Авторы онлайн:
Виталий Пажитнов
Степан Хаустов

Опыты на себе. Роман. Часть 4. Улитка.

Никита Янев

Форма: Роман
Жанр: Экспериментальная проза
Объём: 21586 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Содержание.
1. Элегии.
2. Год одуванчиков.
3. Богослов.
4. Улитка.
5. Свет и лары.
6. Полый герой.
7. Опыты на себе.
8. Дневник Вени Атикина 1989-1995 годов.
9. 2000.
10.Соловки.
11.Мелитополь.
12.Дезоксирибонуклеиновая кислота.
13.Не страшно.
14.Мама.
15.Телевизор, дочка и разведчицкое задание.
16.Попрощаться с Платоном Каратаевым.

1989-2003.

УЛИТКА.
Эссе.
Ибо всякий огнём осолится и всякая жертва солью осолится. Соль добрая вещь: но ежели соль не солона будет, чем вы её поправите. Имейте в себе соль и мир имейте между собою.
Евангелие от Марка, глава 9 (49,50).

Когда человек деятелен, он меньше всего знает, что с ним происходит. Он является лишь твёрдым, полным, сплошным отражением некой силы в формальном, видимом мире. И это интересно, это счастье, это наиболее качественное его состояние. Но лишь когда он погружён в неведомое и недвижим в созерцании: ни воля, ни рассудок и тело его не способны передать глубины и жизни, проходящих чрез них, они застыли как в спазме и запоминают. В их тайниках запечатлеваются сюжеты и нагромождения красок, пустые формы и обнажённые как боль чувства. Это всё тайны, выйдущие, быть может, на поверхность реки сознания человеческой. И тогда рождаются законченные вещи, блестящие и тонкие. И никто бы не подумал, что составлены они из этих мучительных воспоминаний и из наваленных грудой израсходованных слов, портретов людей, покинутых домов и земель.
Потому что они тянут, тянут. Связаны многими кровеносными каналами с сердцем и по ним струится яд и жизнь в сознание человека, в его тайну, в его сон, творчество, чувство, слова, дела, тело.
И открывается тайна, как я пришёл к этому, к этому совершенству ( хотя оно всегда недостижимо или уже в прошлом ), как я дошёл.
И видно какие это мутация, сдвиг, переплавка. И ты другой, ты пошатнувшийся, заболевший, очищенный. И если есть награда – она в твоей жизни, вглядись в неё. Это твоя любовь, до которой ты поднялся, это твой Бог, который тебе дарован, это твоя мечта, которая тебе дадена, чтобы стремиться, может быть, в пустоту, но оживляя, освящая, освещая божьим духом своим в мире сем, очищая, приводя в гармонию хаос неодушевлённого, приводя в целостность мир, которого и сам ещё не знаешь до конца.
Наличие чувства всё объясняет. Чувство возвышенное и низкое, многообещающее и бесплодное ниоткуда и никуда? Нет, конечно. Потому что в целостном мире чувство, мысль есть всегда отражение реальности, бытующей или только ещё формирующейся. Ведь внутренняя форма безгранична во всей глубине и целостна во всём и в связи с внешней. Этот процесс наполнения знаком творческим людям. Но живут этим все. Другое дело, насколько это светло и радостно происходит в человеке. Но ведь ничто не случайно. И раз начавшись душевная работа в нём будет продолжаться вплоть до известного результата – когда он своей одушевлённой плотью сможет подняться над действительностью, чтобы увидеть мир таким как он есть. И в нём ( в мире том ) не две действительности, внутренняя и внешняя, как говорит религия, не одна «действительная», как хочет сказать современная цивилизация, а единая, эманирующая, действующая и созидающая ценой превращений перед духом и лицом и пред очами человека.
