Тропа патриархов

Евгений Пейсахович

Форма: Рассказ
Жанр: Проза (другие жанры)
Объём: 11529 знаков с пробелами
Раздел: "Назидательные новеллы"

Понравилось произведение? Расскажите друзьям!

***
Глаза у Берты немного навыкате.
С этими ее глазами немного навыкате я мучаюсь неделю. Уговариваю себя бросить заниматься фигнёй и чего-нибудь написать. Про что-нибудь. Заняться какой-нибудь другой фигнёй. Я попрекаю себя ее глазами. Немного навыкате.
Вместо того чтобы чего-нибудь написать, гоняю виртуальные шары по виртуальному сукну. Виртуальным кием. И обмениваюсь с незнакомыми мне партнерами короткими записками.
- Завис.
- Непер.
- У всех.
- Такой день.
- Жми F5.
- Последнюю.
Разноцветные бильярдные шары напоминают Бертины, немного навыкате, глаза. Правда, они у нее темно-карие. Такого шара в девятке нет. Может, и нигде нет. Я играю только в девятку.
Но если на белом битке нарисовать большую темно-карюю радужную оболочку и расширенный чёрный зрачок, будет похоже на Бертин глаз.
Я играю в девятку по сети с внуком Демичева. Ретушированные портреты его деда входили в набор икон и хоругвей. Эти святые не вызывали сомнения. Не. Они вызывали раздражение. Но и надежду. Вопреки тому, чему благодаря. Когда уменьшалась надежда, усиливалось раздражение.
- Буду хвастаться, - пишу внуку Демичева.
- Не советую, - советует он.
У Шипилова я ничего не спрашиваю. Он может оказаться правнуком и примкнувшего к ним. Его прадед – как фраза из забытого анекдота. Даже тот, кто хихикнет, – не вспомнит сути.
Внуки теней гоняют призрачным кием разноцветные шары, которых не существует, по синему псевдо-сукну виртуального бильярда.
Мне кажется, я задержался дольше разумных пределов.
Все уже умерли.
Кто пока недоумер, тщетно пытается вспомнить. Или старается не вспоминать. Разницы никакой.
Еще полчаса поиграю, - обещаю я себе, - и напишу хоть чего-нибудь. Про что-нибудь. Начну хотя бы. Глаза у Берты немного навыкате. Будто она еще в детстве чему-то сильно удивилась. Поразилась. Была потрясена. Ошеломлена. Напугана. Озадачена. Вытаращила глаза и так и осталась до старости лет.
И курить буду меньше.
И курю больше. И играю час. Или два. Или три.

***
У нас странные были когда-то уроки. Уроки ритмики. Понятия не имею, что мы на них должны были изучать. Ничего не могу вспомнить. Не. Тщетно пытаюсь.
Помню кусок какой-то нелепой песни, под которую нас напрягали приседать и хлопать в ладоши. Хлопать и приседать. Арим-шим-шим, арам-шам-шам. И еще какая-то белиберда.
Помню, что не было домашних заданий. Не надо было вычерчивать графики приседаний или высчитывать количество хлопков на икс арим-шим-шимов и арам-шам-шамов. Может быть, хлопая в ладоши и приседая под эту хрень, мы должны были постигать ритмы вселенной. Но вряд ли.
Существо, которое напрягало нас приседать и хлопать в ладоши, было женского пола. Больше ничего про него не помню. Ни единой детали. В том возрасте нас даже размер титек ещё не интересовал.
Рядом со мной пыхтел, хлопая в ладоши и приседая, Смок. Он потом стал прокурором, а потом спился и умер.
За его посиневшими останками нам пришлось ехать в соседний город, и запах формальдегида преследовал нас всю дорогу обратно. Все двести там с чем-то километров. Окна старого фургона были открыты, и мы вчетвером, я, Боб, Алик и Витя, мёрзли как суки и курили не переставая. Запах формальдегида тянулся за нами шлейфом от судмедэкспертизы до самого крематория.
Арим-шим-шим.
Ритмы сами себя обосновывают, и ничего с этим не сделаешь. Зря нас напрягали приседать и хлопать в ладоши. Ничему это не помогло

