Авторы онлайн:
Виталий Пажитнов
Степан Хаустов

Шум ветра

Анатолий Петухов

Форма: Роман
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 297201 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

ШУМ ВЕТРА

1
Осень...
Березка машет платочками - резными, желтыми, оранжевыми, устало зелеными, - бодрится, бодрится на ветру, - при свежем его порыве: мо-лодится зачем-то, - зачем?..
И солнце - косится, косится и, вдруг, поскользнется кинжальным лучиком на влажном листочке, ослепит мгновением, да исчезнет, - да был ли он на самом деле?.. и, будет ли еще?..
Странно: березка пахнет густо заваренным кедром, и звучит коло-кольчиками через паузы, размеренные шагами, - странно, потому что бе-резка - за двойным оконным переплетом, за стеной метровой толщины, а голос ее - где-то тут, совсем рядом, - впрочем, ничего в том странного и нет: ее должен слышать Егор. Егор бледен, нос его - клювом книзу, к плотно-сжатым-иссиня губам; морщины исчезли; в руках его на груди со-ломинкой черный крестик...
Завершая круг, о. Сергий остановился подле нее (живой его жены); замерли: и кадило и колокольчики, и он тихонечко прошептал в длинную до пояса бороду: "Простите за накладку..." Она скорее угадала его сло-ва, и так же не услышала своих: "Ну что вы..."
Организовал дела скорбные Яков Наумович Сипко, но не было вины его в том, что молодой дьячок перепутал процессии и принялся оказывать заранее оговоренные почести не тем (не тому!), кому следовало: возник-ло общее замешательство, и даже ропот в рядах спешно выпроваживаемых из храма; ситуацию исправлял сам настоятель, да так, что в сторону провинившегося дьячка лучше было не направлять даже равнодушного, блу-ждающего взгляда, - чтобы не пораниться.
Яков Наумович, он же - Яша, он же - Наум Якыч (так прозывал его Егор в "заглазных междусобойчиках"

имел над верхней мясистой губой "пыжик", как у родового исторического врага-Адольфа, но только мягкий и крашеный, словно клочок искусственного меха из спинки дивана, что в прихожей ее деревенского дома, и волосы - скобочкой на лоб, и брови - кустистые к переносице, и - реденькие реснички, и... все, все они были выкрашены одним цветом медным. Глазки он имел темные, мелкие, быстрые - в почечных мешочках, выдаваемых им за неизбежный эффект от напряже-ния ума в бессонные ночи. Он обожал коричневые костюмы в крупную клет-ку, но сегодня был в новом, абсолютно-черном, одинаково блестящем с туфлями на кожаной подошве, отчего передвигался от одной мужицкой группы к другой разбалансированным коньковым ходом.
Егор недолюбливал Наум Якыча за "патологическое свойство": за от-щипывание от чужого пирога при любых обстоятельствах, даже в безобраз-но-очевидных; где-нибудь в арабской стороне он давно уже был бы Яшей без конечностей, но Яша жил в России, в эпоху перестройки, и потому пусть в него бросают камни лишь те, кто сами без греха.
Яша имел солидные связи на самом верху и, благодаря ему, Егор, выиграв с десяток имущественных споров в судах, стал единоличным хо-зяином роскошного дома в центре Москвы, на улице Гиляровского, принад-лежавшего когда-то, в давние времена, одному из именитых московских князей.
Дом был и есть - огромный, в четыре этажа, с кариатидами у входа, мраморными лестницами внутри, и с кругленькой ежемесячной суммой дохо-да в твердой валюте, конечно же, при наличии энного количества серого вещества под шевелюрой хозяина; хозяин же заимствовал его у Яши и по-тому на многое закрывал глаза.
"Ах! Егор, Егор..." - глубоко вздохнула она, его жена, теперь уже вдова.
"Ах! Простите меня, Ольга Липатьевна, - притормозил подле нее Яков Наумович, - закрутился, не успел сказать, что сегодня ночью нако-нец-то дозвонился до наших, у них все хорошо, они загорают в Испании. Я сообщил Ленечке о нашем общем горе, он долго не мог слова произне-сти, плакал, обещал с величайшей осторожностью подготовить Анну. При первой же возможности они вылетят в Россию..."
"Спасибо..." - всхлипнула Ольга Липатьевна, благодарно коснувшись его локтя.
Анна - ее младшая дочь, умница и красавица, сибирской закваски; ее - надежда; через год Анна закончит университет в Лондоне, вернется и взвалит на свои плечи отцовские бремена, - она справится... "Ах! Ан-на, Анна... нет больше у тебя любимого папочки..."
Старшая ее дочь, Катерина, с мужем стоит рядом, вся заплаканная, переплаканная; она - глупенькая. Как-то Ольга Липатьевна грустно пошу-тила: "Ты знаешь, - она обращалась к мужу, - мне иногда кажется, что ты ее с кем-то нагулял от меня, ненашенская она, чужая..." Если отбро-сить из данной шутки маленькую толику самой шутки, то в остатке ока-жется огромная, во всю их совместную жизнь, правда: ох! и погулял Егор на стороне... причем дерзко, беззастенчиво... "Ты знаешь, Егор, - она внимательно всмотрелась в его плотно прикрытые очи, - а я ведь ни ра-зу, ни разу! ничего подобного себе не позволила... может быть зря?.. как ты теперь думаешь?.."
Хор певчих в последний раз вознесся к сводам и слетел вниз к по-дошвам, настоятель взмахнул широченными рукавами, крышка мягко опусти-лась, и шесть добрых молодцев, подняв гроб кверху, качнулись и подвели под него половину собственных плеч, соблюдая симметрию. Черная людская "лужа" стремительно подсохла, собираясь в один упругий ручей и обнажая под собой кубический орнамент полированных полов, обжалась с двух сто-рон выходными дверьми, испуганно втянула головы в плечи от неожиданно сорвавшегося на нее сверху колокольного потока. И потекла между зеле-ных, голубых елочек, скрученных бело-черными лентами: "от... от... от... от родных и близких... от..."
Розы, лилии, гладиолусы (ее любимые - черные), катафалк - длинный и черный, за ним - импортные лимузины, отечественные автобусы - строго по ранжиру, в окнах скорбные лица, заискивающие...
Деревню для загородного дома Егор выбирал персонально, руково-дствуясь личной своей логикой, не всегда для нее понятной (а лучше: всегда - непонятной). "Здесь достойное кладбище, - сказал он пять лет назад, - на пригорке, дышится легко на все четыре стороны, и главное, не будет рядом тех, которые уже опостылели, и еще опостылят мне в этой жизни, - и... успокоил ее, обняв за плечи, - ну а ты у меня исключе-ние, вместе будем лежать до скончания века..."
Ну что ж, и на сей раз Егор оказался прав, ну хотя бы в первой половине общей для них перспективы. И она и сейчас оставалась спокой-ной, несмотря на докучливую, тупым сверлением, мысль: "Среди этой чер-ной, притворной массы, непременно присутствуют люди, организовавшие убийство Егора". И никого, никого бы она не исключила из этого черно-го, подозрительного списка: и того же Яшу тоже; Егор так и не доверил ему права первой подписи на финансовых документов, и тот, - вынужден-ный, - так яростно и неряшливо брызгал слюной в лицо Катерины (первого зама Егора), что она однажды плеснула ему в лицо соком. Разразился та-кой скандал... Погасила его умненькая дочь Анна, в Лондоне, через сына Якова Наумовича Леонида Яковлевича. Леня, как и его отец, имели на нее конкретные виды; они надеялись и ждали своего часа, и кто знает, может быть они и решились на ускорение... "Прости меня, Господи, - прошепта-ла Ольга Липатьевна, - если возвожу на невинных напраслину..."
"Что вы сказали?" - сочувственно склонил голову к ней Женя Чер-нов.
Вот, вот - единственное, пожалуй, исключение из того перечня - добрая душа, которой и она, и Егор доверяли безо всяких оглядок.
Женя Чернов - юридический энциклопедист, знающий наизусть, назу-бок, все законы, кодексы, положения, правила, следящий за судебной практикой всех стран и народов со времен Юлия Цезаря, не прочитавший, по его словам, со времени окончания школы ни одной художественной книжки, слыл и был таковым на самом деле - настоящим сухарем в прямом и переносном смысле. Был неряшлив в костюме и обуви, частенько небрит и нечесан, да знал ли он о существовании на белом свете носового плат-ка? Наверное, не знал, но в том, что касалось профессии, ему не было равных (по утверждению Егора) на всем земном шаре. Невероятно, но и вся-то внешняя его неприкаянность также служила ему на пользу: понача-лу судящие о нем по одежке, позднее очень-то об этом сожалели. Рабо-тающие же с ним на подхвате девчушки не выдерживали более трех месяцев (впадали в нервный транс, несмотря на довольно приличную зарплату): уходили, приходили, снова уходили; он никогда не спускался в кафе, всегда довольствовался бутербродом с сосиской, кофе из термоса, видом из окна на соседнюю крышу, и всегда, несмотря на огромную загружен-ность, оказывался в нужный момент под рукой. И все же два раза в году он отсутствовал на работе по неуважительной причине. Егор сам садился в машину, объезжал все "заветные кабаки"; найдя Евгения в стельку, привозил к себе домой, и Ольга Липатьевна лично в течение недели его обихаживала.
Сейчас она внимательно всмотрелась в него, улыбнулась. Несколько дней назад жена в очередной раз выгнала его из дому, а старший сын обещал размазать его по стенке, поэтому-то на лице Евгения печалились сразу две искренних, глубоких печали.
"Ольга Липатьевна! - он приблизился губами к ее уху, - я готовлю документы на ваше прямое правление фирмой, думаю, что это лучший вари-ант, до приезда Анны".
Она, наверное, не к месту, поцеловала его в щеку: "Спасибо, Женя! - пальцем смахнула с нее свою слезу, - я тоже так думаю..."
Приехали...
Березонька!.. - та, у храма бодрящаяся за окном, изрядно расста-ралась: первой оказалась у пригорка; когда дробью захлопали дверцы ав-томобилей, испуганно затрепетала и росно расплакалась, и те, которые располагались к ней поближе, могли слышать крупные ее бомбочки в гру-стном шорохе опавшей листвы.
"Лужа" наползла на пригорок со всех сторон, и противоестественно: она не стекала вниз к его подножию, и совсем уж не собиралась исчезать в разверзнутом прямоугольном чреве земли, приуготовленном только для Егора, - она была липкой и вязкой, сродни гудрону; речи ее тоже были густыми и вязкими...
У Катерины подкосились ноги, перекроилось и заголосило лицо; доб-ры молодцы вовремя подхватили ее под руки и, взвешенная в воздухе, она перешла на шепот; долговязый, тощий муж ее топтался рядом - услужливо-беспомощный. Егор специально ездил за ним в Новокузнецк, к старому своему знакомому; сговорились они на старинный лад к всеобщему удовле-творению, так как всем участникам сделки уже не приходилось рассчиты-вать на лучшее.
... Опустился на веревках гроб, простучали по крышке горсти зем-ли; соорудили над холмиком "египетскую" пирамиду из венков и живых цветов, - прощай, Егор!..
Прощай, Егор!..
Еще в храме обострила Ольга Липатьевна свое внимание на юноше - орбитальном спутнике отца Сергия. Ловко все у них вместе получалось: юноша, начиная собой движение, плавно передавал его священнику, зами-рал, а в нужное время и в нужном месте снова подхватывал его, чтобы закончить прежний цикл, и тут же породить собой новый. И редкие отлуч-ки его объяснялись самой необходимостью: чтобы принести книгу, кадило, пригласить певчих, - ни одного лишнего, рассеянного движения. Только однажды она поймала на себе его сочувствующий, томный взгляд, и... на кладбище - ответила ему таким же.
Был он тонок и высок, перехваченное в талии пояском с молитвами длинное его облачение подчеркивало нежную стройность его фигуры, узкое лицо, узкие кисти рук, длинные пальцы выдавали в нем утонченность на-туры, а крупные темные глаза, замирающие в длинной ресничной бахроме, выражали любовь ко всему миру. Умная, строгая, темная, аккуратно под-стриженная его головка подчеркивалась ослепительным кантом белоснежно-го подворотничка; такой бы и самого Патриарха не посрамил бы... От не-го и на расстоянии пахло парным молочком...
Он - полная противоположность Егору; именно этим?.. именно этим он и врезался в ее память.
Поминали Егора в его же московском кафе; Ольга Липатьевна продер-жалась в нем не более получаса, - уставшая, она попросила отвезти ее домой в деревню, в тишину; Катерина пояснила возражавшим из самых доб-рых побуждений, что одиночество для ее мамы в трудные минуты - самое лучшее лекарство, - она сильная...
У автомобиля ее настиг Герой Социалистического труда (никогда не расстававшийся со звездой на груди и женой Галей с пучком на том же уровне) - Степунок Василий - бывший ударник Коммунистического труда, именитый проходчик шахты, руководимой Егором, натужно почитавшим себя крестным отцом его удачливости. Впрочем, то было и не совсем так, но и с таким же - "впрочем" - было недалеко от истины. Сам Леонид Ильич Брежнев здоровался с Василием за руку, интересовался его житьем - бытьем; в президиумах их лица обязательно вмещались в экран одного те-левизора, пропустив между собой лишь три-четыре солидные очковые опра-вы: те были уж очень ответственны за всю махину: за одну шестую часть всего земного шара - за Советский Союз. С подачи Василия и был органи-зован перспективный в научном плане главк "Гидроуголь", а начальником его был назначен Егор, - а кабинет его расположился в центре столицы на улице Гиляровского.
Егор недолго оставался в долгу у Василия; Василий бесплатно полу-чил роскошную четырехкомнатную квартиру в Подмосковье, личный автомо-биль и неплохой "пенсион", как официальный, так и довесочный, не фигу-рировавший ни в какой ведомости.
Василий полусогнулся, услужливо распахивая дверцу: "Простите, Ольга Липатьевна, что не вовремя, но..." Далее, далее замычал он нев-нятно, оттого, что лишних мыслей в нем, как и всегда, рождалось много больше нужных слов, - она сжалилась: "Василий, не волнуйся, все будет по-прежнему, без изменений..." Он же отдышался удачно, к паузе в ее голосе: "Спасибо, спасибо Ольга Липатьевна, огромное спасибо, но в том я не сомневался, я в другом. Егор... Егор Тимофеевич обещал устроить Галину кассиром там, в нашем районе, и приказ, говорил, подготовил, но Яков Наумович утром отрезал: никаких кассиров, будет сокращение... вот я о чем..." "Василий, - устало произнесла Ольга Липатьевна; она уже и вторую ногу подтягивала к первой, пристроенной на заднем сидении, - повторяю, все будет так, как сказал Егор", - она тронула пальцами пле-чо водителя. Тело охранника оттеснило Василия, жену его и звезду его в сторонку, и последнее сомнение его толкнулось в уже прикрытую дверцу; было оно коротеньким: "Ох! Ольга Липатьевна! Ох!..", и вполне могло проскользнуть в щелку, но проскользнуло ли?.. А если и проскользнуло, то и что с того?.. Охмурит этот "наум якыч" ее, - "ох! - мурит" - и о чем она только думает...
А она (в данный момент) думала о его жене Галине (своей ровесни-це), но имеющей на груди и шее необыкновенную, совсем юную, без единой морщинки кожу - кожицу (для демонстрации которой и носила платья и кофты с глубоким вырезом). Не один раз Ольга Липатьевна перехватывала взгляд Егора именно там, "на санках" несущимся с розовеньких горок в завлекательную расщелину, но... к чести Галины, этот редут оказался для него непреодолимым; она беззаветно любила своего мужа, и потому на равных со звездой украшала его грудь своей гладенькой головкой.
И еще Ольга Липатьевна сумела легко, равнодушно и коротенько по-думать об очень длинной истории, сумела, - потому что видела в сего-дняшнем ее финале ту: бледную, поверженную, трясущуюся от страха, блу-ждающую где-то там, на периферии, боящуюся приблизиться...
Жил-был Марк (кто таков?.. да кому ж он был интересен...), и ро-дил этот Марк очень красивую дочку, и назвал ее Светой, и закончила эта Света школу, и пришла работать на шахту секретарем, - к Егору, значит, пришла, и участились у Егора командировки однодневные, много-дневные, и даже заграничные. И приходили Ольге Липатьевне анонимные письма, в которых во всех красках описывались танцы обнаженной Светоч-ки на праздничных столах; Егор был щедр: все, сколько-нибудь значащие для него люди, побывали в ее объятиях. Может быть, - может быть, эти подробности и делали Ольгу Липатьевну невероятно терпеливой, и лишь однажды она не выдержала, - но Егор отмахнулся от темы небрежной ру-кой: "Для дела!..." Лукавил; столько лет таскать ее за собой по горо-дам и весям - увядшую, поблекшую, - и в конце концов пристроить (вряд ли полезную) на хлебное место: своим заместителем по кадрам.
Странно, но сегодня, на кладбище, был момент, когда Ольга Липать-евна испытала к ней что-то отдаленно напоминающее жалость.
... Нет, ничего странного в том не было, - просто она решила, что будет к ней благородной, наверное, потому, что?.. что может быть более жестоким для побежденного, чем благородство и великодушие победителя? Такое испытание - не каждому по плечу...
Приехали...
Скрипнули тормоза; в последний раз качнулись седоки в салоне; от-крылись ворота, автомобиль медленно прополз через них, выбежал второй охранник, молча взял под козырек (на лице суровая правда чужой смер-ти); Джульбарс метнулся ей под ноги, замер, уложив умную, скуливую морду на полусогнутые передние лапы, хвост - пристегнутым, неодушев-ленным предметом.
На крыльцо выдвинулась - домработница Зинуля. Зареванная и крас-ная, - она любила Егора задушевно, самозабвенно, - не обижалась, что прямоугольная она в любом сечении, ноги - тумбы, руки - крюки - из-под широченного сарафана, - зато неожиданно ловкая при перемещениях, да и в любом деле. Гости с такими утверждениями Егора соглашались, обнару-живая присутствие ее лишь по сильному, объемному дыханию: жадна была она до кислорода, и плакала по-детски: вдавливая ладони в глазные ниши с искренней силой.
Но свидетельницей последнему была одна Ольга Липатьевна, и сего-дня во второй раз. "Матушка моя, родненькая, да как же так, да за что ж нам такое горе!" - запричитала она, как и в первый, когда грохнулась широченной задницей о линолеумные квадраты, и, вдобавок, украсила об-щую кухонную композицию осколками венецианского чайного сервиза. В первый раз - она еще таращила оба глаза и указательный палец между ни-ми в направлении телевизора; там, из плохо освещенного подъезда, выно-сили носилки с голубым, застегнутым на молнию, спальным мешком...
В нем и уснул, навечно, удачливый Егор, с двумя пулями в шее; не спасли его - ни личная охрана, ни "фээсбэшная крыша" за пять тысяч долларов ежемесячно, ни личные связи с Кемеровским губернатором... Ве-нок от того, да рукопожатие помощника - вот и вся благодарность за дружбу...
Поддерживая за руку, Зинуля проводила хозяйку в спальню на второй этаж, помогла раздеться, уложила на кровать, подтягивая одеяло к под-бородку, внимательным образом заглянула в глаза: "Сейчас рассказать, или завтра?" "Сейчас", - откликнулась хозяйка. "Не-е, лучше потом, - замялась та, - много за раз переживаний". "Да говори уж!" - затребова-ла Ольга Липатьевна, прикрывая глаза, - все равно не уснуть теперь".
"Ну тогда слушай!.. Только все это без шуток, серьезно очень...
Когда я к яме-то подошла, бросить три щепотки землицы, услышала ясный голос самого Егора Тимофеевича, из-под крышки, грустный такой, усталый, - она замолкла, для того, вероятно, чтобы уже и на этом этапе своего рассказа уловить сомнения или возражения со стороны слушатель-ницы (но та оставалась с лицом сосредоточенным и внимательным), и то-гда она продолжила с нарастающим воодушевлением, - вот видишь, Зинуля, сказал он, в каком я положении, плохо мне здесь будет, дурак был, - призадумалась, - так и сказал, дураком был, с деньгами, думал, все мо-гу, зачем они мне теперь, - вдруг, загорячилась-загорячилась, - ты только верь мне, матушка! это у меня от мамки, я со всеми родственни-ками разговариваю, верь мне! скажи, говорит, любимой жене моей, доче-рям, чтоб молились за меня, и сама молись... - перекрестилась и по-строжела. - Веришь мне?..
"Верю! - Ольга Липатьевна открыла глаза, чтобы та могла удостове-риться, - добрая ты..." "Да причем тут это! - возмутилась Зинуля, - от мамки это у меня, проверено, вот увидишь!"
Кроме живой и здравствующей мамки, у Зинули был еще муж: малень-кий, худенький, в жидких волосенках, бывший тракторист, теперь же пол-ностью ответственный за подсобное хозяйство: за корову, за поросяток, за коз, за кур, за гусей, за уток, за урожай картофеля, капусты, лука и за все прочее, включая фрукты, ягоды и, грибы, которые так обожал Егор. А Зинуля одна зарабатывала столько, что и всей деревне в общем сне привидеться не могло, потому и дорожила своим местом, но... не только за деньги, но и по совести, за необыкновенную доброту хозяев, которую по нынешним временам днем с огнем не сыскать.
"Как там детки?" - улыбнулась Ольга Липатьевна. Да и кто бы смог удержаться от улыбки при упоминании о ее двух близнецах - Николках. Пьяный ли был секретарь в сельском совете, или еще в каком другом не-нормальном состоянии, но только выдал он ее сыновьям два совершенно одинаковых свидетельства о рождении - оба они теперь Николаи Николае-вичи, как и отец их Николай Николаевич. "Так и живу теперь с тремя Ни-колами, - радостно сетовала Зинуля при случае, - с двумя летними и од-ним зимним".
Сама приспособилась к сыновьям, да и всю деревню приспособила: одного звали - Ко, другого - Ля.
Ко и Ля довольно быстро просекли о дарованных им секретарем пре-имуществах, впрочем, средний бал на них двоих по любому предмету в школе никогда не опускался ниже четверки, и потому Зинуля не очень-то возмущалась их проделками.
Ольга Липатьевна оторвалась от подушки, переломилась в пояснице, ткнулась лицом в область шеи домработницы и заревела: громко, обильно, сопливо, впервые так за три дня, - расставила руки широко, чтобы заце-питься пальцами за края широченных плеч и... почувствовала в них от-ветное землетрясение и услышала шум потоков, несущихся с вершин в гор-ных ущельях. "Матушка моя, родненькая, да как же так, да за что ж нам такое горе?" - задавалась Зинуля вопросом риторическим потому, что са-ма любила повторять при каждом случае мелком и неприятном: "Да по гре-хам все нам, матушка, по грехам!.." Добрая она, потому и забывала на сегодня о той своей справедливой поговорке и только ласково поглажива-ла по головке хозяйку.
Ночь провела Ольга Липатьевна отвратительную; именно - отврати-тельную - а не бессонную, или еще какую другую, ползала на брюхе по темным катакомбам, - изорвалась вся, - искала выхода на свет белый, и только под самое утро явился к ней на помощь тот самый мальчишечка из церкви: служка, прилег с ней рядом и принялся ласкать ее по всем ин-тимным местам, да так искусно, как Егору не удавалось и в лучшие вре-мена: когда ей было двадцать, а ему - сорок... А катакомбами (поняла она) был университет, в общежитии которого и взял ее силой Егор на первой же вечеринке, приезжал он тогда на семинар; не обманул - через год они расписались, но вот на ласку такую, на нежность, ей приснив-шуюся, он не был способен никогда.
Открыла глаза Ольга Липатьевна и разочаровалась в действительно-сти: за окнами хмарь (или хмурь - как правильно?..), приглушенные шо-рохи за дверью, простыни - жгутом, подушки - на полу, она - поперек кровати, и... никакого мальчишечки... Пристыдила себя за сонное рас-путство: как ни ряди - такая разница в возрасте, да и вообще... Подня-лась с постели, придержала себя у зеркала, - там та же хмарь, или хмурь, там - осень, - и... отмахнулась от всех них равнодушной рукой. Прошла к тренажерам и... от них отмахнулась, а в изумрудную ванную - опустилась по самую шейку (любимая температура воды в ней поддержива-лась автоматически), почувствовав облегчение, нечаянно тронула колени своей же рукой, и обожглась ею, как бы от чужого прикосновения: чужо-го, но радостного знакомого - того, из сна, теми нежными пальцами мальчишечки, и побежали по ее телу такие мурашки, что следом за ними прокатилась волна от пяток до макушки, накрыв ее с головкой; она ужас-нулась: "Уж не сошла ли с ума?.." Накинула халат, бросилась в столо-вую, к Зинуле, - а за ней потянулся, вдруг, терпкий запах парного мо-лока, но не из ванной, а тот - из опасного (какое точное определение пришло ей на ум), опасного сна.
Жевала она бутерброд с сыром, пила кофе, не чувствовала вкуса, а очень внимательно, даже чересчур внимательно вслушивалась в голос Зи-нули, чтобы не возвращаться...
"Юрист звонил, - громко бубнила Зинуля, - языком заплетался, - выразила его характерным щелчком указательного пальца о пищевод, - опять шлея под хвост попала, понятное дело - горе-то какое, да и по сроку пора; Катерина - после работы заедет, я ей указала на юриста, она им сама займется; жиденок звонил, натурально так соболезновал, я сказала, чтоб не беспокоил до девятого дня, а лучше до сорокового, и чтоб по всем вопросам обращался к Катерине, - она пригнулась, чтобы лучше разглядеть лицо хозяйки, - у него аж скулы свело, - расплылась мелкозубой улыбкой, - как по телевизору видела..."
Ольга Липатьевна остановила ее: "Тебе Егор запретил всякие там комментарии?.. запретил! ты обещала?.. обещала!.." "Так то Егор Тимо-феевич, - Зинуля перегруппировала себя в готовую расплакаться, - го-ло-ва!.. а тебя, ненаглядную, он охмурит... ой! охмурит!.." "Да кто вам сказал это? - Ольга Липатьевна возмущенно объединяла Зинулю с шах-тером Василием, - я сама экономист с высшим образованием, как-никак университет закончила!" "Ой! - выпрямилась Зинуля, вставляя руки в места, отведенные для бедер, - посморите на нее, университет!.. да они царя - батюшку Николая и весь его род под корень извели, а у него-то уж этих университетов было - пруд пруди..."
"Ну ладно, - Ольга Липатьевна поднялась из-за стола, - сама под пылесос Дунаевского мурлыкаешь, да и Апостол Павел..."
"Ты Апостола не трожь! - Зинуля мгновенно впала в неописуемую ярость, - не то!.. не то!.. не то, я - уволюсь!" "Напуга... - начала было Ольга Липатьевна известную пословицу, да вовремя спохватясь, сми-рилась, - ну ладно-ладно, я помалкиваю, но и ты больше Якова Наумовича не трогай, договорились?.."
Она поднялась по лестнице на третий этаж: в личные апартаменты Егора, но, раскрыв дверь, тут же, наткнулась на зеркало еще в полупро-зрачном черном тумане, потому отступила, ниже, в спальню, и там задум-чиво прошлась вокруг кровати, - вокруг трех ее сторон, четвертая - резной спинкой для подушек притулилась к стене, - хотела втиснуть меж-ду ними ладонь, - не тут-то было, - потому... что кожа на ней дряблая, шершавая, "цеплячая" за каждую шероховатость, - а у Галины, у жены Ва-силия, непременно бы получилось. "Ну и пусть, - думала Ольга Липатьев-на с ожесточением, - я им еще умом своим докажу, на что способна, да если бы не упертость Егора, усидела бы я дома?.. ждите!.." - и еще она подумала о нерациональной широченности кровати, укоряющей ее в одиночестве, - эту опасную мысль она пресекла тут же, на корню, ина-че...
Постучала Зинуля, пропустила в щель мнение свое о том, что Егор Тимофеевич очень нуждается сейчас в помощи живых: в молитвах и мило-стынях: личные вещички бы его свезти в монастырь, да раздать мелочь нищим в большом количестве за упокой души раба Божьего Егора.
"Давай!" - вот таким энергичным возгласом и придушила Ольга Ли-патьевна предательский помысел, и принялась самозабвенно помогать Зи-нуле в набивании мешков.
Одних костюмов насчитали двенадцать, приблизительно в таком же количестве - плащей и пальто, бессчетно - туфель, сапог, шляп и гал-стуков (а сколько еще всего-разного оставалось в московской квартире). Зинуля вовремя спохватилась: "Галстуки?!. - но и тут же согласилась сама с собой, - раздам мужичкам деревенским, пропьют, конечно, а Егору - в помин! и вообще, много чего - им окаянным, вот гляделки-то вылу-пят, подфартило значит..."
Золотые наручные часы Егора (с нежностью!) перенеслись хозяйкой на полочку у кроватного изголовья, - Зинуля сопроводила то умилитель-ным взглядом, - знала бы она... но премудрая Зинуля не могла прочесть того, чего не было вовсе, но когда Зинуля, итожа, провела ладонью по масляному лбу: Все! Завтра свезем!" - хозяйка яростно засопротивля-лась: "Нет! Сегодня! Не будем откладывать, нехорошо..." Зинуля, ис-кренне одобряя таковое рвение ее, заворковала: "Не поздно еще, не поздно, примут, сегодня примут, дело-то богоугодное... Во! - она вы-удила из широченных карманов сарафана две "жирных монетами" косметич-ки, - наменяла, на всех хватит!"
Зинаида Липатьевна оделась, как и вчера, во все черное, от сапо-жек до шляпки с вуалеткой; вот фигурой - она, пожалуй, уложит и саму Галину на лопатки, да и этой Светлане Марковне, пожалуй, не уступит, - поистаскалась та досрочно, поистаскалась; она слегка коснулась губ по-мадой, темной, но получилось все же ярко - ("Зинуля не одобрит"

, - вытерла салфеткой - слишком серо, повторила, и... разочарованной ото-шла от зеркала.
Выехали в Павло-Посадский мужской монастырь.
Был участок дороги, стрелой пронзающий кленовую рощу: багряную в вершине, желтую, золотую, блестящую и прозрачно - солнечную, несмотря на тяжелый пасмурный день вокруг, пониже...
Она любила осень, а он - Егор любил весну, и не случайно, навер-ное, что погиб он в нелюбимое время года; она любила - когда жарко, а он - когда холодно, он отключал отопление зимой, а она ненавидела про-тивное жужжание кондиционера летом, она спала только под одеялом, он - поверх, она любила пирожные, он - соленые грибы; так что же - она не любила его?.. Нет-нет - она его любила, не один раз спрашивала себя об этом и искренне отвечала утвердительно, - иначе - не прощала бы ему тысячи раз.
Приехали...
Остановились у молодых, ажурно-зеленых ворот, врезанных в арочное обрамление из красного кирпича, но белого от известковых повязок, - понятное дело - не рассчитали: врачевали снизу, а на макушку бинтиков не хватило, хотя... хотя там просматривалось нечто подобное гербу и требовало, быть может, отличительного цветового решения: допустим, зо-лотого, гармонирующего с луковицей на колокольне.
Понизу, на деревянных ящиках, на смятых картонных коробках сиде-ли, лежали, полулежали ворохи из ватников, сапог, платков, юбок, на-глядно несвежих настолько, что Ольга Липатьевна еще в машине притупила в себе обоняние и потянулась к мешкам, но Зинуля не одобрила ее ини-циативы: "Не так!.. - она была здесь хозяйкой, - сидеть! покуда не приду!" Она пересекла калитку, а одежная масса, обнаруживая женские, мужские лица, руки, простуженные голоса потянулась к машине: "Подайте, Христа ради, подайте..." "Простите, - Ольга Липатьевна разогнулась им навстречу, - деньги у нее, щас вернется, - но, не найдя свои слова убедительными, знаками потребовала от водителя продолжить тот ее по-рыв; в первом мешке оказались костюмы, - вот! - моментально перевозбу-жденной воскликнула она, - берите! это все вам!.. - Следующий баул са-ма вытянула на асфальт, с обувью; самым невероятным образом (самостоя-тельно что ли?..) тот исчез за углом ограды, из-за следующего - нача-лась драка; водитель хотел вмешаться, но она придержала его; за пять минут с раздачей было покончено; площадка перед воротами опустела, и к ее груди, с разных сторон начали пробираться два противоположных чув-ства: первое - радости, от реальной своей полезности людям... и второе - вины, не сразу объяснимой, но... "Та-ак! - перед ней возмущенной тумбой выросла Зинуля, - и что я теперь монахам скажу?, - и, видимо, найдя Ольгу Липатьевну по-настоящему напуганной, тут же сменила гнев на милость, - ну ладно, ладно, Господь все видел, ненаглядная моя, ты молиться-то их просила? - и, правильно расценив ее умолчание, пала на колени лицом к храму, и потребовала от нее последовать своему примеру, и от водителя потребовала, - и они, чуть запаздывая за ней, принялись истово креститься и вторить: "Господи! Упокой душу раба Твоего Егора, прости ему все прегрешения: вольные и невольные, даруй ему Царствие Небесное..."
"Пойдем, - поднялась Зинуля, - закажем обедню, сорокоуст..."
Пока Зинуля, сопя и облизывая толстые губы красным языком, цара-пала записки, Ольга Липатьевна блуждала взглядом под сводами; проблуж-дав, остановилась на миловидной женщине, отпускающей за стойкой свечи, в черном платочке, в простенькой, вязаной, беленькой кофточке, застег-нутой на все пуговицы. "Монастырь мужской, а здесь женщины", - сказала вслух Ольга Липатьевна. "А я не монахиня, - ответила та дружелюбно, - на послушании, нас много здесь, в трапезной... Хотела принять постриг, да батюшка не благословил, сказал, что мирская я, пока..." "А трудно быть монахиней?" - бесхитростно спросила Ольга Липатьевна. "Ну что вы! - всплеснула руками послушница, - такой подвиг, не каждая способна". "А я бы смогла?" - неожиданно для самой себя, и как-то уж неосмотри-тельно-кокетливо спросила Ольга Липатьевна. Та, конечно, готова была к любому вопросу в пределах храма, но к такому?..
Пауза - не только отсутствием звуков, но и выражением лица - очень длинная.
"Не знаю, - наконец-то выдавила из себя послушница, - Господь ве-дает..." "Ну а на ваш-то взгляд", - не отступала от нее Ольга Липать-евна. Та осенила себя крестным знамением, и... неожиданно жестко выпа-лила: "Думаю, нет! Еще хуже мирская, чем я! " - короткий ее, критиче-ский взгляд выдал в ней соперницу, и где?.. в храме... и перед кем?.. перед Богом!.. Ольга Липатьевна с пониманием отвернулась, и та спохва-тилась заученным: "Простите меня..." "У меня мужа убили", - выдохнула Ольга Липатьевна. "Простите меня, - теперь уже искренно и сокрушенно повторила послушница, выходя из-за стойки и приглашая ее за собой к старинной иконе: почерневшей, в массивном окладе, - Успение Богороди-цы, чудотворная, с неделю назад мироточила, помолитесь с верой и Она обязательно ему поможет, не сомневайтесь..."
Пока Зинуля писала, Ольга Липатьевна плакала: "Пресвятая Богоро-дица! Пресвятая Богородица! - шепотом и коротко твердила она, убеж-денная каким-то образом, что и нет необходимости в многословии и что Богородица и сама ведает о ее горе, и читает ее мысли, а в них, в мыс-лях этих, при всем их сумбуре, выражено искренне ее желание добра Его-ру и на том свете...
Зинуля - закосила глазами, блаженной расплелась и лицом и фигурой за такое умильное поведение хозяйки, и зашептала послушнице на ухо го-рячим дыханием, зашептала, и размягчила и ту в блаженное состояние, - и в конце концов расставались они трое - подружками зареванными.
Опять же, в машине, распоряжалась Зинуля; опять же, Ольга Липать-евна, бальзамом на ее душу завернула водителя к своему храму: "Заедем к отцу Сергию, поблагодарим за вчерашнее", - не догадывалась Зинуля о том, отчего и Ольга Липатьевна сокрывалась за самою себя.
В храме - гулко от шагов: эхо улетает в противоположные сумерки, к еле угадываемым ликам в слабеньких отсветах лампадок, возвращается, треножит ноги, но и следующий сдвоенный шарк, хотя и приглушенный, по-вторяет прежние взлеты и посадки, и более того - раздается вширь, и уже не знаешь, каким образом пристраивать ногу к полу в следующее мгновение; а у Зинули другая проблема - с дыханием, но она, счастли-вая, ее не замечает, и более того, пугая Ольгу Липатьевну, поет сип-лым, просительным басом: "Отец Сергий! О-о-о-тец Се-е-ергий!"
Вспыхивает свет; священник бесшумно выплывает из боковой двери; Зинуля преломляется в пояснице: "Благословите, батюшка!"
Ольга Липатьена протягивает к нему руку, каменеет: не такой она представляла эту встречу, - он - один, без мальчишечки, - "а с ним, - думает она, - было бы еще сложнее", - и в следующую секунду с облегче-нием пожимает пальцы: "А мы, вот заехали поблагодарить вас за вчераш-нее". "Ну что вы, - смущается батюшка, - дело для нас привычное, бого-угодное..." - чувствуется, что и он говорит не своими словами, и тогда Ольга Липатьевна, как воспитанная дама, ласково спешит ему на помощь: "А где тот ваш примерный помощник, как нитка за иголкой?" Священник напрягает лоб, сборит кожу под атласной лысиной, обсаженной седой рас-тительностью с лужайками для витиеватых ушных раковин: "А?.. Вячеслав - добрый хлопец, он у нас - городской: Ореховский, по выходным приез-жает, или когда по случаю, подобно вашему..." "Я хотела бы, - продол-жила вкрадчиво Ольга Липатьевна, - пожертвовать на храм, - не могли бы вы прислать его ко мне завтра... ну, во второй половине дня?" "Ну что вы, - с бестолковой поспешностью откликается священник, - я и сам подъеду!" "Нет, - мягко возражает она, - я бы хотела лично поблагода-рить, он так прекрасно прислуживал". "Я сегодня же дозвонюсь до него!" - наконец-то, с радостью, соглашается он.
И та его радость обретения средств на восстановления храма в ма-шине переросла в плохо скрытую радость ожидания Ольги Липатьевны; Зи-нуля же отнесла ее на проявление благодати, сошедшей на хозяйку за не-обычайную жертвенность во очищение грехов раба Божьего Егора, - ну а как она еще может выражаться в человеке?.. конечно же, проявлением ти-хой радости на лице.
В доме уже кое-где горели лампочки, и на крыльце - горели, а в прихожей стояла кромешная тьма, и не было ничего удивительного в том, что нормальный человек мог споткнуться о "ногу" желтого абажура, про-пущенную через неприкрытую дверь комнаты для гостей; туркменский орна-мент на ковре вначале привораживал взгляд своей узорчатой просветлен-ностью, а далее, отталкивал, понуждая его взбираться выше, в глубь по-мещения; там на диване лежала часть человеческого тела в мужских поло-сатых трусах: от живота до коленей; слева, под резинку трусов пропол-зала женская рука, поигрывала пальцами... Загадка - с очевидной раз-гадкой: тело принадлежало Чернову, рука - Катерине, потому что ее ма-шина стояла во дворе; Ольга Липатьевна толкнула дверь ногой...
Бледная Катерина налила шею вишневым соком; Чернов - не шелохнул-ся, он лежал, привычно скрестив руки на груди, знакомо похрипывал; но вот в поведении Катерины обнаружилось совсем что-то новенькое. "Н-да!" - строго сказала Ольга Липатьевна.
Катерина пружиной распрямилась к окну, за тяжелую гардину, - на-столько тяжелую, что правый кронштейн под потолком перегнулся, обнажая верхний гвоздь, - занавесочное устройство перекосилось, угрожая со-рваться вниз и от мнимого прикосновения; впрочем, абажур утаивал зину-лину промашку в своей тени, - но еще бледным днем заметила ее Ольга Липатьевна, но не успела выразить отношения, как завертелось все, за-вертелось... "Да! Да! Да! - истерически завопила гардина, - голодная, я! да!.." "Сходи на кухню, перекуси!" - спокойно отреагировала Ольга Липатьевна. "Не хлебом! Не хлебом..." - просопливилась дочь. "Зрелища-ми?.." - съерничала мать.
Гардина промолчала, заколыхалась, собралась крупными складками на один край; размазывая тушь по лицу ладонями, Катерина выплыла на сере-дину комнаты: "Он все равно не чувствует, привезла домой, а жена вы-бросила его на лестницу, пришлось к тебе... больше некуда..."
Понимала, ох! как понимала Ольга Липатьена свою (общую, без кавы-чек, с Егором) дочь: у нее длинный, тощий, никчемный муж, к тому же постоянно посматривающий на сторону, - вот она - цена компромиссов, - уж лучше бы она осталась вековухой, чем такое... Нет, не во всем был прав ее муж - Егор...
"Ты знаешь, - Катерина верно вычитала мысли на лице матери, - он ведь встречался с этой Светланой Марковной. Я говорила отцу, но отмах-нулся он, просил тебя не расстраивать, теперь-то уж чего..." "Кто? Же-ня? - на всякий случай засомневалась Ольга Липатьевна, - ни за что не поверю!" "Да не Женя, - раздраженно искривилась Катерина, - а мой, идиот! Кстати, Наум Якыч подкладывал ее и под Женю, но где там, хоть и пьющий мужик, но настоящий кремень, - и она так мечтательно прикрыла глазки, что мать еще раз засомневалась в искренности ее слов.
И не поторопилась ли сама Ольга Липатьевна с обещанием неприкос-новенности этой половой бестии - Светлане Марковне?..
Нет, не поторопилась, потому что имела в виду только первый этап их непосредственных отношений, - как следует присмотреться, - но в том, что в дальнейшем не будет с ней компромиссов, то это уж точно - безо всяких сомнений.
Ужинали вдвоем; Зинуля хлопотала с особенным воодушевлением, но они того не замечали - не до того было; и все же Зинуля сумела вне-дрить в их сознание, что звонил жиденок: наговорил-наговорил-то, но, ввиду наличия Катерины, сослался на чрезвычайную занятость, обещаясь приехать завтра и, пораньше, и, сознавая свой перевес - ввиду той же Катерины, Зинуля, наконец-то, решилась на мнение, родившееся в ней на кухне, во время злополучного репортажа по телевизору, - она подступила с ним вплотную к Ольге Липатьевне, положив руку на плечо Катерины: "Можно, я в последний раз скажу, и больше никогда в жизни, можно?" "Не разрешу, - подумала Ольга Липатьевна, - так все равно выплеснет, и в самый неподходящий момент, так пусть уж лучше сейчас", - она безнадеж-но махнула рукой. "Я уверена, - зловеще прошептала Зинуля, - что жид приложился к убиению, нашего ненаглядного, они завсегда так: чужими руками", - она зажала нос передником, чтобы погасить нахлынувшее рыда-ние. "Ну вот что, - Ольга Липатьена строго и восклицательно поднялась из-за стола, - с меня довольно, это действительно было в последний раз!"
Зинуля шумно выбежала из столовой, но за дверью притихла и дольше нужного задержалась подле, чтобы услышать желанное: как Катерина, ее любимица, встала грудью на защиту ее мнения: "... и я так считаю, и я уверена..."

