трусливые рассказы
Юрий Сотников
|
Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры) Объём: 17888 знаков с пробелами Раздел: "" Понравилось произведение? Расскажите друзьям! |
Рецензии и отзывы
Версия для печати |
|
я трус Трусливые рассказы из повестей и романов И храбрился я, и грудь выпячивал, а на деле оказался трус. Не знаю – специально, или уж так природой свершилось, а села Олёнка со мной в лифт. Я глазами по щелям бегал, когда она нажала на стоп, заблокировав кабину. Сразу и окончательно, словно всё решила сама. Я и в самом деле испугался, что всё произойдёт здесь, на скорую руку. С удовольствием отдалил бы этот миг в другие времена и покрасивее его обставил. Свечами, шампанским, и белым платьем, а не пыльным сюртуком своей спецовки, в которую стыдно положить серьёзные поцелуи взрослой любви. Испугался её смелости, проклиная себя за то, что сел в этот поезд с квадратными колёсами без тормозов. Сердце уже стучало в голове как в ступке, дробя мозги на приворотное зелье; плоть моя пала ничком перед любимой и готовилась хныкать. Олёнка положила руки мне на плечи и попросила: – Просто постой рядом со мной. Я хочу рассказать про свою семью. Про отца. Я живу с ним в памяти, и свои поступки ему доверяю. Бабка Марья после его гибели вожжи в руки взяла, строгачка непомерная – каждый мой шаг направляет под ружьём. Потому и живём с сыном от неё отдельно – хоть в тесноте, но без надзора. Мне не свобода грязная нужна – хочу сама решать свою жизнь... Ты на ус мотаешь? – Не грозись. Мной ты тоже не покомандуешь, а то драка будет – не разволочь. Олёнка засмеялась; в маленькой кабине лифта смеху деться было некуда, и он прострелил мне правую руку и обе коленки, так что я рухнул на карачки. Девчонка присела рядом со мной, стянула раны бинтом, шепнув, словно кто мог услышать: – Почему ты покраснел, Ерёмушка? – Бабы давно рядом не было, вот и смутился, – ответил я скабрезно на её вопрос. – А разве в этом стыд? почему у мужиков так ценятся ловкие победы – без любви, без нежности. Из бахвальства, наверное? – Так ещё с пещер повелось, от обезьян. Чем крепче и уважительней самец, тем больше подруг вокруг него хороводится. – Я засмеялся над Олёной, взлохматил её рыжие волосы, разгорячась, будто упитый целой бутылкой самогона. Она обняла меня за шею, и я поднял её, держа на руках. Можно было кроить судьбу без оглядки и ненужной паники, но я тыкался губами как слепой котёнок и горячо шептал ей, сбиваясь в лихорадочной спешке: – Я не хочу здесь. Пусть у нас будет целая ночь. Пусть долго продлится. Здесь мы обмануть друг друга можем... Понравиться тебе хочу. Олёнка улыбалась краешками губ, спрятав синие глаза от меня, и от фонарей-воздыхателей. Говорила тихо, и не слышала сама, а я ловил слово каждое и нанизывал в чётки, чтобы в памяти перебирать тайные намёки и желания. Я взрослел поминутно: стал высоким, и сильным, и добрым, но ещё не учуял Олёнку – не увидел присветную икону своей новой жизни. Она истекала божественным мирром, а я страждуще стоял перед ней на коленях, вымаливая любовь подаянием. =================================================================== Выходит дед за мной на крыльцо, провожая в дорогу будто родного, и я уж думаю, что не так часто встречает он тут своих родычей, раз я ему дорог стал. Он пальцами трёт переносицу, потом медленно переезжает ладонями на затылок, правя за ушами резинку от очков, и застенчиво как влюблённая девка опустив очи долу, говорит мне своими резиновыми ботами, танцуя на месте:- Ты уж, сынок, не забудь там судье обо всём рассказать. Я было поперхнулся своим досвиданьем:- О чём?!