Вероника
Олег Павловский
|
Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 24018 знаков с пробелами Раздел: "Петроградская сторона" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
Олег Павловский БЕДНЫЙ КРАЕВСКИЙ ________________________________________________________________________ повествование в четырех частях ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ВЕРОНИКА К утру, когда пятый день недели начался с мутных разводов на ветровых стеклах таксомоторов, с тумана и дождя – на то и лето, – к утру пятого дня недели, первого – лучшего в Ленинграде месяца лета, запоздалый прохожий, миновав кавалерийский разбег Марсова поля, шел через Кировский мост, как человек равнодушный к нервному климату Северо-запада... Ночные приключения иногда начинаются с утра – стоит найти, например, монетку – и ваше будущее обеспечено – до завтра, разумеется, до прогулки по уже не ночному городу... и, дымя, идут навстречу грузовики, тянутся международные прицепы, оставляя слева лесопосадки, новостройки справа, в город ненасытный даже во сне... и ваша память давно утратила связь между монетой, телефонным звонком, солнечным зайчиком, пущенным из окна девочкой девяти лет, любящей маму, бабушку и альбом с фотографиями, девочкой, которая хочет поскорее стать взрослой, а все равно хорошо поиграть зеркальцем, пока тебе только девять и можно собирать конфетные бумажки и экономить на школьных завтраках без вреда для здоровья... Между этими вчера, завтра, всегда... Короче, монета нашлась, телефон недалеко, судьба готова к действию. . . . . . . . Итак, пока пятый день недели еще не окропил стекла такси дистиллированной водичкой, был день и чайная церемония продолжалась. Две блондинки – одна в джинсах, одна нет – спали на диване, из двухместной палатки тихо плыли звуки любви, стропы тянулись через комнату, цеплялись за мебель, мешали ходить, на ковре два обитателя квартиры пили водку из чашек хорошей работы, один из них чесал терьера, третий обитатель подпирал двери ванной комнаты, откуда тихо плыли звуки любви, на кухне красивая девочка пыталась не реветь, размазывала грязные слезы – наверно, дура – выбирала окурки подлиннее из хрустальной миски, хозяин перестал чесать терьера, звуки в палатке усилились, в ванной тоже, единым аккордом возвещая о конце матча, девчонка на кухне заревела, на диване проснулись, и хозяин демократично разлил водку в хорошие чашки. Все эти штучки давно и очень не нравились соседу сверху, но помешать этому он не мог, так как приехал с дачи, где очень устал. Его супруга намазывала толстый бутерброд, а сын второклассник, четвертые сутки изнуренный тяжелой болезнью, совал в карман папиного пиджака «черную метку», сделанную им из корешка сберкнижки и гуталина – вот она судьба предводителя: стараешься, стараешься и на тебе... Далее рассказ от лица второго обитателя квартиры номер четырнадцать дома, что на углу Кировского и Архаровской, направо во двор, второго обитателя – он же запоздалый прохожий, рассказ попавшего в квартиру после телефонного звонка мамочке школьного друга, с которым он так и не поздоровался, раз тот был в ванной, а может в палатке... . . . . . . . Накануне вечером сотрудники пили чай, иные кофе... В общем, дело началось с пузырька туши, правда, красной, который я опрокинул не нарочно на стол начальника, причем пострадали двадцать две с половиной фотографии его любимой собаки. Расстроившись, я по ошибке выпил его чай и это пошло мне на пользу, но фотографии все же прилипли к стеклу, я давай их отлеплять и нечаянно уронил телефон... И тогда шеф, человек большого ума, предложил мне немного отдохнуть – так, недельку по местной командировке – я согласился... На другой день загнал два нормальных пласта и пару кассет – одна не работала – этому типу, хозяину квартиры, а он их тому, что сейчас ванную подпирает, но дороже впрочем, я не проиграл. Познакомил друг детства, он сейчас в ванной, а может в палатке – так все получилось. Когда хозяин водку разлил, девицы попрыгали с дивана – одна немного толстая, другая очень