1+1=1. Роман. Часть 6.

Никита Янев

Форма: Роман
Жанр: Просто о жизни
Объём: 80692 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Часть 6. Я.

Фуф.
На завтрак две варёных сосиски и два яйца вкрутую, на обед белые щи, на ужин яблочный пирог шарлотка с чаем, для ночного перекуса над книгой Сэлинджера «16 хэпфорда», два пирожных «трубочка», два «эклера» с заварным кремом, две слойки с клюквой с чаем с лимоном.
Утром переписать рассказ «Око Господа» начисто, перепечатать на компьютер 37 главу повести «На пенсии», прочесть повесть «Соловки» трёхгодичной давности, лекарство от забвения. Была реклама в аптеке, я рассказал Марии, мы очень смеялись: на остановке автобуса стоит дядечка в шляпе, с портфелем, галстуком, зонтом, в пиджаке, носках, сандалях и без штанов, конфуз среди прохожих, надпись на рекламе, чтобы не забывать, хренолин. Вот так и у меня, чтобы не забывать, повести, рассказы, романы, стихотворения, элегии, оды, эссе, статьи, учебники на самом деле письма никому никому, папе, маме, бабушке Поле, Николаю Филипповичу Приходько, военному матросу в отставке с Соловков, который лёг полежать на топчан после сытного обеда в гостях у дочки в Кирове и умер. Жена Надежда говорит по телефону, куда вы его дели, я вам его живым посылала.
Пете Богдану, писателю, мануальному терапевту, врачу, написавшему медицинскую, беллетристическую, философскую, исповедальную книгу, как прожить 150 лет, себя простить, на мостик стать и спать уйти от интеллигентского противопоставления, тварь ли я дрожащая или право имею. Попенял супруге, что пыльно в доме, задыхается, лёг и стал баловаться, издеваться, что помирает, пока она поняла, что всё на самом деле, пока приехала скорая, он уже отошёл, недавно отмечали его сорокалетие, теперь уже мне столько, тоже «проблемы со здоровьем», у подруг жены мужья тоже кругом доходят. Это что такое? Кругом инфаркты, эпилепсии, вялотекущие онкологии, церебральные параличи.
Антонине Мельник, главному редактору газеты «Соловецкий вестник», жене Самуилыча, другу Седуксеныча, которые друг друга не любят, соседи в коммунальном бараке, за то, что один думает, что всё по настоящему, другой думает, что всё не по настоящему. Друг друга глушили музыкой в отместку на полный оборот руля, Седуксеныч Самуилыча Башлачёвым, Самуилыч Седуксеныча Цоем. Один писатель, который не пишет ни хрена, другой резчик по дереву, не ремесленник, а поэт, мыслитель. Один пьёт и живёт с местным дном, сначала не пошёл в монахи, потом от такой жизни не уехал к матери, потому что на кого же он кошку Анфельцию и пса Левомиколя бросит. Другой переехал на зиму, а потом на весь год в Москву для перфоменсов, сезонных работ и информационных потоков, и чтобы обеспечить долгую просветлённую старость себе и своему гуру, который в нём встроен в чакрах.
Она похожа на Александра Башлачёва, ничего не боится и всё понимает. Мы недавно делали ремонт в нашем неблагополучном одноэтажном доме, последнем в Старых Мытищах в дочкиной комнате, клеили обои, шпаклевали стены, клали линолеум, дочка включила магнитофон, я разлюбил шум, любой, музыкальный, словесный, кроме шума дождя, прибоя, ветра, веток, но тут подумал, надо же, Башлачёв казался самым прямолинейным и наивным. Что Цой с гитарой, Гребенщиков с медалью, Шевчук с фонарём только его переложенья на язык сцены, искусства и государства. Она улетела в 97м, когда мы с шестилетней Анькой и рюкзаками приехали сторожить хутор не за деньги, только бартер, душу в обмен на душу, деньги всё время обманывали населенье, на протяжении лет десяти.
Сергею Морозову, пароходу, тогда он был экскурсоводом, который в одном документальном фильме перед смертью говорит, что неверующих нет, потому что время это ответственность за место. Капитану Останину, пароходу, мы с ним из разных тусовок, он из простых, я из сложных, он пошёл выручать корабль по первому льду, заводить заглохший двигатель и сказал в тумане впереди, ребята, кажется, я тону. А я догадался, что вот кого, на самом деле, называть пароходом надо было, капитан музейного катера – работяги, теперь капитаном бывший брат Богемыч. Майору Агафонову, начальнику Соловецкой милиции, которая всегда на высоте была и осталась в деле розыска и профилактики преступлений. Если не дети Глядящего со стороны обворовали, значит дети Рысьего глаза, третий вариант самый вероятный, что все вместе, и ещё один срок условно, потому что не сажать же. Да здравствует Соловецкая милиция, самая Соловецкая милиция в мире, да здравствует патриархальный уклад, самый патриархальный уклад в мире.
Советские здравицы мне напомнили постмодернистический перфоменс. Когда новый директор музея открыл обширную пропаганду под это дело подписались отечественные художники и их друзья из-за кордона. Потом эту контору прикрыли, потому что эта лошадь тянула в совсем другую сторону. Называлось: Артангар. Приезжали художники, музыканты, поэты откуда угодно. Сначала на свалке и помойке выросли трёхметровые игрушки из свалки и помойки, что жизнь, оказывается, свалка и помойка, из которой каждый раз получается конфетка энергией новых подростков, а потом снова свалка и помойка.
Потом два муляжа на разрушенном причале рыбу ловили рамой от сети, а рядом сидел грек Костанжогло военный моряк в отставке, мой земляк, запорожец, с женой, настоящие, живые, забрасывали снасть на треску, смотрели на закат и думали, что жизнь это искусство, надо только быть хитрым и местным, чтобы уметь распорядиться прожить уютно. Муляжи были не согласны с такой трактовкой искусства, но молчали. Они думали, если всё по настоящему, Спаситель, действительно приходил на землю, зачем говорить слова и беситься, нужно молчать и молиться, и тогда история станет природа, а природа история. И по-своему были правы.
Так думал я по соседству на Тамарином причале одной ногой в могиле всю дорогу, потому что папа болгарин, а мама русская, потому что папа эпилептик, а мама юродивая, потому что папа кололся и тащил воз по жизни, а мама всю жизнь любила Москву как чеховские дамы и мужчину с иконописными чертами, потому что спала под божницей в детстве. И вот я был москвич, соловчанин, писатель, рыбак, одной ногой в могиле всю дорогу, переглядывался с другими рыбаками, кто больше ловит, а на стометровой смотровой вышке на Тамарином причале был другой постмодернистический перфоменс. Музыканты из ближнего и дальнего зарубежья играли джаз на саксофоне и конструкциях причала вместо ударных, в небо неслось вместе с шумом: да, конечно, в нас есть мусор, но рядом с этим морем, прошлым, кровью, несправедливостью, халтурой, фарисейством, крестом Господним, всегда раной разверстой в воздухе, разогретом год от года сильнее, всегда фомам неверующим в уверенье, наши переглядыванья с рыбаками, кто больше ловит селёдки на пустые крючки, словно у селёдки сеанс массового суицида. На самом деле сразу глаза отводим, лишь только глаза натыкаются на глаза, потому что эти напоминанья неуместны, литература. Все и так всё знают и про то, что в лабиринтах одиночества смерти я только лабиринты бессмертны, сколько живого сумеют взять в себя, столько останется живо. Молитва, «скорей бы смерть», и молитва, пытка счастьем чтобы продолжалась. И что, в конце концов, это не наше дело, кого кто больше любит, Христа или Иуду.
Поэтому директор музея прикрыл эту контору, искусство становится всё меньше органичным, всё больше юродивым, сплошные трупы. Ему для отчётности нужно было другое: ярмарка тщеславия жизни. И он её устроит. Будут ходить корыстные торговцы и выдавать грязь за культурные наслоенья и даже не ведать насколько они не жулики, а правы. И дамы в салатовых мини–платьях с мобильником в одной руке и банкой пива в другой, с драконом на поводке, с тоской в очах по принце, ланцелоте, женихе из сказки и рассказывать по мобильному телефону никому никому, что здесь весело и много приключений, а вчера так наелись саке и соте, что сегодня руки трясутся на распродаже. Литературный жанр, жизнь рассказывает жизни, что жизнь происходит во время жизни, а вовсе не приспособление делового человека мобильно решать вопросы.
Соседка, Гойя Босховна, говорит, Никита, я ввела вас в заблуждение, завхоз Вера Геннадьевна сказала, что деньги за ремонт квартиры по товарным чекам возмещаются только владельцам неприватизированных квартир, а у вас приватизированная. Я сказал, да мы особо и не рассчитывали. Она сказала, ну чё, они бы вам помешали, лишние деньги. Я сказал, мы бы не отказались. Она сказала, но ничего не вышло. Я сказал, ну и хрен с ним. Она подумала, парень, конечно, хероватый, потому что не наш, но для него ещё не всё потеряно, славный. Я подумал, «фуф».
Ну, я понял, да, я понял. Про два я. Попробуй, расскажи. Рукопись. Деньги. Работа. Дом. Книга. И рядом, жанры, нищета, юродство, болезнь, смерть. Я боюсь. Не бойся. Ещё есть время. Ничего не бойся. Зоны, наслаждения, истерики, одиночества, ничего не бойся, ты с нами. Что я два, я и не я. Не я – не я, потому что в нём столько я, сколько есть на свете будущих, бывших, нынешних деревьев, рыб, имён, сплошная линия горизонта, папа, мама, Сталкерова Мартышка. И я перестанет быть я, настанет смерть, когда я перестанет бояться смерти. Что я не станет, замучат, устанет, разочаруется, восхитится. Так что я это как болезнь, оно всё понимает, но ничего сделать не может, оно ещё не умерло, надо терпеть.

Драма.
Нелепость распускает лепестки
Во всём, что тайно ждёт плодотворенья
Когда душа больна и нечутка.
Наверное, становятся поэтом
В налитой тёмным воздухом природе
Теперь, когда не больно видеть.
Когда рубцы все вобраны и впиты
Одной большой нерастворённой болью
И отодвинуты дарующей рукой.
И вечно молодое нежно хочет
Свои новорождения осмыслить
Сей кажущейся мертвенностью слов.
Что ж, предъяви тогда свои услуги,
Но не забудь, откуда ты пришёл.
Из третьей Московской элегии.
