Очень Дальний Восток

Анатолий Агарков

Форма: Рассказ
Жанр: Просто о жизни
Объём: 38328 знаков с пробелами
Раздел: "Все произведения"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Ваше благородие госпожа удача
Для кого-то ты лицом, а кому иначе
На Даманский остров плохишей свезли
Не везёт мне в службе – повезёт в любви.
Действительность опрокинула все ничковские посулы. Нас, круглых отличников, в роте получилось десятка полтора. Инструктором оставили Уфимцева: ещё бы – такая выправка! Просто манекен – не человек. Вовчик, кстати, на спортроту тоже пролетел. Был в нашей смене направляющий Шура Аполовников – не блистал, как Постовал, одноразовым успехом, но постоянно где-то участвовал. Участвовал и молчал. Под малый дембель оказалось – готовый многоборец, очень необходимый спортроте человек. Постовальчику кроме восточной границы ничего не светило. А у меня, я надеялся, ещё был выбор – Балаклава, Очамчири, Киликия. На худой конец, Высоцк, что под Ленинградом. Но приехал «покупатель» - лейтенант молоденький - с какого-то Дальнереченска, что на реке Уссури. Да-да, той самой, где остров Даманский, куда, по утверждению главного старшины, плохишей ссылают. И забрал с собой семерых самых смелых, самых первых – Женьку Талипова, Сашку Захарова, Лёшку Шлыкова, Славика Тюрина, Мишку Вахромеева, Чистякова (которого с большим трудом, но всё же убедил инструктор, что отца он не рубил), ну, и Вашего покорного слугу. Не знаю, по какому принципу отбирал. Единственное, что нас объединяло, это малая Родина – Челябинская область. А может, он и не отбирал – взял, что подсунули.
Вывели нас на плац перед ротой, построили. Седов вещмешки проверил – чтобы в наличии были две тельник-майки, два плотных тельника (мы называли их осенними) и один с начёсом. Этот толстый и тёплый, как свитер, должен служить хозяину три года. Ещё выдали белые галанки и спортивные тапочки (в футбол играть?). Шинели лежали в скатках, а мы красовались в суконных тёмно-синих галанках и бескозырках – форма «три» называется.
Седов проверил всё и отошёл. Не было торжественных речей командования, не было марша «Прощание славянки». Обидно. Будто шарашку какую закончили, а не Отдельный Учебный Отряд Морских Специалистов. Дальневосточный лейтенант окинул нас орлиным взором и сказал просто, тихим голосом:
- Прощайтесь.
Я обнял Постовальчика:
- Прощай, брат. Может, свидимся.
- Прощай.
Вовка морду воротит – по-моему, он плакал и стеснялся слёз. У меня они тоже сами собой бежали, а я не стеснялся. Сели в автобус. Тут всю роту прорвало – свистят, бескозырками машут:
- Прощайте, ребята! Удачи вам! Отличной службы!
А мы смотрим в окна и молчим. Потому что они прощаются с нами, а мы – ещё и с учебкой, со всей прекрасной Анапой, с самым синем в мире Чёрным морем.
Мы были первыми. А потом, каждый день, команда за командой покидали Анапу бывшие курсанты одиннадцатой роты. Гулко стало в кубриках и тоскливо. Горстка последних решила устроить «прощальный вечер» старшине Петрыкину. Тот сразу после экзаменов и с начала малого дембеля перебрался ночевать в баталерку. Ребята пасли его, но Тундра хитёр был и не попадался. Терпение лопнуло - пошли дверь ломать. На шум Ничков притопал. Этот мог уговорить, этого уважали. Но спасал наш инструктор не Петрыкина. Он так и сказал:
- Моряки, причём здесь дверь?
Знали ли об этом отцы-командиры? Думаю, Седов знал, но не вмешивался. Старший мичман, по моему разумению, полагал: раз присутствует прямой процесс воспитания курсантов инструктором, то имеет право быть и обратный. Это полезно. Ведь другие старшины не запираются на ночь в баталерку – так и спят на своих местах вместе с личным составом. Да-а, Петрыкину и я бы непротив пару раз в хавальник сунуть. Но наша команда далеко уже была от мест благословенных. Галопом проскочили до Волгограда, а здесь тормознулись на пару-тройку часиков. Не без пользы. Лейтенант – фамилия у него Берсенёв – говорит:
- Вы, парни, дайте домой телеграммы: в Челябинске на весь день тормознёмся, попутный состав дожидаючись.
Тюрин, Шлыков и я, поколебавшись, пошли и дали – мол, буду в Челябинске такого-то, поезд такой-то, стоянка десять часов. Про стоянку это мы чтобы много не платить.
Почему колебался, спросите. Рассуждал: что родным делать больше нечего – меня встречать да провожать. Вон парни из провинции и не почесались даже. Тюрин со Шлыковым – городские, с ними всё ясно - на трамвайчик сел и на вокзале. Но очень мне хотелось маму увидеть, с отцом примирится. Я ему на день рождения «синявку» послал – это рубашка форменная для мичманов и офицеров – а он и спасибо не сказал. Да-а, дуется старый. Приедет ли?
Вот он Челябинск. На перроне полно народу. Высунулся в окно. Смотрю. Лица, лица….
Мама! Господи, приехали! Сестра вон. Поезд ещё тормозит. Я толкаюсь к выходу. Бесцеремонно. Кто-то хватает меня за плечо:
- Эй, моряк, куда прёшь?
