Легенда Анькиного дома

Кямал Асланов

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 39276 знаков с пробелами
Раздел: ""

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Отдавая себе отчёт в том,что в этом разделе следует помещать прозу и только прозу, заранее прошу у читателей извинения. Ибо это именно тот случай, когда осёл без кошки не продаётся. И, чтобы понять суть дела, надо знать о чём идёт речь. Так что наберитесь терпения и ознакомьтесь вначале хотя бы поверхностно со стихами

Ян Амос Квалла

Венок сонетов

1.
Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж,
Когда интерпретации Шекспира
Становятся похожи на грабёж,
Когда с него срывается порфира
И тело снизу пробирает дрожь,
Когда лежит, в ногах валяясь, лира,
Страдающая просто ни за грош,
Сюжеты упрощают до пунктира,
А фабулу сменяет анекдот.
И ты уже бездарность и банкрот,
Достойный не мечты, а прозябанья.
Всё принимает скверный оборот

И не поймёшь, достойно ли признанья
Достоинство, что просит подаянья.

2.
Достоинство, что просит подаянья,
Дошло уж до такого состоянья,
Что не поверит, если подадут,
Решит, что подающий просто плут,

И ничего не стоят обещанья
«О повышении благосостоянья»,
«Освобожденья от тяжёлых пут»,
Когда макают головою в пруд,

Когда кругом царят такие нравы,
Что вдумаешься – пробирает дрожь,
И ты всего лишь кукла для забавы.

И нет на них зарвавшихся управы,
Чуть отвернись - вонзают в спину нож-
Над простотой глумящуюся ложь.

3.
Над простотой глумящуюся ложь,
Как торжество цинизма над доверьем,
А сапога над выросшим растением,
Над беззащитным занесённый нож,

Когда подносят, заправляют сплошь
Таким по вкусу тошнотворным зельем,
Так обставляют деланным весельем,
Что знает всякий - так лютует вошь,

Когда находит в каждом великане
Слабину веры или чистоты,
И, опираясь на неё, заранее
На великана смотрит с высоты.

Так забывает о своём изъяне
Ничтожество в роскошном одеянье.

4.
Ничтожество в роскошном одеянье,
Как ручеёк в огромном океане,
Как ни журчи, изображая крик,
Себя теряет, растворяясь вмиг.

И дальше о его существовании
Расскажут вам лишь дорогие ткани:
Как он любил изящество и шик,
И как его однажды крах настиг.

Но, повествуя дальше, панталоны
В горячности судить бывают склонны
О том, чего не знали до сих пор.

Поэтому несут порою вздор,
Оправдывая ужасы и стоны
И совершенству ложный приговор.

5
И совершенству ложный приговор
Выносят люди. Им бы нечистоты
За остальными выносить во двор
Или бороться со следами рвоты,

Они же судят, делают разбор,
И между делом тихо сводят счёты
За то, что им ни разу до сих пор
Не снились ни падения, ни взлёты.

Поэтому, осуществляя месть,
Возводят в совершенство то, что есть,
Что им по сердцу и безмерно любо,
Что совести могли бы предпочесть:

То - мужество, утратившее честь,
И девственность, поруганную грубо.

6.
И девственность, поруганную грубо,
Когда, в отличье от других невест,
Живую душу ценят мерой трупа,
Отказывая в праве на протест,

И где не важно: любо иль не любо,
Hо существует лишь один подтекст:
Кровотеченье выбитого зуба -
И хоть кричи, пока не надоест,

Пока спина, не выдержав прогиба,
Сама собой не сложится в бугор,
Пока не скажешь низкое спасибо
За столь «великодушный» приговор,

А заодно переживёшь без всхлипа
И неуместной почести позор.

7.
И неуместной почести позор,
Когда маразм выдают за разум,
Считается за сдержанность запор,
Расстройство же приписывают сглазу,

В заслугу ставят то, что до сих пор
При людях не обделался ни разу,
И, начиная всякий разговор,
Умел закончить начатую фразу-

Все эти тучи выпущенных стрел
На самом деле выглядят так тупо,
Когда взамен тому, что претерпел,

Достанешь муху из чужого супа,
Увидишь правосудье не у дел,
И мощь в плену у немощи беззубой.

8.
И мощь в плену у немощи беззубой
Расплющилась окурком на губах.
Жевать такую - расплатиться мукой,
А пощадить - одолевает страх.

Ну кто возьмётся быть тому порукой,
Что стоит оказаться не в тисках,
И сила не расправится с подругой
И эту немощь не развеет в прах?

Поэтому и слабость через силу,
Давясь куском, как будто живоглот,
Терзая дёсны, раздирая рот,
Копая тем себе уже могилу,
Заглатывает, как водоворот,
И прямоту, что глупостью слывет.

