелка, сама выходила открыто: лишь бы к нему не приблизился враг.
— Собирают нас, Галя… — слышался с улицы приглушенный голос соседки.
Выглянул Ваня в окошко: по улице, мимо шли люди. Увидел немцев: в зеленой форме, с погонами, лычками, все в касках. Люди прошли, опустела улица.
«Собаки не лают, а куры кудахчут!... — отчего-то подумал Ваня, — Должно быть наоборот…» — и улыбнулся бы, если б не было страшно. Но, стало относительно тихо. «Куда же их повели?... — стал он думать о маме, — Что делают?...». Автоматной стрельбы, слава богу, не слышно.
Ваня вздохнул, показалось: да все хорошо… Ну, вот пришли, может быть, ничего и не будет страшного? Дальше уйдут, или наши прогонят — не обязательно здесь же будут?...
Он размышлял непривычно, по-взрослому, и становилось легче. Послышался выстрел совсем недалеко: где-то в соседских дворах. Там заливисто рассмеялись, и говорили спокойным, довольным тоном, и снова смеялись. В том же дворе заверещал поросенок. Ваня был у окна на улицу, и услышал стук на веранде. Екнуло сердце, не с улицы, а прямо так, со двора, кто-то входил. Вроде нашего, по-мужиковски: — Хе-хе!... — проговорил уверенный мужской голос, но то была чужая речь. Распахнулась дверь в хату.
— О! — Стоял немец, держав в руках курицу за ноги, и пистолет. Их курица, застреленная на задках, пока Ваня смотрел в окно.
— О, Über, der Junge?! — удивился немец.
Подняв руку с пистолетом, он потер тыльной части ладони щеку: перышко видно прощекотало. Потом показал пистолетом на Ваню, и за окно:
- Der Junge, darf nicht zu Hause sein, man muss dort sein!* (*Мальчик, нельзя быть дома, надо быть там!)
- Die Versammlung. Man muss sehen!** (**Собрание. Надо смотреть!) Ком! Ком! — говорил он, и снова показывал стволом пистолета на Ваню, в окно, и «растолковал» — так же стволом, показав от Вани — по полу — на выход — на улицу.
Шмыгнув, едва-едва слышно, носом, подхватился Ваня и выскользнул, мимо немца, на улицу. Он понял немца. На улице он торопливо пошел в ту же сторону, куда прошли, до него, другие. «Выстрелит!» — колотила в голову страшная мысль. Он несколько раз оглянулся на немца. Но тот уже не смотрел на него: подъезжал мотоцикл с коляской и остановился. Немец, открыв багажник, бросил курицу.

Было похоже на митинг, только без красных знамен, и без настроения. Понуро, послушно, стояли люди толпой, в окружении немцев и слушали старшего. Тот, в фуражке, без автомата, расхаживал: три шага вправо, три влево, и говорил. С ним наш, переводил:
— Гулять заборонено! Восемь вечера — все, по домам, и до утра! Оружие все — сдать властям! Все здесь, — провел он рукой вокруг, — собственность Рейха! — он сделал паузу, остановив свой жест на человеке из местном, который стоял отдельно, близко к тем, выступавшим. Губы разбиты, и с боков он был поджат двумя немцами, с автоматами — стволами ему под ребра.
— Германской армии, — снова заговорил «наш», — полная помощь! Курица, масло, мясо, — стал загибать он пальцы…
— Млек! — сухо напомнил немец.
— И молоко! Все — им! Понятно?
Ответов из толпы не звучало. Немец в фуражке, ее оглядел, и напомнил:
— Шиссен!
— За непослушание, — перевел «наш», — расстрел!
Немец удовлетворенно кивнул. Шагнул вправо, шагнул влево. Остановился, и презрительно посмотрел на задержанного, с разбитыми губами. Он что-то буркнул, всего-то два, или может, три слова, а переводчик длинно, подробно стал переводить:
— Этот человек грубо нарушил интересы Великого Рейха, посягнул на собственность Рейха. Его действия нанесли ущерб Вермахту, за это он подлежит наказанию… Все, как и говорил господин офицер! — переводчик остановился и выжидающе смотрел на офицера. Тот перестал расхаживать. Переводчик посмотрел на толпу, и сказал офицеру:
— Битте!
— Гауптман! — распорядился офицер, и взмахнул рукой. Его руки — заметил Ваня, — были в черных перчатках.
Немцы зашевелились, послышались команды. Задержанного, толчками под ребра, отвели к кирпичной складской стене. Послышались стоны и вздохи в толпе. Оглядевшись, увидел Ваня, как напряглись лица у автоматчиков оцепления, а их пальцы легли на спусковые крючки автоматов.
— Прощайте! — негромко, но внятно, сказал задержанный. Ваня знал его: он был каким-то руководителем. Лицо его было бледным, а на фоне кирпичной стены, показалась ярче совсем побелевшим; горели губы, и кровь под ними.
В линию, напротив, отрывистой командой, выведены два автоматчика в касках. Тот из немцев, который их выстроил, взвесив в воздухе палец, небрежно указал им на еще одного из оцепления, автоматчика. Ваня увидел, или так показалось, что тот, на которого показывал палец, отрицательно мотнул головой.
- Dass? — нахмурился указавший пальцем.
Ваня опять посмотрел: тот автоматчик, также, отрицательно мотнул головой.
— Soldat Majer! — отвернувшись, распорядился тот, что командовал.
Вышел другой автоматчик, и стал на линию к тем, двум.
— Ist fertig! — лязгнули затворы.
— Feuer! — оглушительно загрохотали выстрелы.

Ване тогда было семь лет.
— Запомни этого человека, — сказала мама, — он сделал очень доброе дело, за это погиб. Он, позавчера, открыл продовольственные склады. Наверное, не имел права так делать, он же за этот склад отвечал. «Берите, — сказал, — все берите! Пусть лучше вам, а не фашистам. А я потом, если надо отвечу».
Ваня вспомнил, что да: мама, несколько раз, как и другие, позавчера ходила к каким-то конторским складам и принесли муки, круп, сахара, соли, спичек…
— О нас всех подумал, видишь? О нас! Нас это может спасти, — слезы застывали в глазах у мамы, — может быть, только это нас всех спасет. А он, видишь, ответил…

Расстрелянный, искромсанный пулями трех автоматов, лежал у стены еще несколько дней. Ваня видел, как пули бросали его к стене. Они его опрокидывали навзничь, но навзничь упасть не давала стена. Он упал, обхватив руками землю, лицом к ней. Сплошное, во всю спину шириной, пятно крови темнело. Оно потом стало бурым, почти почернело, а немцы не разрешали его хоронить.
Теперь Ване девять, и в селе снова немцы. Красная Армия освобождала Харьков и их село, и другие села, зимой. «От Сталинграда дошли, — говорили они, — Немцев бьем до Балтийского и до Черного! Гитлер капут! Генералы их в плен сдаются. Добьем! — смеялись солдаты, — А Вы уж, наверное, думали — все, хана Красной армии, а?!».
Они, конечно, не только смеялись. Ваня видел их чаще усталыми, видел раненых. Те, что освободили, ушли на запад, фронт был там, откуда тогда, на крылечко, за самосадом, забрел боец. Там гремело и днем и ночью, там держали немцев, и не пускали сюда. Но все-таки, фронт был недалеко. Мама переживала.
— А чего они, — спрашивал Ваня, — на Берлин не идут?
— Ох, Вань… — сокрушалась мама.
Ваня не понимал, почему она так: наши ведь побеждают?...
— Фронт удержали бы, Вань… — пояснила мама, — Это же так... так не просто, Вань, а ты говоришь: Берлин!
Фронт удержать оказалось непросто, и немцы снова пришли.