А что я могу решить? Я уже не смогу выбраться из этого круга, Соловки, Мытищи, Москва, Мелитополь, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы. Может быть другие, а я нет. Но, в общем-то, этого и не требуется. Я просто должен решить, что я должен сделать, и так сделать. Одно это подарит такой благодатью потщиться, сколько ты можешь, никто не требует больше, ни Христос, ни Иуда, что на этой энергии и благодати напишутся ещё 33 романа, вот тебе и занятье на пенсии по инвалидности. Он заслужил покой, он не заслужил света, Булгаков не понял, такой покой превращается в безумное беспокойство, каждые 20 лет слать с того света телеграмму вдове, «фразу Сталину в финале убирайте», «фразу Сталину в финале вставляйте».
Ну, например, я не должен лезть в начальники. Да я и не могу туда полезть, для этого нужен другой живот, живота только два, с дырой в животе и кубиками. Конечно, их очень много, но не нужно много путешествовать, чтобы понять, что вся полнота животов исчерпывается этими двумя животами и их свойствами. Что я буду делать со своей дырой, вот это собственно и есть занятия, одной дырой уловлять другие дыры. Прочесть «Медею» Эврипида и подумать, на острове Советский в Северном Ледовитом океане живёт Вера Верная, вождиха, несамоубийца, неубийца, жена мужа, мэр города. Она за ним пошла как Медея за Язоном, девочка за мужем на край света и родила от него четырёх. Потом он её предал, но она его не бросила, ушла в изгнание, дала ему очухаться, вернулась с детьми, стала начальница.
Он теперь прибежал ко мне и повёл червей копать, чтобы я не подумал, что у местных червей не выпросишь из навоза и что это очередное предательство. Она в церковь не ходит, но если и есть где православие, то вот оно. Что я могу ещё сказать? Было ли искушение Медеино, когда вьюшку на угарной печи задвинула, чтобы всем уйти. Как в последний момент очнулась, вытащила всех на снег, кричала, «не спать», плакала, тёрла снегом детей. Что я стукач? Что это было за излучение?
5000 лет назад на остров Большой Советский в Северном Ледовитом океане приплывали берсерки со светящимися глазами от обжорства мухоморов и белоглазая чудь, женились друг на друге и каменные лабиринты строили про то, что лабиринты одиночества смерти я бессмертны после тупика и озарения как у Льва Николаевича Толстого в рассказе «Хозяин и работник», стало быть, и перед этим. Как 500 лет назад монахи это видели в образе православного святого митрополита Филиппа, который всё мог как Маугли, и соборы строить, и себя закланывать. Как 70 лет назад здесь ленились даже расстреливать из минимума гуманизма, мол, нам тоже умирать, сталкивали с горы с бревном на ноге, умрёт и так. И правда, пока летел из белогвардейца, красноармейца, батюшки, крестьянина превращался в ангела.
Мне же остаётся только видеть. Безумная Вера Верная выбегает из березняка на Плотичьем озере, «ага, попались», говорит. «Иногда прихожу на ночь, а потом не могу уйти, хоть там вопросы не решаются, сижу до следующего вечера». Хоть там в озере вокруг голого крючка окуни, язи, плотва с ртами как буква о плавают и недоуменно пожимают плечами, мол, чё она? Пока с неба сходят ангелы с резолюциями. Мария пришла к начальнице просительницей и говорит, мы вам ещё не надоели? Такая светская фраза есть. А начальница начинает плакать, и руки целовать, и рассказывать эту историю, которую я вам рассказал, не стукач. А я думаю, это и есть страна, единство неэкономическое.
Я думаю, неужели уже начался третий век русского ренессанса, а я как-то пропустил за припадками, самая словесность, самая социальность, самая слава, русские слоны самые слоны в мире? В поколении дедушек за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сажали в психушку сначала, а потом высылали за бугор в тьму внешнюю, в нашем поколении про хорошую книгу делают вид, что её нет и даже не делаю вид, что ещё обиднее. Это как в анекдоте про неуловимого Джо. А почему он неуловимый? А кому он, на хер, нужен. А потом я думаю, что это как рай земной, на грани ереси, после всего. После апокалипсиса всё превращается в сплошной кайф, душе надо как-то быть с собой, какие-то занятия, книгоиздательство, учительство, пенсионерство, мэрство.
Приходит Чагыч и говорит, сначала нищетой надавили ангелы, потом начался исход, потом эпидемия смертей, самоубийств и прелюбодеяний подчёркивали начало нового режима, который можно назвать так, искушение корыстью, и вообще. На острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане, после искушения властью и искушения безвластием, и вообще. А я думаю, да нет, мне нужно только ездить и рассказывать никому про своих героев, Мелитополь, Мытищи, Москва, Соловки, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы. А деньги, книги, дети, дома, женщины, машины это как работа, но не моя, а страны, если есть страна, а Чагыча, если нет страны.
Я беру на себя, что я буду видеть, он берёт на себя, что он страна. Что это всё один раз. Что после следующей любви ещё будет следующая, и что наши дети, добрые и злые юродивые, станут ангелы и будут с звезды на звезду перелетать и думать тоску, которая ничем не отличается от нашей казёнщины, как я в армии, когда старшина Беженару достал месяцем гауптвахты и полугодом нарядов вне очереди, смотрел в упор на стену в казарме, плакал и думал, одно из двух, или я всегда, или она всегда, и мне становилось жалко себя, её, старшину Беженару, страну. Именно это я и называю островом Большой Советский в Северном Ледовитом океане, именно это я и называю, Неуловимым Джо, писательством.
Куда 5000 лет назад приплывали берсерки, 500 лет назад не пускали женщин, потому что они нечистые, а мы чистые, 70 лет назад надо было сначала всех убить, а потом пустить себе пулю в лоб, чтобы уже на земле настал наконец рай. На самом деле, для одного и того же. А языческий бог Бер подглядывал из-за берёзового ствола, а я оборачивался и думал, вор или оборотень, когда жил на острове смотрителем. За чем я там смотрел и просмотрел я или не просмотрел? Не знаю, мне кажется, что там и нет никакого меня. Папа, да, с его скорой помощью, психушкой, армией, подставлять, подставляться, службу тащить. Дедушка, да, и один, и другой, с его, твоё дело умереть, когда тебе прикажет родина. Если там и есть какой-то я, то это стена, страна, казёнщина.
Мне кажется, что когда Чагыч это понял в 60 лет, то он стал беситься. С другой девочкой на Альфа Центавров улететь и там основать общину бессмертных, как раньше с предыдущей девочкой на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане. Но Вера Верная его победила, а бог Бер стал с лицом Христа, а кругом летают ангелы, по данным общества «Память» 175 тыс., по данным некоего мистического источника 3000000, но в масштабах всей страны эта цифра вырастает до 100 000 000, вместе с войнами и переселениями. И всё мало, история продолжается, чтобы дети Веры Верной и Чагыча стали тоже с лицами.
Ренессансная мадонна и Постсуицидальная реанимация, которые как Лия и Рахиль, жёны Якова, обе понесли. Одна каждый день рожает, чтобы чужое стало своё, другая станет монахиня, потому что чужого не окажется. Братья Саам и Ирокез, мы все рождаемся индейцами, знающими, что мы не главные, а земля главная. Потом в течение жизни получается, что мы главные, а земля не главная, и мы делается инопланетянами, драим машину до янтарного блеска, а тряпочку за забор выбрасываем, в тьму внешнюю. Так мы попираем главное, что индейцы приходят не из ниоткуда, а из матери, и главного не становится. Так мы делаемся мутантами, у которых нет главного, богоборчество, любимая тема Достоевского, как автоматчики охраны одежду Христа в преф разыгрывали в моей сторожке на Хуторе, пока Ноздрёв и Чичиков, гоголевские герои, начальники лагеря особого назначения, Ногтёв и Эйхманс, решали, какой смертью казнить Христа, политической или уголовной, посмертно реабилитированного.
Я пишу с натуры, это четыре семьи в одном неблагополучном одноэтажном доме, последнем в Старых Мудищах. № 1, Грибов, 120 кг живого веса, говорит, жена умная, дочь красивая, чего тебе ещё делать, ходи, рисуй как видишь. На предыдущей квартире сосед Комиссаров говорил, рисуй, тебя никто здесь не тронет, местный тысяченачальник, почему-то они решили, что я художник. Грибницева, Грибёнков, Грибёнков Никитка Второй, индейцы вырождаются, спиваются, ругаются, но ещё помнят, что это было, явно было, главное. № 2, Гойя Босховна Западлова, Базиль Базилич Заподлицов, дочка Цветок, инопланетяне, по-настоящему не получается ни погубить, ни полюбить. Это единственный наш залог, если злодейство уже было, то его уже больше не будет. № 3, Пьянь, Срань и Дама, как ни странно, я подумал, будет свадьба у дочки Цветка, на свадьбу не позовут из квартиры № 3 и из квартитиры № 4, мутанты и послеконцасветцы, потому что одни слишком свои, водка, бабы, наркотики, другие слишком чужие, сплошные книжки, картины и разговоры про умное, что всё главное, что неглавного просто нет, что это, конечно, ещё не последняя серия, да её и не будет, последней серии.
Что я и не я тоже неглавное сначала, как у мутантов, а потом главное, как у послеконцасветцев. Они оказываются ближайшими сподвижниками. После конца света всё зона, хоть материнская утроба, хоть нимб вокруг всякой головы. А потом казённая, армейская, казарменная стена начинает посылать благую весть. Старшина Беженару кричит, рядовой Янев, вернитесь в строй, кто-то говорит, да пошёл ты, п***рас. Саам и Ирокез, братья, сыновья Веры Верной и Чагыча, местных вождей, должны сначала сделаться индейцами, потом инопланетянами, потом мутантами, потом послеконцасветцами, чтобы сначала любить любить, потом полюбить любовь, потом стать любовью любви, чтобы так бог Бер сделался Исусом Христом. Чагыч и Вера Верная всё, что могли уже сделали, на конце света общину построили. Теперь дело в лице. Поэтому я там и очутился.
Чего я попрошу за рассказ, как за хорошо сделанную работу, медаль, у русской литературы, которой нет, про что один дядечка передачу снял по телевизору, который отвечал за то, чтобы она была. Я попрошу так, Господи, сделай так, чтобы Ма, Валокардинычиха, Седуксеныч, Вера Верная, Чагыч позвонили и сказали, Никита, ты почему не едешь, чёрт, ты же обещал. У нас тут без тебя плохо пошло. Хоть на месяц-то приезжай. Такие передачи делаются очень просто, приглашаются люди, которые кормятся смертью литературы, а ещё политики, шестёрки пахана-населенья, что, «девочку, мальчика, чесать пятки, романиста?», на ток-шоу «Русская литература мертва?», а в конце приделывается патетическая концовка перед рекламой, мол, ты давай, русская литература, трепыхайся там, а мы поглядим. А куда мы поглядим, если ничего, кроме русской литературы не осталось, вины и обиды, сплошное богословие, казённая, армейская, зоновская, казарменная стена. Дантова «Божественная комедия», Гоголь, Достоевский, Толстой, ад, чистилище, рай, любить любить, любить любовь, любовь любви. За хорошо сделанную работу медалью стать. Медали тоже бывают разные. Как у рок-музыканта Гребенщикова и как у генерала Лебедя. За заслуги перед отечеством четвёртой степени и за заслуги перед отечеством первой степени.
