"Идти против -- вот мой девиз!"

Наталья Гвелесиани

Форма: Эссе
Жанр: Литературная критика
Объём: 17155 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

"Идти против -- вот мой девиз!" - сформулировала М. Цветаева еще будучи 16-летним подростком. Так против чего же была по жизни Марина Цветаева?..

Наталья ГВЕЛЕСИАНИ

«ИДТИ ПРОТИВ – ВОТ МОЙ ДЕВИЗ!»

Наткнулась на письма Марины Цветаевой к Наталье Гайдукевич, написанные в 30-ые годы и пролежавшие в безвестности в Вильнюсе на чердаке до 2001г. Про которые исследователи пишут, что эти письма содержат потрясающие откровения Цветаевой о личной жизни. Их всего 12. В Сети я нашла только 3. Не знаю, что они подразумевают под откровениями, но этот вот большой кусок, который я сейчас сюда вставлю, очень интересен. Из него так ясно видно, против чего была Цветаева в своем лозунге, сформулированном еще в 16 лет, в далеком 1908г: "Идти против -- вот мой девиз!".
Плодом жизни и творчества Марины Цветаевой является также ее жизненная философия, далеко не всеми осознанная и освоенная еще и сегодня. А ведь Цветаева еще в 1908г., в 16 лет предрекает победу социализма и то, что с ним потом произойдет:
"Идти против -- вот мой девиз! Против чего? спросите Вы. Против язычества во времена первых христиан, против католичества, когда оно сделалось государственной религией и опошлилось в лице его жадных, развратных, низких служителей, против республики за Наполеона, против Наполеона за республику, против капитализма во имя социализма (нет, не во имя его, а за мечту, свою мечту, прикрываясь социализмом), против социализма, когда он будет претворен в жизнь, против, против, против!" ("Письма к П. Юркевичу".
Доживи она до 60-ых- 70-ых годов и появилось бы поколение битников, хиппи и других неприкаянных душ, которые как раз так все и понимали. Против течения - это на самом деле против Системы, которая делает бездушными и отчужденными в первую очередь человеческие отношения. У Цветаевой в деталях описано, как работает Система в ее собственной семье, как она отчуждает глухой стеной ее домочадцев в первую очередь от самих себя, а потом - от нее, такой упрямой и неподдающейся.
Вот этот пространный отрывок:

«Милая Наташа, давайте помечтаем — о лете. Во-первых, выясним, чего Вы хотите: меня — или Парижа? Или — меня и Парижа? Или — Парижа и меня? Ибо, увы, в июле я наверное опять уеду на какую-нб недалёкую ферму — для Мура, из-за Мура, и не только для здоровья — для души, уже опасно—городской и иссушенной зрелищами: сменой реклам, воззваний, витрин, всем тем даровым и развращающим хламом стен, заслоняющих — суть.

Может быть мне — ничего не удастся, ибо растет явно-современной и в меня только силой — человек: неуязвимый. Неуязвима и я, но только потому, что через всéуязвимость — прошла: от всéчувствия, а не от нечувствия. Оттого — что этой стены (рекламной, тюремной) не вижу: вижу сквозь нее: ее — просто нет: есть я и вещь, без средостения. Я ее взглядом валю! (Но кáк — ненавижу: заклеенную, заплеванную, с отпечатками всех вожделений!) А для Мура это — рай: — «Ма-ама! Новая реклама! Ма-ама! Новое «avis». Словом, как в моей давешней вещи о Лозэне:

— Всё, всё ему по нраву — лишь бы ново!1

И единственный отвод — коровы. А я, Наташа, в детстве коров не любила, в деревне не коров любила, а — деревья: собственную душу.2 А зрелища (всё, на что надо глядеть) с младенчества ненавидела: оперу, балет, Centenaire du Canton de Vaud**3— какая мyка! Сидеть — и глядеть. Как ненавидела — играть, считая это позором и глупостью, — и сейчас не могу проглотить — даже тенниса, и Вашего мяча с сеткой, Наташа, не проглатываю. Оттого я всю жизнь была одна (и в любви), с человеком любила только разговаривать — и ходить, большими шагами по большой природе. Мне от всего иного было невыносимо — скучно и глупо. И это с тех пор как себя помню. И в Муре — ничего не узнаю?. У него две страсти: УЧЕНИЕ и РАЗВЛЕЧЕНИЯ: две мои контр-страсти, ибо я и учиться — ненавидела, никогда ничему не училась, ничего не изучала, чтo знаю — пришло само: от вживания в вещь, от сращения с ней. Так знаю Гёте, Наполеона, женский XVIII век,4 теперь — Норвегию, и м. б. единственное, чтo я знаю — человеческую душу: сильную и уединенную. Газетами всю жизнь брезговала, а Мур — из них пьет, и я ничего не могу поделать, ибо наш дом завален газетами, и нельзя весь день — рвать из рук. У него дивная детская (юношеская) библиотека, лучшие книги — франц и русские — но он перечитывать не любит: — «я уже два раза читал», он не живет в книге, он по ней скачет, ее ест — и дальше. А «дальше» — авантюрные романы, либо в руках, либо в глазах (витринах), и весь словарь оттуда, с «le sang giclait (какая гадость!) de son crane fracasse» — сплошные тирады, вроде школьных. Я одна борюсь, и одна с ним бы справилась, но я не одна, а отец всё позволяет: во-первых — так спокойнее, во-вторых — он сам целиком поглощен общественностью, весь в газетах, а «авантюрные романы — это детская романтика». А Муру 9 1/2 лет. Поймите меня: как мне быть против — Авантюры? Но с большой буквы, из первых рук: Ж. Верн — да, Дюма — да, но не «их имена суть многи», не макулатура для наживы — писак и издателей. Мур пьет помои — и я должна смотреть. Ибо как только я — слово, отец: — «Вы — тиран, Вы портите ему детство, Вы — жандарм, Вы не даете ему дышать…» и т. д. При нем. Отсюда у Мура — род снисхождения ко мне: — Бедная мама, Вы всего этого не понимаете! (Ни газет, ни техники, ни спорта, ничего, чем он живет). Не понимая, что это моя сила, а не слабость, ибо «понять» теннис или очередную разрезанную женщину или очередное падение проворовавшегося министерства — не хитрo. Но я всего этого знaть не хочу! А Мур, с соболезнованием: — бедная мама! С утра до вечера он меня судит: по мелочам и по крупному: и не так воспитываю, — «всего боитесь: смешно!» и не знаю, как с Rue Victor Hugo попасть на Rue de Paris**, и пишу тaк, что никто не печатает, и не хочу поднять головы на очередной (валящийся на нее!) аэроплан, словом «несовременная» и завтра скажет: «неинтересная». И — прав: ибо ему со мной скучно: играть я отродясь не умею, только разговаривать, а ему интересно — только о техническом Concours Lépine,5 или о крестословице из Посл Новостей, или о новой марке автомобиля. Sans Famille (знаете, наверное?) он не любит, Лорда Фаунтелероя — не выносит, и я одна с его (моими!) детскими книгами.6 Не малейшего давления я на него с его рождения — и будучи с ним непрерывно — не оказала. Он — готовый человек с готовыми вкусами — и пуще. Вижу безнадежность — и все-таки борюсь — за себя в нем.7 И — не добьюсь.