***
- Странно, - сказала Берта, глядя на тарелку с серым печеночным паштетом, - Марик очень любит печёнку. А Рувик совсем не любит печёнку. Я тоже очень люблю печёнку. А Рувик совсем ее не ест.
Она вопросительно посмотрела на меня, на Татьяну, на Юрьича, будто ждала, что кто-нибудь из нас объяснит ей, почему Рувик совсем не ест печёнку. Или почему Марик ее очень любит.
Я понятия не имею, кто из двух ее сыновей Марик и кто Рувик. Оба они необъятно пузаты. Если бы я в умопомрачении захотел обнять из них кого-нибудь – у меня бы не получилось. У одного из них симпатичная жена. Мне кажется – незаслуженно симпатичная. Мне всегда так кажется, если у кого-нибудь жена симпатичная.
Может, и у второго Марика-Рувика жена нисколько не хуже. Я видел только одну. Не знаю, чью.
И как-то эта жена своего мужа наверняка обнимает. Марика или Рувика. Шею там обвивает руками. Или бока ему тискает.
У Берты пять внуков.
В следующий раз, когда я увижу Марика или Рувика, мне достаточно будет прямо спросить, любит ли он печёнку. Тогда я узнаю, кто из них кто.
Правда, когда я увижу Марика или Рувика в следующий раз, я забуду, кто из них любит печёнку. И кто совсем не ест печёнку.
- А ты читал «Одиночество в сети»? – спросила меня Берта. И зачем-то добавила, - Такая книга есть.
- Не, - признался я.
- Там один так же, как ты, общался в интернете с девушкой, потом они встретились, она от него забеременела, а потом ушла от него к мужу. Она была замужем и от мужа не могла забеременеть. А он тогда покончил жизнь самоубийством.
Я выжидательно посмотрел на Берту, потому что не понял, кто из двоих покончил жизнь самоубийством. Наверное, муж. У него, кажется, больше причин впасть в отчаяние. Тот шлимазл, который сидел в интернете, мог бы найти еще одну девушку и обрюхатить ее тоже. А потом еще и еще. Пусть бы возвращались к мужьям и не морочили голову.
- Такая вот книга, - заключила Берта.
- Чересчур густая проза, - сокрушенно заметил я. – Я в этой книге ни слова не понял бы.

***
- Базар! – радостно говорил Паша, будто после долгих мытарств на груженой подводе по трясучим проселкам наконец-то увидел колхозный рынок.
Базар – на Пашином языке означал согласие. Достигнутую договоренность. Вечером между враждующими сторонами была достигнута договоренность о том, что они вместе позавтракают.
Совместный завтрак Паша уверенно рассматривал как пролог к сексу с Юлькой. Неважно, что после завтрака, а не после ужина. Так даже лучше. Вечером можно будет попить коньяк.
Они жили на соседних улицах окраинного района с монструально огромным заводом. Смотреть со стороны – на нём день и ночь производили дым, чтобы украсить небо. Зимой к Юльке надо было идти по тёмному от копоти снегу, весной и осенью – по жидкой или замерзшей грязи, летом – по пыли, если не было дождя, и по лужам с невесёлыми радужными разводами, если он был. Здесь, или там – это как посмотреть, зависал угрюмый дух очистных сооружений, но тем ценней и приятней было внюхиваться в Юльку. По всё включительно. Волосы у неё были светло-рыжеватые. Везде, где были в наличии. Задница с виду скульптурная, гладкая, как отполированный мрамор, прохладная и упругая, раза в полтора шире Пашиных широких плеч. Паша мечтал. Грезил.
Разложить Юльку – как разложить замысловатый пасьянс. После завтрака она сказала, что не хочет ничего менять в жизни.
Паша был озадачен. За восемь лет совместно-раздельной жизни, после тысячи, если не больше, дружелюбных и романтических совокуплений что может изменить в жизни еще одно такое же?
- Мне надо больше общаться с ребенком, - сурово отшила его Юлька, когда на следующий день, распаленный вчерашним совместным завтраком с несостоявшимся финалом, Паша предложил вместе поужинать.
В тот день её вызвали в школу. Сразу к директору в тесный кабинет. Минуя низшие инстанции. Юлька изнурительно защищала десятилетнего сына, который ударил одноклассника лопатой по голове.
Юлька была уверена, что без весомой причины ее сын никого лопатой по голове не ударил бы.
- Он тонко чувствует красоту окружающего мира, - объяснила она директрисе, толстой тетке в огромных очках на маленьком носу, с крашенными в бледно-желтый цвет волосами и замораживающим строгим взглядом.
- И несправедливость, - добавила, почувствовав, что красоты окружающего мира недостаточно для того, чтобы ударить одноклассника лопатой по голове. Нужна еще несправедливость.
В отчаянном цветении лет Юлька захотела стать безупречно хорошей матерью. Секс становился занятием третьестепенным и каким-то вообще не степенным. Общение с ребенком и секс не совмещались.
Вечером Паша все равно позвонил ей. Разговора не получилось. Юлька была пьяна до полной утраты связной речи.
- Базар, - огорчённо вздохнул Паша, нажимая на красную кнопку мобильника.
Базар - на Пашином языке означал безысходность.

***
- Вы, Женя, с девушками в интернете общаетесь, - объяснила Татьяна. – Так чтобы знали, чем это кончается.
- А-а-а, - я сделал вид, что понял и огорчён своим безобразным поведением.
- Евгений! - рассердился Юрьич – Ты что пить будешь?
- Да, - согласился я.
- В смысле, чистую или перцовую? – уточнил он.
- Да, - повторил я.
- Какое горячее нести? – спросила Татьяна. – Есть бульон с пельменями и есть курица.
- Евгению - бульон, - рассердился Юрьич.
- Понятно, - сказала Татьяна. – Вам, Женя, белое мясо или ножку?
- Ээххх, - вздохнул я.
- Понятно, - повторила она. – Только учтите, что завтра утром вам всё равно придется есть бульон.
- Нет, - твёрдо сказал я.
- Да, - рассердился Юрьич.
- Ну, тогда, значит, да, - согласился я.

