1. Пешком по грязи
Николай Юрлов
|
Форма: Повесть
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 23482 знаков с пробелами Раздел: "На крыльях Пегаса" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Главы из повести «Виват, академия!»
Действие происходит в северной деревне, в первые годы после окончания Великой Отечественной войны. Главный герой, председатель колхоза «Коммунар» Василий Раздоров, чувствует себя полным хозяином, вершителем судеб: в сельхозартели всё подчиняется его воле, всё делается так, как захочет этот прагматичный и своенравный человек. Внезапное появление в соседнем селе нового приходского священника может коренным образом изменить привычное течение жизни. Персонажи повести, связанные кровными узами, втягиваются в круговерть событий. Несмотря на иную, казалось бы, эпоху, отличную от нынешнего времени, перед героями с не меньшей силой встаёт проблема нравственного выбора. 1. Пешком по грязи Старые берёзы у развилки тракта, посаженные по его бокам ещё со времён матушки Екатерины, весной 1948-го вновь, как встарь, пытались зеленеть. Покорёженные, с почерневшей берестой и в больших наростах деревья, чьё нутро не раз полосовала молния в грозовые майские дни, они встречали бойцов, выстрадавших наконец-то свою демобилизацию, шелестели клейкой листвой, такие же израненные, как и путники, которых ждало теперь уже скорое возвращение домой. Весна в родной сторонке выдалась затяжная, для северного Нечерноземья привычная. После талой воды дорога раскисла, стала месивом из глины и болотной жижи, и редкий водитель полуторки отваживался преодолеть пространство, за которым открывались просторы российской глубинки — небо да ельник. Ближе к вечеру, когда двум голосующим путникам уже мало что могло подфартить, заурчал-таки поблизости долгожданный моторчик. Фасонистый дембель с погонами старшины, ухватив одной левой увесистый вещмешок, бросился на борт, как в атаку. — Да ты, я вижу, танкист? — уставилась на помкомвзвода усталая и бритая наголо, по моде тридцатых годов, явно солидная личина. Она высунулась из кабины и пыталась навести справки. — Четвёртый гвардейский мехкорпус, земляк! — Да ты что?! Капитана Перминова из Быстрицы не встречал? — Дак с Перелаза я. Может, и доводилось. А у него какого года призыв? — У него-то, — соображала личина, припоминая, что в военное училище Пашка Перминов уходил в 39-м, ещё до войны. Возникший, было, интерес к старшине мгновенно пропал: — У него… другой размер галифе, друг. И тут же последовала команда водителю, отрывистая и громкая: — Чего мешкаешь? Жми! Замызганный грузовик, в щербатый бок которого уже вцепились крепкие ручищи, рыкнул, прытко рванул с места, и помкомвзвода, ещё недавно отвечавший за порядок в танковых войсках, чуть было не распластался на грязи, если бы вовремя не выставил перед собой две массивные пятерни. Это помогло ему тут же вскочить и мгновенно ринуться вдогонку за обидчиком, но попытка так и осталась безуспешной. — Ах ты, крыса конторская, — крикнул он на ходу, обескураженный столь «тёплым» приёмом на родной земле. В довершение ко всему грузовик окатил несчастного комьями глины, гвардеец размазал их по загорелому лицу и с досады угрожающе прокричал: — Рассчитаемся, погоди… Председатель колхоза «Коммунар» Василий Раздоров зло уставился на петлистую дорогу и многозначительно усмехнулся: «Это мы ещё поглядим!». Улыбнулся и водитель Петро, более известный на селе как Курочка Ряба. Виной тому, конечно же, было обилие веснушек, особенно заметных на руках, научившихся в ФЗУ держать «баранку» ухватисто, вплоть до судорог, а надо бы эту процедуру выполнять чуть-чуть понежней. Хорошо, что в дальние рейсы, а тем более — в область председатель, явно осторожничая, рябоватого механизатора не брал. По линии жены Петро приходился председателю свояком, нынче призывался в армию и был бы рад подбросить старшину, на кителе которого убедительно позвякивали вещдоки солдатской доблести. Медальки германской, которые старым воякам вскоре стали ненужным хламом, Петро начал собирать ещё в школе, воображая себя генералом. Всякий