Потому что жизнь, кажется, уже повернула не столько на вторую половину, сколько на то, что всё по-настоящему и понарошку. Подростки ещё обижаются очень, как писатель в «Сталкере» Тарковского обиделся на Сталкера, «ты, лицемерная гнида, решаешь, кому быть любимцем, а кому лезть в мясорубку». И Сталкер, «я ничего не решаю, вы сами выбрали». «Что я выбрал, одну длинную спичку из двух длинных?» Так и подростки, чмить или быть чмимым, одно тошно, другое страшно, надо отмазаться как-то, а отмазаться нельзя. И вот моя драма, что всё это по-настоящему и понарошку. Что потом мы умрём и увидим, что всё это было понарошку, как проверка на гнилость, чтобы Бог стал Богом, а потом ещё стал Богом, а потом опять стал Богом, поэтому всё по-настоящему в жизни, как толстый сержант милиции в Мудищинском ОВД вставляет «ёбт» неизменно прежде всякой фразы, западло, всё западло.
Так я понял про драму, что драма действительно дальше, после комедии жизни, после трагедии смерти. Приходит актёр на сцену, который был Богом, не могу сказать смиренно частью, потому что как капля не сольётся со всей водою? И говорит, давайте, подносите мне кайфы, и становится подросток. Не важно, кто у него папа, президент Сутин или бомж Аляска, смысл один и тот же, что он пуп жизни, а жизнь этого не знает, так начинается по-настоящему и понарошку. И вот природа театрального искусства, сценического наслажденья и катарсиса древних греков, чем лучше, тем хуже, чем хуже, тем лучше. Жизнь вознесёт и опустит, как я с подростками дрался на Соловках в Белом море на монастырском причале, что они сказали, не ссыте на моих жену и дочь, на себя бы стерпел, просто бы втянул голову в плечи и сделал вид, что задумался или не слышал.
А потом стал писать как заведённый книги про то, что мы умираем, включаем телевизор, а там белая рябь. И я себе придумываю всякие медали и наказанья, чтобы не прекращать работу, потому что очень устал. Что поеду на остров в Белом море и там буду сидеть на камне, ловить рыбу, смотреть на деревянную церковь и петь частушки на пенсии по инвалидности в отпуске в командировке в ссылке. А церковь будет трястися, и остров будет трястися, и я буду трястися, потому что он не камень и не изверженье вулкана, и не конец света, а спина рыбы, которую я ловлю уже лет 40, не считая предыдущих 7000 по Библии и 30 млн. по биологической энциклопедии.
А что до конца света, то, что же, динозавров жалко и людей с именем и виною, а больше всех жалко тех, кто всё это вместит и станет ангелом небесным, бездомным домом для Бога, пока мы белую рябь смотрим по всем каналам. Вот работка, не приведи Боже, как у того милиционера, после которой только пить, спать и не просыпаться. Вижу ли я самого Бога? А заслужил ли я такую лычку? А потом, я, может, самый квёлый, как моя собака Блажа, юродивая и похотливая как смерть. Посмотрите, все эти паханы, президенты, террористы, антитеррористы, грузчики, менеджеры, сыщики, редактора, индейцы, инопланетяне, мутанты, послеконцасветцы и их жанры. Трагедия, буффонада, шут короля Лира, труп Антигоны, постмодернизм, неохристианство, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка, стукачество, юродство.
Они как мой папа и поэт Пушкин, много красивее меня, вот у них и спросите, но спрос должен быть аккуратный, чтобы они не начали ломаться как целочка на воздушном шаре, что они тоже заслужили отдых. Спросите их так, «что по-настоящему и понарошку?» И всё, а дальше, это как закрытые фонды бывшей Ленинской библиотеки и как уничтоженные архивы КГБ СССР: «Смерть есть? – Да». «Смерти нет? – Нет». «Жизнь есть? – Да». «Жизни нет? – Нет». « Бог есть? – Да». «Бога нет? – Нет». В общем, это как ксива, доставшаяся тебе от твоих папы и мамы, а им доставшаяся от их папы и мамы, там токо загвоздка с первыми папой и мамой, от кого они им достались, от динозавров или от Бога. А ещё это как криминальная крыша и государственная кормушка, сидишь на спине рыбы и тащишь её ей на спину, драма.

Седуксеныч и иероглифы.
Димедролыч сказал, они – нищие, на московских художников после того как три года прожил в достатке и прослужил менеджером по закупкам в богатой фирме. Но там ведь вообще дело не в этом. Они – художники. Интересует ли их слава? Да, интересует. Интересуют ли их деньги? Да, интересуют. Но само претворенье тщеславных интересов в рекламную показуху или место перед строем вкупе с местом в строю их мало интересует, или, по крайней мере, как у Ивана из русских народных сказок, оно само. Они не лицедеи, им не нужны виноватые, за это у них есть хлеб и вино, всё остальное – их ремесло. Димедролыч и Гриша сами были такие, поэтому очень обидно, что они всё забыли. Я назвал это предательством, но можно взглянуть по-другому. Димедролычевы иероглифы после работы это тоска по художеству, по всему, вместившемуся в рисунок после работы. Гришино воплощенье это реализованная Соловецкая островная мечта по жизни в мире, высокое ремесло за большие деньги, художественная работа за немыслимые деньги, перфоменсы, тусовки, люди, разговоры.
Я как раз про это. Мы недавно были на одном представленье (авторы и редактор) и ушли, потому что стало очень тоскливо. Чувство как у Димедролыча, они все нищие, только у меня, они все сумасшедшие, одинокие и не то что не держащие удар, а просто не подозревающие о существовании удара с его искушением корыстью и шаганием новой власти по старым головам. Я думал, таких уже нет, тем более в Москве, после 90х, но это как гоголевские байбаки, которые непонятно откуда повылезали на бал, когда Чичиков, то ли очередной проходимец, вор в законе, то ли будущий положительный герой, шороху наделал, короче, непонятно, то ли его надо выяснить, то ли он сам кого хочешь выяснит, как подростки смотрят, запрезирать или зауважать вдруг. Видно жизнь сама себя всё время возобновляет, как гомункула из реторты, наивного и не боящегося смерти, только потом забоящегося, когда увидит, что кругом все боятся. Я говорю так брезгливо, потому что сам такой же и даже ещё хуже.
И ещё фраза. Он сказал, если бы не работать, когда я его спросил, не хотел бы он вернуться? Я опешил, для него то, что он делает – работа, по крайней мере, в тоне оправданья. А то, что было не работа? В общем, это понятно, артистизм и служба. Остался Гена, он как раз остался на острове Соловки в Белом море. Апломба больше нет, пьёт, живёт с пожилой дамой, пишет книгу про то, какие люди раньше были, чтобы их не забыли, уезжает ухаживать за мамой, которая болеет. В общем, история похожая на мою, только книги нигде не найдут про то, что сейчас он напишет такое, что все сразу станут хорошие, хоть раньше были плохие. И к маме не поедет, потому что у него нет Марии, так получилось, ему не повезло, а мне повезло. Я как соловей на ветке загипнотизировал соловьиху и она уже 20 лет соловья своей кровью кормит, чтобы он продолжал работу, а соловьята им не верят. Зато так даже виднее природу артистизма, по Грише, потому что нет самого артистизма.
Есть вот это, что сказал Димедролыч, они же все нищие, и ещё, если бы не работать. Я это даже лучше вижу, потому что мне иногда кажется, что всё дело в единственности всякого слова, жеста, минуты, что нас посылают, чтобы их испытать, поэтому само испытанье как попытка. Я это лучше вижу из-за своих двадцатилетних литературных занятий. В общем, это как в детстве и юности находили такие минуты, что люди это такие благородные кони, которые посылают себя сами. Посылать, в наездничестве значит, устремлять вперёд. Или такие телепатические мартышки, которые видят, что было, есть и будет, но ничего не меняют в своей жизни, потому что, а зачем. Нищета не эквивалент богатства, а условие чистоты. Божественное неделание это такая работа. И не мне, прожившему в лесу на Соловках 8 месяцев, Димедролычу это рассказывать, прожившему на необитаемом острове в Белом море 7 лет. Директор фирмы тоже не может ничего изменить, он только может вместо «мицубиси» изучать иероглифы после работы и это будет уже странно. Гена всё может, как раз у него всё по настоящему, в отличие от меня, спрятавшегося за Марию. «Пьянство», «тоска», «животные», «мама», «женщина», «литература». Вот настоящие иероглифы, когда всякое слово больше себя как дела, протекающего единственно. «Вино» не просто вино, а ещё отчаяние, вина и люди, такие как на зоне, доведённые до скотства, но всё равно оставшиеся людьми, в этом лучше понимал Довлатов, чем я. «Тоска» это не маска, что нищета и праздность несоразмерны службе и достатку. Тоска это как у бабушки и у мамы перед смертью, что это они во всём виноваты, что ничего не вышло. «Животные» стали как люди, сами котят топят, потому что девать некуда, сами себе санитары, отгрызают лапу, повреждённую в драке, Левомиколь и Анфельция. «Мама» это как мама мне присылала деньги, собранные на бутылки, собранные в парке, с калоприёмником на животе после вырезанного рака. И я на эти деньги издал книгу, потому что русская литература не мертва. Ответ на вопрос ведущего салона имени Анны Палны Шерер, «Русская литература мертва?». Как будто если убить Бога, будет кому спрашивать, есть ли Бог? Это другая мама, которая шлёт Гене посылки и переводы на нищенскую пенсию и переехала с Западной Украины в Северодвинск, чтобы быть рядом, но не совсем близко, не на соседней улице и не в соседнем доме, чтобы не мешать и помогать. Это ещё одна мама, которая всё делает и после самоубийства читает книги убийцы и помогает деньгами, «дочка на тёще», говорил я недавно соседке. Это ещё одна мама, которая с внучкой в шестикомнатной квартире поют песню Акеллы, внучка играет на скрипке и читает меня, девочке 13 лет, меня никто не читает, боятся, бабушка рассказывает сослуживице, что подыхать неохота. Я сразу думаю, значит, ещё не пора, надо поехать сказать. Бабушка совсем другое говорила, когда помирала, это я во всём виновата, что мир и жизнь не получились. Сейчас приедет Гена и всё сделает, сказала мама на каталке и умерла. «Женщина» это любовь.
