Между двух империй. Часть 3 гл. 5-8

Сергей Вершинин

Форма: Роман
Жанр: Историческая проза
Объём: 86283 знаков с пробелами
Раздел: "Тетралогия "Степной рубеж" Кн.II."

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Скучая в дорожной колымаге, Василий Егорович посветил свободное от мечтаний время повторному изучению труда Пуфендорфа и размышлениям о полковнике Родене. Связи Петра Андреевича с Джилбертом Элленборо были весьма не случайны, это князь почувствовал сразу и, погружаясь в книгу, он искал тому косвенные подтверждения на случай промашки с женитьбой, но пока нашел другое. Следуя советам Пуфендорфия, Ураков решил не спешить с ответом.

Книга «Между двух империй» вторая из тетралогии «Степной рубеж». Первую книгу «Полуденной Азии Врата» смотрите на моей странице.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДЖИХАД ОБОЮДООСТРОГО МЕЧА.

Глава пятая.

Оренбург томился в зимнем безмолвии. Его правильно словно по линейке проведенные, Большая Губернская, уходящая к площади от въездных Никольских ворот и подступающая к крутому берегу Яика Водяная, или по названию других ворот Яицкая, и прочие улицы, уже в начале ноября засыпало снегом. Будто в насмешку европейским градостроителям, их искривило огромными сугробами, местами сузив до извилистых тропинок. В «Привилегиях», по учреждению на порубежье со Степью крепости Российской именем Оренбург, Анна Иоанновна писала: «Чтоб в том городе жители и приезжие во всяком порядке и благополучии и довольстве были и суд и расправу имели справедливую, того ради определяем быть Магистрату в числе трех Бургомистров… и суд установить…». С тех пор минуло четверть века, но бурга, по общепринятым в Европе лекалам на берегах впадения Сакмары в Яик, возвести так и не вышло.
Перенесенная Неплюевым на новое место, крепость огородилась десятью бастионами и двумя полубастионами, рвом и земляным валом, за двадцать пять лет были построены все положенные в губернском городе учреждения, только магистратом и прочими немецкими наименованиями их никто здесь не называл. Улицы имели официальные названия и народные прозвания. Правда, вместо Приказной избы в обиход жителей вошло понятие губернской канцелярии, воеводскую избу стали именовать генерал-губернаторский дом, и только форштадты упорно именовались слободами. Купеческие подворья Оренбурга смотрели в небо остроконечными теремками, с мечети надрывно взывал муэдзин. Совсем не в редкость, по улицам города ходили люди в ватных халатах и чалмах, или проезжали на осликах дамы в роскошных шелковых нарядах, украшенные монистами из серебряных монет, и с убранными под поволоки волосами. Восточной красотой и грацией они больше подходили для предместий Хазрета, Ташкента, чем, к примеру, Магдебурга или Гамбурга. И это летом, а зимой, город Оренбург засыпал под снежным одеялом, на поверхности оставляя лишь бастионы и полубастионы. Купола православных церквей, колокольню с малиновым перезвоном, и, словно воткнутые в снег пики, островерхие минареты, с которых муэдзин все также протяжно и надрывно призывал правоверных к молитве.
Людей в париках и европейских камзолах можно было увидеть лишь на площади у генерал-губернаторского дома. В основном это были военные или «немцы» — иноземные люди лютеранской веры, у которых в Оренбурге была кирха и пастор из Лифляндии Вениамин Бергман. Многие из них были офицеры российской империи, но были и приехавшие с Западных земель на Оренбуржье по коммерческой части. Как раз «немцы» и вносили в образ порубежного со Степью города некую европейскую изюминку, являясь яркой и весьма заметной вишенкой на большом азиатском торте. Впрочем, вишенка теряла свою яркость и очертания уже в нескольких саженях от площади. Несмотря на ноябрьское дополуденное время, в губернскую канцелярию входили и офицеры в камзолах, и толмачи восточных наречий в халатах. Посещали ее и бородатые казачьи старшины, не редки были и купцы в длиннополых кафтанах. Правильный прямоугольник площади подпирали фасадами одноэтажные офицерские дома, на морозе гулко, слышалась работа Пушечного двора, под которую, немного в стороне, мирно спало подворье для приезжих негоциантов.
Гостиный двор почти полностью занесло снегом, лишь углы второго этажа из почерневшего от ветров дерева пробивались средь снежных валунов, разрезая их торцами толстых бревен. Расчищенные подворной прислугой тропинки вились по всему двору, змеевидными траншеями проходя к подсобным помещениям. В обветшалой, с выцветшими белыми полосами линейной будке охранения, видимо, принесенной сюда из штаба корпуса и водруженной у въездных ворот, переминаясь, скучал престарелый инвалид, сторож Кузьма.
В морозной предполуденной тиши отчетливо заскрипела тяжелая дверь спрятанного на заднем дворе отхожего места и оттуда выплыла офицерская треуголка. Перемещаясь поверх искусственно созданных снежных барханов, она проследовала до единственно-широкой дороги ведущей от ворот к парадному крыльцу гостиницы.
— Николай Петрович, вас ожидают, — зевая и лениво перекладывая охотничье ружье в другую руку, проговорил сторож владельцу треуголки.
— Кто ожидает, Кузьма?
— Господин офицер вами интересуется, — сторож указал в направлении парадного крыльца.
В изумлении изогнув черные брови, Рычков наспех оправил полы мундира и повернулся в указанную Кузьмой сторону. Капитан удивился искренне. В Оренбурге член-корреспондент Российской Академии наук Петр Иванович Рычков имел собственный дом, где и проживал его сын. О том, что с вечера он находиться на Гостином подворье, знал лишь Карл Миллер. Всю ночь они провели с инженер-майором в комнатах, которые тот снял для работы над проектом малой крепостицы на реке Эмбе, в составлении карты будущей фортеции.
Карл Иоганн Миллер жил в доме при кирхе, у своего тестя пастора Бергмана. Три года, как он женился на его дочери Гретте, и дом Вениамина Густавовича был наполнен криками недавно родившейся Елизаветы Карловны Миллер. Несомненно, случившееся шесть меся-цев назад событие было приятным, но оно мешало службе, работам по инженерному делу, составлению карт, и Карл снял в обычно зимой пустовавшем Гостином дворе две небольших комнаты. В одной из которых, сейчас лежала еще пахнущая тушью карта шестиугольной крепости, выполненная согласно особенностям рельефа берегов реки Эмбы, а в другой, с чувством исполненного долга, спал инженер-майор. Естественно, сказать кому-либо о присутствии у него в гостях Николая, Карл не мог…
Рычков вздохнул. Сгоняя усталость плодотворной, но бессонной ночи, умыл лицо утренним снегом и пошел в указанном Кузьмой направлении. У парадного входа стояла непомерно легкая, чтобы покорять оренбургские просторы, слишком невесомая пролетка о четырех породистых жеребцах. И такой же воздушный, в кружевах и лентах офицер, под собольей шубой в излишне расфуфыренном мундире поручика, пышном парике и мушками на уже немолодом белесом лице.
— Весьма любезная минутка для знакомства, — еле слышно пробурчал Николай, натянутой улыбкой стараясь выразить некую расположенность к нежданному гостю.
— Капитан Оренбургского военного корпуса Рычков? Не так ли? — спросил тот, направляясь навстречу.
— Николай Петрович... С кем имею честь?..
— О, несомненно!.. Прошу извинений, сударь мой! Разрешите представиться. Поручик Пензенского пехотного полка князь Василий Егорович Ураков.
Князь настолько был напудрен, увешан разными бантами и утыкан мушками, что это настораживало. Рычков вполне свыкся с введением Елизаветой в офицерский мундир аксессуаров больше присущих для жеманных женщин, и все же Ураков больше напоминал театрального героя-любовника, а не российского дворянина на службе Ее Величества. Да и характер, Василия Егоровича соответствовал внешности. Николай не был лично знаком с князем, но Оренбург город маленький и не знать о безвкусице щеголя Уракова, его безмерности, было невозможно…
Сблизившись, офицеры учтиво, согласно принятым Воинским уставом Петра положениям, раскланялись, и капитан на правах хозяина продолжил беседу:
— Как и вы, князь, я здесь всего лишь гость. Поэтому проедем в пенаты моего батюшки, в которых, по отъезду оного с моим младшим братом в Санкт-Петербург, окромя прислуги, стал единственным домочадцем. Там я вас угощу хлебосольным обедом, поскольку время полуденное, и внимательно вас выслушаю.
— Благодарствую, Николай Петрович, но любезно прошу меня извинить, — ответил Ураков. — Поскольку, обедаю я в четыре часа, так сказать, в рамках британского этикета. Конечно ради вашего приглашения, я бы, непременно, нарушил аглицкое обстоятельство и отобедал с вами, так, увы! Сие невозможно, поскольку не располагаю временем. Я не столько к вам, капитан, сколько за вами. Нас ждет для беседы оренбургский губернатор, и обещан английский грог. За доверительным разговором у тайного советника господина и кавалера Давыдова, где, я думаю, можно будет пропустить бокал-другой хорошо подогретого вина. Как раз именно это не противоречит, ни вашим привычкам, ни моим правилам.
— Как вам будет угодно, Василий Егорович. В свою очередь, обещаюсь, что постараюсь не обременить вас долгим ожиданием моей персоны и, пожалуй, поеду, не простившись с Карлом Миллером...
При упоминании майора Рычков внимательно посмотрел на Уракова, но князь не удосужился изъявить на лице, ни удивления, ни чего-либо другого. Видимо, он отлично знал от кого увозит Рычкова, и не собирался этого скрывать. С появлением в Оренбурге Афанасия Романовича Давыдова в рядах старших и младших чинов обнаружилось то, чего до этого не было. Офицерский корпус раскололся надвое, или скорее: на его четверть и три четверти. И малую часть стали шепотом именовать Неплюевским офицерским корпусом. Это совершенно не беспокоило таких служак как Ураков, больше заботившихся о своем внешнем виде, чем о служении, но весьма злило тайного советника Давыдова, заставляя Афанасия Романовича отслеживать каждого, кто принадлежал к лагерю бывшего Оренбургского губернатора. Его идеям, мыслям и виденью будущего на российском порубежье со Степью.
Капитан втиснул широкое, грузное тело в тесный кузов пролетки и, заставляя изрядно просесть, опустился рядом с поручиком. Породистые английские скакуны, которыми князь, видимо, очень гордился, быстро миновали половину версты от Гостиного двора до главной площади.
Впряженные цугом по два, четыре вороных жеребца пролетели вдоль оренбургской канцелярии и подъехали к генерал-губернаторскому дому, с выдвинутыми на плац покоями правого и левого крыла и высоким парадным крыльцом. Прислуга губернатора, в ливреях золотистого цвета, учтиво, открыла гостям входные двери обширного особняка с колоннадами и проводила в светлую залу.
Генерал-поручик наместник Оренбургской губернии и тайный советник императорского двора, Афанасий Романович Давыдов, вероятно, некоторое время провел в совершенно несвойственном ему ожидании. Ходил вокруг стола с бумагами, около портретов императрицы Елизаветы и цесаревича Петра Федоровича в полный рост, и нетерпеливо поглядывал за портьеру большого окна. Вошедших офицеров, он встретил с весьма радуш-ной улыбкой и глубочайшим расположением. От жара полукруглых отделанных изразцами голландских печей, забитых дровами до отказа, его одутловатое лицо было красным, разнящимся с белым атласным камзолом и высоким с маленькими буклями английским париком.