раз он пробовал покусывать рифлёный предмет, стараясь зацепить лик августейшей особы, пока не умудрился сломать зуб. Броскую щербину Курочки Рябы теперь можно было считать почти что боевой. Колхозного вожака тоже умудрились прозвать на особицу — Жабреем, это второе, ботаническое, имя прочно прилипло к нему с давних пор, и вытравить людскую насмешку было так же трудно, как и вести на полях борьбу с неистребимым сорняком. Никаких гербицидов не напасёшься! — Зря не взяли попутчиков, глядишь, и уложили бы под колёса лесину-другую, — попытался заступиться за обиженного земляка Петро, когда полуторка всё-таки засела, отъехав примерно с километр. Машину медленно тащило в кювет, мотор не выдерживал натуга, глох и требовал тягача. — Пойду считать столбы, дизель подошлю, жди, — игнорируя замечание шофёра, спрыгнул с сиденья Раздоров. — Не нагрянул бы старшина, — заскулил Петро и начал оглядываться на развилок. Шофёру явно не хотелось оставаться здесь одному и торчать посреди леса до глубокой ночи. — Ох, и трусоват же ты, паря. Между прочим, в Серёжку-то не побоялся лупануть из отцовского дробовика. Не забыл? Лицо молодца, всё в рыжих отметинах, потупилось хмуро. Раздоров одобрительно отметил: хоть и не его родова, но горячая, и утешительно похлопал непутёвого свояка по плечу: — Спасу в случае чего. Выручил же председатель Курочку Рябу, когда тому грозила колония за неумышленное убийство. Объяснил в органах Раздоров всё просто: ребятня шалила в лесу, да и стрелял Петро строго по мишени, только дробь «получила не тот разлёт». — Родню надо выручать, — резонно заключил он. Высоченные ели вперемешку с пихтами обступили просёлок слева и справа, заслонив наполовину огненно-красный диск. Солнце медленно садилось, и казалось, что зубчатые верхушки, с каждой минутой вгрызаясь в него, ещё больше ускоряют этот неизбежный процесс. От закрайка тянуло влагой и свежестью, суховатые хвойные лапы у самого комля были подёрнуты седовато-мшистой пеленой. Раздоров умильно вздохнул: этот пейзаж, уходящий в бурелом, напомнил ему любимую картину «Иван Царевич на Сером Волке». Председатель первым делом распорядился повесить тиражированную копию земляка в приёмную конторы, когда по стране покатился шумный столетний бум в связи с юбилеем великого живописца. Что-что, а родные просторы председатель ценил, правда, тут же и переводил их в гектары ржи, которая мысленно уже вставала во весь рост и готова была под нож, лишь бы дождь её прежде не завалил. Прагматик родился в нём раньше созерцателя, но Раздоров особо не горевал: каждому — своё. Плестись по грязи под перепев телеграфных проводов и высотный перелив жаворонков надо было километров десять, и хромовые сапоги, щеголеватые и надраенные воском, теперь, с перепачканными голенищами, стали походить на обычную кирзу. Председатель то и дело скользил по глине, как-то уж очень беспомощно размахивая при этом руками. Раздоров был явно не в духе. Сегодня его вызвали в райком и дали нагоняй: почему мало площадей отведено под лён? — Так ведь пар у меня, — попытался оправдаться предприимчивый мужик. — Пар подождет, а сеять лён надо, — незыблемо возразили ему. Майские дожди и грозы, зарядившие друг за другом, растягивали по срокам отсевки, неизбежно подготавливая аврал, и Раздоров спасительно поглядывал на присутствующих: неужели все против здравого смысла и никто председателя не поддержит? Лён — культура техническая и хлопотная, а коль закончилась полной победой распроклятая эта война, зерновые бы надо засевать в полном объёме. Глядишь, и хлебные карточки в прошлое отойдут… Раздоров редко тушевался в самых затруднительных обстоятельствах, «колючесть» свою Жабрей демонстрировал запросто, но в кабинете первого секретаря — случай иной, здесь кулаком по столу не постучишь. Вот и вышло, что злобу свою коммунар всё-таки выместил у дорожной развилки, заставляя старшину считаться с новыми обстоятельствами: пусть знает, что это он, Раздоров, и никто другой, хозяин положения во всей прилегающей округе. Отошла солдатикам лафа, пусть привыкают к мирной жизни! В надежде