Теодицея
Джон Мили
|
Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни Объём: 44136 знаков с пробелами Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
теодицея* Михаил Львович шел по улице, увлеченный арифметическими расчетами, проделываемыми им в уме. Многим они показались бы совсем не сложными, однако, для самого арифметика были очень важны. Михаил Львович только что получил пенсию и распределял ее на предстоявший впереди длинный-предлинный месяц. То есть, сам-то месяц пролетал всегда очень быстро, не успеешь, что называется, оглянуться, но сумма настолько крошечная, что, деньги, опять же всегда, кончались значительно быстрее, чем ожидалось. К тому же, на днях был введен в незапланированные расходы в связи с похоронами старинного друга, для чего пришлось одалживаться у соседки, а сейчас время, соответственно, отдавать. Он так прикидывал, что ради экономии придется обойтись без кефира, который очень любил и ежедневно покупал в магазине свеженький. Михаил Львович - приземистый, еще крепкий и даже румяный старик, которому на вид никогда не дашь его внушительные лета. Он этим очень гордился, относил на счет разумного своего, как считал, способа питания, интересовался соответствующей литературой и на эту тему мог свободно читать целые лекции. Лишь бы слушали. По жизни был одинок, совершенно безобиден, и, потому, видно, что никому не мешал, уважаем соседями и бывшими сослуживцами, иногда заходящими к нему в гости со своей, разумеется, бутылочкой. Почему разумеется? Потому что все знали характер Михаила Львовича. Прижимистый у него характер. Это, если сдержаться и не сказать большего. Впрочем, в остальном – тут все единодушно сходились в мнении - золотой человек! И Бога помнит, не забывает! Во всяком случае, в разговоре то и дело о Нем и делах Его. Итак, поглощенный простыми арифметическими расчетами Михаил Львович почти что дошел до дому. (Только раз его отвлекли, и то… мельком глянул, погрозил пальцем, и пошел себе считать дальше. Шустрый пацаненок попался: «Дедушка, дай на мороженое!» И смеется, дите. Видно, сам понимает, какую глупость сморозил). Оставалось пройти всего полтора квартала. На углу, где молодежное кафе и по вечерам толкутся здоровенные парни-акселераты и голенастые намазанные-перемазанные девчонки, он остановился передохнуть. Поставил свой видавший виды, потрепанной кожи портфель на тротуар рядом с фонарной тумбой, прислонился к ней плечом и на секунду прикрыл глаза. В голове совершалось последнее проверочное действие, подводящее итог всей раскладке. Цифры сошлись; теперь он знал точно, что может себе позволить, а чего - нет. И открыл глаза. Наклонился взять портфель... но на месте его не увидел. В согнутом положении крутился вокруг себя; еще не веря, все шарил взглядом. Портфеля - а в нем бумаги, и, главное, пенсия - не было. Украли!.. В голове помутилось. Михаил Львович слабо пискнул и свалился замертво, в довершение всего стукнулся затылком об асфальт. Мите не сиделось дома. В очередной раз слушать нытье матери на тему его, митиных, дремучей лени и разгильдяйства, его же беспробудного (ха-ха!.. на что?!.) пьянства, невоздержанного курения и нежелания исправляться, и все это в присутствии младшей сестры – нет уж, увольте! Одним рывком он вскочил с кресла, в котором часа три уж сидел, бездумно глядя в экран телевизора, выскочил в прихожую и, сорвав с вешалки куртку, вылетел из квартиры. Положение у Мити, действительно, сложное. Недели две как распрощался с предыдущей работой; выгнали как несправившегося с плановым заданием. Плевал он на ихний план! Эксплуататоры, сволочи! Разве можно работать с таким ускорением? Он же не обезьяна какая, не робот, а всего-навсего человек! Когда так и сказал, ему: а другие?.. А что другие? Может, они и впрямь только-только из обезьяннего питомника, или из цирка после упорной дрессуры – почем он знает? Сам всегда удивлялся: и как могут? Руки мелькают, ноги мелькают, туда-сюда, туда-сюда... Нет, это не для него. Ему нужно для начала подумать, взвесить, а уж затем... Если толком не понимаешь, что к чему, все равно ничего не получится! Дайте время войти, во всем разобраться; потом требуйте...Еще прежде, когда выгоняли: «Умный ты парень, Митя, но ленивый». Дураки! Не понимают: у умного и лень от ума! Зачем напрягаться? Вот, как он понимает: выдал мысль – получи спасибо! Обработали, причесали, дали на подпись! Напортачили – сами и переделывайте! А он тем временем еще что-нибудь полезное... А еще раньше... Да, погулял Митя по рабочим местам, послонялся; нигде надолго не задерживался. Своим друзьям, коих имел в изрядном количестве, объяснял происходящее личным «творческим поиском» или, иначе, «процессом самореализации». Друзья вроде бы понимали, да и мать поначалу сочувствовала. Однако, в связи с семейной, неизменно ухудшающейся, финансовой ситуацией, - не в последнюю очередь, из-за сестры с ее подростковыми нуждами, - очень просила ускорить «процесс». Митя бы и рад, но, как назло, перерывы между обретениями трудового статуса, конечно же, по независящим от него обстоятельствам, только увеличивались. То хандра нападет, и тогда неделями не выходит из дому; то старый друг запьет, и надо помогать выходить из запоя... то еще что-нибудь. В настоящий момент вышеозначенная ситуация полностью вышла из-под контроля. То есть, денег в семье не было ни копейки; и одалживать, по причине неотдачи старых долгов, не у кого. Как Митя ни спешил, а мать таки успела крикнуть вдогонку, чтобы без денег не возвращался. Он шел по улице, прикидывая в уме, куда сдаваться на этот