Проводив Катерину и приняв душ, Ольга Липатьевна надолго застыла у окна в спальне.
Мощный световой столп - от четырех матовых шаров, нес на себе тя-желую, глухую, ночную "шляпу", с бесконечными полями; под нею - и дом Егора с пристройками, и лысые лужайки по-английски, и каменные дорож-ки, по-английски скрипящие по утрам под шинами автомобилей, и эти тя-желые беломраморные балясины, перила, ступени - все против ее желания, а мечталось ей - о розовом море, кивающем очаровательными головками (белыми, красными, желтыми) вслед летящей по волнам, ей... Но погаснет свет, упадет шляпа и умертвит под собою все живое; вот и Женя солида-рен с ней, постанывая внизу в такт ее дыханию; ужасно... ей так хоте-лось жить сегодня, потому что завтра...
Но вот сбоку тяжелую "шляпу" прошили немые: фонарик, охранник и пес... И она с детской радостью выстроила из последнего наблюдения по-этические ступеньки вслух:
"Но вот сбоку тяжелую "шляпу" прошили
Немые:
Фонарик, охранник и пес..."
А утром заглянуло в окно солнце: настоящее, лучами теплое на-столько, что углом пригрело ее ножку под одеялом, - хорошо бы поне-житься, если б не парикмахерская, - ей приснился сон, а в нем, ничего зазорного в том (опять стихи?..), что приведет она свою голову в поря-док, - а маникюр?.. - вот он был бы излишним и вызывающим, как и неоп-равданная яркость в одежде, как и пресыщение духами, - а опрятная стрижка - всегда женщине к лицу: и в радостях, и в скорбях...
Ольга Липатьевна выпила кофе с бутербродом, съездила в Орехово к лауреату всероссийского конкурса парикмахеров и визажистов, вернулась.
На обратном пути ехала медленно, на переднем сидении, виляла и по центральным улицам города, и по его закоулкам: для водителя она вдыха-ла от остатков бабьего лета, на самом же деле уступала свербению оди-нокой мысли в мозгу: может - тут он? может - там? и - не там ли, у ав-тобусной остановки?..
Нет, нет и нет - к сожалению, вероятность встречи с ним, конечно же, была ничтожной.
Яков Наумович ждал ее давно, перелистывал журналы, но орлиным взглядом был под верхней планкой окна и дальше - в подбеленной сини; в кабинете Егора он сейчас бы съехал на самый копчик и носом, носом ко-вырялся бы в зените, - в потолке, над самым столом там зияла круглая стеклянная дыра (для нее - дыра, для Егора - круглое небо, открываю-щееся от кнопки на столе, если что-то там не заедало).
Орлиный взляд-то Яков Наумович имел, орлиный, но... сегодня общи-панный. "Ольга Липатьевна! - он с напряжением вытянул себя из кресла, - я еще раз приношу вам соболезнования, но, как говорится, жизнь про-должается, и больше нельзя откладывать на потом назревшие, а я бы ска-зал, уже перезревшие вопросы..."
Общипанный вид он имел потому, что уже знал о ее решении, или до-гадывался - оно-то уже давно висело в воздухе. Ну а если знал, то Оль-га Липатьевна, присаживаясь напротив, как бы продолжила, текущую по накатанным рельсам беседу: "... и вот я еще о чем попрошу вас, Яков Наумович, вы, конечно же, прекрасно осведомлены о положительных дело-вых качествах нашего общего друга Степунка Василия Григорьевича, и о его прекрасной жене Галине... - наморщила лоб, - что-то запамятовала ее отчество, - улыбнулась, - или не знала вовсе?.. ну не важно это, пожалуйста, Яков Наумович, назначьте ее старшим кассиром всех наших предприятий в Подмосковье, думаю, что она с эти справится наилучшим образом..."
Не пересказать - это надо видеть... Все цвета радуги от макушки до клетчатого пиджака, - не одной - а радуг, радуг, и так быстро несу-щихся друг за дружкой; испарина на лице - крупными каплями, как после парной, ну и все такое прочее... и с первых же ее слов, и после окон-чания в течении длиннющей паузы.
Он завозражал: "Нереально!.." Потому, что новичку в таком деле не справиться, потому, что на этом месте человек - надежный, преданный, проверенный, испытанный, потому, что сам Егор Тимофеевич его рекомен-довал и никогда бы не дал "добро" на такие новшества; когда Яков Нау-мович говорил о "черной кассе", то голос его предусмотрительно зати-хал, но когда он ссылался на мнение бывшего шефа, то голос его - с горных вершин срывался на какую-нибудь равнину или в узкое ущелье; нет, он недооценивал ту, которая сидела перед ним с вполне смиренным лицом. Когда он проглатывал лишнюю слюну, она лишь тихонечко встави-ла, не выходя из того же русла: "... подготовьте приказ, Катерина его подпишет, я ее предупрежу..."
"Катерина?! - сопливо прошипел Яков Наумович, - да эта, да эта, да эта, красно-коричневая дурочка, да она!.." "Она, - опять же вовремя успела вставить Ольга Липатьена, - все лишь родная дочь Егора Тимофее-вича". "Она! Она! - захлебнулся Яков Наумович, - она сегодня швырнула мне сигаретой в лицо!.." "Здесь она неправа, - спокойно сказала Ольга Липатьевна, - уверяю вас, больше такого не повторится!" - она подня-лась, показывая всем своим видом, что разговор закончен; иначе бы она тоже разнервничалась, и это отрицательно сказалось бы на ее лице, да и на общем настроении; до прихода мальчишечки оставалось не более двух часов, и ей еще о многом хотелось позаботиться...
Яков Наумович - яростный, удалился не прощаясь, но через пару ми-нут, шаркая (бочком-бочком), возвратился: "Простите меня, Ольга Ли-патьевна, нервишки, старею, особенно за Екатерину, наговорил черти-чего..." "Будем считать, - миролюбиво протянула она ему руку, - что негатива в разговоре не было, но... приказ все-таки подготовьте..."
Последняя фраза ее - как индикатор на искренность его раскаива-ния, но - лишь холодная дрожь в его руке да лезвия белков в щелках глаз - в ответ. Увы...
Но - Зину-у-у-ля!.. Та "лётала" меж этажами, сновала туда-сюда, там ее видели и сям, круглую - репой с двумя белозубыми рядками на бо-ку, а между ними большущий язык: красный и лаковый, чтобы слетали с него слова ласковые, умилительные, уменьшительно-ласкательные - вслух, и тишайшие для себя, для собственного удовлетворения: "Ах! Как она жи-денка! Ах! Как она его!.. Знай - наших! Вот она какая - ненаглядная такая!"
А Ольга Липатьевна устроилась в кресле с высокой спинкой, чтобы и самой быть прямее, и лопатки притупить, - сдвинула ножки в черных кол-готках поплотнее, чтоб икра к икре, уложила руки на подлокотники, кис-тями вниз и пальцами веером китайским и с колечком, переметнувшимся с правой руки на левую - что поделаешь? - вдова...
Притомилась и... наконец-то, внизу - шум Зинули с редким проблес-ком настоящего мужицкого баска, молодого; у Ольги Липатьевны заныло сердечко; она метнулась к окну в фиолетовом своем платье с полуоткры-той грудью, но прикрытой туманом из черного шарфика, чтобы очень во-время: после дверного шепота и мысленного: "... раз... два... три..." - легко развернуться на каблучке, как Татьяна Миткова на встрече теле-визионщиков с президентом и... как бы естественно, "непродуманно", от-кинуть свежий, золотой локон за ухо... лучше правой рукой... да, лучше правой...
Но что это?.. Пред ней стоял широкий и невысокий крепыш на колен-чатых ногах в обувке не меньше сорок пятого размера, - "Боже мой! - огорченно вздохнула она, - отец Сергий опять все перепутал, - опреде-ление "бестолковый" - она предусмотрительно проглотила, - садитесь! - она указала ему на место, уготованное Вячеславу; но разве мог этот мо-лодой человек заменить ей желанного мальчишечки.
"Мы звонили Вячеславу, он уехал в Москву к тете, батюшка сказал, вы сами знаете, что мне делать", - бесхитростно отбарабанил юноша, и тогда Ольга Липатьевна решила поразведать у него о том о сем, искусно припрятав в ворохе пустых вопросов главные для себя.
Юношу звали Сашей...
А Вячеслав учится в одиннадцатом классе, живет с бабушкой и де-душкой; бабушка у него парализована, дедушка работает сторожем в дет-ском саду; мама его живет с неродным отцом Вячеславу, где-то на Украи-не.
Далее ответы Саша выдавал вообще с большим скрипом.
Учится он на четверки; с девочками совсем не общается, так как мечтает стать монахом.
Последнее, что сумела выдавить Ольга Липатьевна из гостя, что Вя-чеслав любит пельмени; она подарила юноше коробку дорогих конфет и по-просила передать настоятелю, что выполнит обещанное, при аналогичном поведении и с его стороны. Она не стала подбирать нужных слов в более мягкой, дипломатичной форме потому, что... потому что: во-первых, - ей стало внезапно и нестерпимо лень этого делать, а во-вторых, - Саша этот не сможет точно передать того, что вложила она между своими сло-вами, но если бы даже и смог, то ей всегда можно будет сослаться на неадекватность восприятия взрослой ситуации (которую сам и создал отец Сергий) совсем еще юным мозгом.
Она замаялась из угла в угол, - для кого старалась? - за ночь от прекрасной прически не останется и следа; опустилась в комнату к Жене Чернову; тот полулежал на подушках с признаками возвращения из потус-тороннего мира: он не спросил: "Где это я?.." - и даже дернулся на ее голос уголком губ.
Щетина же из него торчала, а у Вячеслава же на подобном месте должен быть редкий, мягкий пушок, или еще - что было бы очаровательней - нежный, розовый овал подбородка, - "... и хорошо, что он не пришел, облегченно вздохнула она, - иначе я непременно бы поцеловала..." "Что вы сказали?" - прошептал Женя пересушенными губами. "А то! - игриво улыбнулась она, - когда окончательно аклимаешься, тогда и поцелую!" "Скоро уже", - он доверчиво коснулся пальцами ее руки. "Все будет ско-ро, - задумчиво подытожила она, обращаясь, скорее всего, к Вячеславу, который не мог надолго задержаться у тетушки, хотя бы из-за учебного процесса, - все будет хорошо!"
Зинуле заказала она гору из настоящих, сибирских пельменей, - "... заложить их в морозилку и не касаться, до особого распоряже-ния..."
Проползла еще одна ночь, через узкое, с зазубринами отверстие, изодрала ее до нитки, до боли в каждом суставе, до колик в нижней час-ти живота; первое, что сделала Ольга Липатьевна проснувшись, - удосто-верилась легким нажатием пальцев в паху - вскрикнула: то был не сон, а сплошные видения в забытьи, вдобавок - раскалывание головы.
Внизу, в столовой, часы пробили одиннадцать раз, значит - одинна-дцать, до пятнадцати - еще четыре бесконечных часа; попыталась уснуть еще разок: по-настоящему, чтобы за час до того проснуться свежей и по-молодевшей, и сразу после ванной - раскрасневшейся и остроумной, - не получилось: часы пробили еще один раз, затем выдали максимум из того, что вообще могли - двенадцать раз к ряду; она поднялась... Пропустила тренажер, ванну, потянулась у зеркала, - осталась недовольной, - смот-рела на нее перепуганная старушка; она пальцами подтянула кожу за уши, - щеки помолодели, но тут же налились фиолетовым ядом, - нет, ни о ка-кой пластической операции не могло быть и речи; оставались диета, тре-нажеры, длительные прогулки на свежем воздухе - хорошо бы с мальчишеч-кой, как у Тургенева, но... только без мордобития, впрочем, у гения было все как раз наоборот, Ольга Липатьевна на минутку представила се-бя, охаживающей молодца тонким гибким прутиком, - "... надеюсь, у нас ничего подобного не произойдет...", - рассмеялась.
Проклюнулась вдохом Зинуля: "Чай? Кофэ?" "Коф-э-э-э, коф-э-э-э!" - ее "э" Ольга Липатьевна опустила еще на октаву ниже, поперхнулась, -ты, ты, ты пельмени сделала? - с трудом продавилась она через кашель. "А то как же", - за такие вопросы Зинуля могла и обидеться. "Как тебе новая прическа?" - примирительно спросила Ольга Липатьевна. "Блеск!" - с вызовом ответила та, невоспитанно замещая "красную свою репу" в зер-кале на широченный бант от передника. "Фу-й! - выпустила Ольга Липать-евна в ее сторону струйку воздуха (как у Тургенева?..), ретушуя тума-ном, - ух, какие мы правильные, ух!.."
Уж и не помнила, чем она дальше занималась, но в три часа ровно замерла в том же кресле, в той же позе, в том же платье - как вче-ра.... но... но... но... только - Женя, Зинуля, уханье дверей - при-вычные до тошноты звуки, и часы, которые тоже с ума спятили: били чем-то тупым по глухому, и безо всякого счета.
... а преданные наручные часики показали, что просидела она так около двух часов; и опять же в дверь просунулась Зинуля: "Пельмени-то бросать?.." "Я те, так брошу! - неожиданно взлетела Ольга Липатьевна над креслом, - так брошу! - топнула истерической ножкой, - тысячу раз твердила, до особого распоряжения! - раскалилась до белого каления, - тысячу раз!.. бестолковая какая!.."
Дверь в испуге ударилась о косяк, да с такой силой (не уступающей ее угрозе), что Ольга Липатьевна сама осеклась и потому смогла услы-шать внизу раздраженное Зинулино для кого-то: "Не в духах чего-то!" - или для себя, в сердцах? и этого тоже Ольга Липатьевна спустить не могла: вылетела на лестницу: " Я те, так стукну!.. так стукну!.."
Успокоилась она не скоро, - рука ее все тянулась к телефонной трубке, чтобы всю боль своей хозяйки вонзить в голову тупого старика в рясе, не могущего исполнить элементарнейшей просьбы. "Может, забыл просто, - пыталась смиренно сомневаться она, - и тут же впадала в оче-редную ярость, - такой забудет, ждите! да за такие деньги в одних под-штанниках на край земли побежит! А может быть, - затихала она, - он еще не приехал от тетушки, - и снова отпускала удила, - как это не приехал! Найти! Выяснить и предупредить, если что... Да что там, что? Обыкновенное русское разгильдяйство. Ну получишь ты у меня, старый хрен, получишь, я лучше в монастырь пожертвую, Богу-то все равно, в каком месте..."
Когда ночь основательно обустроилась в спальне, объединив все те-ни в одну общую черную, она уловила в ней приглушенный диалог между Зинулей и Женей Черновым. "Как вы думаете, если я поднимусь к ней? - Ступай, коли задницы своей не жалко, укусит. - Думаете, уснула? - ... - Ее понять можно, горе-то какое..." Ну а далее водопады, на которые была способна только Зинуля.
"Хорошие они, - ласково думала Ольга Липатьевна, - преданные", - ну а зинулина "задница" и вовсе ее рассмешила.
Засыпала она успокоенной потому, что несколькими минутками раньше приняла твердое решение, что мальчишечки вовсе не было, нет, и никогда не будет, что у нее ответственная работа, дом, дочери, и на ней теперь лежит их общее, семейное счастье.
Утром, на "кофэйное" предложение Зинули Ольга Липатьевна затребо-вала пельменей (чего никогда не было, чтобы с утра пораньше...), но и тут же, зачем-то, внесла поправку: все ж таки в холодильнике должна остаться порция, двойная, на всякий случай. Зинуля радостно хохотнула, что, мол, в прямом смысле, там на роту солдат, да еще останется, - она простила хозяйку; они, обе, не сговариваясь, простили друг друга пото-му что, с кем не бывает, при таком-то общем горе.
На сей раз Ольга Липатьевна энергично покрутила педали тренажера, прихватив пару лишних минуток и, ощущая разгоряченное напряжение в мышцах, окунулась с головкой в любимую температуру, морскую цветом, с экстрактом хвои. Смыла пот, остатки сна, и вчерашних мыслей - хоро-шо!..
Надевала шлепки, когда услышала за окном новые, непривычные зву-ки, - сердце ее зашлось от изумительного предчувствия, - впрочем, об-манувшего ее, так как из машины из складного стула в фитиль распрям-лялся всего лишь Яков Наумович, но вслед за ним проявилось и что-то новенькое - Ленечка, - как предрадостный семафорчик, дающий зеленый свет бурному материнскому проявлению: "Анна!.."
В одно мгновение Ольга Липатьена оказалась внизу, на улице, в од-ной шлепке, не чувствуя холода, не чувствуя уколов острых камешков, - "Мама! Простынешь!.. - бросилась к ней дочь, повисая на шее, заливаясь сладко-солеными словами - слезами, - мамулечка ты моя, одна ты оста-лась у нас родименькая!.."
Боже! - она кричала с акцентом: английским, и не только в нем проявлялась чужбина, но и еще в чем-то - не конкретном, но уловимом, и... все же (все же!) в ней было больше родного, привычного, Егоров-ского. Роста она - Егоровского, среднего, и сколочена - крепенько: по-русски, по-сибирски, но пропорции-то в ней соблюдены прелестные, рель-е-фы! - до мужицкого слюноточения; все в ней отчеркнуто, подчеркнуто, прикрыто, открыто, продумано и все - в меру; ноги стройные - луч света не скользнет между икр без на то ее разрешения. "Неужто, - ужаснулась мать, - принадлежит это богатство недорослю - Ленечке".
Ленечка в папу - вплоть до коричневого пиджака в клетку, но толь-ко внешне, - хваткой же он, вероятно, в неприметную маму - Беллу, на-всегда покинувшую своих мужиков лет шесть назад; тогда, в первый и в последний раз в жизни, Яков Наумович допился до полусмерти, а вот сы-ночек его, вопреки зову крови, "не любил" приложиться к рюмочке по по-воду, и без повода тоже. "Ну, здравствуй, герой нашего времени, - Оль-га Липатьевна протянула ему руку, не без усилия настраивая себя на ровное выражения лица, - "Бальзака обчитался!" - постоянно поминала она классика, пока Ленечка изображал из себя галантность, после кото-рой она неприметным образом проводила тыльной стороной ладони о подол платья, - сегодня - халата. "Оч-шень рад! Оч-шень рад!" - неприкрыто косил Ленечка под английского аристократа. "О-о-о! - восклицала Ольга Липатьевна, - О-о-о!, - и еще раз она могла бы расстроить эту букву, если бы не дочь, силой увлекшая ее по ступенькам.
Ольга Липатьевна нащупала ногой потерянную шлепку, ловко развер-нула ее в нужном направлении, чтобы уже на лету вонзить в нее большой палец, подвела дочь к окну, отстранилась на несколько шагов - повнима-тельней всмотреться и... почувствовала под левым соском нехорошую за-висть, потому что, неожиданно, связала ее в одну очаровательную пару с тем мальчишечкой, но и тут же заставила себя успокоиться: "Нет, он то-же младше нее... более - младше... и, главное, не на сколько, главное, сам факт: младше... Фу-ты, - она зажала своевольный жгут этих мыслей в реальный свой кулак, - ну что за глупости... Баста!.."
А Зинуля-то расхлопоталась, ой! расхлопоталась после поцелуев, - басила низами: "А я-то думаю: зачем ненаглядной нашей столько пельме-ней?.. Материнское сердце не обманешь, за тыщу верст чует, радость-то какая!.."
Анна истребляла пельмени в несметном количестве, поэтому Ольге Липатьевне необходимо было повторно навострить Зинулю на сохранение двойной порции; подхватив ее за руку, отвела в сторону: "Ты это... - но... сказала совсем уж пустое, - ты уж постарайся, как следует..."
Зинуля насупилась, в губах - наистрожайшим образом: да как же это можно было в ней сомневаться в такой момент; и Ольге Липатьевне ничего не оставалось, как только в смирении развести руками.
Выглянул Женя, - синий, но уже бритый... И студентка Анна так ис-кренно, так откровенно впилась в его губы, что Ленечку передернуло диагональю, а его папаши нос унылый - направился в окно; Ольга Липать-ена вспомнила песенку из времен своей молодости: "В Москве, в отдален-ном районе, семнадцатый дом от угла..." - в ней говорилось, что ухажи-вал-то за ней один парень, а досталась она другому, - ухаживал за ней самый красивый студент в университете, а досталась она - Егору, и та-кая, вдруг, обуяла ее жалость к себе, что она откровенно расплакалась; и все решили, что от радости встречи; а она - окунулась в то время, которое уже никогда не вернется; она пролепетала: "Ах, Егор! Егор!" - и тогда все перерешили - от горя! - и дружно прослезились, включая Якова Наумовича, вернувшегося из окна в круг - со слезой в кювете вдоль ноздри.
За стол уселись вшестером: Ольга Липатьевна с Яковом Наумовичем, Анна с Ленечкой, Катерина с Женей Черновым, - правильнее бы сказать - всемером, не считая Зинули (Зинуля "притулилась на уголку, чтобы лов-чее осуществлять короткую связь с кухней"

, - но и седьмой - муженек Катерины - тоже не в счет (а тот и сам для того старался): пока все охали да ахали, Зинуля, из правильных своих воззрений, набрала его телефонный номер, - и он прикатил, и теперь лоб его, истерзанный, мор-щился, исправно копируя вилкой - гжельский вензель на дне тарелки.
Для случайного, постороннего свидетеля - идеальная супружеская троица в центре... но в реальной жизни...
Реальная - уже после второго тоста, после - третьей рюмки; первую - освятили дружным вставанием, минутой молчания под символический (на-до же!..) бой настенных часов (Егор всегда умолкал, когда говорили ча-сы).
Позднее - распутывать клубок во времени - тратить время попусту, то, что происходило - лучше воспринять общей суммой, а еще лучше сразу забыть, и навсегда, что, впрочем, для кого-то из присутствующих вряд ли окажется возможным. А произошло следующее (через запятую): Зинуля уронила на новые брюки Якова Наумовича две горячие пельмени и, вдоба-вок, полила их уксусом (специально?..), Яков Наумович отреагировал не-адекватно: выругался нецензурно (в одиннадцатый раз в жизни - как позднее извинится перед всеми), Катерина, не к месту, радостно захло-пала в ладоши и откровенно пересела на колени к Женечке, так как муже-нек ее уже несколько минут усюсюкал (по делу?.. - ха-ха!) по мобильно-му телефону с "известной" Мариной, тугой на ухо, Женя Чернов пил из рук Катерины "нарзан", смущенно улыбался, Ленечка с графином наливочки передислоцировался к окну и оттуда косил глазом в сторону Анны, азарт-но добивающую очередную порцию пельменей, Ольга Липатьевна, оттолкнув-шись от его взгляда, перетянулась через спинку стула к дверце моро-зильника, который... оказался пустым, она в сердцах так хлопнула ею, что китайский чайничек с него, как курочка с насеста, спрыгнул вниз и разбился, в этот момент часы пробили ровно семнадцать раз, то есть - пять, - мальчишечка не заявился и сегодня... Запятые - исчерпались, и Ольга Липатьевна зычно закруглилась: "Довольно на сегодня! Я и родные дочери едут к Егору, остальные свободны!.."
У могилки поплакали втроем, но когда Анна заявила, что хочет ос-таться с любимым папочкой наедине, Катерину прорвало: "Опять! Опять!.. - разверзлась она таким громом, что перепуганные вороны сорвались с соседних деревьев, крестов и черными, каркающими знамениями закрыли небо, - заговор против меня!.. Деньги? - Анне! Лондон? - Анне! Фирма, знаю, тоже ей! И я имею права, и большие, я старшая дочь, я!" - она, вдруг, размахнулась и с силой опустила на голову Анны тяжелую сумочку. Из раскрытого, атласно - красного зева просыпались цветные, женские мелочи: металлические, пластмассовые, тряпочные... "Какая же ты, ду-рочка, Катерина!.." - всплеск материнского голоса вызвал вторую волну в расстроенных вороньих рядах, но... Анна-то, Анна, лишь поклонилась каждой вещице в отдельности, щелкнула замком, нацепила ремешок на пле-чо сестренки и... лишь горько вздохнула.
Но старшая - не примирилась, развернулась и завиляла задом и бед-рами, нехорошо залезая каблуками за границы тропинки.
Возвращались вдвоем: мать и младшая дочь; старшая, со слов води-теля, уехала на частнике.
Скандальным оказался их первый семейный вечер без отца, но Ольга Липатьевна осталась чрезвычайно довольной: что там ни говори, Анна - правильный ее выбор, Анна - надежная их семейная опора; и умница Чер-нов того же мнения, и сам глава семейства Егор одобрил бы ее решение, несомненно.

Еще одна ночь прошелестела заоконной листвой для каждого в от-дельной своей комнате, - для Зинули же - сдвоенно, на противоположном конце деревни: для нее - с мужем, и для детишек - через глухую стенку. Зинуля подоткнула горячим своим телом холодного Николая под ноги ков-рового оленя, стыдливо отвернувшего рогатую морду от того, что могло происходить под самым его носом. Но сегодня, уставшая и разбитая днев-ными новостями, она навешивала на соленое ухо мужа лишь отдельные от-рывки, но объединенные общей практической философией: жить с богатым что с рогатым, - "... ой - не поделят, ой - передерутся..." - переме-жала она их одним припевом. Николай слушал ее, слушал, и окончательно смыкая все четыре глаза, упокоил мысль свою на строках в Писании, где говорилось о доме, разделенном изнутри, - "... не-е-е, такой дом не устоит..."
Какой он умный, Николай, от природы - умный; сельская восьмилетка - все университеты, но как с ним легко, удобно и хорошо... Она послуш-но, в последний раз, зевнула: "Ты с утречка-то трех цыпляток заруби, послаще выбери, порадуем благодетелей-то... При богатеньких-то хорошо быть дурочкой: не вижу, не слышу... страсти-мордасти..."

Утром, мать с младшей дочкой, выбрали крепкий чай с травами: "по-зинульски..."; Женя Чернов уехал домой еще накануне вечером, - как-то ему там?..
Анна вдохнула ароматного парка, откинулась на спинку стула, про-ехалась указательным пальчиком по золотой каемке чашки, сощурив глаза, как бы вслушиваясь в тонкую, восточную песнь фарфора. Задумчиво вплела в ее звуки (что поделать?) совсем прозаические слова: "Нехорошо полу-чилось с Катей... Я все думала: дать ей гарантийное письмо, заверенное нотариусом, - половина - ее, незыблемо, и она вольна ею распоряжаться по своему усмотрению, но с момента, обговоренного всеобщим нашим со-гласием. Как ты думашь?" "Я не думаю, я знаю, - и потому мать возрази-ла быстро и убежденно, - некоторые товарищи охмурят ее тут же, не ус-пеем и глазом моргнуть!" "Имеешь в виду мужа?" - продолжила дочь. Мать нетерпеливо выбросила вверх руку, пальцы, ногти и все лишнее, что мог-ло бы на них налипнуть, неприятное, - и все это: без слов, - разве мо-гущих чего-либо к тому добавить. "Яков Наумович?.." - впрочем, Анна и сама бы могла бы ответить на этот вопрос утвердительно, и тоже без лишних слов, - вздохнула.
Поднимаясь из-за стола, мать меняла тему разговора: "А не прогу-ляться ли нам лучше по лесу, видишь? - она махнула рукой в сторону ок-на, - лето наше последнее: бабское - как бы сказал сейчас твой отец".
... Несколько дней кряду хозяйничал в округе ветер; там, где де-ревья стояли стенкой, там еще держались листья, - они, деревья эти, еще живые, переодевшиеся в новые, цветные наряды; одинокие же, на по-лянках - уже голые, - но и они... живые, - они уснули первыми, и вес-ной проснутся - первыми, и будут первыми обласканы солнышком...
Впрочем, люди, в отличие от деревьев, всегда голы и одиноки, - и не будучи первыми, и на любом месте, и в любое время года.
И эти общие для них мысли (они и раньше совершали подобные про-гулки), были присущи и каждой из них в отдельности, потому что они - люди...
Исходя из этой общности?.. и обратилась, неожиданно, Ольга Ли-патьевна к... самой себе словами дочери: "Ты уже спала с ним?" Она-то все думала о мальчишечке?.. она - ужаснулась себе - чужой!.. но дочь, отнеся вопрос на счет Ленечки, сама превратилась еще в один багряный, но удивительно - спокойный листик: "Два, или три раза, - она предпочла не отнекиваться, - не помню..."
"Ну и нравы!.." - обреченно (или облегченно?) выдохнула мать.
"Папа все просил быть с ним поласковей, а я... - испуганно спо-хватилась, - нет-нет, папа не просил так, я сама перестаралась, после вечеринок..."
Там и сям тропинку перебегали холмики из листьев: группами, зага-дочными, что-то сокрывающими в своих толщах, - очень хотелось пошеве-лить их носками: может быть и выскочит кто оттуда - смешной и добрый, гномиком из рекламного ролика, а если - там гидра ползучая, длинная, шипящая... или еще того хуже - самодельная пехотная мина от юного тер-рориста, обкатывающего первые свои навыки вдали от шума городского?..
Все же интересно: кому из них принадлежала первая половина мысли, а кому вторая?..
Дочь выбрала самый крупный, самый золотой, самый загадочный буго-рок и с силой, равной полному весу (а она за последний год очень по-правилась: молния на старой курточке так и не смогла преодолеть ее грудной волны), прошила его туфельной шпилькой; прислушались обе, одна испуганно; тишина... Опершись спиной о сосну, Анна высоко подняла ногу для обозрения с восхищением: "Каков каблук, а?.. Правильно говорят ум-ные люди: не надо ничего придумывать, подсматривай у природы, копируй, и вот она - каблучная мода двадцать первого века..." "И я говорю, - в развороченной кучке мать тоже нашла что-то для себя интересненькое (червячка что ли?...), но ненадолго, через каблучок быстренько пере-местилась на дорогое личико, - ты у нас самая умная, и самая краси-вая!"
Под такое настроение и доверилась дочь матери целиком и полно-стью.
В Англии у нее есть друг Джим: бойфрэнд! Папашка у него - амери-канский миллионер, классный такой дядечка (они встречались с ним на приеме в посольстве), метит в сенаторы. Джим постоянно намекает ей на супружество после окончания университета, но она не очень-то ему дове-ряет, уж очень избалован...
"А как же Ленечка?" - насторожилась мать.
А Ленечка - тупой, для него экзамены - землетрясение, к тому же пристрастился к виски, догадывается, конечно, но ей, теперь уж - точ-но! - наплевать.
"А - Джим?"
А Джима она убедила, что Ленечка - агент федеральной службы, при-ставленный следить за каждым ее шагом, доносить в Москву. Простофиля Джим вычитал для него на чистейшем русском - "денщик!" - и, строжайшим образом соблюдал конспирацию при встречах, - умора, да и только...
"Ты и с ним спишь?" - с опаской спросила мать. "Конечно", - за-просто ответила дочь.
Это ее легкое, скользящее "конечно" разволновали Ольгу Липатьевну пуще другой информации потому, что... потому что оно могло каким-то, пусть и самым невероятным образом, коснуться ее мальчишечки; она - мать, как бы в будущем (в не таком уж и далеком!) задает подобный во-прос дочери в связи с ним, и та запросто растерзывает ей сердце, - од-ним словом, только одним словом: "конечно".
"Я этого не выдержу!" - признается она вслух. Но дочь относит ее фразу совсем на другой счет, она подходит к матери сзади, крепко при-жимается к плечу: "Заберу тебя с собой, в Калифорнию, будешь купаться в бассейне, когда заблагорассудится, ты ведь любишь воду, я знаю..." "Многого ты не знаешь, - мать подтягивает правый рукав кверху, чтобы посмотреть на часики, которых нет, - не можешь знать!" Дочь обращается к своим: "Знаю, начало третьего..." Мать задохнулась... "Что это со мной? - остужает она себя разумным доводом, - в родной дочери увидела соперницу, к тому же без причины", - но вслух построжела: "Я пойду, а ты еще погуляй часика два!" Но дочь возразила: "Я с тобой..." "Нет! - оборвала ее мать, - погуляй!.. какая бледная после Лондона..." "Мама, - дочь, к счастью, находила ее речь прямой, - у меня просьба: дай ма-шину сгонять в Москву".
Ситуация (а к одному счастью присовокупилось и другое) разреша-лась сама собой; Ольга Липатьевна удачно проглотила радостный вдох: "Бери - бери! Но только быстро, чтобы одна нога там..." - (с другой она могла и не торопиться), - а я еще тогда погуляю," - понятно должно быть всем, что двоим им на одной машине не разминуться, и мать - усту-пала любимой дочери.
Дочь удалялась - упруго; мать напрягла свои ноги подобно и... по-чувствовала ноющее возражение в коленях, ее удел - мягкий, стелющийся ход - очень женственный, что ни говори, но в каждом возрасте есть свои прелести, особенно у дам ее возраста; она сумеет быть мягкой и подат-ливой; будучи юной, она ценила в мужчинах и крутизну бицепсов, и ка-менную твердость в характере, которых и нашла в Егоре с избытком, но сегодня ей хотелось противоположного: окунуться - в розовую нежность, в юную пластичность, не успевших поблекнуть, огрубеть под спудом бес-пощадного времени.
"Мальчишечка - всего лишь плод твоего голодного воображения, - возразил ей ее разум - ну и пусть!.." - возразила она ему. Она будет хитра и коварна: она распалит его страсть, распалит, и... уступит, как бы нечаянно... Вот она коснулась трепетного сосудика над его ключицей и... чуть было сама не потеряла своего сознания, - вовремя очнулась, - что же будет с ней въяви?.. уму непостижимо... А вот к ее настоящей ключице сверху уже пробирался настоящий холодок страха. "Боже! - взмо-лилась она, - не попусти случайной встречи дочери с мальчишечкой, - убыстрила шаги, побежала, отстукивая сердцем лишние знаки препинания, - пусть, она, уедет, сначала, а, потом, заявится, он..."
А он не заявился вовсе: не в шесть часов вечера, не в семь; она, отшвырнув шляпку с вуалеткой в угол комнаты, выбежала на лестницу: "Зинуля! - к счастью, Зинуля появилась в двери вначале широченной сво-ей задницей с пропеллером от передника (к счастью потому, что Ольга Липатьевна не знала, чем продолжить истерическое свое начало: не от-кровением же?..), но и с растопыренными пятернями в мучных перчатках-подсказках, - я тебя сколько раз просила о пельменях, почему?.." А Зи-нуля растянулась глупой своей, красной рожей: "Так я предложила, Аня сказала вернусь, тогда... Баранинки добавила, вку-у-сно!.." "Ты должна знать, - Ольга Липатьевна аж стукнула возмущенным кулаком о перила, - я ненавижу баранину!" "А у меня есть и без баранины, с телятиной", - Зинуля опускала руки по швам, начертая белые, генеральские лампасы, что не предвещало ничего хорошего и с ее стороны. "Зинуля!" - еще раз взвизгнула Ольга Липатьевна и, хлопнув дверью, разрыдалась громко, взывая всех к "пожалению", - но Зинуля не поднялась к ней, - знать, и она обиделась взаправду, как и Ольга Липатьевна на самою себя. Подошед к зеркалу, Ольга Липатьевна отхлестала себя по щекам, по щекам...
Где-то за серединой ночи тявкнул пес, пропели ворота, под напором фар вспыхнули занавески, быстро побежали из одного угла комнаты в дру-гой серые человечки, да угасли - вместе, зашуршала галька, хлопнула дверца, поворчали шпильки, да утихли - дружно; и опять - она в полном своем одиночестве...
Нет, немилостиво с ее стороны - просто забыть мальчишку - маль-чишку-мерзавца, - возомнившего из себя нечто знатное, нет - он должен валяться в ее ногах, молить о пощаде, и тогда уж она сможет проявить себя "всамделишно" милостивой: просто указать ему на заслуженное место и... забыть.