9.
И прямоту, что глупостью слывет
У кривизны считающейся гибкой,
Восславим как надежду и оплот
Уставших дальше совершать ошибки,

Кого любой словесный оборот
В сопровожденьи вежливой улыбки
Мог унести в такой водоворот,
Какой не снился даже мелкой рыбке!

А прямота, не затемняя суть,
И, глядя в корень, в глубину истока,
Сама собой просеивает муть
От всяких околичностей порока,

Не позволяя обмануть с наскока
И глупость в маске мудреца, пророка.

10.
И глупость в маске мудреца, пророка
Всегда для всех играет только в масть,
Как тот слуга, стоящий у порога,
Постелит там, где предстоит упасть.

И если вам на свете одиноко,
То напророчит пламенную страсть,
Всё что угодно - отдых лежебокам,
Друзьям здоровье, а врагам напасть,

Отменит даже будущую горесть,
Предскажет только благостный исход,
И впишет в сочиняемую повесть
Угодный вам сюжетный поворот.

Пока томятся в заключенье совесть
И вдохновения зажатый рот

11.
И вдохновения зажатый рот,
Когда царит "дальнейшее молчанье",*
Когда законно только лишь мычанье,
И только в рамках выделенных квот,

Когда о вероятности высот
Недопустимо и упоминанье,
Когда любое нежное признанье
Рассматривают как переворот,

При случае ведёт себя жестоко,
И где бы надо крикнуть караул,
Уже молчит, не видя в этом прока,

Невозмутимо, как бесполый мул,
Перенося без страха и упрёка,
И праведность на службе у порока.
_____________________
*Последние слова Гамлета.

12.
И праведность на службе у порока,
Как бабочка на куче нечистот,
Упрятанных под крыльями настолько,
Насколько позволяет разворот,

Хотя её саму уже жестоко
Затягивает, как в водоворот,
Упрямо будет создавать до срока
Иллюзию, что всё вокруг цветёт -

Природа утопает в изобилье -
Узор на крыльях, как цветущий луг,
Где ни найдёшь обмана и насилья,
Где каждый хищник зайцу верный друг...

Но стоит только заглянуть под крылья,
Все мерзостно, что вижу я вокруг

13.
Все мерзостно, что вижу я вокруг -
Нашёптывает горькая обида,
Когда идёт жестокая коррида,
И ты затянут в этот страшный круг.

Кричит толпа, всё валится из рук,
Хотя и хорохоришься для вида,
Но у быка, ты видишь, карта бита,
Поэтому пугает каждый звук.

И тут тебе и щебетанье галок,
И мимо уха пролетевший жук -
Звучат как грохот барабанных палок.

Становишься беспомощен и жалок,
Безвинно терпишь много тяжких мук,
Но как тебя покинуть, милый друг!

14.
Но как тебя покинуть, милый друг!
Как острой боли приуменьшить жало,
Клинок заклинить в ножнах у кинжала,
Чтоб мой уход не перешёл в недуг?

Как приглушить неугомонный звук,
Состава уходящего с вокзала
Как сделать так, чтоб ты не горевала,
Чтоб не ломала после тонких рук?

Тут впору хоть прикинуться занудой,
Приесться, как докучливая вошь,
Приклеиться навязчивой простудой,
Засохшей грязью на краю подошв.

Но лишь представлю, как меня сотрёшь,
Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж.

15 - 66
Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье,
И совершенству ложный приговор,
И девственность, поруганную грубо,
И неуместной почести позор,
И мощь в плену у немощи беззубой,
И прямоту, что глупостью слывет,
И глупость в маске мудреца, пророка,
И вдохновения зажатый рот,
И праведность на службе у порока.

Все мерзостно, что вижу я вокруг...
Но как тебя покинуть, милый друг!

(Вместо послесловия)