заполучить для колхоза новую рабсилу председатель и ждал фронтовиков, и недолюбливал их. Подопьют, подгуляют в празднички: никто им не указ, делай что хочу. За два года, как его героические земляки шумно отмечали своё возвращение на родину, многого насмотрелся председатель, но Раздорову даже нравилось укрощать строптивое племя вчерашних бойцов. У себя в «Коммунаре» он один олицетворял власть и очень скоро сжился со своей нелёгкой и не всегда безопасной ролью. Кой-кто действительно имел на колхозного местоблюстителя страшный зуб, а съездить по физиономии — дело нехитрое даже по деревенским меркам, не говоря уж о привычках, хорошо усвоенных за войну. Преодолевая дорожную хлябь, председатель выискивал рядом с разбухшей и скользкой колеёй старый дёрн. Среди пожухлых стеблей иван-да-марьи, стойко перенесших ветреную и снежную зиму, Раздоров и впрямь разглядел небольшую тропинку. Она начиналась там, где дорога ответвлялась, уводя за собой в Большой Перелаз: село белело на взгорке фасадом аккуратного трёхглавого собора. Так среди сумрачного и унылого подлеска бросается грибнику торчащий из старой листвы подосиновик — белёсой ножкой и яркой шляпкой, мимо такого крепыша не пройдёшь… Прогретая за день пахота, несмотря на предвечерний час, все ещё дышала испарением, и сельский храм становился в этом мареве зыбким, точно готовился упорхнуть, благо, и стартовая площадка была уготована ему подходящая: крутой берег извилистой реки, упрятанной в ивняк. На пологом — начинался торфяник, он исправно удобрял соседние суглинки, не давал земле истощиться, а людям, соответственно, — пропầсть. Божье ли то было провидение, что именно отсюда можно черпать органику для скудных почв, трудно сказать, но храм точно указывал выход человеку, строившему свою жизнь на неудобицах. В тридцатых годах церковь помпезно прихлопнули, а заодно экспроприировали и двухэтажное поповское, с каменным основанием, жилище, разместив в нём школу-семилетку. Службу возобновили уже в годы войны, когда Сталин дал команду поддерживать народно-патриотический дух и не так уж наседать на духовенство. Только мало кто находил время, чтобы идти на этот одинокий колокольный звон, который плыл окрест, теряясь в складках весёлой, с лесистыми увалами местности. Купола здесь не сияли позолотой, её заменило обычное кровельное железо, терявшее первозданность и начинавшее местами ржаветь. Краски в военное лихолетье не находилось, чтобы хоть как-то металл защитить. Да и батюшку в епархии долгое время не могли подобрать, его заменял дьякон, ютившийся в угловой комнатке и хорошо усвоивший нехитрое правило: хочешь жить — находи с властями общий язык. Председатель «Коммунара» приложил руку к тёмным бровям, чтобы лучше рассмотреть идущую вдалеке старушку. Бабуля оказалась довольно прыткой и, по-видимому, даже глазастой. Свой бойкий шаг она сразу умерила, точно не желала встречаться с Раздоровым. «Кто бы это мог быть?» — гадал Василий Алексеевич, озадаченный поведением странной прихожанки, по самый лоб укутавшей голову в полушалок. Не колхозница — факт. На минуту женщина остановилась, раздумывая, как же поступить, но председатель выбора ей не давал, зазывая жестами и выкрикивая в полевую тишину: — Да не трону я тебя, бабка, не трону! Веселей вместе-то идти, божий ты человек! Раздоров я, слышишь? Оказавшись на твёрдой почве, фигура в защитном френче и брюках галифе, сверкая лысиной, со всей силой колотила ногами: красноватая глина мелкими шлепками отскакивала прочь. Крепко стоял на земле этот вятский мужик, предвкушая, с каким смаком он начнёт воспитательную беседу на предмет религиозного дурмана, к коему всё ещё пытаются прибегнуть его земляки. Этот атеистический натиск объяснялся просто — биографией Василия Алексеевича. Раздоров хорошо запомнил: когда подоспело время определить свою партийную принадлежность, именно учёба в духовном училище чуть было не стала для него роковой. — Смотри, не темни, — напутствовал молодого Раздорова райкомовский полпред, хитроватый партиец, который больше нагонял страху, чем решался когда-либо на крутой исход. — Твоё