2

Яков Наумович всегда сидел за рулем сам (даже - слегка подвыпив-шим); по правую руку от него - родная его кровиночка: единственная на всей земле, желанная...
Но сегодня Якову Наумовичу не очень-то и веселилось, потому что сыпались на него в последнее время одни только неприятности; жаль, но и приезд сына не привносил облегчения; по всему видно было - не справ-лялся он с возложенной на него задачей, жаль, потому что все, что де-лалось отцом, - делалось для его будущего, а он - сын, кажется, и не понимал всей серьезности момента и смотрел на мир какими-то тусклыми, равнодушными глазами. А при таком настроении - на положительный ре-зультат нечего было рассчитывать, - жаль...
Яков Наумович вез сына в обыкновенную, трехкомнатную, московскую квартиру, что тоже - жаль, но пока...
Он - Яков Наумович, в отдельной деревне, строил дом (не чета Его-рову!), - умно строил - не подкопаешься: через подставного хозяина - капитана первого ранга в отставке - дальнего своего родственника по жениной линии - бобыля без предков и наследников, - порядочного (не один раз проверенного) человечка, любящего вкусно поесть и попить вин-ца в меру. Этот муж исправно получал переводы из Израиля, как бы от родных Беллочки, и воплощал в жизнь грандиозный проект с бассейном, теннисным кортом, бильярдом и... всем прочим, что округлялось в одно понятие - достойная!.. жизнь. Комар носа не подточит - если бы не еще одна преждевременная проблема, свалившаяся на голову Якова Наумовича: капитан серьезно заболел, готовился (вот-вот!) отдать Богу душу, а сам настоящий хозяин носа своего туда открыто не показывал, чтобы уж точно не подточили...
Необходимые наследственному случаю документы оформлены были заго-дя, но досрочное их вступление в силу меняло общие планы и могло гро-зить (как часто бывает в подобных ситуациях) непредсказуемыми послед-ствиями.
Эх! Если бы Ленечка имел отцовский стержень, но... что поделать - уродился он в маму Беллочку...
Дома, отец силой вынул из рук сына бутылку виски, растревоженно: "Пристрастился?.." "Да нет, - промычал сынок, - скучно что-то..."
Не избегать же серьезного разговора с ним, и потому Яков Наумович спросил прямо, без обиняков: "Ты спал с ней?.. Что-то не заметил я привязанности". "Было дело, - сын не менял простоквашной интонации в голосе, - но знаешь, у меня тоже нету спортивного к ней интереса... с виду вроде... а так - ни рыба ни мясо, - и это безрадостное свое "то-же" сынок раскрыл далее сам, без наводящих вопросов, - якшается с од-ним америкашкой, думает, не вижу, с футболистом; папаша миллиардер, не последний человек в Штатах; думаю, у нее совсем другие виды на житель-ство".
Отец призадумался - серьезно и, сам разлил виски в рюмки: "Ну что ж, с приездом, сынок!"
Выпили, выпили еще по одной, и еще; отец глазами, глазами зашеве-лил сына во внутреннем его состоянии, и рукой за плечи, и предложил подумать вместе, и, - вдруг - так весело, каково происходило с ним в редчайших случаях. "Не все потеряно, - он перепрыгнул сухой рукой с его плеча на ухо, затрепал ощутительно, - ты только слушайся меня вни-мательно, еще не было такого, чтобы папа твой не нашел выхода... как тебе Катерина?"
Сын отстранился, чтобы прогнать между лицами какую-то очень мед-ленную, прозрачную муху(?): "Не понял..." И тот снова предложил ему подумать вместе, излагая мужицкое свое видение женских ее прелестей, - тонкие ноги с легким изгибом, указующие на сексуальную озабоченность, широкие, крутые бедра, высокая грудь - голодные за таким мужем, жадню-щие глаза, нервные губы, готовые ломаться в истерике при грамотном к ней прикосновении. "Я научу! - с азартом захлебывался отец, - она сла-ба на передок, знаю!" "Я сам умею!" - обиделся сын. "Вот и хорошо, вот и хорошо! - радостно согласился отец, - вместе мы их одолеем, вот уви-дишь..."
Утром растормошил сына: "Приведи себя в порядок, я распоряжусь, чтобы здесь накрыли стол из ресторана, после пяти часов ни шагу из до-ма, будут гости, ты меня понял? - Сын рассеянно что-то понял, чего-то не понял, но если надо, он сосредоточится, и они тогда созвонятся. - Не пей! - испортишь все дело," - потребовал отец.
С девяти часов до одиннадцати Яков Наумович, запершись в кабине, готовил единственную бумагу, быть может, самую главную в своей жизни, - но этот мертвый листок с ничего не значащими буквами предстояло еще оживить силой его таланта и жизненного опыта.
В приемной президента компании Яков Наумович складно примостился на уголок стула напротив двери с крупно выпендривающейся табличкой: "... Екатерина Егоровна... ..." - столбиком в три строчки; он же на-глядно вышептывал только вторую, где имя и отчество, отчего старушка-секретарша бледнела и круглила глазки, мол, такое с ней впервые в жиз-ни, - но ему-то того и надо было. "Узнайте пожалуйста, - сказал он но-вым, учтивым голосом, - не примет ли меня Екатерина Егоровна по очень важному, неотложному делу?"
Старушка споткнулась на обе ноги, не сразу нащупала дверную руч-ку, а когда вошла, то плотненько отделилась от него дверью, - но ему-то того и надо было.
"Там! - пролепетала старушка хозяйке кабинета, - Яков Наумович (надо отдать ей должное: она всегда была корректной к сотрудникам, не-взирая на лица), просит о немедленной встрече и... так несвойствен-но... что мне страшно..." "Да-а? - протянула хозяйка, - какие ново-сти... ногу что ли сломал в прошлый раз?" Секретарша добросовестно на-прягла бровные дуги: как бы пробежалась туда (в приемную!) и обратно: "Гипса я не заметила". "Ха! Ждите! - Екатерина Егоровна прогнулась в спинке, потянулась, пронизывая воздух трепещущими вишневыми ноготками, - у такого хорька заметишь... знаете, все домашние животные приручи-лись, но хорек!.. так и остался диким, невоспитанным животным! - еще слаще, со жмурками, потянулась кверху, - жареным запахло, прискакал, скажите ему, что приму после обеда, некогда мне!" Старушка испуганно сжалась в комочек, словно огромная сосулька уже сорвалась с крыши - неминуемо в макушку, и так показательно, что и сама хозяйка спохвати-лась: не переборщила ли? - "... ладно, пусть войдет..."
Яков Наумович осторожно прикрыл за собой дверь, вытянулся, прижи-мая папку к пряжке ремня под распахнутым пиджаком; сиреневая рубашка на нем отливала первозданной свежестью, но галстук...
"Можно?" - самым кротким образом выразил он себя.
"Чем могу быть полезной?" - Екатерина Егоровна двумя парными зыр-ками прибила его к стенке в четырех местах, а он... со смирением в по-тупленном взоре принял это свое распятие: поделом...
"Екатерина Егоровна, - продолжил он вкрадчивым голосом, - по-звольте еще раз принести вам искреннее мое соболезнование по поводу безвременной кончины любимого отца, - (она поморщилась именно в том месте, где и должна была покривляться), - и я, верный его служка, быть может, это кому-то и не нравилось, присягаю теперь вам на закон-ном основании как единственной наследнице, опытной и сведущей в нашем деле, ибо только вы сможете уверенно проводить наш общий корабль между коварными рифами в мировом океане предпринимательства и бизнеса..."
Лихо, конечно, он закручивал, но видел, что сеял семена в подго-товленную почву.
"Можно без лирики? - утомленно возразила она, - ближе к делу..."
И он с готовностью закруглился в первой части своего выступления: "Как прикажете! Скажу лишь, что всегда, в любом вопросе, в любое время суток можете на меня положиться, как и наш драгоценный Егор Тимофее-вич! - и тут же, переходя к конкретному, стал медленно, на вытянутых руках, раскрывать папку, - сработало, - она пригласила его к столу. И он изложил ей суть подготовленного документа, с некоторыми своими лич-ными комментариями.
Ольга Липатьевна выразила желание видеть старшим кассиром подмос-ковных предприятий фирмы жену известного Василия Степунка, и не было бы в том ничего страшного, если бы не специфика работы в современных условиях. "Черный нал" - столь значителен, а риск - неизбежен, что речь идет не только о благонадежности нового человека, но и о неза-урядном уме, в каковом он, Яков Наумович, очень сомневается. Как бы потом не пришлось охать да ахать, да умничать задним числом. Поэтому, зная неуступчивость Ольги Липатьевны, он, Яков Наумович, и предлагает подчинить нового кассира непосредственно Екатерине Егоровне, с полной, личной ей, подотчетностью. И лишь только в таком случае он, Яков Нау-мович, будет спать спокойно, потому что дело окажется в надежных, опытных руках.
Верхом, но подобострастно, проехался он ладонью на документе к противоположному краю зеленого сукна; Екатерина Егоровна внимательно вчиталась; задумчиво спросила: "А где виза Чернова?"
Что ж, и к такому вопросу был готов Яков Наумович, и убежденный ответ его заключался в следующем.
Документ этот еще - не приказ, а всего лишь - проект, а сама Ека-терина Егоровна уже не зам, а - президент, и потому негоже ей с кем бы то ни было разводить советы; Чернову же поручено отвечать за юридиче-скую чистоту оформления. А она может отчеркнуть уголок бумаги своим красивым почерком: "В приказ!" - и поставить подпись.
Она - так и сделала...
Уходя мелкими шажками, Яков Наумович развернулся на середине пу-ти: "Простите, я за неотложными делами чуть не забыл самого главного".
Отметил, что на сей раз хозяйка кабинета смотрела на него добро-желательно и даже с некоторым интересом.
Сыночек его - Ленечка... Весь вечер только и говорил о Екатерине Егоровне, и просил отца пригласить ее на ужин... при свечах... он при-вез из Лондона нечто такое, что требует соответствующей духу интимной обстановки, иной - чем вчера: в момент очень некрасивых поцелуев Анны и Чернова...
Екатерина сжатием отбелила губы, насквозь прожгла зеленый стол красными искрами из глазных головешек; он, Яков Наумович, действовал топором, - но хирургически точно, словно скальпелем; после работы он - будет ждать ее у подъезда в кабине автомобиля; и далее - он ретировал-ся вовремя, прежде чем она открыла рот, - "блюдо" должно дозреть при "выключенном огне".
И второе "блюдо", - когда он молча положил проект перед чернов-ской, переоцененной "тыквой", задавленной пухлыми папками; он исчез в туалете, чтобы через дверную щель, с удовольствием, щекой, ощутить ве-терок от несущегося мимо снаряда из Чернова; и не надо Якову Наумовичу проходить сквозь стены, чтобы быть свидетелем последующих приключений в кабинете против президентского.
Евгений ворвался по привычке, но - Катерина сразу же остановила его холодным металлом в голосе: "Почему без стука, Евгений Павлович? Прошу выд-ти, и ждать, когда вас пригласят!"
Позже он войдет тихоньким, но загорячится по-прежнему, - что так нельзя, что воля Ольги Липатьевны совсем другая, что лучше отложить вопрос до ее вступления в должность, которое уже не за горами... А она в жесткой форме укажет ему на его "крестьянско-никчемное" место и по-требует подготовить приказ к шестнадцати часам сего дня. А он созво-нится с Ольгой Липатьевной и (побитой собакой в зубах) принесет ей со-всем другое... в котором, он сам назначается вице-президентом, в кото-ром кассирша подчиняется ему, да и вся коммерческая деятельность фир-мы, за исключением поставок угля, и еще чего-то...
Екатерина Егоровна сделает длинное ударение на звонко-шипящей па-ре звуков: "Да пошел ты, в ЖО-пу!" - и вылетит из ненавистного офиса на улицу, и бросит себя на сидение рядом с Яковым Наумовичем, и нико-гда не узнает, что пока играла она с юристом в кошки-мышки, он, Яков Наумович, уже переиначил ее судьбу по-своему.

Он позвонил в бухгалтерию и затребовал к себе Мариночку.
Разложив на столе рекламные проспекты коттеджей в ближнем Подмос-ковье, он поглаживал их ладонями, вкусно причмокивал: "Ой хороши! Ка-ковы, а?" Он обращался к ней с риторическими вопросом, - была у него такая скверная привычка, - поэтому Мариночка равнодушно вздохнула: "Хорош квас! Да не про нас!" "А вот и про вас! - Яков Наумович растер между ладонями что-то уж совсем невероятное, - не угадала, выбирай!"
О жадности его Мариночка судила не понаслышке, - поэтому ткнула пальцем в первый попавшийся, самый дорогой?.. отчего Яков Наумович се-рьезно взгрустнул... но ненадолго, ненадолго... "Твой! - он с уверен-ной силой стукнул ладонью по столу, поверх проспекта, словно ставя на нем гарантийную печать, - твой!" На что она хихикнула: "Ой!.. - подтя-гивая юбку кверху, - двери закрой!" Яков Наумович искренно вознегодо-вал: "Дурочка!.. Если говорю, твой - значит твой!"
Мариночка, ввиду нового, необычного поведения патрона, совсем уж было растерялась, - "... всплакнуть что ли?.." - подумала она, - (ко-зырной приемчик этот защищал ее в самых безнадежных ситуациях, от под-выпивших - точно), - но он был трезв, как стеклышко, и она кокетливо пролепетала: "Спасибо..." - чтобы уж отвязаться, но тот проупорство-вал: "Твой! - и, наконец-то, в последующем, стал походить на самого себя, - но сама понимаешь, и прыщ за так не вскочит, заработаешь, твой!.. ты мое слово знаешь..." И взаправду, слов своих он на ветер не бросал, но такой подарочек отработать? - "... килером что ли, как Его-ра Тимофеевича? - ужаснулась она, - ни за что! никогда!.."
Но Яков Наумович уже переходил к существу дела: "Знаю о твоих шашнях с долговязым (долговязый - муж Екатерины), - Мариночка встряла своим, конфузливым: "Ну что вы?.. для тебя старалась!" - Молодец! - ("сам молодец!"

одним словом слизнул с нее все опасные переживания, - но этого мало, необходимо женить его на себе и... сегодня же!.."
Патрон умел читать чужие мысли... но... сегодня же?..
Он сам, сегодня, показался ей чрезмерно реактивным. И... потом последствия... самые непредсказуемые, - если самого Егора Тимофеевича прихлопнули безнаказанно, то ее - букашку... но... такой домик!.. да еще за осуществление несбыточной мечты; волшебство! маму ее - хватит инфаркт; отец ее - опоит три деревни в Калужской губернии: одну - в которой она родилась, две других - на общей шоссейной ниточке... "Вау! - вскрикнула она по-английски, но по-русски подтянула шепотом, - а к чему такая спешка?" "За спешку и домик!" - Яков Наумович взвесил пред-ложение на ручных своих весах; убедительные тонны получились, многие тонны, - и никаких осечек! поняла?.." "А с клафелином можно, - робко уточнила она, - немножко?"
"Ох уж эта человеческая глупость, - Яков Наумович постарался со-крыть на лице некоторые свои размышления, - отравит дурочка, переста-рается, а потом доказывай каждому дебилу, что ты не верблюд, что не имел ты к подобной инициативе никакого отношения", - и вслух промол-чал, потому что этого не слышал.
"Меня за это уволят, - упала он голосом, но и тут же взбодрилась, - так и так не работать, но тут - с домиком!"
"Умница!" - закруглился Яков Наумович, поцеловав ее в щечку, и последнее его слово на сей раз верно отобразило внутреннюю его правду.

Ленечка - не подкачал: распахнул дверь совершенно свеженьким огурчиком, удачно пересыпавшим английскими "семечками" общую в своем лице учтивость; он изящно изгибался в пояснице, в локтях, в коленях, подхватывая ее пальто, шарфик, сумочку; совершенно не подготовленный, он ловко переместил бархатный футлярчик из рук Якова Наумовича во внутренний карман своего безукоризненного пиджака, и даже подошвы ту-фель шуршали под ним не просто так: ведущими "там-тамами" они поддер-живали музыкальный, таинственный ритм священного его действа.
И носорог бы с толстой кожей своей призадумался бы...
После первого тоста на английском языке Ленечка, стукнув себя по лбу, исчез, и через мгновение объявился с роскошным букетом роз, - га-лантно окунув гостью в темно-вишневую волну, он, талантливо поймав верхний пик насыщения ее восторгом, предложил второй - на русском язы-ке - за женскую долю, но... в хрустальном ("фу-ты!.. - он хотел ска-зать - в бриллиантовом обрамлении"

; он переместился за спину к ней, и проплывая под ее носиком бархатной лодочкой, ловко обнажил трюмчик, пропуская сквозь пальцы изумительное колье из навечно переплавленных друг в друге сердец (как он ловко раскрыл тайну творчества неизвестно-го ювелира!): бриллиантовых. Екатерина Егоровна (Катерина!) просто ли-шилась дыхания, а он самым нежнейшим образом, подтянув ее вверх за плечики, представил - послушную зеркалу, что напротив - во весь рост в темном платье с декольте, давно, давно!.. ожидавшем равной жертвы; умом непостижимая гармония...
Замкнув замочек на лебединой шее, Ленечка нечаянно коснулся рукой ее бедра-крыла, у Катерины подкосились ноги.
После - третьего тоста, Ленечка специальной ложечкой, и опять же очень ловко, выудил устрицу из ее логова, отпустил к себе в рот и, проглатывая, остеклянил глаза восторгом, - прислушался к ее невесомому падению в пищеводе и по достижению дна, стукнул ложечкой о край хру-стального бокала, на что тот немедленно откликнулся торжествующим ко-локолом: свершилось!..
Катерина сглотнула слюну, пролепетала с жаром: "И я так хочу!"
Ленечка взял наизготовку, но Яков Наумович успел вовремя поднять-ся: "Молодежь меня простит, а у меня дела..."
Что-то он замешкался на кухне, в прихожей, долго не мог нащупать в кармане нужных ключей, как услышал в дальней комнате натуральный, беззастенчивый вой изголодавшейся самки, перемежавшийся (если вне кон-текста) с нечеловеческим криком: "Еще хочу так, еще!.."
Отец бесшумно прикрыл за собой входную дверь, радостно поругивая себя за вчерашнюю несправедливую оценку своей кровиночки, за свои чрезмерные сомнения...
Мелкий крапал дождик; за ветровым стеклом, и в зеркалах - Москва миражная: без прямых линий, углов, размазанная всеми цветами радуги, под гнетом свинцовых туч, без единой звездочки; Яков Наумович вставил ключ в замок зажигания, повернул, щелкнул двумя-тремя клавишами; про-бежался "дворник", смахнув желтый лист, Москва распрямилась, обрела строгие очертания, но на фоне все того же серого неуюта, присущего ей и во все времена исторические, и в любое время года; в ногах - потяну-ло теплом: чужим, но приятным.
Яков Наумович тронулся и усмехнулся: куда?.. - он бомж на целую ночь, - ну не в гостиницу же подаваться... За городом - капитан, вонял нестерпимо, у Мариночки - Долговязый (кстати, она должна! справиться, вероятность иного разворачивания событий пресекалась им в корне), три его шестнадцати этажных элитных дома... еще одна преждевременная го-ловная боль: они его - наполовину - пока... пока... нет, что ни гово-ри, а Ленечка - молоток, за один вечер, и такой успех, - "... а ты, Егор, дурачок, - ну а эти мысли свои он не мог не обернуть в звук, по-тому что они были справедливыми, - сколько раз тебя предупреждал, по-осторожней будь с угольком-то, к нему такие силы присосались, та-а-акие!.. у них твои фээсбэшники в шестерках, они-то и убрали тебя, сам знаешь, вот и расскажи всем... как?.. не знаю, твоя это задача, толь-ко я здесь ни при чем, а догадки мои при мне останутся, за тобой мне спешить незачем..." - далее его мысли, предусмотрительно, снова лиши-лись звука, - пусть, пусть Ольга Липатьевна прибирает все к рукам, а наша задача, чтобы Катерина оставалась живой и целехонькой, и столько, сколько нам, с Ленечкой, понадобится...
Москва пролетала мимо окон, - но скоростного режима в пределах городской черты не нарушала; "хрен" в гаишной форме под фонарем - аж!- изогнулся и сощурился, - да только придраться ему не к чему, - "...во! и честь отдал! на всякий случай, ну молодец! - Яков Наумович торжест-вующее ударил ладонями о баранку, - Россия!.. мать твою, одним сло-вом!.."
Хорошее у него складывалось настроение, и потому он позволил при-тормозить себе на излете Ленинградского шоссе, - зачем?.. а так, для живого человеческого общения; опустил стекло; подлетела "мамочка": "Чего изволите?.." "Плачу вдвойне! - сфамильярничал Яков Наумович, - праздник у меня, но чтоб почище и посвежее, понятно излагаю?" "Мамоч-ка", поочередно, напрягла оба полушария, отчего закачалась ушками: "Вижу, клиент солидный, - цокнула языком, - есть свежачок! но только для вас, и без фокусов, договорились?" "Обижаешь! - Яков Наумович не выходил из схваченного тона, - как в аптеке!"
Потом, когда он в своей памяти наткнется на эту самую "аптеку", - и не находя в окрестностях ее: откуда, и почему она вдруг подплелась под его язык, - будет хохотать до слез, и будет то не менее десятка раз.
"Свежачок" мягко опустил грушевую попу на сиденье, сомкнутые ко-лени подтянул к груди, перенес в салон, распрямил, не до конца, сохра-няя нежную округлость над очень коротенькой блестящей юбкой. Черный лаковый цвет курточки оттенял собой - и белокурую пышность, и матовую бледность, и крутую рельефность, и... рубиновость губных шторок под небесной (доверчивой?) голубизной в двух экземплярах.
"Поехали", - голубиный голосок прервал его перечисления, на том, что пока еще стеснялось молнией.
"Зовут как?" - спросил он. "Россина..." "Надо же, - подумал он, - прямо-таки вписалась в контекст моих рассуждений, а вслух произнес, Россина - Россия?" "Да уж", - согласилась она. "Откуда приехала?" "Ох уж эти мне разговоры, - в голосе ее устало зазвучали капризные нотки, - да откуда, да почему, - магнитами втянула его глаза в свои, - нови-чок?.. жена турнула?.. замуж не пойду... работа у меня такая... все! - закруглилась, - ближе к телу давай!"
"Пересядем - предложил он; на заднем сидении раскрыл крышку бара, - коньяк, вино, водку?" "Бурбон!" - потребовала она. "Понятно! кассет обсмотрелась..."
"Дядечка! - она нащупала на уровне пупка его пиджачную пуговицу, покрутила, - ты не представляешь, как тебе подфартило, - наклонилась, жаром полыхнула в ухо, - случай тебя подставил, а так я работаю в гос-тинице, на первой линии, - запустила пальчики под пряжку, - правитель-ство, дума, крупный бизнес", - больно куснула мочку уха, и... там в паху - еще больней; Яков Наумович беспомощно дернулся и, вдруг, почув-ствовал там такой прилив молодых сил, такую упругость, что... что... что с невероятным трудом сумел взять себя в руки, при этом - тяжело дыша... "Ну ты даешь - Россия!" - выдавил он из себя.
Она допила рюмку, жестом потребовала еще, опережая сомнения: "Не боись, дядечка, я девушка чистая, на первой линии с этим строго, га-рантия полная".
"Ну нет, конечно, нет, - его не проведешь, - знаем мы ваши гаран-тии".
... но, он же молчал, а она - отвечала (колдунья?..): "Ну как знаешь, - носиком втянула воздуха от панели с оранжевыми цифрами, - только ты заплатил за час, а уже второй пошел..."
А ему, именно с ней, и захотелось поговорить, жаль, что за день-ги, хотелось - по душам, как в поезде дальнего следования: "Хочешь - улетим в Штаты, в Нью-Йорк..."
Она не дослушала, оборвала его песню где-то над Атлантическим океаном - тяжелым вздохом: "Клинический случай!.. ну что за день..." "Нет, ты послушай!" - он властно схватил ее за руку: мол, мой Бурбон - меня и слушай! А она безо всяких "молов" царапнула его клешню острым коготком: "Дядечка! Ты меня не понял! Моя цена - тыща баксов в сутки! Пощитай! Тридцать дней - тридцать тысяч, на двенадцать месяцев в году - почти четыреста баксов, тысяч, понимаешь ты?.. тысяч!"
Яков Наумович ошалевал без притворства: "Да, за такие деньги я всю Россию скуплю!" "Скупили уже, - она неприязненно оттолкнулась от него, - такие!.. с французскими шнобелями, - и... зашипела гадюкой ядовитой, - а я баба рязанская, спидная, а ты со мной из одного стака-на лакал! и куда ты теперь с миллионами своими, понял?.. гони еще за один час!"
Что-то "дружеское" внутри Якова Наумовича не дало выхода справед-ливому гневу (за его-то доброту и такое!..), и вовремя надоумило, все же, расплатиться, - и как вовремя, как вовремя! Потому что стоило ей только поднять руку кверху, как из сплошной ночи отделился джип, от-крывая перед ней дверцу.
За ними следили.
"Слава Богу! - Яков Наумович рукавом стряхнул крупные (конечно - крупные!) капли со лба, - легко отделался..."
Гаишный пост объехал закоулками потому, что... - "... умом России не понять..."
Все тот же накрапывал дождь; за ветровым стеклом, и в зеркалах - все та же Москва миражная: без прямых линий, углов, размазанная всеми цветами радуги, под гнетом свинцовых туч, без единой звездочки; но по-явились и новые ощущения: он, Яков Наумович - бомж - настоящий, и не на одну ночь, а на всю жизнь, если они с Ленечкой здесь останутся.
Пробежался по стеклу "дворник"; впереди, в радужных лучах, про-явилась цель ясная с вполне конкретными очертаниями: Анна выходит за-муж за сына миллиардера, Ленечка женится на Катерине, и они вместе с родителями уезжают в Америку. Там, в Американской дали, Яков Наумович разглядел четырех внуков: по два с каждой стороны, - что ж, там он не будет возражать против такого равенства, - но пока... он нечаянно, на-толкнулся на тень собственного тревожного носа в зеркале. Включив свет в салоне, приблизился к усикам, всмотрелся и, нервно вырвав носовой платок из кармана заработал остервенелыми круговыми движениями, чтобы затереть до смерти любого микроба, запутавшегося между волосков; за-тем, смочив платок в водке, затер местечко над губой до горелого прив-куса; затем набрал водки в рот, закинул голову, прокипятил его возду-хом, чтобы кавитацией, кавитацией! прикончить любого, застрявшего меж-ду зубами; затем - выплюнул, и послал следом и платок, и ту рюмку, с алой дужкой, хваля себя за то, что пригубливал-то он с противоположной стороны.
А приговорил-то он ее (ее!.. грушевую задницу!) к высшей мере на-казания: к расстрелу крупной, "соленой" дробью: "Ну и сучка же ты, Россина, ну и сучка!.."

"Кто там?.." - "Открывай!.."
Анна просквозила дверь, повисла на шее Катерины, застрочила чапа-евской пулеметчицей про то, как сбились с ног, разыскивая ее и Димку, и прошедшей ночью, и весь последующий день; думали - в аварии, может, помощь нужна, - и, наконец-то! жива, здорова, ну... чуточку бледнее обычного, но - ей к лицу...
Одна - постарше и повыше, другая - помладше и пошире, одна - в химической завивке, другая - в короткой стрижке, одна - в джинсах, в спортивной куртке, другая - в голубом, махровом халате; в шлепанцах - в белых кроссовках; в восторженном вихре - в матовой меланхолии, но - вместе они - одно целое: родные сестры - по мнению Анны, но Екатерина могла придерживаться и несколько другого мнения, ввиду событий, про-изошедших накануне на кладбище.
В большой комнате Катерина сливалась на одной ноге с обоями в ро-зах, скептически, исподлобья посматривала на кружения сестры, уплот-няющей печатную продукцию за стеклянными створками, передвигающей кресла по своему усмотрению; в спальне - Анна перестелила (чужие!..) постели, скомкала конфетные обертки в кулак, - опять хозяйничала, - Катерина измеряла ее от косяка, тем же взглядом; как всегда, Анна не-правильно ее поняла: "Ничего, я привыкла, лучше, когда порядок, - на-верное, в сестре что-то промелькнуло строгое, потому что она правильно завиноватилась, - ты же сутками занята, одна теперь руководишь, - но, к сожалению, ненадолго: убежала на кухню, гремела, гремела там посу-дой, наконец, вынырнула в переднике (понятное дело - в не собствен-ном!) потянула сестру за рукав, - поговорим за чаем, я так соскучи-лась!"
Говорила Анна; Катерина косила глазами в окно на липовую парочку, обнявшуюся голыми веточками, - и которая из них Катерина, а которая - Ленечка?.. Ленечка - справа, потому что изогнулся он в страстном дви-жении, увлекая на себя подружку, - "... о-о!.. как же было хорошо!.."
Из Катерины уходило нежное томление; из каждого лоскутка кожи, из каждого суставчика; вернувшись домой, она лежала не шелохнувшись, со-храняла на кончиках пальцев, на губах, на острие язычка ласковые при-косновения, - и вот теперь ("противу желания"

ее лишали маленьких, личных радостей, - было от чего придти раздражению, - и в подтвержде-ние тому, так неприятно хрустнул шейный позвонок.
Десятым: "Димка!" - Анна достучалась - таки до сестры ее мужем; Катерина еще разок пробежалась по ее монологу, открывая неоспоримый в прошлом факт: его тоже не было дома ночью; во всеобъемлющем прошлом - потому, что он всегда был - в ее прошлом, но сегодня, с ним - поконче-но навсегда! Здорово! - Анна свидетельница, - не надо ничего придумы-вать для матери, для всего окружающего мира, на ее знамени - его изме-на! измена! измена!..
А ее?.. А ее - не в счет: он первым начал!
Катерина смягчилась; оставив на полированной поверхности стола таинственные следы ладоней, не успевающих исчезнуть до ее быстрого возвращения из прихожей, она повторила Ленечку, с бархатным футлярчи-ком в руках, но Анна... оставалась прежней: сухой, без изысканного вкуса, - "Папа купил?" - буднично спросила она. "Как же, купит твой папочка! - съязвила Катерина, опережая понятные, сто раз понятные воз-ражения сестры, - ты на "Мерсе" приехала?.. А я?.. посмотри, на какой развалюхе!"
"Катя! - заволновалась Анна; она хотела продолжить разговор как бы заново, - главное, для чего я приехала, чтобы изложить..."
И она подробно изложила свое видение будущего семьи, в котором, несмотря на позицию родителей, она, Катя, должна играть главную роль, как сестра старшая и как единственный опытный руководитель в сложив-шихся обстоятельствах. "У мамы - эмоции, реальные надежды только на тебя..." А судьбоносные решения должны приниматься общей, дружной, трезвой головой, что возможно после ее возвращения из Лондона; воля отца - есть воля отца. "Пожелаешь? - разделимся поровну: на две доли!"
"Как это на две! - вытянулась Катерина массой кверху, руками в стороны, - по-о-решила!.. А Яков Наумович, а Ленечка?.." Анна опешила, на несколько минут: чего-то не понимала?.. чтобы Катя заботилась о ее (пока что) Ленечке и о своем заклятом враге; уму непостижимо; понизила голос до шепота: "По закону, и что ты о нем печешься?.. он (она все еще отделяла Якова Наумовича от Ленечки) своего не упустит, затарился поболее нас..." "На три доли! - взвизгнула Катерина, но рассекла воз-дух ладонью - надвое; само так получилось, что сестре, прижатой к стенке, досталась меньшая половинка - менее трети общего кухонного объема; смешно получилось - зато справедливо.
С подобной гримасой сестры Анна умела примиряться: "Ладно-ладно, будь по-твоему, - она переложила из нагрудного кармашка на стол фото-графию, - что ты о нем скажешь?" И опять же сестра удивила, назвав его американцем, - чудеса, которые... объяснила очень просто: судя по на-хальным зенькам, по широченным плечам, по лошадиным зубам в четыре ря-да; но на защиту зубов Джима Анна устремилась "ракеткой": "У тебя тоже в четыре, лошадиных!.. - но уже через минуту смягчилась первой, - уви-дишь, как я играю в теннис, - он научил..."
Пауза; затянувшая пауза; парок над чашками остыл; разговора не получилось. Анне надо бы что-то вспомнить, да заторопиться, но ей не хотелось, она ведь и вправду соскучилась по сестренке. Катерина же на-долго ушла в себя, и... неожиданно встрепенулась; она возвращалась мощными скачками, отчего халат на ее груди возбудился, а рукав, рас-пахнувши жерло, выпустил наружу, под нос Анны, желтоватый кулак с по-белевшими костяшками. "Вот вы где у меня, - желчно прошипела она, - все!.. с твоей мамочкой!"
Наверное, чрезмерного такого перегиба Анна не спустила бы ей, но из коридорной серости бесшумно вылупился Дима, добавляя темных красок и в без того унылую картину. Был он землистого цвета, с темными, до фиолетового, кругами и волосатыми подпалинами, произвольно разбредши-мися по всему лицу; и еще - он странно подергивался: нервным таким ти-ком в каждой конечности. "Что мы видим? - Катерина объединялась с се-строй по одну сторону, - явление трупа от Марины из бухгалтерии, окра-сила голосок елеем, - ты скажи ей, чтобы она надевала бандаж на твой позвоночник, иначе сломаешься."
Анна поднялась, чтобы уйти, но ее остановил Дима: и дрожащей ру-кой, и тем пересохшим, что прорывалось через клацающие зубы: "Остань-ся, я бросаю ее, ухожу, - трепещущий листок из его руки вывалился на стол, - заявление, увольняюсь."
... Должна бы проявиться всеобщая растерянность, но, но... без Катерины; тот свой кулак она переместила под нос ему, перестроив паль-цы в яростную фигу: "А это видел? Как пришел голеньким, соколик, так и уйдешь!" "А я, я согласен! - кажется, он испытывал облегчение, - сугу-бо личные вещи", - и он снова растворил долговязую свою фигуру в кори-дорной серости.
Теперь-то уж точно Анна почувствовала себя лишней; Катерина про-водила ее до двери: "Ты сейчас куда?" "Домой, куда же еще", - ответила Анна, не замечая подвоха, не медлящего себя ждать: "Да-а?.. А я дума-ла, к Жене Чернову".
Анна подняла глаза и опустила; оправдывались самые грустные ее предчувствия: отец ушел не один, а вместе с ладом, без которого семья - не семья...
Когда бывший муж, цепляясь ногами за углы, спортивные сумки и друг за дружку, наконец-то, вывалился из квартиры, Катерина бросилась к телефону, чтобы набрать номер мобильника Ленечки, но на другом конце беспроволочного провода автоматический женский голос сообщил о времен-ном отключении, предлагая позвонить позднее, на что Катерина обозвала его (ее!) дурой набитой.
Состояньице... Ни - пером описать, ни - чем-то другим поводить, по чему-нибудь другому... разве что пальцем по собственному отражению в зеркале... Вот она - красивая: носик, ротик, огуре... - сделала не-полный шаг в сторону, головкой - еще меньше, - зеркало обновилось: другая комната, окно, люстра, часть стола, половина кресла, октябрь-ские цифры под желтыми листьями в настенном календаре, а ее - нет, тот час же - вернулась, - не дождетесь, дудки! вот она - я!.. Сжала пальцы в кулак, как давеча, поднесла к противоположному носу, принюхалась: убедительно получалось: "... пусть мамашке покажет и расскажет, где они все у меня!.." Прошла в спальню, сняла халат, улеглась, как даве-ча, руками Ленечки пробежалась и там и сям, - возбудительно, конечно, но - не то, не то, не то, - дотянулась до трубки, но в ней - все та же дура набитая...
Завтра же, с утра, как две пули из ружья вылетят оба: Долговязый и Марина из бухгалтерии - в белый свет вылетят, в нищету - и поделом, - с предателями - она беспощадна; с Черновым - сложнее, с мамашкой они нерушимый тандем, - нет, с мамашкой сложнее: не будь ее - плебей Чер-нов ползал бы перед ней на коленях, целовал туфли (упаси, Господи! - она не желает ей участи отца, но сам - факт...), нет, без Ольги Ли-патьевны тот же Яков Наумович, проглотит ее, Катерину, вместе с потро-хами - и не поморщится; не проглотит, если она свяжет свою судьбу с Ленечкой; а не сбежит ли Ленечка? Не сбежит, если свяжет их ребеночек, дети для евреев - свято.
На минуту Катерине показалось, что она уже, давеча, забеременела; положила руку под сердце, прислушалась, - ей почудились сдвоенные уда-ры; и тогда весь мир узнает, что причиной бесплодия был Долговязый (и как только она могла согласиться на такое противное замужество?.. а все - папочка!) Анна улетит в Лондон, а Ленечка должен остаться (иначе где гарантии, что сестра не сбрендит и не откажется от своего амери-канца; тогда - крушение всем надеждам!) Итак - Ленечка остается вместо Чернова, мамашка остается на заслуженном отдыхе; идеально...
У Катерины закружилась голова; нащупав трубку, она нажала "REDIAL"; ответила - дура набитая.
Катерина легла на живот, заплакала.

Осень.
Еще задолго до темна поднялся на Востоке черный столб, расползся по всей стороне, заклубился, и еще больше почернел, наползая грибной своей головой через деревню на Москву; гнал впереди звенящую тишину: не птица на жердях - а мертвые чучела, затаились хрюшки, две коровушки призадумались в челюстях, Полкан, протянув через деревяшку могучую цепь, скульнул пару раз, да затих, непривычно: мордой к стенке, трус-ливым хвостом к входу-выходу. Погасло электричество, отчаянно хлопнула форточка, старший Николай надавил было на дверь, чтобы удостовериться да не сладил, и вовремя, потому что грянул взрыв жестяно-металлический совсем рядышком, поднялся вой как бы из тысячи глоток и весь белый свет превратился в черную копеечку в каждом окошке; жуть!
Зинуля бухнулась на колени пред образами, жестами, жестами при-глашая мужа по левую руку от себя, чтобы самой быть от него по правую, а Ко и Лю - впереди, да к каждому затылку по руке приставила, чтобы лбами те о пол, да погромче; запричитала: "Царица Небесная, спаси! со-храни!.." - крестилась истово, чего требовала и от мужичков своих.
Так до утра и простояла на коленях; а муж не сдюжил: приклеился к полу одним местом, притулился к столовой ножке, а дети и вовсе сверну-лись калачиками на ковриках, но - не зря старались - слава Богу - ко-гда выглянули... понаворочено вокруг, понакорежено, а у них двор - чистенький, выметенный, какого отродясь не было, а живность?.. та - радостная, умытая, можно сказать, - благодарная человеческими лицами, с аппетитом невероятным... Только их петух из всей деревни, в то утро сообщил о новом рассвете: какой он был гордый!..
Взрыв - оказался крышей, неподалеку скомканной в шоколадную обертку, - непонятно чьей, так как все деревенские удержались на мес-те, хотя и потрепаны они были изрядно, - а у Зинули даже краска не об-лупилась; слава Богу!
Когда подадут электричество, и все включат телевизоры с растрево-женными голосами дикторш, то Зинуля при каждом удобном случае непре-менно добавит к ним своего баску: "Они нам еще рассказывать будут!"