На эту маленькую поэму я наткнулся в горах Большого Кавказа, когда в конце семидесятых годов прошлого столетия рылся в архивах провинциального азербайджанского города Шек`и в надежде отыскать материалы, относящиеся к творческому наследию Шекспира.
В те годы местный театр осуществил несколько удачных постановок произведений этого драматурга. И я, как корреспондент столичной газеты, был приятно удивлён, когда старожилы города стали наперебой убеждать меня, что ещё в довоенное время спектакли по пьесам Шекспира пользовались здесь большой популярностью. Тому свидетельством они приводили распространённые теперь среди нынешних жителей Шеки имена Гамлет, Макбет, Офелия и так далее.
Один из таких, седобородый директор городской библиотеки Гамлет Курбанов и посоветовал мне заглянуть в архив, где по его утверждению существовал даже целый раздел посвящённый творчеству английского драматурга.
Отыскать таковой не составило особого труда. Ибо стараниями руководителя архива Офелии(!) Самедовой все документы здесь содержались в строгом порядке, а картотека под названием «Шекспир в Шеки» хранилась на самом почётном месте. Правда, в самой картотеке в одну кучу было свалено всё: и рецензии на спектакли местного театра, и отзывы о заезжих гастролёрах исполнителях шекспировских ролей, их афиши, и программки, и воспоминания о них старожилов города, и посвящённые Шекспиру статьи в газетах и даже стихи местных жителей о драматурге.
Вот среди них-то я и обнаружил подборку стихов, как потом выяснилось, целый оригинальный «венок сонетов», подписанный более чем странным для местной публики именем Ян Амос Квалла.
Написанные на русском языке, они были опубликованы на страницах газеты «Нухинская правда», которая издавалась некогда в этом города.
Тут надо отметить, что в те годы, когда город Шек`и ещё назывался Нух`а, для приобщения местной публики к языку межнационального общения в каждом провинциальном центре в обязательном порядке издавалась хотя бы одна русскоязычная газета. И хотя её мало кто читал (ибо русский знали не многие) Но газета тем не менее издавалась, на неё в обязательном порядке подписывали всех членов КПСС, в ней печатались все официальные сообщения, а также корреспонденции немногочисленной русскоязычной аудитории,
Предлагаемые стихи, посвящённые юбилею великого драматурга, 400-летие со дня рождения которого в те дни отмечало всё человечество, я обнаружил в подшивке этой газеты за апрель 1964 года. И, приготовившись в очередной раз отдать должное чистоте и безыскусности очередного «непризнанного гения» провинциального масштаба, я в начале даже не обратил внимания на необычную подпись. И изумился ей лишь тогда, когда обнаружил очевидный профессионализм автора.
То, что передо мной лежит венок сонетов, я определил гораздо позже, когда обратился к специалистам. Именно от них я узнал, что (цитирую) «венок сонетов – труднейшая (архитектоническая) форма поэмы, состоящей из пятнадцати сонетов, первые строки которых в своей последовательности составляют пятнадцатый «магистральный» сонет, а последние в свою очередь предваряют следующие за ними фрагменты (сонеты). Потому последняя строка пятнадцатого сонета замыкает круг и начинает весь цикл. Из-за этого «венок» обычно начинают писать с последнего сонета».
Здесь же, как мне объяснили, неизвестный автор применил новаторство, взяв за основу в качестве завершающего «магистрального» сонета уже готовый знаменитый «дьявольский» шестьдесят шестой сонет Шекспира в известном переводе С. Маршака.
Это походило на то, как если бы в российской глубинке я встретил вдруг самобытного поэта по фамилии Аль-Фараби, пишущего на чистейшем арабском языке с соблюдением всех норм восточной словесности.
Естественно, я тут же бросился искать автора. Со дня его публикации прошло не больше пятнадцати лет. Потому внутри теплилась надежда встретиться с ним лично.
Но меня ждало разочарование. Все в этом городке с большой охотой рассказывали о местных литературных знаменитостях, как прошлого, так и настоящего, особо подчёркивая, что именно из Шеки происходил родом основоположник азербайджанской драматургии Мирза Фатали Ахундов. Но когда речь заходила о русскоязычных поэтах, мало кто помнил не только автора по фамилии Квалла, но даже газету, где он печатался.
Правда, старожилы не отрицали самого факта печатания у них когда-то такой русской газеты. Но при этом больше вспоминали его редактора – известную в своё время городскую достопримечательность, рыжего забулдыгу по фамилии Кузьминов, которого азербайджанцы на свой манер называли через «г» и без «в» в конце - Гузминоу. Этот человек оставил о себе память тем, что по пьяному делу любил заниматься «просветительством», и громко на всех углах, с трудом держась на ногах, читал аборигенам стихи неизвестного им Есенина.