С Алей — еще хуже (у Мура — хоть моя физика — и сила: мой материал). Аля, прежде всего, «гармоническое существо», каким я никогда не была и каких я никогда не любила: всё в меру: даже ум — в меру, хотя очень умна, но не боевым (моим) умом, а — любезным, уступчивым. Всех (без исключения!) очаровывает. — Какая разумная, плавная, спокойная. И — какая умная. И — какая одаренная. И — как чудно вяжет: золотые руки! И как чудно играет с детьми…» И т. д. И т. д. Ни одного угла, ни одного острия. Меня в детстве любила до безумия: это была болезнь, теперь это прошло. Она меня непрерывно судит: я не дала ей среднего образования (дала 6 лет школы живописи),8 я загубила ее детство и юность (каждое утро с 10 ч[асов] до 12 ч[асов] гуляла с маленьким Муром — в чудном парке Bellevue, а потом в мёдонском лесу и нерадиво мыла посуду) — я долгие годы одна содержала всех и не могла гулять утром. Прошлой осенью, когда она во что бы то ни стало решила поступить на место — очень трудное и невыгодное и совсем непонятное: помощницей к зубн врачу — я ей сказала: — [»]Аля, ты знаешь, ктó я и чтó я. Мне нужно два часа утром для писания. У меня никого нет на выручку. Своей службой ты меня обрекаешь на неписание. Думай«. Ответ: — «А Вы думали — я всю жизнь буду служить у Вас femme de menage? « И — мой ответ: — «Для femme de menage ты слишком ПЛОХО служишь. Так служат — только дочери».

И вот — ушла служить за 300 фр без еды (потом стало 600 фр) с 8 1/2 ч. утра до 9 ч. веч, падая с ног от усталости — лишь бы не дома: не провожать Мура в школу и не мыть посуду. А весь остальной день был — ее: ходила она — куда хотела, она с 13 л пользовалась почти полной свободой. Нет, я ей непереносима: я с моей непохожестью ни на кого, и с моим внутренним судом всего, что не ПЕРВЫЙ сорт. Со мной — душевно трудно. И — вечные укоры: — Ни в одном доме не моют посуду холодной водою. — Ни в одном доме не готовят на два дня. — Ни в одном доме пять дней из семи не едят котлет. — (С и Аля — хором) — не понимая, что мне-то гораздо проще было бы: мыть горячей — давать каждый раз «новое» — вместо котлет, кые очень долго делать, напр «tranche de veau»* или вовсе — ветчину. Что я не от «скупости», а п.ч. нет денег. И всё это создает озлобление: и их — и мое. Им всюду лучше, чем дома — и мне со всеми легче, чем с ними.

Выслушайте до конца. Пример: С уронил что-то под стол и шарит (он очень высокий, а в кухне тесно). Мур, не дрогнув, продолжает есть. Я: — Мур, подыми же! Как же ты можешь сидеть, когда папа ищет? С, перестаньте искать! — С искать не перестает, а Мур спокойно продолжает есть — и сообщать последний фельетон из Посл Новостей. Ни слова — мне в подтверждение, и как часто — мне в посрамление. Или: — Я в его воспитание не вмешиваюсь. То, что Вы делаете — чудовищно. (При нем.) А «чудовищно», что я, наконец, не вытерпев его полной тарелки и полного словами рта, наконец беру ложку и сую ему в рот. Тогда — буйный скандал. А Мур за едой говорит непрерывно: обед (суп и котлеты) длится час. А в школе он ведет себя отлично, ибо как всякая сила жаждет власти: над собой. А в доме — анархия, и в доме он томится: — Какая у нас ужасная семья!

И это — весь день. Проще: таков мой день. А вернется Аля (она сейчас нá-море) — еще хуже будет, уже мысленно холодит от ее холодно-дерзкого тона и такого-же взгляда (у нее огромные светло-голубые глаза) — и всей ее неуязвимости: не моей. Она до меня не снисходит. Я — «vieux jeu», бедная «больная» женщина, кая нынче, очевидно, опять не выспалась. — «Вы бы лучше раньше ложились спать». Боюсь, что ее детей я любить не буду, — никто меня тaк не оскорблял. Весь прошлый год был живой мyкой. Ибо отец — за нее: я загубила ее жизнь, я лишила ее юности, превратив ее в няньку (я, кроме как от 10 ч. до 12 ч., была с Муром, с самого его рождения, целый день) от меня все бегут, я — притча во языцех — и всё это при ней. А она холодно слушает. Не снисходя.9

А потом: — Мама! Как Вы чудно читали! (на вечере). — Мама, какая Вы были красивая! — Мама, как Вы изумительно сказали о лете «красное и сладкое»… За — чем? Зачем — это? Ведь это — себе приговор. Ведь я-то — одна: на эстраде — и в кухне над котлетами. Ведь это я-над котлетами написала то, что читала — я-на эстраде.