В хорошем месте располагался дом Вани: в просторном саду; справа поле, слева дорога, впереди — небольшая речка. Немцы выбрали этот дом для высокого начальства. Маме с Ваней пришлось перейти жить в сарай. Высокий начальник — человек, похожий скорей, на учителя, чем на фашистского начальника, ходил в гражданском.
Обращаясь к нему, немцы щелкали каблуками и вскидывали руку, крича:
— Хайль Гитлер!
И обращались: «Der General». Ваня понял, что это генерал.
Генерал был вечно занятым человеком. Он много писал, в прислуге у него был ординарец, в форме, с винтовкой. Винтовка была намного короче, чем та, из которой, поранив руку, стрелял Ваня. А просыпался Ваня теперь по утрам, от солнца. Оно вынуждало щуриться, потому что стены сарайчика сплетены из прутьев. Летние стены. Летом жить в этом сарайчике можно: неплохо, не страшно, не холодно. Так вот, солнце, едва восходя, проникало сквозь тысячи щелей в плетеной стене, и щекотало глаза. И просыпался Ваня.
В глубине двора была пушка. Тяжелая, на широких колесах; ствол метров пять. В других дворах тоже стояли пушки. Длинные стержни стволов были задраны в небо. «Дальнобойные пушки!» — подумал Ваня. Днем возле них всегда кто-то был: их чистили, с них протирали пыль. Их просто любили немцы: видел однажды Ваня, как немец, уже прочищенную в стволе, и от пыли протертую пушку, просто гладил руками — как мама корову Зорьку. «Зорька, Зорюшка, ах ты, кормилица наша!» — ласково говорила мама. А немец, как мама корову, гладил руками пушку.
А по ночам пушки села Зарожное открывали огонь. Еще с первого выстрела в хате у Вани повылетали стекла. Стекла в ту ночь слетели во всех домах, рядом с которыми были пушки.
Краешком мысли, Ваня подумал о той, разорванной выстрелом, русской винтовке. «Вот, — представлял он, — если тем шомполом вам по заднице!». Шомпол так здорово в небо летел: посрезал и макушки и ветви, и так выл в полете…
А еще в глубине дворов Зарожного были кони. Приземистые, тяжеловозные, немецкие кони. Ваня таких и не представлял. У них ноги — шире груди у Вани! Ваня лежать мог свободно, на широкой спине у такого коня. В упряжке по шесть, кони тягали пушку с зарядным ящиком и прислугой. Кормили этих коней немцы очень хорошим сеном. Сено в село привозили из Харькова, на машинах. Это было, наверное, германское сено: в тюках, прессованное — сроду такого у нас не бывало!
Харьков немцы звали другим словом: «Шарков». А генерал, работая в Ванином доме, писал. И писал очень много, только не все из того, что написано, было полезным. Лишнее: очень много лишнего, он сжигал в печке. Первый раз это было так: засуетился, средь бела дня, забегал денщик генерала, стал приставать к маме, за руки трогал и лопотал по-своему, и все на дом показывал. На крыльце стоял генерал, и, ругаясь, кашлял.
— Вань, — попросила мама, — пойди, чего там им надо…
Ваня пошел. В хате стояло дыму — ну хоть топор вешай! Ваня быстро сообразил. Найдя кочережку, он, протянув ее кверху, стянул задвижку трубы. Дым пошел вверх, в небо. Ваня открыл дверцу топки. Топка была под завязку набита бумагой, исписанной генералом. Он оглянулся. Генерал, зажав нос, стоял рядом. Он Ване протянул спички.
— Тьфу! — сплюнул Ваня. Поднес спичку и запалил бумагу. Сухая бумага легко загорелась и пламя, гудя, потянулась в небо.
— Гут! — сказал генерал, — Момент, Ваня, момент!
Он сходил к столу, открыл ящик, вытянул связочку: как карандаши, только в фантиках.
- Nimm! — протянул он.
Ваня взял. Это были конфеты. На всю войну, и за всю войну, получил удовольствие Ваня!
А вечером он решился и постучал в дверь своего дома. Генерал неохотно открыл.
— Можно, — сказал Ваня, — печку я посмотрю?
Генерал не совсем его понял, но Ваня жестами комментировал, и генерал отступил на шаг:
— Битте!
Ваня прошел к печке, открыл, деловито, топку, постучал по плите, потом взял кочережку и задвинул заслонку трубы. Через два дня повторилась та же комедия. Махал перед носом руками, бегал денщик; на крыльце, недовольно морщась, кашлял, чихал генерал.
— Ваня, Ваня! — кричал денщик.
Ваня вышел. Он был не далеко: он и сам видел, что полна хата дыму…
Не дыша, Ваня вошел в свою хату, нагнулся к топке. Обернулся назад и увидел — генерал наблюдает за ним. Деловито открыл Ваня топку.
— Ого! — изумился он, — Столько он за два дня написал!
Топка была забита. «Зачем же писать?! — мотнул он головой, — Если все потом в печку?!». Он оглянулся: генерал отошел в сторонку, поближе к свежему воздуху. Ваня взял кочережку, и отодвинул задвижку дымохода. Бумага, которая тлела, вспыхнула. Загудело пламя.
— Гут! — сказала генерал, — Зер гут! — и снова принес конфеты.
Слюнка стекла. Ваня вздохнул, прогорклым от дыма горлом. «Вечером снова приду, — решил он, — и закрою задвижку!».
Каждый день прилетал самолет: маленький, одномоторный, и одноместный. Садился в ближнем поле, потом, чуть под горку, жужжа мотором, подкатывал к забору Ваниного дома. Спешно бежал денщик: нес стопу пакетов. Пилот, как колхозный дедушка, неторопливо, ворча, сбрасывал из кабины почту, и принимал «оборотку» от денщика. Он каждый день прилетал, поэтому Ваня запомнил его. Он был без формы: неторопливый и пожилой человек. Поверх рубашки всегда, как портупея у командира, темнели полосы — немец, как и все немцы, носил подтяжки.
Приняв обратную почту, самолет катил на пригорок, потом разбегался, бежал мимо хаты, потом взлетал. Как минимум, трижды в неделю, Ваня палил бумаги и получал от генерала конфеты. Конфеты были советскими: «Спорт» — читал на обертке Ваня, — Харьковская бисквитная фабрика».
Дедушка, который жил не далеко, но редко к ним приходил, теперь пришел.
— Ванька, — сказал он, вздыхая, — ты сделай-ка доброе дело. Вот, сегодня у немцев танцы. Так ты сходи потом, ночью, или там, скажем, под утро, окурков пособирай.
Ваня не сразу понял.
— Ну, они ж, суки, курить будут, — пояснил ему дед, — а у меня курить нету. Окурков они побросают, а ты их пособирай, да и добре, понял? Только рано туда не ходи — подвернешься, мало ли…
Ваня пошел попозже. Давно уже затемно было. Вроде бы, во время он пришел: остывали танцы, уже расходились… Изредка аккордеон заводился, но, — немцы, по случаю танцев, концерта, привезли пианино. Женские голоса, там, внутри, слышал Ваня. Там электричество было — движок-генератор постукивал рядом. «Да, ведь нет в ихней армии женщин… — подумал Ваня, — А там смеются…».
Вышел оттуда, к воздуху ближе, немец. Он, весело лопоча, курил. Он торопливо курил, потом, не гася, бросил окурок в траву. «Вот, дедушке есть!». Стройный, прямой офицер, который бросил окурок, уходил назад. Вовнутрь, в клуб. За талию, бережно, но, как-то, все равно — как, как что-то… — тянул он женщину в красном платье…
Ваня узнал ее: «Людка!». Люда, — она еще на концертном вечере выпускников выступала. Она была точно в том же, красном, красивом платье. Поясок перехватывал платье: широкий, лакированный, черный; с пряжкой, похожей на букву «О». Ваня видел, как она прижималась к немцу. «А Люда, она такая… — подумал вдруг Ваня, — Она танцевать так умеет! Она, если бедром двинет Ваню — так Ваня в угол слетит! О, она же такая. Она такая!!!».
Но, Люда была с этим немцем… И немца-то Ваня знал: в саду, по ночам, этот немец командовал пушкой. Ваня о Люде думал: вот, если б его, так же, как и ее, трогал кто-то — вот там, ниже талии — было б приятно. Но, ведь ее трогал немец! А Люда — он видел, — она же тянулась к нему. Она припадала к его лицу, а он ее гладил белой, широкой, мужской ладонью, ниже талии. И вот, этим местом, она вжималась в него. Она дрожала, не замечая вокруг ничего: откуда ей знать, что там где-то, ждет Ваня окурков… «Что же им надо?» — подумал Ваня, и потряс головой, — он их не понимал… — Чего она жмется?»
«Суки!» — вспомнил он дедушкины слова: они как-то теперь к Люде клеились, а не только к немцу. Красным росчерком в черном, слетел окурок. Ваня быстро его подобрал. Окурок был почти целым — Люде благодаря: не до курения немцу было.
Окурков Ваня насобирал, аж три кармана! Дед был доволен. А потом любопытство тянуло Ваню к дому Люды. Он несколько раз проходил мимо. На заднем дворе, на веревочке, увидел он то же самое, красное платье. А рядом висели три штуки трусов. Они не такие были, как были вообще. Наши, какие знал Ваня, были квадратными, эти — совсем не такие. Ткань была тонкая, нежная, белая — шелк! Треугольнички были уютные! Немецкие это — не наши!
«Она его любит?! — задумался Ваня, — Зачем же немца любить? За что?» Невольно, воровито, он огляделся: немец и Люда тогда, возле клуба, его не видели, поэтому и обнимались. Увидели бы — прогнали… «Ай, зачем это я, вот так? — сам себе улыбнулся он, — Я ж ничего не делаю. Просто стою у чужого двора…».
Висели на тонкой струне-веревочке, девичьи одежки — что тут такого? А Ваня почему-то остановился и думал. «А как же зовут-то его?» — постарался припомнить Ваня. И не припомнил. Они теперь каждую ночь стреляли из пушки. Крутили маховички: ствол от этого двигался вправо и влево; вверх или вниз, потом этот немец думал. Потом гремел первый выстрел. Больше уже он не думал. Он только слушал:
- Den Rücklauf normal!* (*Откат нормально!)
Гильзы слетали, на землю, горячие и тяжелеленные; команды звучали и просто крики, особенно этот «Нормал!», а имени Ваня так и не услышал.
Ваню никто не видел. Он был один. Он смотрел на одежки, треугольнички эти, шелковые, которые обнимают тело девушки Люды, которые, наверняка, ей подарил этот немец. И вот вдруг, о чем подумал… «А кто ее может обнять, так, чтобы она потянулась навстречу? Я, что ли? Дедушка мой! А кто?!». Близко блуждало, бродило в потемках, слово «любовь» — но совсем не до этого слова в войну — война отменяет любовь… Любви нет, когда есть война. «Для меня, — задумался Ваня, — для мамы моей ее нет, а для немца и Люды — есть!». «Так ведь войну, — пошла мысль дальше, — войну отменить было б можно, если б они так любили друг друга! Зачем воевать, если можно любить! Может, девушек не хватает наших, на каждого немца?»