Может быть, это будет книга. Дай-то Бог. Передать что-то такое, что мерещится глазам. Иначе ведь и быть не может, жизнь потому тебя и скупилась дарить, что черпать ты ещё не мог, запомнить и отразить был не в состоянии, а есть люди, которые для этого рождены. Вернее, для передачи. Как заключённым они должны носить людям с ограниченным ( ещё ) зрением свой мир, ибо он не их только, а всех людей, человечества, ведь оно не так велико и если взглянуть сквозь Евангелие на живущий мир, то он окажется простым стечением разветвлений одного, некогда, рода, разросшегося и отчуждившегося, одичавшего, как речь, лишённая своей части дичает и пустеет.
Ведь что может быть лучше этого предназначения, но через какую бездну непонимания, доходящего до позора, унижений и самоопустошения нужно было пройти, что бы понять теперь (хоть на миг), что надо жить просто и глубоко, что дар, даденный человеку и развитый в тебе, не пуст и есть самое лучшее подтверждение непустоты жизни нашей.
И пусть то, что её наполняет называется Богом, ибо так пожелала называться. Ибо ведаем, что творим только мы. И нам дадено право выбора. Почему? Потому что заслуживает того, ещё не заслужив, потому что вложена в нас часть великого внутреннего знания, значения и горения, сотворены по образу и подобию божьему.
И Бог сам не искушать послал нас в мир, а послан был самим собой в нас затем, что как есть у мира начала и концы, так чтобы и мы внесли крест святой в нежизнь его и сделали жизнью высокой, ибо живое стремится к свету и радости, таки Бог наш, держащий великий день самоистребления новой жизни и нового Бога, без противоречий, без жертв, без крови, без страданий, без разделения на землю и небо, на грешных и святых. Но и тогда не остановится Дух Святой на пути своём, потому что нет никого во всём мирозданьи, кроме нас, грешных. Так и всегда. Мы везде, где он. А где его нет, там и нас нет.
Хотелось бы одушевить и осуществить те формы своей жизни, которые больны неполнотой, непониманием ещё по сю пору, в каком-то ином состоянии. И нужно забрать их от мира, чтобы продолжить теперь, когда дух может быть воплощён и прекрасен. И люди, хотя бы я сам, будут к нему больше стремиться, чтобы жить полнее и видеть Бога.
Я сталкивался со смертью трижды. Высокая доля. Стремление к ней. Полный расчёт. Погружение в детство, в отрочество, в юность. Вспоминание. Вспоминание себя. Вспоминание людей – живых, умирающих и мёртвых. Сам прошедший чрез доли немыслимого, предельного для себя страдания, боясь его в настоящем, что вынес из него, кроме притуплённых болью воспоминаний, стремления забыть их и тела своего, духа своего нынешнего. Есть ещё болезнь твоя, твоё письмо. Кому, чему? Всему и всем. Богу. Молитва. Покаяние. Горе. Зрение. Это ещё не совсем живое и никогда не станет им, но это как голем, из которого все могут черпать остроту зрения. Ведь именно возможностью слиться с Богом чрез понимание, сделать сознательное реальным – только тогда природа, дотоле чуждая, откликнется на твою душу.
Только дух здесь жив, он выберет нужные слова и темы, размеры и интонации. Внутреннее распускание цветка, вот что не чуждо природе изначала. Но человек должен для этого забыть себя и смешать формы. Тогда интуиция, ощущение тела, предмета, цветка, любой картины мира превратятся в реальность. Скажут, будет две реальности. Но другой не станет, ведь цветок, развиваясь из себя, станет прекрасным навек и сольётся с пыльцой всего живого и сущего, чтобы возникла одна реальность – Бог, дотоле лишь сознание, дух, живущий в выращенных из себя оболочках. Именно возникнуть без превращения, без обмана, чрез живое страдание, возникнуть Бога на земле и пришёл человек таким, какой он есть: искушённый формой, повлекшийся за ней, не увидевший в ней ничего, кроме пустоты, умерший.
Идти нужно к новой реальности, она всегда в конце правильного, праведного пути.

Стансы.