О других сотрудниках и авторах газеты в городке не знали ничего. Как предполагали теперь местные журналисты, скорее всего их у редактора не было и вовсе. Поскольку неоткуда было брать. По традиции тех лет всю провинциальную газету обычно делал один человек. Сам печатал всё на машинке, сам макетировал, сам корректировал и сам же подписывал потом все материалы разными именами. Поэтому в газете Александра Кузьминова так часто встречались авторы по фамилии Кузьмин, Козьмин, Кузьминкин, а также Александров, Шурин, Сашин.
В этом ряду латинизированное Ян Амос Квалла выглядело по крайней мере странно.
Но предположение, что под этим псевдонимом скрывается тот же Кузьминов, я отмёл сразу. Потому что, собственные стихотворные опыты редактор, как и всякий уважающий себя поэт, всегда печатал на первой странице газеты, подписываясь своим именем. И они не шли ни в какое сравнение с найденными сонетами. Хотя фамилия их автора тоже начиналась на «К»,
Опусы редактора, во-первых, страдали в профессиональном плане, во-вторых, их отличало откровенное славянофильство, а в третьих, стихи часто грешили плагиатом. Перелистывая теперь подшивку газеты, иногда можно было подумать, что человек вставлял в неё стихи только потому, что не имел под рукой других материалов. Стихами он просто заполнял пустое пространство, публикуя их по поводу и без. А в тех случаях, когда не мог подобрать соответствующую цитату, помещал порой откровенную чушь, вроде:
«Не жалею, потому не плачу,
Был и я когда—то молодым
Но теперь я партией назначен
Заниматься делом непростым…»
Или
«Пора друзья, пора
Покоя сердце просит
Летят за днями дни
И в коммунизм уносят…»
По всей вероятности, Кузьминова спасало то, что партийное руководство смотрело на его стихотворчество сквозь пальцы. Оно следило лишь за идеологической выдержанностью издания, чтобы не было крамолы.
Можно предположить также, что в тех условиях редактор местной газеты оставался единственным человеком, который мог писать для начальства необходимые доклады на русском языке. А при случае может быть, печатал и литературные опусы самих руководителей, или их ближайшего окружения, всяких там чад и домочадцев, дочерей, жён, любовниц или даже любимых секретарш. Благо, что кроме авторов и членов их семей других читателей у газеты никогда не было. Где уж тут взяться профессиональному поэту со знанием всех тонкостей русского стихосложения?
Все эти обстоятельства давали Кузьминову некоторый карт бланш. И в
известных пределах он в своей газете мог делать что хотел. И никто бы за это его не упрекнул.
Жаль, что со временем газету закрыли. А точнее укрупнили, объединили с другими такими же многотиражными изданиями, дали новое название и из городской сделали районной. В связи с чем редакция перебралась в более крупный промышленный центр Кировабад, ныне Гянджа. Куда по убеждению шекинцев перебрался вскоре и рыжий редактор Кузьминов. Во всяком случае, в городе его после этого уже не видели.
Потому первым моим побуждением стала попытка найти его на новом месте работы или хотя бы дозвониться по телефону. Ибо только он мог теперь вывести меня на след истинного автора найденных стихов.
Но оказалось, что никто в Кировабаде Кузьминова не знает. В редакции газеты, где он должен был работать и куда я вскоре позвонил, никто такого человека не помнил. Более того, не нашлись его документы даже в отделе кадров местного партийного руководства. Вместо них мне дали там номера телефонов старых журналистов, работавших в газете со дня его основания, ныне пенсионеров. Но и они убеждали меня, что никакой Кузьминов в Кировабаде никогда не сотрудничал. Что меня, конечно же, очень огорчило.
По всему получалось, что со старого места он уехал, а на новое так и не прибыл.
Поэтому пришлось возобновить поиски неизвестного автора в самом Шеки.
И тут я вскоре узнал много новых обнадёживающих фактов. Оказалось, что в языковом плане этот город не всегда пребывал таким однородным, как показалось в начале. Здесь по соседству жили лезгины, за горами проходила граница с Грузией, неподалёку располагалась воинская часть, где служило много русских солдат. А в конце сороковых, в начале пятидесятых годов на улицах Шеки можно было услышать даже немецкую речь, звучащую из уст высланных сюда военнопленных, которых тут сегодня хорошо помнили и… уважали.
Отношение к ним в те годы в бывшем Советском Союзе, надо сказать, было различным. Население некогда оккупированных немцами земель, где они успели «наследить», отличаясь особой жестокостью, относилось ко вчерашнему противнику, естественно, недружелюбно. Там же, где немцев не знали, они, как обычные чужеземцы, вызывали больше любопытно, а порою даже жалость.
Вот так и в Шеки, до которого они в войну не дошли и где их использовали теперь на строительных работах, немцы запомнились местному населению, прежде всего своей аккуратностью и основательностью. Здесь до сих пор помнили каждый воздвигнутый ими дом, с уважением рассказывали, что даже Дворец культуры, где сегодня располагался театр, начинали строить именно они.