- о том, что приезжала вчера конная милиция, хотела взять меня в кандалы, да старик с бабкой отбили колодника на одну эту ночку. - Да про пенсию…- а в глазах его появилось детское и обидное, словно я обещался как дельный усыновить их, но потом передумал. И тут я вспомнил всю историю, что вчера за бутылкой слушал в пол-уха. В сберкассе ошиблись, и полгода платили бабуле надбавку для пенсии. А теперь, спохватившись, грозятся судом за проеденую растрату, понимая что старики беззащитны как дети, богобоязненны, и что бог для них - власть. Я им обещал, натрепал про подругу-юриста, про себя-журналиста, и как мы все вместе притянем к ответу виновных банкиров. Смотрю в наивные глаза старику, и снова клянусь да поддакиваю - а сам уже знаю, что скоро сведут у них со двора козу белую, двух чёрных овец, и выметут всё из хаты своим сорным безжалостным веником. =================================================================== Тяжело собираться на свидание, когда есть из чего выбирать. Я говорю об одежде, потому что стою перед гардеробом - и думаю. Уже минут десять вот так. Если одеть джинсы, то к ним нужна синяя футболка или рубашка, а я жёлтую очень хочу. У меня настроение светлое, солнцу под стать, и пусть уж в крайнем случае рубаха будет оранжевая. А к ней пойдут белые парусиновые брюки, но тогда надо обувать сандалии, а я их совсем не люблю. Мне сильно нравятся мои новые лаковые штиблеты цвета топлёного молока, да под этот шик-блеск нужно одевать строгий бежевый костюм, и хоть он мне как влитой по фигуре идёт - но галстук. Галстук; чёртова удавка, собачий ошейник, хомут с поводком - не знаю, как ещё эту гадость назвать. Теперь я понимаю женские мучения перед полными полками шмоток. У меня всего три варианта одеться, и то голова пухнет. А женщины? бедненькие! Любимая, ты тоже перед зеркалом в растеряйстве стоишь? Свидимся ль мы сегодня… =================================================================== Мне очень хочется описать свои сны, но пока я этого сделать не могу, не умею. Город, в котором всё происходит, вроде такой же как этот, но там я летаю - то паря, то стремительно - и серый полусумрачный воздух обволакивает меня, словно затягивая в воронку вселенной - быть может ту самую, о коей рассказывают вернувшиеся с того света как о глубокой поглощающей трубе, или тоннеле, похожем на тёплую утробу матери, впервые приносящей нам трепетную наготу осязания и сладость неведомых запахов. В моих снах человеческий облик имеют только мёртвые люди - те, что уже давно проводились со мной. И с ними я счастлив - общаюсь, дружу и работаю. А живые из нынешних в том мире лишь тени, а я их беглец: догоняют, подманивают, вынуждая меня ускользать в катакомбах. Там застроенный город как безбрежная пустошь - в иллюминированном театре, обтянутом бархатными декорациями, свистит беззаботно молоденький ветер - словно главный герой, взрослеющий гамлет - и стеклянный песок со ступеней мне сметается под ноги как вековая антикварная пыль, а я ступаю в залу по ней, оставляя следы на вечности. Просмотрев этот стихийный спектакль - аллюзию стихий - я сажусь уезжать на трамвае, но денег конечно же нет, все потрачены в живом мире, а в этом вес имеют простые бумажки, букашки, какашки - и кондуктор даже даёт мне с них сдачи. Я еду по длинному мосту; и справа, и слева на канале качаются лодочки, и синяя даль за ними такая неизмеримая, что если бы заполнить её белыми да чёрными шахматными клетками, то можно играть на ней сто миллиардов лет, пока жизнь - а она не закончится. Я выхожу на случайной остановке - на голубой неоновой вывеске с белыми размашистыми окрылками; я и вышел лишь потому, что они походят на объятия ангела, готового приютить любого неведаннова