Чувствительность к звукам — знаю. Муру: — Не свисти! (сама от нестерпимости почти свищу!) Але: — Не пой! Реплика (ее) — Да что Вы, мама! И петь нельзя! Разве у нас (протяжно) — тюрьма — а? — Я занимаюсь. — Но даже в тюрьме, кажется, не воспрещается петь? — А у себя на службе? — Но разве у нас дома — служба? — и т. д. —

Тихо говорю: — Это — ад.

Всю меня, с зеленью
Тех — дрём —
Тихо и медленно
Съел — дом.10

(Разгадка в том, что С рвется в Россию, хочет быть новым человеком, всё то — принял, и только этим живет, и меня тянет, а я не хочу, и не могу, я — новый мир во всех его проявлениях — ненавижу, я на него иду, а не он на меня, и дело не в политике, а в «новом человеке» — бесчеловечном, полумашине — полуобезьяне —полубаране, а в общем — быке: овцебыке (есть такой!)

У меня, Наташа, нет будущего. Я, переехав, даже портретов — Муриных детских, Бориса Пастернака, Рильке — не развесила.11 — «На время не стоит труда».12 И дело не в том, что м. б. — опять новая квартира, а — новая страна, ЧУЖАЯ, где я сразу умру: одна — против ста шестидесяти миллионов. Мура я там совсем и навсегда потеряю. Алю — уже потеряла. (Ей 21 год и это в ней не «детское»). Я — совершенно одна. У С ко мне «старая память», — остаток привязанности: ему не было 17 лет, когда мы встретились, и он тогда только что (трагически) потерял мать и брата.13 А писание — моя функция, во мне функция, — как дыхание. Там я счастлива и спокойна. Вот на этом месте бумаги.

Как же — лето? Хотите со мной на ферму? Надежды на море у меня мало.

Никуда не уехали — сын и я:
Обернулись прорехою — все моря:
Совладельцам пятерки рваной
десятки
Океаны — не по карману!14

(1933 г.)

Так и не решила: пятерки — или десятки.

А — мóжет-быть… Конечно, было бы блаженно — нá море. Я его особенно люблю осенью, когда все уехали. Есть недорогой островок Ile d'Yeu (Dieu)*,15 там часто живут малоимущие русские. В Вандее. Только рыбаки. Можно было бы снять вместе. А жизнь в Париже — дешевая. Можно достать комнату за 100 фр, — только (как у Блока) «под самой крышей».16 Сможете — если не испугаетесь «banlieue»** — жить и у нас, в Ванве, — если мы уже будем на ферме. Мы в 10 мин ходу от метро. Но времени много, — вырешится. У Мура учение кончается 1-го июля, — а у Вас (вас) когда?!

Кончила прозу «Мать и Музыка»,17 сейчас пишу стихи — НИКОМУ НЕ НУЖНЫЕ.18

Обнимаю Вас

МЦ.»

Отказываюсь — быть.
В Бедламе нелюдей
Отказываюсь — жить.
С волками площадей

Отказываюсь — выть.
С акулами равнин
Отказываюсь плыть —
Вниз — по теченью спин.

Не надо мне ни дыр
Ушных, ни вещих глаз.
На твой безумный мир
Ответ один — отказ.