Я расспрашивал сегодня о немцах на всякий случай ещё и потому, что надеялся отыскать среди иноземцев хоть какую-нибудь зацепку к нерусской фамилии Квалла. Хотя и понимал, что они жили здесь задолго до юбилея Шекспира и к середине пятидесятых годов всех отсидевших свой срок военнопленных уже отправили из Шеки по домам. Следовательно, нужен был ещё кто-то сумевший сохранить поэму до 64-го года.
Не говоря уже о том, что для создания её требовалось хорошее знание русского языка. Потому я соглашался допустить, что стихи принадлежат одному из офицеров или солдат располагавшейся здесь воинской части. (Ведь мог же среди них оказаться мобилизованный студент литинститута) Но зачем тогда русскому выбирать себе такой странный псевдоним? Не немецкий, не французский, а какой-то латинизированный средневековый. Что он скрывал под ним? От кого? И зачем?
Вновь и снова расспрашивал я местных старожилов. Но время стёрло многое из их памяти. События тридцатилетней давности люди вспоминали как сквозь сон. И я уже отчаялся выйти на какой либо след, когда однажды в разговоре с одним из них не всплыло неожиданное словосочетание: «русский немец». Старый чеканщик в очередной раз рассказывал о строительстве пленными местного клуба и возникшем во время этого мелком конфликте, который помог разрешить этот самый «русский немец» по имени Ханс.
Так здесь когда-то называли, оказывается, одного из военнопленных, служившего для всех переводчиком. Он запомнился тем, что вечно ходил с какими-то тетрадями, куда что-то записывал. Говорил, что местные речевые обороты. Поскольку не всегда находил адекватные варианты переводимым выражением. Ибо плохо знающие русский язык местные жители не просто путали и перевирали слова, но и произносили их, как и все шекинцы, почти нараспев.
Что я легко себе представлял. Потому что и сам порой не понимал азербайджанский язык в исполнение коренных жителей. А тут русский, да ещё с шекинским акцентом и в восприятии немца. Не удивительно, что человеку пришлось заводить тетради.
Рассказывали, что с помощью них он переводил не только немцам, но и своим русским конвоирам, которые тоже испытывали трудности в общении с местным населением. Хотя, я думаю, вряд ли он сумел для этого освоить азербайджанский язык. Скорее всего, для конвоиров Ханс переводил с исковерканного русского на нормальный.
Но в любом случае «русский немец» был по-видимому неплохим лингвистом. Поскольку единственный среди пленных научился понимать местных жителей.
Но писал ли он стихи? А если писал, то почему на русском? И почему под псевдонимом? Ведь немцу логичней было писать на родном немецком.
Сам он по рассказам утверждал, что происходит из прибалтийских немцев. Отсюда, мол, и знание русского языка. Но, бывший тогда мальчуганом старый чеканщик, был уверен, что Ханс русский.
-Почему? – спрашивал я.
-Все так считали, - отвечал старик.
На этом вся его аргументация исчерпывалась. Но, идя мне навстречу, мой собеседник каждый день извлекал из памяти всё новые подробности. И так постепенно перед моими глазами представал более или менее конкретный образ.
Во-первых, не из рабочих и крестьян.
-Почему? – снова спрашивал я.
И старик протягивал мне для сравнения огрубевшие от многолетней работы руки.
- Гладил меня как-то головке. Я запомнил.
Во-вторых, не из простых. Чеканщик видел по телевизору «Анну Каренину». Ханс вёл себя, как Вронский.
-Трижды извинялся прежде чем ступить через порог …
И, наконец, в третьих, сами немцы называли его русским.
Последнему факту я не придавал значения. оскольку не видел ничего удивительного, что немцы называли так единственного среди них человека, знавшего хорошо русский язык.
Гораздо больше меня интересовало, какую фамилию носил этот самый Ханс и не писал ли он стихов. Ибо в глубине души наделся услышать нечто вроде «Квиллер» или «Кваллер», а ещё лучше «Валлак» что вполне могло бы соответствовать Квалле. А в сочетании с «Ханс – Ян» послужило бы хорошим основанием для дальнейших поисков.
Но меня, увы, снова ждало разочарование. Никто в Шеки не помнил фамилий военнопленных, а вернее не знал их никогда. Более того, даже имя «Ханс» считалось условным. Поскольку так пренебрежительно называли строгие конвоиры всех немцев.
Оставались стихи. Но мог ли читать их поэт малознакомому мальчугану, не знающему даже русский язык?
Так что я в своих изысканиях вернулся в конечном итоге к тому, с чего начал – полной безызвестности.
В расстроенных чувствах садился я на этот раз в поезд, уезжая из Шеки. И чтобы как-то развеяться, сел у окна и принялся разглядывать мелькающие за ним виды.