Пока мы занимались любовью, над Москвой пролетали гуси. Кричали тонкими голосами, чтобы не потерять друг друга. Соловей защёлкал и бросил, видно прилетел только сегодня, примеряясь к одной из трёх яблонь в палисаде. Кошка Даша запрядала ушами. В прошлом году в форточку притащила мёртвого соловья. Я пошёл в туалет ночью и наступил ногой на птицу. Очень хотелось избить благодарную тварь, принесшую хозяевам гостинец. Так увлёкся любовной песней, что не заметил, как снизу смерть подкралась в виде стерилизованной кошки Даши.
Это получилось не нарочно. Я подобрал её на платформе с огромной грыжей. Врачи, когда вырезали, задели женские органы. Собака Блажа заблажила спросонок, как трёхмесячная дочка, которая вообще не спала ночью, мы ругались, чья очередь вставать, теперь подросток, интересно только когда про неё. Как Долохова из «Войны и мира» интересовал только один человек на свете – Долохов из «Войны и мира».
Говорят, это проходит, говорят, для этого мы и приходим, с небес на землю слетают демоны гордыни, с земли на небо слетают ангелы смиренья. Говорят, соловей может так забыться на каком-нибудь 17 колене, что умирает от разрыва сердца.
Мария везла цветы, пять белых калл. Дядечка в электричке сказал, у вас праздник? Мария сказала, да.
- День рождения?
- Нет, пятнадцатилетие супружеской жизни.
- Муж поздравил?
- Нет, я мужа.
- Так это вы ему цветы везёте?
- Да.
Дядечка обиделся.
«Литература» это.
Я читал книгу критика Папоротникова и думал, надо же, я не знал подробностей, но как точно я представлял эту отвратительную литературную кухню, а ля Шириновский, быть шестёркой пахана – населенья, девочку? мальчика? чесать пятку? романиста? «Снимайте меня, снимайте», катайте меня, катайте, говорит чеховская дама. Короче, очень противно.
Потом подумал, но немота ещё хуже. Конечно, это противно, самозванно, как у Розанова, я и египетская цивилизация, я и вечность, я и бессмертье, я и Христос. У Розанова есть такой отрывок, как он ездил из Сергиева Посада, 3 часа на локомотиве, до Ярославского вокзала в 18м, в голод, чтобы посмотреть как люди, в основном имущие – солдаты, едят. У Розанова в 17м было 30 тыс., заработанных литературой, 30 тыс. старых золотых, я не знаю, сколько это на доллары, но, вы меня понимаете, голодный миллионер, потому что банков не стало, который ездит на Ярославский вокзал из дальнего Подмосковья посмотреть как новая знать ест батон пшеничного хлеба, даже не разломивши и не понюхавши запах, дух, розановского бога.
Это ведь уже серьёзней, и это тоже литература. А теперь ещё две вещи. Как Шаламов после 17 лет Колымы на торфяниках прорабом в Тверской области писал всё оставшееся от работы время, не останавливаясь, как заведённый, чтобы запомнить всё, что было, чтобы осталось, почти без надежды, что это останется, как две трети народа опускали одну треть, потому что государство закончилось концом света и для него это было как жизнь после конца света, рай, загробность, но всё равно он не смог поверить, потому что было слишком страшно и вернулся на зону в безумье. Как Пастернак, вослед учителю, начавшему новую жизнь в 80, в 70 новую жизнь начал.
Кто знает, что это значит, простит всю пошлость окололитературной богеме, когда один из нас сможет. Это я так себя уговаривал напечатать книгу, слишком велик был искус ещё лет на 20 занырнуть в подполье.
Мария всегда говорит – все. Все сказали, что я самая красивая. Новые туфли – все улетели. Коралловое ожерелье, кольцо из янтаря – всем очень понравились. Или как говорят современные подростки: они, такие. Не есть ли это главный принцип искусства, то, с чего начинается, постмодернизм, как у Достоевского в романах, если очередная истерика происходит без переполненного амфитеатра и 50 статистов, то неинтересно, как у подростков. Как у Хлестакова, курьеры, курьеры, курьеры, 30 тыщ одних курьеров, как у Розанова, я и египетская цивилизация, как у журналиста Парфёнова, Черчиль, Рузвельт, Сталин и Парфёнов в Ялте. Как в советских анекдотах про Штирлица, в конце концов становится ясно, что воюющие стороны – эманация разведчика, его дневное и ночное сознание. Самозванно, но очень похоже на жизнь, когда на землю слетают демоны гордыни, а с земли слетают ангелы смиренья. Так давайте расскажем как их жизнь ломала. И вот искусство. Тогда постмодернизм станет неохристианство. Катарсис у жизни, а не у художественного произведенья, запомните об этом, драматические герои жизни. Иначе, посмотрите, маленькие дети, разве они люди? Ведь это какие-то серафимы, посетившие землю случайно с её серым цветом. А потом они делаются подростками и начинаются ломки. Женщины, вино, наркотики, советская армия, зона, государство.
Вот шесть иероглифов про Седуксеныча, а вот главный седьмой. Сержанты перед строем в армии били, не потому что так надо, а потому что боялись, что так не надо. И это конкретная империя, которая хотела от человека чего-то, чего он уже не мог. Ну, то есть, смертная память и есть цель жизни, этот китайский иероглиф, литература, женщина, мама, животные, вино, тоска. Что вы испытываете нечто, что вас уже не покинет, даже когда вас не станет. Что люди приходят из детства, природы, а уходят в историю, старость, где сражаются ангелы с демонами на небе, как на фреске Мондильфьери. Где вы смотрите в окно «мицубиси» на русский шансон всегда. Иероглиф это не образ, иероглиф это буква, как гусляр с драконом сражались и оба победили, буква «х». А вообще-то иероглиф это образ, что нас не будет и в то же время мы будем, нет, не памятью на звёздах и не в московских курантах, и даже не солью на хлебе. Ну, это как Спаситель сказал «талафа, куми», Лазарю, через три дня после смерти, и как в легендах про загробность всех народов, и как в поэзии, и как в прозе, и как на картинах. Что-то есть, говорят подростки между собой в подъезде и закатывают левый рукав. Что-то есть, Димедролыч уже себе не признается, что цена и жертва это разные вещи, хоть и становящиеся одной, потому что он стал чиновник. Хотя, теперь начнётся, и не только у Димедролыча, а у всех недовольство чиновниками. Люди как дети, после 10 лет несчастий хотят крепкой руки, после 5 лет достатка хотят искусства. Здесь искусством становятся бабушки-пенсионерки, жертвы теракта и пьющий Седуксеныч. Главный иероглиф, «талафа, куми», «встань и ходи, Лазарь», Димедролычу не даётся. А кому он дался, мне, что ли? В каком-то смысле он дастся бабушке с внучкой, поющим песню Акеллы, внучка на скрипке, бабушка вживую. Родители и дети на заработках в Патагонии и Пингвинии. И никто этого не понял, а я понял. Да, все это поняли, а я не понял.
Может, это не так уж и страшно, когда мы в юности и детстве мечтаем о любви и дружбе наивно и жестоко, а в старости к нам приходит воплощенье иероглифом, что я это не я, уже не только на работе, но буквально и сиюминутно. И мы лежим на своём топчане на веранде в пригороде Мытищи возле окна с цветами, возле компьютера, возле книг и жизни, и плачем. Русский шансон, ангелы на небе, «мицубиси», демоны на земле. Что мы во всё это верим, что это и есть артистизм и искусство, что это и есть дети и работа, а то, что одна соловьиха скормила себя соловью, а то, что мама сказала, сейчас приедет Гена и всё сделает как надо и умерла на каталке в операционной, а то, что бабушка сказала, что это она виновата в таком мире, а то, что самоубийца читает книжки убийцы и едет на работу кормить его семью, а то, что бабушка и внучка поют на скрипке песню Акеллы, что люди смертны и что люди бессмертны, что люди одиноки и что люди неодиноки, то это чтобы не забыть, что они потом музыкой станут. Короче, «талафа, куми», «встань и ходи». И когда человек это понял, он уже не боится умирать. Нет, он, конечно, боится, потому что дело-то новое, но он знает, что было, что будет, поэтому ему посильно, что есть. Он уже был дружбой, любовью, верой. Он уже был войной, ненавистью, несчастьем. Теперь он становится Богом. Не трогайте его, отойдите, про Лазаря больше ни слова. И вот почему пьёт Седуксеныч, он так пишет книгу, как надо. И вот почему служит Димедролыч, он так рисует картину, как не надо. И вот почему один Самуилыч, он так видит неодиночество. И вот почему не один Финлепсиныч, он так видит Бога, одиночество.
По телевизору министра культуры на ток-шоу «Свэтские люди». Это как у актрисы Друбич спросили, с кем бы она пошла, с Крымовым или Банананом. В фильме её героиня убивает нового русского Крымова, потому что он убил Бананана, которого она полюбила, потому что он убил его. Она отвечает, а кто такой Бананан? Фуцыр, фтутик, фук. Почти как Крымов говорил в фильме. Потому что фильм был снят после перестройки, перед демократизацией, перед терроризмом, перед антитерроризмом. И тогда Бананан был славен, а Крымов бесславен в определённых интеллигентских слоях общества, а теперь бесславен, потому что слои уехали, умерли и спились. Бананан говорит, «комьюникейшн тьюб» на рулон картона. Крымов говорит, жить это наслаждаться, подставлять, обладать. Анна Пална Шерер говорит «юн мотс», подаёт знаменитость на сладкое. Министр культуры показывает новую рубашку, купленную в Риме, и говорит спич в конце передачи про то, что пусть она там выдыбает, русская литература, мы просто мимо проходили, есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе, надо уметь не нарываться, а русская литература вся про то, что лучший способ нарваться – не нарываться, и за неё денег не платят, вообще нисколько, в отличие от учителей, врачей, пенсионеров, ветеранов и инвалидов. Капитан Тушин, который выиграл сраженье со своей батареей, говорит, спасибо, голубчик, выручил, милая душа, когда все адьютанты его подставили, а себя выпятили, джентельмены со своим трупом в кейсе. Болконский бьётся головой о стену, что Толстому его некуда деть с его чувством несовершенства мира и гармонией совершенства в груди. Платон Каратаев шепчет, ничаво, малай, что всё кончится фашизмом, что людям всегда нужны виноватые, чтобы устроить рай, надо устроить ад, и его даже отпеть некому, причастить и исповедать. Отпоёт потом Толстой, но это станет литературой, по чём надо иметь хотя бы четыре, чтобы работать на телевидении или в банке. Когда Христа арестуют, он больше не скажет ни слова, литература закончилась, дальше началась подстава. Ну и что, что потом его именем станут сжигать иноверцев, чтобы государство было величиной с землю. Бананан, капитан Тушин, Платон Каратаев, Спаситель видят слово, нельзя даже сказать, что они в него верят, как нельзя спросить, есть ли русская литература, потому что ничего кроме русской литературы нет. Анна Пална Шерер, Крымов, министр халтуры Мертвенный, Димедролыч не видят слово, поэтому никакое удостоверенье их не удостоверит, кроме успеха жизни, потому что если Бога нет, то некому спрашивать, ведь ничего нет.