Усадьбе Ольги Липатьевны ураган нанес значительный ущерб: все легкие, летние строения на заднем дворе - словно коровьим языком слиз-нулись, и окна на той стороне остались без стекол, крышу над кабинетом Егора пробил тяжелый ящик с какой-то липкой гадостью, бумаги были раз-метаны и вдобавок присыпаны сантиметровым слоем коричневой земли, ка-ковой, по словам местных жителей, в округе не наблюдалось, в мансарде зияла огромная дыра, охранная сигнализация не подлежала восстановле-нию. И... прилетел еще - непрошеный подарок: огромный ствол дерева, прогнивший внутри; упал так, что комлевым концом постучался к ней в окно, и как-то уж очень неправдоподобно в этой стихийной вакханалии: осторожно, словно костяшкой пальца, в единственной, пожалуй, минутной паузе за целую ночь.
Перепуганная Ольга Липатьевна прижалась к спинке кровати, натянув одеяло на подбородок; в доме никого не было, включая Анну, которая не удосужилась вовремя позвонить, - отключились не только телефоны, но и ночник.
Многое, что она передумала за эту ночь: от террористов до черт знает еще до чего... Очень испугалась при мысли о Егоре: он стучал?.. и... еще утром, когда охранник несколько раз назвал дерево липой, ко-торая корнем (надо же, что еще лезло ей в голову!) лежала в ее отчест-ве. Но между двумя испугами она все же больше думала о мальчишечке, и больше пугалась за него, быть может, застигнутого стихией в дороге, в полном одиночестве.

Анна же застряла у школьной подружки, никуда, ни к кому не дозво-нилась; они потягивали через трубочки хорошее винцо, болтали всю ночь, и не думали ни о каком светопреставлении...

Вячеслав вернулся от тети: от второй, младшей дочери бабушки, следившей, и не без удовольствия, за внуком, уписывающем с ложки за одну щеку, из немытой руки - за другую: наваристые щи и ломти пахуче-го, бородинского хлеба, привезенного им из Москвы.
Флюсы вздувались и опадали, вздувались и опадали.
Настоящая мама Вячеслава жила где-то в Украине, с новым чернявым мужем и вторым ребеночком мужского рода: то есть - с братиком, а Вяче-слава на ноги ставили бабушка с дедом на две скромные пенсии, да на одну дедову оказию, которая могла случиться, а могла и не случиться...
Слава Богу, годик оставался: Вячеслав учился на пятерки с четвер-ками, готовил свою судьбу к коренному повороту: настоящего своего отца он никогда не видел и отчество ему было дано для документов, что назы-вается - прямо с потолка, а при постриге монаху дают только имя, и Вя-чеслав мечтал, заново, родиться, чтобы уж, точно, без греха...
"Много ем?" - он прервал вопросом последовательное свое изложе-ние. "Растешь, - спокойно ответила бабушка, - ты рассказывай"; - и дед, стараясь не греметь посудой на кухне, также к нему прислушивался.
"Все, как всегда..."
Но было и новенькое, которое Вячеслав продолжил в собственной ре-дакции, потому что от сути его он даже всплакнул в электричке, спрятав лицо между журнальными страницами, - до него не сразу дошло тетино же-стокосердие.
Тетя с мужем снимала частную квартиру, работала не покладая рук для ее оплаты и для накопления на собственную, но цены так росли, что она не поспевала за ними, и все чаще приходил ей на ум крайний вариант из трех-четырех составляющих, главная из которых заключалась в продаже родительской квартиры, - иначе... лучше застрелиться.
В ее последних откровениях и обнаружилась закавыка, заставившая Вячеслава все переиначить на свой лад; тетя сомневалась в том, что сможет ужиться в новой квартире с такими своими родителями, а он пред-ставил им ее заботливой, предвосхищавшей их немощное одиночество, в связи с отъездом внука на вольные хлеба.
Заголосила тарелочная ватага, и дед ей поддакнул: "Обманет!"; ба-бушка вцепилась сухонькой ручкой в кожаный подлокотник: "Замолчи сей-час же! Она и твоя дочь!.."
Ну а далее: все, как всегда, - если бы не телефонный звонок.
Отец Сергий несказанно обрадовался: наконец-то!.. - с учетом уже позднего времени кратко изложил существо ответственного послушания: одна нога - туда, другая - обратно, то есть в храм, где он будет его с нетерпением ждать; туда - ко вдове ("... упокой, Господи, душу раба Твоего Егора..."

, - шофер знает, что да как, - а Вячеславу предлага-лось, пока, не отходить от окна, чтоб без лишней задержки.
На окно же налипли трое; со слов бабушки, отец Сергий на дню по пять раз звонил, - значит дело - "сурьезное". "Значить, очень!" - до-бавил и свое слово дед.
А за окном, тем временем, заворачивалось что-то совсем невообра-зимое: вой, стук, свист, перелеты, перекаты неодушевленных предметов: тряпочных, деревянных, металлических; потом черный смог закружил, со-крывая все от глаз, оставляя звуки - страшные...
Бабушка оттолкнулась от окна, закрыла лицо руками: "Вот она! Вот она - кара Божья, по грехам нашим!"
Бабушка - бледная-бледная, тонкая-тонкая; дед за спинкой ее коля-ски седой, сутулый, на ногах полусогнутых; но Вячеслав спокоен за них потому, как вычитал из писаний Святых отцов, что о родителях монахов Сам Господь заботится, и только Ему ведомым образом.
... И какая уж тут машина, в такую погоду; Вячеслав пробовал - пробовал дозвониться, но безуспешно.

У Марины грудка юная, свежая, как два голубка с голубыми крылыш-ками, с розовыми упругими клювиками; собственными ручками она стара-лась их не касаться, чтобы не подвергать преждевременному износу, - собственными ручками - значит, бесплатно, бесплатно - неоправданная роскошь в ее положении; это - ее капитал, которым она должна распоря-диться разумно; не за горами - старость, на которую не захотят смот-реть в зеркало даже собственные глазки, не говоря о чужих лупалах на денежных мешках, подобных Якову Наумовичу. Мама ей частенько говарива-ла: "Куй железо, пока горячо!" - но, патрон не железо, а склизкая тряпка: как ни стучи, все - глухо... А у Марины единственный козырь, да и тот как бы мнимый: как-будто бы она кое-что знает о причастности его к убийству Егора Тимофеевича, - она была свидетелем последнего их, особенного, скандала; она тогда - испугалась, и понятно, что не за се-бя, она - единственный свидетель мотива, и, если понадобится, конкрет-ных слов типа: "Если ты не сделаешь, как мне надо, то пеняй на себя! - или еще покруче: не доживешь до утра!.." - и могла бы краешком глаза уловить вороненый ствол револьвера из заднего кармана убийцы.
Она - смогла бы и так за себя постоять, но все же надеялась - обойтись без крайних мер...
Она дозвонилась до патрона с тысяча первого раза, и сразу же на-врала ему, не останавливаясь, с три короба: что успела съездить на Рублевское шоссе, что присмотрела домик, точь-в-точь, как на картинке, и, что поговорила со знакомым (знаменитым!) адвокатом о чистоте сделки купли-продажи по банковскому перечислению: так надежнее...
Старый хрен чего-то (понятно - чего!) не понимал, наконец-то - включился: почему Рублевское?.. да что, да как: да, главное, как про-шла ночь? да где сейчас долговязый, чем занимается?..
Информативно, без эмоций... Он - в ванне, прикрытый на щеколду с этой стороны; был у жены, оставил два заявления: на развод и увольне-ние; не врет - явился в слезах, при двух чемоданах; сомнений - ника-ких!.. Ну что еще?.. У нее-то вопросы поважней будут: где гарантии?.. а если их не будет, то она готова развернуться назад, и обидеться так, что мало не покажется...
В самый неподходящий момент связь оборвалась; она же решила, что - все это проделки самого "урода".
А Яков Наумович же, не сумев вдунуть жизни во внезапно "омертвев-шую" трубку, рассеянно подошел к окну, и... не меняя этой своей рассе-янности, пронаблюдал за тем, как макушка фонарного столба полыхнула бенгальским огнем, как провода с нее опали, превратившись в уздечку для рекламного щита; кто-то невидимый, там, натянул поводья: "Тпр-р-у-у!.."; щит встал на дыбы и... медленно завалился назад, подминая под себя капот джипа Якова Наумовича.
А Яков Наумович лишь отловил блаженную улыбку в оконном стекле, высадил из себя на него нежный, туманный овальчик, и... в нем поставил жирный восклицательный знак. То есть, он - справедлив! Он выкупит ей квартиру, которую она же и снимала, и вдобавок к тому, подарит ей джип, который... восстановит за свой счет. И пусть она еще повстречает в своей жизни такого дурака, который бы за удовольствие с чужим мужи-ком отвалил бы ей квартиру в центре Москвы с японским джипом вкупе.
Ленечка сам прекрасно справился с поставленной задачей, Катерина сама избавилась от Долговязого (это же ясно и без лишних слов!), а эта проститутка была лишь нанята для подстраховки.
И такая плата за - ничто!
Нет, сегодня он, Яков Наумович не только справедлив, но и безгра-нично щедр, потому, потому, потому... что у него, сегодня, прекрасное настроение.
А еще через два дня он почувствует себя и сердечным благодетелем всех нищих и обездоленных, потому что, наконец, умрет капитан дальнего плавания, и все расходы на похороны, Яков Наумович возьмет на себя, несмотря на то, что из-за чьего-то головотяпства (об умерших плохо не говорят), недостроенную крышу во время сухопутного шторма сорвет и унесет в неизвестном направлении.

Как умирал известный, неизвестный, капитан дальнего одиночного плавания?..
Известно - неизвестно...
Скрипнула дверь, тихонечко; не сделав и шага, медсестра задохну-лась, закашлялась, прослезилась: не спасал ее и передушенный ядовитым одеколоном платок вокруг шеи - завеса ненадежная: через него - решето прорывался знойный настой из гниющего тела, испражнений и еще из чего-то такого, что ни словом сказать, ни пером описать. Со вчерашнего дня, нетронутыми, лежали на блюдечке яблочные дольки, подморщенные, но еще такие молодые на фоне лица, вырезанного одеялом из окружающего мира.
Уловив в поле зрения шприц, неподвижные глаза его оживились, бе-лые: выпаренной солью, губы выпустили наружу нечто подобное вздоху об-легчения; не было еще в ее практике случая, чтобы умирающий не воспри-нимал прихода медицинского работника без надежды на выздоровление - всех это касалось, всех, всех без исключения, всем - хотелось жить...
Она откинула одеяло, пошатнулась от головокружения. "За вами кто-нибудь ухаживает? - с обессиленной злостью пролепетала она, - я патро-нажная сестра, я не обязана... - свободной рукой выдернула последнее подобие простыни, поискала глазами замену (и вчера, и позавчера иска-ла...) - не нашла, подтянула кверху то, что когда-то называлась ягоди-цей, проткнула его, довела поршенек до упора, - военкомат, соцобеспе-чение, я им звонила, - подрезала к долькам свежих, - почему не кушае-те?.."
Капитан хрипел последние разы, - теперь-то уж точно последние, - по опыту знала, до утра он не дотянет...
Быть может... Быть может, он встретил смерть на капитанском мос-тике, когда ударил в борта шторм, и команда покинула корабль, когда с треском завалилась мачта и паруса унесло в неизвестном направлении; а быть может, кто-нибудь сказал, что продался он за "тридцать сребрени-ков" на старости лет, быть может... Все же лучше, когда первым из бренного мира уходит муж; патронажная сестра знала из собственного опыта, что, в противном случае, кончина одинокого мужчины, как прави-ло, трагична и "не ухожена", и после нее долго еще тянется неясный, можно сказать, путанный след. И если уж в судьбу его не вмешалась но-вая, коварная по сути, женщина, то он уж, непременно, ввязался в ка-кую-нибудь сомнительную историю.

Ветряной поток наддавливал снаружи так, что и внутри храма вызы-вал возмущение покойного воздуха, - иначе не объяснить мерного раска-чивания лампадок при иконах, - порождал звуки мистического характера: будто бы летал кто-то невидимый, но реальный, и реактивные струи от него с посвистом над самым ухом обдавали лицо холодком, и даже стра-хом; отец Сергий осенял себя крестным знамением, зная, зная природу всех этих явлений, но веруя и в то, что все! все-все, по воле Божьей. Не далее, как вчера он укорял одну прихожанку за чрезмерную экзальта-цию: ей, видите ли, Сам Спаситель, при горячей молитве одобрительно моргнул правым глазом, но теперь же он сам усматривал укоризну в Его взгляде.
Отец Сергий опустился на колени перед царскими вратами и услы-шал... отчетливый глас откуда-то сверху: "Все по грехам, все по гре-хам!.." "Прости нас, Господи!" - пролепетал он. "Надо бы форки при-крыть, поколются, - продолжил голос, - стремянку, батюшка, придержите, - говорил... сторож, - ну такое деется, ну такое преставление..."
Форточки они прикрыли, но лампадки продолжали раскачиваться, ме-няя Лик Спасителя от строгого к еще более строгому, обращенному персо-нально к отцу Сергию.
И он постарался пережить сегодняшний день заново, с пристрастием, и прошедшие, до которых память дотягивалась мелкими подробностями, и, не находя в них ничего существенного, горевал искренне: "Не открывает мне Господь греха моего, по немощи моей", - падал на колени: "Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного!.. Пресвятая Богороди-ца, спаси нас!.."
Новый день отец Сергий встретил за столом в канцелярской, прикор-нувшим; алтарники, послушницы приносили вести, одна другой пострашнее; лесоповал, но храм Божий, Слава Богу, остался целехоньким, единствен-ным на всю округу; было бы чему порадоваться, если б не водитель с придурковатой улыбочкой, которой за ним ранее не наблюдалось: слыл он человеком серьезным, и потому общей радости тут же был положен конец. "Нет у нас, батюшка, автомобиля больше, нет, в гармошку сложился. Сла-ва Богу! Сам жив остался..."
С поля налетел на него огромный лист железа. Подхватил машину, как пушинку ковшом бульдозера, протащил метров триста-четыреста да со всего размаху бросил на сосну, в обнимку, как раз по стойке, так что восстановлению не подлежит. Лист улетел, а на нем, - на самом водите-ле, - ни синячка, ни царапины, только страху он натерпелся такого, что и в штаны наложить не стыдно; переоделся и... в храм.
Батюшка ощупал его, призадумался; наконец-то затренькал телефон, первым прозвонился Вячеслав, значение миссии которого теперь возвели-чивалось невероятно. "Ты уж постарайся, ублажи Ольгу Липатьевну, - просительно изложил ему батюшка послушание, прерванное стихией, - скажи, что вот и автомобиля лишились, и как нам теперь без него... А мы-то уж здесь помолимся и за усопшего раба Божьего Егора и о здравии, ее и всех ее сродников..."
С пятого класса Вячеслав воспитывал в себе смирение и точность в исполнении любого задания, от кого бы ни исходило оно, тем более уж от духовника, - но так начали складываться (непреодолимо!) обстоятельст-ва, что впору было укрепляться от происков нечистой силы (а какой же еще, если послушание исходило от священника) крестным знамением и ду-шевной молитвой, - но враг оказывался сильнее. В этот день дедушку вы-звали в городской отдел соцобеспечения, а у бабушки случился сердечный приступ, Вячеслав вызвал скорую и не отходил от нее до утра, на сле-дующий - учительница оставила его после уроков переписывать диктант, а дед, подвернув коленку, упросил начальницу на замену себя на внука - сторожем на объекте на две ночи; потом приезжала тетя и ему вновь при-ходилось вызывать скорую; в целом, прошло несколько суток, прежде чем Вячеслав смог нажать кнопку звонка на воротах роскошного особняка Оль-ги Липатьевны.
3

Над куполом - белые мухи; все больше их, все больше - роем роят-ся; стекла в куполе новенькие: незапятнанные, незапыленные, снежинки крупные - не мухи, а шмели, бесшумные и жирные; густо повалил снег - и купол превратился в огромный снежный ком, готовый сорваться и сплющить ее головушку о стол потому, что ох! и тяжел он из-за своей запутанно-сти и неразгаданности во многих вопросах, и все это еще до начала офи-циального вступления ее в должность; так что же ее ждет завтра, после-завтра?.. ох! Егор-Егор!.. От кресла его веяло тленом, - не потом зна-комым, терпким, к вечеру расправляющимся с любыми духами, - а тле-ном... то есть вечностью, такой зеленоватой, мшистой, как на кладби-щенских оградах; она поежилась от холодка, хотя еще минуту назад пору-гивала Зинулю за непереносимую духоту.
Это - неожиданное возвращение Ленечки из аэропорта; Анна - отпра-вилась в Лондон в одиночестве, но голос Якова Наумовича при этом оста-вался скорее загадочным: "... живот Ленечкин прихватило!.." - без ис-терических ноток, присущих легендарной отцовской любви.
И Катерина... Эти ее - Яков Наумович, Яков Наумович - феноменаль-ные метаморфозы; не в разводе дело: в нем-то и не было ничего неожи-данного, а... в инициативе... (потерла лоб, отыскивая под ним настоя-щее имя зятя, но - безуспешно, согласилась с...) Долговязого.
И Анна нашла его перевозбужденным до наркотических признаков. "Этого еще нам не хватало!" - глубоко вздохнула Ольга Липатьевна.
Но о маленьком, с липкими глазами следователе, ей и вовсе вспоми-нать не хотелось. Ходил по кабинету он, ходил, курил, заводил руки за ремень: за полу пиджака сзади, под пряжку - спереди, спотыкался, про-тирал ладони о брюки до промасленных пятен на коленях, хмурил брови, был в каких-то мыслях, обрывками которых, окончаниями, делился с каби-нетными углами, да с пепельницей на краю стола.
Зато полное понимание - со стороны Зинули: "Въедливый! Такие до-копаются!" "Докопаются, - молча согласилась с ней Ольга Липатьевна, - до чужих капиталов!" - намеки его на личные финансовые трудности она с Зинулей обсуждать не собиралась.
Она задрала голову навстречу кому, пристально всмотрелась в него, решая: расплакаться ей сейчас же, или еще кое-что припомнить из начала совместной жизни с Егором: светлое и счастливое.
Вот потянулся к ней запах террикона, защекотал ноздри, проклюну-лись слезы в уголках глаз, напряглись губы, порождая горячую, нервную волну от макушки до поясницы, и далее - к пальцам ног, освобождая их от онемения, и призывая (омоложенной кровью?..) к продолжению жизни.
И надо же, - и символично, - что именно при этих ощущениях, Зину-ля скрипом и басом преодолела ступени лестницы: "Там мальчонка из хра-ма пришел, тот, что с батюшкой отпевал Егора нашего..."
... она сегодня - в сером брючном костюме, слегка тесноватом в бедрах, с ненакрашенными губами - блеклыми занавесками, под копной во-лос неопределенного цвета; такой она встретилась глазами с (подозри-тельной? - плевать!) Зинулей в зеркале, и такой же предстанет перед ним? нет!.. предложить встречу в спальне, успеть переодеться (там есть все необходимое)?.. но такие штучки не для Зинули (два подряд плевка в ее сторону - чревато); в такие минуты Ольга Липатьевна ненавидела ее, такую правильную и праведную на все случаи жизни, поэтому рявкнула так, что и сама вздрогнула: "Зови сюда! Чего истуканом стоять?"
А впрочем: чего это она так разволновалась: за прошедшие дни все уже выгорело внутри; да, были в душе - и весеннее настроение, и неж-ные, пахучие, полевые васильки, была и - надежда, но теперь-то там пронесся суховей, пламя, остались одни черные головешки, да Иван-чая заросли... Она утопила себя в кресле, сложив, по-пионерски, руки на столе, наклонила голову вперед, чтобы встретить неблагодарного прямым, "из-под лобья", ответным ударом.
Прошла минута, другая; лестница не подавала и признаков передви-жения по ее ступеням; Ольга Липатьевна вскочила, чтобы уж теперь-то окончательно разобраться с Зинулей, и... в этот момент в дверь тихо-нечко постучали. "Да, - Ольга Липатьевна завораживалась щелью, медлен-но увеличивающей размеры, - входите".
Впрочем, последнего своего слова она и сама не расслышала, и по-следующих тоже: "Проходите, садитесь!"
Он... совсем не розовенький, а смуглый, и нежный, как и предпола-галось ею, в подбородке, а в плечах, под кремовой водолазкой, тонкий, но не тощий по-мальчишески, с чуть приметной горбинкой перед трамплин-чиком в мягкий пушок над верхней, яркой губой ущелья, в котором мра-морные проблески лунных серпов, - о них - жажда пораниться: жажда - обагрить их своей кровью.
Брови - клинки, глаза - южная ночь, из которой и выпадали те са-мые: лунные, но и настороженные, готовые исчезнуть при малейшей опас-ности... - в общем, настоящий эстамповый оттиск с настоящего, в буду-щем, кавказца.
Ольга Липатьевна ощутила в себе неподдающуюся определению дрожь, - да, он полная противоположность Егору, - наверное, поэтому она сде-лала ему такое странное предложение (именно - предложение): "Слушаю... - и прервала его почти тотчас же, - как вас зовут? - и продолжила, - ах, Вячеслав, как же, помню, друг ваш мне рассказывал, и где вы пропа-дали?.. ах, да, у тети, и как она там?.."
Далее не прерывала, только сделала вывод, что из неблагополучной семьи - он, и еще один, что - она - уже побаивается его больше Егора, но не страхом более слабого перед сильным, а перед той собой, внутри лишающуюся привычной, здоровой осторожности.
Надо бы это прекратить; но... нет-нет, она в любую минуту может взять себя в руки и положить такому началу внезапный конец.
Она тоже поделилась с ним проделками урагана, но весело, со смеш-ком, и все для того, чтобы в завуалированной форме получить ответ на вопрос: а есть ли у него школьная подружка, - не было, - и тогда она рассмеялась чуть ли не в истерической форме: что, он еще ни разу и не целованный? "Нет", - сказал он просто, и показалось ей, что прозвучало его признание не только доверчиво, но еще интимно.
Долго, слишком долго, не могла найти она новой темы для беседы: щеки ее полыхали, а холоднущие руки не слушались: не догадывались кос-нуться щек, чтобы прийти к температурному равновесию, и хорошо, потому что жизнь продолжается там, где есть противоположности: добро и зло, плюс и минус, где есть жара и холод, и, кажется, называлось это энтро-пийным законом, без которого - смерть, и абсолютное ничто. Найти бы причину коснуться его руки; она должна быть горячей, как огонь, она (он!) даст ей новый стимул к жизни, поделится молодой энергией, кото-рой, она чувствовала это, у нее (у него!) в избытке.
И она, не нашед ничего более подходящего, запросто протянула свою руку через стол: "Здравствуйте!" - и замерла в восторге: не обману-лась; ну а то, что пальцы его оказались вялыми и чересчур податливыми - дело поправимое: она взрастит из него настоящего мужчину, - извини-те, что с опозданием..." Вдобавок, он оказался и очень милым, приняв ее уловку за чистую монету: "Простите, я должен был первым..." "Еще будешь, - с этой минуты она переходила с ним на "ты", что предполагало первый шаг в их сближении, но никак не большую разницу в возрасте.
"Зинуля! - Ольга Липатьевна вышла из-за стола молодо, упруго, звонко, не забывая про бедра в брюках: тесных, в данном случае очень даже оправданно, - Зинуля! Где обещанные пельмени? мы проголодались!"
На лестнице Ольга Липатьевна сумела продемонстрировать гостю не-заурядную женскую (девичью!) гибкость, и, в общем-то, без особых на то усилий.
Пока Зинуля хлопотала, она потчевала его разными соками (он - хрюпал в фужеры, но - мило...), поедала глазами, и не могла им - удво-енно-утроенным насытиться, умявшем в себя огромную пельменную гору; впервые, на кухне, Зинуля чувствовала себя молчаливо-виновато-обескураженной: не рассчитала ("... не поверишь!.."

она аппетита.
При расставании Ольга Липатьена прибегла еще к одной уловке: мол, деньги для жертвы ушли на восстановление дома от стихии, но к завтраш-нему-то дню она обязательно постарается: к трем часам пополудни, - просила не опаздывать; а Вячеслав, наконец-то, изложил ей проблему с батюшкиным автомобилем, и еще с междугородным, автобусным сообщением, не выдерживающим никакой критики; а Ольга Липатьевна отправила его на "охраннике", и с гарантией на завтрашнюю половину третьего у его подъ-езда: водитель просигналит - не опаздывать!..
... Ночь - ползла, ползла бесконечной рыжей гусеницей, но пришел и ей конец; утро - возбужденными волнами пролетело между тренажерами, водными процедурами, макияжными ухищрениями с вызовом парикмахерши на дом; но большие трудности - с Зинулей, никак не хотящей покидать служ-бы: затевающей стирку, генеральную уборку и еще чего-то, в привычном расписании; Ольга Липатьевна прямо-таки вытолкала ее в спину за час до срока.
Когда автомобиль въехал в ворота, она села в кресло, склеила ко-лени, как и в те разы, но без черного шарфика, с открытой грудью (верхней ее частью), прикрыла глаза...
Пауза - чересчур длинная пауза!.. Вскочила. Это - слишком!.. Не-сомненно - она сотрет в порошок и щенка недоделанного и его попа, и не будет им никакого прощения, чтобы там ни случилось, потому что - нет им оправдания!.. это - уже - слишком!.. Она с силой оттолкнула от себя дверь ногой, чтобы... Внизу, со смирением, стоял Вячеслав, мял в руках кепку.
Она быстренько вернулась в кресло и успокоенным, отрепетированно томным, ласковым голосом протянула: "Не стой внизу, иди сюда!" - такой фразой, несомненно, делится женщина только с любимым мужчиной, и если он настоящий, то в мгновение ока преодолеет лестничные ступени и при-падет к ее коленям. Вячеслав же поднимался старичком: медленно, со скрипом; она же - еле справлялась с нетерпением. Поднялась, сдерживая трепет в пальцах, стянула с него куртку, продуманно-небрежно бросила ее в угол, туда же направила и кепку, - "... туда же улетит и все ос-тальное, но позже, не спугнуть бы..."
Развернув кресло, мягким движением подтолкнула его, сама села на кровать: полулегла, опершись на одну руку, другой поправила локоны, и... не ослышалась ли она? - он сказал: "Какая вы, сегодня, красивая!" Ему бы еще сделать два шага, но он... смазал начатое погодой, хорошей и, по-осеннему, красивой... "Я тоже осенняя?" - кокетливо насторожи-лась она. "Нет - вы весна! От вас пахнет цветами..." Она убрала из-под себя руку, упала на спину, а он... остался истуканом в кресле; неловко - получилось - навязчиво, она повернулась набок, увеличивая крутизну бедра, потянулась рукой к полочке над головой, вернулась в прежнюю по-зу с часами на раскрытой ладони подле бедра: "Это тебе, чтобы никогда не опаздывал!" И он сделал положенные ему два шага, но... для того, чтобы округлить глаза и подлить в них чернила, от предложенной роско-ши: "Спасибо!" Он хотел вернуться, но она удержала его при себе за ру-ку: "Примерь, наверное, великоват браслет?" "Ничего, - он проглотил сухую слюну, - прилажу, - уточнил, - дед приладит, он у меня спец по таким делам". "Хорошо, - сказала она, - ты не хочешь меня поцеловать?" Он наклонился, поцеловал ее - сухо, она же обвила его за шею, и отве-тила: сочно, сильно, троекратно...
Его неопытность, неуклюжесть распаляли ее; она ощущала себя на равных: совсем юной, нецелованной, до-егоровской, она не обманывала ни его - Егора, ни Вячеслава, ни себя, никого - в целом мире, - пусть бросит в нее камень тот, кто не поверил бы ей в эти минуты, - она за-служила быть счастливой, с опозданием на сорок лет, - ну и пусть! - зато сладко, так сладко...
Прощаясь, заглотила его своим телом, каждой клеточкой: "Ты прие-дешь завтра, в это же время?.. Я пришлю за тобой машину... - затумани-ла взор загадкой, - постой, у тебя есть права?" Он пояснил, что - нет, но машину водит, со слов отчима, прекрасно, - тот доверял ему в Полта-ве ездить даже мимо гаишников, - у него "Тойота". "Оставь телефон, - она в последний раз впилась в сладкие его губы, - и не выходи завтра из дому, ни в школу, никуда, обещаешь?.. - пригрозила суровым пальчи-ком, - но в три у меня, не опаздывай!"