хороша – рубашка вся просвечивает, тоже очень хороша. Стали они с хозяином обниматься. Мне тут слегка непонятно, еще я чуть не упал, споткнувшись о стропы, но привык, ничего страшного. Толстуха тоже хороша – сняла джинсы и села с терьером чай пить – с ним больше никто чаю не пил, поскольку он – собака. А в палатке, кажется, заснули. Тут, наконец, мой школьный друг из ванной выходит – он и она, кто в чем. От чаю отказались, выпили чуть-чуть водки и побежали экзамен сдавать – у них сессия. А тот, что ванную комнату подпирал, надел шикарные очки и толстуху в ванную приглашает, она сперва не захотела, потом пошла, слышу – вода плещется, решили, стало быть, прямо в ванне... Хозяин лег на диван, терьер пошел в туалет, а я на кухню... Давайте познакомимся. Меня зовут Краевский. И если вам будут рассказывать про того Краевского, который взял, подлец, чужой магнитофон и продал, так это не про меня. Магнитофон я купил, только деньги еще не успел отдать. Ну, иду я на кухню вслед за псом, он направо, я налево, девчонка эта рыжая уронила окурок под стол и не нашла, и стала в миске ковыряться, все пальцы перепачкала и ревет – наверно дура. Я спрашиваю – зачем плачет. Говорит – просто так. Тогда я дал ей нормальную сигарету, а плакать не велел. Из ванной вода потекла. Кажется, они с толстухой в ванну вдвоем не помещаются, затихли, если утонули, то так им и надо, слышу – снова плещутся, выходит – живы. Вода прибывает, мы пошли в комнату. Там хозяин совсем голый, и так старается, и этак... и все ему никак. Бардак какой-то. Терьеру тоже никак из туалета не выйти. Нечего было дверь за собой запирать. Мы посмотрели на это дело, да и пошли... На улице совсем жарко и много людей, все потные торопятся по своим делам или просто что-то несут. Девчонка села на скамейку прихорашиваться, а я стал смотреть, как рабочие вешают транспарант, а он вешаться не желает, они его все равно вешают, а он обратно не вешается. Повесили, наконец. Досталось и им, и транспаранту. На лотке апельсинами торгуют, граждане столпились, на транспарант и не смотрят, на апельсины смотрят – сколько осталось. Совсем обалдели от жары – призывов не замечают. Я тоже сделал вид, что не замечаю – еще подумают, что я умнее всех – это ни к чему, просто положил в карман два апельсина, как бы случайно. Девчонка намарафетилась и я дал ей один, и она стала его есть. Вот бедная, наверно совсем не ела, может у нее папы с мамой нет – вот и есть нечего, тут и с папой-мамой не очень-то поешь, потому такая худая, Ну, дал ей еще половинку, а кожуру выбросил через забор – там и так много всякой дряни, так пусть будет еще. . . . . . . . Уровень воды поднимался как в трюме тонущего парохода. Этажом ниже спал, прикрывшись подушкой, гражданин товарищ Парфенонов и снилось ему, что идет дождь. По мере того, как сон редел, как заросли незнакомого леса, дождь усиливался, переходя в слабый ливень; Парфенонов проснулся, сел и проснулся совсем. Подтеки на обоях и упавшая на голову жирная капля ему совсем не понравились, он застонал, выскочил за порог и запрыгал вверх по лестнице. Входная дверь легко поддалась, и он вошел, задрав брюки и озираясь по сторонам. Посреди комнаты стояла палатка, накрепко пришвартованная к мебелям, из нее доносились слова незнакомой речи, непромокаемые борта тряслись и вздрагивали, а легкая зыбь вынесла к ногам Парфенонова две чашки изумительно тонкой работы... ишь! чашечки заимели... и одну пустую бутылку с градусом широты катастрофы... Прижав к груди трофеи, Парфенонов кинулся в ванную... Многорукомногоногий человек – гермафродит!? – спал в ванне, свесив за борт голову, другая голова смотрела Парфенонову прямо в лоб. Тогда он закрутил кран и мысленно перекрестился... Вода прибывала через щель под дверью туалета, терьер пытался отпереть автоматическую защелку. «Собаке – собачья смерть!» – чуть не заплакал терьер и нечеловеческим голосом закричал – «помогите!» Помощь пришла в виде климаксного вида мужчины в задранных брюках. Терьер с порога гавкнул: «спасибо, друг!» – пожал лапу и