Не испить, не исполнить, не забыть дочерна,
Остаётся не помнить, остаётся одна

Перепетая строчка, запасная стезя:
Или жить непорочно, или верить нельзя

Ни во что. Остаётся обозначенный свет
Просто свитком пространства, слитком плоти, портрет

Для которого снял ты да с него самого.
И в окрестностях Ялты бил кривым сапогом

О нерусскую землю подсержант Белоконь.
Я боюсь, я не внемлю, я коплю как огонь,

То ни злобу, ни веру, а в пустые листы
Ухожу, словно первый, а за мною и ты

Потянулась с котомкой ненаполненной лет.
В животе для потомка в мире сыщется свет.

Я ж на небе построю особняк из могил,
Чтоб за плату пустую в нём желающий жил,

Не тужил бы и верил, что за стенкой домов
Одевается тело в ткань живых голосов.

Что за пряником веры, за кнутом божества
Обнажаются нервы золотого родства.

Как ложится, рожает, чтобы поиск не был
Ни сравнительно жалок, ни сравнительно мил.

Чтобы в землю ложились пустота к пустоте,
Чтобы тем лишь прижились, что останется всем.
29-01-90.
…

В минуты равнодушия вселенского,
Когда сгорают звёзды на дворе
И тянется к всемирному причастию
Душа, поверившая в Бога и любовь,
Всё сделано из тонкого молчания:
Деревья, города, квадратна комната,
Наполненная самыми любимыми
Предметами и призраками. Музыкой
Становятся и ты её рожок,
Её валторна, стройный, фиолетовый
Поступок архитектора и скульптора,
Постройка, проживающая в памяти,
Картина из сгущённых форм родства.
На полотне: отчаянье, смирение,
Движение души навстречу воздуху,
Замаливанье сказочных грехов
В портретах, напоённых жаждой зрения,
В страницах, обведённых рамкой траурной.
17. 02. 90.
…

Всё помогает людям жить:
Цветок в горшке, травинка,
Мозаичные витражи,
Последняя былинка.
Исчерпывая полноту
Обрамленного тела
Неярким светом, наготу
Во множестве пределов
Исчерпывая, вознося,
Исчёркивая строчки.
Так бьётся баба на сносях
От шевеленья дочки
Уже отдельной в ней самой
Пространственной и сшитой
Из разноцветных лоскутов,
Молитвою, пролитой
Из формы света на внутри
Встающие виденья,
Из фиолетовой зари
С малиновою тенью.
19. 1. 90.
…

Не наверно, невольно,
Неизбежно, смешно,
Только чуточку больно
И немного грешно,
Беспорочно, незримо,
Одиноко, всерьёз,
Дышат губы любимой,
Песня полная слёз,
Песня полная жертвы
И слияния душ,
Дуют сильные ветры
И доносится туш.
19. 1. 90.
…

В какой-то страшной наготе
На обезноженном кресте
Летит над городом Христос.
И воздух замер как вопрос,
И ожидания, и слёз.
И обещания пророс
В нём фиолетовый цветок.
Ночное небо, восемь строк
Уже написаны. В нём жить,
О бесконечности сложить
Упрямый, заговорный слог.
И по возможности чтоб ток,
То убыстрялся, то слабел,
И в переменчивости зрел
Лик неизменный, не пустой,
Лик между небом и землёй
Зелёный, белый, голубой.
26. 1. 90.
…

Словно дети какие, играли и пели
И наряжены в белое в призрачном теле,
Опьянённы, красивы, живущи, летели
В золотое и жаркое тело царя.
Поднимались, свечением ярким горя,
На пустой небосвод и наивные дети,
Согревали пустые и чёрные сети.
И торжественна музыка в доме была,
И дворцы поднимались, заря добела
Раскаляла пустые и мёртвые клетки (хрустальные, звонкие),
И тревожные птицы садились на ветки,
И держали созвучия в тоненьких клювах,
И парчёвые губы шептали, люблю вас,
И холодные веки светло поднимались,
И в сиянии глаз небеса отражались,
И тревожные птицы на ветках качались
И потухшие (сгоревшие, умершие, покойные) звёзды на землю бросались.