— Рад вас видеть, господа! Садитесь, — Давыдов милостиво указал на итальянские стулья с красиво и удобно изогнутыми спинками и, как только гости на них определились, сразу же перешел к делу. — Вы знаете, Николай Петрович, с самого утра я читаю. Да, да… читаю с благостным упоением «Гисторию Оренбургскую», и удивляюсь величайшему уму вашего батюшки. Прелестная книжица, отцом вашим и господином академиком Герардом Миллером учинена! Скажите, капитан, обратно из Санкт-Петербурга, Петр Иванович скоро ли обещается? Или так взлетел, возвысился, что назад ворочаться не хочется?
— Батюшка с оказией отписал, что где-то к весне будет, — ответил Николай, удивившись вопросу.
— К весне?.. — Давыдов помотал головой. — Плохо, что ныне нет его под рукой нашей. Тут, в губернии, и сегодня, Петр Иванович весьма нам надобен. Никто так, как он, в тонкостях степной дипломатии не разбирается. А добрый политик в делах грядущих мне ой как потребен. Вот и Алексей Иванович, — наш несменный Маметя, словно с кем сговорившись, тоже уехал… Я его не виню, но и не призываю. Старый, и заслужил покоя.
— И давно генерал-майор отъехать изволили? — зная об отбытии Тевкелева, для приличия спросил Рычков.
— Уж третьего дня как, — ответил Афанасий Романович, переглянувшись с Ураковым, — с Богом отпустил старика. Я, было, собирался на имя государыни уже прошение отписать, чтоб Тевкелева в Оренбурге оставили, да он мне отсоветовал. Устал, говорит, покоя тело просит. Да только, пока Ее Императорское Величество в Европе Марсовы лавры на венки собирает, неплохо бы кому-то и в Азии об имперском спокойствии поразмыслить.
— Не извольте беспокоиться, Афанасий Романович, крепостями Россия по степному краю надежно стоит. И сил у нас к опасению с китайской стороны, для обороны хватит, — отозвался Рычков.
Почувствовав в ответе Николая нотки, которые еще месяц назад слышал от Тевкелева, Давыдов занервничал и кратко спросил:
— Вы так думаете, капитан?
— Я в том весьма уверен, господин генерал-поручик. Не далее, как сегодня ночью, мы с инженер-майором Карлом Миллером закончили чертежи крепостицы на реке Эмбе, которые по указу канцлера Воронцова был вами поручены ему к делопроизводству. И не позднее, чем завтра, Карл Иванович подготовит соответствующие к чертежам пояснения для отправки на утверждение оных в Правительственный Сенат.
— Весьма похвальное усердие, Николай Петрович, но обстоятельства несколько изменились. С крепостью на реке Эмбе высочайшим решением, в особливой секретности, приказано пока повременить.
— Как же, господин генерал-поручик, сей необходимый прожект, укрепил бы от опасений с китайской стороны не только Малую орду, но и Оренбургскую оборонительную линию. Промедление к возведению крепости может принести отягощение нам и подданным императрице киргиз-кайсакам. И при том по многим направлениям совместной дипломатии в отношениях с Поднебесной.
Давыдов многозначительно посмотрел на парадный портрет матушки Елизаветы, давая понять Рычкову, якобы, чье решение только что он озвучил, и добавил:
— Кроме того, сия фортеция была бы слишком удалена от основных сообщений нашей линии. И вызвала бы со стороны Будды наших дней излишние подозрения. Весьма нежелательные подозрения, капитан, в условиях войны государства Российского в Европе.
— Позволю себе не согласиться с вами, господин генерал-поручик. Совсем недавно я пребывал в улусе ханши Бопай и скажу вам прямо, Афанасий Романович, искусственное затягивание с постройкой крепости, что была согласована по просьбе хана Нурали, приедет к упадку ханского влияния на киргиз-кайсацких старшин и приведет его власть лишь к видимости оной.
— Стало быть, вы все же полагаете о некой угрозе? Накопленной за последнее время к российских стороне укреплений в Меньшой орде. И исходящей, если не от хана, то от братьев: султанов Ералы и Айчувака, которых поддерживают влиятельные старшины.
— Этого я не говорил, господин генерал-поручик. Но отказ хану в просьбе, безусловно, не повлияет на Меньшую орду в положительную сторону. Среди степных владельцев есть силы желающие поссорится с матушкой-государыней и примкнуть к китайской или какой иной крайности. Весьма возможны некие не обдуманные действия и со стороны хана Нурали и все же повторю: это не приведет казахов Младшего жуза к вооруженному конфликту с Россией, по крайней мере, пока жива ханша Бопай. С нашей же, Российской стороны, не стоит усугублять создавшееся равновесие интересов.
Давыдов кивнул, как бы соглашаясь если не со всеми, то со многими доводами Рычкова и тут же проговорил:
— А князь Ураков недавно вернулся из инспектирования Нижне — и Верхне-Уйской линий. И, знаете, Николай Петрович, он как раз совсем обратное полагает.
— И что же вы, Василий Егорович, из оной поездки полагаете? — обратился Рычков к поручику.
Беседа офицеров у губернатора, до этого была больше похожа на диалог. Поручик Ураков присутствовал при нем, но совершенно в нем не участвовал. И сейчас, без особого интереса, скорее по указке, он лениво поерзал на мягком итальянском стуле и проговорил:
— Я вполне определенно полагаю, господин капитан, что на степном небосклоне весьма не безоблачно. Казаки службу государыне на форпостах нести не хотят, отлынивают всеми способами. Прибывший из Пруссии на зимние квартиры башкиро-мещеряковский конный полк и вовсе по юртам разбежался. С бабами в баталиях постельных залегли, до весны теперь нам полк сей и не собрать. Рекрутирование, что в селениях по Оренбургской оборонительной линии ныне проведено мной лично, и десятой доли надобности корпуса в людишках не покроет.
— Стало быть, «в людишках», князь! А вы бы этих людишек на службе кормили посытней, да на шанцах, что Неплюевым в степи общим дозором учреждены, меняли бы чаще. Возвращаясь из становища ханши Бопай, случилось мне заночевать на одном из отдаленных форпостов. Так там воинские «людишки», как есть, на полгода без присмотра забыты. Печалились: лето худо-бедно, мол, протянули. А вот как зимой кормиться будут? О том плакались. Меня спрашивали.
— Вот, Николай Петрович, — ответил тайный советник Давыдов, — об том самом, и я печалюсь. Не надежен ныне казак, на Кубань вольностями глядит. А уж про киргиз-кайсаков, думаю, и говорить здесь не надлежит, поскольку мы, военные, об их коварстве вельми сведущи. От генерала Соймонова Федора Ивановича губернатора Сибирского в Военную коллегию рапорт пришел: упомянутый князем башкиро-мещеряковский конный полк требует он расположить зимними квартирами на Ново-Ишимской и Иртышской линиях. Стало быть, тоже от оных степных владельцев опасение большое имеет, хоть в донесениях своих в Коллегии, и ссылается на китайскую сторону.
— Не от разума имперского, по доброте душевной Ее Величество Елизавета отказалась от аманатов Средней киргиз-кайсацкой орды, — в подтверждения слов губернатора, проговорил Ураков. — Делая жест монаршей воли, отреклась она от веками проверенного способа усмирения хитрых и лживых азиатских царьков, да весьма не ко времени, то указание произвела. Тем самым, матушка-государыня кайсацким ханам всех козырей в колоде оставила. И теперь неизвестно какой пасьянс, они к летнему раскладу на российском порубежье готовят.
— Простите, князь! Видимо, вы неплохо играете в карты, сильны в раскладах пасьянса, но совершенно не разбираетесь в политике! — отрезал Николай. При восклицании, толстые губы Рычкова резко дернула нервная судорога, зрачки потемнели и расширились. — Носильный сбор аманатов, обозлит киргиз-кайсацких султанов и вслед за отказом постройки крепости, лишь усугубит положение доброжелательств со Степью. Что же касаемо «азиатских царьков», то, если мне не изменяет память, князья Ураковы ведут родословную от казанского царевича Урака, два столетия назад пожелавшего служить государям Московским. Надеюсь, по истечению двухсот лет потомки киргиз-кайсацких ханов будут более благосклонны к своим истокам.
— Не хотите ли вы, капитан, оскорбить меня?
— Оскорбить? Позвольте, князь! Но чем же? К сожалению, я не могу похвалиться подобной родословной. И мне искренне жаль вас, господин поручик. Поскольку, такое родство, видимо, тяготит ваши помыслы: принадлежать к ветвям европейским. Хотя вы и князь старой российской фамилии, но, вероятно, предпочли бы быть бароном одного из королевских дворов Европы.
Беседа могла перейти в ссору, и чтобы унять пыл офицеров губернатор поспешил вмешаться:
— Господа… Господа! Еще немного подобных слов и вы скрестите шпаги прямо в доме губернатора! Это конечно лучше кулачного боя с клочками летящей в стороны материи и кровавых пузырей на лице, но все же прошу вас, уймитесь! Такой исход встречи не входит, ни в планы государыни Елизаветы, ни Иностранной или Военной коллегий. Тем более, не в ходят в мои. Умерьте пыл, господа-кавалеры, он вам понадобиться в служении империи.
— Извините меня, поручик, — с поклоном головы обратился к князю Рычков. — Я всю ночь провел с инженером Карлом Миллером, в составлении карты крепости на Эмбе-реке и, видимо, не выспался.
— Я вас понимаю, капитан. Эти разъезды вдоль линии и разбросанных малых крепостей, тоже несколько меня утомили. Поэтому, забудем о происшедшем и останемся друзьями, — ответил Ураков, как-то очень быстро принимая от Рычкова извинение.
— То, безусловно, усталость поздней осени, Николай Петрович! — продолжая сглаживать создавшуюся обстановку, грозившую в любую секунду снова перейти в неприязнь, проговорил губернатор, и, обращая внимание капитана на себя, проговорил: — Но позволю продолжить начатую беседу. После почтительной грамоты от Ее Величества Елизаветы, одному из самых влиятельных султанов Средней орды Абылаю, о каком-либо из его улуса аманатстве, и речи не идти может. Добившись неофициального, но разрешения, получать указанные государыней ежегодные выплаты, не являясь за ними лично, ни в Оренбург, ни в Троицкую крепость, ни куда-либо еще на российской стороне, сей Абылай теперь недосягаем для администрации, как Оренбургских, так и Сибирских оборонительных линий.
Рычков удивленно посмотрел на генерал-губернатора. Поймав его красноречиво-вопросительный взгляд, и милостиво поясняя вышесказанное, Давыдов продолжил:
— Оная грамота, государыней дана султану… но не правителю, хану Абылаю. Сей азиатский владелец давно хочет обзавестись званием улуг-хана, старшего Средней орды властелина. Поэтому поводу, я написал секретную инструкцию, извольте прочесть.
По-видимому, прелюдия беседы, на которую Рычков был приглашен, подошла к концу и начиналась ее кульминация. Давыдов взял со стола несколько листов бумаги исписанных мелким почерком и подал капитану. Почувствовав со стороны губернатора, всю серьезность предстоящих в «Инструкции» намерений, Николай не обременил генерал-поручика излишними вопросами и просто углубился в ее чтение.
«Инструкция» тайного советник и оренбургского губернатора с пометкой «секретнейшая» содержала в себе наставление, для посланных к Абылаю эмиссарам. В общих чертах, она указывала на то, что необходимо склонить султана к принятию ханского титула, подобно, возложения оного высокого достоинства на подданного России хана Меньшой орды, — то есть, через указ Ее Величества императрицы. Особый упор был сделан на неофициальность сего предложения. Посланникам, имени которых в «Инструкции» пока не указывалось, рекомендовалось произнести его лишь с глазу на глаз, в тесных речах с султаном. В случае неожиданного пленения или другой, какой непредвиденной оказии, «Инструкцию» требовалось уничтожить.
Больше всего Рычкова поразило ее окончание:

«…Подлинную Инструкцию подписали тако: Афанасий Давыдов, Алексей Тевкелев»...