скрылся. Парфенонов, что называется, дал тягу... . . . . . . . Спрашиваю, как зовут – говорит Вероника – черт с ним, думаю, могло быть хуже, Спрашиваю, сколько лет – говорит, у женщин не спрашивают... тоже, женщина нашлась! Наверняка моложе меня, мне-то скоро двадцать, а выгляжу я гораздо старше, так сказала одна официантка из «Розы», когда я немного погладил ее по спине, ей тоже было скоро двадцать и ее увел у меня какой-то финн, или не финн, во всяком случае, у него полные карманы колготок и сигарет. На стоянке такси народу столько, что я и считать не стал. Моторы подкатывают – кому в Озерки? Кому в Дюны? Нам, кричу, в Дюны! Хотя вроде и не собирались, но не стоять же в очереди? Спереди села тетка, у нее в одной руке мешок, в другой сетка с апельсинами, в третьей сумка, в четвертой ребенок орет, в пятой еще кое-какие вещички... Странно, как она все это умудряется тащить? Ну, слава тебе Господи, тронулись... . . . . . . . Спрятав чашки в сервант, Парфенонов вдруг захотел холодного пива, и было от чего захотеть – стояла не ленинградская жара и тревожили сердце непрекращающиеся безобразия в четырнадцатой квартире, а еще дом высокой культуры! Но в холодильнике пива не оказалось, и запропастилась неизвестно куда заграничная шляпа, которую он любил и которой гордился. Отыскав шляпу, он пошел к пивному ларьку, что, в принципе, считал делом не совсем достойным, так как у ларька собирались в основном малокультурные люди. В очереди, а это было заметно, терся черный терьер и разговаривал с двумя нетрезвыми товарищами – один в производственной одежде, другой совсем старый и на костыле, причем оба смотрели на Парфенонова, посмеиваясь. Терьер все разболтал и выставил его, Парфенонова, в смешном и неприглядном свете, понятно. Это безобразие надо было прекратить, и когда товарищ Парфенонов... когда он собрался сделать выговор невоспитанному псу, то заметил, что в глазах зверя горит – нет – пляшет – бесовский огонь, а наглая пасть улыбается, мельтеша липучим языком. И тогда он понял, что это н е т о т т е р ь е р, но такой же подлой собачей породы. От жары и усталости Парфенонов покачнулся и упал в обморок в кучку пивной пены... Он очнулся одновременно от двух внезапных ощущений холода и тепла – пахнущий мазутом производственник сунул ему в рот теплое горлышко бутылки, тогда как дедушка на костыле поливал его голову пивом. Терьер, тем временем, пересекал улицу на красный сигнал светофора, унося в зубах престижную шляпу. Парфенонов отчаянно глотнул и снова закрыл глаза. . . . . . . . Едем дальше. Вероника – имя называется! – спит на заднем сиденье. Я закурил себе сигаретку, слушаю, как тетка ругает советскую власть. Что-то мне не кажется, чтобы ей при этой власти кисло жилось, но вмешиваться я не стал – не мое это дело. После она накинулась на меня, я сигарету выкинул и взял у нее ребенка подержать – у меня к тому времени выработался небольшой план и спорить с ней в этот план не входило. Итак, подкатываем прямо к гастроному. Тетка расплатилась и полным ходом туда, я ей даже дверь открыл. Мы за ней следом. Шофер кричит: – Давай деньги! Я кричу: – Какие деньги, если с тобой расплатилась моя родная мама! И потом четыре с полтиной – это еще не деньги, но могут пригодиться, зачем же их зазря отдавать? Шофер повыражался и отчалил, а мы пошли на пляж. . . . . . . . Итак, очнувшись во второй раз, Парфенонов почувствовал себя окончательно хорошо. Все-таки Леопольд Вильевич был незаурядным человеком и это обстоятельство являлось сильным аргументом в пользу того, что не все еще потеряно. К счастью, ему повстречались сообразительные и расторопные люди. Выпив портвейна, производственник заявил, что на работу он сегодня больше не пойдет, и покуда Леопольд будет звонить во все органы, а дед Собакин – так звали хромого старика – пойдет кой-кого порасспросит насчет подлого пса, он, такелажник четвертого разряда Хватов, голыми руками будет брать четырнадцатую квартиру. Однако умный дед Собакин предложил сначала помочиться в ближайшей подворотне, затем сходить в