Я поворачиваюсь, и мужик-верзила прячет руку. Я ещё не знаю, что моё лицо перепачкано сажей, и по щекам бегут слёзы. Тут, наверное, любой опешит.
Прыгаю с подножки вагона и попадаю в объятия отца. Потом мама, потом зять, потом…. Потом…. Сестра не хочет целовать:
- Какой ты грязный!
Вытирает своим платочком моё лицо.
Пошли в ресторан, выпили, разговорились.
- Чего не пишешь-то? – это я отцу.
- А ты?
Действительно. Послал телеграмму и ждал писем. Как пацан. Нет, как капризный ребёнок. Привык, чтоб родители за мной носились – ах, сыночка, ах, сыночка. Не холодно ль тебе, не сыро? Блин, стыдно.
Сестра рассказала:
- Мы и забыли про папкин день рождения. Приходим, а он лежит в синей рубахе, что ты прислал. Вот, говорит, сын на службе помнит, а вы….
Спустился в туалет. Смотрю – знакомый затылок. Подхожу.
- Закрыть и прекратить!
Он чуть было не закрыл, не прекратив. Колька! Здорово, братан!
На нём моя рубашка. Вещи я в общаге оставил, ребятам – носите, если подойдут. Значит, искал меня. Зачем?
- Пойдём, у нас столик накрыт.
Поднимаемся.
- Ты как тогда отбился?
- Да, блин, думал, кранты – засунут пику под ребро. Но повезло. Выскочил на улицу – навстречу свадьба. Васька Прокоп младшего брата женит. Я в толпу вписался, они следом. Меня угостили, их уложили: Прокопы – парни крутые. А ты чего в армию смотался?
- В армию я бы не пошёл. А тут вакансия подвернулась – как не воспользоваться.
- Ну-ну….
Потом уже, прощаясь на перроне, как бы между делом, спросил:
- С Надюхой что?
Он плечами дёрнул – не знаю, мол, и не собираюсь знать.
Понятно.
Девчонка Славика Тюрина вдруг запричитала, закричала в голос, прощаясь. Плакала, конечно. А мне её истерика – как удар под дых. Смотрю, отец заморгал часто-часто. Мама тянет платочек к носу. Как же – сынуля на Даманский остров едет.
Колька обнял несчастную:
- Что ж ты так убиваешься? Я-то остаюсь. С тобой.
Она доверчиво склонила голову к его груди. Колька всегда девушкам нравился. Тюрин высунулся из окошка:
- Это что за дела? Люда!... Людка!...
Но состав загрохотал, набирая скорость, и перрон, и все, кто был там, остались позади.
Несколько минутная остановка была в Златоусте. Закатный час. Солнце скрылось где-то, и со всех сторон подкрадывались сумерки. Перрон был пуст и тих. И в этой тишине отчётливо и напряжённо, нарастая, зазвенели девичьи каблучки. А вы, наверное, и не знали, как это может быть душещипательно – перестук женских каблучков. Как будто в сердце твоё стучатся – ближе, ближе…. Высунулся в окошко, головой верчу – да где же они, эти ножки звонкоголосые. Вон Чиятяков стоит – костыли расставил, как на палубе.
Вихрем промелькнуло что-то, и вслед за глухим ударом тел оборвался перестук. Далеко не дюймовочка повисла на чистяковской шее. Меня б таким ураганом смело к чёртовой матери. Грех смотреть на чужие поцелуи, и нет сил взор оторвать. Где же ты, моё счастье каблучковое? Спишь ли, ешь ли? Сидишь за партой, иль спешишь на танцы? Ты хоть намекни, как выглядишь. И где, когда найдёшь меня – истосковалась вся душа.
Подошли чистяковские родители. Ну, мамашка-то точно родная – богатырша. А мужичонка плюгавенький – отчим, должно быть. Мать терпеливо дождалась, когда Чистяков опустил девушку на ноги, и прижала его голову к необъятной своей груди. Мужичонку допустили последним – и только к рукопожатию. Всё, Чистяков, прыгай на подножку – поезд тронулся.
До Читы доползли без приключений. Разве что настроение у всех без исключения было подавленное. Встреча одним мгновением пролетела, а расстройств – на всю оставшуюся жизнь. Одно меня радовало – с батяней примирился. Приеду в часть – сразу отпишу.
Тюрин всё докапывается – что за человек мой сват. И по какому праву он обнимает его девушку?
Чем моряка успокоить? Врать не хочется. Стращать не хочется. Ева-младший, конечно, своего не упустит. Всё будет так, как захочет девушка – ждать ли Славика одной, иль на Колькином плече.
Злоключения начались с Читы. Здесь у нас опять пересадка. Какой-то хмырь – весь в наколках и майке-тельнике - привязался. Братки, мол, братки. Говорит, дальше едем вместе, и нам надо за него держаться. Летёху, говорит, надо тряхнуть, а, тряхнувши, выкинуть. Берестов ему:
- Слышь, убогий, тельник - нижнее бельё, ему более кальсоны соответствуют.
У хмыря в руке початая бутылка пива. Две девицы непонятного возраста, как собачки, бегают за ним и всё норовят к горлышку прильнуть. Мужик их отталкивает, сам отхлёбывает. На ноги девкам глянешь – вроде ничего. На лица – бр-р-р! – хуже атомной войны. Хмырь нам подмигивает:
- Сосок хотите? За фунфырь уступлю.