раз. Вариантов (в пределах получаса езды на общественном транспорте - митино непременное условие) было не много: радиозавод или артель по производству слуховых аппаратов. Все остальное уже охвачено, там его не ждут. Артель, разумеется, предпочтительней, размышлял он, нет такой гонки, но ведь – одни старики! Люди старой закалки не прощают в работе небрежности. Взять, к примеру, его опоздания – вечное митино проклятие! Ведь, если как раньше, то есть, чуть не каждый день, - забодают, пожалуй!.. На углу улицы, где популярное молодежное кафе, прислонившись к столбу, стоял старик, по виду, как раз из таких. Митя перешел перекресток. В те несколько шагов, что их еще разделяли, успел заметить: во-первых, что глаза у того закрыты, а рядом валяется старый портфель; во-вторых, что поблизости никого нет. Не зная, зачем и к чему, скорее, из чистого ребячества, проходя мимо, нагнулся и подхватил портфель. Сам очень удивленный своим поступком (ведь никогда в жизни не воровал, и в голову не приходило!), помахивая портфелем и неслышно насвистывая, прошел вдоль больших зеркальных окон кафе, а когда они кончились, нырнул в подворотню, куда, он знал, часто заезжали грузовики и грузчики выгружали продукты. Грязный двор, весь в огрызках веревок и обрывках упаковочной бумаги, в скользкой рыбьей чешуе и масляных пятнах, был пуст. Стараясь справиться с непослушными отчего-то пальцами, Митя не без труда открыл портфель, мельком проглядел содержимое: толстая папка с бумагами, бутерброд и портмоне. Потом открыл портмоне, и, убедившись в наличии денег – на вид не много, но и не так мало, - вынул купюры и положил их во внутренний карман куртки. Затем кинул бумажник обратно, застегнул портфель и бросил его за гору пустых ящиков в ближнем углу двора. Далее, не спеша, вышел из подворотни, поглядел налево, поглядел направо, – никто не обращал на него внимания, - и двинулся по улице в противоположном от кафе направлении, то и дело по пути останавливаясь и разглядывая витрины магазинов. Он не успел пройти и ста метров, как волна стыда, поднявшись откуда-то изнутри, снизу, затопила его всего. Загорелись шея, лицо, уши; вдруг вспотела и страшно зачесалась спина. Он посмотрелся в очередную витрину, и не увидел себя – в глазах стояло жуткое, уродливых очертаний багровое пятно. Опять ничего в себе не понимая, но и не пытаясь разобраться, Митя развернулся на месте и побежал назад. Старик валялся на тротуаре, возле него уже собралась небольшая толпа. Возбужденные люди, перекрикивая друг друга, куда-то показывали и махали руками. - Да что же вы, - заорал Митя, сходу врезаясь в толпу, - не видите, человеку плохо! - Он поднял старика, закинул его руку себе за шею и, бережно придерживая за талию, повел – Михаил Львович еле волочил ноги - к блестящим металлическим дверям кафешки. Мы сидели в кафе и разговаривали. Я долго готовился к этому прощальному разговору, мучился. Необходимость в нем назревала давно и вызывалась одной главной причиной: я боялся продолжения нашей связи. Но сказать Ляльке об этом, вот так, в лоб… Нет, для этого нужно было быть очень сильным человеком! Ее красивые, серые, с момента первой нашей встречи распахнутые мне навстречу глаза пронизывали душу насквозь и порождали в ней некоторые особенные вибрации, в двояких свойствах которых вечно приходилось с собой разбираться. С одной стороны, я, безусловно, ее любил. Да и как не любить это очаровательное создание, полуженщину-полуребенка! Светлые волосики кудряшками; круглое подвижное личико, во всегдашней шаловливой игре быстро сменяющих друг друга выражений, причем, никогда не повторяющих в точности друг друга и иногда настолько милых и неожиданных, что первым моим побуждением бывало вскочить и горячо прижать к сердцу. А звонкий ее голосочек! а забавный выговор! а способность заходиться то трельчатым, то рассыпчатым смехом, смотря по настроению и качеству смешинки, вдруг, казалось, на ровном месте, попавшей ей в рот!.. Если даже в этот момент я, по какой-то причине, на нее злился – такое не часто, но случалось, - то все равно не мог не рассмеяться в ответ. Потом. При небольшом росточке у Ляльки прекрасная гибкая фигурка, и довольно развитой бюст (что для меня, лично, еще с юности, - немаловажная вещь!), чистая, нежная, всегда прохладная кожа. Добавлю, что ее розовые пухленькие губки, с мелкой за ними полоской жемчужно-белых зубиков, оказывали на меня прям какое-то завораживающее, магнетическое воздействие. Часто бывало: сижу, упершись в них глазами, и как отключаюсь, ничего не вижу, не слышу. Это при том, что человек треплется без перерыва... С другой стороны, в этих моих душевных вибрациях почти всегда присутствовала некая тревожная составляющая, даже и в самые замечательные минуты, даже и в постели, заставлявшая сердце сжиматься в страхе и нехороших предчувствиях. Вроде я откуда-то знал, что наше с ней, на сегодня, взаимное чувство недолговечно, и вот-вот воспоследует нечто, грозящее нам обоим серьезными неприятностями, может быть, даже бедствиями. В отношении себя – ладно, черт со мной! Я хотел, чтобы у нее, молодой, все было в порядке и хорошо. Именно отсюда проистекало благородное - так я про себя думал - мое решение. Чтобы, не дай Бог, не наткнуться на любящий лялькин взгляд, я сразу по ее приходу отвернулся к окну. И заговорил, заговорил... Начал с вещей абсолютно, на самом деле, не важных, таких как: разница в возрасте (ни много, ни мало – двадцать четыре года, в дочери мне годится) и в общественном положении (она – белошвейка, неплохо, правда зарабатывает; а я – университетский