…

Что можешь сказать о нём. Неприходящей красоты, несуетности страницы. Непроходящей красоты тростниковые изваяния. Как же не чувствуете того, что сами излучаете. Должны же. Ведь это ни с чем не сравнимо. Оно само как сравнение: с музыкой, с красотой, с блеском, с изяществом, с изысканностью, с пустотой. Я – ничто. Из меня вышло всё. Я – бог. Вот слово. Вышло, чтобы не вернуться. А придёт уже другим – неузнаваемым, неузнаннным, отгаданным лишь по своему подобию в нас. Ведь все знаемые и незнаемые картины, будь то художественные произведения или живые вещи, чувства, дела есть в форме света, витающего вокруг нас, вдыхаемого нами с тоской по неведомому.
Тесно ему. Вырывающееся пламя из рук наших, из душ наших, из мук наших, из тел наших. Вырывающееся в «Толстом», лежащем передо мною теперь на крышке стола, в «Свиридове», качающемся под иглой в накатывающих волнах гармонии. Что возвышает человека до чувства перед бесформенностью. И что есть чувственность, как не назначаемый волей, вышедшей из изначальной судьбы, материал, годный на строительство всякого здания, но негодный таким лишь для Бога. Только исходный строительный материал. Только он сам, не ставший ещё самим собой.
Что я считаю отличительной чертой богослова, человека верующего и богословствующего. Это прежде всего и очевидно мысль о принадлежности человека к высшему знанию. И что это потому важнее всего в человеке. Но, вероятно, это и не так. Ведь вся прелесть и лёгкость жизни и состоит именно в немыслимости, непредсказуемости тех сочетаний реализуемых частей живого и неживого, духовного и бездуховного, которое, должно быть, и можно объять из прошлого или будущего с помощью иррационального наития, но свежесть взгляда, свойственная человеку лишь в юности, когда его сознание ещё не затуманено нечистыми видениями и видениями мира и не разделено, не разорвано склонностью к умствованию ли, к получению «истинного удовольствия и наслаждения» от реальных, буквальных и сиюминутных настроений. Так вот, именно в такие минуты и дни душевной юности свойственно человеку, не отягчённому ни знанием, ни опытом, ни страданием принимать жизнь такой как она есть и полностью перерабатывать, пропускать её чрез своё чувство, принимания, осознавая и одобряя её так полно, так близко к природе своей, что сам человек с этим миром может вдруг стать совершенно законченной картиной бытия, такой частью Бога, которая сама как бог, и тут я неизменно возвращаюсь и к идеализму и к богословию своему.
Может быть поэтому, жизнь кажется мне дорогой, путём, в течение которого человек должен собрать себя прежнего как бы заново, со всеми прежними чертами в прежнюю, истинную, юношескую целостность, но нового, забравшего в себя нечистоту, конечность мира и переработавшего её своим духом святым в чистый дух, если угодно, в небо, в воздух, в воду. Но в общем-то, в накопление той первоначальной чувственности уже заложена частица судьбы. И жить не значит отдаваться неизбежности, а всего лишь помогать (порой не ведая того) друг другу перед лицом неизвестности. Ведь те потоки сознания, которые существуют в пространстве, их никуда не деть, и чтобы освободилось место на земле для Бога люди должны соединиться друг с другом настолько, что образовавшаяся пустота вопиет, как глас молящегося в пустыне. Именно к такой катастрофической ситуации, мне кажется, нас подготавливает цивилизация. Правда, говорю я об этом на уровне только интуиции.