Внутри у него - пусто, и пустота - такая тяжелая, что подгибались колени, дрожали пальцы, мокрела спина от майки до куртки, клацали зубы на любой кочке, и еще тошнило его от самого желудка; он - противен себе изрядно, - пронесся в свою комнату, накинул на двери крючок, не раздеваясь рухнул на диван; тот "пухнул" жалобно и бедно, за что полу-чил кулаком в пустое брюхо. Подъехала бабушка к двери: "Славик!" - прошаркал дед охрипшим ее эхом, а он - предал их, предал свою мечту, свою судьбу: он - предал Христа... Он - прелюбодей! с сегодняшнего дня заслуживающий самой суровой кары. Ощутив на ладони слезы, - на иудовой ладони, уступившей его непорочность за тридцать сребреников, - укусил ее так, что она вскрикнула от боли, и еще, выдал ей послушание, шипя-щим ожесточением: нащупать в кармане брюк часы и с силой швырнуть их в угол... золотые, швейцарские... Вслед за ними он подумал, что завтра же покается перед Богом в присутствии отца Сергия, часы принесет в жертву, и больше к ней - ни шагу ногой.
Отец Сергий словно прочел на расстоянии его мысли, потому что прокричал дед: "Славик! Отец Сергий, к телефону!" ... Но тут Вячеслав несколько растерялся, хотя и понимал, о чем должна идти речь, - сейчас бы и начать покаяние, но... он лишь обреченно пообещал ему, что зав-тра.
И к лучшему... Завтра он вернет старушке часы, извинится, возьмет деньги для отца Сергия, и тогда уж больше - ни шагу ногой!
От ужина отказался. Ему приснился такой, пророческий сон, который бабушку поутру поставит в тупик: не заболел ли внучек болезнью, тре-бующей клеенки под простынь? - страшный сон, но начавшийся красивым легким балом по зеркальной водной глади. Одноклассницы в пуантах и на-крахмаленных пачках исполняли танец "Маленьких лебедей" Чайковского: скользили невесомыми телами, пронизывали воздух прозрачными крылышка-ми, - ангелочками поначалу... Но потом, внезапно, превратились в чер-ных, вонючих чертей: в рогатых, волосатых, на лошадиных копытах, высе-кающих искры из омертвевшего, каменного моря. Омерзительно гримасни-чая, обнажая гнилые зубы, они перебрасывали с копыта на копыто те са-мые часы, ослепительные желтизной на общем черном фоне, завлекая его, Вячеслава, в бесовский танец. Ему бы развернуться, дать стрекача, и подальше, но неведомая сила потянула вперед, как выяснилось, на поги-бель, так как твердь под ногами оказалась серной (или соляной?) кисло-той, вступив в которую, Вячеслав зашипел, задымил, заскрежетал зубами, и... услышал сверху страшный голос Судьи...
Проснулся он в поту, посреди ночи, прошлепал босыми ногами на кухню, чтобы остудить водой полыхающий жар внутри. На шум откликнулся дед: "Славик, звонил какой-то Чернов, сказал, что в семь часов приедет за тобой с паспортом".
Больше Вячеслав глаз своих не сомкнул, не из страха заслуженного, а можно сказать, - с некоторой радостью: не придется ждать вечера, и все разрешится еще с раннего утра, - он очень надеялся, что милостивый Господь примет во внимание его молодые годы, покаяние, и простит сра-зу, как того разбойника на кресте, вовремя осознавшего свою грехов-ность.
К подъезду подкатил серебристый красавец - "БМВ", садясь в него, Вячеслав приметил изумленные, приплюснутые двухэтажными стеклами, носы соседей, но в ответ прошептал тихонечко, внутрь себя: "Чему завидуе-те? Чужому горю завидуете, неразумные..."
Мужчина на переднем сиденье протянул руку: "Чернов, Евгений Пав-лович, поехали! - машина тронулась бесшумно, мягко, настойчиво вжав Вячеслава в упругое сиденье, - "... не то что в отечественных парово-зах", - документы? - встревожился было он, и... подытожил, - моло-дец!"
Полетели мимо окон знакомые места, но не в сторону деревни, а в столицу, - "... понятно, - решил Вячеслав, - деньги получу в Москве официально, в бухгалтерии, и сразу к отцу Сергию, - и далее с радо-стью, - услышал мои молитвы Господь, избавил от встречи с противной старухой, слава Тебе, Господи, слава Тебе!.." И еще он подумал, что неплохо бы перед исповедью сходить в баньку попариться, чтобы и тело очистилось от смертного греха.
Водитель "БМВ" - классный, удачно пронырливый между плотными ря-дами: где - на встречную полосу, где - по тротуару, где - на красный, и так ловко, уверенно, - молчаливый, однажды лишь процедивший сквозь зубы какому-то неудачнику: "Ничего, проморгаешься!"
Остановились у здания, оккупированного множеством автомобилей; стремительный Чернов смазал буквы спиной, но трехцветный оттиск флага на вывеске остался отчетливым, понуждающим к уважению государственной независимости; Вячеслав почтенно втянул голову в плечи.
Внутри - столы, стулья, оргалитовые глазницы с милицейскими пого-нами под женскими локонами, к ним - серые, человеческие цепочки с бу-мажными веерами в руках; голоса - просительные, изредка взрываемые сзади мужскими, зычными, разозленными неуступчивостью дверной пружины. "Стоять, здесь! - исчезая, скомандовал Чернов, и возвращаясь, - за мной!" Очень приветливый фотограф поправил Вячеславу подбородок на фо-не простыни, щелкнул словом по аппарату: "Готово!" Они удалились; со стен кабинета на Вячеслава надвинулись устрашающие снимки дорожных происшествий с жуткими комментариями типа: "... трое, четверо погиб-ших... - под раскореженным автобусом, - восемнадцать"; он перенацелил-ся на угол с примерами экзаменационных ответов, один из которых, ка-сающийся нерегулируемого перекрестка, так и остался для него нелогич-ным потому, что вошел Чернов в сопровождении майора, предложившего Вя-чеславу расписаться на двух листах. После чего, отгороженные в углу распахнутыми полами роскошного черновского пальто, взрослые пожали друг другу руки, а майор лихо подмигнул Вячеславу одним глазом.
С крутыми виражами домчались они до следующей остановки: напротив красивого, серого здания с колоннами, с двумя бородатыми мужиками, поддерживающими на плечах верхние этажи над входом. "Чтобы не светить-ся, посиди здесь", - предложил Чернов Вячеславу, но водителя прихватил с собой.
"Что ни говори, а "БМВ" - классная машина, в мире вторая после "Мерседеса", почище "Тойоты", - таким будет его возражение отчиму на пути от вокзала в Полтаве до дому, в следующее лето, - одна панель че-го стоит, подушка безопасности, компьютер, стеклоподъемники, автомати-ческая коробка передач..."
От перечисления только видимых преимуществ отвлекли его красные "Жигули" - чудо отечественной техники, сдающие назад, под самый бам-пер. Вячеслав погрозил им пальцем, и как же удивился он знакомому асу-водителю, закрывающему дверцу этого самого "Жигуленка"; приветливо по-махав рукой, ас пересек улицу, прошел за массивную дверь с золотыми ручками. "Солидно!" - вздохнул Вячеслав, и неважно было, к чему кон-кретно относил он свои слова, потому что и седьмая модель - тоже со-лидно, особенно когда ты нищ и у тебя вообще ничего нет.
Ровно через час объявился Чернов, но почему-то задержался у "Жи-гулей", поманил Вячеслава пальцем. "Вот, - он протянул связку ключей, и голубенькую папочку с замочком - молнией, - здесь все, что требует-ся. Так что ни пуха ни пера, счастливой дороги!" Замешательство Вяче-слава расценил по-своему: "Да!.. Прямо до кольца, - ладонь его слегка опережала пояснения, - затем направо, разворот под эстакадой на сто восемьдесят градусов, до Курского вокзала, за ним поворот по стрелке налево, до шоссе Энтузиастов, прямо на Нижегородское шоссе, ну и знай себе, жми на педали до дому..."
Дальнейшее его замешательство, разбавленное дефисами, сухими ко-рочками в горле, мыслями, запрыгивающими друг на дружку (и пр.) засто-порил конкретным предложением: "Все вопросы к Ольге Липатьевне, бы-вай!" - он так сжал пальцы Вячеславу, что они слиплись, но... без бо-ли, - Вячеслав долго расщепливал пальцы левой рукой.
Когда сел, не глядя, заимствованной привычкой из "Тойоты", подог-нал сиденье под свой рост: чтобы правый угол капота на уровень глаз; дверца щелкнула дружелюбно, ключ зажигания, хотя и в темную, сразу же попал в "яблочко", двигатель завелся с пол-оборота, рычаг подчинился покорно, поворотник запикал послушно, машина тронулась мягко; он хозя-ин?.. - да, уж... На Садовом - Вячеслав вспотел до хлюпанья в ботин-ках, но уже к Балашихе - просох; ему нравились светофоры: без них он лишался руководящей роли, изнывал от безделья, словно сидел на лавочке в парке, взирая, сонно, на проносящиеся мимо деревья, строения; а ему хотелось, чтобы попался дотошный гаишник, так и не нашедший (и от того очень расстроенный) причины для придирки; скоростной режим Вячеслав держал ровненько на положенной черточке, соблюдал дистанцию, после по-ворота в город мурлыкал песенку, притормаживал у автобусной остановки для затомившейся девушки, но... проехал мимо, - она не приняла его на-мерения всерьез?.. и не надо: баба с воза - кобыле легче.
Он медленно прокатился мимо школы, мимо своего дома (увы, город обезлюдел), но на змейке в сторону деревни дал такую волю акселерато-ру, что чуть было не вылетел на обочину, - "... слава, Тебе, Бо-же...", - зато к воротам усадьбы-виллы подъехал вовремя.
Его ждали, злющего пса держали за ошейник двумя руками; в окне второго этажа мелькнул лик Ольги Липатьевны, у Вячеслава, по-вчерашнему, замутило в желудке, наверное потому, что все в доме напо-минало вчерашнюю обстановку; он поднялся, постучался в дверь, не разу-ваясь (в отличие от вчерашнего) прошелся по ковру, положил папку с до-кументами ей на колени: "Что передать отцу Сергию?" А она, поймав его руку, заворожительно проворковала: "Как твоя новая машина, слушается тебя?" - "Моя?.. там доверенность..." - "Твоя! Твоя! Без доверенности - сложности в оформлении. Это мой тебе подарок, навсегда!" - "А как же батюшка?" - Вячеслав все еще сомневался. "Батюшке, деньги в конверте", - она отмахнулась от них, лежащих на столике перед зеркалом, - будешь уходить, не забудь!"
И далее все случилось... по-вчерашнему. Но сегодня у него была своя! машина, и сама Ольга Липатьевна, сегодня, казалась ему столь же-ланной, что он с горячностью откликнулся на ее ласки, доведя до стона, до изнеможения, жарко шепчущей на ухо: "Ты мой талантливый ученик. Мне так хорошо!.. Ты далеко пойдешь". И он постарался так (не без удоволь-ствия и для себя тоже), что уходя, еле сдерживал дрожь в коленях; в карманах его куртки таились: не только конверт для отца Сергия, но и значительная кучка денег на собственные расходы, и еще новый адресок в Орехове "для встреч подальше от любопытных глаз, но в то же время..."
Совершенная новизна ощущений при свете фар.
Вячеслав остановился у супермаркета, мимо которого на дню пробе-гал по нескольку раз, но никогда не заглядывал за ненадобностью, - там, доселе, дышал инопланетный мир, которому, в свою очередь, тоже не было до него дела, и тоже за ненадобностью, - но сегодня в них, вдруг, проклюнулся интерес друг к другу.
Подталкивая коленями тележку, Вячеслав всматривался в красоту оберток, ярлыков, этикеток, на ощупь перетрясывая денежную кучку, при-кидывая покупательные возможности; в углу вытащил ее на свет Божий, - десять бумажек по тысяче каждая, - такой суммы ему еще не приходилось держать в руках.
Пьянящее ощущение: выбирать красоту, совершенно игнорируя ценни-ки.
Деду он выбрал водку с цветной гравюрой храма Василия Блаженного на хрустальном боку, бабушке - улыбку молодой женщины, очень похожей на нее в молодости; рыбу, мясо, коробки - по числу солнечных зайчиков от юпитеров: один - два зайца он игнорировал; чай - цейлонский - вы-брал в пагоде, за оригинальность.
Потянуло на две сто с копейками; пожевывая нижнюю губу (новое для него качество), он терпеливо выждал сдачу: от мелочных "мух" отмахнул-ся, подмечая хорошенькие, карие завидки под белым призматическим ко-кошником.
У дома, своей новенькой (с километражем на спидометре, не дотя-нувшим еще и до первой тысячи) втискивался в среду из соседских потре-панных машин с учетом фонаря на столбе и окна из своей комнаты; рас-ставался с ней - с молитвой и крестным знамением от вражеских проис-ков; проверил противоугонную сигнализацию - заверещала она во все лег-кие, к счастью, не вызвав переполоха в среде занавесок на желтых квад-ратах, - за ними - несчастным - и в голову не могло придти - кто хозя-ин хозяйки этой тревоги, - иначе бы - столпотворение, и как знать, быть может, ночное автомобильное членовредительство, порожденное гре-ховной завистью, проявляющейся даже и в строгой монашеской жизни, даже на Афоне, потому что всякий человек - слаб, и путь его к святости - тернист... и возможен ли он, вообще, в современных условиях?..
Дверь открывал Вячеслав своим ключом, громко шуршал пакетами, - зря старался, - родненькие его, там, сидели с единым понуро-перепуганным взглядом на двоих, - дед был мастак по нагнетанию страши-лок (и какой из него сторож, его самого охранять и охранять!). Подле голубого заварного чайника желтела и причина - швейцарские часики; Вя-чеслав подвалил к ним (к ним!) содержимое из пакетов; дед уронил под ноги продолжение речи, а конец ее и вовсе потерял за охапками воздуха, внезапно нашпигованного пряным изобилием, - как рыба, тянет жабрами воздух из воды, тянет, а вытащи ее на берег, в атмосферу, начнет зады-хаться, и оттого! чего ей так не хватало совсем недавно.
Все же дед выудил нечто членораздельное из водоема своих мыслей: "Что это, откуда?, - и, надо сказать, не самое удачное, - ты кого-нибудь убил?" "Ага! - самодовольно буркнул Вячеслав, - Абрамовича, на большой дороге, ты бы лучше браслет подогнал по размеру, чем языком молоть что ни попадя!" "Славик!" - укоризненно-обреченно прошептала бабушка. "А чего он, опять!" - отмахнулся от деда Вячеслав, прошел в свою комнату, к окну, - красавица - "семерочка" подавляла рубиновым совершенством бледнолицых собратьев; возвернулся помягчевшим: "Отпева-ли богатенького, вот и отблагодарили за труды, батюшку и меня..." "Вот видишь, - радостно запричитала бабушка, - вот видишь! Я и говорю, не может, Славик, позволить недостойного, увидишь, он еще епископом ста-нет, - притаила дыхание с очарованием для будущего, - или еще повы-ше... аж страшно подумать!.." "А я что, - дед тоже не прочь был прила-диться к ее оптимизму, - себя бы не убил, грехом каким, - а браслетик на два элемента убавлю, в самый раз будет, я его руку знаю..."
Дед, покряхтывая, опустил в себя пару рюмок; бабушка, сладостно, пригубила, закрыла глазки; Вячеслав только закусывал за присутствующих и за тех, не могущих пока собраться за одним столом: за тетю с мужем, за маму с отчимом и новым братиком... спохватился: "Надо в Полтаву по-звонить! - закинул ногу на ногу.
И вот что услышали его родименькие на обоих концах провода, и многое такое, из чего так и не все, и не всё - поняли...
"Привет!.. Узнала?.. Здоровье хорошее... Дед пьет "Юрия Долгору-кова", намазывает черную икру на булку с вологодским маслом, она - ис-панское, или итальянское, но настоящее, севрюжкой горячего копчения закусывает (и это было - сущей правдой!). Куртки не высылай... оставь братику... подрастет... потому, что она провинциальная... у вас других не может быть... не волнуйся... я сам себя одену, как следует... не торопись, говори сколько требуется... летом сам приеду... на своей се-мерке... напиши, что привезти всем вам... я серьезно разговариваю, - он протянул трубку к уху бабушки, увлеченной жевательными движениями, - она лишь пролепетала: "У меня нет слов!", - а дед и того короче: "И у меня..." - постараюсь вам помочь... я не шучу... целую!.."
"Семерочка" блистала удвоенным совершенством: и под луной, и под серебряным светом фонаря, - наползающие друг на дружку тени, включая иномарочные, незыблемо блюли ее пространственные интересы.
Вячеслав проваливался в небытие, и просыпался в моменты тапочных переездов деда мимо двери на кухню за порцией чего-нибудь вкусненько-го, замирающего на бабушкин пересушенный хрип: "Лимонадику прихвати, лимонадику..." В ночи, громко они чавкали, сытно, - осуществлялась ба-бушкина мечта досрочно: подрастет внучек - заживут они... И Вячеслав отнимал голову от подушки, гордился... А часы медлили, и рассвет за-паздывал, и все из-за того, что какому-то бестолковому, облеченному государственной властью, из года в год приходила на ум одна и та же - совершенно нелепая, необоснованная мысль перехода на зимнее время, - ложились люди затемно, просыпались - аналогично, и к чему эта времен-ная катавасия?..
Наконец-то дед заварил кофе, он тоже собирался пораньше в очередь к городской администрации; Вячеслав не выдержал плана медленного по-гружения стариков в действительность, вызвался подвезти его: "... на своей..." Бабушка еще спала, и потому дед уткнулся в мысленный тупик одиноко, с запуском растопыренной пятерни в обратном направлении: от затылка к переносице, как бывало в минуты особенных треволнений, и... молчаливо.
Усаживался он, и собирался вывалиться из машины немощным кулем; Вячеслав сжалился: "Нацепи очки, - протянул ему бумаги, - посмотри, не убил, не украл - всё законно!"
Дед пролистал их слепо, трясущимися руками закрывал за собой дверцу. "Ничего, - припомнил Вячеслав лихие комментарии аса-водителя, - проморгаешься!" - и рванул с места так же: с визгом, с пробуксовкой, с дымком, - но дед - не обернулся.
Туда, сюда, вокруг - ездил Вячеслав, на ровных, безлюдных участ-ках выжимал до ста сорока километров в час, но желтая лампочка, тре-бующая заправки, не зажигалась, а ему хотелось - подъехать к колонке, заглушить двигатель, подтянуть "ручник", выйти, обязательно прихватив с собой ключ зажигания (поучительные бывали сюжеты с ротозеями), вни-мательно осмотреться, постучать увлеченным ботинком по переднему ска-ту, не торопясь, с осознанием полноты собственного достоинства подойти к окошку, расплатиться, вставить пистолет в горловину, обязательно всматриваясь в скачущие на табло цифры, ну... и так далее, как от-чим... А если прокол?.. А в полном ли комплекте, инструменты, запас-ка?.. Он съехал на обочину, открыл багажник; в нем - тяжелая канистра с бензином, портфель с импортными инструментами, "sony" - "Боже! - спохватился он, - магнитола!" В "бардачке" нашел съемную панель, вста-вил, зажглись зеленые цифры точного времени (свободного - оставалось предостаточно), нажал клавиши, зазвучала музыка высочайшей пробы, - в такие минуты Вячеслав ощущал холодные мурашки между лопатками, - доба-вил громкости, подсадил девушку, доставил по адресу, отметив чрезмер-ную худобу в ее коленях, противоречащую нежным округлостям Ольги Ли-патьевны; не всегда молодость, - он согласился с собой, - наделена преимуществами, - не всегда... Ему, сейчас же, захотелось потискать Ольгу Липатьевну, и так натурально, что он чуть было не врезался в ав-томобиль под красным светофором, - впервые он предпочитал ее "живую": все его существо жаждало встречи с ней.
... в назначенное время, не разуваясь, он припал к ее коленям под розовым, прозрачным халатиком, от чего они тут же подкосились, а он, кажется, зарычал, и, приятно обомлевшая Ольга Липатьена, вытянулась подле кровати, не найдя сил даже на сантиметровые преодоления.
Позднее они переберутся на кровать, и Вячеслав будет путешество-вать по ее телу: туда, сюда, вокруг - но живыми, горячими, молодыми руками, порождая в ней стоны изнеможения. "Ольга Липатьевна, - с жаром прошепчет он, - вы..." Она же ладошкой прикроет его ротик: "Оля, Оля я, и, ты... мы же договорились!" Он подчинился: "Оля, ты!" - и... но-вый прилив его безудержных сил...
Расставались нехотя, с учетом обывательских условностей: она - домой, в иномарке с персональным водителем, он - в ту же сторону, но в "семерке", - в храм к отцу Сергию.
"Конверт! - что-то запаздывал он, Вячеслав, сегодня с предвари-тельными мыслями, - и сколько в нем?" Пришлось остановиться, чтобы вы-удить его, жирненького, из заднего кармана брюк, безжалостно подмято-го... при таком-то содержании: в долларах, сотенными - две тысячи пятьсот! - от перемножения в уме на тридцать (по курсу), он почувство-вал легкое головокружение, а точнее от скорого фантастического произ-ведения пространства на время: около тысячи километров на июль?.. Да, пригрезилась ему, под цвет зелененьких, Полтава в дорожном знаке перед гаишным постом, за мягко опускающимся стеклом от легкого прикосновения к рычажку новенькой... иномарки (да, иномарки!) при правом повороте (ну не в этой же "семерке" - гнуться за рычаг и, потеть, вращая руко-ятку).
"Вот бы отчим ахнул!.." - под этот всплеск эмоций и отчислил Вя-чеслав пять сотен на левую ягодицу, потому что была в том справедли-вость, частенько занимаемая отцом Сергием у Апостола Павла: "Если не работаешь, то и не ешь!" А он, Вячеслав, их "чесненько!" отработал.
А еще он припомнил отцу Сергию свои слезы у дверей трапезной по-сле праздничной Пасхальной литургии: там разговлялись местные началь-нички: сопливо христосовались, стучали бокалами, горланили пьяными го-лосами, а про него забыли, и он, единственно-несчастный, добирался мо-розной ночью до дому на своих двоих, натощак, проглотивший маленькую просвирочку после Причастия. Да за такое - можно было еще ополовинить правый карман, но, что-то в его сердце, неотчетливое, неясное выказы-вало сопротивление, и такое упорное, - и до конца поездки, - что Вяче-слав смирился.
В затемненном, приглушенном храме еще витала фиолетовая дымка от каждения, теплилась одна лампадка: у храмовой иконы, но ее света хва-тало и на все внутренне убранство, и на бледные отсветы в заоконье. Поодиночке, шорохи возносились в купол, налипали друг на дружку, ук-рупнялись до критической массы и... ухали вниз - невидимо, но устраши-мо.
Однажды Вячеслав заночевал в храме и, надо сказать, что, хотя и не столкнулся он тогда с гоголевским "Вием", но... набрался страха, к которому, нет-нет, да и возвращала память. Нечто подобное двинулось на него и сейчас, но - явное, порождаемое строгим, в лампадном отблеске, ликом Богородицы. Рука его самопроизвольно потянулась к карманам, что-бы вернуть уворованное (именно - уворованное!), но в ту же минуту от-ворилась дверь в канцелярскую, и яркий, оранжевый прямоугольник, мет-нувшись по полу, обнял сразу обе тени: отца Сергия и Вячеслава. "Нако-нец-то! - обрадовался священник, - уж и не ждал!"
Вячеслав перешагнул через порог, но не склонил, привычно, головы под благословение, а продолжил ручной крюк за поясницу, и обратно: из крюка в крюк под рясу.
Ловко пересчитались там денежки; призадумался батюшка (умножал на тридцать?), долго прояснял затуманенный взор на фигуре Вячеслава: "Ты раздетый?" "Я - в машине", - Вячеслав сознательно обошелся без глаго-лов, определений; к счастью (или по воле Божьей?), и отец Сергий не потребовал уточнений. "До свидания!" - сказал Вячеслав. "С Богом!" - батюшка никак не хотел покидать своей (математической?) зависимости.
На обратной дороге выползла чуть ли не на правую его полосу - ель: красавица - в дневном обозрении: высоченная, совершенно-пирамидальная; подарили ей дорожники деревянную жизнь к давнишнему но-вому году и, оставили к нынешнему, исходя, вероятно, из эстетических соображений (вопреки нормам и правилам), о которую, в ночную пору, не мудрено лишиться было - человеческой; Вячеслав вовремя "ударил" по тормозам, обеими ногами.
Кожа на ее стволе, в цвете фар - нежная, гладкая, - как... у Оли... как у Ольги Липатьевны, - а если без одной буквы, то... гад-кая... как его настроение; подташнивало.
На ветру захлестали ледяные колючки: по глазам, по лицу, - и так больно, - высекли слезы, и тут же подморозили до сосулек, сплавили ресницы в корочки: не расщепить, да и рукам нездорово пришлось под на-пором тысячи стрел.
На кабину набросились свирепыми коготками, - царапали крышу, ца-рапали, - и за что?.. за то, что не вернул утаенной суммы?.. но в том и был промысел Божий: не делать этого... иначе дверь вовремя не откры-лась бы... и потом... не лучше ли опустить ее в жертвенный ящичек, - и тогда, сделавшему - тайно, Господь воздаст - явно.
Стихия разом угомонилась (и было то верным признаком), стихла, - просветлевшее небо зеркалом отразилось на земле белым облаком, но хру-стящим - под тронувшимися колесами.
Совершил обгон мощный джип, оставляя широкий черный след; Вяче-слав встроился в него, равноудаляясь от краев, чтобы следующим за ним представлялась занимательная "осьмиколесная" каракатица, - на длинном пути подобная строгость не могла восприниматься случайностью, но тех-ническим решением, возможно - вездеходным, - интересно было бы просле-дить за рассуждениями одураченного.
На въезде в город "отсемафорила" пожилая женщина, Вячеслав сжа-лился, с гуманистической точки зрения доставил ее по адресу, а она вместо слов благодарности уронила на сидение - тридцать рублей, и два других мужичка - после (принятая, видимо, такса), Вячеслав сметал кро-хи в "бардачок"; закруглялся, когда под фонарем выросла длинная шуба в берете, он решил, что последняя - на сегодня и вообще, ввиду мизерно-сти (пусть и неожиданного) заработка.
Шик - это когда под распахнутой роскошной шубой внезапно обнару-живается голубое тело под тончайшей шелковистой тканью, не скрывающей под собой и особо интимных линий, форм, пятнышек; разлинованные в крупную клетку колени ее склонились к правой его руке на рычаге, - коснулись, обожгли... Когда золотые локоны рассыпались по плечам, ко-гда - длинные сосновые ресницы утонули в блестящих голубых озерах, - когда - с модной, журнальной обложки, - но въяви настолько, что можно потрогать живую... при желании. Она выскользнула обнаженным плечиком из шкурки, вытянулась кошкой, обняла мягкой лапкой его шею: "Поеха-ли... сначала прямо... потом направо... еще направо... - пахло от нее... пьяным морем, - стоп! хочешь, я расплачусь натурой? - и после чересчур уж длинной паузы с его стороны, уточнила, - на заднем сиде-ньи".
... и далее сон, в котором он... и ее последние слова: "Совсем неопытный мальчик, но такой вкусненький!.."
На кухне его ждал "Совет в Филях". Он же, не мешкая, прошел в свою комнату, накинул крючок на дверь. "Звонили из школы, ты прогули-ваешь!" - кричала бабушка, - "Я предупреждал!" - хрипел дед.
И все-то: "ой-ой-ой", - да - "бу-бу-бу", - да - "ой-ой-ой", да "бу-бу-бу... бу!"

4

Вот они голубчики собираются... собираются... собрались?..
Отсутствовала Катерина; Ольга Липатьевна нажала секретарскую кла-вишу: "Пригласите Екатерину Егоровну!", - там отъехал... стул перепу-ганным голосом: "Одну минуту!, - пробежался: туда - старческими шажка-ми, и обратно - радостной вестью, - идет она, идет!"
Гордая Катерина внесла свою бледность в кабинет, пристроила на излете длинного стола, - приживалкой. Ольга Липатьевна указала ей пер-стом на ближайшее местечко, по правую руку: "Вам здесь!", - но Катери-на, - Екатерина Егоровна, - уложив руки на колени, замерла в еле жи-вых, преломила губы еле приметным образом: "Мне и здесь хорошо".
Оправдывались наихудшие прогнозы, - жаль...
Первым докладывал Яков Наумович, ленинскими шагами: листик вперед - два назад, и сыпал, сыпал цифирью: мелкой, черной, муравьиной (Ольга Липатьевна - такими их видела), оперировал - товарообороты: отдельные и в целом, - итожил, - рисуя безрадостные картины, как общие, так и в непосредственных частностях, - вызывал длинную зевоту и, даже сон; Чернов предупреждал, что в том-то и состояла его стратегическая хит-рость: побольше арифметического туману... Воздух Яков Наумович хапал ноздрями из стороны, противоположной Ольге Липатьевне, и, наверное, внове, судя по другим носам, клюющим со страхом зернышки в раскрытых папках; щечки же Екатерины Егоровны при этом зачали покрываться румян-цем, - жаль, что оправдывались наихудшие прогнозы...
"А что с угольком?" - властным порожком встряла Ольга Липатьевна в его размеренное течение. Другие носы клюнули еще поглубже, а его, наконец-то, развернулся в правильном направлении, но наморщенным, от неожиданно горькой пилюли: "Об этом, Ольга Липатьевна, мы поговорим в узком кругу, - он зачеркнул стеклянными глазками лоб Чернова, - с Ека-териной Егоровной!"
"Ну что ж, - благосклонно согласилась с ним Ольга Липатьевна, - будь по-вашему, - но... с Евгением Павловичем Черновым, - пробежалась взглядом по согбенным фигуркам, - все расписались под приказом, он второй мой первый заместитель, прошу всех! - она специально заблуди-лась в бровных зарослях Якова Наумовича, - всех!.. об этом не забы-вать!"
Далее река ежедневной планерки покатилась в спокойном русле, про-ложенном еще Егором: от начала стола к последнему стулу, ответственно-му за кадровую политику. Ольга Липатьевна - не забыла о своем велико-душии к нему, - она просто прикрыла глаза, чтобы не видеть этого жал-кого существа, чего-то лепечущего из никчемного и пустого...
Ох!.. Ольга Липатьевна не могла и подумать ранее, что чудо новой техники может сыграть с ней злую шутку, и в очень неподходящий момент: заколоколил (и так громко!) марш Мендельсона на мобильнике, имеющем одного - единственного абонента. И так некстати, что головки присутст-вующих втянулись в плечики, - они-то восприняли его мистическим укором к докладчице, или боевой трубой, зовущей к сатисфакции (Светлана Мар-ковна свалилась, в прямом смысле, под стол). Ольга Липатьевна придир-чиво всмотрелась в Якова Наумовича, - кажется, он, пока еще, оставался в неведении; надолго ли?.. а наплевать!.. потому, что она была счаст-лива.
"Одной минуткой!" - она наделила трубку, других же - кистью, да-рующей свободу.
Оказывается, Вячеслав, недотерпев до условленного часа, одино-шеньким забрался в их общую постель и, потягивая апельсиновый сок из пачки, рассматривал ее фотографии, - где она - маленькая, с родителя-ми, где - в школьной униформе, в кудряшках, с удивленными, очень кра-сивыми глазами.
Ольга Липатьевна пулей вылетела из кабинета, в такую же обратила водителя, и они, словно выпущенные из одной двустволки, понеслись в Орехово, - она так была счастлива...

Чайник не понимал: чего же от него требовал этот серебристый в малиновую крапинку ноготок - его давнишний, неизменный дружок с того момента, как он переместился из магазинной витрины в просторный каби-нет, обставленный строгим, деловым вкусом: сейф, компьютер, фикус, полки, шкафы, шкафчики, стол, заваленный безделицами на первый взгляд, но очень нужными: режущими, клеящими, скрепляющими, подчеркивающими... и телефонами, - как же без них, - прямым, селекторным (изнывающим от безделья в последнее время), городским, мобильным... Не понимал пото-му, что он уже в шестой, или в седьмой раз отшкварчал, отфыркал поло-женное, отстрелялся зеленой фишкой: мол, готово!.. доведено до кипе-ния, но тот все жал и жал на темечко, - ненавидел чайник подобные: молчаливые (с блуждающим взором по углам потолочным) над собой измыва-тельства.
Из коридора переправился в кабинет бесшумным телом Яков Наумович, но напугал неожиданностью вкрадчивого голоса: "Куда это она покатила, не знаешь?" "Ой! - взъерошилась Светлана Марковна, и зацарапала, за-царапала недовольно воздух краплеными коготками, - только без этих ва-ших интрижек, пожалуйста! мне, сейчас, и без них тошно!" А он хозяином развалился: нога на ногу (попробовал бы раньше!), удушливо простучал перстнем по деревяшке: "А как же без интриги в нонешнее время..."
А кто сейчас перед ней не хозяин? - охранник, и тот утром морду свернул в сторону: не вижу, не слышу, - а раньше ноги лизал за лишнюю копейку, - эх!..
"Ну а как там поживает наш Анатолий Егорович?" - продолжил Яков Наумович все в той же манере. "О ком это он?" - подумала она потому, что Егор в ближнем, и в дальнем ее окружении, звучал в одном экземпля-ре. "Я о том, который в Германии". "Путай - путай, в его стиле, - она безразличием застила глаза, но и тут же встрепенулась, - мой сын То-лик?.. ах! вон оно в чем дело: злая шутка с двадцатилетней бородой, прав был Егор, когда говорил: переспишь с обрезанным, убью! - и... вы-давила из себя вслух, - уходите..."
Но он не ушел: не таков был Яков Наумович, чтобы... - он продол-жил развитие своей мысли: "Столько лет отслужили верой и правдой, а теперь за ворота? Нет уж, пока свое не получим, ни шагу!" И была в том сермяжная правда; в уголках глаз Светланы Марковны проклюнулись слезки, - "... всю молодость загубила, осталась без образования, и То-лику-то толика осталась: пару годков до полной самостоятельности, ах! как не вовремя, как не вовремя..." Вздохнула с огорчением: "У него от-чество - Викторович". Этого-то признания и ждал Яков Наумович, к нему-то и подготовился тщательно, - излагал концепцию мотивированно и пото-му крайне убедительно.
Да, может быть, с юридической точки зрения это и не являлось дос-таточным аргументом, но с моральной... как посмотреть...
Яков Наумович находил платок в кармане брюк, для чего отъезжал на стуле от края стола, вытягивая в сторону начищенный до стеклянного блеска башмак, - обнаруживал часть кости, завернутой в тонкую, пла-стичную ткань, неприятно копирующей мужицко-масловые наросты; на сере-дине пути забывал что ли про прямое его назначение, возвращал, - но в пиджак; через минуту проделывал все в обратной последовательности; а в устном изложении был твердым, поступательно-последовательным.
В бизнесе нет мелких, незначительных деталей, - тем более такая пикантная информация, достоверным и единственным очевидцем которой (если что!) может явиться он, Яков Наумович, и можно быть уверенным, что он-то уж никогда и ни за что не отступит, конечно же, при ее адек-ватном, разумном поведении. От нее требуется - целиком положиться, и всего лишь...
"А в чем ваш интерес?" - она все еще сомневалась? "Горе объединя-ло людей спокон веку! - с пафосом воскликнул Яков Наумович, - вместе мы победим!"
И... она доверчиво распахнула глаза навстречу.
Ну не такая уж она и дурочка, чтобы вот так сразу попасться на приманку, но... что ей еще оставалось, правильно говорят: утопающий хватается за соломинку, ну а эта-то "соломинка" могла кое-какие делиш-ки проворачивать, - так о нем и сам Егор не раз отзывался. И еще очень было важным отметить с ее стороны то, что она никоим образом не связы-вала убийство Егора с именем его главного помощника.
"Пожалуй, вы правы", - согласилась она. "Ты, ты! - подправил он ее, - я и ты! Светочка!" - он переправился к ней за спину, запустил лапу в блузку, сжал... и... почувствовал упругость, - почувствовал же-лание в упругости, - повержен Егор окончательно и бесповоротно: она - преданная сука новому хозяину, - есть сомнения?.. он приподнял ее за плечики, бедром проталкивая кресло подальше и... разложил ее тут же на столе, поверх скрепок, но, тут же, и передумал: лучше дома, в постели, в ее постели, в их - постели...
И сделал - как и задумал, и вошел в такой раж, что выдавил из нее стон, который дорогого стоил: "... со мной такое впервые!.."
А что же она?
А у нее давнишний был интерес: и каково быть с обрезанным? - не хуже, надо признаться, не хуже! если не лучше... нет Егора, но жизнь продолжалась, и она, в ответе, так постаралась, что Яков Наумович и без "виагры" почти умер: ни хватило сил у него - ни на душ, ни на чаш-ку чая, ни на телефонный звонок сыну.
Далеко за полночь они пришли к единому твердому убеждению, что враг у них теперь общий и один - Евгений Чернов, - его Светлана Мар-ковна недолюбливала и без Якова Наумовича за чрезмерную переоценку своей значимости, но тогда Егор был непреклонен, - другое дело Яков Наумович...
В сущности, в угольные делишки были посвящены трое: Егор, Яков Наумович и Чернов.
Шахты - бедные, и Егор, по старой памяти, входил в положение их руководителей - давнишних своих приятелей, он всегда вовремя осуществ-лял им предоплату, но за небольшие в кавычках уступки: цена угля была ниже его себестоимости, которая компенсировалась за счет других потре-бителей; этот же уголек Егор поставлял металлургическим заводам по за-вышенной стоимости, и брал с них продукцией, которую реализовывал также не по самой низкой цене; в конечном итоге он снимал солидные сливки с каждой операции, обналичивая и справедливо делясь со всеми соратниками.
Такой жирный кусок не мог долго оставаться незамеченным: объяви-лись конкуренты с новыми условиями; Егор тянул, тянул, и дотянулся до прямого расстрела. А недавно уже и самому Якову Наумовичу намекнули, что пора бы и ему подумать... Смена же реального угольного хозяина су-лила немалую прибавку и к его доли, но на пути вставал все тот же - Чернов, и еще ему дали ясно понять, что Чернов - головная боль самого Якова Наумовича; на убийство у Якова Наумовича - табу, а значит оста-валась в арсенале - интрижка, и Светлана Марковна могла быть тому под-ходящим инструментом. Впрочем - все тонкости, детали им еще не проду-маны, но, главное, союзник уже лежал на обеих лопатках, как в прямом, так и в переносном смысле. Сексуальный такой - союзничек!.. Для нача-ла, Светлана Марковна не выдаст на руки Чернову ни одного документа без санкции (неафишированной!) Якова Наумовича вплоть (в критических ситуациях) до женских хитростей и примерных уловок типа: "... мне пло-хо! вызовите, пожалуйста, скорую!.."
При расставании: в дверях Яков Наумович скрепил их союз "эпоксид-ной смолой": "Утрясем дела и поженимся, не возражаешь?.." И в ту же минуту Светлана Марковна, теряя опору, сделала быстрый шаг назад, и никто, никто не расслышал ее слов, заключающихся в том, что не такая уж она и дурочка, чтобы вот так сразу попасться на приманку, но... что ей еще оставалось, - правильно говорят: утопающий хватается за соло-минку, ну а эта-то "соломинка" могла кое-какие делишки проворачи-вать... Но, нет-нет! вслух-то она, кажется, выразила нечто обратное, то есть согласное и эмоциональное, подтверждаемое доверчивой улыбкой и надеждой в широко распахнутых глазах.

5

Тетя - Ариадна.
Такое вот имя, изменившее свою судьбу по собственному желанию; дед (а ей - отец) по старинке, из кондовых соображений, все еще прозы-вал ее Машей: в крещенном варианте - таким, что ни один мальчишка не хотел взглянуть в ее сторону: в сторону - Машки; мать же смирилась сразу, припомнив золотую нить из мифологии, впрочем, всего лишь до ин-сульта, - после него она тоже заголосила по-новому: каталась в тележке и голосила, голосила пока Ариадна не сбежала из дому с лейтенантом. Нет... уселась она (мать) в тележку после возвращения Ариадны беремен-ной, и еще точнее - после аборта, было ей (Ариадне) тогда шестнадцать лет (или семнадцать? - как сейчас ее племянничку Славке).
Как изменила имя?.. А, самостоятельным лукавым образом: при полу-чении паспорта. Дед тогда заговорил о смертном грехе и накаркал: пара-лизовал ("... конечно, он! поганым своим языком!.."

жену - мать двоих дочерей, к рождению которых имел весьма сомнительное отношение. Дочери выросли белокурыми, на две головы выше него, с широкими душами, как астраханские степи (по месту рождения), его же: брюнетно-горное в носу содержание никак в них не проявилось, а вот в Славке - да! - и каким-то непостижимым образом.
Старшая сестра убежала еще раньше, после десятилетки, а вернулась с готовым сыночком; Славку опустила на руки родителям, а жизнь продол-жила где-то на Украине; писала, что удачно... Ариадна следовала ее примеру с восьмого класса, - но в конечном итоге застряла в столице.
Муж ее - Аркаша - игрок по натуре, и такой страстный, что однаж-ды, за один заход, спустил в казино все, что у них было: от иномарки до видеокамеры. Твердил, что обязательно вернет свое, и они тут же уе-дут в Англию, потому что умным людям в этой стране делать нечего. Шло время; Ариадна утаивала от него свои заработки, чтобы снимать частную квартиру, чтобы прокормиться, а он всего лишь сменил конечный адрес совместного супружеского плавания, - "в Канаду!" - потому что на сего-дняшний день и в Англии умным людям тоже делать нечего.
А еще он тяготился тем, что у него нет наследника, а когда она наконец-то "влетела", неожиданно, загрустил от безрадостной перспекти-вы скитаться с младенцем по частным углам: приходил насквозь прокурен-ным, неопрятным. Чего-то бренькал там в оправдание пьяными губами, но она-то хорошо знала подобную публику, сама работала официантом в "Трех Пескарях", сама отстегивала швейцару от чаевых, - но "круглой попой", чтобы лишнюю копеечку в дом, в дом, в дом!.. которого не было. Нужен был маневр (в этом Аркаша прав!), но какой, она не знала; знала, что Славка уходит в монастырь, но дальше... родители продают двухкомнатную квартиру - допустим; она влезает в долги - допустим, набирает необхо-димую сумму, - но эти поездки матери в коляске: на кухню - обратно, на кухню - обратно, - не для Аркаши, - и с ее-то характером, да и дед - тараканом, тараканом, тараканом; в общем - неразрешимый сонм про-блем...
Вошла она без звонка, сбросила сапожки, шубку, прошла на кухню, осторожно, преодолевая земное тяготение тонкой фигурой, полусогнутой рукой опустила на стол сумку - уродливого поросеночка с пятачками по бокам (но несомненно вкусного!): "Налетай, подешевело!"
Не налетели...
"Всем привет!" - бодро продолжила Ариадна. Но мать сухо бросила отцу: "Поставь на окно, не испортится, назад заберет..." "Да вы что! - Ариадна не меняла щедрого, залихватского тона, - обиделись за дом пре-старелых?.. Зря! Я ж пошутила, - она перетащила сумку поближе к холо-дильнику, молнией вспорола брюхо, обнажая целехонький (во весь рост) батон колбасы: докторской, микояновской, - щелкнула язычком, потянула на себя дверцу и... замерла... недосложенным перочинным ножичком с ошалелыми глазками на острие. Батон же, быстренько осознав родовую свою ущербность, вывалился из ее рук и... шмякнулся об пол. "Шмякнул-ся!" - это еще гордо сказано. "Вы что, банк грабанули?" - не сразу на-шлась Ариадна. "Угу! - съехидничал дед, - сберкассу, напротив!"
Вдобавок, холодильник обдал гостью невыразимыми запахами (в чем - в чем, а в них-то Ариадна за версту разбиралась!); ну а в матери - торжество нескрываемое: мол, мы сами не лыком шиты и прочее, да и дед туда же: мол, Бородино выиграл, а она, Ариадна - фашист значит, при-бывший для полной капитуляции. Опустилась Ариадна на краешек стула: призадуматься ей, или еще чего?.. И правильно, - ненадолго у стариков хватило пороху, скатились они на прежнюю, накатанную полосу: заслези-лась мать, но... все же из новенького: "Из школы звонили, прогуливает занятия..." - дед же прокашлялся по старинке: "Н-деть, да-а..." Полу-чалось - из чего...
И заверещала охранная сигнализация через форточку, и дед живо на нее дернулся, и прыгнул молодым козленочком, что хошь-ни-хошь за ним к окну потянешься; и подтянулись - мать с младшей дочкой; а внизу - вну-чок, сынок от старшенькой...
Не блуждал Вячеслав по окнам, но заметил - лесенку из трех голов: золотую - пушистую, маленькую - седую, в платочке - на бочок. Выпря-мился он, расправил плечи, еще раз хлопнул дверцей, тут же кнопочкой придушив "горластого сторожа"; ему, Вячеславу, не до зевак, хотя бы и с тетей во главе. Но... кому-то из бежавшей парочки в спортивных кос-тюмах отсалютовал рукой и... парком изо рта, парком знамённым...
Топал он по лестнице тяжело и гулко, длинно сопел в прихожей, приветствовал обыденно, словно с тетей не более часу назад расстался, - нагнулся, поднял батон небрежно, двумя пальцами за хвостик, вдохнул от него, заморщился.
Тетя неопределенно молчала (не находила слов что ли?), а он - на стуле, вначале - нога на ногу, затем - широко, чтоб меж туфель: доро-гих, блестящих, новеньких... - так, мол, так, и так, мол, так, и так, мол, так... - "уместилося".
Встрепенулась бабушка: о школе, - но Вячеслав пресек ее, тотчас же, вскинутой рукой: "Не надо, больше не будут!"; дед выразил душев-ное возмущение, но физическим упражнением: руки вверх и в стороны; на-конец-то тетя нашла самою себя: "Какой ты красивый, Славка! - схватила за руку, потащила в комнату, - ну давай, рассказывай, я места себе не нахожу!"
"А чего рассказывать?.."
Прижалась она бочком к бочку его на диване, отстранилась, сощури-лась, чиркнулась упругой грудкой о его плечо: "Красавец! - с ударением на последнем слоге, - не племянничек бы, - зажмурилась в предположи-тельном очаровании, - мимо не пропустила бы, - выкатила белки наизнан-ку, - ну давай, рассказывай!"
Он набрал в себя воздуха, чтобы... - а чего рассказывать-то?.. но опередила она его своим вопросом, не требующим ответа, с длиннющим продолжением: "А хочешь, сама угадаю?" И в продолжении том - школьная вечеринка, увлеченная одноклассница, ничего из себя не представляющая, можно сказать, страшненькая... Природное дело, обыкновенное: влетела! А папа у нее - новый русский мешок с деньгами, припугнул подарочного (под елку!) зятька, прикупил на всю оставшуюся жизнь, так что теперь плакал по племянничку монастырь... "Правильно угадала? - (Вячеслав, по-лошадинному, отказался от предложенного "овса"

, - не поверю! - она всю силу своего убеждения влагала в пафос, - не мог ты ограбить, убить!.. не из такого ты рода!" "Не мог", - согласился он, но так, что вроде бы и смог при определенных условиях, - так ей показалась, - от-чего ужаснулась она.
Но ужас на ее лице - дело мимолетное.
"Ну ладно, дурачочек, - она соглашалась на милостыню, - в двух словах, как все было?"
Он слово в слово снял для нее копию с версии для бабушки с дедуш-кой. "Понятно, - она кое-что правильно понимала в этой жизни, - бога-тенькая вдовушка дорвалась до молодого теленочка, - крепенько ухватив за уши, поцеловала бычка в лоб, - богатенький Буратино, везунчик, не то что некоторые..." - она собиралась поплакаться, но он остановил ее словами, которые вложил ему в уста сам дьявол: "Не переживай, я! дам тебе на квартиру". Сказал и... испугался от того, насколько усложнял себе жизнь, - ("... слово не воробей!.."