Поезд объявили, на перрон все потянулись. Тут он одной ка-ак даст кулачищем. Дама упала, а он носом в стенку – кто-то из наших приложился. Окружили, а у него нож:
- Попишу, моряки, …ля буду, попишу.
Чистяков:
- Отойдите.
Ремень из тренчиков вытянул, на руку мотает. А хмырь нож перед собой и на прорыв пошёл. Вырвался на перрон и стрекача задал. Девушки плачут, с нами просятся. Мне показалось, лейтенант заколебался. А нам-то на что их везти? Я в смысле денег. Однако в поезд они забрались. Может, дело не в билетах? Наши нас раскидали по всему составу. Я в общем вагоне один оказался. Хожу туда-сюда – нет свободных мест. К проводнице.
- Нет, - говорю, - свободных мест.
Она:
- Ложись, где найдёшь.
Я:
- Не найду – с вами лягу.
- Приходи.
Снова бреду битком забитым вагоном. Солдат на нижней боковой спит. Бужу.
- Вставай, пехота, приехали.
Полку раскидали на столик и два сиденья. Два дня так ехали, одну ночь сидя проспали. На вторую солдат говорит:
- Давай валетом ляжем.
Ног твоих я не нюхал, думаю. А мои чем лучше? Едем, как цыгане – не моемся, не бреемся. Только спим, едим да чешемся.
Легли. Он мои голени обнял, я его. Спим, не спим – пытаемся. Среди ночи он пропал. Я раскинулся на полке и заснул с удовольствием. Вернулся солдат и будит:
- Слышь, моряк, у тебя на бутылку есть?
- Не пью и пьяниц презираю.
- Ну, тельняшку продай.
- Тебе что приспичило?
- Вон там двух тёлок дерут – за бутылку всем дают. Я был, отметился. Сходи ты, а я всхрапну.
- Слушай, мне как бы немножко не хочется.
- Да брось?
- Нет, правда, потерплю чуток.
- Ага, совсем чуток – три года.
- Теперь уже меньше.
- Нет, я ради этого дела последнюю рубаху отдам.
Солдат скинул ботинки и обнял мои голени. Лежал, лежал, ворочался, ворочался. Потом встал и пропал куда-то. Наверное, пошёл последнюю рубаху про…. Как бы это выразиться цензурно, и чтоб все поняли?
В Хабаровске снова пересадка с ночёвкой на вокзале. Во вполне приличном гальюне привели себя в порядок – умылись, побрились, почистились. Вот погладиться не удалось – а так был бы полный ажур. Пристроились ночевать – строем на баночке (лавка вокзальная), головой на плечо соседу. Напротив – ожидающие. Дама – яркая блондинка, при ней двое военных. Старлей, должно быть, муж, а прапорщик – брат. Её короткая юбка на баночке совсем потерялась. Всё, что выше колен, бросается в глаза, просто лезет нахально, не даёт окончательно сомкнуть веки и уснуть. Чуть дальше, женщина в строгом платье, уложив на колени головку ребёнка, просидела всю ночь, чутко реагируя на все движения чада. Лицо типично еврейское, не лишённое впрочем, привлекательности. Утром от блондинки остались одни ноги – на лицо нельзя было смотреть без содроганья. А юная мамаша, будто не спала, и не было для неё томительной ночи ожидания.
Хочу жениться на еврейке.
Иман-1 – так раньше называлась эта узловая станция, а нынче – город Дальнереченск. Две створки ворот с якорями на обоих распахнулись, впуская нас, и закрылись. Как символично! Если бы мы прошли через КПП, такого эффекта не было. Берестов построил нас в шеренгу перед штабом и вошёл. Дождик накрапывал. С козырька перед штабной дверью лил ручьём. Кавторанга сунулся было к нам поближе (мне показалось, даже руку для рукопожатий нацелил), но попал под поток, втянул голову в плечи и назад. Из-под козырька представился:
- Начальник политотдела пятнадцатой отдельной бригады сторожевых кораблей и катеров капитан второго ранга Крохалёв Павел Евгеньевич.
Поздравил нас, новобранцев, с прибытием к месту службы. Сейчас посмотрят наши личные дела и быстренько оформят назначение. А он пойдёт и ускорит. И ушёл. Мы стоим под дождём – не сильным, но нудным, достаточным, чтобы считать себя промокшим до нитки. Мичман какой-то остановился и стал разглядывать нас, как мальчонка зверей в зоопарке – только что палец в рот не сунул. Проходящий мимо матрос так лихо козырнул, что локтем сбил с него фуражку. В три движения он поймал её у самой земли, водрузил на голову и сказал:
- А вы чего стоите под дождём? Идёмте в роту.
И привёл нас в зелёный барак – жилое помещение роты берегового обеспечения. Бербаза! Ещё их называют шакалы. И справедливо. В этом я скоро убедился. Примчался офицерик в защитном плаще, всех забрал, оставил нас с Лёхой Шлыковым – мы, оказывается, ещё не доехали до основного места службы. Нам надо сидеть и ждать команды. Я не расстроился – дело привычное. Лёха засуетился:
- Зё, я пойду на разведку.
Иные сокращают известное «земляк» до «зёма», Шлык пошёл дальше. Он ещё в пути пытал Берестова – что да как. Лёха хочет выдвинуться в лидеры, старшины, командиры. Да пусть себе. Мне надо переодеться. В роте дневальный у тумбочки, какой-то старшина с двумя соплями на плече полулежал на кровати, лениво пощипывая гитару. Должно быть, дежурный.