Скажу о себе.
Сначала я открыла для себя Янку Дягилеву – поэта и исполнителя собственных песен, известного узкому кругу почитателей молодежной контркультуры, и только потом – Цветаеву.
Это определило мой особый ракурс в восприятии Цветаевой.
Я подошла к ней слева – через Керуака, Сэлинджера, битников, хиппи, панков. Через особое поколение творческих людей, сумевших тонко вчувствоваться в собственную Душу ( нашу общую архетипическую Дущу, Душу-Прадушу), и, оглядевшись вокруг, уверенно сказать: «Ну знаете, братцы, то, что существует у вас тут снаружи – просто Вавилон!»
В Цветаевой – через Янку и людей такого пошиба я открыла то, что в Цветаевой было – от Янки. И чего не всегда замечают литературоведы, которые пришли к ней из литературы.
Особая порода естественных, натуральных людей с врожденным чувством такта в отношении Вселенной в целом и полной неспособностью жить в «бедламе нелюдей» - вот что такое эти люди.
И проще всего им на свете – сломаться.
Гораздо проще, чем выстоять. Ибо Система или засасывает, или ломает.
Но есть третий путь быть всегда против – религиозный.
Когда ты вдруг понимаешь, что живущие в бедламе нелюди все-таки люди, просто их души отчего-то схлопнулись. Вот приоткроются они снова хоть на миг, - или ты их раскроешь ( Бог поможет тебе их раскрыть, а ты – поможешь Богу), - и ослепительным светом вспыхнет перед внутренним взором Божий мир.
Потому что не с миром людей и нелюдей имеем мы дело, а с собственными божественной и демонической природами, сокрытыми от нас иллюзорным покрывалом обыденности.
Два мира.
Две природы.
Два человека в тебе и другом – «ветхий» и новый.
Борись! Иди против!
Но – понимай, что к чему.
А если ты поймешь, что к чему, то возьмешь свой крест и пойдешь по дороге судьбы кратчайшим и кротчайшим путем, едва ли не светясь от того. что приходят скорби, - как отправилась в двадцатилетние мытарства по сталинским лагерям и поселениям кротчайшая Анастасия – родная сестра Марины. И как не отправилась бы Марина, не умевшая выносить ТАКИЕ скорби из-за неумения поставить их на правильное место, дать им религиозное объяснение. ("Если за мной придут, я повешусь»).
Ибо душа – христианка, как сказал Тертуллиан.

1

Мы быстры и наготове,
Мы остры.
В каждом жесте, в каждом взгляде,
в каждом слове. -
Две сестры.

Своенравна наша ласка
И тонка,
Мы из старого Дамаска -
Два клинка.

Прочь, гумно и бремя хлеба,
И волы!
Мы - натянутые в небо
Две стрелы!

Мы одни на рынке мира
Без греха.
Мы - из Вильяма Шекспира
Два стиха.

2

Мы - весенняя одежда
Тополей,
Мы - последняя надежда
Королей.

Мы на дне старинной чаши,
Посмотри:
В ней твоя заря, и наши
Две зари.

И прильнув устами к чаше,
Пей до дна.
И на дне увидишь наши
Имена.

Светлый взор наш смел и светел
И во зле.
- Кто из вас его не встретил
На земле?

Охраняя колыбель и мавзолей,

Мы - последнее виденье
Королей.

(Цветаева М. И. - «Асе»
«Мы быстры и наготове»)

Только такие неразумные младенцы, как мы, могут противопоставлять двух сестер, выверяя с линейкой их «близнецовость». Ибо разойдясь на узкой тропе, где вдвоем не пройти, каждая из них пошла в свою сторону, чтобы встретиться в будущем веке.
И если Марина сломалась (ушла, чтобы не сломали?), то Бог ей судья.
Ибо живых могут судить только живые.
Живые же – не судят…

© Наталья Гвелесиани, 2011
Дата публикации: 01.03.2011 09:10:31
Просмотров: 3239

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Наталия Кравченко [2011-03-01 23:40:12]

Письма Цветаевой к Наталье Гайдукевич, а не Гайдуковой. Эта книга есть в интернет-магазине. И ещё исправьте: не "ракрус", а ракурс, и "сумевшись" - так не говорят.

Ответить

Наталья Гвелесиани [2011-03-02 06:49:14]

Да, спасибо,. У меня вечная проблема с опечатками.