За стеклом плавно проплывали величественные горы. В моей сумке лежали оригинальные стихи, написанные неизвестным автором. Он жил когда-то в этих местах, может быть, тоже наблюдал этот красивый пейзаж, писал стихи, подписывал их странным псевдонимом, а я ничего не смог сделать, чтобы разгадать его настоящее имя.
И тут за моей спиной вдруг кто-то произнёс:
-Анькин домик уже проехали?
И в моей голове вдруг что-то стукнуло. Анькин домик! Так называли в этих краях крохотную будку у железнодорожного шлагбаума, где когда-то проживала легендарная Анька – одинокая вдова, торговавшая из подполы самогоном- тутовкой. Именно туда меня повели как-то познакомиться с ещё одной местной достопримечательностью - популярным в прошлом поэтом Ялсаком Мовланой, человеком очень трудной судьбы, ныне окончательно спившейся и опустившейся личностью, так что он даже не понял, когда я попытался его о чём-то расспросить.
Именно к Аньке по вечерам приезжали в своё время горящие жаждой люди, когда у них на столах заканчивалось спиртное, а все рестораны, распивочные и продуктовые магазины по причине позднего времени оказывались закрытыми. Именно сюда среди ночи посылали некогда за выпивкой военнопленных подгулявшие конвоиры. Поэтому здесь часто бывал Ханс. А позднее в этой будке не редко находили и загулявшего Кузьминова. Того самого, что напечатал потом в своей газете стихи Ян Амоса Кваллы.
Потому первое, что пришло мне в голову сейчас – немедленно соскочить с поезда и вернуться, чтобы продолжить расследование.
В горячности я, видимо, даже сделал тогда непроизвольное движение плечом. Потому что на меня оглянулись. Это заставило меня в следующий момент взять себя в руки и остановиться.
Концы как будто бы сходились. Но достаточно ли точно? Прежде, чем прыгать с поезда, это следовало проверить.
В своё время я пропускал мимо ушей все эти глупые россказни про весёлые нравы «Анькиного дома», считая их не относящимися к делу. А теперь же, наоборот, напрягая память, попытался вспомнить всё, что слышал об этой будке и её доброй хозяйке.
Ведь, кажется, кто-то даже рассказывал, что русский немец ходил к ней не только за водкой. Или это говорили о другом человеке? Нет, именно о Хансе, когда вспоминали о его приятной внешности, и как он стыдился своей драной формы, когда на него на улице заглядывались женщины. А Анька будто бы эту одежду ему латала. А после его отъезда родила даже от Ханса дочку.
Но последнее больше походило на грязную сплетню. Потому я отбросил это в сторону.
Вот было бы здорово, мечтал в тот момент я, если открылось, что Кузьминов обнаружил однажды в «Анькином домике» тетрадь со стихами неизвестного автора. Ту самую, куда он якобы записывал местные речевые обороты и где на самом деле оказались бы стихи. И не немца, а какого-нибудь русского скрывающегося под этим именем.
Но зачем было редактору публиковать их под каким-то странным псевдонимом, возражал тут же себе я. Ведь в соответствии со своими правилами он смело мог поставить и свою собственную подпись?
Ответ напрашивался сам собой: потому, что автор или тот, кто принёс в редакцию эти стихи в 1964 году, ещё были живы и могли не согласиться с этим. Хотя по какой-то пока неизвестной мне причине и не решались печатать поэму под своим собственным именем.
Эта причина меня очень занимала. В каких случаях авторы берут себе псевдоним?
Я достал из кармана блокнот и стал лихорадочно прикидывать:
а) Когда собственное имя неблагозвучно или, кажется таким,
Но при этом обычно берут более звучные (Горенко – Ахматова) или связанные с географией (Архангельский) или родными людьми (Рая - Райкин).
Что в данном случае вполне могло иметь место. Так, например, мог поступить какой-нибудь военнослужащий Кваков или Каков. И оставалось только тайной, зачем он для этого выбрал такой средневековый вариант?
Потому я поставил напротив этой версии жирный знак вопроса.
б) Когда оно, наоборот, слишком известно, чтобы разменивать его на такое недостойное с точки зрения общества занятие, как поэзия
Но сила авторского тщеславия так велика, что ни одна знаменитость в мире ещё не смогла сохранить своё инкогнито и, в конце концов, разоблачалась.
Однако в нашем случае это исключалось. Поскольку русскоязычные знаменитости в Шеки в ту пору не водились. Потому я поставил здесь минус.
в) Когда хотят кого-то разыграть,
Для этого необходима читательская аудитория или даже литераторская, где эту шутку могли бы оценить. А в Шеки, как известно, таких условий не было. Здесь тоже минус.
г) Когда пишут в стиле других авторов или эпох,
Не годится по той же причине. Минус.
д) Когда пишут донос,
Эту возможность не стоит даже и рассматривать. Ещё один минус.
е) Когда собственное имя под запретом, и так далее.
А вот здесь я призадумался. Потому что представил конкретную ситуацию. 1964-й год. Весна. Конец либеральной эпохи. Уже прогремела на всю страну «бульдозерная выставка». Пройдёт полгода и сместят её главного инициатора – Хрущёва. И воцарится застой. Тот самый, который в провинции никуда и не уходил. В Шеки он наверняка ограничился только сменой портретов на плакатах. В таком случае снова возникал вопрос, зачем русский поэт подписался нерусской фамилией?