Достал из вещмешка тельник с начёсом, раскинул на кровати перед собой и начал стягивать сырую форму. Зацепил галанку с тельником, тяну через голову – не тянется. В исходное положение тоже не хотят возвращаться. Разделил их кое-как наощупь и выбрался из галанки. Думаю, не больше полминуты была моя голова в потёмках одежд, гляжу – нет моего чёсанного тельника. Лежал, а теперь нет. Дневальный у тумбочки, дежурный в том же положении. Кто ноги приделал? До дневального далеко – явно не он. Тогда этот сопленосец. Смотрю на старшину в упор. А он пронзительно голубыми глазками хлоп-хлоп. Положение наидурацкое – не знаю, что предпринять. И тельника жалко. И обидно – как пацана раздели. Не ожидал совсем, чтобы моряки такими делами занимались. Что же делать? Идти кровати потрошить – куда-то же он его сунул. Самого за шкварник взять?
- Слышь, - говорю, - я тебя запомню.
Он – сама невинность. Потом спохватился – как с ним молодой вякает.
- Ты кому это сказал?
Встаёт. Не очень торопливо направляется ко мне. Иди, иди сюда, мурло. Ну, иди же. Мне к нему нельзя – нападение при исполнении, на старшину, старослужащего. Простят командиры – старики задрючат. Вот если б он начал.
Шлыков входит:
- Зё, одевайся. Нас баржа ждёт, а ещё надо паёк получить.
Вор-дежурный застрял на полдороге. Натягиваю на сухой тельник мокрую галанку, и мы покидаем роту шакалов. Клянусь, посчитаюсь. Эти голубые брызги ещё вышибу из орбит. Когда-нибудь, но обязательно.
Суетливость Шлыкова обернулась для нас не лучшим образом. На продовольственном складе надули откровенно. Двоим на двое суток выдали булку хлеба, по щепотке чая с сахаром и банку тушенки. Я вот это съем за один присест – а чай выкину.
Следом за Лёхой притопал на пирс, по трапу поднялся на самоходную баржу. Сходню тут же подняли, и посудина, пришвартованная к берегу, отвалила. Идём вниз по Иману, курс на Уссури. Пару-тройку поворотов – и вот она, легендарная река. Навстречу, вздымая белые буруны, несётся «Шмель». Все броняшки опущены, очень задиристо смотрит отнятая у танка башня. На палубе ни души. Из недр речного чудища несётся рык:
- Эй, на барже, принять к берегу.
Мы стопорнули дизель и ткнулись в кустарниковые заросли. На стремнине замер красавец «Шмель», чуть подрабатывая винтами. Весь, как ёжик иголками, утыканный стволами.
По нашему следу несётся «Аист». Привалил к борту. Ошалелый штабной офицерик, высунувшись в подволочный люк рубки, орёт в мегафон:
- Куда вас черти понесли без документов?!
Ах, Лёха, Лёха – как с тобою плохо. Суета, в народе говорят, до добра не доводит. Я вот тельника лишился. Хотя, при чём здесь Шлык? Сам виноват – с шакалами надо ухо держать востро. Но как обидно. В Анапе меня курсантом звали, а здесь – молодой.
Лёха принял документы и командование надо мной.
- Так, зе, давай перекусим.
Баржа вышла в Уссури и взяла курс к её истоку. Она плавно скользила в спокойной воде, раскручивая спираль берегов, а мы на баке разложили наши припасы и размышляли - чем же вскрыть тушенку. Я признал Лёхина лидерство:
- Ты начальник – сходи, попроси нож.
Шлык отломил корку у булки:
- Попробуй пряжкой.
Я снял ремень, взял банку, крутил, крутил, скоблил, скоблил пряжкой – не умею. Лёха хлеб пощипывает и меня поучает:
- Вот так поверни, вот эдак попробуй.
Подошёл командир баржи мичман Гранин с охотничьим ружьём:
- Это все ваши припасы? Не густо. Хлеб дожуйте, а остальное сдайте на камбуз. Ужин будет на берегу.
Лёха сгрёб все припасы и поплёлся в рубку. А во мне загорелся охотничий азарт. Гранин сидел на кнехтах, а я на палубе за его спиной. Первым же выстрелом мичман сбил взлетающую с воды утку. Баржа легла в дрейф.
- Прыгнешь? – Гранин повернулся ко мне.
- За своей бы – да.
- Логично.
Мичман быстро разделся и прыгнул за борт. Вынырнул с тигриным рыком. Я думаю, вода в апреле, что в Уссури, что у нас на Урале не намного теплее льда. В несколько взмахов настиг сносимую течением утку. Потряс над головой. И увидел подлетающую стаю.
- Стреляй, чего же ты!
Я схватил ружьё, нажал оба курка – один ствол бабахнул. Сбитая мною утка падала не камнем, и, упав, ещё продолжала движение – правда уже по кругу, не поднимая головы.
- В Китай ушла, - огорчился мичман.
Однако поплыл за ней.
- Осторожнее, командир, - крикнул рулевой из рубки.
- Давай за мной, - махнул Гранин рукой.
Когда он вскарабкался на борт, до береговой черты оставалось пару метров. А за ними – Китай. Безлюдный, заросший камышом и кустарником – где же они своё миллиардное население прячут?