ученый-химик, с международным именем); продолжил общеизвестными положениями социальной теории Гроуссона (которые на самом деле не разделяю, но сейчас вроде к месту); пользуясь полнейшей ее безграмотностью, ссылался на Фрейда, которого изучал, ненавижу и считаю болваном. Лялька молчала, а я не закрывал рта, изо всех сил стараясь уже в зародыше подавить ее возможное сопротивление. В качестве последнего - народного, и потому всем понятного – аргумента приберегал по-женски болящую свою жену и двоих малолетних деточек, которых обязан взрастить и вести по жизни до гроба. (Тут бы пошутить: до чьего, именно, гроба?.. но не до шуток). В какой-то момент внимание мое привлек старик за окном: крепкий, цветущий, и интеллигентного вида, с портфелем. (Хорохорится, подумал я, хотя уже по одежде видно, что беден и потому несчастен. Да мало ли несчастных вокруг?..) Передыхая, он поставил портфель на землю, а сам прислонился к столбу, прикрыл глаза. Дальнейшее произошло за секунду. Идущий мимо высокий парень вдруг наклонился и, подхватив портфель старика, как ни в чем ни бывало, пошел дальше. Я ахнул; повалив стул, вскочил и только собрался бежать за грабителем (моя гражданская позиция: нельзя, ну никак нельзя допускать беспредел!), как взгляд мой упал на любимую. Лялька беззвучно рыдала и дрожала всем телом. Сквозь длинные пушистые реснички слезы капали в низкий вырез платья, тугие щечки намокли и тряслись, грудь – такая всегда желанная, теплая, родная! – резко вздымалась и опадала. Боже, что я наделал?.. Конечно же, я сразу забыл о старике и его печалях. Подошел, ни на кого не обращая внимания, встал рядом со своей крошкой. И обнимал, и целовал в мягкие волосики и шейку; и шептал, и нашептывал в ушко, нисколько сейчас не кривя душой, как сильно ее люблю, как - провались все хоть пропадом! – никому-никому не отдам... Не успели высохнуть слезки на лялькиных прекрасных глазах, не успел я снова сесть за стол, отпить из бокала и взять ее руки в свои, как увидел рослого парня, входящего в кафе вместе со стариком, последний еле передвигал ноги. Рука старика обвивала молодую крепкую шею, парень бережно придерживал его за талию. Я тотчас узнал их обоих, вора и потерпевшего. И ноги сами понесли меня, чтобы публично обвинить негодяя в содеянном, потребовать отдать уворованное. Но как-то вдруг усомнился, остановился. Ведь, согласитесь, интересная ситуация: вместо того, чтобы возможно быстрее бежать с места преступления, преступник приходит на помощь своей жертве... Да и жертва какая-то странная... кажется, благодарная. Может, они знакомы, и все это просто шутка?.. Я стоял, размышляя; а они в это время усаживались за только что освободившийся, неподалеку от нашего, столик, еще полный грязной посуды. При этом парень хлопотал вокруг старика, ухаживая за ним как за родным отцом. Каждую минуту спрашивал о самочувствии, удобно ли, не подвинуть ли стульчик… Старик потирал затылок, морщился и, стеснительно улыбаясь, отвечал, в том смысле, что уже лучше, и не надо беспокоиться. Я вернулся на место, рассказал Ляльке об эпизоде, о своих подозрениях, и дальше мы наблюдали за ними вместе. Поскольку сидели рядом, то слышно было просто замечательно. Для начала они познакомились. (Значит, никакая не шутка; меня опять подмывало подняться и пригвоздить к позорному столбу, но решил, что успею). - Митя, - привстав, ворюга протянул через стол руку. - Михаил Львович, - все еще морщась, учтиво пожал ее старик. К их столику подошел официант, начал убирать посуду. Потом они заказывали, делал это Митя. Характерно - я отметил это Ляльке вслух, - выбирал он самое дорогое. С места мне хорошо было видно лицо старика: поначалу просто удивленное, оно постепенно вытягивалось. (Еще бы - я следил по карте за ценами, – со мной случилось бы то же самое). Халдей, судя по всему, не ожидавший от них такого разгула, впечатлился – появились надежды на хорошие чаевые, - бесшумно исчез и, казалось, через мгновение был уже тут, с громадным подносом, полным бутылок и закусок. Выставил все на стол, сделал красиво; затем, разлив им по рюмкам - так, по чуть-чуть - марочный коньяк, почтительно удалился. Митя тут же долил каждому по краешек. - За встречу! – бодро произнес он и выпил одним махом. Михаил Львович тоже выпил свою, но, в отличие от Мити, интеллигентно, маленькими глоточками. Дальше они принялись есть и наступило относительное молчание. Парень ел жадно, большими кусками, издавая при этом разные неприятные звуки; старик – беззвучно, ловко орудуя ножом и вилкой. Глядя на них, у меня вдруг у самого разыгрался аппетит, и, с вящего лялькиного одобрения – несмотря на первоначальный мой «экономический» план, подразумевавший, в силу окончания отношений, ограничиться кофе и по бокалу вина, – я заказал поесть и выпить. Вскоре мы исправно чокались коньяком; время от времени нахально целовались (я совсем забыл осторожность) и, поглядывая, как там идут дела, налегали на разные вкусности. Пила моя девушка – дай Бог каждому! Где-то через полчасика я уже прилично накачался, Митя, похоже, тоже; Михаил Львович выглядел трезвеньким, отвалившись на спинку стула, о чем-то задумался; а моя прелестница – ну, просто ни в одном глазу! – заливалась соловьем, рассказывая мне о сегодняшних модах. Нет, не умею я пить! Всякий раз получается так, что на каком-то этапе выбываю. Говорю себе: смотри же, осторожней! следи за собой, держи себя в руках... Не помогает! Отсутствовал я, судя по наручным часам, около часа. Был вроде день, а сейчас уже вечер, за окнами темно. Кафе битком забито юной