гастроном, потому как вот-вот начнется перерыв и, наконец, обсудить это дело с грузчиком из вышеупомянутого гастронома, на помощь которого, в крайнем случае, можно рассчитывать. Все трое направились в подворотню... . . . . . . . Девчонка эта, Вероника, разделась. Не такая она и худая, все что надо имеется. А платье все портит. Пожалел я ее, я очень жалостливый, только это не сразу бросается в глаза. На пляже пусто, разве что несколько иностранцев. Двое гоняют вперегонки на автомобилях, остальные от нечего делать кидают друг другу специальную тарелку. Это все иностранные рабочие, труженики вроде меня. Их наверно прислали для обмена опытом и чтобы заодно посмотрели, как мы здесь здорово живем. Я как предположу, что их у себя дома эксплуатируют и угнетают – мне становиться их очень жалко. Надо, думаю, оставить им что-нибудь на память. Поискал в карманах: денег не много, но есть два серебряных рубля, я их выменял у пионерских следопытов на пулеметную гильзу и кольцо от парашюта. Потом у меня нашелся старинный перстень с янтарем из эпоксидной смолы – можно и его пустить в дело. Поймал я ихнюю летательную тарелку, да ловко так, что все зааплодировали. Стали меняться. Выменял я бюстгальтер и нейлоновые трусы, наручный будильник с голыми женщинами на циферблате и для счета прихватил еще и тарелку. И мы смылись, потому что на пляже показался переодетый в империалиста опер, а у меня на них особый нюх. Пошли вдоль берега. Все речки попадаются. Одну перешли, идем дальше – снова речка, пошли налево – речка, ну что ты будешь делать, выбрались на какой-то пляж. Ладно, хоть речки кончились. Недалеко от берега прошла яхта. Смотрю – это же «Родина», «шестерка» из Центрального, я со всем ее экипажем запросто знаком. Стал я кричать и руками размахивать, чтобы нас взяли. Да нет, не заметили, ушли. Где им нас заметить, когда на пляже полно народу! Я чуть не покусал себя от огорчения – такой случай! Загорать расхотелось, пошли домой. Оказывается, мы в Сестрорецк забрели, вечно я в Сестрорецк попадаю, особенно если мне туда не надо. К счастью, встретился Гольцев. Все как-то легче, если не только мы вдвоем страдаем. Жара ведь, пить хочется, Вероника едва плетется, я тоже... Гольцев, чем промышляет – не спрашивал, но у него водятся хорошие вещи. Увидал у меня пластмассовый будильник, попросил продать. Я спрашиваю - зачем? Говорит для сестренки. Тогда я задаром подарил, не жалко. Вообще-то жалко, даже очень, но у него маленькая сестренка, в школу ходит, так пускай она по будильнику узнает, сколько осталось до перемены, Часики, правда, с голыми тетками, но если их потрясти, то тетки становятся одетыми, еще потрясешь – снова голые, чрезвычайно занятная вещица. Пошли к Гольцевской машине. Он хоть и старше меня всего на два года, но это у него уже вторая машина, зачем только он покупает их все время желтые? По мне – это плохой цвет, некрасивый, но ему, конечно, виднее за свои денежки. Сели пить капиталистическое пиво, его в машине оказалась целая коробка. Потом Гольцев подарил мне старые джинсы, совсем новые. А Веронике вроде ничего не досталось. И я отдал ей трусы и бюстгальтер, пусть носит на здоровье! Она в кустах – переоделась – ну просто не узнать, до чего преобразилась. Мы так в город и поехали – я в джинсах, она в купальнике, это ее платье я ей не велел одевать. Гольцев довез нас до рынка и поехал дальше – у него дела, на то он мастер... Что-то мне есть захотелось, я, когда не поем, чувствую себя отвратительно, просто жить не хочется. Вероника говорит, дескать, пошли к ней, поедим. Так я и пошел. У нее же там родители всякие, а я человек неосторожный, обязательно могу что-нибудь и сломать. Я у одних знакомых так починил телевизор, что меня туда больше не приглашают. Но Вероника говорит, что родителей у нее до завтра не будет, кроме того, у нее только один родитель и тот старый. Это меняет дело. Тогда пошли в магазин. У гастронома милиционеры трех пьяниц в машину сажают: один просто пьяный, другой и вовсе на костыле, третий толстый и все чем-то недоволен. Ну да