Выдворенный из Оренбурга новым губернатором, со ссылкой на возраст, под данной бумагой и Маметя поставил подпись. Как бы, тем, обещаясь вернуться, и вернуться победителем.
Дочитав до конца и отрывая от «Инструкции» взгляд, Николай Петрович произнес:
— Господин тайный советник, здесь не хватает имен. Кому адресованы сии рекомендательные установления?
— Эмиссары пока не учреждены. Вот вы, Николай Петрович, вместе с князем Ураковым мне их сейчас и подскажите. Имя второго плана ясно: поедет канцелярии переводчик Яков Гуляев, а первое, главное в сей важной поездке!.. Я думаю, это будет ваше имя, капитан. Кому как не вам, сыну и наследнику имени Петра Рычкова, в столице ныне столь возвышенного и прославленного, ехать в Степь по сему важному делу. И от Российской империи милостиво предложить султану Абылаю патент на ханство… Взамен же, за сию оказанную ему услугу, с нареченного хана вы возьмете аманатов из ближайших родственников оного. И с большим почетом привезете к полковнику Родену, коменданту Троицкой крепости или под губернаторский догляд в Оренбург.
Рычков встал, выпрямился как на плацу, и спросил:
— Господин генерал-поручик Давыдов, могу ли я считать ваши слова приказом?
— Помилуй бог, Николай Петрович! — взяв за руку и пытаясь усадить обратно на стул, ответил Афанасий Романович. — Приказывать в таком деле не к чему. Ордера по сей секретной поездке, ни от меня, ни от кого-либо другого, вышестоящего в России чина не будет. Отнесите сие соизволение, к моей личной просьбе.
— Милостиво прошу извинить, Афанасий Романович! Но просьбе генерал-губернатора, я, капитан Рычков, буду вынужден отказать. Готов выполнить лишь приказ.
В глазах тайного советника промелькнули колкие искорки. Отводя взор, Давыдов переглянулся с князем.
— Ну что же… господин капитан, — медленно выдавил из себя губернатор, — крайне жаль, что мы не поняли друг друга на данном поприще. А я думал: вы, подобно батюшке, душой горите за процветание отечества.
— Батюшка ответил бы, примерно, так же.
— Может быть, может быть… Оставим сей разговор, Николай Петрович. Господа, прошу в столовую отведать горячего английского грога.
— После столь жаркой беседы, Афанасий Романович, — ответил ему князь, — не знаю, как капитан, а я бы предпочел бокал прохладного французского вина.
Они рассмеялись, но, игнорированный Рычковым, смех получился натянутым, со злыми нотками в голосе. Воспользовавшись неловкой паузой, Николай, ответил:
— Прошу меня извинить, господин губернатор! Но с вашего позволения, я предпочту откланяться. После бессонной ночи, в жаре ваших печей, просто засыпаю…
Давыдов поднялся с кресла и, дружественно беря под руку князя Уракова, бросил:
— Что ж, не смею вас задерживать, капитан!
На гостиный двор Рычков не пошел. Капитан был не в том настроении, чтобы видится с Карлом, наверняка весьма довольного собой после создания очередной карты по фортификации. Николай Петрович пересек заснеженную площадь и свернул к своему дому. Сбросив на руки, ворчавшего долгой отлучкой, старого слуги подбитый мехом офицерский плащ и отдав треуголку, он проследовал в кабинет, сел за стол и обмакнул перо в чернила.
Николай, непременно, хотел отписать отцу о задумке генерал-губернатора и отослать в столицу с ближайшей оказией, но, поддавшись коварной русской лени, решил сделать это завтра, с утра. Мысли не складывались в нужном направлении, разбредаясь по бумаге какой-то несуразицей. Бросив производить усилия в правописании, Рычков упал на диван, с наслаждением разложил на нем грузное тело и уснул. Утром же, по стечению обстоятельств или умышленно, вышестоящим начальством на капитана было навалено столько дел по наведению должного порядка вверенной ему роте Оренбургского пехотного полка, что сие праведное послание вылетело из его головы, как-то само собой.
Пока Николай Петрович спал в отцовском кабинете сном младенца, губернатор с князем не столько пили английский грог, сколько продолжали беседу, начатую в присутствии Рычкова. Через несколько дней, поручик Пензенского пехотного полка Ураков уехал в Троицк. Это не было похоже на поездку в Степь. В предпринятом в середине ноября путешествии, у князя не имелось должного сопровождения в казачьем или ином конном эскорте.
В офицерском корпусе поговаривали, что Василий Егорович поехал на Верхне-Уйскую оборонительную линию по делам личным. Свататься к завидной красотою невесте, и весьма богатой наследнице екатеринбургского промышленника Полуянова, Евдокии Корнеевне. Одни весьма сомневались, что столь импозантного кавалера в Троицке ждет удача, младшая дочь Корнея Даниловича по Уралу славилась скромностью и желанием посветить себя Господу, а не престарелому фавну с ног до головы, увешанному разными бантиками и усыпанного мушками. Другие, пророчили Уракову скорую свадьбу, поскольку для Полуянова решающей причиной станет титул Василия Егоровича. Князь, он и в ленах с подвязками — князь.
В первых числах декабря тайным советником Давыдовым к полковнику Родену в Троицк был отправлен переводчик восточных языков Гуляев и повез туда какие-то бумаги именуемые «Инструкцией». Но только через пару месяцев, Рычков вспомнил, о том самом ноябрьском разговоре с Афанасием Романовичем, имевшим место в генерал-губернаторском доме, и о неком секретном деле.
Проект постройки крепости малой статьи на берегах степной реки Эмбы, был окончательно похоронен в глубинах Оренбургской канцелярии и инженер-майор Карл Иоганн Миллер готовился к новому поручению: экспедиции к реке Сырдарье, с воинской командой в Западный Туркестан. Общаясь с майором и желая Карлу скорого возвращения, Рычков, ненароком, как-то справился о его сослуживце поручике Пензенского полка Уракове.
Так же, как и Николай, Карл недолюбливал щеголя поручика. В отличие от Василия Егоровича майор Миллер одевался скромно. Как сын портного из слободы на Кукуе [1] и зять пастора из Лифляндии, являясь природным немцем, он умел сочетать в мундире российского офицера умеренность и достоинство. Разговоры, которые лично его не касались, Карл поддерживал редко, но здесь проговорился, что семь недель назад от Оренбургского наместника имел некие поручения, лишь весьма косвенно, касаемые отправки из Троицка, Пензенского полка поручика князя Уракова и канцеляриста Гуляева, в Среднюю орду, на Приишимье к султану Абылаю…

Глава шестая.