Загремели выстрелы с Ваниного двора. Не пушка: пушка «жила» по ночам. Гремела винтовка. Ваня шустро, по задним дворам, пробрался к себе. Ординарец, расставив ноги, азартно, как мальчик, стрелял в поле. После каждого выстрела, лязгал затвор, и гильзы слетали на землю. Блестящие, новые гильзы. Отдышался Ваня, приблизился к немцу, и стал собирать эти гильзы. Они были теплыми. «Пуля тоже горячая?» — задумался Ваня, представляя, как она попадает в живое тело.
Он стал смотреть: куда же стреляет немец? Тот стрелял через поле, в которое, из-за пригорка, каждый день, прыгал в траву, и бежал по ней, самолетик для генерала. Немец тщательно целился, кладя винтовку на прутья забора, чтобы в руках не дрожала. Ваня видел, как щурился глаз — чтобы другой точно впивался в цель.
«А!» — понял Ваня, — увидев, как от посадки, к селу, катился в траве разведчик. Он не сбегал назад, в лес. Немец в него стрелял, а тот, от посадки, катился к кусту боярышника, который отдельно стоял в стороне от леса, в поле. Он приближался. «Убьет же!» — подумал Ваня, и перестал собирать гильзы. Он увидел, что тот, разведчик, увернувшись от пуль денщика, докатился, дополз до куста. Увидел, как тот, там, за кустом, приподнялся, встал на колено. Он выстрелил: не услышал, а угадал его выстрел Ваня. Отшатнулся немец, бросил винтовку, и, отойдя на шаг, упал. Над карманом, слева по ткани его одежды, растекалось пятно. «Кровь. Наш убил его!» — понял Ваня и оглянулся, вжимая голову в плечи. Никто ничего не видел. Генерал писал в доме. Другие немцы, неторопливо, по-своему лопоча, возились у пушки. Ваня бежал.

Скоро у генерала был уже новый денщик. Вот в этом, в новом, и угадал Ваня того автоматчика, который отказывался стрелять в нашего, там, у складской стены. Сомневался вначале: до того разве было, чтобы тогда рассматривать, кто, кем у немцев командовал. Страшно было тогда…
Но, за несколько дней убедился, что это именно тот самый немец. Он был не совсем таким, как другие. Спокойный, даже вежливый с мамой и Ваней. Стеснительный, не очень нормальный немец. Для Вани он сделал не очень хороший поступок: он догадался, почему дымит печь, и сам, без труда, открыл в дымоходе задвижку. Исправно, через день, как и прежде, жег генерал бумаги. Дымила в ясное небо труба. Нормально сгорали бумаги, а Ване от генерала уже не доставались конфеты.
Стеснительный денщик, еще был, похоже, мечтателем. Любил выходить один в сад: не туда, где пушка, не к ней, а в другую сторону. Отстранив винтовку, подолгу сидел, смотрел в поле. Ваня, однажды его не заметил, набежал чуть ли не на него, чуть не наткнулся. Немец рассматривал фотографии, и писал, видно, письмо. Он хмыкнул, и Ваня остановился. Одна фотокарточка упала на землю. Немец ее подобрал, не ругаясь на Ваню. «Своего, наверное, вспомнил ребенка…» — подумал Ваня.
— Setze sich*, (*Сядь) — сказал немец, а сам поднялся с ящика, на котором сидел.
Ваня послушался.
— Айн минут… — немец что-то задумал. Он ушел в дом, ненадолго, видно: письмо осталось. Ваня, руками не прикасаясь, рассмотрел фотографию. С него, улыбаясь, смотрела женщина. Красивая, молодая, и взгляд ее был красивым. «Так смотрят, — вспомнились довоенные праздники, — когда вдаль заглядывают и мечтают…». Немец вернулся, он принес Ване галеты, и стопочку-связочку тех же самых, которыми генерал угощал, конфет. Ваня не стал есть при нем, все рассовал по карманам и хотел пойти. Немец удивился чему-то, вздохнул. Потом показал жестом на фотографию, и спросил:
- Die Schöne? * (*Красивая?)
Ваня глянул, и сказал немцу:
— Да.
— Sehr schön, die Wahrheit?* (*Очень красивая, правда?) — оживился немец, и жестом остановил Ваню: дескать еще посиди…
- Paris* (*Париж) — сказал он, — Es ist die Stadt Paris, Tausend neunhundert Elstern* (*это город Париж, тысяча девятьсот сороковой год) Ich — dort!** (*Я — там!) — постучал он кулаком по своей груди. Он выглядел сейчас точно так же, как его женщина на фотографии: оживленно, радостно. Он полез в карман, и стал показывать другие фотографии, — Frankreich,* (*Франция) — уточнял он, стараясь, чтобы Ваня его мог понять. Заграничные города; этого, и других немецких солдат, видел Ваня — они там выглядели довольными, улыбались. — Шарков, — сказал немец, и махнул рукой в сторону Харькова. Почему-то Харьков они все называли так, — Шарков, — удовлетворенно увидел немец, что русский мальчик его понимает.
Немец показал фото, потом показал на грудь, и снова махнул рукой в сторону Харькова. «Это они у нас», — понял Ваня, вглядываясь. Но тут немцы, на этих фото, выглядели уже не так: не весело — совсем непохожие на тех…
— Марта, — показал другую фотографию женщины немец, — Ихь, — показывал он на себя, — Шарков; Марта — Эрфурт!
Ваня заметил, что и у женщины было теперь не такое лицо. Она смотрела, как бы глазами тянулась навстречу, а на лице не было той же улыбки. Ваня смотрел, и ее глаза на красивом лице, казались грустными. «Переживает…» — подумал Ваня. — Данке, — сказал он немцу, и поднялся.
Немец стал убирать фотографии. «Как были в Париже, — мысленно сравнивал Ваня, — Марта его вся светилась. А теперь, — передразнил он, — «Шарков», — и счастья нету! А зачем вам был нужен «Шарков»? Зачем сюда шли?!».