Получается какая-то мудель, как на фреске Мондильфьери, синие с рогами обнажёнку хавают. Прогуливаются дамы с драконом на поводке. Авраам и Саваоф друг другу руку тянут и думают, неужели получилось? Абсолютно красивые не видят порока. Ну что я могу после такого утра. Покурить и отрубиться. Подрабатывать грузчиком в фирме. Короче, в детстве и юности воплощенье дружба, а получается поэзия. В зрелости воплощенье любовь, а получается проза. В старости воплощенье вера, а получается Бог.

Неуловимый Джо.
Лежи и смотри, как горлом идёт любовь.
Башлачёв.
И то не то, и то не то, а вот это то, восклицанья. Веранда, цветы, весна, солнце, рукописи, книги, фотографии, компьютер, бронзовые, глиняные и деревянные статуэтки, керосинка, латунный умывальник с Соловков, самодельная мебель, топчан, кресло, стол, полки, индийские домотканные коврики из пёстрых трикотажных обрезков, как наши бабушки, что болгарские, что русские ткали. Мультфильм про то что, а что же было за этот год такое, что чудо. Вышла книга, издала мама, через 2 года после смерти на бутылочные деньги, собранные на бутылки, собранные в парке, русская литература мертва? Да, да, конечно. Это весна. Остров в Северном Ледовитом океане, всё Бог, всё счастье, ничаво, малай, Платон Каратаев сделался начальник, бабой и мэром, дослужились через 1000 лет христианской цивилизации, чудо? Да, да, конечно. Это лето. Осень, о осень, любимое время, раньше была весна, был помоложе, ведь и родился весной, видно старею. Театр «Около», пантомима: Гитлер, Сталин, клиника, «Битлз», мужская нирвана, женское одиночество, поппури из советских песен, «Сиреневый туман над нами проплывает, сиреневый туман, полночная звезда, кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда», монолог армянского мальчика в Северной Америке на греческих котурнах про то, что всё то же самое, только верующее. Художник Хамид Савкуев, в мире нет порока, в мире есть причастие, исповедь, отпеванье, видели вы где-нибудь такое, чтобы не было порока? Художники Филиппова, Черкасова Филатов, я и не я, внутри и снаружи одно и то же. Режиссёр Кама Гинкас, всё равно, какая эпоха, развитого социализма и застоя, демократизации и беспредела, терроризма и антитерроризма, если нет чернухи, значит, всё счастье. Художница Погорелых, художник Поприщин, Арлекины, Пьеро, Квазимодо, Гретхен, ангелы, Мальвины, Наполеоны, эльфы из глины, современники, городской и деревенский пейзаж маслом на кожаных сумках, всё пройдёт, останется только это, хоть сил уже нет одно и то же клепать для денег. Чудо? Да, да, конечно. Зима. Зима самое тяжёлое время, полгода в нычке, в спячке, в лычке, на пенсии по инвалидности, в ссылке, в лёжке, в медали, на зоне, то ли батюшка, то ли христопродавец. Антигона Московская Старшая и Антигона Московская Младшая поют на скрипке песню Акеллы для меня, грузчика в фирме, в шестикомнатной квартиры про то, что они умрут и будут жить дальше. Вот это, пожалуй, самое дорогое. Так что же ты, если кругом чудо. Ну, как вам сказать, люди. У жены Марии истерики, что нет денег и что она меня любит, а я её нет. Катерина Ивановна, дама, смотрит спектакль про то, что человек это чудовище, надо им любоваться, и ждёт чуда. На представленье авторы и редактор, для обратной связи, редактор их любит, а они любят себя.
Марииины иконы, про 8 лет, какие они будут, занятия, смысл, молитва, работа. Передача города с рук на руки. Какого города? Соловков, Мытищей, Москвы, Китежа-града? Австралии, Патагонии, Пингвинии, Брондингнегии, Нгуингмии, Атлантиды, Гипербореи, Лемурии? Вообще-то в богословии это конкретный город. «Над небом голубым есть город золотой». Гребенщиков положил его на ренессансную музыку и спустил с неба на землю, «под небом голубым есть город золотой». В богословии этого делать нельзя, но в жизни сколько угодно. Собственно, весь социализм наш семидесятилетний был ни чем иным как строительством Царства Божьего на земле, в историю больше не пойдём, потому что истории больше не будет. Тогда история пошла в нас, социализм строится прежде всего в мозгах, раю нужен ад, если опустили треть населения, а меня не тронули, то это счастье. В богословии не так, Зосима передаёт Савватию не предлог «под», переделанный из предлога «над», а пчёлами из воска слепленный «макет» монастыря, снятый с того города, который «над». Это не значит, что через 500 лет охранники на Святых воротах Соловецкого кремля там не будут обилечивать туристов, а монахи в Никольских пускать только паломников, а если ты не паломник и не турист в пустое небо смотри. Просто церковь небесная есть прообраз церкви земной и когда вы целуете батюшке руку, прося благословения, вы получаете его от церкви небесной, а не от церкви земной, потому что церковь земная, в конце концов, чиновничье и человеческое учреждение. Я смотрел один раз в хронике лица православных каноников, почти всех расстрелянных, меня до сих пор мороз по коже продирает, при том, что народ 500 лет справедливо смеялся над толстопузым и мздоимным сословием. Тут ведь дело не в том, что «над» переделают «под», тут скорее дело в «древнерусской тоске» (из другой песни Гребенщикова), что ею нельзя насытиться, что она всё тоскливее. Что сначала предали апостолы и стали мучениками, потом народы, а потом вся земля стала империя, и соответственно Китеж-град. Потом как в американских боевиках в стиле «фэнтези» Мэл Гибсон и горстка выживших после войны с нгуингмами начинает всё сначала на планете Альфа Центавров. С поправкой из Библии, что когда горячие с холодными мочатся, тёплые на стороне холодных оказываются, хотя им было бы теплее с горячими, такой феномен.
Вторая икона, «И зацветёт миндаль, потяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс, ибо отходит человек в вечный дом свой». Богу понадобился человек, как это ни смешно для того, что изображено на иконе, вернее, для самого изображения, песни «Под небом голубым», стихотворения «Над небом голубым», зоны с её законами, церкви с её благодатью, государства с его мерой. Что это всё игра, понарошке, не по настоящему, но до тех пор, пока ты здесь, это как отпевание ангелами, Богом тебя там. Другими словами, Бог одинок, но это не значит каких-то специальных медитаций, наши дружба, вера, любовь, война, ненависть, несчастье, ничегонетнасамомделевсёравно и есть предмет, содержанье разговора. Бог одинок и это значит, что мы станем им, для этого нам не обязательно стаскивать небо на землю, для этого нам достаточно разговаривать.
Потом 8 голов, переплывающих Ахеронт, картина Хамида Савкуева «Плывущие», что их действительно 8, это я потом вычислил и удивился совпадению.
Первый год, четыре глиняных фигурки, подаренных друг другу на новый год, Арлекин, Пьеро, Квазимодо, Гретхен, зима, весна лето, осень. Главное, что там нет одиночества нигде в шести картинах про шесть лет Хамида Савкуева. Кандальник и ворон (человек и птица), змеелов и змея (змеелов), рыбак и рыба (рыбак), Мария и растения, (проращивающая лук), мим и манекен (мим и манекен), мальчик и крыса (двое). Это про то, что я писал. Значит, работа делается. А ещё, главное содержание этой работы в деревянной скульптуре Гриши Индрыча Самуилыча, которую я назначил на последний восьмой год этой работы, быть его эмблемой, легендой и мультфильмом. Уже много раз мною описанные двое борющихся монахов, только головы у них вместе. Раньше я думал так на людей, а теперь вижу, что картинку можно назвать жизнь, можно назвать смерть, что для человека второй всегда враг и Бог, но вообще-то их двое и они в совершенно одинаковом положении.
Соловьиха больше не может своей смертью кормить соловья, подошла её черта, соловей должен стать двойным, поэтому фигурок по две, мама и папа, Арлекин и Пьеро. Человек не должен приглашать окончательность сюда на землю, это будет жалость к себе, одиночество. Он устал, он сходит с ума, он забыл, что у него есть Бог, мама, папа, работа, семья, страна, несчастье, ненависть, война, вера, дружба, любовь. Для этого, между прочим, и нужны писатели. Виноваты не министры и журналы, когда их не оказывается, а я, что я не смог победить отчаянье. Папа Арлекин, который всё понимает и ничего не боится, мама Пьеро, который одинок как Бог. У них в руках атрибуты бессмертия, я про глинянные фигурки художницы Погорелых, плоды в рушнике и мандолина, хлеб и вино, песня и деньги, корысть и любовь, жизнь и смерть.
Когда я писал первые стихи в 22 года после армии в дядитолиной квартире в Строгино, я разговаривал вслух. Кто мог знать тогда, что это так далеко зайдёт, что я буду через 20 лет работать грузчиком, проезжать на «газели» мимо, всё вспоминать и слушать рассказы менеджера, что все писатели евреи, мы ведь не писатели и не евреи, он татарин по матери и русский по отцу, я болгарин по отцу и русский по матери. А мои стихи будут стоять вокруг как древнерусская тоска, за 20 лет так и не напечатанные, превратившиеся потом в рассказы, а потом в молитвы 7007 раз на дню с коробками с фототоварами в руках, что мир имеет шанс на спасение в пропорции 33 к 1, как передадут по включённому в салоне «газели» радио про то, что бомбардировщик, сбросивший бомбу на Хиросиму, а потом самоубившийся, на аукционе в Америке продался за 300 тыс. долларов для памяти, а картина сумасшедшего нищего наркомана Ван Гога «Прогулка в тюрьме» за 10 млн. долларов для совести.