По природе чувства ощущение реализуется всегда в границах материального мира, как бы раздвигая его собой, своим внутренним накалом, будь то в случайном домашнем разговоре или за работой, за письменным столом. И это ярко ощущается на уровне каждодневном, эмпирическом, энергетическом. Как важно дождаться формы, оформленности, законченности настроения, состояния, ситуации, момента в любой ткани жизни, так же важно и освобождение места для живого чувства, преобразовываемого в материю, в вещь, в конечное. И будет ли это метафизика, иллюстрация или часть истины, показывающаяся, исчезающая, выбирающаяся выпукло, углом на полотно Эль Греко, Шагала. Жизнь как мистика, как тайна, как таинство во всей пестроте проявлений, вот к чему мы, кажется, теперь готовы, но только под водительством какой-то смелой и чистой интуиции, свойственной той или иной нации этноса, не угасшего ещё во всей полноте своих устремлений к Богу. Бог, как некая цельность, лишь подразумевает под собой божественность, границ которой мы пока что постичь не в состоянии, сугубо по причине неполноценной самоуглублённости.
Реализм – это такое отношение между моделью и портретом, когда модель находится в состоянии высшей естественности, потому что не отделена в своём потоке от иных вещей бытия. Поэтому, наверное, и в живописи импрессионизм явился естественным продолжением реализма, но в более узкой, частно взятой установке. В традиции углубления во внутренний мир характера, во-первых, и во-вторых, в связи с увеличивающейся специализацией искусств. Тогда как русское искусство, по словам Бенуа, всегда было ответом русской души на таинство существования Бога в мире.
Сам момент отдельности уже несёт в себе архонтские черты, но если принимать отдельности как формы существования духа различной степени высоты организации, а сами формы погружёнными как некие оболочки в субстанцию самодостаточного, сверхчувственного, как желто-белые нарциссы на своих тонких, стреловидных, зелёных стеблях погружены в мягкий сумрак пустынной комнаты, или как рыба ходит, плавно двигая плавниками, в освещённом изнутри стекле аквариума, когда смешиваются красные, зелёные, белые, жёлтые, чёрные краски и рождается зрительная (и надеюсь, не только) гармония формы и значения, звучания, сюжета, не хочу говорить духа, ибо ничего не знаю о душе рыбы. Или как звезда плавно растворяется в глубоком, мерцающем, как зрачок птицы, колодце ночного, зелёного, малахитового, изумрудного, фиолетового, оранжевого, распускающегося как лепесток, почка или бутон нежно очерченного цветами как значениями неба. То на первый план выступает критерий такта, тона, как обязанности, как долга. Именно в просвете хайдеггеровского вот-бытия выступающий термин заботы как высшей свободы для меня воплощается на первом этапе в изучении границ сознания и знания и на втором – понимание термина «просвет бытия», экзистенция как некой тонкой грани между живущим сознанием и осознанием. И именно на протяжении таких двух субстанций как Бог и личность может выработаться тот такт поведения духовно организованной личности, когда чтобы принять достаточно будет оттолкнуть и наоборот. И я говорю об этом как о чём-то насущном, интуитивном и приблизительном одновременно. Как о том, что встаёт уже за порогом, и как в первый момент знакомства видится весь его смысл и возможность внятной встречи и крепкой дружбы рука об руку с новым знакомым.
Первая отдельность – рождение ребёнка, свидетельствует о первой зрелости, созревании. Здесь искушение – всё забрать в себя и ничего не отдать. И жалость и жалкость архонта состоит в том, что пожалел и возжелал вернуть отданное от себя, ибо стало выше его. Однако для человека освящённого такой проблемы нет, есть другая.
Напитанная духом кора земная и оболочка и сфера ждёт уйти в ток, в стебель, в почку, в бутон, в лепестки, тычинки, пестики, пыльцу, стройную, строгую, мягкую, плавную линию несущих конструкций форм, облекающих тело жизни с такой же игрой, какая случается от соприкосновений нот букв, мазков в лёгкой, влекущей и трагической поступи неизбежности. Тяжёлое знание, облегчение от движения, успокоение от выполненного долга – что ещё выше этого может дать нам жизнь, проведённая на земле.