длинноволосой шпаной, шум и гам стоит невообразимый. Ляльки за столом нет. Поглядел вокруг. Сидит красавица, болтает о чем-то с Митькой-вором, а Михаил Львович слушает. Вот, чокаются, смеются. Им весело. Пытаясь привлечь внимание, помахал слабой рукой. Какое там... Тогда подошел и встал рядом; немного покачиваясь, смотрел укоризненно. Заметила. Разалелась, вскочила, взяла под руку и, на ходу оправдываясь, повела назад к столику. Оправдания принял (дескать, как выбыл, скучно стало), хряпнули еще коньячку. Эх, помню, подумал тоскливо, еще не зная, что предстоит… гулять так гулять! Грянула разухабисто-диковатая музыка и Лялька потащила меня танцевать. Под рев и стон электрогитар мы топтались на маленьком пятачке возле сцены вместе с еще пятью десятками молодых балбесов, то и дело отдавливавших мне ноги. Я вел себя достойно, а любимая крутилась юлой, извивалась змеей, словом, всячески получала удовольствие. Быстро выдохнувшись, оставил ее плясать, а сам пошел на место. По дороге перехватил и проследил митькин взгляд – смотрел на Ляльку. Ага, подумал злорадно, нравится! Хрен тебе, вор, не получишь! Михаил Львович наелся, и, кажется, даже напился, чего с ним отродясь не бывало. Все кушанья замечательно вкусные, коньяк выше всяких похвал. Его разморило и потянуло на воспоминания. В ресторане он был второй раз в жизни. Первый – лет сорок назад, когда обмывали его кандидатскую диссертацию. Защита прошла «на ура». Он находился в отличной форме, и с легкостью отметал доводы оппонентов. За столом собрались все солидные люди; отмечали научную значимость его работы, обсуждали перспективы ее практического применения. Он совершенно не помнил, что тогда ели и пили. Это было не важно. Впереди намечалась блестящая научная карьера, докторская, своя лаборатория и ученики. А рядом сидела любимая девушка, смотрела восхищенными глазами. На днях они собирались пожениться. Да... на днях. За два дня до свадьбы он заболел. Сказалось напряжение бессонных ночей, работа до изнеможения, до чертиков в глазах. Врачи в больнице потом говорили, что еще повезло - могло быть гораздо хуже. Через год, когда выписался, и речи не шло о продолжении работы - строжайший медицинский запрет, навсегда! И сейчас, стоит только серьезно напрячься, голова словно как чугунеет и наполняется стеклянной, остро режущей, пузырчатой болью. Пришлось отучить себя думать и приучиться пить (спасибо, врач один посоветовал!). Это было совсем нелегко. Когда уходила любимая - со слезами, сказав на прощание, что больше не может с ним, пьяненьким, разговаривать о погоде, - ему очень хотелось повеситься. Но ведь как-то сумел удержаться! Чуть окончательно не потеряв человеческий облик и дойдя до пределов нищеты, нашел таки силы, поступил на работу. По протекции, в прежний свой институт, ночным сторожем. Оттуда-то и ушел на пенсию, с медалью «ветерана труда». Да... пенсия... - Михаила Львовича как дернуло и встряхнуло. - Нету ведь пенсии, украли!.. Перед глазами встало лицо соседки, такой же, как он, несчастной старушки. Чем отдавать ей долг, на что жить?.. Он горько заплакал. Заслышав булькающие звуки, Митя отвернулся от танцевальной площадки; там так здорово плясала сразу понравившаяся ему девушка. И сама ведь подошла, без всяких намеков с его стороны. Значит... Мокрое лицо плачущего старика, все уже пошедшее красными и синими пятнами, по контрасту со свежим личиком юной дивы, вместо жалости вызвало отвращение. Он плеснул ему в рюмку еще коньяка, налил себе тоже и тут же выпил. Вновь повернулся лицом к эстраде. Старик плакал, а ворюга, я видел, просто пожирал Ляльку глазами. Раза два она подходила ко мне, осушала по полной рюмке и вновь уходила танцевать. Мне давно уже было скучно и я подумывал уходить. Мелькнула даже мысль заплатить и оставить ее одну, раз уж ей здесь так весело, но, по размышлении, решил потерпеть. Выждав момент, когда Митька отправился в туалет, я подсел к старику. Михаил Львович был пьян в лоскуты. Ставшими чрезвычайно узкими щелочками глаз он вглядывался в меня, но, кажется, не видел; сидел, раскачиваясь на стуле, бормотал что-то про себя и время от времени пускал слюни. Я окликнул его по имени-отчеству. Он глупо ухмыльнулся и стал заваливаться набок. Подскочив, отвел от него угрозу падения; сел рядом на всякий случай. Митька возвращался из туалета. Лялька без устали продолжала плясать. Вернувшись из сортира, Митя застал рядом с расползшимся по стулу стариком пожиловатистого мужчину с ближнего столика, того самого, кто, по всей видимости, патронировал красавицу-плясунью. Ну, и рожа, подумал он. В отцы же ей дядя годится, а туда же, целуется! Представить их вместе в одной постели… это ж невозможное, немыслимое дело! Оттого, что понимал, чувствовал - ему не все равно, внутри закипало раздражение и хотелось сделать мужику что-нибудь пакостное. Передвинув стул, он подсел поближе и зашептал ему в ухо: - Дядь, не знаю как зовут, уступи дочку! Так, за бесплатно, денег-то все равно нету... Вот здесь, на этом самом месте, я как очнулся. Будто включился некий механизм, заведенный на определенное время и до поры неслышно тикавший у меня внутри. Объясню в чем дело: с недавних пор я увлекся сочинительством. Всегда, с самого детства, под воздействием родителей полюбив художественную литературу, очень много читал. Взрослому стало доставлять удовольствие разбирать чужие произведения, любые, даже и классические. Их фабула, построение, главные и вспомогательные сюжетные линии и ходы, составляя скелет сочинения, подчинялись определенным логическим правилам, и потому для