Делим 10000000 на 300000, вычитаем из 48 – 40, потом делим 32 на 8, в результате этих вычислений получаем 4 романа в год про музыку, математику, поэзию, прозу, богословие, скульптуру, живопись, драму, трагедию, что я вина, а деньги Бог, вычитаем из денег вину, из Бога я и молчим в салоне «газели» юродиво, в Строгино возле палатки «Кодак», в магазине «Седьмой континент», потому что слишком много всего получается из страдания и сострадания, немое писательство. И догадываемся, почему в поколении дедушек за хорошую книгу убивали, в поколении отцов за хорошую книгу сажали в психушку сначала, а потом высылали за бугор в тьму внешнюю, в поколении детей про хорошую книгу делают вид, что её нет, и даже не делают вид, что ещё обиднее, это как в анекдоте про Неуловимого Джо, а почему он неуловимый, а кому он, на хер, нужен. Что все немые писатели, что всё русская литература, что ничего кроме русской литературы просто нет, поэтому она как бы мертва, что открывает возможности для спекуляций, если Бога убить, кто будет говорить, что у него аффект, что Бога нет, русский мат.
Ничаво, малай, всё счастье, всё Бог, Платон Каратаев, мэр острова Советский в Северном Ледовитом океане, Неуловимый Джо. Кому похвастаться, что я его поймал, я, я, я, битый эпилептик из Мелитополя, чмо, приживалка, юродивый, Мариин муж? Кому похвастаться, что я его поймал? Некому, только Богу. Бог, я тебя поймал, я молчу, я ничего не отвечаю менеджеру Красноармейцеву, мне достаточно того, что я твою работу сделал и ещё сделаю в 32 томах про тебя за 8 лет.
Без картинок не обойтись, вот что плохо, а как их в текст вклеивать? Придётся новый жанр основать, мультфильм из слайдов и голоса. Но если принять, что это то, чего нет, но что могло бы быть, если бы халтурящие не халтурили, то жанр мог бы быть, а так он только как могущий быть будет быть. Всё, надо останавливаться, чтобы крыша не поехала. Весна, родился весной.
Я придумал новый жанр, у меня в последнее время, как у Хармса, какие-то иероглифы и мультфильмы. Это надо договариваться с людьми, авторами, Хамидом Савкуевым, Гришей Индрычем Самуилычем, художницей Погорелых, Марией. 10 картинок и голос, сколько длится чтение, минут 20, и всего 10 кадров, по две минуты на кадр, такой прикольный мультфильм, постмодернизм, неохристианство, стукачество, юродство, шут короля Лира, труп Антигоны, Мандельштам Шаламов, Сталкерова Мартышка, вряд ли у меня получится. Жалко, жалко, поплачем со мной, Бог, как я тебя перемолчал, поймал, показал, отпустил назад, домой, в глаза всех. Потом в милиции спросят, где вы работаете? Ответ, дома, писателем, будет несолидно звучать, потому что деньги где и штампик в трудовой, нету их. Но мы-то с тобой знаем, мультфильмы про неуловимого Джо в камере для бомжей, про то, что они Бог, обхохочешься, обмочишься, семя изольёшь, крыша съедет, в штаны накладёшь, а потом на допрос к следователю, так где вы, говорите, работаете? Грузчики мы. Ну вот, другой разговор, а то писатель, ёбт. Таких писателей в каждой камере понатыкано.
Я вспоминаю свою армию, как я бесился на губе в камере, что мы священнобезмолствующие, а десантники, водители, связисты, строители, русские, татары, грузины, белорусы смеялись сочувственно, ничего пройдёт. Когда я им, советская армия, древнейший обряд посвящения подростков, достигших половой зрелости в таинства смерти и воскресения, лабиринт одиночества смерти я из первобытных валунов. Ты разгоняешься по спирали и влепливаешься в ничего, сапог, полный мочи на утреннем построении, те, кого избивают, те, кто избивает, те, для кого избивают, казарменная стена, всех жалко, эпилептический припадок, а потом наступает другое. Как мы с мамой папу из психушки встречали в парке, акации, ивы, дубы, тополи, а потом мама там будет умирать, в соседнем корпусе от онкологии в реанимации, в той палате, в которой я после аппендицита лежал, ветка ночью скреблась по стеклу, а я плакал, что больно и одиноко. Потом мама там рядом в морге лежала, всё рядом, друг к другу впритык, морг, психушка, реанимация, хирургическое отделение, горбольница, парк, только я уже был старше отца, когда он в закрытом гробу из западной группы войск с зашитым после вскрытия горлом и контейнером книг приехал для посвящения, что жизнь на самую драгоценную в здешней природе человека жемчужину велено разменять. Кем велено, и я во двор перестал выходить, книги стал разбирать, кем велено, и в 10 классе по мячу на футболе не мог попасть, мне казалось, что он летит прямо ко мне, я по нему бил, а он мимо пролетал. Саня Бенда, Валера Гасилин, Андрей Старостин, Жека Квартин бросали футбол и священнобесмолствовали, во Чибан даёт, у меня уши были оттопыренные как у чебурашки, откуда им было знать, что это мультфильм такой про неуловимого Джо в лабиринте одиночества смерти я, потом они тоже его поймут, на пенсии по инвалидности, в нычке, лычке, медали, тюрьме, или не поймут, но всё равно поймут про что я им показывал мультфильм. Стоны наслаждения, Даша Бегемотова, Пьеро Арлекинов, Мария Родинова, остров Жизнь, море Смерть, не искушай Господа Бога твоего.
Дело в том, что этот мультфильм может сделать любой человек. Прочесть своим голосом и показать фотографии или записать на плёнку. Не обязательно даже этот рассказ и иконы Марии Родиновой, глиняных кукол художницы Погорелых, картины Хамида Савкуева, деревянные статуэтки Гриши Индрыча Самуилыча. Можно свои воспоминания, мысли, образы, картины любимых художников, любительскую видеосъёмку, фотографии из семейного альбома. А можно вообще ничего этого не делать, всё равно оно само всё время делается, на небе, если не на земле, такой национальный подход, этому мы и будем учить тех, кто сюда хлынут, когда станет жарко, есть ли ещё что за душой, чем хуже, тем лучше, подход, у истории христианской цивилизации.
Россия лишь факт географический, у меня на сей счёт, господин Чаадаев, очередной русский душевнобольной, нет ни гордыни, ни смирения. 1000 лет землю под паром держать, по трошечки выморачивая из местного Бера в русского Христа. Как говорит Фонарик, «книга светлая»? Как говорит Антигона Московская Старшая, «волшебный человек». Как говорит Антигона Московская Младшая, которой 13 лет, «по моему эта книжка гениальная», которую боятся читать журналы и министры, потому что одно из двух, или книжки нет, или их нет. Как говорит тёща Эвридика после смерти зятю Орфею, «я за вашу квартиру заплатила за полгода вперёд», после того как книжку прочла, «потому что мало ли что, вдруг со мной что-то случится», и едет на работу. Как говорит мама Пьеро, «ты Генка, дурак, если бы не эта проклятая литература, был бы ты нормальный человек». Как говорит жена Мария Родинова, «вряд ли», когда она полторы тысячи даёт, чтобы подарки купил им на 8 марта. Сумку художника Поприщина дочке Майке Пупковой с городским и деревенским пейзажем маслом, который не стирается и не сотрётся уже никогда. Всё стирается, а сумка останется и будет светить в темноте, когда и темноты не останется, этот эон закончится. А сумка будет лететь в разматериализованном времени, не аннигилируясь, а художник Поприщин, который её сшил и нарисовал, тоже будет рядом лететь и водку пить, что надоело одно и то же за деньги клепать. Жене Марии Родиновой скомороха из глины художницы Погорелых, который оживёт и станет частушки петь. Вот эту, записанную фольклористом Зубоскаловой в Иркутской области, «Спасибо моряку / Колумбу Христофорцу, / Открыл Америку / Для большего просторцу». Анекдоты рассказывать. Вот такой. «Шёл ёжик по лесу. Забыл как дышать и умер». Из фильма-сказки «Золушка» цитировать, «Мальчик-то, мальчик-то, как разрезвился». Тёще Эвридике книгу про то, как одна самоубийца семью убийцы кормила, потому что к этому времени всё уже было готово к превращению, кроме министров и журналов, но эти всегда опаздывают, потому что дело государственное, меру блюсти между холодными и горячими, зоной и церковью, голяком и сплошняком, Платоном Каратаевым и Неуловимым Джо, тем, что на самом деле и тем, что ничего нет. Что на самом деле никаких тёплых нет, есть живые и мёртвые, подставляться и подставлять. Вот поэтому этой книги 20 лет не было, зато была передача ток-шоу «Русская литература мертва?» про то, что на ринге Анна Павловна Шерер и капитан Тушин говорят, «никакого внутри нет», «никакого снаружи нет», но уже началась рекламная пауза, отсрочка мировой истории, для бритвы «Жилет» и жевачки «Орбит» без сахара.
Как дядя Толя Фарафонов, милиционер на пенсии в деревне Белькова, Мценского района, Орловской области русскую украинскую народную хайку говорит, «дай / до твоих лет / доживу», десятилетнему мальчику с болгарскими чёрными глазами, и топорами кидается с бодуна, и в лицо плюёт, потому что жизнь сложилась трагично и тяжело. А тот свою судьбу запоминает наперёд, что ничего не поделаешь, как возле всего местный бог Бер в русского Христа превращается. Как военный моряк в отставке Николай Филиппович Приходько русскую украинскую народную хайку говорит на острове Соловки в Белом море, где бог Бер 30 млн. лет окапывался, пока там одежду Христа автоматчики Ногтёва и Эйхманса, Ноздрёв и Чичиков в преф на Хуторе Горка разыгрывали 2 тыс. лет. «Отучить курить вы меня можете, /Отучить пить вы меня можете, / А отучить гулять вы меня не можете». Как Петя Богдан, моряк, учитель, писатель, врач русскую украинскую народную хайку говорит в городе Мегаполисе в стране Апокалипсисе, «Себя простить, на мостик стать и спать уйти / От интеллигентского противостояния, / Тварь ли я дрожащая или право имею». Как капитан Останин, пароход, русскую украинскую народную хайку говорит, «ребята, / кажется, / я тону», и на льдине переворачивается, когда идёт катер чужой заводить, вмёрзший в шугу. Как историк Морозов, корабль, русскую украинскую народную хайку говорит, «человек / это / вера», и запивает всё сильней, потому что помощников мало. Как майор Фарафонов, посмертно реабилитированный, на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане русскую украинскую народную хайку говорит, «вера это любовь, / человека нельзя опустить, / если он сам не отчается». Как папа Арлекин Пушкин русскую украинскую народную хайку говорит, «ничего не бояться, всё понимать, / 1000 лет одиноким быть, / не искушать Господа Бога твоего». Как Мандельштам Шаламов, местный священнобезмолствующий, русские украинские народные хайки говорит, «Были животные, / Теперь человек, / Потом будут ангелы», «Какая разница, / глобальное потепление, / то же самое», «Разговаривай, / Про несчастье и счастье / Мультфильмы показывай».