Про камбуз это Гранин лихо сказал. К закатному времени подошли к пограничной заставе и ткнулись в берег. Моряки с баржи вытащили примус, поставили закопченное ведро и начали заправлять будущую кашу или суп. Короче, варево. Нам со Шлыковым досталась ещё более ответственная работа – разобраться с трофеями. Ну, мне-то это дело привычное – отец охотник. А Лёха поиздевался всласть над бедной тушкой. Я уже палил паяльной лампой ощипанную, а Шлыков:
- Может, с неё шкуру спустить – и палить не надо?
- Учись, салага, - посоветовал мичман.
Подошли моряки с вельбота, который стоял неподалёку у мостика.
- Пригласите, братцы, пищи нормальной поесть.
Вытрясли в ведро пару банок тушенки и каких-то круп из мешочков.
Нормальная пища пахла дымом, была пересолёна и переперчёна, но удивительно вкусна.
- Молодые? – спросил старшина вельбота Коротков. – Земляки есть?
- Из Челябинска призывались, - ответил за двоих, так как Лёха, поужинав, продолжил издевательства над несчастной птицей.
- Опа-на! – взликовал Коротков. – Земляки. Я из-под Магнитки.
- Витёк, спой, - попросили баржисты.
Старшине вельбота принесли гитару, он тронул струны и запел тихо-тихо, грустно-грустно. Эту песню он сам сочинил, и Вы, наверняка её не слышали. Мотив я передать не смогу, но слова вот они:
Грустит моряк, не спит моряк, и сны ему не снятся
Письмо давно ушло в село – ответа не дождаться
Из-за тебя покой, и сон моряк теряет – слышишь
Он сел тебе письмо писать, а ты ему не пишешь.
Приедет он в родной район под осень на попутке
Пройдёт твой дом и не зайдёт, друзей услышав шутки.
И снова ты по вечерам гитару его слышишь
Он снова сел тебе писать, а ты ему не пишешь.
Хорошо грустить у костра. Это мероприятие с детства обожаю. Куда-то улетают все беды и невзгоды, остаётся одна светлая и святая грусть, которая так роднит русские души.
- Пойдём, земляк, ко мне ночевать, - обнял меня за плечи Коротков. – На этой барракуде всё пропахло маслом.
Мы справили все дела и улеглись втроём на двух матрасах на дне вельбота. На берегу Лёха пыхтел над паяльной лампой, наконец-то лишив утку перьев.
Вельбот – это деревянное создание с небольшим двухцилиндровым дизелем, реверсом – для смены направления вращения винта. Вал от дизеля к редуктору ещё чем-то прикрыт, а после него валолиния, открыто вращаясь, через резиновый подшипник в днище уходит к винту. Зазеваешься, и ногу намотает за штанину. Носовая часть накрыта пологом из парусины. Здесь мы и спали беспечно. Техника прошлого века. Обидно, должно быть, Короткову с анапского «Аиста» пересесть на этот катафалк.
Почему беспечно? Так ведь, до полувраждебного Китая едва ли полсотни метров, а у нас не часовых, не вахтенных. И на барже тоже. Пограничная застава, правда, рядом. Там, наверное, бойцы на наблюдательной вышке. А на берегу в секретах замерли – чего нам бояться?
Проснулись с восходом солнца. Оно прижало туман к воде, позолотив верхушки дубов. А потом, выпрыгнув из-за кромки леса, набросилось на дрожащее марево и порвало в клочья. Обессиленный, туман лёг на воду.
Что ни говори, а ночи в апреле ещё достаточно зябкие. Меня ребята в серёдку положили – мне хорошо, тепло, а они поворочались – то один бок об меня согревая, то другой. Выскочили на берег к чуть тлевшему костру. Тут я и увидел китайцев. Они сидели с удочками на противоположном (конечно же) берегу – старик, бородка клинышком и такая же шляпа, мужчина средних лет (мордоворот китайского масштаба) и юнец тощеногий, лет этак пятнадцати.
- Смотри, земляк фокус-покус, - Коротков свистнул разбойничьи, воздел к небу кулаки и потряс ими. Действия, прямо скажем, двусмысленные. При большом желании это можно было растолковать и так – привет, камрады! По крайней мере, старик так и понял – он закивал головой часто-часто, макая бородёнку между колен. В избытке братских чувств помахал нам ладошкой. Тот, чья морда была шире узких плеч, только головой дёрнул – будто комара с шеи прогнал. А малец подпрыгнул, заплясал, заверещал – то зад к нам повернёт и хлопнет по нему, то ещё что-нибудь отчебучит. Мог бы и не напрягаться, выкидыш культурной революции.
Мы когда отходили, Гранин такой вираж барже заложил, что побежавшая волна сдула китаёзов с насиженного места.
Идём дальше, идём вверх по Сунгаче. Берега стали ещё ближе, повороты круче. Гранин сам встал за штурвал и разогнал посудину до предела возможностей. Видимо, только так, на скорости и можно вписаться в повороты, минуя берега. То носом, то кормой баржа цепляла прибрежные ивы.
По нашему берегу, то скрываясь в кустах, то вновь появляясь, бежал оленёнок с пятнами на крупе. Долго бежал, будто соревнуясь. Я к Гранину зашёл в ходовую рубку.
- Это кабарга, - пояснил мичман. – Ох, и любознательные же создания.
Об охоте и не помышляет командир баржи, знай себе, накручивает – то влево вираж, то вправо. От усердия испарина на лбу, сбился в локон промокший чуб.