путника, хоть будя он прибыл из огненной тесницы. Быстро вбегаю в высотное парящее здание, лечу наверх, почти не касаясь ступеней да поручней; а наитие гонит меня по коридору, уставленному книгами, мемуарами и фолиантами. Она в моих руках, книга вечности - Времена. Ночь прошла, сон закончился, но сладостно мне в нём оставаться хоть даже сомлевшей от лежания пяткой - поворачиваюсь на бок, чтобы хоть на минутку продлить удовольствие, и с одеяла слетает тяжёлый переплёт, громко шлёпаясь об пол. =================================================================== Я принёс домой из природы двух лесных клопиков - мужа да жену. Они от страха обгадили мои ладони, пока ехали на трамвае - но я на них не сержусь. Мне даже приятен этот коньячный запах, который напоминает о бабушкином малинном кустарнике у забора, в тени трёх коренастых сливовых деревьев, где я нежился - куськусь, амням - отправляя в рот одну за другой спелые ягоды, похожие на лоскутный футбольный мячик. Ими любили играть садовые клопы, и однажды я чуть было не съел такого сластёну; но меня, славбо, отпугнул его запашок - тогда ещё неведомый вкус коньяка. А сейчас я рассадил своих клопиков по комнатным растениям. Самочку подальше, оттого что по всем признакам она очень беременна. Тут и нервное движение лапок с поглаживаниями по животу, и тяга к большому куску селёдки, забытому мной на окне. Даже её метания по листьям золотого уса сигналят о поиске родового гнезда. Я скоро стану дедом. =================================================================== Дорога ведёт меня к парку. Я осторожно впечатываю каблуки в разогретый асфальт, словно он есть болото, которое втянет меня, засосёт в свою чёрную жижу, и уже через десять минут смоляной гладью сомкнётся над головой, а спустя час по моей щебенистой груди проедет пара музыкой горланящих автомобилей, увозя соседей на шашлыки. Дорога ведёт меня. И впереди летит, дразнясь, бабочка какую я ни разу не видел. У неё на белых крылах голубые узоры, и похоже что местный знаменитый художник, коему на сегодня не хватило вчерашнего вдохновения, разрисовал её в угоду своему трепетному самолюбию. Дорога ведёт. Я уже вижу впереди белое облако пьянящей черёмухи, а когда подойду совсем близко и вдохну глубоко, то верно что у меня закружится голова, и может быть я даже потеряю сознание, упав безымянным солдатом весны. Но она как тихая медсестра склонится надо мной, и сквозь пугающее марево обморока в проглянувшей сини небес улыбнётся мне нежно. Дорога. Всякий раз выходя на неё, я жду неизведанных открытий прямо за ближайшим поворотом. И хоть он сотни раз пройден мною туда да обратно, но всё-таки плохо исследован, не просеян сквозь пальцы, и сегодня вдруг там я шагну в сингрозену - на тысячи вёрст да веков проовалюсь в прежде незримое прошлое, и всё узнаю прощупаю сам, давно не принимая на веру нынешних бредней. ============================================================= Общий разговор давно разбился на части, на постолья. Еремей положил локти, лёг в них своей беспутной головой, и в Янку вперился: - Жаль, что господа на иконах рисуют человеческим обликом, потому как хуже нет кабалы, чем поклоняться сородичу. Всё равно, что мужику славному под мужика лечь - вот так в городах творится заради удовольствий. - Что ты, дурак, равняешь страстотерпцев великих и развратных жопошников? Кто тебе, паскуда, позволил веру с блудом замешивать?! - Янка уже распалил себя, и не смог сдержать вопящего рыка от сомнений, которые грызли его душу хрустче Ерёмы. - Не кричи, парень, сегодня дремят усталые души. - Одной рукой дед Пимен объял блажного хохочущего Вовку, другой блаженного улыбчивого Муслима. - Бес