***
Когда-то давно меня, не спрашивая желания, заставили петь про то, как чеканно ходили барбудос. Не меня лично. Меня как статистическую единицу в жидком хоре. Петь в пятилетнем возрасте про родину или смерть было сначала забавно, а потом неловко и потно. Белобрысый пацан рядом со мной никак не мог выговорить остров зари багровой. То есть выговорить мог, а спеть – никак. Не. У него выпевался какой-то экзотический и пугающий остров Зариба Гроба. С пацаном долго мучились. А мы, всем жидким хором, стояли и ждали, пока тётя хормейстер, тётя воспитаха и дядя физрук намучаются всласть. И повторяли. И повторяли. И снова и опять. Слышали чеканный шаг, барбудос шли, взрезая пространство, песня летела над планетой звеня, и в бесполой любви к Кубе мы признавались не краснея. Но как только дело доходило до проклятущего острова, в пацане что-то ломалось, сам он становился багровым, как заря на том острове, и в отчаянии своём исполнял Зариба Гроба. Пацан был худой, но на зависть голосистый – весь уходил в громкость, заглушить его чахлым хором не получалось. В конце концов пухлая очкастая тётя-хормейстер велела ему открывать рот беззвучно. Он плакал, всхлипывая.
Потом по проспекту провезли живого Фиделя. В темно-зеленом мундире, чёрном берете и с кобурой на бедре. Пистолет будоражил. Фиделя везли в открытом черном лимузине в стоячем положении. Меня чуть не раздавили в толпе. Все мечтали посмотреть на героя и помахать ему бумажным кубинским флажком. Если даже кто-то и не мечтал, то не решался в этом признаться. Отцу пришлось выдергивать меня из толпы и вздымать над собой, чтобы, после долго ожидания между чужих бедер, я мог насладиться видом Фиделя.
От толпы, хорового пения, приседания и хлопков в ладоши мне до сих пор становится не по себе. И от Фиделя. И к чужим бедрам я отношусь настороженно.
Нелепость, должно быть, и есть тот раствор, которым скреплялись бесформенные куски нашего бытия. И ритм – загуститель раствора. Арам-шам-шам. Тёмная нам память.

***
За широким, высотой во всю стену, окном рассеянный свет робко топтался у ограды из металлических прутьев, не рискуя шагу ступить дальше, в темень. Там, в этой тьме - тропа патриархов. По ней будто бы ходил Авраам. И Яаков – прихрамывая.
Может, ровно тут, где мы сидели на новых, под красное дерево, стульях за новым, под красное дерево, круглым столом, он, Яаков, в круглом белом шатре на круглой белой циновке блюл ритуалы шабата. И сердито говорил своему товарищу – тощему, сгорбленному, стареющему:
- Ты что пить будешь?
- Да, - отвечал тот.
- В смысле, чистую или перцовую?
- Да.

© Евгений Пейсахович, 2020
Дата публикации: 20.09.2020 08:13:16
Просмотров: 972

Если Вы зарегистрированы на нашем сайте, пожалуйста, авторизируйтесь.
Сейчас Вы можете оставить свой отзыв, как незарегистрированный читатель.

Рецензии

Юрий Иванов [2020-09-21 12:57:41]

"Слышишь чеканный шаг - это идут барбудо!"
Они куда-то всё шли и шли, покуда не уперлись в горизонт. Горизонт не желал отступать. Он стоял насмерть, как Фидель в лимузине, заряженный пистолетом и переполненный сердечной любовью к острову Зариба Гроба. Горизонт всегда сильнее вида на море, ведь он есть тряпичный экран, за которым пыльная подсобка со сломанной стремянкой, козлами, швабрами и банками с засохшей краской. Он реальность, в которой нет места ни Кубе, ни былой бесполой любви к ней.

Мужество знает цель!
Стала легендой Куба,
Вновь говорит вдохновенно Фидель -
Мужество знает цель!

И надо бы выпить за всё это, да уже не с кем. Кто стоял, тот уже лежит, а тот кто сидел, тот так и не вышел. И вроде бы поздно уже пить, жить и тереть экран смартфона в поисках симпатий обладательниц гладких скульптурных задниц, да как это - не жить, не пить и не писать? Мы не умеем...
Привет, Женя! Как оно вообще?

Ответить

Евгений Пейсахович [2020-09-21 14:09:17]

Как жив Господь, Юра, нет предела радости от того, что ты жив и появился, пусть теперь виды из окна ещё виртуальней, чем прежде. Сегодня же ближе к вечеру отмечу это дело большой рюмкой Хеннеси. Выпью за то, что сохранился пока ещё, пусть всё временно, в физическом пространстве Юрий Иванов, умеющий красочно описать пыльную подсобку. Пока оно так, я ещё не предельно одинок, я пока ещё в очень хорошей компании. Спасибо тебе за это