Ввиду Номомихайловской заставы баржу атаковал ледоход. Каким-то чудом успел Гранин узреть, что на нас надвигается за следующим поворотом реки – успел и ход сбросить, и приткнуть баржу к берегу. Моряки завели концы на берег и ошвартовали посудину. И вот, шипя и пенясь, показалось ледяное месиво. Оно заполнило реку от берега к берегу. Примерно на полметра эта масса была выше воды. Крупные льдины, наползая на другие, вздымались над поверхностью на метр или более. Если такая саданёт в борт – мало не покажется.
Вот ледоход поравнялся с нами, навалился на корму. Зазвенел канат струной, но выдержал. Баржа загудела утробно от удара под ватерлинию.
- Только бы винт не сорвало, только бы руль не погнуло, - как молитву бормотал Гранин.
Ледяное месиво, обогнув корму, закружилось в воронке у противоположного борта. Натяжение швартового троса ослабло. Передний край ледохода понёсся вниз по течению и скрылся за поворотом Сунгачи. Опасность быть сорванными со швартовых и захваченными в плен миновала. Отдельные удары по корпусу ещё сотрясали судно, но стали привычны настолько, что мы попили чаю из термоса, намазав на хлеб масло.
- Вот, моряки, - сказал Гранин, обращаясь к нам с Лёхой, - какие сюрпризы преподносит ваша Ханка. Ветром нагнало льдины в этот угол, и в Сунгачу.
Ледоход длился часа два, может три. Когда вода очистилась, мы причалили к Новомихайловской заставе. Гранин спешил – не хотел здесь ночевать. Его ребята подняли из трюма бочки с дизельным маслом и оставили на берегу вместе с нами. Моряки с прикомандированного «Аиста» занялись бочками, а нам сказали – топайте на заставу. Лёха спросил у дежурного сержанта, можно ли лечь. Тот указал свободные кровати. Шлык тут же завалился – сказывалось ночное единоборство с покойной птицей. Я послонялся немного по заставе – все заняты своими пограничными делами, и никто не загорелся желанием покормить двух несчастных путешественников – и прилёг покемарить.
Проснулся от чьего-то внимательного и недоброжелательного взгляда. Какой-то ефрейтор пялился на моё лицо. Не найдя в нём ничего для себя позитивного, он уже потянулся лапой к одеялу с явным намерением сорвать его с меня, но зацепился взглядом за табурет. На нём аккуратно, как учили в Анапе, была сложена моя верхняя одежда. Вид тельника и бескозырки смутили его. Он почесал затылок, потом сделал разворот оверштаг (на 180 градусов) и пнул панцирь кровати по соседству через проход.
- Подъём, черпак, картошку чистить.
Ефрейтор ушёл, а черпак начал одеваться. Явно разобиженный. Увидев, что я не сплю и наблюдаю за ним, спросил:
- У вас такие же порядки?
- Не знаю, - пожал плечами. – Мы ведь с учебки едем.
Солдат ушёл. Я огляделся. За окнами ночь. В казарме горел дежурный огонь, спали пограничники, но многие кровати были заправлены – должно быть, хозяева в наряде. Встал, оделся и вышел из спального помещения. Соседа-черпака нашёл на кухне. В гордом одиночестве чистил картошку.
- Есть ещё нож? - вызвался помочь, так как спать совсем не хотелось, а вот есть – ещё как.
- Есть. А закурить?
Я прикурил сигарету и сунул черпаку в рот – руки того, понятно, были сырыми. Сам покурил и взялся за нож. Два ведра картошки, лишившись кожуры, перебрались в аллюминевый бак.
- О-па-на! – в дверях вырос давешний ефрейтор. Он хотел что-то сказать, но, вид моего тельника и ножа в руке, сбил его с мысли. Поскрёб пятернёй затылок, отыскивая нужные мысли, и изрёк:
- А не пожарить ли нам картофанчика, мужики?
Жарил он сам. Жарил умело и ладно заправил. Запах с ума сводил. Хотелось с рычанием наброситься на сковороду, когда она с плиты перекочевала на стол, но умял свои страсти и пошёл за Лёхой. Того будить было бесполезно. Он ворочался и мычал. Причём я уговаривал его шёпотом, а он отбрыкивался в полный голос. Наконец из дальнего угла прилетела подушка:
- Идите к чёрту!
И я пошёл, но на кухню к ароматной, с луком и свиной тушенкой, картошке.
Ефрейтор что-то знал о нашей судьбе:
- Вы не торопитесь. За вами придёт малый катер из Камень-Рыболова. В ночь он не рискнёт, значит, пришлёпает не раньше обеда. Отоспитесь.
Меня раззадорили вчерашние китайцы.
- А вы здесь рыбачите?
- Только на удочку, когда есть время свободное. У китайцев – морды, сети, перемёты. Каждый день проверяют. У них вообще странная служба какая-то. Застава за рекой напротив нашей. Только они там не живут. Приезжают каждый день: четверо на лодки – сети проверять, остальные в волейбол режутся. Рыбу сварят, ухи напорятся – и спать. К вечеру опять снасти проверят и домой. Только, скажу я вам, всё это демонстрация. Лежат у них солдаты в секретах – чуть только сунешься, тут как тут. Против нашего отряда стоит особая тигровая дивизия – тысяч около двухсот. Все мордовороты – я те дам.
- Видел я вчера тигра саблезубого – щёки шире плеч.