меня, ученого, не были тайной. Взаимоотношения героев, их сложные многообразные действия и поступки, всевозможные возникающие в тексте коллизии представлялись управляемой автором мышечной тканью повествования; а мысли, вкладываемые им в заведомо вымышленные уста, в зависимости от того, в чьи именно – артериальной или венозной кровью произведения, протоку которой оно обязано жизнью. Удачей – это когда книга бодро шагает по земле – сочинение обязано строгому соответствию (отнюдь, не подобию) внутренних законов своего развития законам развития живого человеческого организма; а неудачей – когда она, никому не нужная, лежит на полке – несоблюдению оных. Такой, быть может, несколько механистический подход к литературе, долгое время служил мне верой и правдой. В ее разливанном море я расставлял свои маяки, в сложных для прохода узких проливах – вешки и бакены. Все книжное, попадавшее мне в руки, сначала проходило испытания на прочность и устойчивость скелета, затем - на способность самостоятельно двигаться, и уже потом – на маневренность и дальность передвижения, направление коего, в принципе, не имело значения. В какой момент мне пришло в голову создать нечто свое, хорошо помню. Это было лежа на Ляльке, с полгода назад. Я как раз кончил и уткнулся лицом ей в шею; а она все возилась подо мной, постанывала, подбирая последние крошечки наслаждения. Расслабленно вздрагивая вместе с ней, я вдруг подумал, что половой акт между мужчиной и женщиной – это ведь как сама жизнь! Начало – ласковое рождение; неровно ускоряющийся ход – суровый жизненный процесс, а мучительный оргазм - апофеоз смерти. Спустя минуту как любимая, в последний раз выгнувшись, приподняла меня рабочими мышцами живота, пронзительно завопила и стихла, я сполз с ее тела и нашептал свое глубоко метафорическое сравнение. - Ну, ты... писатель... - еле слышно проскрипела полумертвая Лялька. Ну да, почему бы и нет, подумал я на следующий день, сидя на работе. Все лучше, чем и дальше ваньку валять, и, не мешкая, нацелился на роман. Составление перечня главных действующих лиц не вызывало никаких трудностей. По примеру многих знаменитых авторов - бытописателей своего времени (именно к таковым я себя сразу причислил), я ввожу в роман хорошо пожившего старика, как представителя старшего поколения; себя и жену – среднего, значит; моих детей и Ляльку с ее будущим первенцем (только не от меня!) – будут младшие. Действие разворачивается в наши дни, с отвлечениями в прошлое. Старшее звено, используя среднее в качестве посредника, передает свой богатый опыт младшему. Это обычная схема. У меня же старик полезет к детишкам прямо через наши с женой средние головы - в этом будет завязка и центральный конфликт. В палитре происходящего обязателен негатив. Необходим минусовый герой - молодой, энергичный, активно мешающий позитивному процессу. Не забыть, что все происходит под небесами – философский аспект и Теодицея. Главная сюжетная линия пришла мне в голову примерно такая. Глубокий старик (старый большевик, фронтовик, летчик-испытатель древних этажерок), увидев Ляльку (где-то: на улице, в вагончике подвесной канатной дороги, в катакомбах...), в нее влюбляется. Внешним видом она напомнила ему любовь его давно ушедшей молодости, пламенную и страстную (сослуживица, товарищ по партии, кассирша Торгсина). Волнуясь, как мальчик, он ищет с ней встречи, и, наконец, встречает (в парке, где Лялька катает коляску с младенцем - это обязательно). Младенец изначально был нежеланным, поскольку рожден от отрицательного героя (изнасилование; первая, почти детская и сумасбродная любовь; зов девичьей половозрелой плоти...), молодого, красивого и нахального подлеца, с шальными деньгами. Ее твердое «нет» будет ответом на его притязания на отцовство. Любовный треугольник: я, моя жена и Лялька. Обе любят меня, но Лялька - больше. Я же разрываюсь, не могу решить, поскольку - дети. Детская линия – вспомогательная. Они больше всего на свете любят отца. Но раз, случайно увидев Ляльку, влюбляются в молодую и красивую тетю. Она им становится как сестра; вместе качают младенца, доверяют ей свои детские тайны. Старик, при их с Лялькой ежедневных встречах в парке, не претендуя на близость, пытается навязать ей свое устаревшее мировоззрение. Заметив признаки, я энергично этому препятствую, объясняя неокрепшей душе приметы времени. Отрицательный герой вновь грубо вторгается в лялькину жизнь (крадет ребенка; режет себе вены в ее присутствии; у нее на глазах занимается любовью с чужой девкой...). Она бежит за помощью ко мне, куда же еще. Я разбираюсь с молодцем, заодно и с надоевшим ей стариком (силовым способом; уговорами; привлекая общественность...), требую у обоих оставить Ляльку в покое... Дальнейшее в голове еще не сложилось, потому как времени с момента возникновения замысла, прямо скажу, прошло не так много, может, дней пять. Кроме того, с этой моей унылой, осточертевшей работой – что-то ведь делать все равно приходится, с детьми и с разными домашними проблемами, его, времени, как всегда, катастрофически не хватает. Даже на Ляльку - еще одна причина для расставания. Ну вот, механизм сочинительства, значит, на этом месте включился, и я почувствовал себя как бы внутри своего ненаписанного романа. Действительно, из пятерых главных действующих лиц, четверо присутствовали здесь, в кафе: я, Лялька, древний старик (судя по облику, явно с потенциями на мировоззрение) и молодой подлец, оказавшийся еще и ворюгой и точивший зубы на Ляльку. Не хватало только жены. - Ну, что скажешь, дядя?.. – приставал ко