Национальные герои.
Здесь закон жанра. У Марии победил жанр, что мы невольники, она устала. Поэтому всё время плачет, поэтому кругом одно жлобство и предательство, поэтому национальный герой – Родион Романович Раскольников после каторги, второй муж Навны Мятновны Капторанговой, у которой у мамы инсульт, а у папы расслабленность и он говорит с балкона, интересно, почему эти южные люди так любят работать с асфальтом? А мама кричит на него одними губами, потому что они рабы. А я думаю, когда мне эту историю рассказывает Мария, вот почему они мне так полюбились. Хотя, может, в них ничего хорошего и нету. Как всякие униженные и оскорблённые после освободительного движенья становятся отчаявшимися и уставшими. Так продолжается история.
И вот Навна Мятновна Капторангова не смогла поехать руководителем группы школьников на остров Большой Советский в Северном Ледовитом океане, куда они уже 10 лет ездят. И Марии пришлось всё самой делать, потому что у неё муж Финлепсиныч, тихий сумасшедший, 20 лет что-то строчит в тетрадку. И один раз, когда умерла мама и продалась её квартира, удалось издать книгу из отрывков, про что же он там пишет. Что на фоне общей телевизионной перспективы, что русская литература умерла, всё становится русской литературой, на фоне смерти Бога всё становится Богом, на фоне смерти чуда, всё становится чудом, потому что представить себе такую ситуацию, когда нет Бога, чуда и литературы он не может.
Значит вывод один, всё – чудо, Бог и литература. Это потому что всю жизнь за него всё делает жена Мария Родинова и так смертельно устала, что национальным героем у неё стал Родион Романович Раскольников, второй муж Навны Мятновны Капторанговой, второй руководитель группы школьников из города Стойсторонылуны на остров Большой Советский в Северном Ледовитом океане, который только водку пьёт, в преферанс рубится, службу тащит и на жизнь не обижается, что она его обманула. И для Марии Родиновой всё это вдруг стало бесконечно достойно.
Возможно, потому что мы все, ведь, на острове и в течение жизни поймём и примем то, что нам станет близко по подобью. Мы увидим, что внутри ни у какого положенья нет пустого, даже у предательства и злодейства. Просто, когда это проходит, становится видно, чего в этом больше.
Вот почему, когда Мария Родинова ему рассказывала про другого национального героя, Вицлипуцля Самоедовича Чагычева, как 20 лет уже она ему про жизнь рассказывает, потому что живёт в ней, а он записывает, потому что не живёт в ней. А потом она пройдёт и станет видно не только, кто из них был прав больше, но что в их жизни были Бог, чудо, литература. Потому что они всё делали и записывали, почему другой национальный герой, Вицлипуцль Самоедович Чагычев, так симпатичен другому автору повествованья, по подобью.
Потому что он ему понятен, как ему понятны рабы, которые всё делают за копейки, потому что он так делал. И непонятны бесконечные достоинства Родиона Романовича Раскольникова, который просто узкий как шпага, потому что он раньше был широкий, когда был русский, а потом его сузили, когда он стал советский. Впрочем, для него это ничего не значит, все эти этнографические и геополитические разысканья – бессмысленные названья. Поэтому Мария Родинова всё время плачет от бессмысленности, усталости, фарисейства, корысти, предательства. А Финлепсиныч говорит, ну, теперь Чагыч будет моим национальным героем, из-за того, что ты мне рассказала.
В прошлом году был Седуксеныч на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане, куда они уже 10 лет приезжают, и откуда они все родом, потому что он один смог всё делать и стать безумным, то есть, совместить в себе те черты, которые понятны им обоим, чтобы были, жизнь, чудо, Бог, русская литература. Ухаживал за мамой, пел с ней песню Акеллы, потому что она умрёт скоро. Финлепсиныч потому уважал это занятье, что не ухаживал за мамой и не спел с ней песню Акеллы, а мама всё равно его простила и смогла стать для него жизнью, чудом, Богом, русской литературой, христианской цивилизацией, передать перед смертью через соседку то, что она там в операционной палате надыбала, 30 лет глядя в одну точку.
Строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся. Это была как шифровка, потому что для соседки эти слова звучали, сейчас приедет Гена и всё сделает. Тоже неплохо. Ещё Седуксеныч придумал себе занятье, чтобы не умереть от скуки и причаститься, как монахи в монастыре, самом красивом в мире, на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане, а потом самой первой и самой страшной советской зоне, потому что после народа-богоносца великой русской литературы девятнадцатого века иметь дело с народом-уркой великой советской утопии двадцатого века очень страшно. И тоже по подобью, Финлепсинычу это понятно и близко, сколько раз он говорил себе, что будет всё делать. Но его хватало на полтора года, потом от избытка килобайтов, сколько вокруг жизни, чуда, русской литературы, Бога, а всё проходит мимо, как будто так и надо, пьют водку, рубятся в преф, службу тащат, ни на кого не в обиде. И его начинало колбасить как с передозы.
Но тут подоспевала Мария Родинова и говорила, ну-ну, приляг, отдохни, запиши последние впечатленья. И он записывал, Седуксеныч взял на воспитанье младшего Рысьего Глаза, старшие спились и умерли, остальные по детдомам и тюрьмам. Как всё населенье острова Большой Советский в Северном Ледовитом океане спилось, умерло, уехало. Остались монахи и коммерсанты. Монахи под себя постепенно остров подбирают, который был их и будет их. А коммерсанты деньги выбирают, пока есть такая возможность, нам только детей поставить на ноги. А Седуксеныч считает, что дело не в этом, главное, чтобы у тебя всё было. И когда его воспитанник, сынок, как он его называет и втюхивает ему самую щемящую христианскую идею, что они друг у друга одни на белом свете остались, больше у них никого нет. И вот когда его воспитанник, сирота, урка, полтора года условно, в очередной раз его кидает после того как он его отползает на коленках, чтобы не сажали, беру на поруки, в очередной раз.
И ходит по посёлку, огрузши, в панамке американского сахарнотросникового плантатора с берегов Амазонки с лицом украинского бродячего философа Григория Сковороды, безумным. Так что, когда вы оглянётесь, не признавшись, что узнали друга в таком плачевном положенье, то увидите, что просто тот идёт с земли на небо как нищий поэт Басё с мотком рисовой бумаги и тростниковым пером. Вообще-то он редактор и редактировать книги для него теперь подработка, чтобы на душе горячо стало, третье занятье, чтобы всё делать после мамы и сироты, исповедь и причастье, отпеванье и молитва. Монахов тоже не оставляет, куда, говорит, я без Бога, после того как всем всё скажет, что он про них знает. Бывший моряк-подводник, радист на атомной подводной лодке, аспирант кафедры журналистики МГУ, редактор областной газеты «Советские годы», вот такие вот галсы национального героя.
Нет, нынешний год другой национальный герой. Вождь с лицом пожилой шаманки племени Ренессансных Мадонн, Постсуицидальных Реанимаций, Посмертно Реабилитированных, Без Вины Виноватых. Это все мы, мы ведь на острове, когда мы не знаем, откуда приходят мысли и куда они уходят, когда мы не знаем, откуда мы пришли и куда мы уходим, когда нам кажется, что жизнь это рожденье, а рожденье это смерть. Рассказывает Мария, прячется от монахов и от корыстных, чтобы быть свободным. Чтобы ещё приезжали люди и сами решали, какими им быть, корыстными, свободными, монахами, от слова моно, один. Ведь раньше здесь был самый красивый на свете монастырь, а потом здесь была самая страшная на свете зона, а потом здесь была самая советская на свете община. Строй общину, Генка, из себя, потом ещё подтянутся, сразу вспоминаете вы.
Сейчас приедет Мария и всё сделает, думал я в это время, лёжа на разобранной маминой кровати возле ведра с кровью, не умея даже в туалет сходить от запаха, усталости, безнадёжности. Лежал и думал, кто первый успеет, запах станет я или Мария приедет. Община это когда корыстные, свободные, монахи дают друг другу фору на острове Большой Советский в Северном Ледовитом океане и не только, чтобы были жизнь, чудо, Бог, русская литература. Теперь там так делает один Чагыч, который нынешний год национальный герой, по подобью. Потому что монахи по уставу гарнизонной службы тащат службу, как будто не понимают, что форма одежды это удобно, но она не спасает ни от корысти, ни от свободы, ни от усталости, ни от фарисейства, ни от отчаянья, ни от чуда, ни от Бога, ни от русской литературы, ни от жизни. А чтобы отпеть, причастить, исповедать, отмолить населенье у населенья, жизнь это форма света, надо делать как Чагыч, прижатый в угол формой одежды, корыстью, отчаяньем населенья.
Он умудряется любить своих туристов и любыми правдами и неправдами водить их к жизни на остров Большой Советский в Северном Ледовитом океане и не только. Чтобы они потом становились кто кем может. Для этого, собственно, нас сюда и засылают, всё делать. Когда конфликтная ситуация – убегает, когда застучали – прячется, когда безвыходно – предаёт, шепчет про чувство меры вместо молитвы, впаривает про правила безопасности на воде, чтобы всё равно была жизнь, хоть одни уехали, другие спились, третьи умерли, четвёртые остались. Это черты национального героя, сразу почувствовал что-то там пишущий в тетрадку 20 лет Финлепсиныч, вместо того, чтобы всё делать, по подобью.

Папа, забери меня отсюда, здесь очень страшно.
«Да я теперь в кого угодно могу
превратиться, в теле такая приятная гибкость образовалась,
вот только в себя не могу».
«Падал прошлогодний снег».