- Вам, морякам, вообще с ними дружить надо – не ровен час, залетишь на тот берег. Убить, конечно, не убьют. Да и бить, пытая, тоже не будут. Там волком взвоешь и Лазаря запоёшь от пищи скудной. Бедно живут, что говорить. Щепотка риса – дневная норма. Рассказывали, на Ханке занесло каким-то ветром посудину с гидрографами на китайскую сторону, к берегу прибило. Вернули их через неделю – не то чтобы формальности какие блюли – погода не позволяли. С виду вроде довольные, говорят - не обижали. На довольствие поставили по рангу старшего офицера, то есть майора или полковника. Но у гидрографов с такой пищи животы повело. На нашу заставу их передали. Здесь ещё три дня ждали оказии, отъедались. Девчонка среди них была из Владика. Остановишься с ней поболтать – она ничего, разговорчивая, улыбчивая. А потом вдруг схватится за живот и бегом в известное место. Хорошо, если открыто, а если занято...? И смех, и грех.
- Так как насчёт рыбалки?
- Да будет тебе рыбалка, и удочки будут – ты только червей подкопай.
После завтрака, вооружившись лопатой, пошёл копать червей. Здесь копну, там копну – пусто в земле. Китайцы что ли съели? Лёха бежит:
- Бросай лопату, зё, отчаливаем.
- Катер пришёл?
- Нет, навстречу пойдём.
Мы загрузили пожитки и на «Аисте» вышли в Ханку. На малых катерах нет никаких средств ориентации – ни компасов, ни РЛС (радиолокационная станция). Поэтому идём ввиду берега и знаем, что не разминемся. В полдень и произошла эта историческая встреча – нас с одного «Аиста» передали на другой. Старшиной на нём ходил Иван Богданов, а мотористом – Володя Волошин. Володя – весенник, ему ещё два года служить. А Ивану до приказа – полгода. Он – главный старшина, мастер по специальности, отличник погранвойск и флота. А из себя – усатый Геркулес, только роста небольшого. Три года с утра до вечера гирьки поднимал – и накачался.
- Качку переносите? – спросил он нас. – Тогда шилом в каюту, и чтоб я вас до швартовки не видел.
Как сказал, так и исполнили – спустились в каюту и завалились спать, справедливо полагая, что экзотика Ханки от нас никуда не денется.
Лишь только привальный брус стукнулся о что-то, Лёха раздвинул дверцы-шторки каюты. Мимо швартующегося за штурвалом Богданова выбрались на кокпит. Вот он Камень-Рыболов. Скалистый тёмный утёс. А за ним зелёные бараки флотской части. А перед нами бетонная стенка дамбы и строй сторожевых катеров. Нет, сторожевиков только два, остальные – артиллерийские катера Краснознамённого Тихоокеанского флота. Разница – в одну пушку на корме. Впрочем, два спаренных ствола – это скорее зенитный пулемёт на турели. Такой и на «Шмеле» есть.
Кому-то мы должны доложиться, отдать предписание. Впрочем, им Лёха сразу завладел – пусть теперь и суетится. Шлык взобрался на палубу ПСКа и пошёл искать, кому бы доложиться. Я же присел на баночку на кокпите и стал ждать развития событий. Однако, появился старшина Богданов и заявил, что совершенно не намерен терпеть более моё присутствие на своей ласточке. Я перекидал вещи на палубу ПСКа, и сам перебрался. Сел на какой-то ящик на юте с прежним желанием – ждать развития событий. Шли они достаточно непредсказуемо.
Какой-то матрос в синей робе остановил на мне свой взор:
- Молодой?
- Пополнение, - говорю: очень не хотелось отзываться на «молодого».
- В футбол играешь?
- Более-менее.
- Ну, играл?
- Играл.
- Собирайся.
- А вещи куда?
- В пассажирку, - он открыл люк на спардеке.
Помог занести рюкзаки и шинели в пассажирку. Я переоделся в белую анапскую робу, на ноги – ещё непользованные спортивные тапочки. Оставляя бесприглядными свой и Лёхин рюкзаки, подумал – будет здорово, если нас оберут здесь до нитки.
С новым знакомцем, который был москвичом и прозывался Валерием Коваленко, мы сошли на берег и притопали к флотским в часть. Валеру тихоокеанцы приветствовали довольно радостно, на меня:
- Молодой? Играет? Сейчас посмотрим.
Мы были в спортивном городке, на футбольном поле. Желающий посмотреть поставил мяч на одиннадцатиметровую отметку и встал в рамку.
- Бей!
Я разбежался и врезал по мячу. Удар получился классный – вслед за мячом полетел тапок. Мяч влетел в один угол, моя обувка – в другой. Флотский только руками развёл, ничего не поймав.
- Парень годится, а обувь нет.
Мне нашли потрёпанные бутсы. На КПП забрались в автофургон и поехали на стадион. Увидел гражданских лиц и почувствовал себя самольщиком. Игра была календарной, на первенство посёлка. Против нас бились офицеры вертолётного полка. Бегать они мастера – не смотри, что по небу летают. А вот с мячом не на «ты» - техники никакой. Освоившись в первом тайме, мы с Валерой создали тандем по правому краю и сделали всю игру. Как только мяч у меня, Коваленко делает рывок, и я выдаю ему пас на ход. Играл он здорово – что наш Сашка Ломовцев, только ещё более нацеленный на ворота. Бил из любых положений. И часто забивал. Вертолётчикам три плюхи закатил – отдыхай, ребята.