Чуть не сбив с ног старую няню Евдокии, Ураков миновал подворье Полуянова, и, совершенно не помня себя в злости, выскочил за обшитые красной медью ворота.
«Да как посмела, эта вчерашняя дворовая девка, так говорить с князем! Совсем они распустились на Урале. Крестьяне!.. И те, в шелках ходят, да все норовят свое указать! И кому, потомственному дворянину, по матери шляхетского рода Чарнецких!», — такой или подобный сумбур мыслей был в голове Василия Егоровича пока, в английских башмаках с большими серебряными пряжками, он скользил до дома коменданта.
На самом деле платье, которое Василий Егорович хотел подарить купеческой дочери от имени полковника Родена, принадлежало ему. Денежные дела князя давно уже пошатнулись и скатывались под горку с убыстряющейся силой. Наряды что он выписывал из Санкт-Пе-тербурга или непосредственно из Парижа и Лондона, стояли непомерных денег, которые князь умел тратить, но, совершенно, не умел зарабатывать. А вчерашние «подлые людишки», прямо на глазах, разбухали капиталами, обзаводились домами, заводами, имели работных людей.
Доход же потомственного дворянина Василия Егоровича князя Уракова, от нескольких деревень под Пензой с малым числом крепостных, не давал ему возможности всегда быть элегантным кавалером, и получив именье в собственность, он сразу же стал их продавать. Сначала одну деревеньку, после другую, сам не заметил, как из батюшкиного наследства у него остался лишь дом в Оренбурге и тот был заложен и перезаложен. Но прошедшим летом пришлось перепоручить его снова, как Василию Егоровичу на первых порах показалось: на очень выгодных условиях. Торговый агент Ревельской компании Джилберт Элленборо скупил его долговые обязательства, а в залог взял оренбургский дом Ураковых, с обещанием от князя выплат в течение трех лет. Деньгами от этой сделки князь ничего не приобрел, после долгих уговоров Элленборо, дал аглицкое платье и намекнул о Евдокии Корнеевне Полуяновой. Джилберт напомнил о сроках и добавил, что долговые расписки Василий Егорович получит только по уплате или в качестве свадебного подарка, в обмен на поручительства данные мужу на право наследства от Евдокии.
Князь согласился. Конечно, выплачивать он ничего не собирался, но ему казалась, он даже был в этом искренне уверен, что стоит ему поманить толстозадую купчиху к алтарю и она, обряжания в батюшкино наследство, со шлейфом из золотых приисков, саловаренного и свечного производства, побежит в его княжеские объятья.
Евдокия Корнеевна не побежала. Это Василий Егорович скользил от ее дома по обледеневшей дороге, волоча подмышкой большую коробку с английским платьем и про себя, последними словами, доступными лишь человекообразным мерзостям, а не благородному дворянину, ругая подлое сословие. Это был момент отчаянья, когда вдруг оказалось, что теперь он гол как сокол, и тут князь вспомнил про Корнея Даниловича, про его непременное желание причислить внуков к дворянству. Хватаясь за эту мысль, словно за поданную ему свыше соломинку, Василий Егорович выпрямился и пошел к обители коменданта более уверенно. Он снова был убежден, что случившееся в доме купца конфузия, лишь девичий каприз, который, с помощью грозного батюшки, пройдет до того, как ревельский негоциант Джилберт Элленборо предъявит векселя и долговые расписки Уракова к немедленной оплате.
Выпустив остатки пара на ничего непонимающего встреченного на плацу солдата, Ураков молча миновал лакея и вошел к полковнику без доклада.
Петр Андреевич Роден встретил князя с саркастической улыбкой, которую, полковник галантно поспешил спрятать в ладони, другой рукой предлагая Василию Егоровичу сесть и немного успокоиться. Князь не последовал его совету. Он бросил коробку с платьем на предложенный ему стул и разразился гневной тирадой насчет купеческих дочек, матери которых были сенными девками, и о весьма непомерных вольностях, творимых «подлыми людишками» на Урале.
— Ничего не поделаешь, любезный Василий Егорович, ныне не старые времена, — ответил Роден, в угоду Уракову с нотками сожаления. — Промышленников уральских возвысил Петр Алексеевич. Некоторым и дворянство жаловал. Демидовы тебя, князь, и на порог бы не пустили. Прокофий Акинфиевич указует ноне, как и по какой цене, английским купцам в России торговать. А прадед его Демид Антуфьев тульским кузнецом был, и, поди, за великое счастье почитал лошадь князя Уракова подковать. Другие времена…
— Может крикнуть на Евдокию Полуянову Слово и Дело? Подкуплю кого, да и пусть вопит…
— А коль поймают крикуна? На дыбе, он тебя князь и помянет. Столько наговорит, не отмоешься.
Василий Егорович задумался, но, словно приговор, в голове лишь бухало одно: по истечению трех лет… По истечению трех лет… И он проговорил:
— К Полуянову, в Екатеринбург ехать надо.
— Не лучше ли, князь, дождаться, как сам Корней Данилович по каким делам в Троицк приедет.
— Да когда, это он приедет! К следующему торгу?
— Вам, Василий Егорович, завтра к султану ехать. Или забыли?.. Глядя на его своенравную дочь. Обещаю, пока вы в секретных делах от губернатора в Степи пребывать будете, я за невестой присмотрю. Слово дворянина.
— Присмотрите? — почти жалобно проскулил князь.
— Несомненно.
— Но, она уезжает!
— Уезжает, так приедет. Давайте о деле, князь…
Полковник Роден проявлял в сватовстве Уракова к Евдокии не меньший, а иногда и больший интерес. Такое соучастие Василий Егорович принимал за дружбу, но Петр Андреевич дружить не умел, как, впрочем, и Ураков. Просто, помогая князю, Роден выполнял поручение негоцианта Элленборо и педантично отрабатывал оставленные ему в этих целях золотые гинеи. Но кроме забот свахи в чине полковника, у коменданта Троицка были и другие обязанности — непосредственно служебные, которые он не мог игнорировать совершенно. Долг перед государством Российским, выходец из Франции во втором поколении, воспитанник и бывший усердный прихожанин молитвенного дома гугенотов изгнанных с родины во времена царевны Софьи и нашедших приют под Москвой на Кукуе, Пьер Анри де Роден видел весьма смутно. Зато он отчетливо осознавал долг перед тайным советником Давыдовым, благодаря которому находился на доходном месте в чине полковника. Движимый эти двумя составными, словно марионетка ниточками, он и напомнил Уракову о предпринятом Афанасием Романовичем прожекте.
Василий Егорович вздохнул. С самого начала, сразу же после разговора с губернатором, ему не хотелось ехать к киргиз-кайсацкому султану ни по каким делам, а сейчас, не хотелось даже говорить о предстоящей поездке в Степь. Но, тоскливо поглядев на коробку с английским платьем, ценой в особняк в Оренбурге и всего остального, пока еще его имущества, он дал понять коменданту Троицкой крепости, что готов слушать.
— Итак: секретную «Инструкцию» от генерал-губернатора Давыдова вы, князь, получили?
Ураков кивнул.
— От себя, я лишь позволю добавить кое-какие материальные мелочи. Завтра по утру у моего дома вас будет ждать колымага [2] о шести лошадях, казаки сопровождения во главе с сотником Плетневым и толмач из оренбургской канцелярии Яков Гуляев. Лучше бы с вами отправился Филат Гордеев, канцелярист из Троицка, но, увы! Последняя его поездка на Приишимье была вельми не удачна. Султан на него почему-то сердится и вряд ли примет с радушием. Гуляев же человек Тевкелева, служил ему верным псом более двадцати годов. Но, Маметя уехал в свой юрт и теперь он послужит нам. Как сотоварищ главы Киргиз-кайсацкой Комиссии последних десяти лет, в становище Уй-Бас Гуляев будет принят весьма и весьма радушно. Сотник Плетнев с казаками пребывал в крепости Звериноголовской, присутствовал при прибытии туда батыра Кулсары для осмотра табунов вышедших к нам в подданство джунгар, и сопровождал оных таргоутов до Оренбурга в Егорьевскую слободу. Сей донской казак, служил в крепости Святого Петра и у кайсаков Приишимья тоже на хорошем счету. А где двое там и третий. Сами понимаете: случайных людей в такие поездки не посылают. И кроме этого…
Роден сделал паузу. Водружая на стол и открывая богато-инкрустированный серебром, с каменьями, сундучок, он вынул оттуда увесистый кошель, наполненный золотыми гинеями, и продолжил:
— Вам на дипломатические расходы. Это деньги от нынешних торгов. В казну Троицкой таможни их милостиво уплатил ревельский негоциант Элленборо поверх должной пошлины. Мистер Джилберт весьма надеется, что к его следующему приезду в крепость, недоразумений с меной, таких как ныне, более не случиться. Еще он, при прощальной со мной беседе, подарил некий фолиант. Советовал прочесть.
Петр Андреевич снова нырнул в сундучок и вынул немного затертую во многих руках книгу.
Ураков посмотрел на нее лишь мельком и спросил:
— Советовал вам, господин полковник?
— И вам тоже, князь! Сей труд по дипломатии «Введение в гисторию европейскую через Самуила Пуфендорфия сложенное…» [3], по указанию Петра Великого в 1718 году перевел обер-иеромонах Гавриил Бужинский [4]. Как мне известно, Василий Егорович, немецким, английским или французским вы не владеете? А на русском языке эта книга по дипломатии, сегодня весьма редка. Но Джилберт Элленборо милостиво оставил ее мне для вас. Непременно прочтите в дороге. Прошу обратить особое внимание на строки Самуила Пуфендорфа о советнике короля Франции Генриха IV де Бетюне [5], они вам станут полезными.
После последних рекомендаций, Василий Егорович как-то оживился. В младые годы воспитанник отца Деонисия в миру Дмитрия Бачинского был весьма наслышан от духовного наставника о Гаврииле Бужинском архиепископе Рязанском. Бужинский и Бачинский были бурсаками Киевской духовной академии, хорошо знали друг друга и имели общие интересы по воспитанию отроков в определенном ключе, в духе своего духовного наставника, последнего митрополита Рязанского [6] Стефана Яворского. Открыто, ни Бужинский, ни Бачинский не являлись униатами, сторонниками католицизма, зато были ярыми противниками учений Лютера и Кальвина. Подражая Яворскому, почитая «Камень веры», как поучение правильное и богоугодное, и в своих духовных детях они воспитывали инквизиторское отношение к любой ереси в теории. На практике их концепция нетерпения использовалась уже после смерти Бужинского, епископом Нижегородским Дмитрием Сеченовым. Будущим епископом Рязанским и архиепископом Новгородским, главным синодальным сидельцем, она была применена не к кальвинистам или лютеранам, которых в рассвете при Российском имперском дворе «Бироновщины» Святейшему Синоду трогать было невозможно, а к истреблению поволжских язычников и староверов, весьма далеких от западноевропейских вероучений и ересей.
Познал Ураков и книгу Пуфендорфа, причем с солидными комментариями отца Деонисия. Василий Егорович был хорошо осведомлен, что озвученный Роденом, советник французского короля герцог де Бетюн был к тому же ярый кальвинист, еретик гугенотского толка, и эти знания, вперемешку с подозрениями отразились на его белесом лице.
Князь не только тем обстоятельством неожиданно оживился, но и поинтересоваться:
— Не тайный ли методист [7] мистер Элленборо? Случаем, не является ли он членом «Общества для чтения Библии, молитвы и добрых дел»?
— С чего вы взяли, князь! — резко ответил Роден.
— При регенте Бироне сия книга была запрещена.
— Бирон свергнут! И сей труд, весьма полезен, для укрепления отношений с азиатскими владельцами. Впрочем, вы можете и не брать книгу.
— Многие переводы отца Гавриила и при нынешней государыне под запретом состоят. А сию книжицу немца Пуфендорфия, отчего же, Петр Андреевич, для чтения мне не взять, — Ураков сощурил глаза. — Непременно возьму, коль она столь полезна…
Пребывая в некотором замешательстве, Роден не ответил. Ему и в голову не пришло, что Василий Егорович может разбираться в тонкостях противостояния англиканской церкви с идеями Кальвина в Шотландии и Британии. Сам не ожидая того, он приоткрыл перед Ураковым завесу собственных тайных воззрений, и связей с ревельским негоциантом не только на почве денег. В сознании Петра Андреевича замаячил бородатый крикун, взывающий Слово и Дело на коменданта Троицка, но, он справился с наваждением. Жалея что, оказывается, мало знает князя, Роден резко вернулся к главной теме разговора.
— К султану поедете не по Ново-Ишимской оборонительной линии. Тайный советник Давыдов настоятельно рекомендовал: не следовать путем обычным, до крепости Святого Петра и после на Синегорье, а, непосредственно, из Троицка ехать напрямую в Степь. Подполковник Тюменев, служил в подчинении у губернатора Сибири, когда, будучи моряком, тот описывал экспедицией Каспий. И сегодня, минуя бригадира Фрауендорфа, омскую Военно-полевую канцелярию, по-прежнему обыкновению имеет с ним дружественную переписку. Известие к генелал-поручику Соймонову: о предпринятом вами путешествии, до ее должного окончания, весьма, нежелательно. По указу Правительственного Сената, в фортеции Святой Петр ныне организуется сатовка, и толкотня с торговой суетой, вам, Василий Егорович, тоже не к чему будет.
— Я согласен, — ответил князь, не меняя прищура.
— Перед казаками сотника Плетнева и канцеляристом, отклонение от оборонительной линии, должно выглядеть вашей собственной причудой, и не более того.
С последним, Ураков согласился еще быстрее. Потянулся за книгой, но был остановлен Роденом. Петр Андреевич помедлил и процедил сквозь зубы:
— Сундучок с полным содержимым, князь, будет ждать вас завтра, на сиденьях предоставленной колымаги. А сейчас, прошу в большую залу. Офицеры крепости, наверное, уже собрались. Если дама вашего сердца, присоединиться к нам желания не проявила, так отпразднуем ваше отбытие в мужской компании, со многим вином.
— Тоже оставленное Джильбертом для меня?
— Не сей раз для меня, князь. Но сегодня, я готов им поделиться, и не только с вами.
Размягчаясь в улыбке, Роден взял Уракова под руку и повел в гостиную. От души желая, чтобы тот забыл промахи, допущенные в неосторожном общении, он добавил:
— А после, Василий Егорович у меня для вас сюрприз. Мистер Элленборо на жительство в Троицке двух весьма милых пастушек. Совсем молоденькие чухонки, белокурые нимфы приобретенные негоциантом в Ревеле у одного из тамошних баронов. Купленные для потехи в долгой дороге, они ему наскучили, и он оставил их у меня. До утра, пастушки к вашим услугам.
— Со стороны Джилберта весьма мило, — сохраняя прищур, поблагодарил Ураков. — Вы, Петр Андреевич, мне книжицу Пуфендорфия в сундучке-то оставьте. Сделайте одолжение, не откладывайте. В дороге почитаю.
— Непременно, князь, непременно…

Глава седьмая.