Через несколько дней, денщик провинился. У него, по приказу, видно, самого генерала, забрали ремень и винтовку, а самого заперли в чулане. В холода там стояла корова, а теперь сидел запертый немец. К нему туда даже никто не входил. Еду подавать, высоко вверху, сделали небольшую дырку: чтоб котелок пролез. Иногда в эту дырку выглядывал немец, и грустно глядел в небо над головой.
Ваня огурцы собирал, и вдруг услышал этого немца. Присмотрелся: тот, увидев занятие Вани, стал вполголоса звать его, и показывать что-то руками. «На волю хочет? — подумал Ваня, — А я — то причем? С ума сошел, что ли?» Но немец, стараясь, чтобы другие не слышали, звал Ваню.
— А! — догадался Ваня и показал в руке огурец.
— Я-я! — замотал головой немец.
Ваня приблизился и несколько огурцов попытался забросить вовнутрь, в дырку. Но, мала была дырка, и бросать высоко приходилось: огурцы отлетали от стенки, или прямо на ней разлетались в куски. Ваня, подумав, принес длинный прут, нанизал огурец и протянул немцу. Тот, радуясь, взял. Ваня, при помощи немудреного приспособления, сумел передать еще несколько огурцов. Немец, там, в застенке, был счастлив скромным подарком. А дня через три его выпустили из чулана.

Ваня сам подошел к ящику, за которым мечтал, и писал письма немец. Немец был добродушным и разговаривал с ним так же точно, как раньше, подвыпив, добрел и любил побеседовать с Ваней сосед, дядя Толя, который теперь был на фронте. «Как же вы, — досадовал Ваня, — не понимаете, ну ни слова, по-нашему? К нам пришли, а двух слов не скажете! Как так?»
И понял однажды Ваня, откуда бывает у немца такое же, как у дяди Толика, настроение… Немца не было, Ваня просто так подошел к его ящику, посидел на нем, повертелся и сбил ногой, по неосторожности, какой-то предмет, припрятанный немцем в траве. Пока спохватился и понял, что за предмет, было поздно — бутылка была это. Ваня ее опрокинул, и из нее разлилось. «Черт!» — спохватился Ваня. Была там немецкая водка. Немец ее за глаза, потихоньку, отхлебывал и мечтал потом в одиночку, или разговаривал с Ваней.
Разлилось без остатка. «Расстроится!...» — недовольный собою, представил Ваня. Не хотелось, чего-то расстраивать этого немца.
— Деда, — нашел выход Ваня, — дай самогонки!
— Ты что? — удивился дед.
— Да не себе же, немцу надо!
— Немцу? — не очень поверил дед. «Забыл да, — недовольно подумал Ваня, — как я собираю тебе окурки?! Знаю же, делаешь ты самогон — заставляют же полицаи. А им ого-го его сколько надо — каждый день!». — и протянул деду пустую бутылку.
Дед бутылку обнюхал:
— Тьфу, — сказал он, — Гадость! Сладкая, — покачал головой, — слабенькая, не для наших людей… — и налил полную, самогона. — Да знаешь, однако, что русскому хорошо, то немцу смерть! Добрая, видишь ли, у меня горилка, — горит! Держи.

Повезло увидеть, как немец ее распробовал. Он подошел, огляделся, потом опустил в траву руку, достал. Из кармана достал железный, крохотный, меньше стопки, стаканчик. «Культурный, — не может из горлышка пить!» — понял Ваня. Отхлебнув, немец оцепенел. «Это смерть его?» — вспомнил дедушку Ваня… Немец потряс головой, потер губы Огляделся по сторонам, оглядел бутылку. Все ж, вроде, его, все, как надо…:
— Ваниа?!. — удивленно, чуть слышно сказал он, и спрятал бутылку и стопку.

Удивляя Ваню, на другой день, он сам попросил самогона, в обмен на сладости и кусок остро, вкусно пахнущей колбасы. «Прав был дед! — вспомнил Ваня, — Добрая, значит, горилка!».
— Рус шнапс, Ваня, гут! — тихо признался немец. Тихо так произнес, он и пил по-тихому…
— Горилка, — поправил Ваня.
— Хорилка? Гут! — согласился немец.
Он так потом и называл: «Хорилка», когда просил Ваню… Зачастил теперь Ваня к деду. Горилки хватало. «Они же, — говорила о полицаях мама, — как не выпьют, так «молчки сидят». А как позаливают шары — наглеют! Тогда они смелые, как же — по улицам надо ходить, наводить порядок!».
Получается, не сделай им дед горилки — полицаи на улицу носа не высунут?... А высовывать надо, поэтому пьют они много, и каждый день.
— Пусть, — вздыхал дед, — к добру это не приведет. Кого до добра доводила водка?!
«И моего?...» — вздохнул Ваня, подумав о денщике, — о «своем немце»… Но те пьют для наглости, а этот — совсем для другого. Выпив, немец общался с Ваней, или подолгу держал в руках то, второе фото, где взгляд его женщины был не веселым, а грустным. «Вот когда воевал твой немец во Франции, тогда глаза были радостными» — вспоминал ее лицо Ваня.

Солнце всходило так, что с самых первых лучей его свет попадал на подушку Ване. Что стоит свету, попасть в сарай через щели, если стена целиком плетеная, летняя? Раннее солнце, еще ничего — оно поднималось в двух вершинах высоких отдаленных деревьев, и было вначале красным. Такие лучи не слепили. Но, поднимаясь, выходя из вершин, оно начинало гореть и становилось ярче. И, если правой щекой лежать на подушке, свет, даже через закрытые веки, сияющей яркостью, спать не давал. Будил Ваню.
Повернувшись на левый бок, еще можно поспать. Так и сделал Ваня, но суета во дворе окончательно прогоняла сон. Въезжали во двор, и выезжали мотоциклы; лопотали немцы. Ваня поднялся.
В глубине сада, подальше от пушки, на траве небольшой полянки, немцы выстраивали столы. Собирали их по чужим хатам, и свозили на мотоциклах. Пришла машина: из нее выгружали коробки и ящики. В ящиках позвякивали бутылки.
— Праздник, видишь, готовят… — сказала мама.
— Какой? — спросил Ваня.
— Не знаю. Наших праздников, точно, сегодня нет; да и церковных, тоже… Не знаю. Наверное, их, какой-нибудь, или, может быть, день рождения.
«Генерала! — подумал Ваня, — Ординарца праздновать так не будут».
К вечеру, праздник так еще и не собрался. «Как танцы, — подумал Ваня, — поближе к ночи… Вот окурков деду насобираю — ходить никуда не надо. Здорово!» — оценил он.
Но, ожидали в ровных рядах, столы, а никто не собрался. И генерал с денщиком, пешком ушли куда-то. «Чего так? — не понимал происходящее Ваня, — Зачем уходить-то, когда у нас приготовлено все? Но, если пешком ушли, значит где-то близко…».