только знает, откуда взялись весомые ростки сладострастия в прежде сильных мужиках. Думаю, что измельчал род на уютных перинах комфорта, роскоши даже – гляди, Ерёма, как шико в городе нынче живут. Вода спод крана текёт, заполняет горячую ванну, и опухшая жирная задница довольно садится в неё, нежась розовыми ленивыми пролежнями. Тут-то, наверно, средь кипучей мешанины осовелых мозгов да бродячих какашек, возникают у мужиков об замараном удовольствии мыслишки. Они гонят их от себя, но с ленцой, с попустительством. - Оттолкнув товарищей, старик приложил к глазам ладони, словно биноклю. – Потом, сидя перед шпионским зрачком телевизера, мужики жутко пялятся на весёлое распутство лицедеев; проклинают вслух нынешнюю культуру, втайне желая принять явое участие в суточном бедламе, а то и дольше - на всю оставленную жизнь. И кто позволит себе кроху-усладу на содомских простынях, тот вовеки лишается мужеской чести - кою надо блюдеть, аки скрипку сверчок. Зиновий присовокупил к своей личной беседе Круглова Мая, и объяснял румяному горожанину: - Вы, журналисты, продажны. В вашей газете читал я красные восхваления: отсюда легко догадаться, кто платит вам. Ведь не напишете громкую статью, честную о своём хозяине. Газетчик сыто отрыгнул варёной свиньёй, вишнёвой наливкой, и не журясь, жизнью обласканный признался: - Я пишу так, потому что для всей моей семьи еду сегодня приготовил благодетель, на завтрашний обед продукты купит его шофёр, и вчерашний ужин тоже был хозяйским, в туалете лежит - полюбуйся. Квартира оклеена лизаными обоями, мебель куплена на подмаханные деньги; дети рождены под опекающей рукой, растут как барчуки, учатся в школе с уклонами. Даже жена любит меня, оттого что есть хозяин. - Он озлился не на себя, а выкрикивал хулы Зиновию, считая его равным по унижению. - Я раб, пёс цепной, холуй отвязанный! А бывший борец за правду давно скатился в навозную обочину, и там подох. Жена стирает мне рубашки и носки, дарит дорогие парфюмы от заграничных фертиков, а я всё равно воняю козлом, как ни выряжусь. - Становись вновь собой, если можешь, - капитан Круглов достал револьвер, ссыпал в ладонь пули кроме одной, и крутнув барабан, приставил к журналистскому лбу. - Давай я тебя шлёпну, и ты опять где-нибудь младенцем выползешь. Газетчик враз побледнел, забыв свою жизнь хаять. - Ааа, боишься. Какая, никакая житуха, но моя, - ухмыльнулся Май и выстрелил себе в висок. Осечка. Подбежавший дядька Рафаиль, наплевав субординацию, влепил капитану здоровую оплеуху, от которой тот едва не скатился под стол. - Пьяный дурак! Игрушки шутишь, когда вокруг много работы. - Так, мужики, - кряхтя поднялся на палку дед Пимен. - Хватайте Круглова под руки, и айда ко мне в хату. Заночуем. Солнце уже давно путалось с землёй. Старик зажёг коптилку в избе своей; сыпнул табак на газетный облисток и стал сворачивать папиросу. – Ты, Рафаэль, - так он себе понятнее назвал полковника, - на отца Михаила не серчай, в нём больше хорошего. Просто у великих святош ныне борьба идёт не на жизнь, а на смерть. Как бы не похлопали друг дружку. - Я мирный мусульманин, и в главенство религий не вмешиваюсь, - отказался полковник воевать на любой стороне. - Ох ты, герой какой, - возмутился дед; бороду в горсть захватил, будто выдрать охапкою хочет. - Когда всепланетная бойня меж верой пойдёт, то и простые босяки в уголочке не останутся. Война для всех - что в храмах, что в кабинетах, на улицах. Один бес её колобродит - ненасытная утроба. И чем выше положенье человека, тем ему больше хочется. Тут пришедший запоздало Серафимка помог старику стишками: - Не верьте заморочной сказке, они всегда в позорной связке, в