- и плакал, теперь-то, не монастырь по нему, плакала - новенькая иномарка.
"Правда?! - тетя ошалела глазами, - правда?! - руками сильными опрокинула его на спину, - правда?! - телом гибким, взобралась на него распластано и откровенно, оплавляя одежду жгучими прикосновениями; впилась в губы - сочно, навязывая страстную игру: языком - язычку, - задохнулась, пробежалась губами к мочке уха: "Делай, что хочешь, ради тебя на любой грех соглашусь, делай!"
Она - несравненно приятней Ольги Липатьевны, моложе, глаже, эла-стичнее что ли, изо рта ее пахло утренней росой; поймав в себе жела-ние, Вячеслав передал его своей руке, а та - верхней пуговице на ее блузке, но... из кухни прибежал нетерпеливый бабушкин голос: "Чай ос-тывает, идите сюда!" - с "веревками" прибежал он, и повязал: по рукам и ногам, и доставил их плененных к чашкам, к чайнику, под стариковское ворчание.
Тетя хрюпала из блюдечка, вприкуску с... племянничком.
Вячеславу же припоминался библейский сюжет, где змей соблазнил Еву, а та в свою очередь Адама, и виной тому был все тот же дьявол, который, сегодня соблазнял и его. "Что ж, - рассуждал Вячеслав, - не помогу деньгами, бросит ее Аркаша, разбегутся они, множа грехи свои. А так, глядишь, сыночек родится, в монастырь пойдет, искупит грехи род-ственников до седьмого колена. К оправданию скажется и мой поступок: отказ от японского автомобиля в пользу страждущих".
Были и другие мысли: как бы противоположные, но в данную минуту с ними общаться Вячеславу не хотелось, - он останавливал их на самом подступе к сознанию, разворачивал, а некоторым даже, особливо уперну-тым, поддавал и пинками под зад, чтоб неповадно было...
Вячеслав - человек не только слова, но и дела, откладывать кото-рое в долгий ящик не собирался: он приступил к осуществлению плана, не имющему пробелов с самого начала: с момента проворачивания ключа в дверной скважине, прохода в комнату, потупленного взора, расшнурования ботинок, ну и так далее... Он... недодумывал мыслей, недоговаривал слов, неоканчивал ласок, а некоторые из них, даже замораживал в самом зародыше, - и все, все, как бы в замедленном кино, в сонной фазе... Ольга Липатьевна, естественно, забеспокоилась: не заболел ли он? А он все продолжал и продолжал, и все в том же духе. Но когда старушка разнервничалась до нервного тика в дряблых, глазных веках, он, нехотя, а когда приступил, то преодолевая невероятные по высоте барьеры, все же изложил проблему, и закончил тем, что теперь-то уж ему точно грози-ло одиночество в монастыре, - и не иначе, - ввиду патологической бе-зысходности квартирного вопроса.
А она - запросто его разрешила, не вылезая из-под одеяла: "Выделю ей ключи от квартиры в Реутове, в зеленой зоне Москвы, пускай живет, сколько понадобится..." И в этот-то: тонкий, психологический момент Вячеслав и окаменел окончательно, расчленив последнее слово стиснувши-мися зубами: "Оби-дно!" "Ну что тебе обидно, - ласково просюсюкала старушка, - что?.." А то! - вызывал себя на откровенность Вячеслав, - что вся жизнь моя какая-то кредитная, арендная, по чужой доверенно-сти... ну ничего, ничего! своего нет, ни-че-го!".
После таких надрывов в душе, - но, в общем-то, справедливых, - нормальному человеку должно быть стыдно, и... он не просчитался; Ольга Липатьевна проползла по нему снизу вверх, чтобы прижаться щекой к ще-ке: "Ты не понял меня... я оформлю квартиру в твою собственность, а ты дашь ей ключи... давай так сделаем... в жизни разное случается... и с близкими родственниками..." - и еще - чтобы окропить слезами.
Да за такое, да за такое, да за такое! - Вячеслав умел быть бла-годарным; не замечая многую неоконченность в словах, но теперь уже с ее стороны.
Сегодня первым уходил он; обнимал - крепко, целовал - в губы сильно, но... не жарко, потому что - жарко! - когда от души, а он се-годня перестарался: сегодня он - сердолик - камень полудрагоценный, а еще утром казался ей - бриллиантом.
Заплаканной села она в машину; грязно было за окнами, сыро, не-уютно, как на душе - заунывная симфония чувств и природы.
Ощущения от поцелуя выветрились быстро, что было - потерей невос-полнимой, - странно, предыдущий еще был сладок, но последний... поце-луем Иуды?.. Нет! Нет! Нет! - воспротивилась она сама в себе, - надо быть справедливой: он ее не обманывал, - она сама, сама обманывалась в нем, никогда не исключая подобной развязки, - но не могла смириться, что так скоро...
К счастью, Зинуля уже ушла; Ольга Липатьевна поднялась в спальню, не раздеваясь упала на кровать лицом вниз, - затем вверх, опять вниз, - в, обязательно, мокрое место: и там, и сям - сухого не обнаружива-лось; за полночь набрала номер Евгения Чернова; ему, не сразу включив-шемуся в суть, терпеливо объяснила, декорируя всхлипы в обыкновенную зевоту.
Окончательно проснувшись, Чернов заартачился, и в особенной сте-пени против двухкомнатной: "Это ошибка, - твердил он, - грубая ошиб-ка!" "Я знаю, - соглашалась она, - но это та, которую я не могу не сделать, - и в концов концов даже прикрикнула на него, - хочешь, чтобы я сдохла, ты этого хочешь?!"
Он этого не хотел...
Ольга Липатьевна припоминала подробности давнишней воскресной проповеди отца Сергия, в которой тот под необычным ракурсом раскрывал вопрос о богатстве; отрицательное свойство "оного" заключалось в том, - утверждал он, - что на его обслуживание требуется столько внимания, что на все другое уже ничего не остается. Егор, тогда, чем-то съехид-ничал по поводу корыстолюбия некоторых священников, за что получил от жены две укоризны сразу: во взгляде и в указательном пальце, - грешил Егор, - но кто бы мог подумать, что тогдашние слова отца Сергия для нее окажутся пророческими.
Не справлялась Ольга Липатьевна с "оным".
Расхитят "оное" Наумы Якычы со товарищи, - подбираются, подбира-ются они, и Катерина среди них (в страшном сне не могло присниться по-добное: дочь Егора! и Ленечка); Анна - по уши в американце (все теле-фонные разговоры сводились к нему: высокому, широкоплечему, спортивно-му, улыбчиво-белозубому, невероятно умному, практичному - к стопро-центному: "ому въему" - как сказала бы Зинуля). Счастливая Зинуля, - у нее Ко, Ля и муженек; она кое-что прознала, судя по нарочитому молча-нию, недовольному фырканью... да и по десятку других красноречивых се-мафорчиков, украшающих ее скальную фигуру; ушлая - эта Зинуля, могла и "наружку" организовать, ну если и не Зинуля, то - Наум Якыч - точно уж все вызнал, все вынюхал - жди очередной пакости; был бы жив Егор... Но, к счастью, у Ольги Липатьевны есть - мальчишечка (не в нем дело!) есть - любовь к нему, просто - любовь! - и не важно к кому, любовь - самодостаточна, любовь - процесс, или, как любит говаривать отец Сер-гий: "Помысл!" Она - сейчас расходует сэкономленное в молодости, а ко-гда оно закончится, она - умрет: она - уйдет к Егору, и будут они там вместе, на равных, - вот ведь как все просто...
Во что бы то ни стало ей необходимо вызвать из Англии Анну, сесть втроем за один стол: мать и две дочери, и в присутствии юриста Чернова оформить все материальные отношения, пока не поздно, пока... Чернов не уйдет в запой - по срокам пора бы уж. Запоя этого Ольга Липатьевна ждала со страхом; без Чернова Наум Якыч всех проглотит, и не поморщит-ся.
Да, она немедленно приступает к осуществлению этого разумного, единственно возможного, плана; от прежних иллюзий - не оставалось и следа.
Пропиликал будильник, щелкнул внизу замок; будильник - точен, пришла Зинуля. Принялась рожать звуки, наполнять дом слоями: выше, вы-ше, добралась и до спальни, приоткрыла дверь: спит, не спит? Ольга Ли-патьевна откликнулась сама: "Доброе утро!.. Только чай, я, пожалуй, остаюсь дома..."
Утро - доброе? Какое же оно - доброе, когда по часам угаданное, серое, унылое; шторы на окнах - кажущееся светлые... Утро - доброе, когда солнечный луч ласкает пальцы ног, а второй, отраженный зеркалом, лезет в нос, щекочет, и от щедрого чиха в комнату влетает радуга. Утро - доброе, когда Егор постанывает моржом, густо прокашливается, до об-реченного крика продавливая лестничные ступени мощным своим весом, ко-гда легкокрылая бабочка - Аня приспосабливает букетик цветов на подуш-ке у изголовья, когда... в общем, тысяча и одно - "когда", которое уже никогда! не повторится, а может быть, которого и не было никогда?.. как и нет, этого выдуманного мальчишечки?.. Как он сказал?.. "Оби-дно! что вся жизнь моя какая-то кредитная, арендная, по чужой доверенно-сти..."
И он - о том же, и он - так чувствует; какой - умница!..

В красавца и умника вместе объединил Вячеслава в одном его лице раздосадованный Чернов, потому что приходилось ему заниматься "черте чем!" Сидя рядом с водителем, он размышлял о пройдохах, могущих ловко пристраиваться за чужой счет в любые времена, при любых правителях; он всякого насмотрелся и, казалось бы, что его еще могло удивить в этой многострадальной жизни, но, надо же, нашелся-таки экземплярчик, кото-рому годков-то - не более восемнадцати.
Вообще, не понимал Чернов новой поросли, не разделял ее ценно-стей.
Ценностей?.. А какие они, эти ценности?..
"Неужели, - думал он, - есть такой объективный закон, по которому и современные мерзавчики, лет эдак через пятьдесят, будут просыпаться, и перед водными процедурами, так же, как и он сейчас, окунаться в свое детство, и у них, так же, будет щемить сердце от необратимости ушедше-го, от светлого, кристально-чистого имени: мама, от ласковой руки пер-вой учительницы на макушке, и они, так же, как и он, будут хватать ви-деокамеру, мчаться на выпускной вечер в родную школу, и снимать там, снимать, снимать, вслушиваться в звуки, вдыхать запахи и... терять си-лы от того, что - река жизни давно унесла прежние воды, и новые волны бьются о новые берега, да и сама река - чужая река, непонятная...
Нет, - говорил он сам себе, - подобные экзерциции не для них; они делают себя сами: жестокими, бессердечными, откликающимися на единст-венный раздражитель: дензнаки, - не многие из них перевалят за полста, а "счастливчики" вылезут на экраны телевизоров, чтобы походя лягать своих предков за "халявность" - за утонченность душевного строя, за созерцательность, без которой человек - волк, за искреннюю любовь, без которой мир - ничто! - Возражал себе. - Но ведь и деды пролили не ма-ло человеческой кровушки, - и снова возражал своему же возражению, - я не лягаюсь, они были еще в начале падения, в них еще теплилась память о Боге, в их время еще не было столь дьявольски мощных телевизионных морозилок, пробирающих до самого сердца.
А я?.. где - я? А ты, - отвечал он себе в третьем лице, - ты в переходном периоде, впрочем, Евгений Палыч Чернов, и ты, вряд ли, бу-дешь оправдан на Страшном Суде!.." Улыбнулся, припомнив первые строчки из любимой маминой частушки: "Ты б сидерла и морчалра, будты б дерла не творля!.."
Приехали - наконец-то...
У Вячеслава перехватило дыхание от желто-белого высотного благо-лепия, в свечном теле которого таилась и частица его личной собствен-ности.
Солнечный кортеж, сопровождавший их от самого поворота на Москву, остановился позади, ожидая дальнейших приказаний; с фасада его привет-ствовали солнечные зайчики: великое множество в призматическом совер-шенстве; а кое-где окна еще были перебелены наискосок, а кое-где зав-лекали еще темной (вкосую) глубинкой внутреннего пространства; там-сям из лоджий вылуплялись головки под козырьками из ладоней, швырялись об-рывками фраз в стоящих у подножия.
Удачно был использован природный ландшафт: холм, в - холме встро-енный гараж, на - холме дом, вокруг - восьмеркой крутые, асфальтовые корни: цветные автомобильные соки курсировали по ним туда-сюда, туда-сюда, как в прозрачных соломинках.
Рядом строился такой же дом: клевала носом башенная цапля, полза-ли бетонные букашки, грузный каток назидательно впечатывал в асфальт вечную, о себе, память.
Такими, первыми впечатлениями наделял Чернов своего визави, - впрочем, он мог и ошибаться: кто их разберет - современную молодежь. Он черным вороном пролетел над ступенями к центральному подъезду.
И это, последнее, наблюдение - точно - принадлежало уже самому Вячеславу.
Вид из окна двенадцатого этажа открывался изумительный: дымка вдали из поднебесья - накололась на кресты золотых луковиц храма, и тем задержалась в падении, старинные домишки втянули пилотки в плечи-ки, чтобы, значит, если за шиворот... но напрасно: купола уже раскали-лись, оставляя ей: облачной пелерине - несколько последних мгновений (пусть и длинных) до полного исчезновения.
Если б в планы реутовских градостроителей не втемяшилось еще че-го-нибудь высотного и пока невидимого, то пейзажем Вячеслав, в принци-пе, остался бы доволен, и надолго... Вкупе же, с другими ощущениями он, к великому своему сожалению, испытывал некоторый (если говорить мягко) дискомсфорт.
Строители ушли, оставив после себя миллионы недоделок, сантехни-ческая груда пахла средневековой плесенью, - в общем, приведение жили-ща в божеский вид требовало и требовало еще беготни, солидных денежных вливаний и прочего, выражаемого бабушкой, как - нервный стресс. И все же - не о том речь; Вячеслав повернулся к куполам спиной и хорошее его настроение на глазах (виновника?) начало портиться; он вышел в кори-дор, и оттуда, напрягая голос, задал Чернову вполне риторический во-прос: "А это... какие квартиры?" "Такие же!" - Чернов успел отклик-нуться на него за два ключевых слова до окончания, чем раздражил Вяче-слава еще пуще, потому что... с Ольгой Липатьевной разговор (как само собой разумеющееся) шел о двухкомнатной, и если уж и не о большей, то уж - точно - не о меньшей... а за крайней же, справа, дверью ему во-обще примерещилось два разделенных санузла, с двух-уровневым располо-жением комнат. "А давайте-ка посмотрим!" - вполне спокойным тоном предложил Вячеслав, но... такое началось. Ворон - вылетел, крыльями схватил за грудки, прижав лопатками к стене и, осыпая побелку, прота-щил его по стене, выкатывая белки и неприятно брызгая слюной, оборо-тился... в змею, чтобы выразить к происходящему собственное свое шипя-щее отношение (словно речь шла о его собственной квартире). Что - сам Чернов - не Ольга Липатьевна, что - он, Вячеслав, мерзавец, каких еще только поискать надо, которого - хорошо бы сбросить с балкона, чтобы мокрого места не осталось, и что при этом самому Чернову ничего не бу-дет, во всяком случае от Бога - буквально, и если Вячеслав поплачется хозяйке, то тогда ему и в самом деле не сдобровать. Нельзя сказать, что Вячеслав уж очень испугался, но все же согласился на мирное разре-шение конфликта: "Я скажу Ольге Липатьевне, что остался вами доволен!" И - опять такое продолжение, что ни пересказать, ни пером описать...
В конце концов, Чернов швырнул ключи в угол коридора и, не дож-давшись лифта, полетел вниз по ступеням, но уже не как ворона, а как лошадь, гремящая парными копытами и крыльями из греческой мифологии, имя которой в данный момент выветрилось из мозга Вячеслава, - что не-мудрено - при таких-то эмоциональных перегрузках.
Далее - Чернов...
Нет, вначале о Вячеславе...
Вячеслав запер дверь на два замка, проверил: на оба ли?.. на оба! Славно!.. платформа располагалась в пяти минуты ходьбы, и сама элек-тричка была подана тут же: как только он преодолел последнюю ступень-ку, - Вячеслав направлялся в сторону Москвы, - "... вот тетя обрадует-ся!.." На Курском вокзале пересел в вагон метрополитена, на Площади Революции устремился в туннель и, где-то в конце его сделал разворот на сто восемьдесят градусов: вернулся на тут же линию, но в обратную сторону: Курский вокзал, электричка, - в Реутово, не выходя, засек время на ручных своих часах (важная информация для дедушки с бабуш-кой), - на замечательных деталях (поворотом головы против хода поезда) нивелировал скорость до нуля, чтобы присмотреться, - они теперь ему родные и близкие, как родинки на собственном теле, - не иначе, - как-никак им вместе жить, - они! - свидетели финальных его рассуждений, стартовавших еще в подземном переходе.
Тетю - однокомнатная квартира не устроит, ввиду - уже приметного животика, и барского отношения к жизни муженька (Аркаша - барин! - смешное сочетание слов, скорее - холоп...), а у него - у Вячеслава, - вся жизнь впереди.
Вот при этой последней мысли он и развернулся, и направил стопы в сторону Орехова.
Когда же за окном замелькало Реутово, он добродушно вернулся в тетино положение: что лучше деньгами, - суммой, оставшейся от евроре-монта собственной квартиры (не мог он распыляться, направо и налево, скромными денежными возможностями, потому что в том же уме, пусть и на периферии, но не в безнадежном удалении от прежней мечты, определенно зияла - "Тойота": черная, насквозь компьютеризованная, определяющая не только свое географическое местоположение, но и учитывающая подкачку шин в зависимости от погоды за бортом, и... с прочими красивыми забу-горными штучками).
Трудность, теперь, состояла в одном: какова она? - конечная сум-ма, чтобы... - "овцы были целы и волки сыты".
... Если бы тетя узнала, в центре каких событий она находилась в последние дни, то выпалила бы все свои привычные присказки одной оче-редью: "Слава Богу!.. Не дай Бог!.. Прости, Господи!.. Помилуй, Госпо-ди!.. Бывает же, Господи!.. Удружил, Господи!.. и пр..." И... если бы только она знала, кто!.. ввалился в ресторан "Три пескаря" в ее смену, за ее столик, - то есть уселся в том углу, что подлежал ее обслужива-нию.
И не уселся он, а упал в кресло, так как был уже "выпимши" (но не навеселе), - знать-то она его знала, и ждала родименького, потому что такие, в последние времена, редкость на фоне плюшкиных сквалыг, и про-чих "блефов", трясущих под носом толстенными бумажниками, да и только, - этот же из другой формации: из прежних интеллигентов, которым неожи-данно свалился на голову капитал американского дядюшки, - а иначе, что подумать?.. - такие - на убийство, грабеж, неспособны, но платили...
Профессиональным краешком глаза заприметила она его еще в разде-валке, - и как швейцар-то перед ним ластился, как ластился...
Многое она знала: и что клиенту - бутылку водки, огурчик - для разгона, и что повторить придется - не один разок, и что кофе можно подавать холодным, - все равно останется нетронутым, - не знала толь-ко, что он - тот самый юрист, приезжающий по утрам за ее племянничком на "Мерседесе", и водивший с ним странные, валютные делишки.
Закружилась Ариадна посреди этих столов, пьяных капризов, сига-ретного чада, барабанного грохота; устала отмахиваться от липучих му-жицких лап и потому прозевала разноцветную бл..., пристроившуюся на-против желанного клиента, - но только Ариадна подумала: не восстано-вить ли ей свой статус-кво, как нахалка вовремя ретировалась; Ариадна проводила ее презрительным, уничтожающим взглядом, на какой была спо-собна, и еще - заприметила такое, от которого похолодеют руки чуть позднее, а еще позднее - она примет то за щедрый подарок судьбы. В фу-жере с водкой (клиент никогда не пользовался рюмками) роились пузырьки воздуха, как в Шампанском, которого клиент терпеть не мог, - не водка, а противогриппозная "упса" какая-то. Клиент выпил и, как это частенько с ним бывало, прикорнул, чтобы через минуту-другую снова взбодриться и потребовать еще бутылочку. ... Цикл что-то затянулся, и Ариадна сама с улыбочкой подчалила к столику, чтобы... и скорее почувствовала, чем удостоверилась: перед ней... труп. Зашла к нему с "подветренной" от швейцара стороны, и, выудив ловким движением из внутреннего кармана увесистый бумажник, сбросила его в свой: под передничком. Направилась к швейцару: "Клиент готов, выведи!" "Ты что, совсем одурела, - тот вы-лупил на нее ошалелые, простофильные глазки, - пусть спит! На таких земля наша держится!"
Бумажник под передником выдавал свою тяжесть; поняла Ариадна - будет обыскивать ее троглодит в конце смены, - нужен был ход: свежий, неординарный, беспроигрышный. И она придумала его...
Поднесла клиенту еще бутылочку и салатик, и... всплеснула руками, роняя все на пол, - да как закричала, закричала несуразное, да как бросилась к стойке, к телефону, да как набрала дрожащей рукой "02", и туда в трубку, как понесла несуразное, а потом и сама чуть было не умерла, проваливаясь мимо сиденья, - и пила, пила минералку, пока не приехала (к счастью, почти моментально) доблестная милиция.
Симпатичный такой опер вызывал каждого поодиночке в подсобку, приставал с разными вопросами и одним общим: "А что было необычного, подозрительного с клиентом и вокруг, в обстановке?.." Ариадна отвечала как все: трафаретно, но под конец все же склонилась к чуткому, индиви-дуальному (под большим секретом) наблюдению: в момент, когда она сооб-щала швейцару о неподвижности клиента, тот сделал лютыми страшные гла-за ("а вы в него сами всмотритесь!.."

, и потребовал не вмешиваться не в свои дела. И когда опер вызвал швейцара, Ариадна, от пережитых тре-волнений, вынуждена была потратиться на такси до дому. И надо при-знаться: игра та стоила свеч: в бумажнике - аж! три тысячи американ-ских долларов, не считая отечественных, деревянных, и визитная карточ-ка на имя Чернова Евгения Павловича. Визитку Ариадна изорвала в кло-чья; клочья сожгла в Аркашкиной пепельнице; пепел смыла в унитаз; бу-мажник расчленила садовым секачом на мелкие кусочки и, перемешав с картофельными очистками, выбросила в мусоропровод; деньги спрятала в тайник, да в такой надежный, что однажды, с утречка, пропотела в его поиске не менее трех часов.
Кажется, брезжила новая, собственная квартира в конце туннеля... И, более того, начала принимать конкретные очертания, когда Ариадна, совершенно случайно, встретила в метро ту бл..., отравившую клиента (а в том у нее-то не было никаких сомнений). Она имела тонкие, хищные черты лица, напомажена - с претензиями, но неряшливо и безвкусно, а в одежде ее и вовсе - никакого позитива; Ариадна, подобно Шерлоку Хол-мсу, с превеликими осторожностями, проводила ее до дому, до двери в квартиру.
В справочной выяснила номер телефона, позвонила из автомата; от-ветил ей голос, несомненно, принадлежащий рыжей убийце.
Предстояло решение невероятной по трудности задачи: как обратить бесценную информацию в достойные деньги?.. О, сколько она прокрутила детективных историй в своем мозгу, но, к сожалению, в финале противник оказывался смелее, хитрее, изворотливее главной героини, и, всего лишь потому, что действовала она в одиночку; а главное, он был жестоким и бессердечным. Чтобы замести следы, требовались вторые, третьи, четвер-тые руки, но где найти таких: надежных, не смеющих покуситься на всю прибыль. Швейцар? - тот бы провернул, но ты ему еще и в должниках ос-танешься... Ну ничего! ничего оригинального не приходило ей на ум - и все тут, - но, правильно говорится: если долго мучиться, то может что получится...
Однажды, - то есть в первую поездку после случившегося, - Ариадна в задумчивости почесывала свою ножку о ножку родительского стола, а племянничек "загибал" о тесном сотрудничестве с некоей фирмой, - в тот момент и прозвучала фамилия Чернов. Ариадна и не сразу поняла, от кого исходили "че-рующие" те звуки, и подтянула в автоматическом припеве: "Евгений Павлович?"
Удивила?.. ну что ж, - и она "могёт" утереть нос раннему выскоч-ке.
Теперь он схватил ее за руку, потащил в свою комнату, теперь он вопрошал, нежно касаясь ее плеча: "Откуда знаешь?" А она тянула: ска-зать не сказать?.. и рассказала, но только по очень большому секрету, и за вычетом бумажника. Сокрушенно добавила еще, что частный ее знако-мый сыщик содрал приличную сумму за адрес преступницы и что теперь она в долгах как в шелках, и все по чрезмерной доброте своего сердца, - " ... и зачем з-з-дались мне такие координаты?.." - говорила она.
А говорила она для того... чтобы... он продал ту информацию своей хозяйке на выгодных условиях, оставляя ее в тени, инкогнито, но при полной, абсолютной прозрачности денежных расчетов, и чтобы... сам пле-мянничек не забыл, вдруг, что первая скрипка в этом деле она: его род-ная тетя (впрочем, ему она тоже до конца не доверяла).
"Сделаю!" - решительно сказал он.
Деда дома не было, бабка похрапывала в кресле, Вячеслав на цыпоч-ках подошел к двери, накинул крючок, вернулся и, наконец-то, забрался за податливые пуговички на кофточке, за упругие застежки на брюках, но... тетя, перехватив руку в самый интригующий (волосками) момент, выскользнула из его объятий: "Когда сделаешь, тогда и получишь?" Ну а он и не подумал возмутиться, - более того, он, таким ее поведением, обретал собственную двойную выгоду: она (сама!) лишала себя материаль-ной помощи, и одновременно его - зазрения совести. "Баба с воза - ко-быле легче! - размыслил он, - и в самом деле - легче..." - но на лице изобразил глубокое сожаление: "Как знаешь..."
А в последующий вечерок развернул перед Ольгой Липатьевной полную картину преступления в цветистых подробностях. Она же спокойным мизин-цем копировала припухлости на его губах: "А ты откуда знаешь?" "По своим каналам! - он обдал ее пальцы горячей загадкой, - постарался..." "Я знаю все твои каналы, - она словно обрадовалась нежданной находке и поехала вниз трепетной рукой, - я их сейчас поцелую..." Вячеслав пере-хватил ее в паху: "Я серьезно, я знаю адрес преступницы, я нанял чело-века за приличные бабки!" Она положила голову на грудь, как бы вслуши-ваясь в его сердце, как бы отмахиваясь от внешних его слов; он же вду-нул в свободное ее ухо повторно: "Я серьезно!" А у нее свое было на уме: "Тебе не хватает денег?" "Да при чем тут это?! - гневно возмутил-ся Вячеслав, - я думаю о справедливом возмездии, о чести твоей же фир-мы, о твоей безопасности наконец!" Последняя фраза проняла ее, слабо шевелящиеся ее пальцы царапнули и замерли... Она поднялась с кровати, принялась одеваться, с поспешностью, - "Сколько?" - спросила она. "Че-го сколько? - он продолжал придуриваться? - ах-да, не знаю, о сумме пока разговора не было..." "Двух тысяч хватит?" - оборвала она и тон ее был зловещим; он растерялся?.. он сказал, что трех, наверняка бы, хватило.
Да, он растерялся; но спохватился и позвонил в машину, - говорил сумбурно, просил прощения, и еще многого наговорил от чистого сердца, - а она молчала, - и тогда он выкрикнул ей самое главное, из-за чего и заварился весь этот сыр-бор: что он ее любит, потому и боится за ее жизнь, и... предложил ей руку и сердце, и поправился, что в первую очередь сердце, а затем уж всего себя до последнего дыхания.
... "Ну и денек", - сказал он деду, переваливая через порог; и от ужина - отказался.

Когда Ольга Липатьевна прошмыгнула ("докатилась!.."

коридорчик и противный лестничный скрип в собственном доме, когда она упала, не раздевшись, на собственную кровать лицом вниз: неваляшкой - наоборот - валяшкой!.. то есть - когда не устоять на ногах без посторонней помо-щи, потому что весь ее - свинцовый - сейчас, центр тяжести находился в груди, и выцарапать который оттуда - нету сил, но если только - выпла-кать?.. но и слезок - тоже нет, - пустыня Гоби на всем лицевом про-странстве. Слезные дожди - это характерный признак наличия счастья, хотя бы и вдали, но когда... когда... когда... А впрочем?.. Что, соб-ственно говоря, произошло?.. какие-такие неожиданности?..
Всего лишь он сказал, что любит - он солгал?.. Ха... Ха... Ха... Откровения... У мальчика - аппетит, ею же и взращенный, и вот он - мо-мент ее полного поглощения с потрошками, то есть со всем материальным имуществом... Такой вот - удавчик!
"Ну и пусть!" - выкрикнула она изо всех оставшихся сил.
"Вызывали? - Зинуля ледяным своим голосом вспорола сумеречную ат-мосферу - мощным шлепком о стену запустила в спальню желтого много-ваттного джина. - Можно, чё, скажу?"
Сопротивляться ее "чё" - потуги бесполезные.
Но заметила Ольга Липатьевна краешком глаза и необычность в про-должении, от чего приподнялась на локтях, распахнула полностью глаза и далее затвердила себя сидящей удивленно-заинтересованной: существова-ли, значит, признаки на земле, способные отвлечь ее в данный момент от горьких переживаний хотя бы на секундочку.
В комнату гуськом вошла троица в новеньких спортивных костюмах: Ко, худущий глава Зинулиного семейства, Ля, и по зычной команде Зину-ли: "На колени!" - бухнулась вслед за ней, и строенными лбами друж-ненько ударилась о пол: отрепетировано... И запричитала Зинуля плакси-во, размазывая сырость по лицу от уха до уха, закривилась, закривилась и щеками, и руками, и носом, и даже местом, отведенным для талии. Оль-га Липатьевна приготовилась было уступить себя совсем противоположным улыбчивым эмоциям, если бы, если бы не услышанное от Зинули. "Ночью он приходил к нам, к троим... - (всхлипы, всхлипы, всхлипы), - да если б ко мне только, а то всем, одинаковы-ы-ым..." "Да о ком речь?" - не вы-держала Ольга Липатьевна. Тут уж настало время удивляться и самой Зи-нуле от непредусмотренной бестолковости: "Да Егор Тимофеич - кормилец, кто ж еще нас посетит в тяжелую годину-то, и знаешь-то чё сказал он мне на ушко, одной мне сказал, им-то лишь пальцем пригрозил..."
Егор!.. Ольгу Липатьевну столбняком прошило.
Зинуля оглянулась на распахнутую дверь, рявкнула мужу: "Дверь за-крой! - что тот тут же и исполнил, и приглушила голос до шепота, но громкого, устрашающего. - Скажи Ольге, говорит, чтобы боялась его пуще смерти, это он, говорит, с Женей расправился, так то... и показывает ему в спину пальцем, а тот, значит, ховается так, как бы в дыму, в ту-мане, да только я его сразу узнала!.." "Да о ком ты? - устало прервала ее Ольга Липатьевна, предугадывая концовку в заезженной пластинке?.. Да, угадала, - о жиденке речь, о жиденке...
Но вот всплыла в ее памяти последняя планерка по новому, очень скорбному, поводу, и взгляд ее, сейчас, хотя бы и в прошлое, стал еще зорче, еще наблюдательнее.
Почтили, тогда, Женечку вставанием, минутой молчания... Но при первых же в ней секундах, - через частокол слипшихся от горя ресниц, - заприметила она в лицах напротив некоторую пришибленную сумятицу: яй-цебровое, ответное удивление Якова Наумовича на чрезмерную скуластую бледность Катерины в пику багрово-пятнистым (экзэмным?..) вспышкам под изумленными (как у совы!) нишами Светланы Марковны. Да, было над чем призадуматься, - да, Яков Наумович, конечно, герой-интриган, но двой-ное убийство для него - комплимент сверхвозможный; прямое?.. - вряд ли, но - косвенное... да и сны у Зинули вещие - проверено... И захоте-лось Ольге Липатьевне, вдруг, - (нет! не вдруг! ей давно уже такого хотелось), - примерить на себе Зинулькиного счастья, ну пусть - не полного, хотя бы частичного; и так захотелось, что сползла она с кро-вати на свои колени, обняла их за четыре головушки, и свою пятую, но-сом, вклеила в душистую, Зинулькину, копну, - вот оно - счастье, и от-куда только слезы взялись. О! Как было бы хорошо: Катя, Аня, она и Егор - никаких денег не надо. К черту их, зеленых, одно зло от них. Нет!.. Да!.. Нет!.. Да! Она сегодня же, сейчас же, потребует приезда Ани из Англии; она - уходит от дел; она оставляет себе только этот дом, Зинулю и... еще удавчика. И зачем его?.. А чтобы он съел ее с по-трошками, и тогда она там: пред Богом, предстанет наравне с Егором, чтобы там им быть по-настоящему вместе.
И Зинуля что-то почувствовала, и отстранилась, и сощурила глазки, и погрозила толстым пальчиком: "Ты смотри, у меня..."

Правы были Зинуля и Ольга Липатьевна и неправы одновременно, по-тому что прав был Яков Наумович и неправ тоже и одновременно, потому что события разворачивались самостоятельно, или по невидимому чужому умыслу, к которому все известные лица последних историй имели весьма косвенное отношение. Как в самом худом, дешевом, телевизионном фильме с закрученным сюжетом, - но жизнь, как известно, может заткнуть за по-яс любого фантаста, и затыкает, но почему?.. почему, обязательно, на примере самого Якова Наумовича?.. И почему, он должен доказывать всему миру, что он не верблюд?.. Да еще таким образом, что и рта открыть нельзя, иначе...
Когда он вставлял ключ в дверную скважину, к нему подчалили две тупые, абсолютно черные, обезьяны невероятных размеров; затолкав его в собственную квартиру, уселись за стол (нога на ногу), поигрывая бле-стящими металлическими предметами между пальцами. И начали они свою речь совсем бесстыдными, на двоих, словами: "Ну вот, дорогой, Яков На-умович, и реализовались ваши чаяния. Есть человек - есть проблемы, нет Чернова - нет проблем!"
Можно только представить себе, что переживал Яков Наумович в дан-ные минуты.
А они, подробненько - про удачное скрещивание Катерины с его сы-ном-Ленечкой, про экономисточку, скурвившей муженька Катерины, про кадровичку - Светлану Марковну, которой он! - Яков Наумович - заказы-вал Чернова, то есть угрожая благополучием ее сына, намекал на ки-ле-ра!.. Чем не детективчик с залихватским сюжетом.
А еще, и самое главное, если он, Яков Наумович, не убедит Ольгу Липатьевну за чисто символическую цену отказаться от права на уголек, то он сам - Яков Наумович, и жизнь его, вроде бы, тоже ни к чему бу-дут...
Давнишняя его, где-то десятипроцентная, мысль: "А не махнуть ли с сыном в Израиль, к родным Беллочки", - теперь-то уж затвердилась процентов на пятьдесят - не меньше... Впрочем, кому они там, в Израи-ле, нужны, без денег?.. Без больших денег!.. А маленькими, - размышлял Яков Наумович, - они и не бывают, потому что, будучи маленькими они стремятся быть еще меньшими (стремятся - к нулю!), а вот большие - ме-тят в огромные; они - эти мерзостные существа (чего бы там не говорили про них господа-товарищи), никак не любят срединного состояния (либо - туда, либо - сюда!) - как ртуть! стоит чуть наклонится поверхности, как их уже и нет - они уж разлетелись на мелкие брызги, и уж не со-брать их воедино, или... После "или" в большую сторону - у Якова Нау-мовича - одни только вздохи, потому что... какое ему дело до тех ред-ких счастливчиков, для которых эти самые существа - розовые коровы, способные из самого воздуха... эх!.. ох!.. М-да, вот когда Егора, что ни говори, помянешь добрым словом: был человек - не было проблем, не стало человека - появились, да такие, что с неврастеничкой Ольгой Ли-патьевной их и не разрешить. Сейчас бы сплотиться им, покумекать вдво-ем, - глядишь, и на самом деле махнули бы в Америку всем семейством, и оставили новоявленных хозяйчиков с их сопливыми носами наедине, так нет - ангелоподобная Ольга Липатьевна теряет голову из-за некоего без-усого херувимчика, - м-да... и сам Яков Наумович хорош, конечно, - так оплошать: вовремя не рассекретить ее амуров, - и взаправду что ли: у этих верзил зоркие глаза и длинные уши? А пока ясно одно: не остано-вятся они до тех пор, пока не высосут все.
Надо бы поторопиться, сыграть на опережение, но как?..

6

Наконец-то выпал, по-настоящему, второй снег, потому что первый выпал ей на голову еще накануне, огромным таким сугробом из телефонной трубочки, уместившейся на ладони; слышимость состоялось отличная, - лишь слышимость, потому что разговор состоялся практически односторон-ним, потому что ее уста отправляли в эфир, в космос, на все континенты - одни точки-тире: вдохи-выдохи. Потому что Аня выходит замуж за Джи-ма, уезжает в Америку, и Катя сама должна определить долю Ани в на-следстве, - если сочтет нужным, они, оказывается, уже обо все догово-рились, и так далее...
Только маму они... не спросили... И тогда она, следом, и тоже ни с кем не советуясь, набрала номер Вячеслава, и голосу, расщепленному половиной ночи, вложила в ухо свое согласие. К утру - одумалась: мол, - пошутила, и все же, теперь, с нетерпением ждала его реакции, но... она не спешила, - она - эта самая реакция... Потому что, ему тоже - сугроб?..
А снег падал и падал без счета из белесой выси, заметал "рябчи-ков" (выражение Егора) от ее подошв, и самою бы завалил с плечиками и головкой, если бы не частенькое трепыхание ее "крылышек". "Какая не-значительная единичка-человек во всем природной массе, - размышляла она, - что даже мягкий, пушистый снежок способен его уничтожить, зам-ри человек, и - через часик его нету..." И она замерла бы, если б... не удавчик! Ей нравилось чувствовать на шее его смертельную петлю, су-жающуюся, сужающуюся под неодолимым сокращением мышц, ей хотелось уме-реть, но не в пресном сугробчике от недостатка кислорода, а в молочно-терпких его объятиях, и она была готова заплатить за те ощущения любую цену, но... только не за мниные - за настоящие... Не выдержала - по-звонила первой, номер не откликнулся на ее унизительное предложение, - ну и что из того, она приняла решение, и потому готова и к таким про-явлениям; она - будет звонить и звонить, пока не достучится.