Следующий день был пасмурным, как и похмельная голова Уракова. Спасая роскошную шубу от мокрого и липкого снега, он забрался в колымагу, где уже сидел канцелярист Гуляев и повелел казачьему сотнику отправляться. По выезду из крепости Плетнев обратился к нему, сообщая, что вчера до крепости Святой Петр пошел караван старшины казанских купцов Ахмета и если поторопиться можно нагнать. Но, памятуя о разговоре с полковником Роденом, Ураков приказал следовать в Степь, чем немало удивил казака, и толмача из Оренбурга.
Как и обещал Петр Андреевич, богато-инкрустированный каменьями сундучок стоял в повозке. Проверив содержимое, — деньги и книга были на месте, Ураков подсунул его под правую руку и задремал, стараясь успокоить больную голову. Бородатый Онуфрий Плетнев с донским говором и коренастый Ямангул с тонкими чертами азиатского лица, не понравились Василию Егоровичу, но эти люди пришлись по сердцу султану, к которому он ехал. Князь был вынужден терпеть их присутствие рядом, но совершенно не обязан был с ними беседовать. Через какое-то время сотник снова обратился к нему, пытаясь все же выбраться на привычный путь вдоль оборонительной линии до Звериноголовской крепости и далее, но посланник губернатора, лишь рявкнул на него из окна.
Прошло два с половиной дня. Небо прояснилось, и оттепель резко сменилась жгучим морозом, с треском снежного наста. Большая, снабженная широкими полозьями колымага, с впряженными шестью лошадьми, теперь легко скользила по ледяной бесконечности снежной пустыни. Сопровождающие оренбургского эмиссара, приписанные к Троицку донские казаки держались по обе стороны, идя на конях легкой рысью. Служивые станицы Нагавской не являлись местными и у Плетнева с каждым часом, все больше и больше сосало где-то под вдохом. Онуфрий чувствовал, что своенравная красавица Сары-Арка начинает их крутить на одном месте, но обращаться к князю, он больше не собирался. Вольный и несгибаемый в излишнем поклоне казак, настойчиво ожидал, когда тот сам догадается о чем-либо спросить.
Ближе к вечеру, штора в дверном оконце колымаги откинулась, и холеная рука с золотым перстнем на указательном пальце, сделала подзывающий жест.
— Онуфрий!
— Я Онуфрий, ваше благородие!
Сотник подъехал ближе и наклонился к окну, чуть ли не впихнув туда шелковистую, обильно покрытую изморозью расчесанную на стороны казачью бороду. Почувствовав запах дегтя и чеснока, князь Ураков поморщился.
— Ты, Онуфрий, вроде говорил: киргиз-кайсацкое становище неподалеку должно быть.
— Верно, ваше благородие! Недалече будет!
— Так, где же оно?!
— Да шут его знает, — оглядывая белую пустоту, пробурчал в бороду Плетнев.
Ураков не расслышал и пришел в ярость.
— Что ты бурчишь! Докладывай, как обучен! Четко и ясно. Мне, вовсе недосуг прислушиваться, да разбойничий говор разбирать!
— Заплутали, говорю, Василь Егорыч. Нету становища, ни вблиз, ни далече. А что до разговору, извиняйте, ваше благородие, то у нас на Дону, увсе так гутарят.
— Шутить, Онуфрий, изволишь?
— Никак нет, ваше благородие! Разве мы смеем! Токмо, когда из Троицка выезжали, говорил я вам: надо по Тоболу до Звериноголовской крепости подаваться, от нее по Горькой линии [8] до фортеции Святого Петра, а вот оттуда уж и прямиком к султану в становище. Ваш-то толмач Яков, верно, сказывал: иногда, дальняя дорога короче получаться. Вы же, Василь Егорыч, и на его слова морщились. Напрямки ехать изволили.
— Изволил.
— Изволили заплутать, ваше благородие.
— И что, поблизости никого становища нет?
Плетнев ухмыльнулся.
— Может, оно и есть… Но, может, и не быть. В степи зима началась. Разбрелись по Дикому полю аулы киргиз-кайсаков. Теперича, без знающего человека нам их не сыскать. Мы же с Дона. Путей здешних, добро не ведаем.
— А казацкие станицы? Форпосты…
— Симовую линию, что тянется за Тобол-рекой, мы, ваше благородие, давно уж минули. Еще вчера пополудни. А далее, не коих казачьих веж нет.
Посмотрев на безмятежно спящего Ямангула, и не найдя с его стороны, ни поддержки ни отрицания, Ураков велел казаку избавить окно от своей бороды и отъехать. Открыв дверцу колымаги, князь выглянул осмотреться. После двух дней ночевок в походной повозке, аристократическое лицо Василия Егоровича, и так белесое от природы сделалось еще бледнее. Античный, правильной формы нос шляхетского рода Чарнецких, которым он гордился, за это время измучено заострился, нежелательно усиливая тюркскую горбинку князей Ураковых.
Степь была тиха и неподвижна, мороз буквально стоял над ней, давая путнику безутешную картину одиночества на многие и многие версты. От открывшейся взору величественной панорамы, Василий Егорович затосковал, и кратко приказал:
— Ищите место для привала.
— Слушаюсь, ваше благородие! Где изволите?
Князь недоуменно посмотрел на казака. Лицо Онуфрия было серьезным, смеялись лишь уголки чуть раскосых глаз. Почитав, что по недоразумению со стороны тайного гугенота Родена, в сотоварищи ему достались, толмач-соня и полоумный казачий сотник, причем оба из новокрещеных азиатов, он лишь обреченно махнул рукой в направлении линии горизонта, и снова скрылся в колымаге.
Если бы у Василия Егоровича Уракова была возможность обозреть не Великую степь, красавицу Сары-Арка, а себя в большое зеркало, он бы огорчился, куда больше. Дело в том, что князь считал греческий, или скорее польский, доставшийся ему от матери прямой нос весьма явным доказательством своего благородного происхождения. Гордость за принадлежность по матери к роду киевского воеводы, привитая ему отцом Деонисием, и отрицание тюркских корней, от предков по отцу, всегда довлели над Василием Егоровичем.
Пребывая этим летом в Москве, за весьма умеренную плату, он заказал тамошним крючкотворцам древнюю родословную, причисляя себя по линии князей литовских. Пройдох-писарей из Геральдической конторы нисколько не смутила древняя княжеская фамилия Ураковых, прописанная в Бархатной книге, как золотоордынская. Они без особых усилий отыскали Василию Егоровичу более величественный род, уходящий корнями не в улус Джучи, а в Античность. Писари вывели и дали Уракову геральдический лист подтверждающий, что по матери пани Чарнецкой он происходит от Великого князя Ли-товского Гедимина [9], а по отцу, не много не мало от легендарного троянца Урея, одного из соратников античного героя Энея [10]. В очень давние времена, оные герои с сотоварищами отплыли из злополучной Трои к берегам благословенной Италии. Поскольку, к подобной бумаге даже сам заказчик отнесся с некоторым сомнением, основным доказательством дальнего родства князей Ураковых с патрициями древнего Рима, послужил правильный профиль поручика Пензенского пехотного полка, который после двух дней путешествия по степи, почему-то несколько разкрылился, видимо, возвращаясь к подлинным истокам...
Но, не имея в дороге зеркала, Василий Егорович, по-прежнему считал себя потомком патриция Урея и пребывал в полной уверенности, что его беды, неудобство и плутание по бескрайней снежной пустоши, происходят от природной тупости сопровождающих его азиатов.
Только после того, как князь представил себя не в колымаге, а в роскошных носилках, на руках могучих невольников плывущих по Вечному городу, ему стало немного легче. Раздражало лишь скуластое лицо услужливого плебея, спавшего напротив, и фигура раба-араба идущего впереди носилок. Раб был черен и силен, с шелковистой бородой расчесанной на две стороны. На его мощной шее висел оловянный крестик. В мечтаниях князя оный сарацин почему-то все равно был православным христианином и очень походил на донского казака Онуфрия. Это малое обстоятельство снова раздразнило воображение Василия Егоровича. Усилиями мысли он заново воспроизвел, радужную картинку древнего Рима. В голове Уракова она материализовалась настолько, что стала реальной, заполнив собой последующих два часа.
С наслаждением, путешествуя по солнечному италийскому краю в роскошных носилках, князь Ураков услышал казачий говор Плетнева. Сначала отдалено, потом над ухом, и нехотя вернулся в холодную колымагу.
— …Кажись есть! — прогудел конец фразы Онуфрий.
— Что, значит: «кажись есть»? — недовольно спросил князь, открывая глаза.
— Становище, Василь Егорыч. Тута неподалеку озерцо, а возле него кочевые вежи раскинуты. Дозор кайсаков к нам направляется. Встренуть бы надобно.
— Если надо, так езжай! Встречай!.. Неужели мне, благородному князю Уракову, по поводу каждого аула карету покидать.
— Вежи-то непросты… Султанские вежи.
— Абылая?
— Не могу знать, ваше благородие! Его… аль какого другого. Но становище богато, табуны добры гуляют.
— Приведешь сюда.
— Султана тобишь!? — будто желая уточнить, спросил Плетнев, доверчиво раскрывая глаза и умело пряча в глубине зрачков малую издевку.
— Аульного старшину, батыра, главного в дозоре… Кого-нибудь, дурья башка казачья! — пнув толмача, он почти крикнул: — Просыпайся, во имя Господа! Переводить слова будешь.
Получив благословление от княжеской ноги, Ямангул открыл глаза и лениво огляделся. Вот уже третий день, он играл на лежанке азиатского лентяя и увальня. От избытка сна болели бока, но Гуляев упорно показывал Василию Егоровичу то, что тот хотел в нем видеть.
— Онуфрий сказал, что-то непонятное, господин поручик? — спросил он, принимая сидячую позу.
— Причем тут сотник!
— А кто же?
— Ты еще здесь!? — вместо ответа на вопрос Ямангула крикнул князь Плетневу.
Казак стегнул лошадь и удалился.
Прошло полчаса. Подавляя соблазн, узнать, что снаружи происходит, Василий Егорович стойко их выдержал, как и подобает посланцу оренбургского губернатора по отношению к диким инородцам. Наконец, дверца открылась и на противоположное сидение колымаги, прямо с седла потеснив Гуляева, плюхнулся человек в рыжем, из степной лисы малахае.
От истертых, лоснящихся от жира чембар [11] неожиданного гостя пахло дымом, конским потом и протухшим бараньим салом. Его левая немного распухшая рука, перевязанная грязной льняной материей, покоилась на сабельной рукояти из слоновой кости, осыпанной сапфирами изумительной красоты и богатства. Короткие персты правой руки гостя украшали серебряные персти с крупными изумрудами, на указательном пальце покоилась каплевидная печатка со знаками верховной власти. Из-под шубы, скроенной из волчьих шкур с естественной сединой, проглядывалась кольчатая рубаха тончайшей работы бухарских мастеров.
Устроившись на сидении, незнакомец, несомненно, знатного происхождения, дружелюбно улыбнулся и звонко, ломая русские слова языком китайских торговцев на порубежных территориях, произнес:
— Моя зайсан Эрденэ рода Хойт. Мурза, ехать мимо становища султана Даира? Моя говорить свое имя. Говорить имя султана сына Барака. Теперя моя молчать, твоя говорить имя…
Ямангул не стал переводить так называемое торговое наречие, принятое на границах России с Манчжурией меж торговцами Поднебесной в общении с русскими купцами. Несмотря на ужасное произношение, говорил гость понятно, по-русски. В свою очередь, весьма жалея, что не встретил сию ароматную персону на свежем воздухе, Василий Егорович зажал благородный нос батистовым платком, буквально пропитанным душистой помадой.
Пауза немного затянулась. Пытаясь столь малоэффективным на морозе образом, душистой помадой, вытеснить из колымаги смрадный запах, Василий Егорович, гнусавя, но, наконец, ответил знатному гостю.
— Князь Ураков Василий Егорович, поручик Пензенского пехотного полка и уполномоченный эмиссар. Следую с канцеляристом Гуляевым и казаками сопровождения из Троицкой крепости на Синегорье. Послан я с поручением к султану Средней киргиз-кайсацкой орды Абылаю от Оренбургского наместника генерал-губернатора и военного начальника Оренбургской оборонительной линии тайного советника Ее Императорского Величества, господина и кавалера Давыдова Афанасия Романовича.
При каждом именитом звании, произнесенных князем в изобилии, и на всякий случай повторенных Ямангулом на киргиз-кайсацком наречии, зайсан Эрденэ величественно цокал, формируя губы трубочкой. Только когда Василий Егорович закончил долгое перечисление губернаторских чинов, он снова расплылся в улыбке и, как принято у китайцев, быстро затараторил:
— Моя есть джунгар. Моя нету кайсак. Моя был в крепость Троицка. Бас мурза Петра Андреевича почетно принимал меня. Хорошая крепость. Кушмурун есть становище султана Средней орды Даира сына Барака, а не торе Абылая. Если урус-мурза Ураков ехать дальше, султана Даира очень обижаться на зайсана. Если зайсана Эрденэ упускать дорогой гость, султана Даира в юрта один сидеть, один много еда кушать. Мурза Ураков, зачем делать жаман, надо делать жаксы.
Скучая в дорожной колымаге, Василий Егорович посветил свободное от мечтаний время повторному изучению труда Пуфендорфа и размышлениям о полковнике Родене. Связи Петра Андреевича с Джилбертом Элленборо были весьма не случайны, это князь почувствовал сразу и, погружаясь в книгу, он искал тому косвенные подтверждения на случай промашки с женитьбой, но пока нашел другое. Следуя советам Пуфендорфия, Ураков решил не спешить с ответом. Исходя из «Гистории европейской…», он посчитал, что согласиться с предложением азиата сразу, означало выказать перед зайсаном Эрденэ недопустимую слабость. Слабость весьма недостойную великого француза де Бетюна, которого полковник выбрал князю из книги, для подражания.
Лицо Василия Егоровича обрело задумчивость. Заполняя тишину, поручик бережно поглаживал сундучок, где в соседстве с золотыми гинеями из Британии и флакончиком благовоний из Франции покоился наставительный опус немецкого дипломата-мыслителя, советующего политикам-школярам для достижения желанной в дипломатии цели не жалеть ничего. И в первую очередь денежных средств.
Приковав внимание гостя к богато-инкрустированному серебром сундучку, Василий Егорович повременил основательно. Вторая пауза была на порядок длиннее первой. Лишь, когда терпение джунгарина готово было взорваться и излиться в очередную тираду, он произнес:
— Уважаемый зайсан Эрденэ, я уже распорядился: найти для ночлега подходящее место. И, я редко меняю свои решения. Но, если вы настаиваете?..
— Почему, мурза, хочет спать степь? — зайсан Эрденэ отвел глаза от сундучка и снова цокнул: — Юрта ночевка лучше. Тепло спать надо.
— Вы так считаете?
— Юрта — жаксы. Степь — жаман. Зима, холодно.
— Яков скажи ему: пожалуй, я согласен.
Не переча князю, хотя было ясно, что джунгарин и так все понимает, Гуляев бросил гостю несколько слов, и получил от зайсана краткий ответ:
— Эрденэ понял: Ураков послушный мурза.
Джунгарин отворил двери колымаги, словно на привязи лошадь зайсана, послушно бежала рядом с возком. Одним махом, он снова оказался в седле и исчез.
— Онуфрий! — прокричал поручик в дверь.
Сначала в обзоре дверного проема показалась покрытая изморозью морда жеребца, потом казачья стеганка, папаха и, белая от инея, борода сотника.
— Я Онуфрий, ваше благородие.
— Следуйте за ним.
— Слушаюсь...
Плетнев закрыл двери и гаркнул:
— Казаки, заворачивай-ка колымагу к становищу на озеро. У кайсаков ныне гостевать будем…