объятьях жадности одной – церковный клир и клир мирской! - Вово, молодец мальчонка. - Пимен разулыбался, с лаской глядя. - У тебя к любому коню подпруга найдётся. - Дед взял со стола спички, притянул искорку; расчадила папироска, и потянуло дымком осенним из серой бороды, словно волшебные гномы разожгли костёр в его беззубой пещере. - Так Михаил наш, батюшка, сам приход свой строит: кирпич купил - класть умеет, древо привезли - и крышу вывел. Не без подмоги, конечно - мужики его уважили, да поддержали в потугах благостных. Для селян безденежных он иногда даром обрядует, а богатые скупердяи к нему на поклон идут. Хотя Минька сам жаден, не буду брехать. Вот стало ему вдвойне обидно, что вы издаля пожаловали - с чужой верою и на всё готовенькое. - Старик говорил медленно, глуховато; хотелось дале слушать деревенские истории, не встревая с распросами. Только повизгивал маленький ветерок, заблудивший в дымоходе. - С язычников история почалась, за ними к нам христьяне притопали, мусульмане с юга приплыли. Есть ещё много разных верований, но у них приходы помельче. Зяма вопросил старика язвительно, в который раз надеясь оспорить старшинство и непререкаемую мудрость преклонных лет: - Всё же скажи нам о первенстве веры, о твоей правде, - он рьяно ждал ответа. - Ты, дружочек, не выставляй меня крестовым кликушей перед товарищами. Небось давно уже сам в стрежень мой проник, все думки знаешь. Хоть и мытарился я по лагерям, но зла на безвинных людей не держу. Нету у них первой веры, а на знамя её подымают властители, когда хотят народы стравить, забортать. Для меня это ясно как солнце утрешнее - наши боги на небе не воюют, а то б мы давно разорвались в лоскуты. - Встречаются и среди проповедников ярые зазывалы, к себе тянут силой, - раздумчиво Муслим сказал. - И не поймёшь: то ли гордятся собой, то ли верят сильно. Прямо настоящий базар - все зовут, пихают, кусаются - а в этой толчее надо сердцем выбрать всевышнего: нельзя жить с пустою душой, в которой только камень голяк мхом зарастает, ничего больше. Для человека важно, чтобы мир плакал при его кончине. Янко замычал обидчиво с сигаретой в зубах и дымом во рту: - 3аплааачет он - ждите. Столько народу помирает от войн да голодухи, а никто особо не убивается, как так и надо. По телевизору даже с улыбками об этом рассказывают, будто с кровавых новостей навару больше. - Бойни нынче происходят во всех краях света, вот и притерпелись. - Пимен горько вздохнул. - Дали б воители пожить человечам в мире годков тридцать, можно за такую жизнь зубами держаться. А коли мужик автомат не выпускает из рук, даже спать ложась, то он всех перегрызть готов за неуёмное бедствие. Продрав нетрезвые зенки, вдруг вскочил Май, и упираясь макушкой в невысокий потолок, схватился со стариком: - Убийц оправдываешь! Ты в хате уже десятилетия корпишь, деревня ж наша тихая! А мне приходилось в городе из сожжённых, из порубленных квартир выгребать ломотьями маленьких детей и старых немощей. Головы безглазые, руки да ноги в пакетах, душегубы даже мотню у крох вырезали, чтобы их по смерти насиловать. - Опер так же быстро потух, ссутулив плечи под сильными руками Рафаиля. Дед сгорбился над костылём; спокоен вроде, но кости сжатых пальцев побелели, уже вступив в драку. Он тоже поднялся, хиленький, и накашлял в горнице два десятка непродышных слов: - Любую боль я переживаю, какая от сердца тянется к людям. Но гордыня и мщенье - это страшный грех. И великое достоинство человека.- © Юрий Сотников, 2013 Дата публикации: 13.07.2013 11:09:10 Просмотров: 2594 Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь. Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель. |
|