Чужой человек, враг, а Ване так отчего-то тоскливо стало. Этот немец не воевал, только служил генералу: готовил там, убирал, носил к самолету почту, бумаги сжигал; и при этом хорошо относился к ним, с мамой. И ведь именно он отказался тогда стрелять в нашего — как это забыть? Он всегда был здесь, а теперь вот ушел…
«Гулять в другом месте будут…» — предположил Ваня. И пусть бы гуляли, их дело, но если пешком — значит, недалеко. И Ваня решил полюбопытствовать, проведать немца.
В четвертом, от своей хаты, дворе он увидел «своего немца». Тот, с винтовкой, стоял на веранде большого дома. Праздновать немцы решили-таки под крышей, а это был самый большой дом в селе. И сарай здесь был тоже самым большим: в нем хранили немцы все это сено, в тюках, которое привозили из Харькова.
Постояв, немец сошел на траву, прошелся неторопливо, и подошел к калитке. Ваня тихонечко кашлянул. Немец увидел Ваню и усмехнулся. Он покачал головой, но не стал прогонять. Оглянувшись на окна дома, он показал рукой на сарай.
— Dort kann man reden,* (*Там можно поговорить) — сказал он.
Ваня понял его. Осторожно, задками, пробрался в сарай. Потом пришел немец.
— Праздник? — спросил Ваня.
Немец не сразу понял:
- Den Feiertag… — согласился он. Потом повторил это слово еще раз, со вздохом.
— Значит, утром обратно? — предположил Ваня вслух.
— Я-я, арбайт!
— Ну, ладно… — вздохнул и собрался идти уже Ваня.
— Ваниа, — попросил, придержав его за плечо, немец. Ваня увидел его, непраздничные глаза. А в доме, на слух, приглушенный стенами, угадывался хороший праздник. — Ваниа, хорилка… — жестами немец показывал на себя, и на Ваню.
И Ваня не сразу, но догадался: «Вань, — просил тот, — принеси мне горилки!».
— А, — улыбнулся Ваня, — я принесу!
Немец радостно закивал и, оглядываясь, поднес указательный палец к губам.
— Я тихонько, — заверил Ваня.

Ваня шарил в траве, и не находил бутылки. «Что такое? — не понимал он, — Украли? Или, может, он сам ее взял с собой? Видно, все-таки взял?» — решил он, и пошел к деду.
— Деда, — просил он, — дай мне еще?
— Так я ведь уже давал? — возражал, недовольно, дед, — А ты вон окурков мне, хоть один бы принес…
— А я принесу, деда, я таких принесу, будешь очень доволен!
— Ладно, — махнул дед рукой, — бутылочку мне дай его, немецкую.
— Так, а нету…
Дед вздохнул, и налил в свою:
— Смотри, — посмеялся он, и покачал головой, — бутылочка немца, этой не пара. С этой твой немец и с ног упадет!
— Да нет! — отмахнулся Ваня и побежал.
Он подкрался к калитке. С веранды его заметил немец и показал в направлении сарая. Ваня задками пробрался в сарай. Немца пока там не было, но было ясно, что Ваню он ждал. Свернутая крестьянским узлом, на тюке ждала скатерть, и от нее пахло вкусной едой. Немец, пока Вани не было, повыбирал тюки. Из одного сделал столик, два других выделил под сиденья. Ваня не трогал скатерти, не открывал, но вокруг, слегка, пошарил. Нашел бутылочку, ту, заветную, которую прятал немец в саду, которую Ваня потом наполнял «хорилкой». В ней было пусто. «Его бутылка, — не усомнился Ваня, понюхав, — разве могут бутылки шнапса, нашей горилкой пахнуть?!». А эта горилкой пропахла насквозь!
«Значит, мало! — подумал Ваня, но не осудил, как осудить можно было бы полицая из наших, — Так праздник, — оправдывал немца Ваня, — ему, в праздник, хочется тоже. Вон как начальство гуляет! А он что у них — не человек?!». И Ваня подумал, что сделал доброе дело, принеся человеку «хорилки», которую тот просил.
Немец вошел в сарай.
— Вот! — сказал Ваня, и протянул «хорилку» в бутылке от деда.
— О! Данке шен, Ваниа! — восхитился немец, и развернул скатерть.
Ваня, голодный, как все дети войны, ел, а немец, выпив «хорилки», носом припал к рукаву, протяжно сказал: «О-о!», и возвел глаза к небу.
Потом он налил еще, поднес к губам, взвесил в руке свою небольшую железную рюмку, задумался. Нужен был тост.
— За Марту! — несмело напомнил Ваня, — Марта: Эрфурт, ты — Шарков…
Железная рюмка застыла в руке.
— Марта? — ответил немец, — Es ist meine beliebt. Sie wird mich verlieren. Es ist schade. Es ist dem März schade!* (*Это моя любимая. Она потеряет меня. Очень жаль. Жаль Марту!) — он выпил, и, отстранив печально рюмку, сказал, — Ихь капут, Ваниа!...
— А! — вспомнил Ваня, — Это очень большая бутылка! Дед не хотел давать. Я обещал: мне сигарет нужна пачка! Сигарет: «Пу-пу…» — показал он жестами.
— А! — немец достал неоткрытую пачку.
Это была вторая. Из первой он курил. «Значит, — додумался Ваня, — спать, на посту, до утра, он не собирался, поэтому взял две пачки!».
— А Вы? — спросил он.
— Ваниа, бир! — решительным жестом, втолкнул пачку в Ванины руки немец.
— Данке, — ответил Ваня.
А когда он уходил, немец отдал ему в руки всю скатерть, со всей едой.
— Feiertag!* (праздник!) — напомнил он.
Праздник, конечно же, разделил Ваня с мамой.

А утром, в один момент со слепящими солнечными лучами, его разбудила паника. Маме торопливо рассказывала соседка. И, видно, она была в это утро не первой:
— Всех: двадцать восемь их было! Все — офицеры высшего сорта! Всех положили. Вешать, расстреливать будут, и хаты спалят! Туда, в общем, Галя, ты поняла? Там не достанут.
Сказав это все, торопливо бежала соседка.
— Вань, хорониться нам надо. — Сказала мама, — Убит генерал наш! Вот… Все убиты! Такое вот, Вань…
Бежали втроем: на веревке, покорно, шла с ними Зорька. Корова — кормилица, как без нее? За непролазной стеной терновника, дикой, колючей, сплетенной ветвями настолько, что в них бы застрял и танк, сходились в укрытие односельчане. Тоже с коровами, козами; продуктами в торбах.
Горестно люди вздыхали, понуро, не поднимая глаз, и не зная как быть, и что будет?
А стайка ребят: Ваня, и те, кто два годя назад, стреляли в саду из винтовки шомполом, выкатились из-под стены терновника, и пошли, осторожно, к хатам. Тянуло, конечно, к той, где все случилось. Ребята не знали где, но Ваня знал точно.
Своими глазами видели они, как из дома, того, самого большого в селе, выносили трупы. Их было так много! Немцы клали их на брезент, в два ряда.
— Двадцать восемь штук! — подсчитали ребята.
Все были в форме: в такой, по которой и так было видно — крутое начальство! Один был в штатском. «Он!» — Ваня узнал генерала. А денщика среди них, или ординарца — Ваня так и не разобрался, как правильно называть его, — не было. Ваня вздохнул облегченно…
— Ведут! — сказал кто-то.
Ваня не понял, не обратил внимания, откуда, но увидел — ведут немца. Трое вели четвертого. Один из них, увесисто, от души, бил прикладом в спину, а двое крутили несчастному руки. На несчастном не было ни ремня, ни погон — содрали! От боли он громко, протяжно стонал. Еще бы, — с такой силой, смачно, влетал в его спину приклад, да и руки крутили — жуть! Крутили их, как неживые веревки.
Ком, незримый, холодный как снег, влетел Ване в горло и перебил дыхание. В несчастном он узнал… Да, да — это был «его немец», денщик, — часовой в эту ночь! Это был он!
Раскидал бы конвойных Ваня, да ноги, жутко тяжелым свинцом, вросли в землю.
— Немец, — и черт с ним! — сказал Петя и сплюнул, — Пусть бьют!
Несчастного вывели со двора и повели по улице. Все так же, кромсал его спину приклад, а те двое крутили руки. Стон несчастного переходил в крик; потом он бессильно хрипел и клокотало в горле. Лицо то взлетало глазами к небу, то падало низко на грудь и моталось по сторонам. Он, наверное, никого не видел…
А его все вели. Рукава уже были оторваны, и Ваня видел, что руки оторваны тоже: просто, на коже и мясе болтались. Ноги переставали его держать. Конвоиры его волокли, а он, в их объятиях, падал все ниже.
Кто-то дал конвоирам команду и они, как мешок, бросили подконвойного. Тот упал лицом вниз. Короткое слово приказа, и загремели затворы винтовок. Не отойдя, ни на полшага даже, конвойные грянули залпом. Дернулось и затихло несчастное тело. От входных пулевых дыр, и от ожога, поднялась лепестками вверх ткань мундира. Подошел другой немец, и выстрелил из пистолета в затылок.
— Бежим! — сказал Петя.