Глава восьмая.

В киргиз-кайсацком становище на берегах Кушмуруна, князь был принят более чем почетно. После большого количества пиал горячего зеленого чая с желтым и жирным верблюжьим молоком, из рук красивой девушки, одетой в легкий шелковый наряд, и махана — обильной, обжигающей пальцы мясной пищи, думы Василия Егоровича расплылись. В полусонном состоянии, он пытался их собрать, обшаривая юрту гостеприимного хозяина совершенно бессмысленным взглядом.
«Чай сей со странным вкусом! Должно быть, сдобрен дурманом…», — думал Ураков, мутным взором скользя по растительному орнаменту трех сундуков, поставленных друг на друга по уменьшению. Вешалке, с крючками в виде орлиных клювов, и по кровати с восседающим на ней торе Даиром. Ложе степного владельца было очень похоже на патрицианское, только вместо холодного мрамора сооруженное из дерева, оно красовалось перед князем затейливой резьбой с инкрустацией пластин слоновой кости…
Справившись с густой, дымчатой пеленой, разорвав ее усилием собранной воли, Василий Егорович попытался рассмотреть собеседника, но кроме блуждающего взгляда и мясистых, изъеденных мелкими оспинками щек ничего больше не увидел. Изгибая стройное, про-глядывающее через тонкую поволоку сиреневого шелка тело, молодая девица снова что-то разливала в пиалы. Пышными округлостями, она мешала Уракову сосредоточиться. После странного чая, перед ним все плыло в тумане, плыла и одалиска, словно пери вея на князя сладострастным мускусом, окончательно затмевая разум, подчиняя Василия Егоровича лишь мужским инстинктам.
Князь перестал думать о хозяине уя и стал сравнивать почти обнаженную подательницу напитков с двумя белокурыми чухонками, которые ублажали его тремя днями ранее. Сравнение оказалось не в пользу Европы. Привезенные Элленборо из Эстляндии, барышни были юны и милы, но в них не было страсти, которую Василий Егорович чувствовал от черноокой красавицы. Ее плавные движения обжигали мужской взор, роскошные волосы манили усталого путника к себе. «А в Азии есть привлекательное» — обрывисто подумал он…
Лишь разлив чай в пиалы, одалиска немного отстранилась, величественно открывая Василию Егоровичу обзор юрты. Уракова и Даира разделял уставленный яствами низенький круглый столик, с изогнутыми ножками. Когда девушка обогнула Василия Егоровича, сохраняя веющее дыхание за его спиной, зайсан Эрденэ от имени султана дал понять князю, что пришло время общаться. И заручившись согласием поручика через Гуляева, он буквально взорвался вопросами.
— Торе Даир спрашивает: «Зачем, уважаемый мурза Ураков, едет в Уй-Бас, ставка султана Абылая?».
— По поручению генерал-губернатора Оренбурга, — кратко и весьма неохотно ответил Ураков.
Ямангул его слова перевел еще короче.
— Но, первая зимняя луна взошла, и Абылая нет на Кок-тау. Он большая охота у озера Бурабай. Султан там. Много старшин там. Жаксы батыр — тоже там. Уй-Бас теперь одни уважаемые женге Абылая сидят! Дочь султана Барака сестра Даира Сайман-ханум сидит, дочь султана Булхаира Карашаш сидит. Знатный сераль [12] сидит. Толстый евнух сидит. Больше становище Уй-Бас нет никого!
Выслушав известие об отлучке Абылая, князь постарался сделать равнодушный вид. И, насколько это было возможно при одурманенном сознании, не выказал перед Даиром, что объявленная зайсаном Эрденэ новость на самом деле его весьма расстроила.
— Но, ведь охота закончится… — с превеликим трудом и откуда-то не вовремя взявшимся иканьем, выговорил он. — И… Абылай вернется в Уй-Бас.
— Охота боль…шая! — переглянувшись с султаном, Эрденэ цокнул и, как бы устремляя взор в пространство, дополнил: — Конец долго не видно.
Если бы не странный чай, скорее всего, поручик возмутился бы тем, что он говорит не с самим султаном, а с его слугой, хотя и в присутствии оного. Но поданный к столу напиток из трав настойчиво мешал ему выразить любую эмоцию и Ураков лишь монотонно проговорил:
— Наверно, придется подождать.
— Султан удивляться: «По какому поручению, уважаемый мурза, готов ждать?», — настаивал Эрденэ.
— По поручению генерал-губернатора Оренбурга…
Разговор в таком духе, с короткими паузами на перевод слов поручика Ямангулом, непосредственно султану, шел длительное время. Несмотря на туман в голове, Ураков держался. Крепился, пока, по сигналу глаз султана к делу не подключилась умелая «разрушительница городов», черноокая одалиска в поволоках из шелка. Премило улыбаясь князю, беря черпаком, схожим на половинку грецкого ореха с приделанной удлиненной ручкой, белый, пузыристый напиток и подливая его в пиалу Василия Егоровича, девушка тихонько зашептала:
— Кумыс жаксы, — кьюн [13] жаксы».
Пристроившись рядышком с Василием Егоровичем, азиатская красавица шептала бархатным голоском, и шептала… Ее приятный говорок не вклинивалось в общую беседу. Ямангул не переводил слов девушки, но ее влажные, полные вожделения губы порхали над ушами князя. Почти грезя в очаровательном дурмане мускусного благовония и выразительных очертаний молодого женского тела, зовущего мужчину заглянуть под тончайший шелк легких полупрозрачных одеяний, князь как не крепился, не выдержал. И на повторяемый Эрденэ с настойчивой периодичностью вопрос: «Зачем, уважаемый мурза Ураков, едет в Уй-Бас, он брякнул:
— Следую я к торе Абылаю, с предложением от тайного советника Ее Императорского Величества господина и кавалера Давыдова патента на ханство. Принять на себя правление в киргиз-кайсацкой Средней орде, со всеми должными полномочиями полноправной ханской власти при поддержке пограничных линий России.
Гуляев окаменел. По остановившемуся взгляду Даира и по цоканью языка Эрденэ, он давно уже догадался, что ни тому, ни другому переводчик совершенно не нужен. Понял ли султан, все сказанное Ураковым до последней буквы? Того Ямангул не знал. Но значение слов «ханство» и «Абылай», видимо, он соединил правильно. Поскольку гневно возразил:
— Хан Абулмамбет улуг-хан! Бас таксыр Орта-жуз! Уважаемый мурза Ураков!
Попытавшись поправить вышедшую из-под контроля ситуацию, Гуляев перевел:
— Султан Даир говорит: «Правитель Средней орды хан Абулмамбет. Он есть старший хан».
Князь поглядел на канцеляриста и вспомнил секретную «Инструкцию» Давыдова. Начертанная на бумаге, она всплыла в его сознании огненными буквами. Отстранив от себя чарующую пери и еле ворочая непослушным языком, он произнес несвязные слова оправдания:
— Правящий в Хазрете хан Абулмамбет очень стар и давно уже немощен. Время к нему беспощадно. И надобно нам всем, уважаемый султан Даир, подумать о будущем великом правителе Орта-жуз…
Выслушав ответ, Даир не проронил ни слова. Сын султана Барака молчал, щупая поручика блуждающим взором пытливых глаз. Мысли, как табуны резвых скакунов проносились и ускакали, неся на себе мечту Даира стать правителем Среднего жуза, вернуть себе титул хана, со времен Турсына надолго ускользнувший из рук потомков. Попытки отца стать ханом привели Барака к смерти, теперь идею ханство подхватил его сын.
В обыкновении Востока говорить то чего хочешь, но всегда оставлять запасной путь для отказа от сказанного. Лишь убедившись, что Василий Егорович принимает происходящее сквозь сон и неспособен к каким-либо размышлениям, но еще в состоянии запомнить сказанное, султан произнес длинную заключительную речь. На этот раз, видимо, на всякий случай, избегая какой-либо ответственности за прозвучавшие из уст Даира слова, зайсан Эрденэ молчал. И речь султана перевел Ямангул.
— Уважаемый торе Даир, говорит: Султан Абылай многим должен троюродному дяде. Абулмамбет сделал его могущественным султаном Орта-жуз. Абылая тяготит к нему почти сыновний долг. Он не станет ханом, пока Абулмамбет радуется Синему Небу в этом мире. Приишимский владелец того ни за что не пожелает! А султан Даир такое желание возымеет! У султана Даира больше права стать правителем Средней орды. Его дед хан Турсын был в Ташкенте улуг-ханом. Русским государям род султана Барака, а сегодня в лице его сына Даира, был всегда предан! Почему же, патент на ханство Орта-жуз мурза Ураков везет мимо его белой юрты? К султану Абылаю?».
При последних словах толмача, султан кивнул, подтверждая правильность перевода, и важно добавил:
— Барак еке жуз алтын Елизавет-ханша жыл!
Ямангул перевел:
— Еще султан, говорит: «Отец султана Даира, торе Барак от императрицы Елизаветы имел в год двести золотых, по самую свою смерть»...
Медленно покидая собеседников, уходя в дрему навеянную кумысом и исходящими от одалиски пьянящими ароматами, Василий Егорович не дослушал. Уткнувшись античным носом в колени красавицы, он зафыркал, как загнанный жеребец, и пробурчал:
— Все ази…аты… хит…ры и лжи…вы... Чтобы стать ханами, они должны отправлять в Оренбург заложников. Лично генерал-губернатору Давыдову давать аманатов, много аманатов. И тогда все они будут ханами...
Проснулся князь с тупой головной болью, ломотой в позвоночнике и онемениями по всему телу. Разгоняя по суставам кровь, он сделал осторожные движения руками и ногами. Открыл глаза и с трудом повертел затекшей шеей. Лишь весьма смутно вспоминая собственные сказанные в одурманенном забытьи слова, Василий Егорович скорее очнулся от тяжкого видения, чем проснулся. Очнулся в уверенности, что лежит связанный в кибитке киргиз-кайсаков, увозившей его в степь, прочь от казаков Плетнева.
Чувство животного страха, навеянного рассказами сослуживцев о жестокостях степняков, овладело князем. Он знал, что азиаты варвары, когда они ловят беглецов, то вкладывают конский волос им в пятки и тогда не только бежать, но и ходить становиться невозможно. В ужасе Ураков уставился на зайсана, сидевшего рядом с ним и мычавшего какую-то мелодию.
Почувствовав на себе взгляд поручика, Эрденэ резко оборвал внутриутробное пение и проговорил на ломаном русском языке:
— Утро. Ехать надо.
— Куда?
— Мурза, кумыс много пил, оттого стал мало-мало забывать. Эрденэ ему напомнить. Бурабай. Ставка торе Абылая ехать надо. Толмач приходить, тебя спрашивать. Эрденэ говорить: мурза Ураков пил жаксы кумыс! После такого хорошего кумыса долго и глубоко спать надо. Толмач уходить, Эрденэ возле мурза сидеть.