Флотские:
- Всё, теперь всегда за нас играть будешь – с Валерой вместе.
Коваленко:
- Если на 66-ой попадёт. Одного моториста ждут во втором звене – они сейчас на границе.
Моего отсутствия на ПСКа никто не заметил. И вещи никто не тронул. Лёха свои забрал. Он уже получил назначение мотористом на ПСКа-66, побывал в машинном отделении и даже что-то там успел починить. Его старшина Калянов из Питера, а в Ленинграде ни разу не был. Лёхе показали кровать в кубрике и шкафчик для личных вещей. А мне предстоит ночлег на баночке в пассажирке. За ужином боцман ПСКа-67 напомнил морской закон:
- Посуду моет самый молодой.
Я хотел было высказаться насчёт другого закона – гостеприимства, например – да промолчал. Хорошо, что покормили. Принёс с камбуза бак горячей воды и принялся за мытьё. Делал это не торопясь, тщательно, всем своим видом показывая – ах, как мне нравится это занятие. Притопал Лёха. Он тоже порубал, а посуду моет очередник.
- Ты, зё, старайся, старайся, - прикалывался он. – Глядишь, погранца заработаешь.
Услышал его боцман Мишарин:
- Нет, за посуду погранца не дадут, а вот за стоящее дело – легко. Ну-ка, подь сюды.
Боцман открыл форпик, извлёк на белый свет кувалду.
- Будем кнехты осаживать. Бей!
Лёха, что было мочи, ахнул по кнехту. В люке командирской каюты показалась голова мичмана Тихомирова.
- Что происходит?
- Кнехты осаживаем, - сказал Мишарин, лёжа на палубе и заглядывая в форпик. – Вытянулись от швартовок. Давай ещё.
Гром ударов далеко разносился по стальному телу сторожевика. Вскоре собралась толпа зевак и, пряча улыбки, стали давать Лёхе советы и делать замечания.
- Тьфу, чёрт! – выругался Мишарин. – Лишка. Лишка, говорю, осадили. Придётся вытягивать.
Лёха схватился за приваренный к палубе кнехт и стал тянуть его вверх изо всех сил, хотя и до его тупой башки дошло, наконец, понимание, что над ним прикалываются. Во флоте это любят.
А я мыл кружки после вечернего чая. И на следующий день после завтрака, после ….
Нет, сразу после обеда погрузился я на ГАЗ-66 и поехал на границу, туда, где ждал своей смены дембель Никишка.
Деревня называлась Платоновка. Два сторожевых катера ошвартовались у берега. С одного по сходне буквально слетел старшина первой статьи Никифоров.
- Где твои вещи?
Он подхватил мой рюкзак и шинель, скачками помчался обратно. Я едва успевал за ним по песку, а на сходне безнадёжно отстал. Спустился в кубрик в гордом одиночестве. И совершил первую ошибку – надо было крикнуть с палубы: «Прошу добро». Подумал, что это сделал Никишка, а мы идём вместе. Но я отстал, промолчал, и экипаж напрягся – что за корешка им подсунули?
Никифоров уже засунул мою шинель в шкафчик.
- Твой. И кровать твоя, - постучал ладонью по панцирю гамака.
- У-у, сука, - поднёс кулак к носу старшего матроса Сосненко. – Гляди у меня.
Получилось не грозно, а совсем даже смешно, когда тот задёргал своим клювом. Никифоров подхватил дембельский портфельчик с якорем на язычке и стал обниматься с ребятами, прощаясь.
- Прошу добро! – и топ-топ-топ по трапу. В кубрик спустился дембель с ПСКа-68 Генка Рожков.
- Что, готов, Никишка? Замену получил? Ты что ль? С одиннадцатой роты? В шахматы играешь? Сейчас обую – сиди здесь.
Рожков умчался за шахматами. Ребята ушли провожать Никишку, притащили хлеб. Сбились в кубрик меня послушать. Но заявился дембель Рожков, и мы расставили фигуры.
- Куришь?
- Курю.
- Боцман, где попельница?
Старшина первой статьи Леонид Петрович Теслик подал обрез снарядной гильзы с якорьком на боку. И я совершил вторую грубейшую ошибку – закурил в кубрике, что категорически запрещалось. Боцман на мою наглость беззвучно скрипнул зубами и удалился. Следом потянулся весь экипаж. Остался только Мишка Терехов, комендор. Остался, и сверлил меня взглядом, и пожирал.
У меня были сигареты, но Рожков, проигрывая на клетчатой доске, разволновался, и страсть как захотел выкурить папиросу. Достал из рундука Коли Сосненко нераспечатанную пачку «Беломорканала», ловко спичкой извлёк пару штук – мне и себе.
- Хохол и не узнает, - сказал, водворяя пачку на место. - А узнает – не возбухнет.
Тут и Терехова справедливый гнев на мою беспредельную (беспечную?) наглость сорвал с места и погнал на палубу. Должно быть, искры выбивали из стальных балясин трапа его гады (флотская обувь). Он, конечно же, доложил о проделке Рожкова и моей сверх наглости.
- Прости, Коля, - сказал боцман моему непосредственному начальнику. – Но я твоего молодого задрючу.

А. Агарков. 8-922-709-15-82
п. Увельский 2008г.

© Анатолий Агарков, 2008
Дата публикации: 23.12.2008 11:10:43
Просмотров: 3809

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.