все равно и его товарищи милиционеры под ручки и в кузов. Так ему и надо! Нечего было алкагольничать, и кричать на всю улицу не надо: «я интеллигентный человек!» Все мы интеллигентные люди, однако ж, никто об этом не кричит. Взял я портвейна и сигарет, и двум пьяницам дал полтинник на поправление здоровья. Добрый я, иногда даже чересчур. Вероника живет далеко, а Гольцев как назло уехал. Пришлось на общественном транспорте. Ладно, хоть платить не обязательно, да никто и не платит, если у кого денег много, так они на своих машинах ездят – станут они толкаться в трамвае, если денег много. Дом у нее невзрачный, но квартира большая, человек сорок живут. Все повылазили посмотреть, кто пришел. Пусть себе смотрят, мне наплевать и смотреть на них незачем. Что я – соседей не видал? Так у меня тоже есть, правда, не так много, но зато попадаются очень вредные. Комната у нее тоже ничего, два окна и есть маленький коридорчик, в котором ее родитель по ночам спит, потому что она уже большая. Хорошо бы спросить – как он там? Во сне не задыхается? Видимо, нет, а то бы уже задохнулся. Стала она меня супом кормить. Хорошее это дело. Дома я совсем супа не ем. Плохо жить одному – все время голодный. Съел я тарелочку. Говорит – ешь еще. Я спросил, а можно еще? Говорит, можно. И я съел еще две и приостановился, а то на второе места не останется. Мы уже выпили одну бутылку и начали вторую. Девчонка опьянела и стала болтать чепуху, но я ей много болтать не велел. Спросил, чем ее родитель на жизнь зарабатывает? Оказалось, в школе преподает. Мне даже стыдно стало, что я так много съел, им же самим есть нечего, много ты учителем заработаешь? Ни фига не заработаешь, можно только самому себе пятерку поставить, да и то ни к чему. И чтобы не думать про это, спросил, почему его дома нет? Выяснилось, он в гостях у женщины одной, тоже учительницы, и сегодня не придет. Понятно, хорош папаша! Вместо того чтобы жениться, он дурака валяет. Вероника сказала, они давно не женятся, несколько лет... Вот она, педагогика, – куда учителя, туда и ученики! Пожалел я ее и решил на ней жениться, и говорю: давай поскорее поженимся, а то сил нет терпеть, я тебя сразу полюбил на всю жизнь, как только увидел в новом купальнике. Завтра пойдем в ЗАГС, я человек порядочный, не как твой папаша. Она очень обрадовалась и тут же согласилась. Одно плохо – восемнадцать ей исполнится только через две недели. Ничего, мы первое время противозаконно поживем, зачем время терять? Я ей куплю новое платье, старое выкинем и заживем как надо. Чувствую, с каждой минутой я ее люблю все больше. Платье велел снять, а то оно мне отравляет существование. Вероника меня спрашивает – я сегодня у нее останусь или пойду домой? Мы посоветовались и решили: пусть уж лучше останусь. Раз мы все равно женимся, тем более ее родитель где-то там, на стороне безобразничает и мешать нам не будет. Легли мы на кровать, стали целоваться и говорить разные слова. Она мне сказала, что давно хотела, ну и так далее, и теперь немного боится, но все равно хочет. И еще спросила – были у меня женщины, или нет? У меня, конечно, были. То есть одна, но я всем рассказывал, что женщин у меня было очень и очень много. Но тут поклялся, что ни одной. Тогда она призналась, что полюбила меня с первого взгляда, особенно после того, как я ловко стащил для нее апельсины, а я сказал – это пустяки, я тут один садик приглядел – яблоки прямо с забора рви, еще не созрели, но все равно завтра же пойдем. Мы тогда и вовсе разделись. Я уже говорил, она только свиду такая тоненькая, а на самом деле нет. Сначала думал – она дура. Выходит не дура, раз в институт собирается поступать. Сам я человек необразованный, неохота мне учиться – все равно денег за это не платят, да и тяжело. Лучше на работу ходить – и делать ничего не надо, и зарплата идет. Кроме того, всегда ведь можно что-нибудь выгодно продать. Попросила она сигарету. Я принес и даже прикурил, она теперь моя жена и надо о ней заботиться, а ей надо обо мне. Странно, мы совсем друг друга не стесняемся, а