Мне страшно, меня колотит. Всем страшно, всех колотит. Сначала утро, потом будет вечер. Футбол по телевизору. О, Господи, причём здесь футбол по телевизору, если надо строить. Над страной летает Мартышка Тарковского и шепчет про глобальное потепление и запазуху русского севера и никто не слышит. Последний герой выходит из дома, запирает дверь на замок, что ему дальше делать? Власть властвует, писатели пописывают, читатели почитывают, хирурги режут, больные выздоравливают, меня колотит. Теперь понятно почему героев перестроечных фильмов «Асса» и «Игла», Бананана и Цоя новый русский Крымов и герой Мамонова убивают, потому что это жертва. Жертва никогда не даром. Становится ясно, зачем было нужно глобальное потепленье, когда сюда хлынут южные народы, они не смогут по-своему строить, они смогут по-жертвину строить. Зачем мне нужно это знанье? Гамлет, принц Датский, мечется в клетке из трупов. Царство мало похоже на сказку. Сиреневый оранжевый закат по Ярославке в восьмом ряду несётся, как перегруженный рифрежератор. Платон Каратаев, соль земли русской, гастарбайтен из ближнего зарубежья, в кабине камаза, Родион Романович Раскольников, зэк, менеджер по доставкам, в салоне газели, Павел Иванович Чичиков, мёртвая душа, директор фирмы, в экипаже джипа, притормаживают. По зебре переходит автор в местный супермаркет «Дизайн и озеленение» за цветком в горшке, жене, тёще, дочке, трём женщинам-паркам, музам, гениям, ларам, декабрискам, меценатам, братьям, прядущим нить судьбы на ладони, из которой он как из кокона выбраться не может, чтобы никого не обидеть, на день учителя, день независимости от кого-то, а от кого мы забыли, день рожденья. С одной стороны Ярославки церковь, с другой стороны Ярославки отделение милиции.
Я на озере Селигере на туристической базе в июле долго думал, что же мне делать тут среди новых русских и старых русских, пока не придумал, совершать подвиги. Косить камыши под водой для пляжа, выталкивать «БМВ» из лужи с грязью, вытаскивать детей мамам из воды, чтобы не утонули, отжимать дамам двери в тронувшейся пригородной электричке на мёртвой платформе, чтобы их не размыкало об белый свет до следующей платформы, большей частью снаружи, отчасти внутри. Дамы шепчут, не надо, не связывайтесь с провиденьем, это мы так вымочаливаем своё я о сущности мира, как на вершинах Гималаев и на дне Марианской котловины, 11 км вверх, 11 км вниз, куда нас сошлют после мыслей, кормить своей плотью ленточных глистов для флоры и фауны, штопать флаги стран-участниц большой восьмёрки, из которой нас исключили, потому что мы изменили принципам демократии.
Жать руку Сталкеровой Мартышке и не уметь оторваться от ладони, оказывается она уже родилась, а я и не заметил, я был загипнотизирован жертвой, гибелью героя, Цоя, Бананана, изменой принципам демократии. Разговаривать в тамбуре пригородной электрички «Москва – Петушки» с дядечкой счастливым, что он всё время по командировкам, а маленький сынишка один дома, какую ему завести породу, чтобы у него был друг, колли, боксёра, эрделя? Конечно, подобрать на улице дворнягу. С бомжами переругиваться возле больницы, которых не стали лечить и они в знак протеста основали лагерь, «что я тебе прислуга, принеси сигареты, принеси попить, отнеси тарелку на помойку».
Потому что пьяных больше не поднимают, стоит очередь в овощную палатку возле остановки маршрутки, рядом лежит пьяный с примёрзшими к земле волосами, с намоченными мочой штанами, очередь говорит, безобразие, и думает, ему хорошо. Потому что после эпохи построения общества развитого социализма и застоя была эпоха демократизации общества и беспредела, а теперь другая эпоха, терроризма и антитерроризма. Из взорванной электрички выходят в тоннель люди и одни другим помогают, потому что сначала свет пресёкся, а потом раскрылась новая возможность жизни, совершать житейские подвиги, как дочка Майка Пупкова, тёща Орфеева Эвридика, жена Родинова Мария, женщины-парки, музы, меценаты, декабриски, Платон Каратаев, соль земли русской, гастарбайтен из ближнего зарубежья, в кабине камаза, Родион Романович Раскольников, урка, менеджер по доставкам, в салоне газели, Павел Иванович Чичиков, мёртвая душа, директор фирмы, в экипаже джипа, братья по страсти, потому что уже родилась Сталкерова Мартышка и летает как немая рыба над огромным полем от Франции до Канады, которое потом станет чудовищный город, а потом его не станет. Именно потому что я не могу так сказать, что потом ничего не станет. Я в это не верю.
Иммунитет и нервная система как-то сопряжёны, а с третьей стороны чувство слова и всё это как дыра. А причём здесь тогда дело, если это как недело, как батюшка, который теперь крыша вместо политрука и особиста. Чтобы не помереть от муки, что ни до кого нельзя докоснуться, потому что они полностью закрыты, потому что они свою жизнь не видят, Сталкерову Мартышку. Жизнь, великое степное племя, Сталкерова Мартышка. Жена Мария Родинова в школе работает бесплатно, потому что дети генералов и банкиров тоже люди, они же не виноваты, что все деньги уходят на алмазные писуары, и тоже хотят знать всё о жизни, великом степном племени, Сталкеровой Мартышке. Как она была Платон Каратаев, русский народ, Родион Романович Раскольников, народоволец-разночинец, Павел Иванович Чичиков, революционер-чиновник, Мандельштам Шаламов, посмертно реабилитированный, Веня Атикин, дезертир всех войн в нычке, псих, алкоголик, эпилептик, смотритель ботанического сада «Хутор Горка» в штате Вермонт, Австралия, под кожей. Жена, Родинова Мария, приезжает с работы и злится, ты людей любишь слишком умозрительной любовью, а на улице осень, самая прекрасная пора года, а она устала так, что руку поднимет, а опустить забудет, так она и висит на воздухе как Христос распятый. Интересно, какой же другой любовью я их любить могу, если люди меня убили, смотрят по вечерам ток-шоу «Русская литература мертва?», «У христианской цивилизации смысла нет?», как будто, если убить Бога, будет кому спрашивать у Бога, есть ли он на свете. Русская литература это набросок поступка, способ нарваться, как Толстой в 80 лет новую жизнь начал, как Пастернак в 70 лет новую жизнь начал, как Гоголь в гробу скрёбся, как Пушкина затравили, как зверя на травле, вина, легенда, Цой дверь запер и стал Сталкеровой Мартышкой. А на ток-шоу свэтские люди узнают друг у друга, как бы не нарываться, чтобы пробыть империей ещё одно поколенье, чтобы своих детей подставить, в которых они деньги вложили. Дочка Майка Пупкова тоже светский подвиг совершила, ушла с конюшни, 10 лет лошадьми занималась, чтобы подготовиться в академию печати. Мама, Арлекинова Пьеро, одну книжку уже издала через 2 года после смерти на бутылочные деньги, потому что ей стало обидно, что её сына Гену Янева по телевизору халтурщики мертвецом обозвали, она-то точно знает из своей наставшей загробности, что всё живое. Тёща Орфеева Эвридика, даже говорить страшно, самый светский подвиг совершила. Это уже не набросок поступка, это уже Сталкерова Мартышка, вот кто дослужился, после самоубийства едет на работу кормить семью убийцы. А летом в Германию, Францию, Голландию к родственникам из Самары, чтобы на месте разобраться с этими Эйфелевыми башнями, Дрезденскими галереями и Гаарлемом, кто же там у них главный, Ван Гог или принцесса Диана, трагедия или драма, жизнь или искусство. И по возвращенье: сдавай на права и покупай дом в Сортавале, я хочу живописью заняться.
Ну, короче, это иммунитет, старший сын Антигоны Мытищинской, одноклассник жены Родиновой Марии, погиб в армии от желтухи, потому что никому нет дела. Младший сын Антигоны Мытищинской, одноклассник дочки Майки Пупковой, школа на карантине, эпидемия желтухи. Я в армии когда заболел желтухой, то мне фельдшер сначала не хотел поверить, почему он? А потом через 2 месяца в боевую часть турнули, хоть там полгода госпитализации положено по уставу гарнизонной службы, потому что каждый вечер «Иронию судьбы или с лёгким паром» про наш советский славняк с молотком в трусах смотрел, потому что после вечерней поверки во двор драться, какой род войск достойней, десант или человеколюбье. Ах, зачем я мальчиком родился, сейчас бы всё делал, как жена Родинова Мария. А так сначала как папа Арлекин Пьеров несчастье и счастье перепутал, потом как мама Пьеро Арлекинова 30 лет в одну точку смотрел, стоило или не стоило рождаться. Потом как Цой дверь на замок запер, вышел на улицу общину из себя строить, потом ещё подтянутся люди, а на улице летит астероид «Папа, забери меня отсюда, здесь очень страшно». Прилетит через пол поколенья и собою накроет Мелитополь, Мценск, Москву, Мытищи, Соловки, Старицу, Селигер, Сортавалу, трагедию, драму, постмодернизм, неохристианство, жизнь, искусство, индейцев, у которых земля главная, инопланетян, у которых они главные, мутантов, у которых нет главного, послеконцасветцев, у которых всё главное, Платона Каратаева, соль земли русской, гастарбайтена из ближнего зарубежья, в кабине камаза несущегося по Ярославке в первом ряду, Родиона Романовича Раскольникова, урку, менеджера по доставкам, в салоне газели, несущего во втором внешнем ряду по Ярославке, Павла Ивановича Чичикова, мёртвую душу, нового русского, директора фармацевтической фирмы «Щит отечества» в экипаже джипа несущегося в третьем правом ряду по Ярославке, сиреневый, оранжевый закат, в котором никто-никто баранку крутит, единственный зритель, несущийся как перегруженный рифрежератор в четвёртом левом ряду по Ярославке. Они разом по тормозам вдаряют, жопы до ушей об асфальт стирают, встают как вкопанные за нитку до автора, который с цветком в горшке по зебре Ярославку переходит с той стороны, где церковь, на ту сторону, где отделение милиции, а что я изделаю, встаёт посреди проезжей части и такую заклинательную формулу произносит. «Мы ещё не готовы, поле от Франции до Канады, стать Сталкеровой Мартышкой, стаканы взглядом двигать, потому что они наши мысли, все вещи, пол, девственная плева, сплошная линия горизонта, бессмертье, чувственное стихотворенье Тютчева, прабабушка Валя, а смеяться не умеет». И трогается дальше. Движение возобновляется, астероид «Папа, забери меня отсюда, здесь очень страшно» на пол микрона отклоняется от своей орбиты и минует землю, даже не задев стратосферу, через пол поколенья.
2004 - 2006.

© Никита Янев, 2010
Дата публикации: 29.07.2010 14:20:15
Просмотров: 2873

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.