Еще раз убедившись, что не связан, князь сел. Вчерашний ораторский талант поручика, перешедший под занавес, в обыкновенный пьяный бред, к его глубочайшей радости и удивлению, кроме неудобной на ложе позы, которую, очевидно, он избрал сам, ничего не-приятного Василию Егоровичу не принес.
— Султан Даир?.. Кажется, мы не договорили…
— Торе Даира нету в становище, — поспешил прервать его зайсан. — Султан скакать другая зимовка. Эрденэ не служит Даира. Зайсана джунгарин рода Хойт. У Эрденэ табун много, пастбища нету. Маньчжур Цин Джунгария забирай, пастбища зайсана забирай. Амур-санай Хойт воюй с Поднебесной, а маньчжур побеждай. Амурсанай ехать к Абылаю, зайсана тоже ехать. Поднебесная требуй Амурсанай, Амурсанай ехать город Тобол, затем, черный оспа умирай. Эрденэ мало-мало плохо маньчжур делай. Поднебесная его к себе не требуй. Зайсана не ехать в Тобол, зайсана ехать Даира. Он служи султана честно. Его воин, тоже султана служи, а Даира джунгарину Эрденэ кыз киргиз-кайсак в белый юрта не давай! Он не ехать с Даира, он ехать с урус-мурза.
Окуная лицо в ладони, пытаясь усвоить больной головой, поток полупонятных русских слов из уст джунгарина на китайском торговом наречии, князь спросил:
— Что такое «кыз»?
— Девушка! Жаксы девушка! Эрденэ саадак брал, сабля брал. Десяток воин брал. Долго седло сидел, о двух конь в степь ходил. Арба нашел, верблюда нашел, кыз нашел, женге нашел! На Кушмурун их приводил. Шайтан забирай девушка, женге тоже забирай. Зайсана к Даира ходи. Шайтан юрта султана приходи, девушка приводи, женге тоже приводи. Женге не черный кайсак, женге — белый урус. Шайтан Огня свой рука в кипяток совал, — жаксы. Зайсана совал — жаман.
Эрденэ сморщился и показал перевязанную ладонь. Грязная тряпка съехала в сторону, оголив подсохший и пошедший трещинами ожог. К счастью, благородные очи поручика не имели чести лицезреть руку зайсана, иначе бы, его светлость стошнило.
— К черту огненного шамана! — вскричал он, отнимая ладони от лица. — Зайсан!.. Султан!.. Девушка Кыз! Женге Урус! Шайтан!.. Все, — к черту!.. Онуфрий, прикажи запрягать, уезжаем!
Эрденэ указал на выход и цокнул:
— Казак здесь нету. Казак там…
Протерев глаза, Василий Егорович уставился на говорливого азиата, как на назойливую муху. Недавний страх растворился в недрах вернувшегося сознания, и аристократическая надменность снова овладела князем.
— Дай пить… Шаман огня у меня в горле!
Эрденэ щелкнул пальцами, и, откуда-то из-за спины князя, выплыла женская рука с пиалой, он снова ощутил слабое веянье мускуса, но оборачиваться не стал.
После больших глотков кислого прохладного молока Василию Егоровичу стало легче. Он встал и спешно оставил гостеприимный уголок юрты, принадлежащий прекрасной «разрушительницей городов». Откидывая полупрозрачный шелковый занавес, отделяющий усыпанное подушками царство одалиски от мужской половины, он даже не помнил, ласкал ли ночью ее волнующее тело…
Зайсан Эрденэ последовал за ним.
Султан Даир сын Барака действительно покинул озеро Кушмурун. Раскинутое на его берегах киргиз-кайсацкое становище уменьшилось больше чем на половину. У играющего голубизной на солнце озерного льда, стояли лишь серого войлока вежи жеенов [14], оставленных торе на зимовке для присмотра за скотом. Казаки сотни Плетнева расположилась станом отдельно, раскинув походные шалаши [15] поодаль от аула. Джунгары тоже сторонились веж казахов. Уй Эрденэ рода Хойт, в которой ночью отдыхал князь, находилась ближе к казакам, но отделенная кибитками воинов зайсана.
Без султанских белых юрт аул выглядел сиротливо, уныло и мрачно. Вдоль обветшалых, закопченных дочерна войлочных домов бедных казахов, ходил высокий худой и босой старец, такой же черный и угрюмый. Сотрясая посохом и грязной, спутанной бородой, он обращался к Небу, славя молитвой Иисуса Христа и Богородицу.
— Старообрядец!? — поручик подался вперед, чтобы лучше разглядеть старца.
Джунгарин злорадно ухмыльнулся.
— Зайсана Эрденэ говорить: Шайтан Огня. Мурза его не слушать. Эрденэ дух Огня бояться, мурза Ураков нет. Мурза кыз — девушка в белый уй зайсана отдает. Зайсана очень тому радоваться будет. Дорога в становище султана Абылая Уй-Бас, показывать будет.
Ожидая, когда высокоблагородие выспится, сотник Плетнев с двумя товарищами коротал время, гарцуя на конях недалеко от юрты джунгарина. Увидев, что князь вышел, Онуфрий спешился и направился навстречу.
Накидывая на плечи Василия Егоровича шубу, он искоса посмотрел на Эрденэ и проговорил:
— Какой Шайтан, ваше благородие! Ходит по аулу блаженный, да орет, что ему в голову взбредет.
— Где-то я сего глашатая видел… Кажется в Далматовом монастыре, в гостиных покоях отче Сильвестра… Ну, точно!.. Так оно и есть, — видел! Не блаженный это, а раскольник! Еретик Игнашка. Прикажи поймать!
— Карету впрягли, Василь Егорович, толмач Яков в ней уже и примостился. Вас ожидает.
— Кому сказано!
— Слушаюсь, ваше благородие.
Плетнев вздохнул и нехотя подал знак конным казакам, те вздыбили коней и с гиканьем понеслись к казахским вежам. Услышав их окрик, старец проявил добрую, совсем не старческую прыть и спехом затерялся меж войлочных домов. Немного покружив, больше для видимости, казаки вернулись пустые, без добычи.
— Василь Егорыч, теперь-то поедем? — спросил поручика сотник, взглядом весьма одобряя этакое упущение сотоварищей. — Ни к чему нам казачьей сотней-то бродягу полоумного сыскивать.
— Шайтан искать не надо. Шайтан яма сидит, — цокнул языком Эрденэ. — Яма девушка сидит, урус-женге сидит. Эрденэ знает где яма! Взять боится. Эрденэ Хойт батыр! Зверь не страшится, человек не страшится, только дух Огня страшится. Мурза Ураков в крест верит, в Огонь не верит. Ему не страшно. Зайсана и мурза к яме Шайтана сейчас идет. Мурза урус-женге себе берет. Эрденэ девушка забирает.
На освежающем утреннем морозе окончательно придя в себя, поручик продел руки в шубу. Нахлобучив на голову офицерский парик и треуголку, он нацепил на пояс саблю, обвил ее рукоять рукой и скомандовал:
— Веди. Указом императрицы Елизаветы раскольников велено изымать, где только будут найдены. Так, как сии разбойники и христопродавцы крамолу в государстве нашем сеют и веру христианскую искажают.
Взяв десяток казаков, поручик последовал за Эрденэ и одним из его конных воинов. Только из уважения к русскому офицеру, зайсан бросил узду своего скакуна всаднику сопровождения и, указывая дорогу, пошел пешком, неумело переставляя короткие ноги. Пройдя вдоль озера с полверсты, они увидели плетеный из прибрежного камыша притвор, закрывающий вход в яму.
Приказав Онуфрию открыть, князь наклонился. Из землянки повеяло зловонием. Зажав благородный нос рукой, Василий Егорович прогнусавил в глубь ямы:
— Именем Ее Величества государыни нашей Елизаветы Петровны, А так же согласно указам Святейшего Синода по делам духовным, выходи, кто здесь есть!
Вместо ответа из глубин землянки пахнуло огненным жаром, опаляя брови поручика. По вырезанным в земле ступеням наверх устремилась горящая долговязая масса какого-то человека. Князь едва успел отпрыгнуть, как из ямы на свет божий выскочило сухое, фитилеобразное тело Лазаря Огнепалого. Подожженное с ног, оно выглядело пылающим двухметровым факелом. Словно большая церковная свеча, разгораясь на ветру Игнатий промчался к проруби. Пробившись сквозь ошарашенных зрелищем казаков, он скрылся подо льдом озера Кушмурун, взойдя к Голубому небу облаком пара.
— Говорил же: ваше благородие, блаженный! — сотник перекрестился. — Царство небесное бродяге. Зазря душу Божью загубили.
Пока Василий Егорович от случившегося отходил, юркий джунгарин нырнул в яму. Вскоре его голова снова появилась над землей.
— Кыз яма нету! Урус-женге нету! — досадливо вскричал он. — Эрденэ не ехать ставка Абылай, Эрденэ ехать в степь. Его воин искать девушка!
— Как же ваше обещание. Благородное слово, господин Эрденэ? — глядя на князя, проговорил Онуфрий.
Если бы Василия Егорович в тот момент был способен к удивлению и восприятию, он бы заметил, что в вопросе Плетнева не было, ни говора, ни слов казачьих. Тоже немало пораженный увиденным, донской казак спросил Эрденэ, словно пребывал офицером двора Ее Величества.
Зайсан засвистел, подзывая воина, и ответил:
— Нет девушка, нет дорога.
Блуждающий невдалеке конный джунгарин, подъехал, к нему держа за узду породистого скакуна. Уничтожая страх перед Шаманом Огня, Эрденэ презрительно плюнул в яму, обошел вокруг и, вскочив в седло, ускакал к кибиткам. Видимо, поручик его больше не интересовал, он спешил отыскать девушку.
— Нет… и не надо, — вдогонку ему проворчал пришедший в себя Плетнев, снова переходя на донской говор. — Теперича мы и сами с усами. Я тута, Василь Егорович, кайсаков поспрошал, они проводника дадут.
— А как же зайсан! — спросил князь, словно ему было до Эрденэ какое-то дело. После опалившего лицо жара и сгоревшего прямо на глазах раскольника, его все еще била нервная дрожь.
— Не надобен нам тот зайсан. Наслышаны мы о нем. Морока от такого проводника одна, да и только! — ответил сотник, и, заслоняя широкой грудью яму старовера от взора князя, продолжил: — Поедем, ваше благородие! Кони под упряжью с утра истомились, замерзли, а дорога-то до становища султана Абылая еще нескорая. Пока мы до Уй-Баса доберемся, поберечь бы их надобно.
— Где карета, Онуфрий?
— Колымага наша там, господин поручик… Возле аула кара-кайсаков. И толмач Яков давно уж в ней сидит, и проводник из здешних, вас давно ожидает.
Князь Ураков нервно дернул щекой, сняв треуголку. Увидев, что его выписанный из Парижа головной убор пострадал гораздо сильнее бровей и превратился в опаленную птицу доселе неизвестного науке вида, он забился в истерике и вскричал:
— Почему там, когда я здесь?
— Так не проехать, берег-то заснежило.
— Чего стоишь? Пошли до колымаги!
Отбросив треуголку Василий Егорович запахнул шубу. Утопая туфлями с большими серебряными пряжками в сугробах, он побрел к вожделенной карете, уснуть на ее мягких, обшитых бархатом сидениях и поскорее забыть увиденное. Пылающего старовера и опаленную треуголку стоимостью в десяток мужиков как еретик Игнатий.