Пять дней, в «сховище» за терновой стеной, жили люди села. Потом, видно, кто-то сказал им, как знать, но мама сказала Ване:
— Пойдем, Ваня, домой. Немцы нашли виноватого, и нас вешать не будут.
«Сховище» разошлось по домам.
Дед сам пришел к ним с мамой.
— Оно, Галя, видишь ли, — говорил он ей, — глупо! Они бы туда, в терен, не лезли даже. Они, захотели бы — с места, из огнеметов и пушек спалили нас всех. Да разве мы виноваты?! Их часовой напился, ушел в сарай, да уснул. Наши пришли: никого. Зашли в хату, и свободно их всех постреляли. А тот так и проспал до утра, и ничего не понял.
Ваня случайно их разговор услышал. Он только задал корма Зорьке, и тихо вошел.
— А Зорька, ты видишь, — заметила мама деду, — она только Ваню-то и признает. Одного, считай, подпускает. А так — всех рогами бьет. Вот зверь! — улыбнулась мама.
— Так это и хорошо, чужой, значит, ее не тронет! — сказал дед, и увидел Ваню, — А, пострел, это ты?! Ты чего обещал-то мне, помнишь?
— Да, — сказал Ваня, — помню. Вот, — он отдал деду целую пачку настоящих немецких сигарет. Ординарец, который был тогда часовым, про запас ее взял, и не открыл даже — Ване отдал. А тех, что себе оставил, ему до конца жизни хватило.
— Ух ты, — оценил, удивился дед, — это здорово, Вань! — Он разглядывал пачку, нюхал ее аромат. — И это все мне?
— Все тебе!
Дед, с трудом добыв огонька из допотопной своей зажигалки, прикурил. Покурил, задумчиво, молча, потом сказал:
— Память, значит, оставил этот твой немец?... А что эта память? — прищурился он от дымка, — Дым! Выкурил — кончилось…
И Ваня подумал: «Да. И пачку дед выкурит, бросит — вся память о денщике. Легко на войне человеку, вот так же, как дым, растаять…».
— Ничего, Галя, переживем, наши близко. За Салтовом, на Печенегах, чуешь, ночами гремит как? — дед улыбнулся.
А мама не улыбнулась.
— Да пока уйдут, столько бед натворят еще…
Дед докурил сигарету почти до губ, щелкнул пальцами и она улетела наружу, упала в траву. Ненужной больше, она еще тлела, догорала в траве, но оставалось ее уже — совсем почти ничего…

Самолет теперь не прилетал — не к кому. Можно было б и в хату вселиться, раз ее постоялец покинул, но теперь туда перешла вся команда, которая стреляла из пушки. Среди них не было ни одного, похожего на «Ваниного немца». «И больше не будет… — подумал Ваня, — Таких больше нет! А как же зимой?» Представить не мог, как можно зимой жить в сарае, плетеном из прутьев?
За убийство высоких чинов, немцы людей не тронули, так и осталось на том, что своего расстреляли. Но, не напрасно переживала мама. Крики и плач, услышал на улице Ваня. Шел обоз, приближаясь к их дому. Впереди два немца, три подводы за ними, и три полицая. За обозом бежали женщины, плача и причитая. С обозом, привязанными к подводам, шли коровы. Обоз был уже очень близко, прямо у дома Вани.
— А у Поздняковых корова! — услышал Ваня, — У Поздняковых корова!
Женщина из толпы, настигнув немца, стала рукой махать в сторону Вани. Немец не понимал ее. Обоз поравнялся и шел уже мимо. Женщина стала хватать немца за руки и показывать на Ванин двор:
— Корова! Корова там!
Немец, не останавливая обоза, оставил поводья лошади, что-то сказал второму, пошел к подводе, в которой сидел полицай. Снял с плеча винтовку, оставил ее, и взял с подводы длинный, как вожжи, ремень. Намотав его на руку, немец пошел во двор Вани. Ваня бежал за ним следом, мама, увидев их, всплеснула руками и побледнела. «Но она же не дастся, — надеялся Ваня, — она ни кому, кроме меня не дается!». Достанется немцу, — считал он, — от Зорьки, которая всех, без раздумий, бьет рогами!
Но немец их удивил. Он подошел, спокойно, к корове, пошлепал легонько ее по загривку, и привязал ремень на рога. Недоумевал, аж до слез, изумленный Ваня: «Зорька, ты что! Как же так?! Как ты можешь такое?...».
Немец, рослый, здоровый, шел со двора, и с ним уходила Зорька. А следом поплелся Ваня. Обоз был уже далеко, он подходил к мостику через речушку. Ваня видел широкую спину немца — тот, не оглядываясь, вел Зорьку. Обоз пересек уже мостик и подтягивался к повороту, за которым дорога уходит с глаз.
Подходили к мосточку и немец с Зорькой. Зорька увидела воду. Она промычала, немец ее не услышал, он вел ее дальше. Зорька дернула головой — немец не понимал, что она хочет пить. Она замычала и стала мотать головой. Немец тогда обернулся, крикнул и сильным рывком, дернул Зорьку вперед. В обиде и ярости, своенравная Зорька настигла немца и со всей дури, ударила сзади. Немец мгновенно взлетел вверх. Ваня увидел его на спине у Зорьки. Перекатившись, немец слетел на дорогу. Пыль взметнулась из-под него! А Зорька метнулась к речке.
«Убила?!.» — подумал Ваня. Немец поднялся, потряс головой. Ругаясь вполголоса, повыбивал из одежды пыль. «Прибьет Зорьку!» — ужаснулся Ваня. Да и прибил бы, а было нечем: винтовка ехала там, в обозе. Немец, поняв, что цел, в сторону Зорьки даже не посмотрел. Он пошел догонять обоз.
Под мостиком, забредя по колено в воду, жадно пила — напивалась Зорька. Ваня три дня ее не выводил к воде — мама боялась, что заберут ее немцы, и Ваню пристрелят…
Ваня еще терпеливо выждал, а не вернется ли немец с винтовкой? Но обоза давно уже не было видно, был он, наверное, уже далеко там, за поворотом.
— Зорька! — окликнул Ваня.
Зорька, напившись, вышла на берег, промычала негромко, в ответ на знакомый голос.
— Зорька! — радостно повторил Ваня.
Зорька пошла к нему. Подобрав с земли конец длинного кожаного ремня, Ваня подумал: «Трофейным будет!», и вместе с этим ремнем, привел домой Зорьку.
— Солдатик, спаситель ты наш! — перекрестилась мама, и сквозь слезу, улыбнулась, и на восток посмотрела.
Ваня все уже понимал: он помнил, где благодарным за табачок и простоквашу, солдатом, зарыт в землю побитый глечик. Не обещал тот солдат вернуться, сказал только: «Мать, спасибо. Дай бог вам!». Он уходил с оружием: не бежал, стало быть, — отступал от наседающего врага. Значит, вернуться должен! Ну, он думал, наверное, так, надеялся… Но, Зорька, как он обещал, как ни крути — со двора не ушла!
Пушки немецкие раньше стреляли как бы по плану, по расписанию, теперь же гремели, как неуемные. Ветер от их отдачи, гнул кроны деревьев — они распрямляться не успевали. «Значит, — считал Ваня, — жмут наши!».
В одну ночь ржали, топали тяжеловесные кони. Суетно бегали немцы, кричали их командиры. Пушки ушли.
— Быть бы добру, — сказал дед, — только кто его знает?... Они теперь, Галя, чуют — не быть им здесь больше! Гитлер капут!
— Конечно, не быть!
— О-то ж, Галя! То ж! Теперь им терять уже нечего. Пожечь могут всех нас, поубивать…
— Типун на язык тебе, деда!...
— А что я? У нас-то не лютовали: генерал на постое, а знаешь, как у других? В хатах, живьем сжигали.
— А нет теперь генерала… — вздохнула мама.
— Так вот же, чего и я… кто знает? — неверной рукой, дед задавил самокрутку.
Лица его и мамы были тревожны. «Зато во дворе корова!» — подумал Ваня, и вспомнил, как в пыль, плашмя, летел немец. И представил: «Красная армия всех вас вот так же, в пыль побросает!».

