Давид

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 8369 знаков с пробелами
Раздел: "Книга лиц"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

Жизнь у Давида как фильм, который близится к половине, а действие всё никак не начнётся. Затянувшееся предисловие. Вступление. Пролог. Хуже даже. Лекция киноведа перед сеансом. Увидите то да сё - понимать надо так да сяк. Бог – великий режиссёр. Его фильмы не всем понятны. Не для широкой аудитории. Не для простых умов. Нужно сделать усилие, чтобы. Надо вдуматься. Человек должен. Обязан. Вынужден, если сказать правду. При полной, конечно, свободе. Принуждения никакого. Только вынужденность.
Избранный зритель сможет, если захочет. Выполнить то, что. И потом позырить, зачем всё это было надо.
В случае, если.
Впрочем, сомнений тут быть не могло.
Амен.
Первый киновед был в чёрной полотняной кипе под чёрной фетровой шляпой. Из-под шляпы свисали, как растянутые пружины, завитые пейсы. Почти до плеч, до плотной чёрной ткани лапсердака. Белую сорочку прикрывала пышная борода c бесшабашной сединой и слабо-волнистой курчавостью. Она источала доброжелательность и покой. Безмятежную уверенность в том, что если всему дать расти, оно всё и вырастет. Само.
Потом на трибуну перед пустым экраном в битком набитом шумящем зале вышел другой киновед. Этот был в зелёном, и левый погон на сорочке горбатился от подсунутого под него чёрного берета.
Потом показалось, что кино началось. И надо было присмотреться, сощурившись, чтобы понять, с разочарованием, что ободряюще смотрит не спроецированный персонаж фильма, а очередной киновед, третий по счёту. Его белый халат сливался с экраном. А доброглазая голова выпирала объёмно. Обман зрения. Недосмотр. Медосмотр.
То, что было между зелёной рубашкой с погонами и белым халатом, рекомендовалось забыть. Просмотреть шуршащую плёнку, перебирая пальцами, и выстричь кадры от этого и до того, всю батальную сцену, склеить на монтажном столе, проведя тонкой кистью по самому краю. Обратить внимание на перфорацию. Чтоб совместилась и не порвалась бы во время сеанса, когда стальной зуб зацепит слабое место. Где тонко, там и.
Нейролептики убирают одни воспоминания и вклеивают другие. Перемонтируют фильм. Гасят страх.
Не весь, конечно, и не окончательно. Но распоротая, цвета молодой сосновой хвои, рубашка, до черноты пропитанная кровью, желтоватые, в тон пористому камню пустыни, окровавленные кишки, нервно пульсирующие в ожидании смерти и разложения, уже не кажутся такими ужасными. Ну, бывает. Снаряд упал туда, где. Ну, что сделаешь. Ну, кому-то не повезло. Или наоборот. Кто знает. Бог – великий режиссёр. Интенция, коннотация, реминисценции, аллюзии. Иллюзии. Первым делом они. Остальное потом.
Трудно бывает понять.
Главное, чтобы забылось бессилие. Своё. И того парня.
Да и не фильм это был. Фрагмент из. Так - по ходу лекции. Рекламный ролик. Аннотация. Триллер, ужасы, детский, семейный.
Потом Ленка, Давидова мамаша, стремительно полнеющая от переживаний, наняла частного киноведа. Объясняльщика. Понимальщика. Источальщика оптимизма.
Чтоб мне столько платили за оптимизм – я б всё время лучился. Скрипеть зубами по ночам перестал бы. В крайности – туго подвязывал бы челюсть красным, в белый горошек, платком.
Давиду двадцать пять. Он мощный, грузный, с заметно выпирающим пузом.
- Я старый, - объясняет он. И для убедительности сопит.
Это правда, с которой нельзя соглашаться. Хотя бы для вида – надо не согласиться.
У человека должен быть в жизни мрачный период. Потом брачный период. Потом – снова мрачный.
У Давида первый мрачный период безнадёжно затянулся. Ни одной эротической сцены. Ни единой. Он понятия не имеет, как обращаться с девушками. Может быть, отчасти потому, что в батальной сцене ему разом открылся весь богатый внутренний мир человека, бесформенно окаймленный порванной тканью рубашки. Пропитанной кровью.
Вырезать. Склеить.
В один ужасный день на Давида сваливаются разом два несчастья. Несоразмерность каждого из них человеческим силам потрясает. Одно, любое из, было бы непереносимым. А тут два. Скидка для членов клуба. Один плюс один.
Находка элитарного режиссёра. Не всем понятного.
Сначала наорал хозяин магазина, в котором Давид раскладывал товары по полкам, выкатывая тележки с пакетами и коробками из тесного склада в не очень просторный зал.
Ну, то есть в тот момент, когда хозяин магазина орал на Давида, тот никуда ничего не выкатывал и не раскладывал, а стоял снаружи, рядом с распахнутыми двустворчатыми обитыми листами жести воротами, входом на склад, и доброжелательно курил.