мне Митька. И, видя мое замешательство: – А... не говори, давай лучше выпьем. Он налил мне в рюмку Михаила Львовича; чисто механически чокнувшись, я выпил. Лихорадочно размышлял. В принципе такое, конечно, невозможно. Но, тем не менее, случилось. Вот, мы все здесь, Лялька пляшет, и что-то между нами неминуемо произойдет. А я не хочу – прислушавшись к себе, я понимал это и чувствовал, - чтобы происходило! Пусть все останется, как есть! Не надо никакого романа, единственное желание: как есть... Музыка кончилась, музыканты взяли перерыв, и к столику подходила Лялька. Легкой танцующей походочкой, вся взмокшая и растрепанная. Я начал приподниматься навстречу – увести, схватить за руку, и ходу, срочно. Но Митька-стервец опередил: - Садитесь, мадам, милости прошу. Коньячку?.. - Да, да, пожалуйста... - обняла меня за шею, поцеловала, - а то потряслась, совсем вроде как трезвая стала. Нехорошо... – улыбнулась ворюге одной из обворожительных своих улыбочек. Я молча опустился на стул. Митька уже наливал. - За милых дам, за милых дам... - пропел он на удивление мелодично, я бы даже сказал, хорошо поставленным голосом, - мы все немножечко поддам... Мы выпили, и через пару минут я опять выбыл. Выход из этого состояния всегда, как щелчок. Щелк – и ты уже сидишь, нервно озираясь по сторонам, приходишь в себя. Хотя и чувствовал себя хорошо, но на этот раз долго не мог понять, где нахожусь и что делаю. Седая голова какого-то старика на моем плече; грязный стол - вся скатерть в пятнах и весь завален объедками; очень громкие, бьющие по ушам рваные звуки, так называемой, современной музыки. Женский голос рядом позвал: «Рома»; у меня в мозгу всплыло «роман», и все встало на свои места. Оглянувшись, я увидел Ляльку и Митьку пляшущими. Роман продолжался, хотя действие его разворачивалось совсем не так, как задумывалось. Я с трудом разбудил Михаила Львовича. Ох, напился, насвинячился, думал Михаил Львович, сокрушенно крутя тяжелой головой и извиняющимся взглядом глядя в лицо незнакомому мужчине, сидящему рядом, вполоборота к нему. Где-то, кажется, он его уже видел... Вспомнились перепитии сегодняшнего дня, горе, вот так незаслуженно его постигшее. Захотелось кому-то пожалиться. - А знаете, у меня деньги сегодня украли, - сказал он. - Всю пенсию. – Пожевал губами. - Еще, бумаги в портфеле были, научные. Впрочем, бумаги – ладно, ничего особенного… Я, видите ли, бывший химик, ученый, - счел нужным пояснить. На похоронах моего старинного друга, бывшего однокашника и сослуживца по институту, его вдова отдала мне папку с недописанной статьей. Нашла в письменном столе умершего и отдала... просто так, знаете, без каких-либо с моей стороны обязательств. Все собирался пристроить статью в специальный журнал, да так и не удосужился, таскал только зря в портфеле... Мужчина, чтоб лучше слышать, придвинул ухо, молчал. - Да, так вот… украли. А я возьми и грохнись с расстройства. Хорошо, парнишка помог, потом сюда пригласил. Сказал, в качестве компенсации. Добрый. Наверное, деньги лишние завелись... Лицо у мужчины почему-то перекосило, но он продолжал молчать. - Вот так, работаешь всю жизнь, - продолжал Михаил Львович жалобным тоном, - никому плохого не делаешь. В Бога веруешь. А Он тебе – раз по башке, и живи дальше, как знаешь. Как же это?.. Вот, к примеру, воры, грабители разные, насильники-душегубы… живут себе - в ус не дуют! А если ты честный, да порядочный… тогда Он испытывает. – Михаил Львович вздохнул. - А что мне проку в Его испытании? Целый месяц голодным ходить, да по соседям побираться - в этом что ль прок?.. Ты отними у имущих, у воров и грабителей тех же, да отдай бедным – вот это я понимаю! Раньше, при Ленине-Сталине так было... – Он снова вздохнул. - А может, лучше, чтоб не допускал воровства, - открыл рот мужчина. - Может и лучше, да невозможно, - Михаил Львович явно обрадовался завязавшейся, наконец, беседе. – Человек – така-а-я скотина! Зависть его гложет, а любить и трудиться по-настоящему никак не желает... Легче украсть. - На Бога надейся, а сам не плошай, - назидательно сказал его собеседник. - Вот у вас портфель увели. А что бы вам не растяпствовать, глазки-то не закрывать и портфельчик покрепче в руке держать. Сами виноваты! Хотя, вору, конечно, тоже положено по заслугам... – Мужчина неожиданно прищурился. - Кстати, интересно: если б вам на вора вашего указали, что бы вы с ним сделали? -Я бы... - Михаил Львович мгновенно рассвирепел, лицо исказилось в злобной гримасе, - я бы его... убил. И еще, чтоб другим неповадно было, мертвого бы повесил... на площади, для всеобщего обозрения. И не снимал бы, пока совсем не сгниет. И, уж конечно, не хоронил бы, ни в коем случае, а отдал бы гиенам и шакалам на полное растерзание... - А с женой его, матерью и детьми что бы сделали, - подзуживал мужчина, - неужто тоже... чтоб неповадно? - Не... - трудно останавливаясь - лицо приняло озадаченное выражение, - проговорил Михаил Львович. – Не... что вы... Сын же за отца не ответчик. - Они ведь голодные без отца-то-добытчика останутся, так и так помрут, - продолжал язвить собеседник. – Сразу, может, оно помилосердней будет? - Ну уж, голодные, - помедлив, отвечал Михаил Львович, параллельно соображая, с чего тот на него насел. – Мир все-таки не без добрых людей. Вот, у меня соседка... выручает. - Вы говорите, не без добрых, - с непонятной целью давил мужчина. – Хорошо. А что вы, пожилой человек, проживший трудную, полагаю, жизнь в этой стране, можете сказать о добре? Птолемей говорит одно, Платон – другое, Достоевский - третье, а Ленин - четвертое. Тысячи писателей и философов всего мира и всех времен думали-думали, да так ничего и не придумали. «Добро есть квазиэкзистенциональное...» - начал он, похоже, какую-то цитату, но тут же сам себя оборвал. – Ну?.. - Что ну? – начал сердиться Михаил Львович. – Квази... квази... Добро – это когда никому не мешаешь и делаешь добрые дела. Все. Тут, совсем некстати, ему вспомнился мальчишка, просивший на мороженое, и на несколько секунд он запнулся. - Дал бы, если б у самого было, - вырвалось вдруг нечаянно. А сейчас вообще... - Что дал бы?.. что вообще? – не понял собеседник. - Да, ладно, - отмахнулся Михаил Львович, - ничего. Говорю, добро – это когда по-божески. А все остальное – зло. - Ага, - как просиял незнакомец, - значит, все зло, творимое в мире - это не по-божески. И кто ж его делает по-вашему? - Люди и делают, по наущению дьявола, - ответ, как говорится, простой. - Да, да, знаю. Страшного такого, рогатого и хвостатого, - уже вовсю веселился мужчина. Его лицо заиграло морщинками, глаза лучились от удовольствия. Вдруг стал серьезным, наклонился, таинственно понизил голос: - Про Теодицею-то слышали?.. Митя плясал от души, самому нравилось. Тело ходило ходуном, как бы независимо от головы, никак с ней не сообразуясь. Сейчас оно подчинялось только ритму, ставшему уже совершенно бешеным, заставлявшему вихлять бедрами и выламывать руки и ноги в безумных па. Рядом скакала Лялька, глядела только что не влюбленным глазом. Народ постепенно отваливался, покидал танцплощадку. Скоро они остались вдвоем, и можно было носиться из одного конца в другой, выкидывая коленца и антраша под одобрительные возгласы присутствующих. - Во дают... сумасшедшие!.. - доносилось до Мити. – Давай, ребята... Музыканты, подначивая танцоров, ускоряли и ускоряли. Все кружилось вокруг, начали подгибаться ноги. Он споткнулся и, вылетев за пределы площадки, врезался в ближний столик. Не опрокинул, всего лишь наделал переполоху, и сейчас, лежа на спине, валялся рядом. Музыка прекратилась. Над ним, на фоне неостановимо пляшущего потолка, нависало дрожащее лялькино лицо, шевелились ее губы. Здорово тошнило, и не было сил подняться. Подбежавшие парни поставили его на ноги, препроводили к компании. Несчастная Лялька плелась сзади. Теодицеей, в свое время, я занимался основательно, но безуспешно. Мне, не слишком набожному человеку, была близка идея оправдания гипотетически существующего Бога в, действительно и на практике, творящемся на Земле зле. Логика рассуждений здесь примерно такая. Если Бог есть, то: - все сущее, живая и неживая природа – творения Его; - все действия и поступки творений Его, осмысленные и нет – по воле Его. Как следствие: добро и зло - на совести Бога; все происходящее, в частности, в мире людей – в сфере Его личной ответственности. Но: огульное осуждение Всевышнего за все зло, боль и страдания, причиняемые людьми друг другу, неправомерно, поскольку не существует ни точки отсчета, ни меры таковых. Условно: меньшее зло, причиненное человеку, есть добро в сравнении с ожидавшимся большим (к примеру, замена смертной казни пожизненным заключением); и наоборот, меньшее, чем, якобы, по заслугам, получаемое добро есть зло и разочарование (пример: надеялся на Нобелевскую, поимел почетную грамоту). Это означает: если Он есть, то уже заведомо оправдан... за недостатком улик. Правда, смущает эпикуровское сакраментальное: «желать и мочь». Может статься, что и желает, и даже может избавить наш мир от зла, но имеет причины отложить до лучших времен... А вдруг поумнеем!.. Оставив Михаилу Львовичу пищу для размышлений, и, сделав вид, что не заметил парней, волокущих пьяного, доплясавшегося, наконец, до ручки, Митьку к столику, я встал и отправился на поиски злополучного портфеля. Не хуже него я знал о существовании подворотни, и, исходя из краткости промежутка времени между актом воровства и появлением вора с обворованным в дверях кафе, даже не сомневался, что обнаружу его там, вопрос только в каком углу. Мне не пришлось раскидывать ящики; он валялся в незамеченном Митькой узком проходе, идущем вдоль складской стенки. Содержимое папки очень и очень меня заинтересовало. В самом начале научного труда, по дикому моему счастью совпадающего с направлением моих собственных исследований, давались разъяснения и таблицы, из которых следовало, что все, чем я занимался в университете последние годы - дорога, ведущая в тупик. Я и сам давно это чувствовал, но остановиться не мог - до боли жаль было потраченных усилий. Совершенно новый, я бы даже сказал, революционный, метод, использованный автором, открывал перед химической наукой в нашей отрасли широчайшие перспективы и необозримые горизонты – я это ясно видел, а в темпе пролистав до конца, просто понял, что, оттолкнувшись от этих промежуточных результатов, довольно быстро, лет в пять, достигну цели. Вставал вопрос: что делать в данной ситуации? Оставшись наполовину честным, вернуть папку ее нынешнему хозяину и, вооружившись авторским методом, проделать весь путь самому? или стибрить и получить колоссальный выигрыш во времени?.. Думал я, прямо сказать, недолго, где-то с минуту, придя к выводу, что в мои годы время важнее. Да и для человечества лучше, если плоды моего – не надо... нашего! - труда поскорее претворятся в реальность, необходимейшую, к примеру, в космосе и, несомненно, полезную в быту. Я посмотрел на часы. С момента моего исчезновения прошло не больше четверти часа; можно сослаться хоть на понос, хоть на золотуху, без разницы. Спрятав папку в другом углу двора (между листов