Хармс называл это чистотой порядка. Для меня это видится так: так рука, наполненная Богом, пишет и выливает из себя формы в частоте определённого такта. Тон меняется: в чертах забывчивости встаёт неведомое и медленно проясняется до строчки. Как называется заговор – слогом. Замени фразу на местоименный ряд, получишь жёсткую конструкцию. Порой бывает, что она преобладает. Я же говорю об ожидании, льющемся медленной струёй, как вода из неплотно закрытого крана. И на водном потоке держатся, вьются, плывут разноцветные конфетные обёртки, огрызки, пластмассовые пуговицы, обрывки газет, детские куклы, целые города, лесостепи со своими деревьями, лесами, деревнями, коровами на лугу. С чем там ещё. С мальчиками, спрашивающими у девочек: будете купаться? Возле овального пруда между жёлтым ржаным полем, зелёной пихтовой посадкой и деревней Холодки, название осталось от старой барыни, Мценского уезда, района, Орловской губернии, области, волости, провинции с бурыми соломенными крышами («дядя Толя покрыл толем») и водокачкой посередине.
Стихотворения – оттаявшие островки вечного чувства, вот к чему я прихожу в конце «Богослова». И потому у них нет прошлого, будущего, они только сейчас. И здесь вся история в них, в разворачивании живого чувства в пространстве без времени. Дело в том, что времени как такового нет. Существовала средневековая ересь о том, что мир сотворяется ежемгновенно и как бы до сих пор не сотворён. «Хочешь увидеть то, чего глаза человеческие не видели? Посмотри на луну. Хочешь услышать то, чего уши не слышали? Послушай крик птицы. Хочешь дотронуться до того, чего не трогала рука человека? Потрогай землю. Истинно говорю, что Бог ещё не создал мир».
Да, конечно, нам нужно чего-то большего, чем литература в литературе. И чего-то большего, чем жизнь в жизни. И поэтому нам нужен Бог. А попробуйте-ка наполнить Богом простой предмет – стихотворение или дружбу или независимость. Конечно – методы, приёмы, традиции, но природа должна остаться неизменной. Не изменить природу, а понять, почувствовать я бы хотел. Вопрос писания стихов – вопрос простой тренированности, потому что всё, чем я взят, я хочу вернуть в форме, доступной моей руке и моему уму и моему чувству и моему ритму. Здесь весь смысл в глубине чувства, в контрастности, грубости, если угодно. Невежество, поверхность, тяга ко внешним формам – всего лишь выражение этого свойства и дара естественного знания человека о мире, потому что в нём самом живёт нечто большее, чем конечность внешних черт табуретки, картины, горы и угасает она, эта первозданность по мере того как в закрытую комнату перестаёт поступать чистый воздух, пусть смешанный с бензином и всякой там гарью, но всё таки напитанный жизнью.
Не чувствовать, не понимать, не впускать в голову, в сознание высокое, красивое осознание Бога на земле – портрет таковой личности можно было бы составить из всех продуктов цивилизации, но это был бы мёртвый портрет и город был бы пуст. Однако жизнь в нём цепляется за одиночество, за наоборот тусовку, за драки на стадионах, за любовь в подъездах, за горящие по ночам окна. Но я не футуролог. Ряд проявлений бесконечен. Дело же в том, что есть грех, есть дар, есть святость, есть низость и между ними нет границ, а есть человек. Преобретающий те или иные черты как бы независимо от своего возрастания. Но что среда – это мука, рождающая музыку, или это музыка, рождающая муку. Для меня какое-то время был продуктивен образ: мир – огромный океан, а мы в нём – «ходят птицы, рдея плавниками». И вода соединяет нас всех воедино. Энергетически, эмоционально, формально, как угодно. Чтобы, собственно один язык и остался. И ничего, кроме него. «Он всегда был в мире, но мир его не познал».

1990.

© Никита Янев, 2011
Дата публикации: 28.01.2011 19:04:14
Просмотров: 2913

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.