Сам Господь Бог сегодня помогал Якову Наумовичу в разрешении его прямой, жизненной (без кавычек) проблемы; Щусенок (а так его прозвал Яков Наумович загодя, еще до момента первой встречи с ним) распахнул подъездную дверь, задрал подбородок, зажмурил глаза, широко распахивая черный рот и захапывая, захапывая в него густые, крупные снежинки. Та-ким вот образом властитель океанов - кит питается планктоном - это не-сомненно, поэтому-то Щусенок - весьма, весьма удачное для молодого сравнение, сулившее Якову Наумовичу удачу и в сути самого мероприятии.
Прямая, как на подиуме, спинка, разворот головы, и... экая пере-становка под собой итальянских туфель за триста долларов; припомни-лось, как сам Яков Наумович, пробивая чек в бутике, почесывал за ухом, держа под мышкой в точности такие...
И еще раз, и ожесточеннее, он почесал за другим ухом, когда узнал в нем деревенского пацана, таскавшего вокруг волосатого попа кадило при отпевании Егора; экий он, теперь, молодец в ярком импорте от голо-вы до пят, - и попахивал, наверное, соответствующим образом, Яков Нау-мович закашлялся от переизбытка втянутого в себя воздуха; он торопил-ся?.. а вот уж этого делать ему никак не стоило, не спугнуть бы...
И вот она - отгадка! - простая до гениальности. Отличавшаяся мис-тической извилистостью ума, Ольга Липатьевна, вполне закономерно вля-палась в... херувимчика (что ни говори, но точны были "держиморды", давшие ему предварительную характеристику), но без крыльев - и это свое весьма точное наблюдение и в переносном смысле Яков Наумович мог целиком отнести на собственный счет.
Яков Наумович со швейцарским подобострастием раскрыл перед ним дверцу своего автомобиля: "Молодой человек! Прошу вас ко мне!" И надо же... никакого удивления, никаких вопросов; безо всяких там комлексов, но и не без некоторой жеманной заторможенности, Щусенок перенес свое тело на сиденье, использовав всего лишь пару предметов из дамской сло-весной косметички: "Здравствуйте! Спасибо!"
Да Щусенок ли он?.. Да-с, для Якова Наумовича начинался день от-крытых удивлений.
Но когда он пристроился рядом: за рулем, и услышав очарованное придыхание: "Чероки...", - и увидев, как кончик указательного пальца в перекрестьи цыганских зрачков ошалелым тараканчиком ползает по краю передней панели, и, вдруг, замирает на спидометре, чуть ли вороньим: "Новьё!", - то лишается любых сомнений на его счет: точно - это Щусе-нок, точно - без крыльев, и вообще, он еще - та! - птица...
И опять же, Яков Наумович поторопился с окончательными выводами, потому что, начиная домашнюю заготовку со слов: "Нравится?.. она ва-ша...", - он, во второй раз - вдруг, был прерван все тем же обыденным: "Спасибо! - и все тот же кончик указательного его пальца, оттолкнув-шись от наивно-обескураживающего вопроса, - документы здесь?" - пус-тился, вслепую - но ускоренно, на поиски кнопки вещевого ящика. "Какие документы?" - занервничал Яков Наумович. "А на машину!.. Или они еще не готовы, и опять по доверенности, но это уже слишком..."
Яков Наумович подтянул лицо к зеркалу, всмотрелся: седеющие вис-ки, брови, здесь морщины, там морщины, сям морщины, - он почувствовал себя настолько уставшим, что решил побыстрее переходить к сути дела, ибо у молодца этого хватило бы сил еще на трех Яковов Наумовичей, да еще и в остатке бы осталось. И еще, вопреки своему же кодексу перего-ворщеских правил, он все-таки не удержал себя от некоторого раздраже-ния: "Да вы хоть понимаете, что такие вещи не дарятся запросто так, за красивые, так сказать, глазки, такие подарки нужно отрабатывать потом, потом, если не кровью, вы это понимаете?.." "Я?.. - Щусенок переиначил свои брови под младенческую непосредственность, - тогда я не понимаю вашей роли..." "И кто я по-вашему?" - откровенно возрился на него Яков Наумович. "Вы - водитель, - Щусенок продолжал в том же духе, - машины-подарка ко дню нашей свадьбы с Олей, или она вам еще не успела от-крыться?"
М-м-м - да - с... Яков Наумович отвернул лицо в окно, за окно, в молочную пену, где ему показалось, что снег падает... вверх, а его черный джип с обоими седоками, если тронется, то непременно заколесит по белому небу, - такой вот номер контрастов, когда все - вверх дном! Когда он - несмышленый мальчишечка в коротких шортиках, а его визави - умудренный невероятным опытом седовласый старец, искусно прятавший бороду в нагловатенькой усмешке.
"М-м-м - да - с..." - теперь уже вслух произнес Яков Наумович.
"Вас что-то тревожит?" - спросили его... Кто же спросил его: хе-рувимчик?.. кит?.. щусенок?.. молодец?.. птица?.. И еще к-а-а-а-а-а-кая... Его бы сыну - Ленечке, да десятую бы часть вышеозначенных спо-собностей.
Ясно, что у Ольги Липатьевна "поехала крыша", на гормональном уровне, а это чревато, если... к вялотекущему нарушению обмена веществ не прицепить собственного скоростного локомотивчика.
"Тем более уместен наш сегодняшний, мужской, строго-конфиденциальный разговор, - оставив снежную белизну в покое, Яков На-умович снова принялся ощупывать взглядом лицо "... племя молодого, не-знакомого", - мне стало известно из надежных источников, что... невес-те вашей - Оле... Ольге Липатьевне, угрожает смертельная опасность..." "Я знаю, - перебил его (?..) - и уже предупредил ее!"
С этого момента у самого Якова Наумовича, кажется, "поехала кры-ша", причем в неконтролируемом направлении. "Неужели, - с откровенным страхом подумал он, - и здесь просматривается филигранный ход "держи-морд", что называется - обложили, по всем фронтам и перифериям". "Кстати, - он протянул неудобную, просительную? свою руку к его ладо-ни, - не познакомились, Наум Яковлевич... то есть простите - Яков Нау-мович!"
Подобная путаница кое о чем говорила, и Щусенок поднялся в само-уважении еще на несколько ступенек повыше: "Вя-че-слав!"
"Я, - продолжал Яков Наумович, - лучший друг Егора, - он хотел казаться бесстрастным, - был... так сказать, дружили семьями, были, да и теперь остаемся с его женой единым целым... я имею в виду - бизнес, не подумайте чего лишнего, Ольга Липатьевна с этой точки зрения чело-век - непорочный, но - с деловой... как ни крути, женщина всегда оста-ется женщиной... и это хорошо!"
"Да!" - вставил Вячеслав - и всего-то.
Опять же паузу заполнял сам Яков Наумович своей несдержанностью: "Что - да?.. Я вам о серьезном!"
"Да, - спокойно пояснил Вячеслав, - я знаю, кто убил Егора Тимо-феевича, Чернова, кто угрожает Оле, - теперь уже он беззастенчиво и лениво ковырялся сакральными глазками в лицевых дряблостях Якова Нау-мовича (или как его там?..) - у меня есть их домашние адреса, телефо-ны, - и далее, уже он проявил нетерпение, - никак не пойму, что же вы от меня хотите?"
Бесплодно поплутав по всевозможным загадкам с разгадками, Яков Наумович, наконец-то, уперся в очень простую и очевидную мысль: связан ли Вя-че-слав с "держимордами", не связан ли, но когда на карте собст-венная жизнь, главное - не противоречить ни одному из обозначившихся игроков, и Яков Наумович, без лишних эмоций, вернулся к началу своей домашней заготовки. В том месте, где лучше уж отказаться от малого (угольных акций), чем потерять все, Вя-че-слав, откликнулся одобри-тельным кивком головы и некоторой известной, но скомканной, сентенцией про Юпитера и Быка, но в том, где Яков Наумович приносит в жертву соб-ственный автомобиль, потребовал гарантии, и, гася возмутившиеся было нотки в его голосе, подчеркнул особо: письменной! И отмел все излишние советы и подробности самым решительным образом: "И как уж я это сде-лаю, никого не касается!"
Предлагалось - Якову Наумовичу - прицепить его локомотивчик всего лишь к хвосту поезда и мчатся на всех чужих парах в неведомую сторону и надеяться, что все же в нужную и полезную, и молить Бога еще и о том, чтобы этот самый локомотивчик - то-бишь хвост не прищемили некие "лихие" люди; ну и перспектива... "Дарственную?" - упавшим голосом уточнил он, - ".?. нет, что вы, только через куплю-продажу, причем все расходы за ваш счет, и еще: попрошу вас громко и отчетливо произнести: не сделаешь! убью! - договорились?" "Это еще зачем?" - хотел было воз-разить Яков Наумович, но не успел, Вячеслав, оттолкнув от себя дверцу, прямо-таки заверещал в молочную перспективу: "Баба Зина! Баба Зина! Подойдите ко мне пожалуйста! - и ей, перебинтованной пуховым платком, с клюкой для самоходности предложил самое горячее свое участие, - до пенсии-то далеко? - (плохую слышимость бабка навеяла поверх недоумения в слезящихся глазках), - я говорю, до пенсии-то поди далеко?.. так вы уж мне долга-то в сто рублей не отдавайте, это вам подарок на восьмое марта!.." Ну а бабка-то и радехонька с между-зубным просвистом: "Да как же так, да зачем, да не надо, да скоро принесут, да радетель - дай Бог тебе здоровья, да жену добрую, да красивую..." Вячеслав заботливой рукой высвободил ее ухо из-под платка: "Так хорошо слышно?" "Хорошо-хорошо!" - с радостью запричитала бабка. И тогда он, устраняя свою грудь как препятствие на пути короткой звуковой волны к ней, потребо-вал уже от самого Якова Наумовича: "Теперь вы, что обещали..." Ну это уж слишком. "Да за кого ты (впервые - ты!) меня принимаешь..." - далее должен был последовать "щенок", но тот оказался проворнее: "Иначе сделка не состоится!" А бабка эта - само сверхвнимание. И Яков Наумо-вич тихонечко сказал лишь то, что не предназначалось для нее, и ска-зал-то, в общем правду: "Не сделаем! Убьют!.." Но бабка - расслышав, ударилась в искренний испуг: "Да такого хорошего! Да за что? "А вот так, баба Зина, - отвечал Вячеслав ей громко, раздельно, вразумитель-но, - мужской разговор у нас, если не сделаю, то он меня убьет! - ну а скорое прощание он уже досылал в ее снова закупоренное ухо все той же рукой, а другой из заново отпяченной груди, выуживал и совал под самый чужой нос (вонючую?..) краснокожую паспортину с двуглавым орлом: "До вечера! Машину и все документы сразу!"
Вячеслав - не дурак, он сразу же всех героев такой истории: и Егора Тимофеевича, и Чернова, и ту отравительницу из "Трех пескарей", и самого Якова Наумовича связал в один тугой узел, - у всех у них (ра-зумеется - за исключением убиенных) была своя живая роль, а у Вячесла-ва своя - очень выигрышная, ни в чем не замешанная, - с какого бока не взгляни, - сама лезущая в руки, только рта не разевай.
Ну а что же - Яков Наумович, каков он - после такой баньки (в ка-вычках и без кавычек)?
Видели, видели пенсионеры, приступившие к ежедневному, утреннему моциону, как из переулочных сплетений выполз на центральную улицу чер-ный жук - легковой автомобиль, как сердито фыркнул и припустил на всех парах в сторону городского центра, да только, вдруг, как бы споткнулся о что-то невидимое, притих и скатился к обочине; двигатель не выклю-чался - это точно, выхлопная спираль позади него вилась, как вилась, и даже сердито пофыркивала, но с места машина не трогалась; а все стояла и стояла... Поинтересоваться, конечно, можно было, да только кто их теперь разберет: новых, этих русских, а по большей части и нерусских, - а то можно и по лбу получить ни за что - ни про что... Долго стояла машина, но вот как исчезла, того никто не заметил.

Вячеслав лишь коснулся мобильником уха, лишь - нажал крайнюю кно-почку, как тотчас же услышал жаркое ее дыхание: "Ты где?.. Я лечу!.. - словно и не было между ними десятикилометрового расстояния, - и не бы-ло времени для его преодоления, - нету расстояния - нету времени, - потому-то он и сам впервые слышал версию случившего из собственных же уст, с волнением и неподдельной дрожью в голосе. Про то, как три моло-тобойца, не считая сидящего за рулем, скрутили ему руки в подъезде, надели на голову мешок и вывезли за город в неизвестном направлении. "Одни сосны, а они, как известно, везде одинаковые". Прознав про их намерения пожениться (а при современных средствах электронного подслу-шивания сделать это - раз плюнуть, были бы деньги), действовали нагло и безапелляционно... Условие: или - его жизнь, а потом и невесты, или - угольные акции, о которых он, Вячеслав не имел никакого представле-ния, - но они ему за это еще сильнее сжали горло...
"Довольно, - Оля (Ольга Липатьевна) ладонью накрыла влажно-алый взбунтовавшийся бантик, - все уже позади..." "Как это? - его губки на-стойчиво пробивались наружу, - как уже позади?" "Еще утром, - она по-ясняла ему преспокойненьким голосом, - я посоветовала Катерине изба-виться от акций, на любых условиях, бандиты, конечно, прознали и, те-перь, я думаю, у тебя нет причин для беспокойства. "Через кого?" - упавшим голосом спросил Вячеслав.
О!.. Как много может сказать о человеке его, ничего незначащий на первый взгляд, вопрос. Она вспомнила университетского профессора, час-тенько приговаривавшего в буденовские усы: "Из того, как вы мне задае-те вопрос, я и определяю, чего вы, вообще, знаете..." "Через Якова На-умовича, - простенько ответила она, - через кого же еще..." "Вот хлюст!" - не сдержался Вячеслав.
О!.. И снова, и в очередной раз, оказался правым тот мудрый про-фессор.
Молчали?..
Они лежали под общей простыней: голова на его плече, и пальцы, не съезжающие с губ; неприятно - но терпимо, потому что его ощущения се-годня превалировали в иной области, и от них, неподъемных, у него пря-мо-таки свербела макушка. Что-то надо было предпринимать, но что?.. Он и сам чувствовал, что опрометчиво вляпался с этим... Яковом Наумови-чем, уехавшим из-под самого носа на красавце "Чероки". "Не ломай голо-вы, - она коснулась ледяными губами его щеки: остужала? - заново не переиграть".
Молчали; все же больше неловкости - на его стороне, и потому он, вытянув руки в стороны, поупражнялся кистями, от чего и ее голова вы-полнила несколько клюющих движений в его мышцы. "Ты о чем думаешь?" - он попытался сдунуть локон с ее лба.
А, о чем она думала?.. В той ее руке, что вытянулась вдоль тела, в кулачке зажата маленькая заколка с крошечной красной бабочкой в из-гибе; да и не о ней она думала, а думала она... ни о чем; да, ни о чем! У нее и раньше бывали такие состояния (еще при Егоре), когда на-ходилась она в некотором таком рассеянии, когда нет границ, когда бес-конечность (или голубая, или розовая) во все стороны, - называла она ее "туманностью Андромеды" за соответствующие внутри звуки - несо-мненно холодные. Потому, что такое состояние ее души - теплым, сердеч-ным не назовешь; да и что она могла требовать от мальчика, когда ее родной муж, походя, причинял ей такую же острую боль, - но теперь-то она - эта боль - с годами притупилась: она - ни о чем! Все, все эмоции она прибережет для личной встречи с Егором, - там...
"Ну скажи, - по-детски требовал Вячеслав, - ну скажи!" "В сущно-сти, он еще ребенок, - согласилась она в уме с собой, - лишенный дет-ства", - но поступила все же иначе: из-за слабости женской. "Пожалуй-ста, - она выпростала руку из-под простыни, - не здесь, не в моей по-стели..." "Не по..." - конец его, вероятно, длинной, фразы, она, об-разно говоря, быстро прикрыла тем ковриком, который попирала голыми ногами, разбирая постель, и на котором такой предмет, как женская за-колка, незаметен, пока не уколешься голой ногой, - к сожалению, и сам Вячеслав вовремя не укололся, и еще махал и махал, вчера, мимо него взглядом, - а принадлежал предмет однокласснице: нескладной, белобры-сой, ничего не умеющей дурочке с длинными ногами. Из-за такой лишаться чего бы то ни было (не дай Бог - и всего!) - поневоле впадать в уны-ние. Но Оля (Ольга Липатьевна) - мудрая и милосердная: она снова при-страивала свою головку в местечко на плече: в неуспевшее остыть от па-хучей ее тяжести, - наверное, она понимала, что "стиморольные" запахи от той девочки все же - эфирнее и желаннее дорогих французских, потому что молодость всегда - свежа, и что молодость не купишь ни за какие деньги, - и тем более - не повторишь свою... А он, наконец-то, подоб-рал возражения: "Не подумай чего... классом отмечали день рождения, заглянули ненадолго..."
А она, внезапно засобиравшись, положила перед ним на полочку кон-верт с тремя тысячами долларов: "Это долг частному сыщику, - потупи-лась взором, - и еще за то, что честно не обмолвился о замужестве, - и, тут же, властной перчаткой оборвала его прояснения, - и еще за то, чтобы прекратилась вся эта возня вокруг моей семьи, баста! прекратим все это! - и уже исчезая за дверью, чисто по-женски, слегка придержав исчезающую щель, выразилась совсем невидимой и жалкой, - ты обратил внимание: я тебя сегодня не стеснялась, интересно: догадаешься, поче-му?.."
Рассовавшему тысячу и две по разным карманам, Вячеславу так! за-хотелось дорваться до тети, что он тут же набрал ее московский номер, - тот не откликнулся, - но зато его - домашний неожиданно отозвался голосом самой тети. "Вылетай на улицу! - Вячеслав уже предвкушал осу-ществления растравленного своего желания, - щас подъеду!" Как уж он рулил - не чувствовал, только клацал собственными зубами, да сглатывал бесчисленные пересохшие косточки, напиравшие на горло. Упавшей ей на сидение рядом, сунул в руки журнал - столь бесполезный в варианте с белобрысой дурочкой, и повелел: "Сделаешь, как тут!" "Было бы за что!" - с невероятной легкостью откликнулась тетя; голос ее исходил из ка-кой-то совсем невероятной, таинственной глубины, в которую и мечтал погрузиться он всем своим существом.
Началось все с прихожей в самом бурном проявлении, и далее... до проникновения... тетя не обманула его надежд. Только один раз задалась совсем неуместным для ответной страсти вопросом: "Это и есть твоя яв-ка?", - за что тут же была укушенной. Нет, она совсем ему не подыгры-вала, что и подтвердила изможденной фразой: "Ну ты - самец! Что же бу-дет, когда возмужаешь? - и позавидовала тем - в недалеком будущем, - ну бабы! держись!" И более того, уже дома, поближе к рассвету, она проникла в его комнату бледной, страстной в шепоте тенью: "А хочешь так, как в журнале не было?" Он захотел, и... застонал так, что они разбежались в стороны в страхе разбудить стариков; и... не важно, что она сделала предложение еще за половину от полученной суммы; он-то бы уж почувствовал неискренность в ее влечении: нет, она просто совмещала приятное с полезным, такой уж она была всегда: практичной.
Да и сам он не без материальной жилки: пятьсот долларов - потеря не великая, если учесть вероятную компенсацию, которую он, Вячеслав, намерен заполучить с Якова Наумовича, взамен утерянного безвозвратно "Чероки".
На завтрак пили кофе с различными бутербродами; тетя сияла как новая медаль: "Всем довольная", - все больше нажимала на икру черную, да на слабокопченую шейку, так как карбоната она не уважала за чрез-мерную его сухость, а в шейке - в наличии жировые прослойки, которые и делали ее мягкой, нежной, таящей во рту словно мед, но конечно же, "свиного" происхождения. Доверчивые старики делились, перебивая друг друга, необычными ночными видениями: вполне пророческими, но уши по-томков равнодушно обращались к своим внутренним мыслям. К каким?.. Знали бы старички - ужаснулись бы... Но пока внешне - все уютно, бла-гопристойно, а главное - сытно.
И вот Вячеслав, взглянув на свои "крутые" золотые, увлек себя в комнату, накинув за собой крючок на дверь; зря старался - тетя тут же принялась рыться в сумочке подле нее (такая дверь - что есть, что - нет); но и тетя зря старалась, потому что услышала короткое, рядовое и неопределенное: "На том же месте, через три часа!"

Через три часа они встретились: они - Вячеслав с Яковом Наумови-чем, или Яков Наумович - с Вячеславом, - как угодно кому-нибудь из них; выехали за город, мчались молча (со стороны водителя), и долго (и зачем?), и... прибыли в ту - Вячеслава - пророческую фразу: "Одни со-сны, а они, как известно, везде одинаковые".
... Да, коли уж начался день с пророчеств, то уж таковым (прибли-зительно) ему и продолжаться, и еще... еще очень унизительно: безо всяких там скобочек, а тупо, грязно, жестоко, мерзко...
Коленным ударом в пах (так больно!..) Яков Наумович переломил Вя-чеслава пополам и, двумя ладонями в едином кулаке по затылку, дослал его в сугроб, точнее, в мусорную свалку, слегка припорошенную тонень-ким снежком.
Особо о кепи... Желтое итальянское кепи, спланировавшее в сторо-ну, в чистенькое место, хладнокровно взирало на экзекуцию над хозяи-ном.
А того, схватили за космы и тыкали, тыкали лицом сначала в твер-дое, а потом и в разжиженное; смотреть со стороны - тошно, не говоря уже об ощущениях; а тот - само смирение... Сам Яков Наумович удивлял-ся, с какой легкостью он расправлялся сейчас с опасным своим противни-ком, - не далее как утром он позаимствовал пару приемчиков у охранни-ка, и, надо же, как тонко, как филигранно, через каких-нибудь три с половиной часа, внедрил их в жизнь: так колошматил он человека - впер-вые, и... теперь понимал, что это за удовольствие - от полного физиче-ского превосходства над другим, такое - что трудноватенько остановить-ся...
Лишь в самом конце запыхавшись, но членораздельно, он изложил "щенку" свои претензии, имеющие под собой твердые юридические основа-ния.
Ольга Липатьевна добровольно передала все бразды правления своей дочери Катерине, и теперь та являлась полноправной хозяйкой егоровой империи (собрание акционеров - пустая формальность). А если учесть, что она выходит замуж за сына его Ленечку, а все реальные ниточки и по сию пору находятся... понятно в чьих руках, то кто нынче настоящий хо-зяин в доме, если не сам - Яков Наумович? Ах! Если бы не наличие - "держиморд", которыми и припугнул в конце концов "щенка" Яков Наумо-вич.
Конечно же, из всего внутреннего монолога он позволил выбраться с парком на воздух лишь необходимым утверждениям, типа: "... щенок; не совать носа, куда не следует; чтобы духа твоего, запаха не ощущалось на горизонте; о квартире в Реутове забыть! и т.д." - но с настоящей, с настоящей!.. угрозой в голосе. И уже в самом конце всех концов запре-тил "щенку" доводить до сведения Ольги Липатьевны их мужской разговор, и, вообще, присоветовал побыстрее с ней закругляться от греха подаль-ше, - иначе не видать ему паршивых "Жигулей", как своих ушей, и на чем он тогда с потаскухами будет кататься?..
"Ты меня понял?"
"Понял..."
Яков Наумович - укатил; Вячеслав же - умылся чистым снегом, абы как нацепил кепи потому, что моментально "опостылилась" ему жизнь, в которой главенствовали угрозы, грубость, физическое насилие.
В пресном состоянии (а по-другому его и не назовешь) Вячеслав на перекладных добирался до дому; "Жигули" - и те отвернули от него свою красную морду; тетя так приклеилась к его спине, что не успел он и на-кинуть крючка на дверь.
"Расскажи да расскажи!" - прицепилась она.
А старичков дома не было: косым взглядом заприметил их Вячеслав еще на улице - гуляющих, задирающих головы в воздушную ванну, подсле-повато высматривающих в ее дне птичек-невеличек. Он протянул руки к пуговицам на ее блузке и, повторил вчерашнее, но... без страсти, без надрыва, все в том же - пресном духе; да и тетю все больше интересова-ло другое: чуяла она что-то, чуяла...
И расскажи тогда ей Вячеслав о реутовской квартире с видом на зо-лотые купола, о некоторых других подробностях в справедливой пропор-ции: квартира - ее, "Чероки" - его.
А тетя, а тетя - аж задрожала, как бы в отложенном до времени ор-газме, и... пролилась влажными эмоциями, движениями, словами, своди-мыми к нервическому: "Ну, что-то надо делать! Что-то делать! Не сидеть же сложа руки? - припомнила муженька-Аркашу, но и тут же смыла его с лица не без выразительного "уксуса", пролитого на него племянником, - не может быть! - заклинала она, - что уже было, и, вдруг - нет!" "Если через ту, рыжую стервозу, - а эту, очень подходящую мысль, она утаила от Вячеслава, - что-нибудь подправить?"
Засобиралась она спешно, засобиралась, и укатила на электричке в Москву, в осуществление - очень вероятной версии. За полтора часа ко-лесной тряски и дверного шипения она перебрала в мозгу сотню вариантов и оттенков к ним, - некоторые из них заслуживали внимания, - как-то например: - сиплый, пропитый, прокуренный бас с откровенной угрозой, мол - "зарэжу!" - на армянский, или пострашнее - азербайджанский ак-цент; или - металлически-безжалостный "базар" уголовничка бритоголово-го, мол - "пасть порву, моргалы..." - и так далее; или нечто интелли-гентное, но ядовито-шипящее, от чего мурашки по коже; или...; но оста-новилась она на самом реальном варианте (в тупике Курского вокзала) в собственном, без прикрас, голосовом исполнении, в очень - простеньком, но в таком, от которого мало не покажется... В метро, с замиранием сердца набирала номер, но там - безответные гудки, и во время пересад-ки набирала, и на выходе, - "... на новом, поди, кровавом задании, - рассуждала Ариадна на ступенях эскалатора, - ну что ж, милочка, вас ждет ужасное разочарование, - сердилась, - вы?!. - спохватывалась, - (какие еще вы?..) ты! ты! ты! спросишь: а где гарантии?.. а я: а у те-бя! есть другие варианты?.. ха-ха-ха!.. так что придется тебе! милоч-ка, поверить мне на слово..."
И с домашнего телефона, - она уже теряла чувство безопасности? - ей никто не ответил, и поздно вечером ей никто не ответил; а глубокой ночью, когда она пыталась хоть что-то втолковать пьяному "в дрезину!" Аркаше, другой конец провода прямо-таки налился откровенной "мертвечи-ной". Наихудший вариант - рыжая стерва, истекающая кровью, в ванне, с перерезанными венами.
Так ли это было, иначе ли, но - точно одно: из глаз Ариадны исте-кала надежда двумя солеными ручьями, - на кухне, на грудь, на бледную руку, лежащую на трубке телефонного аппарата. Под утро ее пальцы само-званно набрали номер племянника, - и они нисколько не противоречили всему, исстрадавшемуся за ночь, организму: "Славик! Я ничего придумать не могу, лучше тебе, ты у нас самый умненький..." - и губы ее, и без принуждения, захлюпали, захлюпали, захлюпали...
Племянник сказал "Ладно!" - и безжалостно наградил ее такими же гудками - разве что укороченными; а что - короткая гадость приятнее длинной?..

Сам Господь Бог помогал Якову Наумовичу даже и в тех вариантах, о которых он и не подозревал: не мог он знать о еще одном (ариадновом) ответвлении от основного сюжетного дерева, крайне запутанного до того, что уже и не разобрать, где корни, где крона, и что из чего вытекает и во что вливается, - знал бы, сошел с ума. Потому, что Ариадна, потеряв ту "рыжую" версию, склонилась было к проработке самого Якова Наумови-ча, но вовремя приостановилась: воздействие на заказчика килера - дело чреватое и сверхопасное; связь его с племянником - обнаружена, а через него вычисление и самой Ариадны, как свидетельницы преступления - дело плевое... "Уж лучше воздействовать через Славика, - решила она, - влюбленная баба - продукт податливый, а во-вторых - обещала, а слово - не воробей!.. У купцов на Руси, слово - закон, ударили по рукам, слов-но печати приложили..."
И Якову Наумовичу - было бы не до разных там сантиментов ("усох-ших веточек" и пр.), так как сейчас, воочию перед ним, за столом, си-дели все те же ненавистные "держиморды". Он сам напросился на разго-вор, ввиду исполнения всех условий его стороной, и теперь речь должна пойти о справедливой оплате, - задача-то ставилась невыполнимая, а он справился, и, можно сказать, с блеском.
Один из них вытянулся в потолок, подошел к форточке, распахнул, жадно втянул в себя затуманенного ветерка: "Хорошо!" Ну а затем, под-тягивая кверху ременную бляху на пузе, цинично рассказал Якову Наумо-вичу про то, как прекрасна жизнь во всех ее проявлениях, особенно в мелких, на первый взгляд - неприметных, как воздух, прекрати подачу которого, - "... и она - жизня эта - заглохнет!" А другой, не вставая, прозрачно намекнул Якову Наумовичу о его приличном состоянии, понятно-непонятно как нажитом, и даже привел кое-какие, но точные, адреса его местонахождения, отчего у Якова Наумовича взмокли ноги в ботинках и корни волос на голове.
Больше он уже ничего другого не хотел, как только бежать из этой страны, погрязшей в беззаконии.
А если бы они еще прознали про "те" (ну и что, что несуществую-щие) интересы Якова Наумовича к рыжей килерше, и как бы затевающему ответную игру...
Если бы, Яков Наумович, обнаружил в себе художественные таланты, то непременно бы написал картину... На кроваво-красном фоне, во весь холст, стоит палач: огромный, широкоплечий, в средневековом черном плаще-капюшоне, в руке у него - ни крест, ни меч, ни топор - только пальцы: огромные, жилистые, костлявые. И не на них он заострил бы вни-мание, а на ослепительно белых носках - центре всего художественного замысла. Они - режущие глаза между плащом и галошами, точнее, между модными остроносыми туфлями и манжетами брюк, и назвал бы он эту кар-тину - "Мать твою - Россию, за ногу!" Потому и - за ногу, что носки - белые... Авангард?.. Реализм?.. Яков Наумович, наверное, улыбнулся, потому что тот, сидящий в белых носках, удовлетворенно осклабился: "Ну вот мы и лыбимся, договорились..."
А в сухом остатке всего того, что было выше - очень скорый приезд исполнительного директора из Кемерова, с помощниками, с полномочиями, с инструкциями, и... с большой фигой в кармане.
Ну что ж, по крайней мере теперь Яков Наумович не сомневался, в каком направлении ему двигаться, - как в прямом, так и в переносном смысле, и еще... он в последний раз вернулся к той картине для прида-ния ей сине-флагового колера: круглой луной на поднебесных задворках, - все ж поближе к реализму, чтоб...

7

Ольга Липатьевна разметала себя личными вещами по всем углам во всех комнатах, и даже в тех, ноги до которых годами не доходили, - и в тех закоулках лесной глуши вокруг дома, которых мистически побаивалась за опасную дремучесть их, умудрилась оставить свои следы, потому что путешествие внутри себя, теперь, казалось ей делом куда более грозным, чем встреча с волком, или пусть даже с тигром Амурским... Что может быть страшнее встречи с человеком даже внутри себя, - уточняла самою себя: с живым человеком, а вот с его тенью, то есть с умершим, по-встречаться была рада, - умершие не только сраму не имут, но и не пре-дают больше... И Егор - больше не предаст! а вот - сама она - очень даже имеет на то право - для справедливого равновесия, - "... ах! - тяжело вздыхала, - если б дело было в мести..."
Звонил Вячеслав, волновался за квартиру, за машину, и так откро-венно, незамаскированно; звонила она - Якову Наумовичу, не Катерине (из понятных соображений) - требовала неукоснительного исполнения прежних обязательств; успокоилась и, не скрывая своего нежелания, красноречиво выраженного в перетянутых дыхательных паузах, еще раз вы-слушала про вячеславскую любовь, разгоряченную словами-паразитами, - паразитные ассоциации - случайно приблудшие сравнения, не имеющие пря-мого отношения к образу самого героя, потому что удавы, удавчики - ор-ганизмы самостоятельные, и... и... - "и еще какие?.." - далее ее мысли поскакали совсем в другую сторону.
Зачем-то она выехала в город и, неожиданно, положила руку на пле-чо водителя: "Здесь! у церкви..." - с опозданием, но и с несомненным везением: отец Сергий находился на месте.
Правда, храм встретил ее затемненным, хмурым, настороженно гул-ким; двери поддавались нажиму с неохотой, а последняя - в служебное помещение - и вовсе упрямо заартачилась и подчинилась лишь самому на-стоятелю с противоположной стороны. Отец Сергий встретил ее радушно, но... опять же с укоризненной складкой кожи между бровей.
Раздеться она отказалась, лишь сняла шляпку, которую, погулявшую по коленям, наконец-то пристроила на краешке стола, оказавшегося за спиной; настоятель же расположился на стуле, напротив; она - в кресле; он - великой горой; она - маленькой, серенькой, проштрафившейся мыш-кой.
Спасибо, спасибо ему - священнику и доброму человеку за то, что молчал, и взглядом был где-то справа от нее, внизу, - и без осуждения, но и без показного равнодушия, - мудро, прикровенно... Понятно - Зину-ля донесла, и слава Богу за то, что она, Ольга Липатьевна, избавлена ею от подробностей, на которые вряд ли бы у нее достало сегодня сил, да и не только сегодня...
Молчали долго, очень долго.
"Вы хотите сказать, - наконец-то разрешилась Ольга Липатьевна, - что лучше бы тому и не родиться, кто совратит одного из малых сих?.." "Не я сказал это, - батюшка перевел взор свой на лик Спасителя на сте-не, - я могу только повторить, - и снова, стараясь не зацепиться за ее лицо, переместился с ним в прежнюю точку, - малец он еще, совсем ма-лец, - вздохнул с чрезвычайным огорчением, - вот и носа своего не ка-жет больше..."
Не совсем уместно?.. она вскочила на ноги, не удержалась, снова упала в кресло, и уже повторно с помощью рук, упиравшихся в подлокот-ники, затвердила себя вертикалью, одновременно на ощупь, отыскивая шляпку позади себя: "Нет, я не смогу, все равно разговора не получит-ся". "Я понимаю, - священник вежливо поднимался в ответ, - вам очень трудно, но, признаться, я вам заранее припас один совет".
И сделался он очень маленьким (меньше - нее!), согбенным, лысым, седым и очень стареньким, с очами долу, говорил тихо, словно сам каял-ся и перед кем?.. перед ней?.. "О, Господи!" - прошептала она.
В двухстах - в двухстах пятидесяти километрах отсюда, по Ярослав-скому шоссе - город Петровск, за ним село Годеново, на окраине - в по-дворье Переславского Никольского женского монастыря - Животворящий Крест Господень, там же пробавляется и древний старец - прозорливый Леонтий. Ей - туда надо. И... "Даст Бог... Даст Бог... Даст Бог..."
Он проводил ее до ворот, а когда вернулся, то упал на колени пе-ред Спасителем, и услышал... отчетливый глас сверху: "Все по грехам, все по грехам!.." "Прости меня, Господи!" - пролепетал он. "Надо бы форки прикрыть, поколются", - продолжил голос, сторожа?.. да, тот же, что и перед тем светопреставлением. "Слава тебе, Господи! - залился он горючими слезами, - открыл Ты мне очи мои на... на... на... - он затих на минуту, подбирая равного слова своему падению (но попадались-то все не те, не достигающие самого дна), и тогда распластался он перед Хри-стом всем телом своим, подменяя им ненайденного, - Господи Иисусе Хри-сте, сыне Божий, помилуй мя грешного!.. Пресвятая Богородица, спаси нас!.."
Поднимаясь, нашел подле себя сторожа, истово осеняющего себя кре-стным знамением, ломающего губы в страстной молитве, поднял и его с коленей, ласково, троекратно облобызал: "Спаси, Господи!.. Ты вот что, дружок, найди водителя, выезжаем завтра в Сергиев Посад, да так чтоб к шести утра, не позднее..."
Там у отца Сергия - свой духовник, там у него - личный отчет пе-ред Богом...
А Ольга Липатьевна, уже дома, усадив за стол напротив Зинулю, сузила свои глазки, чтобы налегке пробраться в ее, широко распахнутые от предчувствия?.. "Ну что, - вкрадчивым голосом спросила она, - про-болталась отцу Сергию?" - после поездки она чувствовала себя значи-тельно лучше и потому позволяла себе некоторые шалости. Зинуля момен-тально опунцовилась всем, что вне платья, от уха ее до уха бросились наперегонки: стыд, страх, возмущение, пальцы, проделав несколько ори-гинальных па на клеенке, опали и задрожали в разлиновках заячьими хво-стиками; Ольга Липатьевна улыбнулась собственным фантазиям: ну никак грубые, мужицкие лапищи Зинули не походили на самих зайцев. На одну из них, горячую, она положила свою ледышку: "Не думай так, я сама догада-лась, - внезапно перегнулась через стол, чтобы поцеловать эти самые "хвостики", - спасибо тебе! я сама ни за что бы не справилась..." "Ой, правда?" - Зинуля ударилась в многоводный свой рев, да с таким энтузи-азмом, что Ольга Липатьевна сделала один шаг к буфету за полотенцем, - но второй, вдруг, скосила к Зинуле, чтобы выпасть ей на спину осенним кленовым листом, - осенним - потому что она, как ни крути, женщина в возрасте, кленовым - потому что топырила пятерни очень похоже, листом - потому что она так же беспомощна - на промозглом, жизненном ветру. "Я поеду в Годеново, - шептала она, - Зинуля, я обязательно поеду! - и, вдруг, распрямившись, так стукнула ладонью по столу, - с ним поеду! - что чашка с испуга прыгнула на колени Зинули, а стул (он тоже был очень старый) крякнул в последний раз в свой жизни; Зинуля поехала на-бок, прихватывая скатерть и увлекая за собой Ольгу Липатьевну, - все они завалились под стол, - Зинуля басила, Ольга Липатьевна захлебыва-лась октавой повыше, - в общем, когда они поднялись на ноги, то уже хохотали, словно там, под столом, с успехом поменяли знаки своих на-строений на противоположные. Но вот... "С кем это, с ним?" - запоздало спохватилась Зинуля. "А, с ним! с кем же еще, с ним!" - откликнулась Ольга Липатьевна, и как бы не для нее вовсе, а каким-то своим потусто-ронним?.. мыслям. "Ох! матушка", - горестно вздохнула Зинуля в прошлом своем тоне, словно и не было минуту назад развеселого такого клина.