Так я снова с горечью вернулся к отправной точке своих размышлений, и, окончательно отбросив мысли о всяком возвращении в Шеки, обиженный сам на себя, повернулся обратно к вагонному окну
Как я ни бился, концы упорно не сходились. Разве то, что Кузьминов и Ханс в разное время ходили в одну и ту же будку говорит, что русский немец писал стихи? Ни в коем случае. В пылу мечтаний я совсем забыл, что с таким же успехом можно судить и о любом другом человеке посетившем когда-то сию обитель. Тем более, что в те годы, когда будку посещал редактор, от «Анькиного дома» осталось уже одно название.
Поселившийся там новый хозяин, правда, продолжал по традиции продавать тутовку, но сама Аня здесь уже не жила. По одной версии уехала следом за Хансом, по другой, вообще перебралась куда-то в Россию. Так что расспросить её у меня тоже не оставалось возможности.
А без этого я не знал, что делать с этими стихами, как объяснить странную. фамилию их автора, которая каждый раз порождала вопросы: А кто это? А почему? А зачем? Это вызывало подозрение, умаляло значение произведения.
И может быть, так бы и лежали эти стихи в ящике моего письменного стола не обнародованными, не наткнись я случайно лет пять назад в московском журнале «Новый мир» на воспоминания бывшего сталинского политзаключённого конца сороковых начала пятидесятых годов прошлого столетия.
Автор по фамилии Николай Масалов или Калян, как он себя называл по старой лагерной привычке, сам некогда узник Освенцима, писал о страшной участи своих товарищей - бывших советских фронтовиков, прошедших в годы Великой отечественной войны через все круги дантова ада.
Брошенные с самого начала почти безоружными в самое пекло боёв, они оказались в окружении, попали плен, прошли через ужасы немецких концлагерей. Но этого для них оказалось мало. Потому что уже после освобождения за якобы измену родине их снова арестовали и сослали в Сибирь, где им предстояли ещё более тяжкие испытания.
В ряду этих людей автор особо выделял трагическую судьбу одной легендарной лагерной знаменитости по фамилии… Ян Амос Квалла.
Впрочем, Масалов на всю жизнь остался в твёрдой уверенности, что это всего лишь псевдоним. Так поэт по слухам подписывал замечательные стихи найденные в его бумагах.
Не мог человек, написавший такие стихи, быть иностранцем, - писал автор статьи. И так в те годы считали и многие его товарищи по несчастью, знакомые с творчеством Кваллы.
Хотя самого его никто не видел. Только слышали от конвоиров разговоры, что где-то в одном из лагерей для немецких военнопленных сидит заключённый, называющий себя таким странным именем. Молчаливый, весь углублённый в себя, он постоянно пребывает на грани тихого помешательства, вечно что-то бормочет под нос. И безучастный даже к собственной судьбе, оживает и вспыхивает лишь в двух случаях: когда при нём заводят разговор о поэзии и когда спрашивают об имени.
Но если в первом эпизоде он вдруг забывает обо всём на свете, не видит, кто перед ним: конвоиры или немцы-заключённые, и с горящими глазами может часами читать им нараспев стихи своего любимого Гумилёва, то во втором, поэт просто выходит из себя и чуть ли не криком кричит, настаивая, что его зовут именно так - Ян Амос Квалла. В подтверждение чему, как ученик, вызубривший урок, повторяет биографию, сочинённую для него следователями.
И это в ситуации, где необычная фамилия уже сыграла в жизни поэта свою роковую роль. Поскольку других бумаг, кроме этих стихов. подтверждающих его личность, при человеке не оказалось, то при рассмотрении его дела за основу приняли псевдоним, который главным образом и вменили в вину бывшему военнопленному советские органы правосудия, когда выносили приговор. После чего во всех остальных документах он стал фигурировать только, как немецкий провокатор Ян Амос Квалла, внедрившийся в ряды советских солдат с целью привлечения их на сторону врага. Из-за чего сидел потом именно с немецкими военнопленными.
И никто не мог понять, почему он так цепляется за это имя? То ли не доверял никому и видел во всех провокаторов и стукачей, то ли в своё время не вынес всех тягот лагерной жизни, тронулся умом и забыл своё настоящее имя (что при тех условиях вполне могло произойти) Или же у него оставались свои причины не открываться посторонним.
Потому о его истинном происхождении всем остальным оставалось только строить догадки. А со временем человек стал даже своеобразной лагерной легендой. О нём рассказывали друг другу на этапах ссыльные, ему приписывали написанные кем-то стихотворения, сочиняли биографию.