прошлое нам известно. Не ты первый, не ты последний поповского сану. Повыше тебя люди есть. Не догадываешься, кого имею в виду?.. Причастность к духовному сословию у Раздорова была, можно сказать, двойная. Дядька будущего председателя служил в отдалённом вятском уезде сельским батюшкой. Видя, что многодетная семья Раздоровых едва сводит концы с концами, он предложил спасение для перспективного Васи — казённый кошт: будет племяш в тепле и добре и на почтенном, по его убеждению, поприще. После церковно-приходской школы отрока отправили в Вятку, в губернское духовное училище. Возможно, юный Раздоров и впрямь бы получил сельский приход, да вмешались в его судьбу сначала революция, а потом и братоубийственная война. Вася с легкостью расстался с длинными локонами и, чтобы уж окончательно вытравить о них память, периодически начал голову брить. Вид как у тифозного, зато никакого намёка на сомнительное прошлое! Дядьке ещё относительно повезло, он прихварывал уже в Первую мировую и до страшной смуты, охватившей Россию, просто не дотянул, точно специально оставил шанс племяннику, угодившему вскоре в Красную Армию при первом же продвижении за Урал частей Колчака. Но встретиться с белыми нос к носу Раздорову так и не пришлось — отряду хватило крестьянских выступлений на юге губернии. Не желал вятский мужик ни продразверстки, ни светлого будущего в обрамлении всесильной губЧК и брал в руки мосинские трёхлинейки, благо, их безвозмездно выдавал повстанцам работный люд Ижевского и Воткинского оружейных заводов. С учётом крутых перемен Василий Раздоров «перековался» очень быстро и стал одним из тех, кто после Гражданской принялся организовывать в родных пенатах товарищество по совместной обработке земли — первую в округе сельскохозяйственную артель, а по-иному говоря, — коммуну. И лишь временами председателю становилось не по себе: что, если чистка в партии станет глубокой и всё вдруг вскроется, как лёд на реке? Понесёт тогда мужика по течению, прижмёт к берегу и с треском превратит в холодное месиво. С конца двадцатых годов, когда пошла массированная атака победившего класса на замшелое духовенство, стал Раздоров нервничать и напрягаться ещё больше. Репрессии против священнослужителей сыпались по окрестным сёлам то там, то тут: видать, опять кто-то большевикам не угодил. Тем отчаяннее молодой активист начинал борьбу за искоренение религиозного дурмана, если кто-то из колхозников старался по праздникам наведываться в Перелаз. Жертва, которую сегодня выбрал Раздоров, подходила к нему всё ближе. В одной руке она держала нечто похожее на видавший виды медицинский сак, как будто на нём и выводились неразборчивым лекарским почерком все рецепты. А второй — уже снимала цветастый полушалок, быстрым движением оправляя пшеничного цвета завитки, которые, кажется, совсем и не знали входивший в моду перманент, разве что без заколок дело не обошлось. Намеренно всё это совершила богомольная «старушка», точно желала специально подразнить Раздорова, и вмиг превратилась в фельдшерицу местной больницы Анну Перминову — дамочку с гонором и «при ноге». Давненько им не доводилось встретиться нос в нос! С тех самых пор, когда сельская вдовушка перестала быть предметом особого интереса Раздорова. Одета Анна была на скорую руку: из-под старенькой овчинной душегрейки выглядывал белый халат. «Уж не тот ли самый, который однажды стал яблоком раздора?» — подумал председатель и удивился: надо же, человек даже не успел переодеться, накинул на себя то, что подвернулось под руку, и на попутных в Перелаз как можно скорей! Впрочем, сельскому медику, вооружённому фонендоскопом, в любую пору всегда проще добраться до места на перекладных. Отметил также Раздоров и то, что внешне Анна почти не изменилась, не считая некоторую бледность, вызванную скорее усталостью или же бессонной ночью. Очевидно, что женщина подрабатывала, и помимо вызовов на дом имела также ночные дежурства. Но к бледности и синеве под глазами прибавился ещё и румянец на щеках, делая каким-то неестественным, кукольным лицо, точно красота решила вспыхнуть