Ночью в селе был короткий бой. Поутру Ваня с Петей, с другими ребятами, побежали смотреть. Наших в бою было только двое. Один был убит. Молодой совсем, как тот, который пил простоквашу в Ванином доме и «заговорил» корову. Может быть, даже и он? Теперь наши были в погонах, — зимой еще нет. И теперь не винтовки были, а автоматы с круглыми дисками. Пули вошли прямо в погон и в лицо солдата, поэтому и не узнать: может быть, как раз тот? Он лежал за кустом шиповника, возле двора старика Лихачова. Старик стоял возле убитого, живой угостил его папиросой.
— Дед, — попросил он, — помоги мне.
Они только что, со двора, пришли вместе. «Видно, — подумал Ваня, — договорились, хоронить сейчас будут».
— И мы вам поможем, — сказал Ваня.
— Давайте, ребята, — улыбнулся живой, — а то дедушка, видите, старенький. Тяжело будет нам. Помогите.
Подняли и понесли убитого. Но что-то не так тут было. Дед уже знал видно: обговорили они с живым… Понесли убитого к лестнице на чердак, и стали, кряхтя от натуги и неудобства, поднимать наверх. Ваня не понимал, зачем? Никто видно, не понимал — знал только этот, живой. В сене, на чердаке, убитого поднесли к смотровому окну и оставили вниз лицом. Два автомата, тяжело висели на плече живого.
— Отец, спасибо. Спасибо, ребята, — устало сказал живой. — Идите. Мне надо побыть одному.
Ребята уже у себя, по дворам были. Все было сегодня не так. Немцев не было. Любопытство тянуло ребят к тому, что осталось от немцев. Что-то же пооставалось от людей, которые были тут, полгода почти, с пушками…
Ближе к обеду, по времени, оживился шлях. Далеко, к низу был он от дома Вани. Там загудели моторы. Шли танки. Клубы пыли, дрожь по земле, катились в округе. Сотни, наверное, танков, шли на восток. «Это ж их всех подбить надо?! — думал и изумлялся Ваня, — Как? — он не представлял даже, как остановить-то такую громадину можно. — Они же идут убивать и раздавливать наших!».
Страшно, тоскливо стало от мысли о том, что эта, идущая мимо села, громада, раздавит всю Красную армию. А что же тогда? Вспомнились грустные лица мамы и деда. Дошла горечь их переживаний, и Ваня впервые понял, что такое тоска. Тоска может быть такой, что не хочется жить…
Ваня присел на тот, пустой ящик снарядный, который остался от «его немца». На котором мечтал тот, писал письма и смотрел фотографию Марты. «Она его потеряла!...» — подумал Ваня. «Может, я его погубил? — задумался Ваня, — Той самой горилкой? Дедушка же говорил: немцу смерть. Так и вышло… Я бы тогда не принес самогона — он не заснул бы. Не стали бы, стало быть, его убивать свои же…».
Ваня пришел в тупик, не знал, что думать… «Но, если бы не свои, так убили бы те, что поубивали всех офицеров. Наши убили бы». Ваня вспомнил глаза Марты. Сравнил их: те, что были когда воевал ее немец в Париже, и те, когда ее немец был в Харькове. По глазам видел Ваня: она понимала, что потеряет немца. Война в Париже — это, может быть, для Германии счастье, но только война в Харькове — это совсем другое! Это несчастье для Харькова и для Германии. Она понимала, да разве могла сказать это Гитлеру? Вот если могла бы…
Танки ушли на восток. Пыль улеглась, и перестала дрожать земля. Но шлях не умер. Там зазвучали песни. Шли, вслед за танками пешие немцы. Шли вдохновенно, бодро, пели. Они пели бравые песни. Чтоб понимал в них Ваня! Но в них звучал дух победы — затем и поют солдаты.
Потянуло, не мог не пойти к шляху Ваня. Там же, на чердаке, был мертвый солдат, и там был живой. А он, — вспомнил Ваня, — у деда спросил одежку его, старенькую. Он форму с погонами снял, и спрятал ее под поленницу. И надел широченную дедовскую рубаху и его штаны. Автоматы, оба, остались на нем.
Ваня видел: идут солдаты, с запыленной одеждой и лицами, и поют. «Хотят победить?» — думал Ваня. И тут загремел автомат. Косяком повалились на землю немцы, заглохла песня. Гремел, стрекотал автомат, и падали немцы. Пыль поднималась. Блеклое пламя пыхало из смотрового окна, куда внесли мертвого.
«Боже, ого!» — изумлялся Ваня, — штук тридцать, не меньше, а то и больше, немцев попадало в пыль дороги. Во двор Лихачева кинулись немцы.
— Пан, — кричал дед Лихачев, — пан, русь!
Дед показывал на чердак. Стрельба стихла. Немцы, помешкав, рванули наверх, по лестнице.
Руками плескал, суетился дед:
— Пан, русь!
С пистолетом в руке, по двору бегал немец. А с дедом вместе стоял тот, живой солдат, в нелепой, дедовской одежке, и разводил руками:
— Русь! Пан, это русь…
«Русь» был убит. Немцы, которые пронырнули в чердак, вытащили его труп. Тот самый, который был поднят наверх… На землю слетел автомат. Офицер тут же взял его в руки и отстегнул круглый диск. Посмотрел, и бросил. Диск, скорее всего, был пуст.
Офицер подошел к старику Лихачеву, и залепил пощечину. Потом, подняв руку вверх, дал команду. Двор опустел. Ваня увидел, как тот, живой, пожал руку старику Лихачеву.
Вечером снова пошла суета. Эти немцы шли не с запада, шли с востока, на машинах и мотоциклах. Часть из них заглушили моторы, взяли канистры и пошли по селу. Запылали хаты. Первые от дороги, и далее, вглубь.
— Вань, — попросила мама, — скорее!
Из сарайчика, с мамой вдвоем, повыносили спешно, все, что могли, что еще могло пригодиться для жизни. «Все сожгут, и наш сад сгорит!» — понял Ваня. На безопасное место — подальше от дома, сарая, деревьев, вытянули матрацы. Хаты горели все — как один костер, и зарево поднималось вверх, куда выше деревьев. Оно шло в небо, сливалось с ним. Небо в огне!
«А генерала и тех, — подумал вдруг Ваня, — убил тот же, который штаны и рубаху взял у старика Лихачева. Вдвоем, с тем, которого утром сегодня убили. Это ж они! И сколько всего получается? Там двадцать восемь, тут — ну не меньше, чем тридцать! И тот, ординарец первый… Это уже шестьдесят! Кажется, в нашем селе, для победы немало сделано. А столько нас, в Харьковской области!». Небо горело, шел жар от пылающих хат, а Ваня снова поверил в победу.
Хата была далеко от дороги и до нее не дошли немцы. Не достал хату Вани немецкий факел.
— А этот солдатик, — всерьез, не шутя, предположила мама, — он, видно, не только корову нам заговорил, а еще и хату?
— Мама, я, кажется, видел его…
— Где, Ваня?
— Утром. Убили его, когда ночью бой был.
— Убили? — всплеснула руками мама, и на глаза ее навернулись слезы.
— Да это же, мама, может не он. Чего плачешь?
— Не он?
— Ну, я не узнал его — в лицо ему пули попали…
— Дай бог бы!...
Мама вытерла слезы платком, и заглянула в горящее небо. И снова из глаз ее брызнули слезы.
— Да это же, Ваня, он самый! Он! Он же был у нас, он село наше знает. Кому же, как не ему, идти на разведку? Конечно, был, Ваня, он! Его закопали?
— Мама, не знаю, наверное, он сгорел?
— Как же сгорел? — сквозь слезы спросила мама, — Если его убили?!
— Мы на крышу его занесли…
— Да ты что? Ваня? Ва-аань — навзрыд плакала мама.
Жар от огня катил в воздухе. Летели, кружились и падали черные хлопья сажи.
Спали мама и Ваня, не в хате, и не в сарае, а под открытым небом. Они не хотели сгореть.