Три огромных окна, светлая офисная мебель, папки на полках - пап-ки с дырами на корешках для всовывания указательных пальцев, чтобы вы-уживаться без хлопот из межалфавитной тесноты, стрекочущий принтер - ненасытный гербовыми бумажками, фиолетовые пальчики-мошки молоденькой секретарши - над компьютерной клавиатурой, взгляд у нее безулыбчивый, бесстрастный, сосредоточенный на экране; там проскакивают приличные суммы, с которых причитаются немалые пошлины, сборы, налоги, и прочие кровососущие "насекомые", и за что?.. А за так! Потому что на двери кабинета с длинным хвостом из сереньких людишек выдувается золотыми губками над мелким подбородком табличка "Нотариус" с 9.00. до 15.00 с часовым перерывом на обед и двумя выходными - в субботу и воскресенье. Им - этим дамочкам, переутруждаться ни к чему, - им и так хватает на бутерброд с маслом, а начальнице - так и с черной икоркой. Государство так за них постаралось; эх - Россия!..
Денежки в эти самые пальчики перекачиваются из бумажника купца, у которого пальцы неожиданно короткие и черные, противоестественные изы-сканной точености во всей фигуре, облаченной в кремовый костюм, в шел-ковую черную рубашку, и в красный с голубыми завитушками шарфик вместо галстука. Тощий-то купец, тощий, но есть желание перочинным ножичком поверх ворса нагортовать на пальчиках его толстый слой жира, особенно в момент проставления им своей подписи. Имя его - Гасан Ад Доуджахер Доули... (еще тройка непередаваемых созвучий с большой буквы "Д" и на-конец-то...) - Оглы! Объект купли-продажи - чуточку недостроенный дом Якова Наумовича, вернее, сына его Ленечки, присутствующего, кстати, отсутствующим взглядом, потому как, - мудро говорится, - нажитого без пота и крови...
Уже в машине, отец, излишне внимательным, уставился на сына: "Как считаешь, кто он по национальности, шейх этот?" - поэтому-то Ленечка не сразу и "въехал" в вопрос, - он как бы спохватывался (и о чем толь-ко думал?..): "Азер?.." "Не думаю, что все так просто, - Яков Наумович в задумчивости постучал костяшками пальцев по передней панели, словно кто-то всезнающий должен бы тотчас же открыться в ней для изложения истины, - этот гигантский плавильный котел - Советский Союз клонировал такого мастодонта, с которым не только самой России, но и всему миру не управиться... Ох! и времена наступают, ох! и времена... Бежать на-до, - резюмировал он свою мысль большим восклицательным знаком, - бе-жать!" "А как же Катерина?", - простодушно спросил Ленечка, и так - простодушно, что Яков Наумович, отворачивая нос на дорогу, поморщился, словно от дурочки... И было то красноречивее любого ответа.
Хозяйка кабинета встретила их мыслителем на краешке стола, - если говорить образно, - на самом же деле она раздобрела за последнее вре-мя, особенно в нижней деке, икры ее ножек припухли и, насевшие друг на дружку, прочерчивали очень даже завлекательную, сиреневую линию под коротенькую черную юбочку - на одном конце, на другом же - вишневились аккуратненькими, очень дорогими сапожками. Единственная, хотя и круп-ная, пуговица на ее фиолетовом жакете не могла сдержать белой в волан-чиках, упругой грудной волны, и потому лишь обозначала свое присутст-вие, сторонясь...
Власть Катерине была к лицу, да и Ленечка, пожалуй, сыграл ей на руку... то есть на все тело...
Только вот чрезмерная бледность лица как-то противоречила целост-ности ее облика, - и это не приминул заметить вслух Ленечка, на что Катерина тут же откликнулась брызгами своих сапожек на лебединой шее, и звуками, подобными из водоплавающих: "Только что вышибла этого героя со звездой - Степунка - с его наглой, бездарной кассиршей. Всю жизнь сосали из моего отца, но теперь хватит! К чертовой матери!.." "Ну и правильно сделала!" - поддакнул Ленечка; а Яков Наумович промолчал, ввиду мелочности события на фоне тех, которые ему еще предстояло "раз-руливать да разруливать". А Катерина - и еще дожала в том же пылу: "И эту последнюю суку вышибу, и тогда можно спать спокойно!"
Речь, конечно же, шла о разнесчастной Светлане Марковне, до кото-рой Якову Наумовичу тоже не было дела, если бы... если бы - тут же - не произошло нечто чрезвычайно важное... Да, и сегодня - Сам Господь Бог - помогал Якову Наумовичу в разрешении его жизненных проблем, что отмечено будет им несколько позднее.
А пока... Простенал телефон - необычайно длинно и с претензией; неохотной рукой Катерина нащупала трубку, осторожно вставила ее между резной раковиной и медно-лаковой прядью: "Ды,а... - вот такая у нее теперь манера общения через телефонные аппараты, - ды,а..." Но далее - прежнее - "да!" и "да! - с замедлением - "да!" и да!" - с усиливающим-ся побледнением лица, и даже с некоторым "обморожением" нижне-скульных лоскутов кожи. Кто-то, на противоположном конце провода, имел сильные (пусть и невидимые) руки; они сняли ее за талию со стола, градусов на пятнадцать-двадцать вокруг оси отвернули верхнюю часть туловища, но не более, чтобы не хрястнуло в позвоночнике, и тазом, тазом (задом впе-ред) осторожненько двинули ее вокруг стола... но... в самый ответст-венный момент связь, вдруг, оборвалась, и Катерина всей массой плюхну-лась в кресло: слава Богу! - не мимо, - но выругалась она совсем не-уместным образом: "Везет дуракам!"
Или уместным?.. Яков Наумович понадеялся, что не на его счет. То-гда на чей?.. А Катерина застыла взглядом на одной точке где-то между ним и Ленечкой. "Интересно все же, - Яков Наумович откровенно почесал указательным пальцем за своим ухом, - кому это повезло?" - взглянул на сына, - а у того - полная безалаберность во всем облике. Эх..
"У них ночь, - наконец-то Катерина привела губы в движение, - а голосок у нее свеженький, радостный, как у птички..."
Не дурак-с, Яков Наумович, сообразил сразу - дураки-то оказались в Америке: то ли Джим, то ли Джон с папашкой-миллиардером, вкупе с Ан-ной... Катерина же окончательно избавлялась от оцепенения: "Приглашает всех на свадебную вечеринку - через месяц, в Лас-Вегас..."
Слава Богу!.. Не пропали даром бессонные ночи Якова Наумовича; десятки всевозможных вариантов перепахали его головушку, но все они страдали одним недостатком - не имели полных гарантий в своем оконча-нии, а полагаться на русское "авось" было не в его правилах, - только детальный просчет самого мелкого шажка, учет каждой вложенной копейки. И вот подарок с небес: очень захудаленькая версия из-за фантастической своей невероятности, вдруг, выдвигается на первый план и становится самой реальной, и самой беспроигрышной.
В крупных чертах она выглядела следующим образом.
Ленечка женится на Катерине, уезжает в Америку под крылышко мил-лирдера; регистрирует там свою фирму, и уже как американский гражданин приобретает у Катерины ее недвижимость, и в доверительное управление оставляет, допустим, той же Светлане Марковне - человеку проверенному за долгие годы, и в то же время ничего из себя не представляющему. И тогда: где окажутся все эти "держиморды" со своими кулаками: тягаться с самим Соединенными Штатами - дело безнадежное. Ну уберут Светлану Марковну, найдется - другая, взорвут! - так государство само, как ми-ленькое, в зубах притащит страховочку. Вон оно, как сложиться может...
Слава Богу!.. Слава Богу!..
"Радость-то какая, - не поскупился на елейный голосок Яков Наумо-вич, - да только мы-то их все равно опережаем, недельки на три: не меньше!"
"Как это?" - вслух "недоумела" Катерина, потому что - "как это" - можно опередить, хотя бы и в уме, новобрачных в их свадьбе, тем более за десятки тысяч километров отсюда.
"А так! - Яков Наумович торжествовал покачиванием от головы до пяток, - ваша-то вечеринка, свадебная, с Ленечкой состоится уже на следующей неделе, мы сегодня и дом продали за кругленькая сумму в ка-честве приданого с нашей стороны..."
Брызги на шее Катерины мгновенно объединились в вишневые "пошлеп-ки", минутой - в лопухи, глаза - в фонарики, минутой - в пожары... "Правда? - пламя готовилось переброситься на Ленечку, - почему ночью не сказал?" Но пожарник-папаша - начеку с "брандспойтом" скорострель-ным: "Я его просил, хотел родительского сюрприза, так сказать, вечер-ком, в кругу семьи, но вот пришлось рассекретиться по случаю..." На ее щеках обнаружились нечаянные слезки, символические - к месту, судя по тому, как она саженками бросилась подгребать под себя прозрачные волны из-за стольного острова, и покрыла она, покрыла сочными поцелуями обо-их, да так, что на секунду отцу захотелось индивидуального продолже-ния, но только на секунду, потому что в следующую он уже со своей сто-роны прослезился по-стариковски, по-отечески, со шмыганием носа в не-распушенный платочек. А вот за смаркательной процедурой - он чуть было не испортил дела несвоевременным пожеланием оставить Светлану Марковну в покое до времени, на что Катерина готова была вздыбиться над всеми остальными чувствами: "Как это? Я ей уже прозрачно намекнула!" Яков Наумович, как мог, коротко, изложил свою позицию, а вот на успокои-тельные, изысканные мотивы не поскупился. "Вы наша королева! полновла-стная. Вы - казните, вы - милуете, вы - посылаете на эшафот, и следом посылаете гонца с отменой повеления, на все! на все - ваша воля!.. Вы-зовите и смилуйтесь, и она ваши сапожки вылижет и будет благодарна по гроб жизни. Преданную такую дурочку - где найдем?.."
И Катерина смилостивилась: ну не враг же папашка родному своему сыночку, - нажала секретарскую кнопочку: "Меня ни для кого нет!" - и, уцепившись пальцевым крючочком за пряжку на ремне Ленечки, властно по-влекла его к потайной, зашторенной двери, - там прятался роскошный ка-бинет для отдыха, обустроенный еще ее отцом. Видно было, что и Ленечке подобный "эшафот" вполне по сердцу, - на что Яков Наумович опять же подумал: "Эх!" - но уже в совсем другой тональности, - и прямиком на-правился в отдел кадров.
Там его ждали другие слезы: крупные и настоящие, и еще речи про то, как жесток и неблагодарен весь мир, как она - Светлана Марковна, никого не хочет видеть, и в особенности самого - Якова Наумовича; она с ожесточением отшвырнула его руку, протянувшуюся к ее груди. "Ну как знаешь, - Яков Наумович отошел к окну, чтобы вещать оттуда вполне рав-нодушное, как бы отвечающее ее настроению, - но как быть с тем, что совсем скоро Катерина уедет в Америку, а назначит исполнительным ди-ректором всей фирмы Светлану Марковну, и кому она тогда будет благо-дарной по гроб жизни?.." Яков Наумович не сдержал улыбки на этих самых "гробах", кочующих из кабинета в кабинет, но все по делу. Она же, об-манувшись (не обманувшись), подхватила его улыбку на свое лицо и уве-личила до невероятных размеров: "Правда?" "Если по сути, - а по сути он ей никогда не врал, - правда!.. но только по очень большому секре-ту". Светлана Марковна заперла дверь на ключ, изнутри...
А вечером, спускаясь по лестнице, размягченный Яков Наумович сде-лал еще одно доброе дело (такая у него сегодня миротворческая миссия), когда столкнулся со "Шпицбергеном", с "верблюжьей колючкой" - со Сте-пунком. От того веяло вечной мерзлотой и шибало электрическими заряда-ми еще на подходе. Преодолевая физические и языковые грубости, Яков Наумович увлек его в некоторую сторонку: "Выслушайте вначале... Инфор-мация строго конфиденциальная, только вам, как герою Отечества... по-жалуйста, не рыпайтесь... выслушайте вначале... никому, ни-ни! ина-че... Скоро, очень скоро руководителем фирмы будет назначен лояльный вам человек, знакомый с пеленок, и вашу жену восстановят в прежней должности, да и вам лично - достойное место, с очень приличной зарпла-той, уже договорено..."
И вот они, люди-людишки, - на что только мог рассчитывать Совет-ский Союз, плодя таких героев, - опуская всяческие подробности (сло-весные и позвоночные), Яков Наумович, надолго запомнит только одну очень характерную деталь, зачеркивающую все остальные, как микроскопи-ческие: Степунок - поцелует ему руку. Яков Наумович завернет в туалет и там долго будет отмывать ее, с мылом, стараясь не попасться лицом своим в зеркало, готовящимся тут же налипнуть на него - Степунков-ским... "Бр-р-р-р!.."

Зинуля проснулась посреди ночи в холодном поту, растолкала счаст-ливого, на ощупь, Николая: сколько бы тот ни пил, и чего бы только не ел, и как бы не работал физически - никогда, ни одна капелька пота не проклюнулась на его лбу, и под мышками - тоже, - вот такой вечно-сушеный фрукт, и сон у него вечный - если вовремя не разбудить. Зинуля таращила глаза так, что и в кромешной теми на лице ее проглядывался день, от белков, и потому был он, этот день, - страшен... Николай, ма-шинально, вдавил себя в стену, но тут же за тесемки на майке был вбли-жен в этот день, да еще и под жаркое дыхание, - и все ему нипочем... "Хватит дрыхнуть! Ты сюда послушай!" - грубые зинулины слова предрека-ли бурные соленые потоки (что и случилось минутой спустя) и "нервно-паралитические" действия с рассветом, - и это последовало.
Ей приснился сон. На ярком, ярком свету держит она в руках совер-шенно чистый, как белый, снег, лист бумаги, и искренно удивляется, что на нем нет имени их кормилицы Ольги, Ольги Липатьевны, которую она давно простила, и даже громко вопрошает о том кого-то невидимого. И, вдруг, ей - страшный, громоподобный напев сверху: "Не было ее!.. Нет!.. И, никогда, не будет!" На шум, въяви, прибежали Ко и Ля, и страшными такими голосами подтвердили ее рассказ своим сном: одним на двоих, - они тоже в руках держали тетрадки в клетку, и тоже чистые, но прикрытые одной необыкновенной, полупрозрачной промокашкой, которая больше и не промокашка вовсе, а как бы скатерть... "Занавеска?" - ужаснулась Зинуля. "Ага!" - дуплетом выстрелили те, как бы расстрели-вая... "Быть беде!.." - решила Зинуля.
Как только ослепли деревенские фонарные столбы, бросилась она в храм, к Отцу Сергию, но того не оказалось на месте: со слов сторожа, укатили они с шофером в Сергиев Посад еще затемно, до первых петухов. И еще поделился он с ней по очень большому секрету тем, что батюшка всю ночь простоял на коленях перед Образами, все - молился, да плакал, да плакал, да молился, что и у самого сторожа всю ночь сердце облива-лось кровью, - "стало быть, за грехи всего мира..."
Бросилась она к хозяйскому дому, - но он - пуст. Личный шофер от-вез Ольгу Липатьевну в город еще вечером, - на подробности все "мычал рыбой", но-таки сжалился: не в первый раз, и что волноваться - ни к чему, и что он сам "на всех парах" ждет от нее телефонной команды. И в подтверждение тому она позвонила, но сообщила и для него - странное: что в дороге, на Ярославль, что прибудет вечером, что еще позвонит, чтоб не волновались.
Соединить их между собой водитель категорически отказался, и то-гда Зинуля снова вернулась в храм: упросила сторожа впустить ее одну-единственную, и бухнулась на колени перед образами и зашептала молит-вами святых отцев, перемежая со своими, идущими от самого сердца - в них - "Спаси Господи, рабу Твою Ольгу!" - и до тех пор, пока служки не выразили ей откровенного своего недовольства.
... Затем она лепила пельмени: особенные, на которые способна бы-ла только она, за что и получала благодарности и даже ценные подарки от самого Егора Тимофеевича и его жены Ольги Липатьевны, и от Аннушки, да и от Катерины - теплые слова, которая, которая... - (Зинуля в такие разы всхлипывала, словно от репчатого лука, выращенного в неволе, где-нибудь на северном подоконнике, и злого - невероятно) - самым колдов-ским образом, не иначе, подпала под влияние жидовского "тысяча... ось-минога". Она решила твердо: если что недоброе случится с Ольгой Ли-патьевной, то она... то она... то она... сделает с ним - "т-а-а-кое", - от чего мало не покажется, - невзирая на лица, без суда и следст-вия... Что именно?.. Ну этого она, пока не знает, но будет больно - очень больно, ну а в крайнем случае - она лишит его жизни... Впрочем - нет... Оставлять Ко и Ля, да и самого Николая, не приспособленного к - "трению" - с внешним миром, без своего попечения, она, конечно же, не могла, но на справедливое свое выражение ненависти имела полное пра-во... В общем - как Бог даст!..

"У Ярославского шоссе - дурная слава убийцы... смотри! - хрипотца в голосе Вячеслава выдавала в нем бывалого водителя, а указательный ноготь из правой руки копировал серую дорожную ленту, стелющуюся на лобовом стекле, - две узкие полосы и затяжные подъемы - очень опасно, того и гляди, лихач выскочит на встречную полосу, и куда деться?.. на такой скорости в лоб, или в сосну! - пиши пропало... Тут приходиться думать не только за себя, но и за того парня, за пригорком, ох! - дур-ная слава..." "Как неудобно, ноги вытянуть некуда..." - эти вздохи уже принадлежали Ольге Липатьевне, которые Вячеслав (наверное - давно?) подстерегал, чтобы прямо-таки профонтанировать ехидненьким: "А кто ви-новат?.. кто?!. давно бы уже могли ездить по-человечески!.. Поддал газку, и встроился куда заблагорассудится, а здесь, как в самоваре, жмешь на педаль, жмешь, а толку никакого!.." "И здесь - я..." - устало откликнулась она, внимательнее всматриваясь во что-то отстающее спра-ва. "А кто же, - Вячеслав опять влезал в тогу бывалого, - у кого день-ги, тот и виноват..." "Ладно, - согласилась она, - я подумаю..."
Потом она, кажется, вздремнула, а когда открыла глаза, то день уже был в силе настолько, что угадывалось веселое настроение на лицах встречных водителей, вернее, через них, у спутниц, над разомлевшими от салонной теплоты, пушистыми воротниками; а сама-то, Ольга Липатьевна - все еще в осеннем варианте. "Подними! - чего-то потребовал Вячеслав и, дополнил ей - непонимающей, - юбку! коленей не вижу, - и сам, изогнув-шись, подтянул ее за край кверху. Быть может, ранее, она и обрадова-лась бы такому внезапному желанию с его стороны, но сейчас отнеслась к нему вполне равнодушно, потому что ехала она все-таки за другим, да и внутри у нее что-то уже перешагнуло за ту черту, возвращение из-за ко-торой вряд ли могло быть возможным. "Ты лучше на дорогу смотри..."
Дорожные знаки домелькались до "Петровска", внутри же - переоде-лись в провинциальные, но не без претензий, плакаты, предлагающие упо-требить вкусный, длинный перечень тут же, у открытого огня, или - че-го-нибудь вынести "за смешную цену" - из аляпистых супермаркетов. Но что может быть вкуснее обыкновенной деревенской зинулиной пищи, не требующей никакой рекламы. Пельмешки - в огромных ее руках - ювелир-ная работа, да и только... Ольга Липатьевна спохватилась, позвонила водителю, чтобы они там все не волновались, и надолго запечатлела на лице блаженную улыбку, которую Вячеслав расценил по-своему: "Что-нибудь купим?.." Но не он вывел ее из заоблачного состояния, а черная, с буквенными завитушками, стрелка на голубой табличке "Годеново". "Нам туда! - резво оживилась она, - нам туда! - словно в том направлении ее ждало новое, детское счастье, - нам туда!" "Ну - туда! Туда!.." - по-отечески рассмеялся Вячеслав.
Годеновская земля - это черная пустыня, опускающаяся все ниже и ниже; там-сям кустики, вернее, - прутики, так как от листьев уже и след простыл; и шли по той земле - во все направления, бесчисленные верблюжьи караваны: белые - белые - так выпал свежий снег...
А на окраине пустыни кучкой паслись коровы, в некоторой геометри-ческой целесообразности; и были они молчаливые и страшно тощие, хребты у них топорщились наружу, - должна быть жуткой картина, если бы не ко-жей, тот самый снег; а из задранных хвостов у них тянулись вверх блед-ные, дымные метелки, - ах, стадо это - и есть деревня Годеново.
А в самом низу, у развилки, их ждала новая узкая и длинная таб-личка "Животворящий Крест", тут же потребовавшая резкого поворота вле-во, чтобы представить прямому, ничем не замутненному взору голубые лу-ковицы, взлетавшие в небесную, осеннюю (или уже - зимнюю?) белесость. Взлетавшие, но не улетевшие - стало быть, они успели...
По правой стороне дороги прокладывал мужичонка первый санный след: очень трудный, судя по стелющейся над землей фигуре - не уздечка бы в санных ноздрях, так и уткнулся бы он своим носом в "шоколадное мороженое". Личные следы от него - черные, жирные, сапожно-елочные на иссиня-белом межполозном пространстве...
"Дедушка! - Ольга Липатьевна опустила стекло, когда они сравня-лись, - дедушка!.. а где проживает старец Леонтий?" - она схватила ртом свежего воздуха и... но, задохнулась от юного, малинового лица в шапке, в шарфе, - от меховой варежки (в кавычках из-за неимоверной своей широченности), за один раз способной утереть еще с десяток по-добных острых носиков. "У там!" - рукавица его на вытянутой руке пере-ломилась в половине, видимо, предрекая поворот на околице; здешняя ру-кавица была много больше тамошней деревни, поэтому оставалось надеять-ся, что - "там" - их ожидал единственно-возможный маневр транспортным средством.
Так и случилось; крупная, красная лицом и руками баба, в традици-онно-крестьянской, "луковичной" одежде, приспособленной к сглаживанию температурных перепадов между избой и улицей, откликнулась с крылечка отчетливым: "Тут!.." Засуетившегося было Вячеслава Ольга Липатьевна усмирила быстро, властно и конкретно: "Сидеть здесь! Я пойду пер-вой..." На скрипучей лестнице подумала: "Все же дура я, вот как с ним надо, на поводке, глядишь..." - но что-нибудь разглядеть далее в своих мыслях она не успела - так была оглушена темью в сенцах, пока не от-крылась дверь в светлую комнату, за которой Вячеславу места и быть не могло: у окна, за столом, сидел сам старец - настоящий, из тех времен, когда художники-передвижники работали с натуры...
Все, все очень строго, аскетично: ветхий бревенчатый дом, в углу единственная икона Спасителя с теплящейся лампадкой, топчан, чистень-кое полотенце, боковая дверь в другую комнату, бесшумно проглотив-шая... келейницу?.. да, потому что комнату старца иначе, как кельей, и не назовешь, и главное потому, какой - густой, ладанный запах вокруг - дух вечности; у Ольги Липатьевны закружилась голова. "Здравствуйте!" - сделала она самостоятельный шаг к стулу, чтобы ухватиться за его спин-ку. "Милости прошу..." - старец, иссушенной вечностью рукой, пригласил ее сесть, и опять же, впервые в жизни, она услышала эту фразу вероят-но, такой, какой и была она задумана очень давно: у нее просили мило-сти не испытывать неудобств. "Как это - по-русски!" - подумала она.
"Слушаю, дочь моя... - старец выдвинул в ее сторону внимательное, поросшее седой растительностью, ухо, что она истолковала превратно: первые слова закричала так, что вызвала на его лице нечто подобное улыбке, - тише, слава Богу, слышу хорошо..." С испуга она ударилась в противоположную: шепотную крайность, на что он, уже молча, изготовил из ладони ковшик, прилаживая к раковине. И она опять же, невпопад, от-личилась: "Не надо, батюшка, я умею говорить нормально..." Тут уж он улыбнулся открыто, обнажив коричневые зубные корешки: "Это они винова-ты, неразумные, - назидательно постучал ладонью, по губам, по уху, - нукось все по местам своим, смотрите у меня!.."
Детский, бесхитростный приемчик у него, но раскрепостил - по-настоящему; и потекла ее речь ровненькой и спокойной от самого дня ро-ждения, от самих родителей, и далее к Егору, и еще далее, к тому, от чего ей сегодня так стыдно...
Вся ее длинная, очень длинная история подробно вылилась на его лицо, - и... надо же, не произвела на нем никаких революций: сумбур-ных, суетных пробежек, словно речь ее шла по знакомой, хорошенько утоптанной тропинке, по которой тысячи хаживали до нее, да и сам ста-рец под руку с ней уже не раз хаживал, и потому каждый камешек, подпа-дающий под его стопу, был гладок, не причинял никаких неудобств, - и даже - радостен, из-за ранней своей узнаваемости, а быть может, и ску-чен из-за вероятной предположительности. Но речь-то шла о ее жизни, единственной в своем роде на всю огромную вселенную... Нет, не такого впечатления ждала она от него, ну что ж... Наверное, все - в тоне, на-верное, в нем не хватало истинной трагичности, в особенности, в по-следних аккордах, и потому голосом, в этом направлении, она поддала чувствам соответствующего напорчика, от которого появились слезы. Но... только на ее лице. На минуту старец показался ей равнодушным, да и вся поездка - зряшной и никчемной. Вот сейчас она приподнимется и вежливо произнесет: "До свидания!" И... не отдаст ему жертвы, тех де-нежек, той довольно жирненькой суммы, припасенной ею для подобных, - беднейших, судя по всему, - мест...
Она сказала - всё...
Пауза, и она же - тишина, расползлась от нее во все пределы, кос-нулась пламени лампадки, отчего Лик Спасителя построжел, отчетливо вы-разив отношение к только что сказанному, - Лик выразил, но не старец - обыкновенный старичок, каковых немало найдется на завалинках в любой близлежащей деревне, а не только за сотни верст...
Она заметила сиреневый день вползающим в окошко, отодвигающим стол подальше от согбенной фигуры, во всяком случае - светлую его часть, от чего и лицо старичка скрылось в общих комнатных сумерках, - странно, - вот он живой (живой ли?) - совсем рядышком, но уже в памя-ти, причем в затертой настолько, что она уже не может описать его черт, если не считать бороды до пояса, да седого колтуна, ниспадающего на лопатки. И еще приглушенного, теми же сумерками, голоса: "На коле-ни..." Она послушалась, и он накрыл ее голову своим "передничком", прочитал молитву; когда поднялась, обнаружила на краю стола (из ниот-куда?..) Евангелие, крест, приложилась... "Ты вот что, - продолжил он устало, - ночуй здесь, у Авдотьи, а утром причастишься, - и еще - об-реченно, - как бы поздно не было..." Тут же открылась боковая дверь, и красная баба, в сумерках - черная, вовремя пояснила: "Я покажу!" "Ба-тюшка! - Ольга Липатьевна перехватывала его на медленном пути в сосед-нюю комнату, - там! юноша.. он тоже - исповедаться!.." "Не надо! - со-вершенно уж невероятным образом откликнулся он, - не надо!.."
На дневном свету красная баба указала на дом Авдотьи: наискосок через дорогу; метнувшийся было на крыльцо Вячеслав опал недоуменными плечами под ее приговором: "Батюшка не принимает! Он уснул..." - и все же успел огрызнуться, в исчезающую щель: "Тоже мне, новости!"
Авдотья встретила их радушно, с лицом учительницы, провинциаль-ной, но что же она им предложила?.. Две продавленные раскладушки в тряпичном месиве, и не то чтобы - в несвежем, - она предложила им про-вести ночь в натуральном гноилище, подружиться с такими насекомыми, в сравнении с которыми обыкновенные тараканы казались - аристократами из высшего света, и такой стоял запах, что Ольга Липатьевна задохнулась, и задрожала, задрожала плечами, выражавшими общее омерзение всего те-ла, в независимости от умственного на него давления. В добавок ко все-му, Авдотья предложила им чай из огромной лохани, покрытой толстым-толстым слоем многолетнего жира; не успей Ольга Липатьевна выскочить на улицу, ее непременно бы стошнило.
Вячеслав - по-мужски - подвел всему случившемуся - одну черту: "Ну, довольно, дурака валять! Едем!.. Господь не зря по всей земле церкви устроил, дома причастимся... безо всяких выкрутасов!"
Был в его словах резон, и она согласилась; к домику старца, в по-следний раз, отправилась пешком, чтобы уж там оставить денежки, обжи-гавшие руки через несколько кожаных элементов: через сумочку, через ремешок, через перчатку, - понятно: мнительно такое жжение, но требую-щее избавления - самым натуральным образом.
На стук вновь объявилась красная баба; красной рукой, и равнодуш-но, "сховала" - (как сказала бы Зинуля) - она в складках своих пух-ленький конвертик, но на концовку словесного препровождения - уже в спину - обернулась испугом: "Домой?.. Поперек батюшки не надо ходить!" "А мы не поперек, мы - тоже вдоль, Господь-то у нас один!" - это Вяче-лав оказался рядом, он - мстил?..
"Зачем ты так?" - спросила она, когда взобрались они на гору, ко-гда завершили все повороты в обратной последовательности, когда яркие окрестности вновь вымазались скоростью в однообразно-серые, унылые. "А чего она... они! - Вячеслав в сердцах с силой опустил кулаки на баран-ку, - в исповеди отказать, где это видано? Господь разбойника про-стил!.. Мы к нему за тыщу верст, а он, видите ли, уснул! Да-а, христи-анскому уму - непостижимо!" "А я знаю, почему, - сказала она спокойно, даже не взглянув в его сторону потому, что, как говорят немцы, чтобы скрыть одну неправду, нужно придумать еще тысячу неправд, а сегодня, после такой исповеди, ей не хотелось мазаться очередной его ложью, да и вообще, она говорила не ему сейчас, а как бы некоему объективному свидетелю, - я батюшке рассказала о тетушке твоей - Ариадне, так, ка-жется, она назвалась, угрожала раскрыть кому-то - влиятельному наши отношения, если не получит квартиры... - А за стеклом, тем временем, такая круговерть! началась, но она, не замечала ее: смотрела внутрь себя, что убежденно и подтвердила. - Да!.. я сама, во всем виновата!.. А еще я сказала, что у тебя с ней близкие отношения, не просто - у те-тушки с племянничком..."
"Ты что, совсем глупая?.."
"Да, женское сердце не обманешь..."
И еще он стал свидетелем - самого последнего ее слова на этом свете.
"Егор!"

Проснулся Вячеслав в белом сне, под "о"-арочным мостиком на двух невидимых опорах: из низкого старческого баска с хрипотцой - справа, и саднящего тенора - и тоже не самого молодого - слева. Речь шла о сне-ге: о первом, настоящем - в "но-о-о-нешнем" году. "Во-о-о - дает!.." "Во-о-о - сыпет!.."
И вдруг - о Егоре...
"Его-о-о-рий - осенний!" "Дык на улице-то зима, дык - и в числен-нике-то - девятое декабря". "Так-то по-вашему - зима, а по-нашему - осень: двадцать шестое ноября! На Руси завсегда два Егорья было: один холодный, другой голодный, стало быть нынче - холодный, нынче Егорий разъезжат по лесам на белом коне, и раздает зверью наказы, вся живая тварь у него под рукой, потому как великим предстал пред очами Господа нашего Иисуса Христа, повторил, можно сказать, земной путь Его на Гол-гофу..." "Это как же?.." "А во-о-т так!.. За праведную жизнь, приказал его турецкий султан повесить на воротах дома. Три дня провисел. И было продано тело его, значит, евреям на съедение собакам, а уж греки выку-пили его у евреев. Во-о-он оно как быват..." "Н-да..." "А мальчонку жаль, санитар сказывал: мамку-то его разнесло в клочья, а сам-то ниче-го, можно сказать, повезло: малость контузило". "Ну не скажи, в сорок третьем меня так шандарахнуло!.. руки, ноги целы, слышу - понимаю, а сказать не могу - три с половиной года..." "Да-нет, привезли-то его в памяти, соснул только..."
Страшные те мгновения заново пронеслись перед взором Вячеслава.
Из-за рефрижератора, вдруг, на встречную: на его - Вячеслава - полосу, выскочил джип - неразумно, нерационально, безо всяких вариан-тов избежать столкновения, на совершенно прямом участке, при изуми-тельной, бесконечной видимости в обе стороны, - так мог поступить только самоубийца, чтобы уж наверняка... нет, не самоубийца - а убий-ца, потому что для этого самого "наверняка" - нужна тяжелая машина, а не легкая, как перышко его "семерка". Понятно, что водитель тяжелого джипа, наоборот, охотился за Вячеславом... который остался жив?.. нет! - он охотился за Ольгой Липатьевной, потому что он - не кто иной, как сам Егор - Егор Тимофеевич!..
Справа - ров, за ним - сразу же - сплошная лесная стена, там - нет вариантов, слева - широкая асфальтированная площадка, без единой помехи; значит - туда! Вячеслав крутнул баранку влево, нажал на газ... если бы "Тойоты"; "Скания" оказалась расторопней: она вцепилась зубами в бок "семерки", и потащила ее перед собой: беспощадно, не тормозя, и очень долго, - чтобы тоже - наверняка?..
В самом начале (или в конце?.. - поди раздели их при таком враще-нии: чего? и кого?) дверца распахнулась, и Вячеслава выбросило на обо-чину; он сразу же вскочил на ноги и при полной ясности ума бросился вдогонку за скрежетом; он еще успел увидеть там белое облако, красные всполохи, и последнее, что увидел он, у своих ног - белую, чистую кисть Оленьки, перебирающую пальцами... так знакомо...
"Смотри, слезы, стало быть, и во сне плачет!" "Тут заплачешь, а тот как же..."

8

Ввалились в дом навеселе: Катерина, Ленечка, Яков Наумович - был повод, и какой повод!
Чокались, лобызались, хвалили кулинарные способности Зинули - особливо - пельменные; ждали возвращения Ольги Липатьевны.
Телефонные трели не умолкали: так получилась, что разбрелась "секретная" информация куда-то, кому-то и как-то, и теперь, умножив-шись, подобострастно возвращалась по проводам (и так, без видимой, по-нимай: мобильной, связи между ушами) молвой человеческой, потому что причина-то однокоренная - помолвка.
Распунцовились - и... вдруг - как бы очередная, но все же нечаян-ная, бледность на скулах Катерины, которой и сам Яков Наумович не при-дал вовремя должного значения, пока... она, самым прямым образом, не приземлилась мимо стула; думали: от коньячного излишка, оказалось - от смертельной информации: "Мама погибла в автомобильной катастрофе!"
Для кого как, а для Зинули - выпал на столовую оглушающий туман; случилось наихудшее из возможного и, наступил момент припасенного ею "т-а-а-кого" - момент справедливого суда: она сделала два твердых шага вперед, размахнулась широкой своей ладонью аж из-за своей спины, - а рука у нее тяжелая, - и запустила ее в ненавистное... Но был "туман"; да и сам Яков Наумович был начеку; потому и пришелся удар всего лишь по носу, да и то "скользнячком", отчего враг ее только взвизгнул: по-бабьи... Возникла необходимость повторить с левой руки, но... моло-денький жиденок оказался рядом, - он ухватил ее за волосы, потянул на себя и вниз, и еще подставил под ее переносицу острую коленку. В чем-то - хрястнуло и, она откинулась, безобразно, на пол, на спину, уда-рясь больно головой об угол шкафа. Понадобилось время, чтобы развер-нуться, чтобы стать на четвереньки, да еще чтобы выпрямиться, - но си-ленки еще у нее были, более того - они утроились, долгожданной фразой от Катерины: "Вон из моего дома!" И Зинуля победоносно набычилась: "Вон из нашего дома!" - она расставила руки одним ковшом, чтобы сгре-сти двоих в одну охапку и вымести по лестнице навсегда, - чтобы духа вашего здесь не было!.." Но что это?.. она ослышалась?.. "Вон из моего дома! Дура старая!.."
Дура старая - это она: Зинуля...
Падал снег - густо; зря старался потому, что еще днем Зинуля ис-требовала у начальства вышку для замены лампочек на фонарных столбах, и теперь они, новенькие, в полном комплекте "жарили на всю иванов-скую", так что и она - дура - была как на ладони. Брела она медленная - в шлепанцах на босу ногу, в сарафане с короткими рукавами, с непо-крытой, низко опущенной головой... в цветастом переднике, - "досрочным Дедом Морозом в юбке".
Забыв про самовары, народ налипал на желтые окна, ухмылялся, а задержавшиеся почему - либо в дальних углах с опозданием выскакивали на улицы, за калитки, дабы засвидетельствовать личными очами явление "крутой" Зинки, которая, наконец-то, "допрыгалась". И - они были пра-вы...
Дома Николай ухватился за топор: "Кто?.. Зарубаю!.." И Ко и Ля бросились в сенцы в поисках чего-нибудь увесистого для своих рук, а Зинуля кулем свалилась на кровать, лицом в подушку, и Николай не сразу расслышал придушенное: "... жиды..."
Он выронил из рук топор (слава Богу - мимо ступней), тяжело опус-тился на лавку: оправдывались его невеселые прогнозы. Если и были у них разногласия в этой жизни, то лишь по одной философской проблеме: еврейской. Собственно говоря, Николай считал, что подобной проблемы не существует вовсе: "... ибо для Господа нет ни иудеев, ни эллинов, все дело в вере...", но Зинуля придерживалась другой позиции: "... кровь его на нас и на детях наших..."
Священное писание - одно, а вот поди ж ты, понимание - разное.
Потому, что люди - разные, потому, что Николай нашел ее в общежи-тии текстильной фабрики, в которое она переселилась сразу же из дет-ского дома (в графе "место рождения" она, однажды, написала - Россия); припоминая, он всегда улыбался по-детски искренней ее радости при сме-не фамилии на мужнюю: "Теперь у меня тоже настоящая, - твердила она, - настоящая!.." Может быть, и поэтому...
Он пересел к ней поближе, на краешек кровати, нежно провел ладо-нью по волосам: "Внимай себе, Зинуля. Вся беда в нас, в русских, не евреи - были бы нанайцы, или еще кто. Веры в нас мало, потому и - жи-вотные неразумные. А врага одолеть можно только постом, да молитвой, сама знаешь. - Приподнимаясь, построжел голосом, да и всем своим об-личьем. - Хватит! Никуда! Дома сидеть будешь! А я на трактор в лесхоз пойду, так-то оно лучше будет".
Выпрямился он, расправил плечи и стал таким большим и сильным, а надежным - он всегда был. "Смотри сюда! - раздвинув Ко и Ля, он встал между ними, возложив, державно, руки на их головы. - Вот наше чудо! На них вся надежда!" И, словно в подтверждение его слов, вдруг, погас свет, - и за окном сверкнула молния, и прокатился мощный громовой рас-кат (и это в декабре!). И увидела их Зинуля в голубом свечении - живым крестом, и вдохнула широко... и выдохнула так же: "Силища-то какая!.."

Эпилог

Школу Вячеслав все же закончил: ловко "косил под контуженого". Старички - и его, и бренный мир - покинули дружненько, с разрывом в одну неделю; доченьки их вцепились в оставшуюся квартиру мертвой хват-кой, и неизвестно чем бы закончились распри, не встань Вячеслав Соло-моном между ними: реутовские метры - тете, остальные - матери.
С рюкзачком предстал он пред очами годеновской Авдотьи. За две недели - все вычистил, выбелил, выкрасил, выстругал, выправил; вско-пал, окучил, посадил; купил новый телевизор, взметнул в годеновскую синь рогатую антенну; вот такого ангелочка послал Авдотье Господь на склоне лет - "... стало быть, помирать скоро..."
"Да" и "нет" - все слова его.
А вечерком сядет он на лавочку у ворот, прутиком у ног рисует, не по возрасту думает, словно ждет чего-то, кого-то...
И - дождался: поманила его, как-то, пальцем келейница отца Леон-тия; а вернулся он уже с рассветом, с улыбочкой, и - такой блаженный; собрал рюкзачок; Авдотья не спала, вышла проводить до околицы, всплак-нула: "Да куды же ты, таперыча?" А он взглянул на сияющий крест на храме, подравнялся грудью под него, да и выправил левую руку в сторо-ну: "Туда!"
Ей потом пояснят, что - север там...
И еще она отметит в то утро странную непривычность в небе: край его налился кровью, отчего и лицо Вячеслава как бы загорелось пламенем от сильного ветра с той стороны... Тайна - необыкновенная - и, вдруг, страшный шум сверху, и в глазах его - настоящий пожар, от чего и в са-мой Авдотье "жарким" в груди стало. И назвала она тот момент в своей жизни - "красным ветром!"

Несколько раз подкатывал к Зинуле новый хозяин егоровой усадьбы, предлагал работу по дому, с месячной оплатой, равной мужниной годовой. Не понимал, - а она знай себе твердила: "... мне таких денег не на-до... - и вообще говорила несуразные для нормального человека вещи, - ... у меня муж - в голове, а у него - Христос..." В деревне - судачи-ли, что Зинка-то совсем с ума сошла: за чужими могилами ухаживает, и от таких денег отказывается. Интересно: чтоб сказали - не откажись она?.. впрочем - известно - осудили бы, по-новой... А за могилками ухаживать - больше некому; чего уж там говорить о Катерине, когда и Анна туда же; разлетелись - по заграницам...
Но вот однажды случился в ее жизни момент, который назвала она "черным ветром".
На кладбище было так тихо и хорошо, что казалось, что и сама Зи-нуля - как бы уже в ином мире, и слышит она - ангельское пение. Потому что увидела она перед крестом... монаха, согбенного, истово осеняющего себя крестным знамением; остановилась, чтобы не спугнуть. Да только почувствовал он ее присутствие, стал удаляться в противоположную сто-рону, и так быстро, и главное, не как шагающий человек, а скользя, как бы по водной глади, или в самом воздухе; а облачение его - выдутым па-русом, оттого впечатление такое получалось - ветряное. Бросилась Зину-ля к выходу, - дорога-то одна: вдоль кладбища, - но увидела лишь хво-стик автомобиля... вероятно, не имеющего к монаху отношения.
Жаль, что отец Сергий уехал в другую епархию: он бы уж смог про-лить свет на подобное явление.
И долго, очень долго ощущала Зинуля на своем лице тот "черный ве-тер".
Достигала ее ушей и другая информация: обрывочная... Друг Егора - Степунок - герой Социалистического труда погиб на строительстве собст-венной дачи, - грузный он был, вот стропило и не выдержало хозяина, проломилось, а жена его - ("деваться некуда..."

- устроилась продав-цом мороженого на рынке.
Там они и встретились, и поплакали, от нее и узнала Зинуля, что фирму Егора со всеми потрошками скупил за бесценок нефтяной олигарх, и турнул Светлану Марковну - любовницу Егора еще с советских времен. Но той-то чего горевать - этнической немке: укатила она в Германию к сы-ну, и зажила припеваючи, - не то что некоторые...
А Яков Наумович, как и следовало ожидать, оказался большой своло-чью, на что Зинуля с ней, внезапно и категорически, не согласилась: "Это мы с тобой, сволочи!.." Но и та, в свою очередь, не дала ей довы-разиться до конца: "Понятно, и ты продалась!.."
А день стоял жаркий, а кожа у нее - нежная, розовая, совсем как у молоденькой девушки, но не нашлось на всей ее открытой, грудной по-ляне места для маленького нательного крестика, потому-то и не сказала Зинуля ей вслух того, о чем подумала: "Все мы продались, потому и сво-лочи!.."

© Анатолий Петухов, 2008
Дата публикации: 30.10.2008 10:49:49
Просмотров: 3679

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.