разом, а вот погаснуть или нет, — только врач смог бы, наверное, дать ответ. Имея уже двух взрослых детей, Анна, вопреки короткому бабьему веку, отпущенному, говорят, на сорок лет, не успела как следует раздобреть, и эта худоба ей даже шла. А ведь могла бы, как многие ровесницы, уже после первенца раздаться в теле, располнеть. Ничего этого не случилось, и бабы, явно завидуя моложавости Перминовой, объясняли всё предельно просто: ранним вдовством. Дескать, вовремя Анна остановилась, иначе не избежать бы ей, как пить дать, погодков, следующих, как и у всех, друг за другом. В середине двадцатых израненный красный командир Николай Перминов привёз жену из-под Глазова, окраинного вятского уезда, когда та была на сносях. Поговаривали при этом разное: что хворый земляк, отравленный немецким ипритом ещё на германской, тут не при делах. И действительно, Николай, уже схвативший после испанки туберкулёз, был явно не жилец. Какое-то время он ещё председательствовал в сельсовете, но бороться с недугом было выше сил. Дочка появилась на свет, когда самого Перминова уже не стало. Несмотря на всю незавидность судьбы и скромную зарплату фельдшерицы, Анна духом не пала и, как могла, вытягивала своих малолеток — брата и сестру. Вот тогда-то в судьбу Перминовой и решил вмешаться Раздоров, но Анна категорически отвергла притязания женолюбивого коммунара. Сюда, в бывшую земскую больницу, он как-то наведался — давление для профилактики проверить. Жаловался, что оно-то и докучает. Сна, мол, порой совсем нет, да на дурака был рассказ. Пока Анна методично следила, как прыгают столбики ртути, упрятанные в стекло медицинского прибора, Раздоров просто взял да и приподнял соблазнительный халат, надеясь пощупать то, что под ним. Аппетитная односельчанка, увы, оказалась несговорчива. Тонометром, правда, не шибанула, но и бабьего крика, позорящего «мнимого больного» на всю Быстрицу, при этом на удивление не последовало. Всё подчеркнуто вежливо сделала Перминова, обезоруживая деликатным обращением деревенского ухажёра: — У вас другой диагноз, Раздоров! Обращаться к председателю по фамилии в «Коммунаре» так никто бы не посмел, да и не принято было. Откуда у простой фельдшерицы подобные манеры? Что она за фрукт, размышлял председатель, невольно запутавшись в половом вопросе. И когда вышел в коридор, отчаянно думал, что получилась какая-то нестыковочка, и она не укладывалась в его теорию, которую он еретически усвоил в стенах духовного училища: слаб, слаб, человек, а уж его производная половиночка — тем более. Да и не находилось ещё такой бабоньки во всей округе, которая бы посмела отказать Раздорову. В кулуарах, пропахших карболкой, его раздирали противоречия, а их требовалось как можно скорее разрешить… Вот с кем менее всего желал бы встречи Василий Алексеевич! Не любил он попадаться Анне на глаза. Про отринутую любовь Раздоров, понятно, уже позабыл: было и быльём поросло, но и злобы он теперь не держал. Считал, что воздал Перминовой сполна. Круто действительно жизнь завернула, выкинула поистине невероятный финт: с матерью, положим, ничего не вышло, зато удалось-таки Раздорову, «бронёй» прикрытому от фронта, заманить на работу в свой колхоз красавицу-дочь. И с полной выгодой для себя из села перетянул, что уж там говорить! А от людей на деревне не спрячешься. Слухи о том, что Дуняша для председателя в двух ипостасях: и зазноба, и главный агроном, — всё же быстро разнеслись, постарались-таки словоохотливые кумушки. — Не признали, товарищ председатель? За божьего человека приняли? Что ж, беды в том нет… — Не мудрено: в Перелаз у всех одна дорога — к попу… — А хоть бы и так. Мне ведь, как некоторым, на бюро в райкоме не краснеть. Да и не вызовут, порода не та… Раздоров не хотел подвоха, явно грозившего выяснением отношений, и поддерживать разговор не стал: мало ли что? Слишком неожиданно всё получилось: и про сельский храм, и про бюро, да и сказанное вдруг словечко «порода» наводило на размышления… Он понуро вернулся на разбитую колею: идти вдвоём на тропе у них бы никак не получилось. С дальнего пригорка