Так одни считали поэта представителем такой старинной дворянской фамилии, про которую в существующих тогда условиях лучше было бы помалкивать. Другие, наоборот, видели в нём глубоко законспирированного советского разведчика, который ждёт своего часа, «когда его призовут»
Но все жили в уверенности, что рано или поздно ещё услышат об этом не простом человека. Будет ли он прославлен как великий поэт или государственный деятель – не важно. Главное, что в один прекрасный день они скажут своим внукам: мы жили рядом с таким-то.
До того яркое впечатление производила его творчество.
Поэтому когда в середине пятидесятых годов Ян Амос Квалла вместе другими отсидевшими свой срок военнопленными был отпущен на родину в Германию, сторонники его «разведывательной» биографии всколыхнулись. Они решили, что так он был, наконец, «внедрён» на новое место работы.
Зато те, кто считал его тайным аристократом, пришли в смятение. Они считали, что такой вынужденный отъезд окажет на поэта очень пагубное влияние. Потому скоро по лагерям поползли слухи, что по дороге в Германию Ян Амос Квалла погиб, выбросившись из окна поезда.
И весь пафос нынешней публикации Масалова в журнале как раз и заключался в том, чтобы узнать о нём правду.
Обращаясь ко всем, кто был близок к литературным кругам довоенного времени, довольно старый уже человек Масалов хотел хотя бы напоследок, узнать правду о своём лагерном товарище и в заключении статьи просил сообщить, знал ли кто-нибудь когда-нибудь поэта писавшего под псевдонимом Ян Амос Квалла? И если, да, то, как его звали на самом деле?
Надо ли писать, как потрясло меня это сообщение. Ведь все прошедшие годы я, как и автор статьи, только тем и занимался, что время от времени рылся во всех энциклопедиях и справочниках в надежде раскрыть эту тайну. И честно говоря, уже подумывал составить такое же обращение, как Масалов.
Но он меня опередил. За что я сказал ему огромное спасибо в письме, за которое сел немедленно.
И был очень рад, когда Масалов ответил. Хотя, к сожалению, ничего нового он мне сообщить не смог. Только то, о чём писал в своей статье.
Зато я его приятно поразил, рассказав о Шеки и о давней публикации в газете. Ведь к тому времени я уже почти наверняка знал имя того, кто принёс когда-то Кузьминову стихи лагерного поэта.
Ялсак Мовлана! Такой псевдоним взял себе человек, которого мне представили в «Анькином доме». Старый, грязный, весь почерневший от вина и неопрятной жизни, он тоже был из тех бывших советских фронтовиков военнопленных, прошедших все круги дантова ада сталинских концлагерей. И тоже был поэтом! И говорили, очень тонким, высоко эрудированным, хорошо знающим, как восточную, так и европейскую поэзию. Меня уверяли, что в городском архиве Шеки хранится даже фотография двадцатых годов, где он молодой стоит рядом с самим Маяковским, которого переводил.
Но я в своё время не стал его искать. И не прочитал даже его стихов.
Уж очень отталкивал внешний облик человека. Говорили, что после реабилитации он вернулся в родной город совсем другим. Сломленным, потерявшимся. Многие даже не узнавали его. Хотя по слухам он опять что-то писал, делал заметки в тетрадях. Но печатать уже не стремился. То ли не считал достойным, то ли вообще обиделся на мир.
По старой памяти ему дали работу в школе. А он её вскоре бросил, пошёл в истопники. И через год после моего последнего визита в Шеки, я слышал, умер.
О чём я сейчас очень сожалел.
Если бы я знал тогда о лагерном прошлом Квалла. Если бы не пошёл по ложному следу русского немца. Если бы не побрезговал и разговорился в своё время с Мовланой. Ведь эти два бывших лагерника могли знать друг друга, могли даже общаться. Не случайно же в Шеки оказались стихи русского поэта.
Хотя по здравому размышлению я допускал, что Мовлана мог и не знать его лично, а просто слышать лагерную легенду, при случае оценить и сохранить стихи. Чтобы при первой же возможности потом попробовать их опубликовать. Как гражданский долг одного поэта перед другим. Во всяком случае его верный собутыльник Кузьминов не решился бы ему отказать в этом. Ведь он тоже был немного поэтом.
В любом случае жалеть о чём-либо сейчас мне уже было поздно. Оставалось только ждать откликов на обращение Масалова. Может, найдётся кто-то знавший истинное имя поэта.
И я ждал. Ждал даже, когда два года назад получил известие о кончине Масалова, который ушёл, так и не узнав правду о товарище.
Но после того, как мне уже самому в сердце вставили стимулятор, вдруг понял, что дальнейшие ожидания могут быть опасны. Достаточно людей в этой истории унесли свои знания в могилу.
Потому и решился, наконец, сегодня предложить эти стихи на суд публики. В надежде, что даже без истинного имени автора, под псевдонимом они взволнуют читателей.
Ведь сказал же другой поэт:
«Что в имени тебе моём?…….»

© Кямал Асланов, 2016
Дата публикации: 07.06.2016 00:08:03
Просмотров: 2355

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.