Моше, хозяин магазина, избыточно энергичный парнишка лет пятидесяти, впал в бешенство. Ему по какой-то неведомой, и наверняка абсурдной, причине показалось, что Давид недостаточно трудолюбив. Расслаблен. Не сосредоточен на. Поблазнилось даже, будто курит он с циничным равнодушием к его, Моше, народохозяйственным планам.
Не в силах ответить этому подонку, отребью рода человеческого, Давид затушил окурок о край бетонной урны, выбросил его в пахучие тёмные недра и немедленно медленно ушёл. Навсегда. Из этого вертепа. Из юдоли скорби. Пристанища несправедливости и боли душевной.
Моше, расстроенный тем, что Давид ушёл - вместо того, чтобы наорать в ответ, как это принято среди друзей, - через полминуты уже готов был попросить прощенья. Но не у кого было просить.
Основы мироздания оказались потрясены, кувшин, который начали было склеивать кабалисты, снова разбился, и все десять сфирот содрогнулись не в такт. Сумбур вместо музыки.
Километрах примерно в ста пятидесяти, если перенестись туда мысленным взором, и в двустах с лишним, если нестись на машине, съезжая с одного шоссе на другое, в Цфате, высокогорном гнезде кабалистов, напоминающем большой аул, киновед, толкователь сокрытых смыслов, почти совсем не отличимый от первого Давидова киноведа, только в плечах пошире, вздрогнул и горестно застонал, почувствовав, что гармония мира снова обрушилась в бездну, не успев из неё подняться.
Не, ну правда – сколько можно склеивать этот кувшин, который каждый поц норовит разбить. Только приладишь друг к другу пару черепков – хрясь. Кувалдой. В пыль. Устаёшь же от этого.
Потом Давида оштрафовал полицейский. В тот же день. Ближе к вечеру. Когда Давид возвращался от платного источальщика оптимизма.
Тот почти уже убедил Давида, что с хозяином магазина можно легко помириться. Нужно даже. И усилий никаких особых не потребуется. Не зверь же он. Поймёт. Простит. Прижмёт к сердцу и даже смущённо скажет:
- В глаз что-то попало.
Давид почти поверил, что люди на самом деле не так плохи, как в действительности. Что можно, и даже не очень трудно, помочь кабалистам склеить хоть какие-то мелкие осколки разбившегося сосуда. Восстановить, насколько возможно, гармонию сфер.
И тут этот гнусный полицейский. Слизняк монохромный. Зелёный свет от красного не отличает. Сын шлюхи. Отброс, напрочь лишённый чувства справедливости.
Вечером Давид, сгорбившись, сидит у раздвижного обеденного стола на Ленкиной кухне и слушает бесплатные и бесплодные утешения и объяснения. Бесполезные советы. Мои, в том числе.
- Но полицейский - это не человек, - говорю я, глубокомысленно затягиваясь эксклюзивно-вонючей сигаретой и философически выпуская дым. – Он – функция. Бессмысленно на него обижаться. Какую ты хочешь справедливость от робота?
- Я переходил на зелёный, - говорит Давид. Раз в пятый, наверно. Уже даже без возмущения. Ровно. Без надежды заиметь хоть какую-то надежду.
В Ленкиной квартире так накурено, что если самому не курить, голова заболит от приторно-карамельного запаха кальяна, которым сосредоточенно булькает Давидов младший брат Бецалель, лёжа боком на салонном кожаном диване. В подоплёке диван светло-бежевый. Если послюнявить палец и потереть искусственную кожу, в этом можно легко убедиться. Большой плоский телевизор напротив дивана раздражённо орёт на Бецалеля, и тот смотрит на него, как Сократ на Ксантиппу. И с бульканьем высасывает дым из длинной кальяновой пыпыськи, вытягивая губы и втягивая щёки.
- Хочешь справедливости, - советую я Давиду, который шевелит густыми бровями и сопит, не в силах пережить свалившиеся несчастья, - напиши письмо. Даже лучше два. Одно – хозяину магазина. Другое – в полицию. Напиши: Дорогая полиция! И хозяину напиши: Дорогой Моше! Потом пошли в полицию то письмо, которое напишешь Моше. И наоборот.
Давид смотрит на меня со снисходительным осуждением. Как на ребёнка, пролившего какао на скатерть.
У него такое чувство, будто в его персональном кино вот-вот пойдут финальные титры.

© Евгений Пейсахович, 2011
Дата публикации: 14.03.2011 21:34:24
Просмотров: 3172

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Влад Галущенко [2011-03-18 11:28:39]

Женя. Да, такая вот она сейчас - наша жизнь, где бог(разум,нечто)-режиссер. Ты заставляешь думать о грустном.Хотя думать - не вредно. Вредно - не думать.
Сейчас подумал - если выставить твое чудное философское эссе на конкурс?
Первый же отзыв будет - бредовый поток сознания, рваный стиль, рубленые фразы. То есть люди перестали заглядывать за горизонт, за текст. Перестали искать смысл. А когда они чувствуют, что им недоступно то, что и как сказал мастер, они раздражаются и бьют. Хорошо, если тапком.
Ты сменил фото. Старое на фоне нового. А в попугаях ты значительно...
ПодвИг меня на создание притчи. О писателях и конкурсах.
С увлажнением Влад

Ответить