показалась коммуна, где даже двухэтажная дизельная, искусно выложенная красным кирпичом и покрытая железом, больше смахивала на крепость, оплот колхозной жизни. И стража, символическая, правда, но тоже была налицо. Изредка, спасаясь от монотонного гула трофейных дизелей, демонтированных из Германии, или же просто из потребности покурить, выходила на сквознячок чумазая смена машинистов в комбинезонах, старательно поливала промасленные руки соляркой. И долго потом оттирала ладони паклей, взирая на умиротворенную рябь рукотворного пруда, прежде чем превратить очередной газетный столбец в тленную и пахучую цигарку. В общий оркестр дизельной вливался также повизгивающий голос циркулярки с соседней пилорамы, и зачастую трудно было понять: колхозный ли это лес пошёл под распил или же кто-то неумело начал колоть свинью… Раздоров вынул карманные часы и отметил, что народ на лесопилке даже перебрал положенный график, и одобрительно махнул в надежде, что уж его-то лысину все коммунары доподлинно знают. Для пущей видимости он нежно протёр её рукой. Быстрица начиналась чуть позже. Это было старое волостное село, оно когда-то гремело ярмарками и славилось кустарями, а позже стало райцентром, и на этом его звёздный час застыл: удалённость от главного тракта превратила Быстрицу в заштатный населённый пункт. Раздоров переживал поначалу, ведь все дела теперь пришлось проворачивать в районе, стучаться по другим кабинетам, а потом выискал в этом даже определённую выгоду: подальше от начальства — поближе к свободе. А уж в распутицу начальство к нему — ни ногой, только летом или по зимничку, и то ещё — какой выдастся год: бывает, переметёт дороги так, что без трактора и не сунешься. Райкомовцы приезжали летом, когда в земледельческий процесс вмешаться было невозможно, и оставалось только одно — созерцать достижения Раздорова во всей их красе. Тогда и Быстрицей можно было любоваться вдоволь. Купцы-основатели позаботились о том, чтобы укрыть пыльные улицы макушками тополей, создав тенистые аллеи и разбив в палисадниках цветники. Больше всего эту заботу о благоустройстве, как ни странно, оценили грачи. Каждую весну они, перламутровые, с белёсыми и длинными носами, как узелки на долгую память о милом Севере, вязали здесь сотни гнездовий. Что бы там с людьми ни происходило, в какие бы катаклизмы ни погружалась страна, а пернатые ни на пёрышко не отступали от своего железного правила: строить дом и выводить птенцов и кричать об этом на весь белый свет. Быстрица медленно приближалась, а Перминова и Раздоров всё так же брели порознь — каждый к своему очагу. Полоса отчуждения, как по негласному уговору, строго выдерживалась на почтительном расстоянии, что было весьма символично. Незримая грань рань между сельчанами и коммунарами пролегла на всю жизнь: одни за работу, как положено, получали деньги, другие — всего лишь трудодни и выйти из «Коммунара», не имея паспорта, могли, если, конечно, председатель разрешит. Прикрепила колхозника к земле советская власть, прижала так, что не продохнёшь… — Паша-то скоро домой пожалует? У нас поговаривают, его в академию сватают, — первым не выдержал молчания Раздоров, прекрасно информированный Дуней том, что её брат, находящийся сейчас где-то в Венгрии, после короткого отпуска будет зачислен слушателем в Академию бронетанковых войск. — Не сорока ли на хвосте принесла? — многозначительно произнесла Анна, догадавшись, какая именно сорока сподобилась выложить председателю всю подноготную. — Всему свой срок! Разумеется, фельдшерица ещё не знала, как скоро получит отпуск её сын, больше выдавая желаемое за действительное, но сказала так уверенно и с намёком, что у хозяина «Коммунара» точно кошки на душе заскребли: жди, председатель, жди… Впрочем, от Раздорова не укрылось и самое главное: в глазах Анны он усмотрел не только досаду, что дочка сболтнула лишнее, а скорее испуг. Продолжение — в главе 2. Старый знакомый Николай ЮРЛОВ, КРАСНОЯРСК © Николай Юрлов, 2016 Дата публикации: 21.04.2016 11:15:24 Просмотров: 2176 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|