Примечания.

[1] Кукуй (Кокуй и Кокуева) — урочище в Москве между Яузой и ручьем Кукуем. Место расположения немецкой слободы. Немцы были поселены здесь при Иване Васильевиче Грозном. Уже они при нем они имели свою церковь и занимались продажей вина и меда. При Петре I это место было за чертой города. В молодости Петр очень часто бывал там со своим учителем Никитой Моисеевичем Зотовым (ум. 1718 г.), последний был прозван патриархом всего Кукуя.

[2] Колымага — крытая дорожная повозка, утепленная от непогоды большая карета на санном или колесном ходу.

[3] Пуфендорф Самуил (1631 — 1694 гг.) — знаменитый юрист и историк, сын проповедника в Хемнице, учился в Лейпциге, где занимался изучением международного права, которое тогда понималось в смысле отношений императорской власти к территориальным государям и последних друг к другу. В Йене изучал математику у профессора Вейгеля. В 1670 г. шведский король Карл XI призвал Пуфендорфа в основанный им университет в Лунде, на кафедру международного права. Слава его распространилась в Европе, отчасти благодаря успеху его лекций, отчасти благодаря изданиям его сочинений. Через несколько лет король шведский призвал Пуфендорфа в Стокгольм и сделал его своим историографом и одним из советников. В 1688г. Пуфендорф переселился в Берлин, где получил звание историографа и где написал изданные после его смерти историю великого курфюрста и историю Карла-Густава, короля шведского, за что в 1694г. получил шведское баронство. Пуфендорф автор многих сочинений, опубликованных на французском, английском, голландском языках. В России под личным наблюдением Петра Великого были переведены его работы «Введение в историю европейскую…» (1718 г.) и «О должностях человека и гражданина» (1724 г.). По мнению Пуфендорфа, право должно согласоваться лишь с законами разума, независимо от догматов вероисповедных и от существующих законоположений.

[4] Бужинский Гавриил (ум. в 1731 г.) — епископ рязанский, учился в Киевской академии, с 1706 г. был учителем Славяно-греко-латинской академии и здесь сделался известным Петру своим красноречием. В 1718 г. был назначен обер-иеромонахом флота, затем архимандритом. В 1726 он стал епископом рязанским. По указанию Петра Великого Бужинский перевел: «Эразмовы дружеские разговоры» (1717 г.), «Введе-ние в историю европейскую через Самуила Пуфендорфия, на немецком языке сложенное, также через Иоанна Крамера на латинский преложенное» (1718 г. — запрещена при Бироне). «Феатрон, или позор исторический... чрез Вильгельма Стратемана собранный» (1724 г. — была конфискована в 1749 г.); «О должностях человека и гражданина по закону естественному Самуила Пуффендорфа» (1724 г.). Кроме того, отцом Гавриилом составлены "Служба и синаксарии, т. е. сокращенное повествование о житии благоверного великого князя Александра Невского» (1725 г. — запрещенная указом 1727 г.), и «Последование исповедания» (1724 г. — краткий катехизис, приноровленный так, «дабы самое скудоумнейшее лицо могло выразуметь»). Приписывают Бужинскому и перевод первого светского букваря, бывший в XVIII в. под редакцией Брюса настольной книжкой «Юности честное зерцало» (1717 г. — до 1785 г. выпущен в пяти изданиях).

[5] Сюлли Максимильян де Бетюн (1560 — 1651гг) — государственный деятель Франции, герцог. Воспитывался при дворе королевы Наваррской и прочно сошелся с Генрихом Наваррским. Оказывал на Генриха большое влияние. Будучи усердным кальвинистом и пользуясь огромным авторитетом среди гугенотов, де Бетюн сам посоветовал Генриху принять католичество и убедил гугенотов примириться с вероотступничеством короля. С 1594 г., т. е. со времени вступления Генриха IV в Париж, он занимал первое место в государстве, взяв на себя управление всеми отраслями государственных дел, кроме дипломатических. В 1597 г. де Бетюн был поставлен во главе финансов, а в 1599 г. Генрих назначил его главным смотрителем над путями сообщения. В 1601 г. он был назначен главным начальником артиллерии и инспектором всех крепостей. В 1606 г. Генрих наградил его титулом герцога. Несмотря на придворные интриги, Сюлли Максимильян де Бетюн удержался во главе управления до самой смерти Генриха IV, Генрих ценил его преданность и нередко отказывался по его совету от легкомысленных затей. После убийства Генриха IV, он принужден был удалиться в деревню.

[6] Рязанская епархия — сделалась самостоятельной в 1198 г. а до того времени была подчинена епископу Черниговскому. В 1589 г. была образована Рязанская архиепископия. С 1667 г. она являлась митрополией, которая была упразднена при Петре I. Последним митрополитом Рязанским был Стефан Яворский, после которого рязанские архипастыри назывались то епископами, то архиепископами.

[7] Методисты, — англо-американская секта. В 1729 г. в оксфордском университете пятнадцать молодых людей, проникнутых живым религиозным чувством, составили «Общество для чтения Библии, молитвы и добрых дел», члены которого взаимно обязывались укреплять себя в вере и деятельном благочестии, проводить время в общей молитве и назидательных собеседованиях не отделяясь от Англиканской церкви. Во главе общества стали Джон Веслей и Джордж Витфильд. За правильный, методический образ жизни и порядок занятий их прозвали методистами. Преследования со стороны официальной церкви и других церковных обществ, не могли остановить распространения методизма в Англии и в ее американских колониях, но к 1744 году среди самих методистов начались внутренние раздоры. Витфильд усвоил учение кальвинистов, прямо противоположное образу мыслей Веслея, который все же был ближе к Англиканской церкви, и друзья после долгих споров разошлись окончательно. Появились методисты-кальвинисты, которые распространились в среде богатых торговцев пуритан. Витфильд имел проповедников из мирян под именем «публичных увещателей», из которых каждый имел в своем управлении до 14 общин, и «частных увещателей», над ними стоял так называемый странствующий генерал-суперинтендент. К 80 гг. XVIII столетия те и другие англиканской церковью были объявлены сектой.

[8] Горькая линия — обиходное в народе название Ново-Ишимской оборонительной линии, произошедшее из-за большого количества малых соленых (горьких) озер по всей ее протяженности.

[9] Гедимин (около 1275 — 1341 г.) — великий князь Литовский, сын Литавора, брат Витена, у которого в 1316 г., он унаследовал власть. Гедимин соединил под своей рукой не только собственно литовские, но и многие русские земли, в значительной степени опирался на русский элемент. В сношениях с иноземными государствами он принимал титул короля Литвы и Руси, назначал русских людей в посольства. Из русских земель под властью Гедимина находились: Черная Русь, земля Полоцкая, княжества Минское, Пинское и Туровское, попавшие под власть Литвы, в конце XIII или начале XIV в., и княжество Витебское. Гедимин старался распространить свое влияние и на другие русские земли, главным образом — Псков и Новгород. Он помогал псковичам в их борьбе с Ливонским орденом, поддерживал в Пскове противников Ивана Калиты. До конца жизни оставаясь ярым язычником, Гедимин отличался веротерпимостью. Жители подвластных ему русских областей свободно исповедовали православную веру. В Вильне существовали два католических монастыря, а третий находился в Новгороде. Гедимин был убит при осаде крепости крестоносцев Баербурга, после него осталось 7 сыновей (Гедиминовичи), разделивших его владения на уделы.

[10] Эней, — после Гектора славнейший герой Трои, сын Анхиза и Афродиты, рожденный на горе Иде. После гибели Трои, на двадцати кораблях Эней отплывает на поиски новой родины и после долгого путешествия прибывает к берегам Италийского полуострова, где основывает город Лавиниум и становится родоначальником латинов и всего римского народа. В античной (и, прежде всего, в римской) мифологии Эней один из главных защитников Трои, легендарный родоначальник римлян. Согласно «Илиаде» Гомера, избежал гибели в Троянской войне благодаря вмешательству богов, так как ему было предназначено продолжить династию троянских царей и возродить славу троянцев на другой земле. Эта версия легла в основу «Энеиды» Вергилия, которая является основным источником при изложении мифа об Энее.

[11] Чембары — широкие кожаные штаны или холщевые шаровары, одевались поверх чепана или тулупа.

[12] Сераль — дворец, женская половина покоев, гарем.

[13] Кьюн — муж. Мужская сила во всех ипостасях и проявлениях.

[14] Жеены — дальние родственники по женской линии.

[15] Походный казачий шалаш — ночлежник из покрытых шкурами трех жердей, но чаще — боевых пик.

© Сергей Вершинин, 2010
Дата публикации: 15.03.2010 07:59:18
Просмотров: 2501

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.