ржавого железа, валявшихся здесь с незапамятных времен… завтра заберу) и закинув портфель на старое место, я вернулся в кафе. Рыдая в голос, с искаженным мукой лицом, Митя подробно рассказывал, как его бес попутал. Михаил Львович слушал, и в груди его расцветала радость за этого человека, шире, за все человечество, способное таки к покаянию. Когда Митя заговорил про волну стыда, накатившую откуда-то снизу, про нерассуждающее его стремление вернуться, придти на помощь, он не удержался и тоже всплакнул. Девушка Ляля (прекрасное имя!), не отрываясь смотрела в искреннее, сейчас просветленное, лицо кающегося вора; положив ему руки на плечи, тоже плакала. Мужчина, после недолгого отсутствия вернувшийся к ним, стоял за спиной Михаила Львовича и по ходу рассказа хмыкал. Митя закончил нижайшей мольбой о прощении и торжественным обещанием, что никогда-никогда с ним такое не повторится. Когда таковая была мгновенно удовлетворена, а таковое с благодарностью принято, потянулся через столик – упала, вдребезги разбилась тарелка - и обслюнявил стариковское чело. В ответ Михаил Львович тоже, и многократно, лобызал грешника в лоб и щеки, смотрел в глаза добрым, невидящим от слез взором, а затем, в порыве чувств, в свою очередь, признался, что хотел опубликовать чужую ученую статью под своим именем, и просил за это извинения, а Ляля в это время гладила ему его старческие узловатые руки. Наконец, все успокоились, расселись и, наполнив бокалы, дружно выпили за неминуемо грядущее счастие человеков, в том числе, разумеется, здесь присутствующих. После этого Митя сбегал и принес портфель. Ни денег, ни папки с бумагами там, конечно, не оказалось. - Где деньги? – достав со дна и удивленно рассматривая пустой кошелек, заглядывая и шерудя в облезлых внутренностях портфеля и даже, для верности, разворачивая завернутый в газету бутерброд, спросил Михаил Львович. При этом очень смешно и глупо хлопал глазами. - Какие деньги? там что… были деньги? – встревожился Митька. - Пенсия, вся моя пенсия, я же вам говорил, - лицо Михаила Львовича снова принимало страдальческое выражение. – И еще бумаги, их тоже нет. – Он опять принялся рыться в портфеле. - Бумаги? какие бумаги?.. – мужчина пристально следил за его поисками. - Научные, остались от умершего друга… говорил же, – захныкал Михаил Львович. - Боже мой, - встряла Ляля, - неужто и их украли? уже потом, нашли и украли?.. Ах, сволочи!.. - Ну их, бумаги! Мне деньги главное... на что жить, - тут уже разрыдался Михаил Львович. - А сколько было? много денег-то? – спокойным тоном поинтересовался мужчина, глядя почему-то на Митю. - Много... Сказали... Какая такая у сторожа пенсия?.. – только что румяное лицо Михаила Львовича на глазах становилось сморщенным и серым, приобретая почти что трупный оттенок. - А давайте мы вам дадим, раз жить не на что, – за всех пожалел старика мужчина и сразу полез в карман. - Да, да… давайте, - закричала Ляля в восторге, чуть не отрывая замок на своей сумочке. - У меня нет, - хмуро произнес Митя, показательно ощупывая все карманы по очереди. – Когда упал - помнишь, Ляля? – бумажник выкатился, и тю-тю... ищи его-свищи... Даже за стол заплатить нечем. - Я заплачу, - сказал мужчина кротким голосом, знаком подзывая официанта, - надо же людей выручать. От всего происходящего Михаил Львович обалдел. Кража, потеря, можно сказать, всего, и смирение перед волей Его; потом вдруг шикарный ресторан, хорошая еда и коньяк; потом счастливое обретение безвозвратно уж, казалось, утерянного... и снова туда, в полнейшую безысходность... И, наконец, все устраивается наилучшим образом. Всего-то… добрые люди попались!.. И вокруг все такие же, не дадут пропасть старику... - Он погладил чешуйчатую кожу портфеля. - Да... – вспомнил с чего-то, - расскажите про Тео... Тео... как ее там?.. Митя пришел домой поздно; но не так, чтобы совсем, мать еще не ложилась. Отдал деньги, вздохнул с облегчением: все-таки не привык, жгли они ему карман. Попили чайку. За столом набрехал, что, вроде как, разгружал вагоны и, значит, честным путем заработал. Потом, не поленился, пошел, поцеловал спящую сестру в щечку. И отправился спать. Завтра, решил, встану-ка вот, пораньше да - хватит баклуши бить! – пойду в артель наниматься. Я позвонил жене, под сдавленный лялькин гогот соврал про очередную командировку. Прежде, чем нам ложиться в постель, раздел и общупал ее всю, все ее аппетитнейшие местечки. Перед зеркалом, да еще при свечах – очень возбуждает!.. После необычайно бурно прошедшего акта, уже отвалившись, уже окончательно повернувшись ко сну на правый бок, все еще ощущал ее нежные ягодицы своими. И тут вдруг вспомнилось и подумалось: а Теодицея-то – это ведь серьезно! И, главное, правда! Добро и зло в человеческом мире перетекают друг в друга с такой неимоверно стремительной легкостью, что только Он (мы-то – слабые, не сможем, не выдержим!.. взять хоть меня, или Митьку – во, вор!.. да хотя бы и Ляльку мою–распутницу, вместе с Михаилом Львовичем – несостоявшимся плагиатором, да хоть всех окружающих... – одним миром мазаны!), нами же – как условие: навсегда, покуда живем! – оправданный Бог, способен принять на себя всю тяжесть вины, а также понести справедливое наказание. Отныне (конкретно, с сегодняшнего дня) я, лично, условие выполняю. Потому что, хоть и понимаю, что писатель из меня никудышный, но верю твердо: роман состоится!.. Аминь! *(с греч.) Theos – Бог; Dice – справедливость © Джон Мили, 2013 Дата публикации: 12.08.2013 20:41:25 Просмотров: 1902 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|