я такой стеснительный. Помню, бес меня однажды попутал, занесло меня в Сестрорецк, к тому же на танцы. Познакомился там с одной Мариной и пошел ее провожать. Пока она на минутку домой зашла, мне вдруг захотелось в уборную. Искал, искал в темноте и, в конце концов, провалился в выгребную яму, и сорвалась наша прогулка при луне, доски были гнилые... Стало мне стыдно и пришлось убежать. Может она на меня обиделась? Видно я ей понравился, я симпатичный. Вот так плохо получилось. Я думаю, она догадалась, в чем дело и простила, ведь по всему маршруту моего побега тянулся мерзопакостный след... С Вероникой у нас все получается очень хорошо. Я однажды спал с женщиной, она была пьяная, у нее болел живот, зуб, от нее плохо пахло и вообще она спала. Так что мне не очень понравилось. Потом я сомневался – правильно ли я все это делал? Вероника тоже меня спросила, правильно ли она все делает, а то, может, мне не нравиться? Я ее успокоил. Все правильно, говорю, ручаться не могу, но, похоже, что все правильно. Главное, что нам обоим, нравится. Жена моя совсем устала и захотела спать, Лучше бы она раньше заснула, я бы, может, про хозяина той квартиры и не вспомнил, вот несчастье – вечно мне не везет. Спрашиваю – откуда она хозяина знает? Говорит, будто он ей обещал татуировку свести. Какую такую татуировку? Показала. На руке и совсем маленькая буковка «в». Эта негодяйка, оказывается, была в колонии, это тюрьма такая для пионеров и школьников, а посадили ее с какими-то ребятами, я их знать не знаю, шпана, ворье, обворовали магазин и она с ними – ей, видите ли, было интересно посмотреть, как на самом деле воруют. Ох, как я разозлился! Это ж надо так напакостить человеку в душу, а я ее полюбил с первого взгляда и до самой смерти, уголовницу, опозорила мою любовь, в сердце наплевала! – Все, – говорю, – я думал ты честная, а ты меня обманула, все, ухожу, отдавай мои трусы и бюстгальтер, бандитка проклятая! Я тоже не против что-нибудь спереть, но воровать-то зачем? Зачем, я спрашиваю? Она давай реветь, но я все равно оделся и ушел, чуть с горя свою тарелку не забыл... Иду по улице и до того мне тошно, что я со злости запустил вражескую тарелку в чье-то окно и дальше пошел. На улице почти светло. Ребята молодые со своими бабами гуляют, с гитарой, песни поют – счастливые люди! А у меня личное счастье разбито. Ну, разве это не горе? . . . . . . . Районный вытрезвитель был переполнен. Парфенонова просто некуда было деть, и уставшему дежурному сильно надоел этот самый Парфенонов Леопольд Вильевич. Более того, к утру пятого дня недели, первого и лучшего в Ленинграде месяца лета, в окно отделения милиции влетел предмет алюминиевого вида, но не алюминиевый, с надписью на американском или на неамериканском языке и мягко опустился на стол. Старшину Воеводова вряд ли могли смутить такие пустяки, и он четким голосом спросил, что угодно заграничному предмету в такой ранний час; а в существование всякой нечисти он не верил – за двадцать лет исправной службы ничего подобного не происходило. Тем не менее, предмет предпочитал помалкивать и трогать его было небезопасно. Парфенонов оказался необычайно храбрым и проворным задержанным. С возгласом «мерзавцы!» он схватил тарелку и выбросил ее в окно. На пустынной доселе улице раздался смех, да что там смех – хохот и завывания, звон стекла, звуки музыки и прочие звуки. От тарелки не осталось следов. Никаких. Едва ли в эту минуту товарищу Парфенонову, или усталому и несколько удивленному старшине могло прийти в голову, что запоздалый и равнодушный к нервному климату Северо-запада прохожий уже миновал Кировский мост, а неподалеку, на втором этаже так себе на вид дома красивая девочка пытается не реветь, размазывает слезы, выбирая окурки подлиннее из хрустальной пепельницы, купленной для красоты и в подарок отцу ее мамой, которая давно умерла, но до сих пор ее жалко. Потом прошло несколько лет... . © Олег Павловский, 2012 Дата публикации: 03.02.2012 00:43:42 Просмотров: 2219 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|