Утром перед селом был танковый бой.
— Вань, не ходи! — умоляла мама, — Убьют!
— Не пойду, мам… — сказал Ваня, и побежал в туалет. А оттуда, тихонько, задками, — к окраине. Он же понимал: это танки бьются! Ревели моторы, гремели пушки, и — ни крика, вообще никаких голосов…
«Дай бог! — увидел он, — Что не дошли до села танки немцев!». Они, видно, шли назад, а перед селом их перехватили наши. Немцы с дороги-то, толком сойти не успели. А дошли бы — этот бой уничтожил бы все село. Несколько танков горели. «Хотя, — Ваня задумался, — если бы и дошли — села-то уже ведь нету! Сожгли!». Он оглянулся: на месте села остывали пожарища. Были дома… Нелепо, жутко выглядело село без домов — руины…
Ваня сразу увидел, где наши танки, где их… Немецкие были огромными. «Но, — оглядел он горящие танки, — они же горят!». Горели и танки поменьше — наши…
«Ох ты!» — увидел Ваня, — наш танк, который только что шел вперед, попал в облако взрыва. Он вспыхнул. Пушка клюнула книзу. Но он был живым. Пушка не поднималась кверху, а танк, как оглушенный человек на одной ноге, прокрутился по кругу и снова пошел вперед. Ваня видел, как пушки двух, даже трех, танков немцев, навелись на него и открыли огонь. В танк попадало — росчерки шли сквозь огонь, по броне. А горящий танк не как остальные — не ползал. Он просто летел вперед.
«О!» — взялся за голову Ваня. Увидел, что, испугавшись, в сторону пушку отвел, и хотел увернуться, немецкий танк. Он уже побежал. Но не успел. Факел горящего танка впился в него. Пыль взметнулась, и скрежет ужасный — аж заломило зубы! Русский танк на дыбы поднялся, порол землю блестящими в утреннем солнце гусеницами. Тяжеленный немец пытался его столкнуть, отойти, может быть, но пушки с других, живых танков русских, настигли его. Он замер и вспыхнул. Гудение жуткого, жаркого пламени от двух танков, или услышал Ваня, или ему показалось…
У одного за другим, запылали моторы немецких танков. Тряхнул головой, обернулся Ваня. Было все ясно: наши — не грозные, легкие — с немцем сравни! — танки, обогнули горящее поле боя, зашли в посадку, и оттуда, с тыла, в упор — расстреляли немцев. Всех, до одного!
Наши танки стянулись группой и потянулись к селу. Ваня услышал крики.
Смеялось и плакало, встречая русские танки, село…
Танк, шедший первым, женщины забросали цветами. Танк остановился. Открылся люк в башне.
— Братья, — бюстом, как памятник, поднялся над башней танкист, — украинского я не знаю. Братья, сестры, похороните наших. Героями пали за ваше село. Похороните, я не могу. Мы идем вперед! Мы идем вперед, похороните, пожалуйста…
Хлопнул металл крышки люка, дрогнул, рыкнул мотором танк и пошел вперед.
Над головами, низко, с востока звеньями шли самолеты.
— Наши! Немцам каюк! — сказал дед.
Удивился Ваня: когда это дед подобрался? А дед уточнил:
— Ваня, ты слышишь? Немцам каюк!
— Они наши хаты спалили! — ответил Ваня.
Дед тихо, в сторонку, ругнулся, а Ваня увидел: жилистым кулаком он смахнул слезу…
Накатилось чего-то, ударило в спину, и выбило из Ваниных глаз слезу:
— Мама, — расплакался Ваня, — мам ты живая, мамочка!...
— Бог с тобой, Ваня! — тряс его голову дед, — Да она живая! Ты что? Что с тобой?
Ваня вырвался из этих рук, упал на землю, и захотел умереть…
— А? — поднял он сопливое, мокрое лицо к небу, — Мама жива?
— Да ты чокнулся, Ваня! Вон, наши танки пошли давить немцев, и мама твоя жива! Ты что? Ты с чего это взял? Дома мамка твоя, и тебя, негодяюшку малого ждет. Беги к ней! Беги, Вань!
— Ма-ам-а, жива-аа? — икал, и захлебывался Ваня.
— Жива! Вань, жива!
Дед подхватил с земли Ваню, взвалил на плечо, и понес.
— Танки, — приговаривал дед, — они в голове у т ебя. Зачем ты смотрел? Их нет — сгорели! Вань, — просил дед, — Ваня, ты же в себя приди…

Ваня в себя приходил три дня. Горячка прошла.
— Вань, — сказал дед, — мы танкистов похоронили. Немецких, — добавил он, потом сплюнул, — тоже…
«Зачем тогда я, — закрыл глаза Ваня, — живу? Или кажется мне?...».
— Вань, — потеребил дед за вихры, — а ты, когда собирал окурки мне, таких черных, толстых не видел?
— Были, — ответил Ваня, — я их не брал…
— Дурачок! Это же, Ваня, смак самый! Это сигары! Сигарету сравнить с ней — так грош ей цена!
Ваня послушал и улыбнулся:
— А я, дед, не разобрался. Полно их было…
— О то ж! — опять дед взъерошил вихры Ваниной головы. — Разбирайся, давай. Надо жить!

Пока Ваня болел, у села попал под бомбежку немецкого самолета наш грузовик. Ваня набрел на него, когда шел посмотреть поле боя, где дрались танки. Грузовик залег на бок. Шофера не было. Следы крови остались в машине. «Его, видно, тоже, дедушка похоронил…» — подумал Ваня.
Из кузова, золотистой россыпью в поле высыпались артиллерийские снаряды. Ваня присел на корточки. «Мама моя порох любит…» — задумался он. Он вспомнил зиму. Когда еще не было пушек в саду, но была война, оккупация. Спичек у мамы не было. Да их во всем селе не было. Мама, — Ваня же это помнит, — глубокой ночью, сгребала в кучку весь уголь сгоревших дров. Она ее чуть ли и не ладонями даже, выравнивала — чтобы огонь, там, внутри, до утра сохранился. Чтобы утром туда лучинку вдвинуть, и она разогрелась и вспыхнула. Но холодной, очень холодной была зима сорок второго года — жар остывал, не загоралась лучинка! Выходила на улицу мама, и потом Ваню просила:
— Ваня, ты видишь, труба у Зубковых дымится? Возьми, Вань, совочек, сходи за жаром.
Ваня с совочком шел. Зубковы, в совок нагребали из печки жар. Ваня бежал с ним домой — и возгоралось, в итоге, пламя в печке у Вани дома. Дед посмотрел на все это, покачал головой, и принес — с карандашик длиной, черные, глянцевые пороховины. Все поменялось в лучшую сторону. Стерженек пороховины, мама клала в безнадежно остывший жар — и оно возгоралось! Оживал огонек, мама подкладывала лучинку, та загоралась. А мама вытаскивала пороховину: мирной была та пороховина — мама гасила ее пальцами.
— Завтра мы, Вань, — поясняла мама, — ее, точно так же. Ты понял?
Он понял. И пороховину, по достоинству оценил — из ничего она пробуждала пламя.
Ваня тронул рукой золотистую россыпь снарядов из грузовика. В снарядах были те же пороховины, а впереди зима!
Он был не один в этом мире. Мимо шли взрослые, с ведрами, по воду. Но они не смотрели на Ваню. Им было не до ребенка, который приткнулся к снарядам. Свои, какие-то неотложные дела, увлекали их. Или уже ничего их не увлекало — пустые души!
Ну почему же никто из них не остановит Ваню? Ваня брал тяжеленный снаряд в руки, и бил им в другой. Он старался их развалить на две части, чтоб вынуть пороховины для мамы. Оно, может быть, рванет. В небо кусками, пылью кровавой Ваня взлетит! Это может быть, как знать?
Но шли мимо взрослые, и никто, ничего Ване не говорил. «Вот же скотина она, — думал Ваня, — война эта! Она же в людях людское поубивала! Что со мной будет — им все равно…».
Ваня старался снаряды разваливать так, чтобы они не взрывались. Зима впереди — пороховины нужны для мамы…

© Василий Добрынин, 2009
Дата публикации: 24.07.2009 23:23:12
Просмотров: 2827

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.